Осень в Декадансе

Листомания Рассказ

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

За окнами томился бесконечный полдень. Тягучее, опустошающее время суток с солнцем в зените за плотной ширмой вечно серых облаков. Изредка солнце преодолевало облачный заслон и маялось в комнате, где его не замечали. Голуби царапали карниз, как будто проверяли дом на прочность, сопровождая адский грохот благообразным воркованием. Подоконник окружала аура горячей пыли, и гроздь ключей то, накаляясь, плавилась, то, охлаждаясь, застывала в прежних очертаниях. Бесплотная тень тополя волновалась на стене, скрадывая движения других теней. На голом полу валялась спешно сброшенная одежда, и затрапезный телефон косился на нее неодобрительно. Днем в прорезях тополиных крон белело разлинованное проводами небо, а по ночам дрожали звезды, мигали самолеты, луна заглядывала в окна, словно разумная планета, разыскивающая селенитов среди землян. Молчание превращалось в хорошо оркестрованную тишину, в

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

Они приходили порознь и уходили разными дорогами. Настенные таблички, дорожные знаки, билборды, светофоры — все состояли в заговоре, предупреждали, запугивали мрачными пророчествами. Высокое напряжение. Опасно для жизни. Не влезай, убьет. Не под ходи. Не прикасайся. Стой. Иди. Туда, где

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

В городских фавелах происходит все самое важное. Центр с его грохотом и китчем, причесанным газоном и куцей картиной мира — обочина жизни, что бы он там о себе ни думал. Другое дело — захолустье, метафизический голод и горький эскапизм окраин, где бесприютность возведена в жизненный принцип, а апатичный, вечно пасмурный пейзаж составлен из битых стекол, облезлых объявлений, потрепанных афиш, зазывающих на что-то линяло-клочковатое, растительности, отвоевавшей у асфальта пядь пространства, разнобоя дорожных знаков и выгоревшего неба над крышами домов. По улицам бродит безысходная тоска, воет, роет носом пыль, ест траву-мураву. Нехоженые поля амброзии утыканы высотками, которые ночь окрашивает в медный купорос. Дворы до краев наполнены детским криком, взрослой руганью и слабыми голосами ласточек, трудолюбиво выстригающих себе немного неба. Дети лупят по мячу, прыгают на батуте, качаются на плакучих ивах, как мавки; вооруженные баллончиками уличные самородки упражняются в искусстве граффити с текстами в жанре от дразнилки до шансон де жест. Бензозаправки изнывают от затяжной жары и сочатся ядовитым неоном, над расплавленным гудроном парят фата-морганы, и каждый автомобиль кажется полтергейстом со склонностью к акустическим эффектам и самовозгоранию. Ночью ландшафт размечают безымянные созвездья фонарей; в сумерках в небе разлита марганцовка, и лопоухие антенны вместе с телевизионной ересью слушают голос космоса; днем воробьи, как взбалмошные ноты, обсаживают провода, по собственной прихоти меняя партитуру пьесы, в которой

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

Когда в карманах появились листья, она не придала этому значения. На следующий день листьев стало больше. Спустя неделю она обнаружила зеленые залежи под кроватью и в ящиках письменного стола. Листья распространились, как вредоносный вирус, стали накапливаться в одежде, обуви, посуде, мебели. Однажды вечером она открыла водопроводный кран — и оттуда с шелестом посыпалось. Она ежедневно, с маниакальной тщательностью извлекала листья из самых труднодоступных закутков квартиры и с предосторожностями, достойными остросюжетного романа, выбрасывала гербарий в мусорный контейнер во дворе. Дворник, наблюдавший за ростом поголовья полиэтиленовых пакетов с листвой, угрюмо материл маньяка, но выследить неуловимого вредителя не мог. Меж тем деревья во дворе стояли с такими же густыми кронами, как раньше. Каждое утро приносило новые вороха листвы, пухлые кипы под кроватью, многослойные залежи и отдельные листья, разложенные веером на ковре. Самостоятельная борьба с напастью ни к чему не привела: она крошила листья, мяла, пыталась жечь, но зелень лишь исходила ароматным соком и выделяла едкий, слезоточивый дым. Листва сопутствовала ей повсюду, могла обнаружить свое присутствие когда и где угодно. Парки и скверы стали пыткой, непокоренная растительность — угрозой, пешая прогулка — опасным испытанием. Перед тем как войти в квартиру с телефоном на полу, она тщательно проверяла одежду; избавившись от улик, но не от порождаемых ими аритмии и тоски, она стояла на пороге, и ей казалось, что ее кожа и волосы предательски отдают листвой. В квартире запах листьев усиливался. Телефон на длинном шнуре, как цепной пес, стерег

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

Однажды они покинули квартиру вместе и медленно пошли по улице. Кроны деревьев нависали над дорогой, неуловимый поначалу шелест нарастал, пока не сделался торжественным и грозным, как хоровое пение в пустом соборе. Она шла потупясь, чтобы неосторожным взглядом не выдать себя, не выказать свою причастность к шелесту и терпкому, всепроникающему запаху листвы. Привокзальная забегаловка была забита под завязку. Бармен с медиумической отрешенностью манипулировал мясистым лаймом, официанты в длинных фартуках напоминали членов подпольной секты. С беззвучной будничностью отмеряли время настенные часы. И нужно было не смотреть на него и делать вид, что ничего не происходит, хотя она отчетливо видела в зеркале, что у него листья на спине. Три аккуратных маленьких листочка. Она хотела их стряхнуть, но руки онемели и не слушались. Слова давно закончились, и воздух заканчивался тоже. Она сидела, внутренне окаменев и затаив дыхание, и думала, что еще немного — и у нее посыплется из карманов. Тополь за окном раскачивался и шелестел. Стоило им встать из-за столика, как ветка продавила стекло и с дребезгом опрокинула стаканы. Осколки отразили

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

Спрятавшись в подсобном помещении, она долго вытряхивала листья из-за пазухи, освобождала карманы и рукава. По платформе валандались обрывки газет, ветер с ухватками карманника обыскивал прохожих. Старик в отрепьях с хитрым видом мистагога продавал подсолнухи. Один из вагонов облепили люди, в деловитости которых было что-то жутковатое. Зачем они его красят? Кого они туда посадят? Начался дождь; капли с упругим, капроновым звуком ударялись о листву. Они торопливо пошли вдоль состава, держась за руки, прочь от страшного, пахнущего краской вагона. Она старалась не отставать, не разжимать затекших пальцев, не думать о листьях у него на спине. Потом они стояли у вагона, не глядя друг на друга с упрямой обреченностью, с которой приговоренный к смерти не смотрит на палача, и только когда поезд тронулся, они все с той же обреченностью обнялись и соприкоснулись висками. Одуряюще пахло листвой. Мир превратился в

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

Замелькали вагоны, тепло отдалилось, шелест стих, запах листвы ослаб, и она побрела по платформе с чувством, что сейчас листья хлынут из нее со спазмами, как горлом кровь. Она вернулась в опустевшую квартиру и распахнула окна. Комнату запрудила тополиная листва. Ветви царапали, хлестали по лицу. Пол выстлали толстые, лоснящиеся корни с комьями земли. Время ворвалось в дом скоростным экспрессом и протащило череду утр и вечеров. Дожди проливались над тополиным морем, листву штормило, а во время штиля в комнату заползали кучевые облака. В зарослях обосновались насекомые, на подоконнике грелись ящерицы с гранеными глазами и пестрыми, похожими на инкрустацию узорами на коже. Телефон не умолкал, словно дотошная и въедливая бормашина; пришлось его закопать, но он продолжал надсаживаться из-под земли, издавая протяжные, пробирающие до костей звуки. Однажды очередная ветка вломилась в комнату и пригвоздила обитательницу к стене, исцарапав и едва не раздавив. Бок кровоточил. Солнце обжигало кожу. Она стояла, сливаясь с зарослями, и разглядывала свои ладони, похожие на листья с прожилками; затем размазала зелень и землю полосами по лицу — получилось что-то вроде боевой окраски. Телефон устал или умер, вместо него гремел хор голосистых, раскормленных цикад. Когда позвонили в дверь, она не открыла, — не потому что не хотела, а просто не могла понять, откуда этот звук и как его прекратить. Она уже подумывала забросать источник шума землей и листьями, когда дверь вышибли; пришлось отступить в заросли. Тщетно пришедшие пытались выцарапать ее из чащи, затащить в свою реальность и как-то приспособить к той бессмыслице, которая казалась им «нормальной жизнью»; принудить говорить, есть, спать. Она молчала и куталась в листву. Умаявшись, непрошенные гости поговорили, поели и уснули. На рассвете она осторожно выбралась из укрытия. Запах листвы исчез. Ни запаха, ни шелеста. С чувством безмерного облегчения, с отрадной мыслью, что наваждение кончилось и листья утратили над нею власть, что она теперь нормальный, здравомыслящий человек, равнодушный к листьям на чужой спине, она стала собирать вещи, бесшумно шаря в зарослях и роясь в земле. В ванной она умылась и рассеянно тронула плечо; пальцы нащупали что-то жесткое и гладкое. Она повернулась к зеркалу спиной и с лёгким беспокойством увидела три аккуратных маленьких листочка. Несколько тягостных минут прошло в попытках от них избавиться, и стало ясно, что стряхнуть их не удастся, что листья проросли, а не прилипли. Она вспомнила о листьях у него на спине — что, если они тоже проросли, а не прилипли? — но отогнала эту вздорную мысль. Она с минуту постояла, глядя в зеркало, нащупала болезненный, уходящий под кожу стебель, резко потянула и извлекла росток. Из рваной раны хлынули

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

Переступая через спящих, она пробралась к выходу и выскользнула из квартиры. Сумку с вещами выбросила в мусорный контейнер и налегке пошла по предрассветной улице. Пахло листвой. Тополя взволнованно шелестели. Она ускорила шаг, потом побежала. Деревья смыкали кроны у нее над головой, швыряли листья ей в лицо, пытались преградить дорогу. Ветер устраивал смерчи в подворотнях и с электрическими фейерверками выкорчевывал фонарные столбы, гудели провода, асфальт разламывался под ногами, шел тектоническими трещинами, от стен домов откалывалась облицовочная плитка, лопались лобовые стекла встречных автомобилей, поочередно срабатывали сигнализации, машины орали дружно, будто разбуженные младенцы. Пока она бежала, на магистралях происходило страшное, в воздухе стояла пыль, и вышки ЛЭП ходили ходуном с хтоническим неистовством. Мост она преодолела одновременно с грохотавшим в первом ярусе товарняком и с разбегу спрыгнула на крышу последнего вагона. Поезд со вздохом облегчения вырвался на равнину и через несколько минут стал втягивать в тоннель громоздкое суставчатое тело. В последний раз полыхнуло солнце, поблекло, спряталось за облако, и вместе с ним исчезли

пыль — шелест — горячий луч — тень птицы

Август 2013