Осень в Пекине. Рассказы

БЛЮЗ ДЛЯ ЧЕРНОГО КОТА

Питер Гней вместе с сестрой вышел из кино. Вечерний воздух, благоухающий лимоном, был приятнее атмосферы зала, пропитанной запахом грубой овернской краски. На сеансе демонстрировался глубоко аморальный мультипликационный фильм, и Питер Гней от злости выдергивал нитки из своей куртки, испортив таким образом старую, но еще целую подкладку. Появлению прохожих на тротуарах предшествовали различные запахи. На улице, освещенной фонарями, вывесками кинотеатров и фарами машин, царило легкое оживление. В перекрестных улочках наблюдалось большое скопление народа, и они свернули в сторону Фоли-Бержер. Здесь было по бару в каждом втором доме, а перед каждым баром ошивались по две девицы.

— Скопище заразы! — проворчал Гней.

— Неужто все до единой? — спросила его сестра.

— Все,— подтвердил Гней.— На приеме в больнице они подчас предлагают взглянуть на свои ягодицы под предлогом того, что они побелели.

По спине у его сестры пробежал холодок.

— Что значит — побелели?

— Это значит, что реакция Вассермана больше не наблюдается,— сказал Гней.— Но это совершенно ничего не доказывает.

— Мужчинам такое зрелище не должно внушать отвращения,— заметила его сестра.

Они повернули направо и потом сразу же налево; на тротуаре послышалось мяуканье, и они остановились посмотреть, что происходит.

Поначалу кот не хотел драться, но каждые десять минут петух пронзительно орал. Петух принадлежал женщине со второго этажа. Его откармливали, чтобы в нужный день съесть. Евреи всегда готовят петухов к определенной дате, и следует признать, что эти домашние птицы для того и существуют. Даже если бы это была только игра, коту петух все равно осточертел бы, так нет же: вдобавок ко всему, он еще постоянно ходит на двух ногах, считая себя самым умным.

— Получай! — сказал кот и хорошенько стукнул его лапой по голове.

Все это происходило на подоконнике квартиры консьержки. Петух не любил драться, но задетая честь... Он громко вскрикнул и прошелся клювом по кошачьим бокам.

— Подлец! — возопил кот.— Ты думаешь, я тебе жук какой-то?.. Сейчас ты поймешь, что это не так!

И — раз!.. Головой в грудь! Но чертов петух!.. Еще один удар клювом в хребет и в ожиревший бок!

— А ну-ка, посмотрим! — сказал кот...

Он схватил петуха зубами за шею, но тут же выплюнул целый ком перьев, и прежде чем он успел опомниться, два прямых удара крыльями заставили его скатиться на тротуар. Появился прохожий. Он наступил коту на хвост.

Кот подпрыгнул, приземлился на дорогу и, увернувшись от мчавшегося велосипеда, был вынужден определить, что глубина канализационной шахты приблизительно равна одному метру шестидесяти сантиметрам, а на глубине одного метра двадцати сантиметров в ней находится узкий выступ, совершенно загаженный всякой дрянью.

— Это кот,— сообщил Питер Гней.

Маловероятно, чтобы какое-то другое животное оказалось настолько коварным, чтобы подражать крику кота, который в ономатопее обычно именуется мяуканьем.

— Как он мог туда упасть?

— Это все из-за проклятого петуха,— сказал кот,— а потом — из-за велосипеда.

— Вы первым начали? — спросила сестра Питера Гнея.

— Вовсе нет,— ответил кот.— Он нарочно все время кричал, хотя знает, что я этого не переношу.

— Не стоит на него обижаться,— сказал Питер Гней.— Скоро ему отрежут голову.

— Так ему и надо! — проворчал злорадно кот.

— Очень нехорошо радоваться несчастью других,— сказал Питер Гней.

— Ничего подобного,— возразил кот,— ведь я и сам в скверном положении.

И он горько заплакал.

— Будьте же мужчиной! — строго заметила сестра Питера Гнея.— Вы не первый кот на свете, который попадает в канализацию.

— Плевать я хотел на всех других! — огрызнулся кот и добавил: — Может, вы попробуете достать меня отсюда?

— Конечно,— согласилась сестра Питера Гнея,— но если вы опять собираетесь драться с петухом, то это совершенно бесполезно.

— О... Петуха я оставлю в покое,— безразлично произнес кот.— Он уже получил свое.

Петух издал радостный гортанный крик. К счастью, кот его не услышал.

Питер Гней развязал шейный платок и лег прямо на дорогу.

Все это привлекло внимание прохожих, и вокруг канализации собралась небольшая толпа. Среди прочих в ней была проститутка в меховом манто, сквозь разрез которого виднелось розовое платье в складку. От девицы чертовски хорошо пахло. По обе стороны от нее торчало по американскому солдату. Левая рука того, что стоял справа, не была видна, и того, что стоял слева — тоже, потому что он был левшой. Здесь маячили также консьержка из дома напротив, прислуга из бистро напротив, двое сутенеров в фетровых шляпах, еще одна консьержка и одна "кошачья мамочка".

— Кошмар! — занервничала шлюха.— Не могу смотреть, как страдает несчастное животное.

Она прикрыла лицо руками. Один из сутенеров услужливо подал ей газету, в которой можно было прочесть: "Дрезден превращен в руины; как минимум — сто двадцать тысяч убитых".

— Люди — это пустяк,— сказала старая "кошачья мамочка", прочтя заголовок,— для меня это ничего не значит, но я не могу видеть, как страдает бессловесная тварь.

— Тварь! — вознегодовал кот.— Приберегите это слово для себя!..

Однако пока что лишь Питер Гней, его сестра и американцы понимали кота, который, к отвращению американцев, говорил с сильным английским акцентом.

— The shit with this limey cat! — сказал тот, что был повыше ростом.— What about a drink somewhere?[22]

— Да, дорогой,— произнесла шлюха.— Его обязательно оттуда вытащат.

— Не думаю,— сказал, поднимаясь, Питер Гней,— платок у меня слишком короткий, и кот не может за него уцепиться.

— Какой кошмар! — простонал хор из жалобных голосов.

— Заткнитесь! — процедил кот.— Дайте ему подумать.

— Нет ли у кого веревки? — спросила сестра Питера Гнея.

Веревка была найдена, однако со всей очевидностью стало понятно, что кот не сможет уцепиться за нее когтями.

— Это не дело,— произнес кот,— она проскальзывает у меня между когтями, что очень неприятно. Если бы я только мог вцепиться в этого мерзавца-петуха, я ткнул бы его носом в эту дрянь. Здесь, в дыре, отвратительно воняет крысами.

— Бедный малыш! — заметила служанка из бистро напротив.— Душа разрывается от его крика. Как мне его жаль!

— Еще больше, чем ребенка,— заметила шлюха,— это просто кошмар, уж лучше я уйду отсюда.

— То hell with that cat,— сказал второй американец.— Where can we sip some cognac?..[23]

— Ты и так уже выпил слишком много коньяка,— проворчала девица.— Какие вы отвратительные... Пойдемте, я больше не могу слышать этого кота.

— О нет!..— взмолилась служанка.— Вы могли бы хоть немного помочь этим дамам и господам!..

— Ах, как бы я этого хотела!..— сказала шлюха и разрыдалась.

— Заткнитесь там, наверху! — завопил кот.— И пошевеливайтесь... у меня начинается насморк.

Через улицу перешел какой-то мужчина. Он был без головного убора и галстука и обут в сандалии. Вышел покурить сигарету перед сном.

— Что случилось, мадам Пиош? — спросил он, обращаясь к консьержке.

— Похоже, несчастного кота забросили в канализацию малолетние хулиганы,— вмешалась "кошачья мамочка".— Ох уж эти мальчишки! Всех их следовало бы до двадцати одного года держать в исправительных домах.

— Петухов тоже надо сажать,— предложил кот.— Мальчишки не орут целыми днями из-за того, что, возможно, вскоре должно взойти солнце...

— Сейчас я поднимусь к себе домой,— сказал мужчина.— У меня есть кое-что, что поможет вытащить его оттуда. Подождите минуту.

— Надеюсь, это не шутка,— взбодрился кот.— Теперь я начинаю понимать, почему вода никогда не вытекает из канализации. Сюда попасть просто, а обратно — дело нелегкое.

— Не знаю, чем можно помочь,— сказал Питер Гней.— Вы расположились в таком неудачном месте, куда никак не добраться.

— Знаю,— согласился кот.— Если бы место было удачным, я и сам бы выбрался.

Подошел второй американец. Передвигался он по прямой. Питер Гней объяснил ему положение дел.

— Can I help you?[24] — спросил американец.

— Lend me your flash-light, please[25],— сказал Питер Гней.

— Oh! Yeah!..[26]— выказал готовность помочь американец и протянул ему электрический фонарик.

Питер Гней опять лег на живот, и ему удалось рассмотреть выступ, на котором сидел кот. Тот воскликнул:

— Бросьте мне эту штуковину... Кажется, она работает. Это америкашкина, да?

— Да,— ответил Питер Гней.— Я опущу вам свою куртку. Постарайтесь за нее ухватиться.

Он снял куртку и, держа за один рукав, свесил ее в канализацию. Люди уже начинали понимать кота, приспосабливаясь к его акценту.

— Еще чуть-чуть,— сказал кот.

Он подпрыгнул, чтобы уцепиться за куртку. На этот раз послышалось ужасное ругательство на кошачьем языке. Куртка выскользнула из рук Питера Гнея и исчезла в канализации.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Питер Гней.

— Черт побери! — выругался кот.— Я стукнулся головой о штуковину, которую не заметил. Блин!.. Как больно!..

— А что с моей курткой? — спросил Питер.

— I'll give you my pants[27],— отозвался американец и принялся их снимать, дабы поспособствовать делу спасения.

Сестра Питера Гнея остановила его.

— It's impossible with the coat,— сказала она.— Won't be better with your pants.[28]

— Oh! Yeah!..— понимающе ответил американец и принялся застегивать брюки.

— Что он делает? — спросила шлюха.— Он же черный!.. Не давайте ему снимать брюки на улице! Вот свинья!..

К их маленькой группе начали присоединяться какие-то неопределенной внешности личности. При свете электрического фонарика отверстие канализации обрело необычный вид. Кот орал, и до слуха тех, кто подходил последними, долетали странным образом усиленные его проклятия.

— Я хотел бы получить свою куртку обратно,— сказал Питер Гней.

Мужчина в сандалиях прокладывал себе путь локтями. Он нес длинное древко от метлы.

— А вот это, возможно, подойдет,— произнес Питер Гней.

Но у самого отверстия канализации палка неожиданно приобрела странную изогнутую форму и из-за образовавшегося изгиба никак не входила вовнутрь.

— Нужно отыскать крепление плиты, прикрывающей отверстие, и отодрать его,— предложила сестра Питера Гнея.

Она перевела свое предложение американцу.

— Oh! Yeah! — согласился тот.

Он сразу же принялся за поиски крепления. Засунув руку в квадрат отверстия, он за что-то дернул, поскользнулся, выпустил то, за что успел ухватиться, и, ударившись о стену ближайшего дома, съехал на землю.

— Посмотрите, что с ним,— приказал Питер Гней двум женщинам из толпы, которые подняли американца и повели к себе, чтобы проверить содержимое карманов его куртки. Там они обнаружили мыло "Люкс" и большую плитку шоколада с начинкой "О'Генри". Взамен он наградил их добротной гонореей, которую подцепил пару дней назад на площади Пигаль от одной яркой блондинки.

Мужчина с древком метлы хлопнул себя по лбу ладонью и произнес:

— Котэврика!..— и поднялся к себе.

— Он издевается надо мной,— возмутился кот.— Послушайте, вы, там, наверху, если вы не пошевелитесь, я ухожу отсюда. Я найду другой выход.

— Но если пойдет дождь,— сказала сестра Питера Гнея,— вы утонете.

— Дождя не будет,— заявил кот.

— Тогда вам повстречаются крысы.

— Мне все равно.

— Ладно, тогда идите,— сказал Питер Гней.— Только знайте, что среди них есть такие, которые будут побольше вас. И они отвратительны. А еще не вздумайте написать на мою куртку!

— Если они грязные,— сказал кот,— тогда другое дело. В любом случае от них ужасно воняет. Нет, давайте без шуток — скорее разбирайтесь, там, наверху! А о вашей куртке не беспокойтесь — я за ней присматриваю.

Он заметно сбавил тон. Вновь появился тот мужчина. Он нес сетку, привязанную к длинной веревке.

— Отлично! — сказал Питер Гней.— Теперь он точно сможет за нее уцепиться.

— Что это там? — спросил кот.

— Вот! — сказал Питер Гней, бросая ему сетку.

— Это уже получше! — отозвался кот.— Только не сразу тяните. Я прихвачу куртку.

Через несколько секунд появилась сетка с удобно устроившимся в ней котом.

— Наконец-то! — сказал он, как только был освобожден из нее.— А с вашей курткой разбирайтесь сами. Найдите рыболовный крючок или еще что-нибудь. Слишком уж она тяжелая.

— Какой мерзавец! — проворчал Питер Гней.

Выход кота из сетки был встречен возгласами удовлетворения. Его передавали из рук в руки.

— Какой красавец-кот! Бедняга! На нем полно грязи...

От него ужасно воняло.

— Оботрите его вот этим,— посоветовала шлюха, подавая свой голубой шелковый платок.

— Он испачкается,— сказала сестра Питера Гнея.

— О, ничего,— в великодушном порыве ответила шлюха.— Он не мой.

Кот по очереди одарил рукопожатиями присутствующих, и толпа стала рассеиваться.

— Так, значит,— сказал кот, видя, что все уходят,— теперь, когда я выбрался, я вам уже неинтересен? Ну что ж, где петух?

— К черту,— сказал Питер Гней.— Пойдемте выпьем и забудем о петухе.

Рядом с котом оставались мужчина в сандалиях, Питер Гней, его сестра, шлюха и оба американца.

— Пойдем все вместе и выпьем,— сказала шлюха,— в честь кота.

— А она ничего,— сказал кот,— вы только посмотрите, какая!.. Честно говоря, я с удовольствием провел бы с ней эту ночь.

— Спокойнее,— сказала сестра Питера Гнея.

Шлюха растормошила обоих своих мужчин.

— Пошли! Пить!.. Коньяк!..— втолковывала она им.

— Yeah!.. Cognac!..[29]— разом очнувшись, ответили они.

Первым шествовал несший кота Питер Гней, остальные шли за ним. Одно бистро на улице Рихтера было еще открыто.

— Семь рюмок коньяка! — заказала шлюха.— Плачу за всех!

— Прекрасная, очаровательная малютка! — с восхищением заметил кот.— Официант, немного валерианы в мой коньяк!

Официант обслужил их, и они весело чокнулись рюмками.

— Должно быть, этот бедный кот схватил насморк,— сказала шлюха.— Может, дать ему микстуру с вином?

Услыхав это, кот едва не подавился и принялся отплевываться коньяком в разные стороны.

— За кого она меня принимает? — спросил он у Питера Гнея.— Кот я или нет?

При свете люминесцентных ламп под потолком теперь было видно, что за тип кота он собой представлял. Это был отвратительный жирный кот с желтыми глазами и с усами, как у Вильгельма II. Его искромсанные уши свидетельствовали о мужестве, а спину пересекал большой белый шрам, кокетливо подчеркнутый фиолетовой каемкой, на котором шерсть не росла.

— What's that?[30] — спросил один из американцев, указывая на шрам.— Ранены, мсье?

— Yes! — ответил кот.— F.F.I.[31]

Как и следовало ожидать, он произнес: Эф, эф, ай.

— Fine[32],— сказал второй американец, горячо пожав ему руку.— What about another drink?[33]

— O'key doke! Got a butt?[34] — ответил кот.

Американец протянул ему свой портсигар, не держа зла на английский акцент кота, с которым тот произносил слова американского сленга, желая доставить им удовольствие. Кот выбрал самую длинную сигарету и прикурил ее от зажигалки. Каждый взял себе по сигарете.

— Расскажите, как вы были ранены,— попросила шлюха.

Питер Гней как раз нашел на дне своей рюмки рыболовный крючок и сразу же отправился вытаскивать свою куртку.

Кот покраснел и понурил голову.

— Я не люблю рассказывать о себе,— сказал он.— Дайте мне еще один коньяк.

— Вам станет плохо,— забеспокоилась сестра Питера Гнея.

— Ничуть,— возразил кот.— У меня луженое нутро. Настоящий кошачий котел. И потом, после этой канализации... Брр! Как там воняло крысами!..

Он залпом опрокинул свою рюмку.

— Черт!.. Как глушит!..— с восхищением заметил мужчина в сандалиях.

— Следующую порцию — из стакана для лимонада,— заявил кот.

Второй американец покинул их группу и устроился на скамье. Он обхватил голову руками и принялся блевать между ступнями ног.

— Это было,— сказал кот,— в апреле 1944 года. Я возвращался из Лиона после встречи с котом Леона Плука, который тоже участвовал в Сопротивлении. Он был котом в превосходной степени, но затем его схватило кошачье Гестапо и отправило в Бухенкатце.

— Как это ужасно! — произнесла шлюха.

— За него я не беспокоюсь,— сказал кот,— он сумеет выбраться оттуда. Итак, после встречи с ним я возвращался в Париж и имел несчастье познакомиться в поезде с одной кошкой... стервой!., потаскухой!..

— Следите за выражениями,— строго заметила сестра Питера Гнея.

— Простите! — извинился кот и отхлебнул большой глоток коньяку.

Глаза его загорелись, как две лампочки, а усы встопорщились.

— Какую ночь я провел в том поезде! — сказал он, томно потягиваясь.— Боже мой! Какой вулкан! Ик!..— подытожил он, икнув.

— И что же дальше? — спросила шлюха.

— Вот и все! — с ложной скромностью ответил кот.

— А ваша рана? — спросила сестра Питера Гнея.

— У хозяина этой кошки оказались кованные башмаки; он целился мне в жопу, но промахнулся... Ик!..

— И это все? — разочарованно спросила шлюха.

— А вы что, хотели, чтобы меня прибили? — вызверился кот.— Хороший же у вас ход мыслей! Кстати, вы никогда не заходите в "Пакс-Вобиском"?

Гостиница, о которой шла речь, находилась в этом квартале. Короче говоря, это было заведение приятного времяпрепровождения.

— Захожу,— без обиняков ответила шлюха.

— Я дружу там со служанкой,— сказал кот.— Ах, как она меня привечает!..

— О? Жермена?..

— Да,— сказал кот.— Жер-ик-мена...

Он залпом допил свой коньяк.

— Я с удовольствием трахнул бы трехцветку,— сказал он.

— Трех... что? — спросила шлюха.

— Кошку трехцветной масти. Или не очень большого котенка.— Он гнусно рассмеялся и подморгнул правым глазом.— Или петуха. Ик!..

Кот стал на четыре лапы, выгнул спину дугой, а хвост выставил трубой, и его круп задрожал.

— Вот черт! — выругался он.— Как меня от этого разобрало!

Сестра Питера Гнея, смутившись, принялась рыться в сумочке.

— У вас нет такой на примете? — спросил кот у шлюхи.— Может, у ваших подруг есть кошки?

— Какая вы свинья! — ответила шлюха.— В присутствии дам и господ!

Мужчина в сандалиях был немногословен и, разгоряченный словами кота, подсел ближе к шлюхе.

— От вас приятно пахнет,— шепнул он ей.— Чем это?

— "Цветком Серы" от "Старого друга",— ответила она.

— А это? — спросил он, положив на мягкое место руку.— Что это такое?..

Он подсел на место, освобожденное американцем.

— Дорогуша,— сказала шлюха,— будь благоразумным!

— Официант! — позвал кот.— Настойка с зеленой мятой.

— Ну нет! — возразила сестра Питера Гнея.— Наконец-то!..— сказала она, увидев открывшуюся дверь.

Вернулся Питер с набитой отбросами курткой.

— Не давай ему больше пить,— произнесла она,— он уже совсем готов!..

— Подожди,— сказал Питер Гней.— Мне нужно почистить куртку. Официант! Два сифона!..

Он развесил куртку на спинке стула и обильно ее просифонил.

— Классно!..— сказал кот.— Официант!.. А зеленая мята... Ик!..

— Ты мой спаситель!..— сразу же после этого воскликнул он, обнимая Питера Гнея.— Пойдем, я угощу тебя рюмашкой!

— Нет, старина,— запротестовал Питер Гней.— Вы близки к получению кровоизлияния.

— Он спас меня! — взвыл кот.— Он вытащил меня из дыры, полной крыс, где я чуть не сдох!

Расчувствовавшись, шлюха уронила голову на плечо мужчины в сандалиях, который отстранился от нее и отправился завершать удовольствие в уголок...

Кот запрыгнул на стойку и выдул оставшийся на дне бутылки коньяк.

— Брр!..— замотал он головой.— Тяжело пошел!.. Без него я пропал бы, погиб!..

Шлюха навалилась на стойку, а ее голова упала меж локтей. Второй американец тоже покинул ее и устроился рядом со своим соотечественником. Их блевание синхронизировалось, и они принялись изображать на полу американский флаг. Тот, что пришел вторым, занялся сорока восемью звездочками.

— Дай мне обнять тебя... Ик!..— расчувствовался кот.

Утерев слезу, шлюха произнесла:

— Какой он милый!..

Чтобы не обижать кота, Питер Гней поцеловал его в лоб. Кот заключил его в объятия, но неожиданно разжал лапы и рухнул наземь.

— Что с ним? — обеспокоенно спросила сестра Питера Гнея.

Питер Гней достал из кармана хирургическое зеркальце и вставил его коту в ухо.

— Он умер,— заглянув туда, заключил он.— Коньяк попал ему в мозг. Видно, как он там растекается.

— О! — всхлипнула сестра Питера Гнея и неожиданно расплакалась.

— Что с ним? — обеспокоенно спросила шлюха.

— Он умер,— повторил Питер Гней.

— О...— произнесла она,— после всего того, что мы для него сделали!..

— Какой хороший был кот!.. И как умел говорить!..— сказал вернувшийся мужчина в сандалиях.

— Да! — поддержала его сестра Питера Гнея.

Официант, до сих пор не сказавший ни слова, похоже, начал оправляться от шока.

— С вас восемьсот франков!..

— А? — обеспокоенно спросил Питер Гней.

— Я плачу за всех,— сказала шлюха и достала из красной кожаной сумочки тысячу франков.— Официант, сдачу оставьте себе!

— Спасибо,— сказал официант.— А как мне быть вот с этим?

И он с отвращением указал на кота. По его шерсти бежала струйка настойки зеленой мяты, образуя сетчатый узор.

— Бедный малыш!..— всхлипнула шлюха.

— Не бросай его так,— сказала сестра Питера Гнея.— Нужно же что-то сделать...

— Он пил, как не в себя,— заявил Питер Гней.— Это глупо. Ничего нельзя поделать.

Шум Ниагарского водопада — звуковое сопровождение происходившего с того самого момента, когда американцы покинули остальных,— неожиданно оборвался. Они вместе поднялись и подошли к остальным.

— Коньяк!..— потребовал первый.

— Баиньки, большой мой!..— сказала шлюха.— Пошли!..

Она обняла их обоих.

— Извините, дамы и господа,— произнесла она.— Мне нужно уложить спать моих деток... Жаль, конечно, бедного котика... Вечер был таким многообещающим...

— До свидания, мадам,— сказала сестра Питера Гнея.

Мужчина в сандалиях с сочувствующим видом по-дружески хлопнул Питера Гнея по плечу и ничего не сказал. Он сожалеюще покачал головой и на цыпочках вышел.

Официант не скрывал, что ему хочется спать.

— Что будем делать? — спросил Питер Гней, но его сестра ничего не ответила.

Тогда Питер Гней завернул кота в свою куртку, и они вышли в темноту. Воздух был холодным, а на небе поочередно загорались звезды. Церковные колокола, оповещая население о наступлении часа ночи, играли похоронный марш Шопена. В этой душераздирающей атмосфере они медленно продвигались вперед.

Они подошли к углу улицы. Черное, алчное отверстие канализации поджидало их. Питер Гней развернул куртку и осторожно извлек оттуда застывшего кота. Сестра молча погладила его. Кот медленно и навсегда исчез в темноте люка. Раздался звук: "Хлюп!", и отверстие канализации сомкнулось в довольной улыбке.

ПОЖАРНИКИ

Патрик все чиркал и чиркал спичкой о стену. Хотя из-за потрескавшейся краски стена была шероховатой — совсем как спичечный коробок,— он уже ни на что не надеялся. Шестая спичка и вовсе сломалась. Патрик прервал свое занятие. Он не сумел бы зажечь короткий обломок и не обжечь при этом пальцы.

Не унывая и напевая песенку про Христа, он побрел на кухню. Его родители были почему-то уверены, что спичкам место рядом с газовой плитой, а не в шкафу с игрушками. И сколько не протестуй, вопрос решался не в пользу Патрика. А имя Христа использовалось для красного словца, поскольку в семье все равно никто не ходил в церковь.

Поднявшись на цыпочках, он дотянулся до жестяной коробки и извлек оттуда маленькую палочку с серной головкой. Брал он по одной — ему нравился сам процесс похода за спичками.

Потом он вернулся в гостиную. Когда я вошел, занавески уже вспыхнули и горели красивым, ярким пламенем.

Пат сидел посредине комнаты, размышляя, но уверенности в том, что это смешно, у него не было. Уловив мое удивление, он решил все-таки насупиться.

— Послушай,— сказал я,— выбрать надо одно из двух. Или тебе интересно, тогда и плакать не надо, или нет, тогда непонятно, зачем ты это сделал.

— Да не потому, что интересно,— ответил он.— Ведь спички для того и существуют, чтобы зажигать ими хоть что-нибудь.

И разрыдался.

Желая убедить его, что не делаю из этого трагедии, я спокойно сказал:

— Нечего расстраиваться. Когда мне было лет шесть, я поджег старые бидоны из-под бензина.

— Но тут же нет бидонов, вот я и поджег первое, что подвернулось.

— Пойдем в столовую,— сказал я,— и забудем об этом.

— А давай поиграем в машинки,— обрадовался он.— Мы уже три дня не играли.

Мы вышли из гостиной, я аккуратно закрыл дверь. Занавески уже тлели, а огонь подбирался к ковру.

— Поехали,— сказал я.— Твои синие, мои красные.

Пат внимательно посмотрел на меня и, убедившись, что я больше не думаю о пожаре, успокоился.

— Держись! — воскликнул он.

Так играли мы не меньше часа, потом спорили какое-то время, стоит ли ему отыграться. В конце концов мне удалось завлечь Пата в его комнату под тем предлогом, что коробка с красками скучает без него. После чего, захватив простыню, я вошел в гостиную с одним намерением — остановить начало пожара, в котором я не хотел усматривать большой трагедии.

Ничего не было видно — густой удушливый дым охватил всю комнату. Я долго определял, чем пахнет сильнее: горелой краской или паленой шерстью, но раскашлялся и чуть не задохнулся.

Выплевывая и выдыхая дым, я обмотал голову простыней, но тут же был вынужден отказаться от этой затеи, так как и простыня загорелась.

Все искрилось, летали хлопья сажи, пол потрескивал. То тут, то там прыгали веселые огонечки, от которых загоралось все, что еще не сгорело. Я покинул гостиную, когда пламя подобралось ко мне вплотную и его длинный язык проскочил в мою штанину. Пройдя столовую, я вошел в комнату сына.

— Замечательно горит,— сказал я.— Теперь давай вызовем пожарных.

Я подошел к телефону и набрал номер семнадцать.

— Алло,— сказал я.

— Алло,— ответили мне.

— У нас пожар.

— Ваш адрес?

Я продиктовал им координаты своей квартиры — широту, долготу и высоту над уровнем моря.

— Хорошо,— сказали мне.— Запишите номер телефона вашей пожарной команды.

Я моментально дозвонился, порадовавшись, что служба связи так отлично работает, и услышал счастливый голос:

— Алло?

— Алло,— сказал я.— Пожарная команда? У нас пожар.

— Везет вам,— ответил пожарник.— На какое число вас записать?

— А разве сейчас вы не сможете приехать? — спросил я.

— Никак невозможно,— ответил он.— Мы совершенно перегружены, кругом пожары. Послезавтра часа в три — других вариантов нет.

— Хорошо,— сказал я.— Спасибо. До свидания.

— До свидания,— ответил он.— Постарайтесь, чтобы не погасло.

Я позвал Пата.

— Собирайся,— сказал я ему.— Мы поедем на несколько лет в гости к тете Суринам.

— Вот здорово,— обрадовался Пат.

— Понимаешь,— сказал я,— ты не вовремя поджег квартиру. Пожарники могут приехать только послезавтра, а то бы ты увидел пожарные машины.

— Ведь, правда, спичками надо что-нибудь зажигать? — спросил Пат.

— Безусловно,— ответил я.

— И какой дурак их придумал...— возмутился Пат.— Нет бы сделать так, чтобы не все можно было ими зажечь.

— Ты, конечно, прав.

— Да ладно,— сказал он,— уже ничего не исправишь. И давай играть. Теперь твои синие.

— Поиграем в такси,— сказал я.— Собирайся побыстрее.

ВОЛК-ОБОРОТЕНЬ

Он жил в лесу Фос-Репоз, у подножия Пикардийского холма, удивительно красивый матерый волк с черной шерстью и огромными красными глазами. Звали его Дени. Больше всего ему нравилось наблюдать за тем, как мчавшиеся из Виль д'Аврей автомобили прибавляли газу перед подъемом на косогор, особенно после дождя, разбрасывающего по шоссе оливковые отражения высоченных деревьев. Еще он любил рыскать летними вечерами по лесосеке и подсматривать за нетерпеливыми влюбленными, которые ожесточенно борются с разными эластиковыми штучками-дрючками, из которых, к несчастью, состоят, как правило, комплекты женского белья. Он с мудростью философа дожидался конца этих героических сражений, иногда увенчивающихся успехом, и, покачивая головой, стыдливо отходил в сторону, когда какая-нибудь жертва уставала сопротивляться. Потомок древнейшего рода цивилизованных волков, Дени питался травой и голубыми гиацинтами, приправляя их осенью грибами, а зимою был вынужден красть бутылки из большого желтого грузовика молочной компании; животный вкус молока был просто ужасен, и волк проклинал суровое время года с ноября по февраль, из-за которого портил себе желудок.

Дени жил в полном согласии со своими соседями, которые, ввиду его скромности, и не догадывались о существовании волка. Он нашел себе приют в небольшой пещере, выкопанной много лет тому назад одним отчаявшимся золотоискателем — тот всю жизнь не знал удачи и, окончательно разуверившись в том, что ему суждено отыскать "Корзинку Апельсинов" (выражение Луи Буссенара), решил на склоне лет продолжить свои поиски, столь же бесплодные, сколь и маниакальные, в зоне умеренного климата. Дени устроил себе в этой пещере комфортабельное жилище, украшенное по прошествии времени колпаками колес, гайками и другими деталями автомобилей, найденными на дороге, где часто случались аварии. Он сильно увлекся техникой и любил, разглядывая трофеи, мечтать о мастерской, которую непременно обеспечит когда-нибудь всем необходимым. Четыре шатуна из легкого сплава поддерживали крышку чемодана, заменявшую стол; кровать была сложена из кожаных сидений старого "амилькара", врезавшегося когда-то в здоровенный платан, а две шины служили шикарными рамками к портретам нежно любимых родителей; все это со вкусом сочеталось с вещами более банальными, собранными некогда разведчиком недр.

В один прекрасный августовский вечер Дени по обыкновению неторопливо прогуливался по лесосеке, способствуя тем самым улучшению процесса пищеварения. Полная луна сплетала кружева из теней листвы, и на ярком свету глаза Дени пленительностью своей напоминали рубиновые оттенки арбуазского вина. Дени уже подходил к дубу, за которым обычно поворачивал назад, когда на своем пути волею судьбы наткнулся на Этьена Пампля, известного более по кличке Сиамский Маг, и крошку Лизетт Кашу, чернявую официанточку из ресторана "Гроней". В тот день Лизетт впервые надела сверхмодный пояс "Наваждение", возня с которым стоила Магу шести часов непрерывных усилий,— именно поэтому и состоялась у Дени столь поздняя встреча.

К несчастью для волка, обстоятельства сложились исключительно неблагоприятно. Стояла полночь, и Сиамский Маг был вне себя от бешенства: ему то и дело мерещилась всякая чертовщина — ослиные уши, волчьи лапы, белые кролики, словом, все те галлюцинации, которыми непременно сопровождаются у больных приступы ликантропии или, скорее, антрополикии[35], в чем мы сейчас же и убедимся. При появлении Дени Сиамский Маг, жестоко раздосадованный происходящим, совсем озверел. Испытывая необходимость дать хоть какой-то выход своей невостребованной энергии, он бросился на безвинное животное и со всей накопившейся злостью укусил его за лопатку. До смерти перепуганный Дени с визгом умчался прочь. Вернувшись домой, он свалился от необычной усталости и уснул тяжелым, с тревожными видениями сном.

Мало-помалу он начал забывать о происшедшем, и дни потекли, как и прежде,— разные перемежались одинаковыми. Приближался сентябрь с его удивительным свойством окрашивать в красное листья деревьев. Дени объедался груздями и белыми грибами, не брезговал иногда и опятами, почти неразличимыми на коре пней, и как чумы опасался неудобоваримых свинушек. Теперь люди не гуляли в лесу подолгу, и Дени раньше ложился спать. Тем не менее отдых его от этого лучшим не становился. Разбитый, измученный беспрерывными кошмарами, Дени просыпался на рассвете, с уже привычно опухшей мордой, его просто выламывало. Он даже меньше стал интересоваться техникой, иногда до самого полудня просиживал в задумчивости, с тряпкою в бессильной лапе, над позеленевшей латунной трубкой, которую с утра собирался начистить до блеска. Сон его с каждым днем становился все более беспокойным, и Дени не мог найти этому никакого объяснения.

В ночь полнолуния он внезапно проснулся, дрожа от озноба, словно в приступе лихорадки. Он чувствовал себя настолько не в своей тарелке, что решил посмотреть на себя: в чем же дело? Протирая глаза, он включил великолепную фару, доставшуюся ему в наследство несколько лет назад от ошалелого "мерседеса". Пещеру залил ослепительный свет. Пошатываясь, Дени с трудом добрался до автомобильного зеркальца, прикрепленного над туалетным столиком. Он сильно удивился, поняв, что стоит на задних лапах, но еще большим было его изумление, когда он увидел свое отражение: из круглого зеркальца на него смотрело что-то совершенно необычное, беловатое, голое — только красивые рубиновые глаза напоминали о прежней физиономии. Издав нечленораздельный крик, он оглядел себя со всех сторон, и тут до него дошло, почему его пронизывает такой жуткий холод. Густая черная шерсть исчезла напрочь, взору его предстало тело такое же неуклюжее, как и у всех тех мужчин, неловкость которых в любовных делах так смешила его. Нужно было уносить отсюда ноги как можно скорее. Дени бросился к чемодану, набитому всевозможными тряпками, подобранными после аварий. Инстинкт подсказал ему выбрать элегантный серый в белую полоску костюм, однотонную сорочку цвета розового дерева и бордовый галстук. Одевшись, Дени, все еще удивленный тем, как ему это удается стоять на задних лапах, почувствовал себя естественнее, к тому же его перестал бить озноб. Он бросил растерянный взгляд на кучку черной шерсти у своего ложа и оплакал утраченный облик.

Чудовищным усилием воли Дени овладел собой и попытался осмыслить произошедшее. Он почерпнул из прочитанных книг немало знаний и ясно представил себе ситуацию: Сиамский Маг был оборотнем, и он, Дени, укушенный зверем, соответственно превратился только что в человека.

Поначалу его охватил жуткий страх при мысли о том, что ему предстоит жить в совершенно незнакомом мире. Какие неведомые опасности могут подстерегать теперь его — человека среди людей! Одно лишь воспоминание о той бесплодной борьбе, которую денно и нощно вели шоферы на близлежащем шоссе, давало ему достаточное представление об ужасном существовании, законам которого ему, хочешь не хочешь, придется подчиняться. Но потом он подумал: превращение, произошедшее с ним, судя по всем описаниям, если чернокнижники не лгут, должно быть недолгим. Почему бы не воспользоваться случившимся и не проехаться по городам? Надо признаться, некоторые сцены, которые он мельком наблюдал в лесу, вспомнились ему теперь, не вызвав прежней реакции. Представив себе их, он, к своему удивлению, даже облизнулся, убедившись заодно в том, что кончик его языка, несмотря ни на что, по-прежнему такой же острый. Он подошел к зеркальцу, всмотрелся в себя пристальнее. Черты лица не показались ему столь неприятными, как в первый раз. Раскрыв рот, он с удовлетворением констатировал, что небо его все такого же красивого черного цвета, потом убедился, что он по-прежнему может шевелить ушами, быть может, несколько длинными и волосатыми для человека. Но благородный овал лица, матовая кожа и ослепительно белые зубы позволят ему, пожалуй, занять среди людей достойное место — все-таки он видел их в лесу немало и мог теперь сравнивать. Оставалось в конце концов лишь извлечь из неизбежного пользу и приобрести в результате опыт на будущее. Однако он все-таки прихватил перед уходом, предосторожности ради, черные очки, с помощью которых можно было, если что, погасить рубиновый блеск его довольно подозрительных зенок. Взял с собой и плащ. Повесив его на руку, он уверенным шагом направился к двери. И уже через несколько мгновений стоял на обочине с чемоданчиком в руке, втягивая носом утренний воздух, казавшийся ему теперь почти лишенным запахов. Увидев первый же автомобиль, Дени спокойно вскинул руку. Он выбрал парижское направление, ибо знал из опыта, что машины редко тормозят при подъеме и гораздо охотнее — на спуске, так как сила тяготения позволяла в этом случае легко тронуться с места.

Элегантность Дени быстро расположила к нему не слишком спешившего водителя, и, удобно усевшись справа от него, оборотень стал широко раскрытыми любопытными глазами изучать незнакомый огромный мир. Через двадцать минут Дени вышел на площади Оперы. Погода стояла ясная, прохладная, уличное движение не выходило за рамки приличий. Дени смело двинулся по пешеходной дорожке, затем прошел по бульвару до отеля "Писака", где снял номер с ванной и гостиной. Оставив чемоданчик у коридорного, он сразу же вышел купить велосипед.

Утро прошло словно во сне: растерянный Дени не знал, куда податься. В глубине души он чувствовал сильное желание отыскать какого-нибудь волка, чтобы тотчас же его покусать, но понимая, что найти жертву тут не так уж и просто, держал себя в руках, дабы избежать слишком большого на себя влияния прочитанных трактатов. Оборотень не сомневался, что если ему немного повезет, он сможет добраться до зоопарка, но оставлял эту возможность на самый крайний случай. Внимание его было поглощено новеньким велосипедом. Никелированный красавец привел его в восхищение — несомненно, он пригодится при возвращении в пещеру.

В полдень Дени поставил велосипед у отеля. Швейцар был немало этим удивлен, но элегантность Дени и особенно рубиновые глаза, казалось, отбивали у людей охоту делать ему какие-либо замечания. С легким сердцем он отправился на поиски ресторана и выбрал из попавшихся ему по дороге довольно приличный с виду, но скромный: многолюдье все еще смущало оборотня, он боялся, что несмотря на его высокую общую культуру, манеры его отдают легким провинциализмом. Он выбрал столик немного в стороне и попросил обслужить его побыстрее.

Но откуда ему было знать, что в таком спокойном на первый взгляд ресторанчике именно в этот день состоится ежемесячное собрание любителей голавля по-рамболитански. В самый разгар его трапезы в зал ввалилась веселая гурьба розовощеких мужчин, и вся эта огромная компания с веселым шумом моментально заняла семь столиков на четыре персоны каждый. Столь внезапный наплыв посетителей заставил Дени насупиться; вскоре, как он и ожидал, к его столику учтиво подошел метрдотель.

— Простите, пожалуйста, мсье,— обратился к Дени этот гладко выбритый, довольный собой человек,— но не были бы вы столь любезны разделить ваш столик с девушкой?

Дени бросил на соплячку короткий взгляд и перестал хмуриться.

— Буду весьма польщен,— ответил он, привстав.

— Благодарю, мсье,— протянуло создание музыкальным голоском. Голосом музыкальной пилы, если быть более точным.

— Если благодарите вы,— продолжил Дени,— то что остается мне? Конечно же, поблагодарить вас.

— Это судьба, не иначе,— снова подала голос красотка и тут же выронила сумочку, которую Дени подхватил на лету.

— О! — воскликнула девица.— У вас замечательная реакция!

— Д-да,— не стал возражать Дени.

— И глаза у вас какие-то удивительные,— сказала она минут через пять.— Сразу вспоминаешь о... о...

— Ну что вы,— засмущался Дени.

— О гранатах,— закончила девица.

— Что поделаешь, война,— сказал Дени.

— Я вас не совсем понимаю...

— Я полагал,— уточнил Дени,— что, глядя на мои глаза, вы найдете их похожими на рубины, а поскольку у вас появилась ассоциация всего лишь с гранатами, то я сразу же подумал о строгих ограничениях в потреблении, которые приносит война: неизбежное соотношение причины и следствия.

— Вы окончили Высшую школу политических наук? — спросила черноглазая лань.

— Чтобы никогда больше к ним не возвращаться.

— А вы парень интересный,— сделала плоский комплимент девица, которая, между нами говоря, при знакомстве с каждым новым мужчиной прикидывалась девственницей.

— Я охотно сказал бы то же самое и о вас, в женском роде, разумеется,— вежливо ответил Дени.

Они вместе вышли из ресторана, и плутовка доверительно призналась волкочеловеку, что снимает неподалеку, в отеле "Деньговыжималка", шикарную комнатку.

— Пойдем посмотрим мои японские эстампики,— прошептала она на ухо Дени.

— А удобно ли? — забеспокоился Дени.— Ваш муж, брат или кто-нибудь из родных не будет против?

— Я, можно сказать, сирота,— всхлипнула крошка, вытирая слезу кончиком тонюсенького пальчика.

— Как прискорбно! — учтиво посочувствовал ей галантный кавалер.

Войдя в отель, Дени заметил, что швейцара здесь почему-то не было и что обилие потертого красного плюша сильно отличало гостиницу от той, где поселился он. Поднимаясь по лестнице, оборотень увидел верх чулок, а затем и голые ляжки красотки: желая просветиться, он позволил ей опередить себя на шесть ступенек. Просветившись, он ускорил шаг.

Идея предаться блуду с женщиной сначала смущала, казалась слишком смелой, но воспоминания об увиденных в лесу ситуациях отогнали сомнения, и вскоре он уже на практике применял знания, приобретенные визуально. Красотка притворно постанывала, взвывала, однако неискушенный дебютант не заметил искусственности этой невероятной страсти.

Дени еще находился в полубессознательном состоянии — ничего подобного до сих пор ему испытывать не приходилось,— как вдруг услышал бой часов. Бледный, задыхающийся, он привстал и тут же замер в тупом оцепенении: девица, наклонившись и повернувшись к своему кавалеру, извините, задом, проворно шарила рукой в кармане его пиджака.

— Вы хотите найти мое фото? — воскликнул он, польщенный, полагая, что угадал.

Однако по тому, как дернулись полушария искательницы, он тут же понял ошибочность своего предположения.

— Ну да... дорогой,— ответила душенька, не понимая, смеется он или издевается.

Дени нахмурился, встал с кровати, прошел к девице и проверил содержимое своего кошелька.

— Так, значит, вы одна из тех бабенок, о чьих гнусностях можно прочитать в романах господина Мориака! — заключил Дени.— Шлюха в некотором роде.

Девица собралась было сказать, да еще как, что она плевать на него хотела, хрен ему в задницу, что она не лезет в постель с такими фраерами ради удовольствия, но от вспышки в глазах очеловеченного волка онемела. Зрачки Дени пронзили его глазные яблоки маленькими красными пучками ярости — мошенницу словно парализовало.

— Извольте одеться — и мотайте отсюда! — рявкнул Дени.

Вдруг ему пришла мысль завыть для большего эффекта — никогда раньше он не чувствовал такого желания. Вой получился поистине жуткий, несмотря на отсутствие опыта.

Охваченная ужасом девица оделась, ни слова не говоря, в мгновение ока. Оставшись один, Дени рассмеялся. Он испытывал какое-то порочное, возбуждающее чувство.

— Это вкус мести,— предположил он вслух.

Он привел себя в порядок и вышел. Было уже темно, сверкали огни бульвара.

Не продвинулся он и на два метра, как к нему подошли трое мужчин. Одеты они были несколько броско: слишком светлые костюмы, слишком новые шляпы, слишком усердно начищенные ботинки.

— Поговорим? — произнес самый плюгавый из троих, смуглый, с тщательно подстриженными усиками.

— О чем? — удивился Дени.

— Не придуривайся! — процедил сквозь зубы второй, красномордый и квадратный.

— Зайдем сюда...— предложил смуглый, когда они проходили мимо бара.

Дени вошел. Он испытывал некоторое любопытство: приключение казалось ему забавным.

— Вы играете в бридж? — спросил он.

— По зубам схлопотать хочешь? — мрачно ответил красномордый.

— Милок,— сказал смуглый,— только что вы не очень учтиво обошлись с девушкой.

Дени расхохотался.

— Он еще смеется, козел! — набычился квадратный.— Скоро ты у нас перестанешь смеяться.

— Видишь ли,— продолжал смуглый,— мы имеем к этой девчонке некоторое отношение.

Тут Дени осенило.

— А, понимаю,— сказал он.— Вы — коты[36].

Все трое чуть зубами не заскрежетали.

— Ты смотри, не нарывайся! — пригрозил квадратный.

Дени вгляделся в троицу.

— Сейчас я рассержусь,— спокойно заявил он.— Такое со мной впервые, но теоретически мне известно это ощущение. В книгах читал.

Молодчики, что называется, не врубились.

— Ты что, придурок, напугать нас думаешь? — сказал красномордый.

Третий тип разговорчивостью не отличался. Он сжал кулак и замахнулся, нацелившись в подбородок Дени, но тот обернулся, схватил нападавшего за запястье и сжал его. Кость хрустнула.

Кто-то из двоих ударил Дени по голове бутылкой. Оборотень моргнул и отступил.

— Сейчас ты у нас поскачешь! — сказал смуглый.

Дени перепрыгнул через стол и красномордого. Ошарашенный, тот раскрыл рот, однако успел-таки вцепиться в замшевый ботинок лесного отшельника.

Произошла короткая схватка, по окончании которой Дени поглядел на себя в зеркало. Воротник был разорван, щека — расцарапана, под глазом светился фонарь. Дени проворно оттянул три бесчувственных тела под скамейки. Привел в порядок одежду. Сердце выскакивало из груди. Взгляд его упал на стенные часы. Одиннадцать!

— Черт возьми,— вслух подумал он,— пора сматываться.

Торопливо надев черные очки, оборотень побежал к отелю. Душу его переполняла ненависть, но мыслил он ясно.

Дени расплатился за номер, взял чемоданчик, вскочил на велосипед и рванул с места со скоростью профессионального велогонщика.

Он уже подъезжал к мосту Сен-Клу, как вдруг его остановил полицейский, ничем не примечательный человечек.

— У вас что, фары нет? — спросил он у Дени.

— Фары? — удивился в свою очередь оборотень.— А зачем она мне? Я и так вижу.

— Фара включается не для того, чтобы вы видели,— пояснил полицейский,— а чтобы видели вас. А если случится авария? Что тогда?

— Авария? — переспросил Дени.— Да, в самом деле. Но как она включается, эта фара?

— Вы что, смеетесь? — спросил легавый.

— Послушайте,— сказал Дени,— я очень спешу. Правда. Мне некогда смеяться.

— А штраф заплатить не хотите? — не оставлял его в покое занудливый страж порядка.

— Ну и приставучий же вы! — ответил волк-велосипедист.

— Ну что ж, тогда получайте,— сказал кровосос и полез в карман за блокнотом и ручкой.

— Фамилия? — спросил он, поднимая голову.

И тут же сунул в губы свисток: Дени уже торопился на штурм моста.

Оборотень изо всех сил жал на педали. Ошеломленный асфальт не выдерживал такого яростного натиска. Вскоре мост был преодолен. Затем Дени пересек ту часть города, что тянется вдоль Монтрету[37] — тонкий намек на наготу сатиров из сен-клудского парка,— и повернул налево к Пон-Нуар[38] и Виль д'Авре. Вынырнув из этой благороднейшей столицы перед рестораном "Кабассюд", он почувствовал за спиной погоню. Дени прибавил скорость — и стрелою вылетел на лесную дорогу. Время поджимало. И тут где-то вдалеке башенные часы пробили полночь.

С первым же их ударом Дени понял: дела неважные. Он уже с трудом доставал до педалей, ноги его, как показалось, укоротились. Какое-то время он еще по инерции мчался по залитой лунным светом дороге, как вдруг заметил свою тень: длиннющая морда, уши торчком. И тут же упал — волк не может удержать равновесие на велосипеде.

Едва коснувшись земли, он бросился в чащу. И тут послышался скрежет: мотоцикл легавого раздавил велосипед. В результате столкновения полицейский потерял одно яичко и острота его слуха уменьшилась таким образом на тридцать девять процентов.

Едва лишь Дени вновь стал волком и затрусил по направлению к своему логову, как тотчас же с удивлением начал вспоминать о том странном чувстве неистовства, которое охватило его, когда он пребывал в человечьей шкуре. Ведь у него, такого доброго, тихого волка, исчезли вдруг черт знает куда все моральные принципы, все привычное благодушие. Откуда взялась в нем та невероятная ярость, жертвами которой стали три несчастных "кота" — один из них, правда, поспешим сказать это в оправдание всем остальным, настоящим сутенерам, был платным агентом полиции и фигурировал в ведомостях по борьбе с проституцией. Да что там: воспоминание о содеянном, непостижимом до сих пор волновало его! Он покачал головой. Что за несчастье — этот укус Сиамского Мага! Хорошо еще, подумал Дени, что его тягостные превращения будут происходить лишь в дни полнолуния.

И все-таки что-то от пережитого осталось в нем. Эта непонятная злость, засевшая глубоко в душе, и задремавшая в нем жажда мести не давали ему покоя.

ВОДОПРОВОДЧИК

Звонила не Жасмен — она отправилась с любовником за покупками в какой-то подозрительный магазинчик. И не дядюшка — он умер два года назад. Собака дергает шнурок дважды, а у меня есть ключ. Значит, кто-то другой. Звонок был выразительный: тяжелый... может быть, весомый... нет, полновесный, скорее... неторопливый и значительный.

Ну, конечно, водопроводчик. Он вошел, на плече у него висела какая-то смешная сумка из кожи вымершего травоядного, в ней позвякивали железки.

— Ванная там,— показал он. Когда он протягивал руку в сторону нужного ему помещения, то был похож на стрельца с картины известного русского художника.

Он не задавал вопросов. Он просто показал мне, где в моей квартире ванная — без него я еще долго мог бы не знать, где же она,— и сделал он это сообщение одной короткой фразой, которую сопроводил убедительным жестом. Поскольку в это время дня Жасмен дома не было, поскольку дядя скончался и поскольку собака дергала шнурок дважды (чаще всего), то в доме были лишь мои одиннадцать племянников и племянниц; они играли в кухне с газовой колонкой, и в доме стояла тишина.

Водопроводчик очень долго ходил по квартире, сопровождая свои поиски все тем же указующим жестом, и пришел наконец в гостиную. Я вывел его на путь истинный, и мы дошли до ванной. Я решил войти вслед за ним, но он остановил меня — и сделал это не грубо, но с твердостью, свойственной лишь специалистам.

— Вам здесь не следует находиться,— сказал он.— А то можете запачкать свой новый костюм.

Он сделал ударение на слове "новый".

И еще ехидно усмехнулся.

Ничего не ответив, я стал спарывать ярлык, висевший на костюме.

Еще одно упущение Жасмен. Но нельзя же, в конце концов, требовать от женщины, которая вас и знать не знает, имени вашего никогда не слыхала, не подозревает даже о вашем существовании, которая сама, возможно, существует лишь отчасти, а то и вовсе не существует,— нельзя же требовать от нее исполнительности американской гувернантки Алисы Маршалл, урожденной де Бриджпорт (графство Уилшир); а я ведь и Алису поругивал за постоянное ко мне невнимание. Она заметила, что нельзя одновременно воздерживаться от воспитания племянников и срезать ярлыки, и мне пришлось склониться перед этим аргументом, потому что как раз в этот момент я проходил из прихожей в столовую, а дверной косяк был явно низок, о чем я много раз говорил глухому архитектору, нанятому нашим домовладельцем.

Исправив недостаток в своем костюме, я направился к спальне матери Жасмен на цыпочках, чтобы не разбудить ее. Я отдал этой женщине одну из лучших в квартире комнат, что выходят окнами на улицу, а входят в них с другой стороны, когда на них никто не смотрит, с единственной целью — не выйти из себя совсем.

Пора, возможно, обрисовать вам Жасмен, но, будучи сделанным вчерне (окна всегда зашторены, потому что Жасмен не существует, и вследствие этого она не может иметь матери, что является бесспорным, и вы сами в этом убедитесь по ходу рассказа),— будучи сделанным вчерне, портрет этот не будет достаточно точным.

Я прошел через спальню матери Жасмен и осторожно открыл дверь в бильярдную, смежную с ванной. В ожидании возможного прихода водопроводчика я довольно давно пробил в стене ванной комнаты отверстие, чем и можно объяснить тот факт, что теперь я мог с удовольствием наблюдать с этой позиции за действиями специалиста. Подняв голову, он увидел меня и подал знак присоединиться к нему.

Я был вынужден спешно отправиться тем же путем в обратном направлении. По дороге я заметил, что мои племянники еще расправлялись с газовой колонкой, и испытал чувство безотчетного, но глубокого презрения ко всем этим штукам типа газовых колонок. (Чувство, правда, мимолетное, ведь водопроводчик меня ждал и задерживаться было нельзя, а не то он примет мое опоздание за проявление чванства, которое часто усматривают в моей солидности.) Я быстро попал в холл, открыл дверь, выходящую на узкую площадку с четырьмя входами, один из которых вел в бильярдную, правда, он был заколочен, другой, также заколоченный,— в спальню матери Жасмен, и четвертый — в ванную комнату. Я закрыл за собой третью дверь и вошел в четвертую.

Мастер сидел на краю ванны и меланхолично разглядывал толстые доски, в недавнем прошлом закрывавшие трубы,— он выломал их зубилом.

— Никогда не видел подобной конструкции,— заверил он меня.

— Она старая,— сказал я.

— Оно и видно.

— Вот я и говорю.

Ну откуда мне знать, когда она сделана, если никто этого не знает?

— Некоторые любят поговорить,— заметил водопроводчик,— и куда это их заводит?.. Но тот, кто сооружал это,— не специалист.

— Установку делала ваша фирма,— сказал я.— Четко помню.

— Я тогда у них еще не работал,— пояснил он.— А если бы работал, точно бы ушел.

— Значит,— сказал я,— так оно и есть; раз вы ушли бы, то можно считать, что вы там были с момента, когда вас там не было.

— Во всяком случае, попадись мне этот негодяй, этот сукин сын, жертва случки шлюхи с вонючим кенгуру, ублюдок, так паршиво сварганивший эту дерьмовую установку... я бы ему... как говорят, он бы у меня комплиментов не дождался.

Потом он начал ругаться, и от ругани вены на его шее набухли, как веревки. Он наклонился над ванной, направил голос на дно, чтобы добиться лучшего резонанса, и целый час продолжал в том же духе.

— Ладно,— заключил он, все еще задыхаясь,— придется взяться за работу.

Я уже пытался усесться поудобнее, чтобы наблюдать за тем, как он работает, когда он достал из кожаного футляра огромную сварочную горелку. Из кармана он извлек флакон и вылил его содержимое в углубление, предусмотренное находчивым производителем. Зажег спичку — и пламя взметнулось к потолку.

Затем склонился в сиянии голубого света и брезгливо рассмотрел трубы горячей и холодной воды, газовую трубу, трубы центрального отопления и еще какие-то, назначение которых было мне неизвестно.

— Лучше всего,— сказал он,— все к черту разнести и начать с нуля. Но вам придется раскошелиться.

— Раз надо, давайте,— сказал я.

Не желая присутствовать при погроме, я на цыпочках покинул ванную. В тот самый момент, когда я закрывал дверь, он повернул вентиль сварочной горелки, и ревущее пламя заглушило едва слышный лязг дверного затвора, вернувшегося на прежнее место.

Я вошел в комнату Жасмен — дверь в эту комнату была вначале также заколочена, но потом возникла необходимость пользоваться ею,— затем прошел через гостиную, повернул в столовую, откуда уже мог попасть к себе.

Мне уже неоднократно доводилось блуждать в квартире, и Жасмен хочет любой ценой сменить ее, но она будет вынуждена искать замену сама, раз так упорно возвращается в мое повествование.

Впрочем, я сам упорно возвращаюсь к Жасмен, и все потому, что я просто люблю ее; она не играет в моем рассказе никакой роли и, вероятно, никогда не сыграет, если, конечно, я не пересмотрю свое к этому отношение, но сие никто не может предвидеть, а поскольку решение мое тотчас станет известным, то нет никакой надобности застревать на такой неинтересной теме, пожалуй, еще менее интересной, чем какая-нибудь иная, к примеру разведение тирольской мушки или доение шерстистой травяной тли.

Оказавшись наконец в своей комнате, я уселся возле полированного дубового шкафчика, который давным-давно — без преувеличения — был превращен мною в электрофон. С помощью выключателя, размыкающего блок-схему — замыкание ее приводит в действие аппарат,— я оживил диск, на котором стояла пластинка, вырывающая из себя мелодию с помощью острой иголки.

Мрачноватые тона "Deep South Suite" вскоре погрузили меня в любимую летаргию, и все убыстряющееся движение маятников вовлекло солнечную систему в усиленное круговращение и сократило период существования мира почти на целый день. Вскоре я понял, что уже половина девятого и я просыпаюсь, обеспокоенный тем, что не ласкаю своими ногами соблазнительные ноги Жасмен; увы, Жасмен не знает меня. А я жду ее непрестанно, волосы ее струятся, как вода на солнце, и мне бы хотелось крепко сжимать ее в своих объятиях и впиваться в ее губы, но не в те дни, когда она становится похожей на Клода Фаррера.

"Половина девятого,— сказал я себе.— Водопроводчик ведь может с голоду умереть".

Я быстро оделся, сориентировался и направился в ванную комнату. Подступы к ней показались мне заметно изменившимися, словно пережили не один глобальный катаклизм. В ванной я сразу же заметил, что на привычном месте отсутствуют трубы, и успокоился.

Водопроводчик, вытянувшись вдоль ванны, еще дышал. Я влил ему бульон через ноздри — в зубах у него был зажат кусочек олова. Не успел он и ожить-то по-настоящему, как тотчас же снова принялся за работу.

— В общем,— сказал он,— основная работенка уже закончена, все разрушено до основания, и я начинаю с нуля. Вы не против?

— Делайте, как лучше,— был мой ответ.— Я полностью доверяю вашему профессионализму и ни за что на свете не хотел бы, чтобы мое даже малейшее замечание хоть как-то сковало в вас дух инициативы... который, должен вам сказать, является эксклюзивным достоянием членов корпорации водопроводчиков.

— Не напрягайтесь,— посоветовал он мне.— В принципе я понимаю, но школу закончил давненько, и если вы будете морочить мне голову, я с вами вовсе перестану разговаривать. Смешно просто, как это люди, считающие себя образованными, испытывают необходимость поизголяться над всеми.

— Уверяю вас,— сказал я,— что преисполнен высочайшего уважения к малейшему акту, который вы здесь совершаете, и не думайте даже, что я хоть как-то хотел бы вас унизить.

— Хорошо,— заговорил он.— Я парень не злой. Значит, так: я восстановлю все, что они здесь соорудили. Все-таки коллега работал, а водопроводчик всегда прав. Часто говорят: "Вот та труба кривая!.." И спрашивают себя, почему, и, конечно, начинают обвинять водопроводчика, но если по-настоящему разобраться, то чаще всего сие происходит потому, что они в этом ничего не понимают и предпочитают по-прежнему считать, будто труба кривая. А это стена кривая. Что же касается нашего случая, то я переделаю все в точности как было. Ну а после этого, я уверен, все заработает как надо.

Я едва сдержался, желая высказать свое особое мнение: все работало как надо и до его прихода. Но, может быть, я и в самом деле его не понимал? Парадокс с прямой трубой не выходил у меня из головы, и я смолчал.

Мне удалось отыскать свою кровать. Этажом выше слышались беспокойные шаги. Люди — существа надоедливые, нельзя, что ли, когда нервничают, лежать в постели, а не ходить из угла в угол?.. Пришел к выводу: нельзя.

Жасмен преследовала меня, словно наваждение, и я проклинал ее мать за то, что она оторвала от меня Жасмен со злобой, которой нет оправдания. Жасмен девятнадцать лет, и мне известно, что у нее уже были мужчины, не я один,— еще одна причина не отказывать мне в близости. Это все ее мать и ревность. Я пытался найти какую-либо другую причину, совершенно отличную, скажем, какую-нибудь непонятную злость, но мне было так трудно представить ее в некоей точной форме, материализованной посредством красной и белой тесемок, что теперь и сам я надолго потерял сознание. В ванной комнате голубое пламя сварочной горелки охраняло межу моего сна неровно-окисленной бахромой.

Водопроводчик пробыл у меня, не выходя, сорок девять часов. Работа еще не приближалась к завершению, когда я, проходя через кухню, услышал стук во входную дверь.

— Откройте!..— говорили мне.— Срочно!

Я открыл и увидел соседку сверху, в глубокой печали. По ее лицу было видно, что недавно она перенесла большое горе. С нее так и текла вода на мой ковер. Казалось, она только что выбралась из Сены.

— Вы упали в воду? — поинтересовался я.

— Извините за беспокойство, мсье,— сказала она,— но дело в том, что у меня в ванной комнате льется вода... Я вызывала водопроводчика, и он должен был прийти три дня назад...

— У меня тут один работает,— сказал я.— Может, ваш?

— Семеро моих детей утонуло. Двое старших еще дышат, поскольку вода доходит им только до подбородка. Но если водопроводчик еще не окончил работу... я не хочу вам мешать...

— Я предполагаю, он ошибся этажом. Пойду спрошу его для очистки совести. А вообще-то у меня в ванной все работало нормально.

Когда я вошел в ванную, водопроводчик наносил последний штрих: украшал с помощью газовой горелки голую стену цветком ириса.

— Вот так сойдет, пожалуй,— сказал он мне.— Я все восстановил, как видите. Все стало как было, я только подварил кое-что, это у меня всегда самым лучшим образом получается, а я люблю, когда работа хорошо сделана.

— Тут одна дама вас спрашивает. Вы не этажом выше должны были подняться?

— Это ведь пятый?

— Четвертый.

— Значит, я ошибся,— сделал он вывод.— Я поднимусь к этой даме. Счет вам пришлют из фирмы. Но не жалейте ни о чем... Для водопроводчика работа всегда найдется.

ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ

В черной застекленной пустоте вспыхнул желтоватый фонарь — было ровно шесть часов утра. Уэн посмотрел и вздохнул. Работа над словоловкой шла туго.

Он терпеть не мог, когда незашторено окно, а шторы просто ненавидел и помянул теперь недобрым словом косность архитекторов: вот уже которое тысячелетие жилые дома стоят с продырявленными стенами. Он с тоскою снова взялся за работу: надо было поскорее настроить крючки дезинтегратора, разбивающего предложения на слова, прежде чем эти слова будут пойманы. Для большего интереса он усложнил задачу: решил не считать полноценными словами союзы — они слишком сухи и не могут иметь благородной весомости. Поэтому теперь, перед тем как подвергнуть текст фильтрации, нужно было вычленять союзы вручную и ссыпать их в коробочки, которые уже кишели точками, запятыми и прочими знаками препинания. Операция нехитрая, просто примитивная, но требующая определенной ловкости. Уэн стер себе на этом пальцы.

Но не заработался ли он? Уэн отложил в сторону золотой пинцетик, приподнял бровь, высвободил зажатую в глазнице лупу и встал. Сразу же захотелось размяться. Энергия переполняла его. Неплохо было бы выйти погулять.

Тротуар пустынной улочки ускользал из-под ног, и хотя Уэн привык уже к этому коварному его свойству, оно все еще раздражало его. Он перешел на край мостовой. Там, где еще не высохла сточная вода, грязно блестели разводы бензина.

Идти было приятно: поднимаясь по носовым перегородкам, воздух промывал извилины мозга, ослабляя прилив крови к этому увесистому, объемному, двуполушарному органу. Эффект обычный, но Уэна этот процесс каждый раз восхищал.

Благодаря такому, никогда не проходящему простодушию и жизнь его была богаче, чем у других.

Когда он дошел до конца короткого тупика, его вдруг охватило сомнение, ибо он оказался на перекрестке. Будучи не способным сделать выбор, он пошел, как и до этого, прямо: ни левый борт, ни правый его не влекли. Мононаправленная дорога вела прямо к мосту; оттуда можно было посмотреть, какая сегодня вода; несомненно, она мало отличалась своим видом от вчерашней, но ведь внешнее состояние воды — всего лишь одно из бесчисленных ее качеств.

Улочка, как и тупик, была безлюдна, желтые пятна света на мокром асфальте превращали ее в некоторое подобие саламандры. Она вытягивалась вверх, к пересекавшему реку мосту. Там Уэн и собирался остановиться, облокотившись на перила, при том, конечно, условии, что обе стороны моста будут свободны от таких же, как он, созерцателей; но если там стоят, уставившись на воду, другие, то какой смысл присоединять свой взгляд к чужим, плотоядно спутывающимся?

Мимо него бесшумно проскользнули, словно сгустки тьмы, два молодых священника; время от времени они останавливались, заходили в какую-нибудь подворотню и томно целовались. Уэн был тронут этим зрелищем. Как все-таки хорошо, что он вышел погулять: иные сценки уличной жизни прекрасно щекочут нервы. Он ускорил шаг и тут же в уме разрешил последние трудности в конструкции словоловки, по сути, совсем незначительные, надо лишь немного постараться — и от них не останется ни следа, ни малейшей видимости, ни прозрачнейшего намека.

Мимо него прошел генерал, он вел на кожаном поводке взмыленного арестанта, которому, чтобы он не вздумал как-нибудь ранить генерала, спутали ноги и скрутили руки за головой. Когда арестант приостанавливался, генерал дергал за поводок, и тот падал лицом в лужу. Генерал шел быстро, рабочий день был окончен, дома его ждет бульон с буквами, и он его враз слопает. Сегодня он, как всегда, выложит свое имя на краю тарелки втрое быстрее, чем арестант, и на полных ненависти глазах последнего сожрет обе порции. Арестант был обречен в этом состязании: звали его Йозеф Ульрих де Заксакраммериготенсбург, а генерала — Поль, но этой детали Уэн не знал. Однако он обратил внимание на лакированные сапожки генерала и подумал, что на месте арестанта он чувствовал бы себя неважно. Так же, впрочем, как и на месте генерала, но арестант, в отличие от последнего, своего места не выбирал. И вообще, не всегда найдешь претендентов на должность арестанта, а вот желающих стать ассенизаторами, ищейками, судьями и генералами хоть отбавляй: доказательство того, что самые грязные занятия имеют, несомненно, свои притягательные стороны. Уэн погрузился в размышления о непривлекательных профессиях. Бесспорно, в десять раз лучше собирать словоловки, чем быть генералом. Десять — даже недостаточно большой коэффициент. Впрочем, главное — принцип.

На устоях моста возвышались телескопические маяки — они не только красиво светились, но еще и указывали путь судам. Цель была близка, и он зашагал быстрее. Но увиденное заставило его приостановиться. Над перилами моста виднелся невысокий силуэт. Уэн сразу же побежал туда. По ту сторону перил, на карнизе с желобком для стока осадков, стояла совсем еще молодая девушка с бежевыми волосами. Видно, она собиралась броситься в воду, но не могла решиться. Уэн облокотился на перила за ее спиной.

— Я готов,— сказал он.— Можно приступить.

Девушка обернулась и нерешительно посмотрела на него.

— Не могу определить, с какой стороны лучше броситься, выше или ниже по течению. Выше течение может подхватить меня и разбить об опору. Ниже мне поспособствуют водовороты. Но если от прыжка меня оглушит, то я могу зацепиться за опору. И в первом, и во втором случае я буду на виду и, вероятно, привлеку внимание какого-нибудь спасителя.

— Тут есть над чем поломать голову,— сказал Уэн,— и я целиком одобряю серьезность, с которой вы подходите к разрешению проблемы. И конечно же, я полностью в вашем распоряжении и готов помочь вам выйти из затруднительного положения успешно.

— Вы очень любезны,— произнесла девушка. Губы у нее были ярко накрашены.— Меня это уже до того уморило, что я не знаю, с какой стороны к этому делу подойти.

— Мы могли бы все детально обсудить в кафе,— сказал Уэн.— Я без стаканчика плохо соображаю. Можно, я вас угощу? К тому же это ускорит потом кровоизлияние.

— Охотно соглашаюсь,— ответила девушка.

Уэн помог ей перелезть обратно на мост и обнаружил при этом, что ее наиболее выступающие и, следовательно, наиболее уязвимые места коварно округлы. Он сделал ей комплимент.

— Я должна была бы, конечно, покраснеть,— сказала она,— но, если честно, вы абсолютно правы. Я отлично сложена. Посмотрите на ноги.

Она задрала фланелевую юбку, и Уэн смог по достоинству оценить форму и белизну ее ног. Голова у него слегка кружилась.

— Я понимаю, что вы хотите сказать,— ответил он.— Ну что ж, пойдемте примем по стаканчику, а когда во всем определимся, вернемся сюда и вы броситесь с той стороны, с которой нужно.

Они ушли рука об руку, нога в ногу, в отличном расположении духа. Она сказала, что ее зовут Флавия, и это проявление искренности еще больше усилило его симпатию к девушке.

Вскоре они уютно расположились в скромном, жарко натопленном заведеньице, куда обычно захаживают матросы со своими шлюшками.

— Я не хотела бы,— заговорила она,— чтобы вы приняли меня за идиотку, но нерешительность в выборе места самоубийства изводила меня всегда, и теперь пришло время преодолеть ее. Иначе, умри не умри, я все равно бы осталась дурой и слабачкой.

— Беда в том,— соглашаясь, заметил Уэн,— что количество вариантов решения не всегда бывает нечетным. В вашем случае неудовлетворительными представляются оба варианта: и выше, и ниже по течению. И выбор между ними двумя тут неизбежен. В каком бы месте не стоял мост на реке, он разделяет ее на эти две части.

— Если только мост не расположен у самого истока,— заметила Флавия.

— Совершенно верно,— сказал Уэн, восхищенный выказанной остротой ума.— Но у истоков, как правило, реки не очень глубоки.

— В том-то и незадача,— ответила Флавия.

— Однако,— сказал Уэн,— остается возможность воспользоваться подвесным мостом.

— Но можно ли тогда считать дело чисто исполненным?

— Если вернуться к рекам, то Тувр, к примеру, достаточно полноводен для любого нормального самоубийцы.

— Это слишком далеко,— сказала она.

— В бассейне Шаранты,— уточнил Уэн.

— Если далее топиться — и то работа, если это так же трудно, как и все остальное в этой жизни, то что же это тогда за улеас? Только покончить с собой и остается.

— А что толкает вас на этот поступок? — поинтересовался наконец Уэн.

— Печальная история,— ответила Флавия, вытирая единственную слезу, некстати создавшую асимметрию на ее лице.

— Я сгораю от нетерпения услышать ее,— сказал Уэн, распаляясь.

— Я сейчас расскажу ее вам.

Уэну понравилась простота Флавии. Ее не нужно было упрашивать поведать свою историю. Несомненно, она понимала, какой исключительный интерес представляют подобные признания. Уэн приготовился выслушать достаточно долгий рассказ: молодая девушка имеет, как правило, массу возможностей для общения с особами обоих полов — тартинка с джемом располагает куда большими шансами ознакомиться со строением и повадками двукрылых, чем угреватый кусок кремня. Так что история жизни Флавии будет, конечно же, богатой на факты и события, из которых можно извлечь полезный нравственный опыт. Полезный, разумеется, для него, Уэна: личный нравственный опыт представляет ценность лишь для ближнего, сами мы хорошо знаем тайные побуждения, вынуждающие нас преподносить этот опыт в урезанном, утрамбованном и стреноженном виде.

— Я родилась,— начала Флавия,— двадцать два и восемь двенадцатых года тому назад в небольшом нормандском замке... Отец мой, преподаватель хороших манер в пансионе мадемуазель Кабак, разбогатев на службе, уединился в этом замке со своей служанкой, чтобы наслаждаться ее прелестями, вкушая радость спокойной жизни после долгих лет изнурительного труда; моя мать, бывшая его ученица, которую ему удалось соблазнить с превеликим трудом — он был очень некрасив,— не последовала за ним и жила в Париже попеременно то с архиепископом, то с комиссаром полиции. Отец, ярый антиклерикал, не знал о ее связи с первым, иначе потребовал бы развода; а вот некоторое родство с сыщиком, возникшее у него вследствие ее связи с последним, даже радовало его: оно позволяло ему поиздеваться над этим честным служакой, довольствовавшимся его объедками. Кроме того, ему досталось от какого-то предка солидное наследство в виде клочка земли, расположенного на площади Оперы в Париже. Он с удовольствием наведывался туда по воскресеньям и возился с посаженными там артишоками под самым носом у водителей автобусов. Как видите, отец презирал любую униформу во всех ее видах.

— Но при чем здесь вы? — спросил Уэн, чувствуя, что девушка теряет нить рассказа.

— В самом деле...

Она отпила глоток молодого вина. И тут внезапно заплакала — бесшумно, словно водопроводный кран. Казалось, она в отчаянии. Так, пожалуй, и было. Взволнованный, Уэн взял ее за руку. Но тотчас же выпустил, не зная, что с ней делать. Однако Флавия уже успокоилась.

— Сосиска я синяя,— сказала она.

— Ну нет,— возразил Уэн, находя, что она слишком сурова к себе.— Напрасно я вас перебил.

— Все, что я рассказала вам,— сплошное вранье,— сказала она.— Из чистой гордыни. Архиепископ был обычным епископом, а комиссар — уличным регулировщиком. А сама я портниха и едва свожу концы с концами. Заказчицы бывают редко, да еще и злые, самые настоящие стервы. Можно сказать, смеются, когда я из шкуры вон лезу. Денег нет, постоянный голод, я так несчастна! А мой друг в тюрьме. Он продавал секретные сведения иностранной державе, но взял выше таксы, и его посадили. А сборщик налогов берет все больше и больше — это мой дядя; если он не уплатит своих карточных долгов, тетя с шестью детьми пойдет по миру; вы представляете, старшему тридцать пять, а знали бы вы, сколько он съедает в его-то возрасте!

Не сдержавшись, она снова горько заплакала.

— День и ночь я не выпускаю из рук иголку, и все впустую, в результате не на что купить даже катушку ниток!

Уэн не знал, что сказать. Он похлопал девушку по плечу и подумал, что надо бы ее приободрить, но как?.. Это ведь не просто: подул на нее сверху, и все в порядке. А впрочем... кто хоть когда-нибудь прибегал к такому методу?

Он подул.

— Что с вами? — спросила девушка.

— Ничего,— ответил он.— Я вздохнул. Ваша история поразила меня.

— О,— сказала она,— это еще ничего. О худшем я и рассказывать боюсь.

Он ласково погладил ее по бедру.

— Доверьтесь мне, откровенность приносит облегчение.

— Да? И вам приносит облегчение?

— Боже мой,— произнес он,— просто так говорят. Конечно, это общие слова.

— Так не все ли равно? — сказала она.

— Так не все ли равно? — повторил он.

— Еще одно обстоятельство превращает в ад мое проклятое существование,— продолжила Флавия,— мой порочный брат. Он спит со своей собакой, плюет на пол лишь только встанет, пинает котенка, а проходя мимо консьержки, рыгает очередями.

Уэн онемел. Когда человек до такой степени извращен, настолько погряз в блуде, то о каких комментариях здесь может идти речь?..

— Подумайте,— сказала Флавия,— если он такой в полтора года, то что с ним станет потом?

Тут она снова зарыдала — не так часто, как в предыдущий раз, зато сильнее. Уэн потрепал ее по щеке, но надолго его не хватило: она плакала такими горючими слезами, что он тотчас же одернул обожженную руку.

— Бедная девочка! — воскликнул он.

Этих слов она и ждала.

— Но как я вас уже предупредила,— заговорила она,— главного я вам еще и не сказала.

— Говорите,— настаивал Уэн, теперь уже готовый ко всему.

Она начала, и он торопливо ввел в уши инородные тела, чтобы ничего не слышать, но и того немногого, что он все же услышал, хватило, чтобы он покрылся холодным потом — даже белье к телу прилипло.

— Это все? — спросил он громким голосом недавнего глухого.

— Все,— сказала Флавия.— Мне стало лучше.

Она одним глотком опрокинула содержимое своего стакана, которое тут же вывернула на стол. Но эта шалость мало развеселила собеседника.

— Несчастное создание,— вздохнул он наконец.

Он извлек на свет божий свой бумажник и подозвал официанта — тот подошел с видимым отвращением.

— Вы меня звали?

— Да. Сколько я вам должен?

— Столько-то,— ответил тот.

— Вот,— сказал Уэн, давая больше.

— Спасибо скажите сами, у нас самообслуживание.

— Прекрасно,— ответил Уэн.— Подите прочь, от вас воняет.

Официант ушел, оскорбленный — все-таки Уэн неплохо постоял за себя. Флавия смотрела на него с восхищением.

— У вас есть деньги!

— Возьмите все их себе,— сказал Уэн.— Вам они нужнее, чем мне.

Лицо ее замерло от изумления, как будто перед ней был Дед Мороз. Выражение лица Уэна описать трудно — ведь Деда Мороза никто никогда не видел.

Уэн возвращался домой один. Было поздно, горел лишь каждый второй фонарь, остальные спали стоя. Уэн шел, понурив голову. Он думал о Флавии, о том, с какой радостью взяла она все его деньги. Это сильно тронуло его. Бедная крошка не оставила ему ни франка. В ее возрасте чувствуешь себя совсем потерянным, когда не на что жить. Удивительно! Он вспомнил, что они одного возраста. Такая обездоленная! Теперь, когда она забрала у него все, что он имел, он понял, до чего же неуютно в таком положении. Он осмотрелся. Улица блестела в тусклом свете луны, висевшей прямо над мостом. Денег больше нет. И словоловка не закончена. На пустынную улицу медленно вступил свадебный кортеж лунатиков, но и он не привлек к себе внимания Уэна. Он вспомнил арестанта. Вот кому, должно быть, вещи представлялись простыми. Да и ему самому тоже. Мост все ближе. Денег больше нет. Бедная, бедная Флавия. Теперь-то у нее были деньги. Но какая горестная история! Как смириться с подобной нищетой? И какая удача, что он вовремя подвернулся. Для нее. Не к каждому поспевает вовремя человек.

Он перешагнул через перила и встал на карниз. Вдали затихали шаги свадебной процессии. Он посмотрел направо, налево. Конечно же, ей сильно повезло, что он проходил мимо. Ни души вокруг. Он пожал плечами, пощупал пустой карман. Бесспорно, жить в таком положении не стоит. Но выше ли, ниже ли по течению — разницы никакой.

И он бросился в реку, не утруждая себя сомнениями. Где ни прыгни, все равно пойдешь ко дну. Разница невелика.

ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ

Ольн прижимался к стенам домов и подозрительно озирался на каждом шагу. Только что он завладел золотым сердцем отца Мимиля. Беднягу, правда, довелось слегка выпотрошить — в частности, вспороть ему садовым ножом грудную клетку, но когда выпадает случай заполучить золотое сердце, не приходится колебаться в выборе средств.

Пройдя триста метров, Ольн демонстративно снял свою воровскую кепку, швырнул ее в люк водостока и надел фетровую шляпу — головной убор человека добропорядочного. В походке его появилась уверенность, мешало лишь золотое сердце отца Мимиля — все еще тепленькое, оно неприятно вздрагивало в кармане. Уже одним своим видом оно должно было побуждать к злодеяниям, и Ольн с превеликим удовольствием полюбовался бы им сейчас.

На расстоянии одного кабельтова от первого люка Ольну попался второй, размерами побольше; естественно, он им и воспользовался, чтобы оставить там дубинку и нож, с помощью которых совершал убийство. Орудия преступления были заляпаны пятнами крови с присохшими к ним волосками, а поскольку Ольн делал все, за что брался, с особенной тщательностью, то на них, конечно, можно не сомневаться, осталось полным-полно отпечатков пальцев. Переодеваться он опять-таки не стал, хотя одежда была вся липкая от крови: люди все же не привыкли, чтобы убийцы были одеты, как и все остальные, а принятый в обществе порядок следует соблюдать.

На стоянке такси он выбрал машину поярче и поприметнее, старый "берназизи" образца 1923 года, с самодельными плетеными сиденьями, остроконечным багажником, кривым шофером и помятым задним бампером. Атласный верх в малиновую и желтую полоски придавал колымаге просто незабываемый вид. Ольн сел в машину.

— Куда ехать, начальник? — спросил у него шофер, судя по акценту, украинский эмигрант.

— Объезжай квартал...— ответил Ольн.

— Сколько раз?

— Ровно столько, чтобы тебе на хвост сели легавые.

— А-а...— начал рассуждать вслух шофер.— Хорошо... значит... смотрите... скорость я сильно превысить не могу, так давайте я поеду по левой стороне, а?..

— Давай,— одобрил предложение Ольн.

Он опустил верх и выпрямился на сиденье, чтобы получше был виден его окровавленный костюм; в сочетании со шляпой добропорядочного буржуа он красноречиво оповещал: этому человеку есть что скрывать.

Они сделали двенадцать кругов и встретили наконец пони с номером полицейского сыска. Пони был выкрашен в стальной цвет, а легкую повозку, которую он тащил, облагораживал городской герб. В повозке сидел полицейский в парадной форме. Пони обнюхал "берназизи" и заржал.

— Все нормально,— сказал Ольн,— они взяли нас на крючок. Поезжай теперь по правой стороне, а то еще, не дай Бог, ребенка задавим.

Шофер сбавил скорость до минимума, чтобы пони был в состоянии преследовать их. Хладнокровный Ольн отдавал распоряжения; в результате они добрались до района высотных домов.

Вскоре к первому пони присоединился второй, выкрашенный в такой же цвет. В повозке, которую он тащил, также сидел полицейский, также в парадной форме. Пока легавые переговаривались, оставаясь в своих колясках и показывая на Ольна пальцем, пони трусили бок о бок, шаг в шаг, потряхивая головами, как пара голубков.

Высмотрев подходящий дом, Ольн велел шоферу остановиться и выпрыгнул на тротуар, перемахнув через дверцу автомобиля — с расчетом на то, чтобы полицейские смогли получше рассмотреть кровь на его костюме.

Войдя в подъезд, он направился к черной лестнице.

Не спеша поднялся на последний этаж. Там располагались комнаты прислуги. Перпендикулярно лестничной клетке тянулся выложенный темной шестиугольной плиткой коридор. В левом его конце, между ваннами и туалетами, было окно, выходившее на внутренний дворик. Туда он и пошел. И вскоре увидел над головой слуховое окошко. Прямо под окошком, словно путеводная звезда, стояла скамейка. Ольн живо выбрался на крышу.

Там он перевел дух — погоня ведь предстояла изнурительная. Набрал про запас побольше воздуха — при спуске пригодится.

По пологому скату крыши он сбежал быстро. А у крутого остановился, повернулся спиной к зияющей пропасти улицы, присел и, опираясь на руки, съехал в водосточный желоб, после чего, привстав, пошел по краю оцинкованной кровли.

С этой высоты мощеный дворик казался и вовсе крохотным. Внизу виднелись пять мусорных баков, старая метла, похожая сверху на кисточку, и ящик для отбросов.

Далее предстояло спуститься вниз и проникнуть в одну из ванных комнат, для чего нужно было: сначала воспользоваться вбитыми в стену скобками, затем уцепиться обеими руками за подоконник и подтянуться. Но ведь ремесло убийцы не из легких. Ольн смело полез вниз.

А полицейские носились впустую по крыше, грохоча ботинками,— они тщательно выполняли установленную префектурой инструкцию, а именно ее параграф, касающийся организации звукового аспекта погони.

Дверь была заперта, потому что родители Поскребыша ушли. Мальчонка остался дома один. В шесть лет люди обычно не скучают в квартире, где есть стекла для разбивания, занавески для поджигания, ковры для чернилозаливания и стены для разукрашивания отпечатками пальцев — палитра, вследствие оригинального применения системы Бертильона[39] к так называемым безвредным акварельным краскам, не ограничена. А еще в квартире есть ванна, краны, разные плавающие штучки и... отличное приспособление для резьбы по пробке — папина бритва, прекрасное длинное лезвие.

Услышав шум во дворике, куда выходило окно ванной комнаты, Поскребыш распахнул его, чтобы выглянуть. И тут перед самым его носом за подоконник ухватились две здоровые мужские руки. Вслед за ними любопытному взору малыша предстала побагровевшая физиономия Ольна.

Однако Ольн переоценил свои гимнастические способности — подтянуться с одного разу ему не удалось. Правда, держался он надежно, сила еще оставалась, и Ольн решил передохнуть, поднабраться сил, повиснув на вытянутых руках.

Поскребыш осторожно поднял руку с зажатой в ней бритвой и провел острым лезвием по побелевшим суставам пальцев убийцы. Здоровенные все-таки были у него ручищи!

Золотое сердце отца Мимиля всей своей тяжестью тянуло Ольна к земле, руки кровоточили. Одно за другим, как гигантские струны, лопались сухожилия. Разрываясь, каждое издавало сухой звук. Наконец на подоконнике осталось лишь десять безжизненных фаланг. Из них еще сочилась кровь. Тело Ольна съехало по стене, ударилось о карниз второго этажа и рухнуло прямо в ящик с отбросами. Доставать его оттуда смысла не было: завтра старьевщики заберут.

ЛЮБОВЬ СЛЕПА

Пятого августа в восемь часов утра город окутал туман. Легкий, он совсем не затруднял дыхание, но с виду был исключительно густым, непроницаемым; цвет имел голубоватый.

Он наседал на город постепенно, слоями; сначала клубился, мелко завиваясь, сантиметрах в двадцати над землей, и люди шли, не видя своих ступней. Женщина, живущая в доме номер 22 по улице Сен-Бракемар, входя в квартиру, уронила ключ и не могла его найти. На помощь ей пришли шесть человек, в том числе один ребенок; тем временем на город опустился второй слой тумана, и ключ нашли, но уже не могли найти ребенка, который дал тягу. Он, словно метеор, полный нетерпения, оторвался от бутылочки с соской, чтобы познать безмятежные радости брака и семьи. Триста шестьдесят два ключа и четырнадцать собак затерялись таким же образом в то утро. Устав впустую наблюдать за поплавками, рыбаки обезумели и отправились на охоту.

Туман густо собирался на спусках поднимавшихся вверх улиц, в канавах и котлованах, длинными лентами проникал в водостоки и вентиляционные колодцы, завоевывал проходы метро, и когда голубовато-молочный поток достиг уровня красных огней, оно перестало работать; в это время на город опустился третий слой тумана, и люди на улицах плавали в белой ночи уже по колени.

Те, что жили в верхних кварталах, считали себя заслуженно отмеченными благодатью и подсмеивались над теми, кто жил на берегу реки, но уже в конце недели все уравнялись в своем положении и совершенно одинаковым образом натыкались на мебель в своих квартирах — туман добрался уже до крыш самых высотных домов. Колоколенка городской башни держалась до последнего, но в конце концов мощный непроницаемый поток накрыл и ее.

Орвер Лятюиль проснулся тринадцатого августа, проспав триста часов; он отходил от суровой пьянки и сперва подумал, что ослеп, а причиной тому являются достоинства потребленных им напитков. Была ночь, но какая-то странная: лежа с открытыми глазами, он испытывал то самое чувство, когда на закрытые веки падает свет электрической лампы. Он с трудом отыскал кнопку радио. Приемник работал, и услышанные новости несколько его просветили.

Не придавая большого значения комментариям диктора, Орвер Лятюиль подумал, почесал пупок и, понюхав ноготь, решил, что стоило бы помыться. Но мысль об удобствах, созданных туманом, брошенным на все вещи, как накидка на Ноя, или как нищета на бедный мир, или как вуаль Танит на Саламбо, мысль эта привела его к умозаключению: мыться в таких условиях — занятие бессмысленное. Кстати, туман имел довольно приятный запах чахоточного абрикоса, и запах этот должен был убивать самый затхлый личностный запах. Шумы были слышны хорошо. В этой белой вате, что обволокла все и вся, они приобрели любопытное звучание, светлое, как голос лирического сопрано, у владельца которого нёбо было, к несчастью, пробито вследствие падения на ручку плуга и заменено в результате на протез из кованого серебра.

Прежде всего Орвер разом отмел все проблемы и решил действовать так, словно ничего не случилось. Поэтому он и оделся без особых проблем, тем более, что вещи все находились там, где им и следовало быть: одни на стульях, другие под кроватью, носки — в туфлях, один туфель — в вазе, другой — под ночным горшком.

— Боже мой,— сказал он себе,— что за фокусник этот туман!

Столь неоригинальное умозаключение уберегло его от воспевания дифирамбов, от обычного энтузиазма, от грусти и черной меланхолии: он отвел происходящему феномену место в ряду прочих. Но постепенно стал привыкать к необычному и наконец осмелел до такой степени, что решился на оригинальный эксперимент.

— Спущусь к хозяйке, а ширинку оставлю незастегнутой,— сказал он себе.— Посмотрим: туман это или мои глаза.

Картезианский дух француза заставлял его сомневаться в существовании тумана даже в случае, когда ни черта не было видно... Радио? Так на радио одни болваны.

— Расстегиваю ширинку,— сказал Орвер,— и так вот и спускаюсь.

Расстегнул и так вот и пошел. Впервые в жизни он услышал, как поскрипывают, повизгивают, покрикивают ступеньки, и как по-разному делает это каждая из них...

Он столкнулся с кем-то. Человек поднимался, держась за стену.

— Кто это? — спросил Орвер.

— Лерон,— ответил мсье Лерон. Он жил напротив.

— День добрый,— сказал Орвер.— Это Лятюиль.

Он протянул руку и наткнулся на что-то твердое. Затем не без удивления это что-то твердое пощупал.

Послышался стеснительный смешок.

— Извините,— оправдывался Лерон,— но ведь не видно ничего, а этот туман чертовски теплый.

— Чертовски,— подтвердил Орвер.

Думая о своей раскрытой ширинке, он с прискорбием констатировал, что у Лерона несколько раньше возникла та же идея, что и у него.

— Ну что ж, до свидания,— сказал Лерон.

— До свидания,— ответил Орвер и, не подавая виду (да и перед кем?), расслабил на три прорези ремень.

Брюки упали, он снял их и бросил на лестничную площадку. Туман и в самом деле был теплый, точно всполошенная перепелка, и если Лерон позволил себе разгуливать в подъезде со своей штуковиной наружу, то почему бы ему, Орверу, и вовсе не снять все лишнее?

Куртка и рубашка проделали тот же путь, что и брюки. Оставил он только туфли.

Спустившись вниз, он наткнулся на дверь хозяйки его квартиры.

— Входите,— услышал он женский голос.

— Есть ли почта для меня? — спросил Орвер.

— О, мсье Лятюиль! — расхохоталась эта толстуха.— Вы всегда такой шутник... Значит... вы славно поспали, не так ли? Я не хотела беспокоить вас... но вы ведь видели первые дни этого тумана?.. Все с ума посходили. А теперь... Привыкли как-то...

Он почувствовал ее приближение по сильнейшему запаху духов, сметающему на своем пути молочно-голубоватый барьер.

— Еду не очень-то удобно готовить,— сказала она.— Но это ведь смешно, этот туман... он кормит, можно так сказать... я, видите ли, ем хорошо... а тут уже три дня — стакан воды, кусочек хлеба, и я довольна.

— Вы должны похудеть,— сказал Орвер.

— Ах, ах,— загоготала она, словно мешок с орехами, принесенный с седьмого этажа.— Пощупайте, увидите, мсье Орвер, я никогда не была в такой форме. У меня ведь даже груди поднялись... Пощупайте, увидите, говорю вам.

— Но... гм...— сказал Орвер.

— Пощупайте, увидите, говорю вам.

Она наугад взяла его за руку и положила ее на кончик груди.

— Удивительно,— констатировал Орвер.

— А мне сорок два года,— сказала хозяйка.— Э, теперь мне моих лет не дадут! Ах, таких, как я, женщин в теле, этот туман ставит в более выгодное положение...

— Но черт возьми! — воскликнул пораженный Орвер.— Вы ведь голая!

— Ну да.— ответила она.— А вы разве нет?

— И я,— сказал себе Орвер.— Странное какое-то чувство у меня...

— Они по радио говорят, что это возбуждающая аэрозоль.

— Да? — удивился Орвер.

Хозяйка квартиры прильнула к нему, дыхание у нее было учащенное. На какое-то мгновение он почувствовал себя просто созданным для этого проклятого тумана.

— Но послушайте, мадам Панюш,— умолял он,— мы ведь не животные. Если это возбуждающий туман, то нужно как-то сдерживать себя.

— Ох, ох! — воскликнула мадам Панюш дрожащим голосом и положила руки туда, куда следовало, с чрезвычайной точностью.

— Мне все равно,— сказал Орвер с достоинством.— Выпутывайтесь, как знаете, сам я делать ничего не буду.

— Хорошо,— пробормотала хозяйка квартиры, нисколько не смутившись,— мсье Лерон более любезен, чем вы. С вами нужно делать всю работу самой.

— Послушайте,— сказал Орвер,— я только проснулся, можно сказать, не поднялся... Я еще не привык...

— Сейчас я вас подниму,— успокоила его хозяйка.

Потом произошли события, на которые лучше набросить накидку, как нищету на бедный мир, как накидку на Ноя, как вуаль Танит на Саламбо.

Орвер вышел из комнаты хозяйки квартиры порезвевшим. На улице он насторожился. Чего не было слышно, как прежде, так это автомобилей. Но повсюду распевали песни. Со всех сторон доносился смех.

Несколько опрометчиво он вышел на дорогу. Уши его еще не привыкли к звуковому горизонту такой глубины, он еще немного терялся. Орвер заметил, что думал теперь вслух.

— Боже мой,— сказал он.— Возбуждающий туман!

Как видно, характер его размышлений мало изменился. Но нужно поставить себя на место человека, который спит одиннадцать дней подряд, просыпается в обстановке полной невидимости и вдруг познает, что его толстенная развалина-хозяйка преобразилась в острогрудую, соблазнительную Валькирию, жадную Цирцею из пещеры непредвиденных удовольствий.

— Худую! — добавил вслух Орвер.

Заметив внезапно, что он стоит на самой середине улицы, Орвер испугался и отступил к стене дома, вдоль которой и продолжал двигаться еще метров сто. Так он добрался до булочной. Усвоенные правила гигиены обязывали его что-нибудь съесть после такой физической нагрузки, и он вошел в булочную купить хлебец.

В лавке стоял шум.

Орвер не был человеком с предубеждениями, но когда понял, чего требовали от каждого клиента булочница и от каждой клиентки булочник, то почувствовал, что волосы на голове зашевелились.

— Слушай ты, корч, если я даю хлеб за два ливра,— говорила булочница,— то имею право требовать соответствующего размера.

— Но, мадам,— протестовал дрожащим голосом старичок, в котором Орвер признал мсье Кюрепипа, органиста с конца набережной,— но, мадам...

— А еще играете на органе! Там ведь трубы есть! — сказала булочница.— Есть с чем сравнивать...

Мсье Кюрепип засмущался.

— Я вам отправлю свой орган,— гордо ответил он и направился к выходу.

У Орвера от услышанного сперло дыхание.

— Следующий! — прокричала булочница.

— Я хотел бы хлеба,— еле выговорил Орвер, поглаживая живот.

— Хлеб за четыре ливра для мсье Лятюиля! — заорала булочница.

— Нет! Нет! — взвыл Орвер.— Маленький хлебец!

— Рыло! — завопила булочница и обратилась к мужу: — Послушай, Люсьен, займись им, это его чему-нибудь научит.

У Орвера снова зашевелились на голове волосы, и он понесся прочь изо всех сил. Угодил в самую витрину. Та устояла.

Найдя выход, он оказался наконец на улице. Оргия в булочной продолжалась. Подмастерье возился с детьми.

— Ну, черт! — бурчал Орвер.— А если я хочу выбирать? С такой пастью, как у этой булочницы...

И тогда он вспомнил о булочной, что находилась за мостом. Там булочнице семнадцать лет, взгляд у нее умилительный, а какой замечательный носит она передник — маленький, гофрированный... быть может, на ней теперь только он один и остался...

Орвер быстро зашагал к булочной. Трижды он натыкался на сплетенные тела и каждый раз удивлялся увиденным комбинациям. В одном случае он насчитал не менее пяти человек.

— О, Рим! — шептал он.— Оргии! О!

Он почесал голову: в результате того, что он налетел на витрину, у него вздулась шишка размером с голубиное яйцо. И ускорил шаг: мысль о возможном сопернике с лучшим параметром подстегивала его.

Желая скорее приблизиться к цели, Орвер старался достичь домов — дальше он уже будет двигаться на ощупь. По фанерному листу, благодаря которому сохраняло жизнь одно из треснувших стекол, он различил витрину антикварного магазина. До булочной оставалось два дома.

И на полном ходу он налетел на неподвижное тело, стоявшее к нему спиной. Орвер вскрикнул.

— Не толкайтесь,— услышал он грубый голос,— и постарайтесь найти способ поскорее достать эту штуковину... м-м... из моих ног, иначе я вам пасть замурую!..

— Но... э... что вы себе позволяете...— возмутился Орвер и тут же свернул налево, подальше от греха. Второй шок.

— И что вам надо? — услышал он другой мужской голос.

— В очередь хочу встать, как все люди.

В ответ он услышал хохот.

— Я что-нибудь не так сказал? — спросил Орвер.

— Вы, конечно, пришли к Нелли? — услышал он третий голос.

— Да,— пробормотал Орвер.

— Хорошо, становитесь. Будете шестьдесят первым.

Орвер уже не мог ничего сказать. Он был сокрушен.

Он ушел, так и не узнав, был ли на ней маленький гофрированный передник.

Орвер снова повернул налево. Навстречу ему шла женщина.

Столкнувшись, они оба упали на землю.

— Извините,— сказал он.

— Это я виновата.

— Позвольте, я помогу вам подняться,— сказал Орвер.— Вы ведь одна, да?

— И вы один...

— Вы женщина, да? — продолжал Орвер.

— Посмотрите сами,— сказала она.

Они приблизились друг к другу, и Орвер ощутил на уровне своей щеки прикосновение длинных шелковистых волос. Поскольку упали они на колени, то теперь вот так и стояли друг перед другом.

— Где можно быть в безопасности? — спросил он.

— На середине улицы,— ответила женщина.

Туда они и перебрались, придерживаясь края тротуара.

— Я хочу вас,— сказал Орвер.

— А я вас,— ответила женщина.— Меня звать...

Орвер остановил ее.

— Для меня это не имеет значения,— сказал он.— Я хочу знать лишь то, что узнают мои руки и тело.

— Так берите меня,— сказала женщина.

— Конечно,— констатировал Орвер,— вы не одеты.

— Как и вы.

Он лег рядом с ней.

— Нам некуда спешить,— сказала она.— Начинайте с ног и поднимайтесь выше.

Орвер был шокирован. И сказал ей об этом.

— Так вы лучше почувствуете то, что происходит,— сказала женщина.— Теперь ведь в нашем распоряжении — вы сами это сказали — только средство исследования нашей кожи. Не забывайте о том, что я не боюсь вашего взгляда. Вы эротично независимы. Будем свободны.

— Мне нравится, как вы излагаете,— произнес Орвер.

— Я читаю "Ле тан модерн”,— сказала женщина.— Давайте, посвящайте меня в тайну секса.

Что Орвер и сделал — многократно и различными способами. Она принимала самые разные позы, а область возможного увеличивается, когда вы не боитесь, что сейчас зажжется свет. И в конце концов это ведь не изнашивается. Уже упомянутая многократность в повторении практических приемов симметричного соединения и особенно два-три заслуживающих внимания урока, преподанных Орвером, добавили в их отношения доверительности.

Однако по радио передали, что ученые зафиксировали регрессивные процессы в наблюдаемом феномене и что слой тумана с каждым днем становится все прозрачнее.

Ввиду этой угрозы состоялся большой совет. Но очень быстро нашлось решение. Человеческий гений многогранен. Когда специалисты на детекторных приборах отметили, что туман рассеялся, жизнь шла своим счастливым чередом: все выкололи себе глаза.

ПРИМЕРНЫЕ УЧЕНИКИ

Люн и Патон спускались по лестнице Полицейской школы. Только что закончились занятия по рукоприкладной анатомии, и молодые люди собирались пообедать перед тем, как заступить на дежурство возле штаб-квартиры Партии конформистов, где совсем недавно какие-то молодчики, вконец оскотинев, перебили окна узловатыми дубинками. Облаченные в синие накидки, Люн и Патон шли вразвалочку. Они весело насвистывали марш полицейских. Каждый третий такт отмечался чувствительным ударом белой дубинки по ляжке соседа — вот почему это произведение требует четного числа исполнителей. Спустившись по лестнице, они свернули в галерею, ведущую к столовой. Под старыми каменными сводами марш звучал довольно любопытно: воздух начинал вибрировать на ля-бемольных четвертях, коих музыкальная тема содержала ровно триста тридцать шесть. Слева, в узеньком дворике, усаженном обмазанными известью деревцами, разминались перед тренировкой их коллеги. Одни играли в "прыг-шпик-как-по-маслу", другие колошматили зелеными учебными дубинками по тыквам — их требовалось разбить одним ударом. Люн и Патон даже головы не повернули в их сторону: сами занимались тем же ежедневно, не считая четверга — в этот день будущие стражи порядка отдыхали.

Люн толкнул огромную дверь столовой и вошел первый. Патон задержался — нужно было досвистеть марш: он всегда отставал от Люка на такт-другой. Дверь беспрерывно хлопала, в столовую отовсюду шли группками по два-три человека слушатели школы, шум стоял невероятный: всех охватило предэкзаменационное возбуждение.

Люн и Патон подошли к столику номер семь. Около них стояли Полан и Арлан — первые дураки во всей школе. Однако свою необыкновенную тупость они с лихвой компенсировали не менее редким нахальством. Все уселись — придавленные стулья застонали.

— Как дела? — спросил Люн у Арлана.

— Хреновей некуда! — ответил тот.— Они мне дали бабулю лет семидесяти, не меньше, и костистую, что лошадь, сучья мать!..

— А я своей одним махом девять зубов высадил,— сказал Полан.— Ох и поздравлял же меня экзаменатор!

— А мне вот не повезло — так не повезло,— тянул свое удрученный Арлан,— плакало теперь из-за этой старой стервы мое звание!

— Дело вот в чем,— поделился своими соображениями Патон,— они не находят больше тренировочных экземпляров в бедных кварталах и дают сытеньких. А они удар крепко держат. Бабы, заметьте, еще ништяк, но вот мужики... я сегодня укатался, пока проткнул одному моргало...

— А я,— теперь уже довольный, сказал Арлан,— пошевелил мозгами. Теперь моя подружка что надо.

Он показал свое усовершенствованное орудие. Конец дубинки был хитро заострен.

— Как в масло входит,— сказал он.— Малость поднапрягся — и теперь два лишних балла обеспечены. Хватит с меня вчерашнего, сыт по горло...

— Пацаны в этом году — тоже не позавидуешь,— сказал Люн.— Мне вчера такой попался, что я ему с одного разу только кисть сломал. Ногами впустую помахал, пришлось каблуками потоптаться. Дерьмо — не работа.

— Это точно,— согласился Арлан.— Из приютов нам больше не поставляют. Теперешние поступают прямо из спецприемника. Тут уж как повезет, раз на раз не приходится. Если пацан наетый, так просто его не раздолбаешь. Твердокожие пошли жеребцы!

— А у меня,— сказал Полан,— от напруги из шестнадцати пуговиц семь на мундире осталось, так я как начал махаться — вдвое шибче, чуть не сдох, в натуре!.. А сержанту что — одно придраться. В другой раз, говорит, покрепче будешь пришивать. И влепил наряд!

Они замолчали: принесли первое. Люн схватил черпак и опустил его в кастрюлю. На этот раз подали сытный бульон из шевронов. Все четверо налили себе по полной тарелке.

Люн стоял на посту перед штаб-квартирой Партии конформистов. Он разглядывал обложки в витрине книжного магазина, и от одних названий голова шла кругом. Люн читал лишь "Справочник полицейского", дающий описание четырех тысяч случаев нарушения общественного порядка — начиная с отправления малой нужды на улице и кончая словесными излишествами в разговоре с полицейским. Каждый из этих случаев нужно было знать назубок. Всякий раз, доходя до страницы пятидесятой, где был изображен мерзавец, переходящий улицу в неположенном месте, Люн приходил в бешенство. Он с негодованием плевал на тротуар и успокаивался лишь тогда, когда, перевернув страницу, видел изображение "образцового полицейского" с сиявшими на мундире пуговицами. Он точь-в-точь был похож на его приятеля Патона, который в настоящий момент переминался с ноги на ногу по другую сторону охраняемого им здания.

Вдали показался тяжелый грузовик, набитый стальными балками. На самой длинной из них, хлопавшей концом по мостовой, пристроился мальчишка-подмастерье. Он размахивал красной тряпкой, нагоняя страх на прохожих, но на машину со всех сторон бросались лягушки, и несчастный мальчуган беспрерывно отбивался от этих мокрых тварей, привлеченных броской тряпкой. Огромные черные колеса грузовика подпрыгивали на мостовой, и знаменосец плясал, словно мячик на ракетке. Когда грузовик подъехал к зданию штаб-квартиры, его тряхнуло сильнее прежнего, и в этот самый момент большущая ядовито-зеленая лягушка впрыгнула незадачливому плясуну за ворот рубашки и скользнула под мышку. Малый взвизгнул и отпустил балку. Описав параболу, он врезался в самый центр книжной витрины. Люн засвистел что было силы и бросился на бедолагу. Он выволок мальчишку за ноги из разбитой витрины и начал потихоньку постукивать его головой о ближайший газовый рожок. Кусок стекла, торчавший из спины мальчишки, отбрасывал солнечный зайчик, который весело плясал на сухом тротуаре.

— Опять фашист! — крикнул прибежавший на шум Патон.

К ним подошел служащий магазина.

— Может, это всего лишь случайность,— сказал он.— Мальчик слишком молод для фашиста.

— О чем вы! — парировал Люн.— Я все видел: он нарочно!

— Гм...— начал было служащий.

Дрожа от ярости, Люн выпустил мальчишку.

— Вы еще будете меня учить? Меня, полицейского?.. Так я вас враз сам научу!

Пролепетав что-то в ответ, служащий поднял бессознательного мальчугана и втащил его в магазин.

— Негодяй! — возмутился Патон.— Ты еще увидишь, чем это для него обернется.

— О чем речь? — разделил его уверенность довольный Люн.— Нас еще повысят за это. И фашиста этого мы еще на экзамены в школу доставим!

— Тоска сегодня...— мрачно изрек Патон.

— Тоска,— согласился Люн.— Не то что на прошлой неделе. Надо что-нибудь провернуть. Хоть бы разок в неделю душу отвести — и то радость...

— Точно,— сказал Патон.— О!.. Глянь!..

В бистро напротив сидели две красивые девушки.

— Который час? — спросил Люн.

— Еще десять минут — и шабаш,— ответил Патон.

— Лапоньки!..— мечтательно протянул Люн, глядя на девушек.— Пойдем глотнем чего?

— Пойдем,— сказал Патон.

— Сегодня ты с ней встречаешься? — спросил Патон.

— Нет,— ответил Люн.— Она не может. Ну и сучий день!..

Они несли дежурство у входа в Министерство прибылей и убытков.

— Ни души,— вздохнул Люн.— Это...

Тут он умолк — к нему обратилась дама почтенного возраста.

— Простите, мсье, где здесь улица Дэзэколь?

— Действуй,— сказал Люн Патону.

Приятель изо всей силы ударил даму дубинкой по голове. Затем товарищи аккуратно уложили ее у стены здания.

— Старая шлюха! — гневно воскликнул Люн.— Не могла слева ко мне подойти, как все люди. А, какая-никакая, а все забава,— подытожил он.

Патон любовно протирал дубинку клетчатым носовым платком.

— Ну а чем она занимается, девчонка твоя? — спросил он.

— Не знаю,— ответил Люн.— Но знаешь, девушка она, каких поискать...

— А как у нее с этим... ну, сам понимаешь? — полюбопытствовал Патон. Люн покраснел.

— Патон, как тебе не стыдно? Ты пошляк. Ничего не понимаешь в чувствах!

— Значит, сегодня ты ее не увидишь? — спросил Патон.

— Нет,— ответил Люн.— Чем бы вечерок занять?

— Можно подойти к портовому складу,— предложил Патон.— Там всегда кто-нибудь трется из желающих похавать.

— Так то ж не наш участок,— возразил Люн.

— Сходим просто так, да и все дела,— сказал Патон.— Хапнем кого — во смеху будет! Ну а если не хочешь, можно прошвырнуться в...

— Патон,— возмутился Люн,— я знал, что ты свинья, но не настолько же! Как я могу заниматься этим теперь?

— Ты отмороженный...— заключил Патон.— Ладно, пойдем к складу. Прихвати свой успокоитель, может, и грохнем кого.

— А как же! Прихвачу. Уложим не меньше двух дюжин,— уже завелся Люн.

— Да,— сказал Патон,— гляжу я, ты и впрямь втюрился.

Патон шел впереди, Люн вслед за ним. Пройдя вдоль искрошившейся кирпичной стены, они приблизились к аккуратненькому, заботливо ухоженному пролому: охранники содержали его в порядке, чтобы воры не лезли на стену,— и та в результате не имела на себе следов повреждений. Люн и Патон пробрались через пролом. От него вела в глубь территории дорожка, огороженная с обеих сторон колючей проволокой,— свернуть вору было некуда и заблудиться он не мог. Вдоль дорожки виднелись там и сям окопчики для полицейских — обзор и обстрел были что надо. Люн и Патон выбрали двухместный окопчик и удобно расположились в нем. Не прошло и двух минут, как послышалось урчание мотора: воров доставили к месту работы. Тихо звякнул колокольчик — в проломе показались первые труженики ночи. Люн и Патон зажмурились: искушение было слишком велико, но гораздо забавнее будет перебить их на обратном пути. Воры проследовали мимо. Все они были босые: и шума меньше, и дорогая обувь не так изнашивается.

— Признайся: тебе бы было сейчас лучше с ней? — спросил Патон.

— Да,— ответил Люн,— не пойму, что со мной. Наверное, влюбился.

— А я о чем? — сказал Патон.— Ты и подарки ей, наверное, делаешь?

— Делаю. Подарил ей осиновый браслет. Она была очень довольна.

— Мало же ей надо,— усмехнулся Патон.— Такие уже никто не носит.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил Люн.

— Не твое дело,— ответил Патон.— Ты ее хоть тискаешь?

— Заглохни,— бросил Люн.— С этим не шутят.

— Ты всегда был слаб на блондинок,— заметил Патон.— Ну, да ладно, пройдет. Больно тощая.

— Замолчи лучше,— сказал Люн.— Поговорим о чем-нибудь другом.

— Надоел ты мне со своей любовью. Гляди, заморочишь себе голову — испортишь карьеру.

— Не испорчу,— заверил друга Люн.— Тихо! Идут!..

Первым появился высокий худой мужчина с лысиной. За спиной у него был мешок, набитый банками с мышиной тушенкой. Когда он прошел мимо, Патон выстрелил ему в спину. Мужчина удивленно вскрикнул, упал, и банки с тушенкой покатились по земле. Патон уже открыл боевой счет — очередь была за Люном. Ему показалось, что он уложил двоих, но воры вдруг вскочили и успели добежать до пролома. Люн клял неудачу на чем свет стоит, а в руках Патона револьвер дал осечку. Еще трое воров проскочили у них под самым носом. Последней бежала женщина, и разъяренный Люн выпустил в нее всю обойму. Патон тут же выскочил из окопчика, чтобы довершить работу, но женщина и так уже была в кондиции. Красивая блондинка. Кровь, обильно брызнувшая на ее босые ноги, словно лаком покрыла ногти. Девушка была худа. На запястье левой руки виднелся совершенно новенький осиновый браслет. Скорее всего она умерла натощак — что ж, тем лучше для здоровья.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ХОНОСТРОВ

Паровоз издал пронзительный гудок. Машинист понял, что его локомотив стесняют тормоза, и повернул ручку в нужном направлении. Тем временем человек в белой фуражке держал с помощью свистка свое последнее слово. Состав медленно тронулся. На вокзале было сыро, мрачно, и поезду стало неуютно.

В купе находилось шесть человек — четверо мужчин и две женщины. Пять из них обменивались вокабулами[40], пять — но не шестой. Слева направо от окна, смотря перед собой, сидели Жак, Раймон, Брис и Коринна, молодая, очень красивая блондинка. Напротив нее сидел мужчина, имени которого не знали, звали его Сатурн Лямьель. Напротив Раймона устроилась вторая женщина, брюнетка. Красотой она не отличалась, но ноги напоказ выставляла. Ее звали Гарамюш.

— Поезд отходит,— сообщил Жак.

— Холодно,— сказала Гарамюш.

— Поиграем в карты? — предложил Раймон.

— Да ну их! — сказал Брис.

— А вы не очень вежливы,— заметила Коринна.

— Может, поиграете со мной и Раймоном? — спросил Жак.

— А что? — оживился Раймон.

— Хорошая идея,— подтвердил Брис, не отличавшийся вежливостью.

— Она сядет напротив меня,— предложила Гарамюш.

— А я сяду рядом с вами,— сказал Брис.

— Лучше не шевелись,— возразил Раймон.

— Нет, пересаживайтесь,— сказал Жак.

— Пересаживаюсь,— согласилась Коринна.

Все одновременно встали и перемешались, и нужно опять указать, где кто сидит. Один лишь Сатурн Лямьель остался на прежнем месте и продолжал молчать. Таким образом, теперь уже на другой полке слева направо, начиная от окна оказались: Брис и Гарамюш, а Сатурн Лямьель сидел на расстоянии. Напротив него также никого не было. А затем — Жак, Коринна и Раймон.

— Так лучше,— сказал Раймон.

Он выразительно посмотрел на Сатурна Лямьеля — тот, моргнул, но не сказал ни слова.

— Хуже не стало,— сказал Брис,— но и ненамного лучше.

Гарамюш подтянула юбку повыше. Стали видны никелевые подвязки на ее чулках. Она старалась расположиться так, чтобы подвязки были видны с обеих сторон.

— Вам не нравятся мои ноги? — спросила она у Бриса.

— Послушайте,— сказала Коринна,— вы неприлично себя ведете. О таких вещах не спрашивают.

— Чудачка,— сказал ей Жак.— Если бы у вас была такая рожа, как у нее, вы бы тоже ноги выставляли.

Он посмотрел на Сатурна Лямьеля. Тот, не реагируя, смотрел в окно.

— Поиграем в карты? — снова предложил Раймон.

— К черту! — возразила Коринна.— Меня это не греет. Лучше поболтаем.

Наступило секундное замешательство, и каждый знал, почему. Брис сказал невпопад:

— Если бы в этом купе не было людей, которые не хотят отвечать, когда с ними заговаривают, все было бы в порядке.

— Здорово! — возмутилась Гарамюш.— Вы на меня посмотрели, прежде чем это сказать! А я разве не отвечаю?

— Не о вас разговор,— сказал Жак.

У него были каштановые волосы, голубые глаза и красивый басистый голос. Относительно чисто выбритая кожа на его щеках была синеватой, словно спинка недожаренной макрели.

— Если Брис имеет в виду меня,— парировал Раймон,— то пусть выразится яснее.

Он во второй раз посмотрел на Сатурна Лямьеля. Тот, казалось, был поглощен своими мыслями.

— Раньше,— заметила Коринна,— знали способы заставить людей говорить. Во времена инквизиции. Я об этом читала.

Поезд работал вовсю, набирая хорошую скорость, но тем не менее следил за колесами, и они каждые полсекунды отстукивали одну и ту же мысль. Время от времени одинокое деревце давало своими вытянувшимися листочками пощечину этому бескрайнему холодному пространству.

— Когда приезжаем? — спросила Гарамюш.

— Не раньше, чем завтра утром,— ответил Раймон.

— Можно и заскучать,— сказал Брис.

— Хоть бы люди, когда к ним обращаются, отвечали,— сказал Жак.

— Это вы про меня? — поинтересовалась Коринна.

— Хватит! — не вытерпел Раймон.— Это про него!

Они внезапно замолчали. Раймон указывал вытянутым пальцем на Сатурна Лямьеля. Тот не пошевелился, но четверо остальных привстали.

— Он прав,— заметил Брис.— А то мы все полями-огородами. Надо, чтобы он заговорил.

— Вы тоже едете в Хоностров? — спросил Жак.

— Вам по душе это путешествие? — задала свой вопрос Гарамюш.

Она пересела к сидевшему на расстоянии Сатурну, оставив Бриса одного возле окна, и уже первое ее движение, сделанное возле молчуна, приоткрыло подмышки, а вслед за ними и розовые никелевые подвязки. Обнажились ляжки, загорелые и гладкие,— как нельзя лучше.

— Вы играете в карты? — спросил Раймон.

— Слышали ли вы что-нибудь об инквизиции? — полюбопытствовала Коринна.

Сатурн Лямьель, никак не реагируя, сидел по-прежнему, даже не шевелясь. Ноги его были накрыты сине-зеленым шотландским пледом. Лицо — очень молодое, волосы светлые, тщательно расчесанные на пробор.

— Черт! — возмутился Брис.— Он нас провоцирует!

Эхом эти слова не отразились, что вполне естественно, если учесть тот факт, что перегородки купе железнодорожного вагона ведут себя, вследствие их строения, как беззвучные материалы; однако необходимо помнить: вступает в игру определенная семнадцатиметровая длина.

Тишина угнетала.

— Может, все-таки поиграем в карты? — спросил Раймон.

— Осточертели вы уже со своими картами! — воскликнула Гарамюш.

Было очевидно: у нее свое на уме.

— Оставьте нас в покое! — воскликнул Жак.

— Во времена инквизиции,— начала Коринна,— пятки таким подсмаливали, чтобы заговорили. Раскаленным железом либо чем-нибудь другим. Ногти вырывали... глаза выкалывали...

— А что? Нормально,— весело сказал Брис.— И мы так можем время скоротать.

Все встали, за исключением Сатурна Лямьеля.

Поезд въехал в туннель. С шумом отскакивал от полотна гравий — и вообще шум-вой-грохот был невероятный.

Когда поезд выехал из туннеля, Коринна и Гарамюш сидели возле окна, одна напротив другой. Рядом с Сатурном Лямьелем находился Раймон. Место между ним и Коринной было свободным. Напротив Сатурна сидели Жак, Брис и потом Гарамюш.

На коленях Брис держал совсем новенький чемоданчик из желтой колеи с никелевыми кольцами-ручками. На чемоданчике значились инициалы какого-то человека; его также звали Брис, но фамилия состояла из двух "П".

— Вы едете в Хоностров? — спросил Жак.

Он обратился непосредственно к Сатурну Лямьелю. Глаза у того были закрыты, дышал он ровно — очевидно, заботился о качестве своего сна.

Раймон надел очки в массивной оправе. Это был большой и сильный мужчина. Волосы — немного в беспорядке, пробор — обычный.

— Что будем делать? — спросил он.

— Пальцы ног...— предложил Брис и открыл чемоданчик.

— Надо ботинки снять,— заметила Коринна.

— Я бы предпочла китайский метод,— не согласилась Гарамюш.

Покраснев, она замолчала: все смотрели на нее с гневом.

— Вы думаете, что говорите? — спросил Жак.

— Ну и ну! Стерва! — оценил ее предложение Брис.

— Вы перебираете,— рассудила Коринна.

— А что это такое — китайский метод? — полюбопытствовал Раймон.

Теперь уже наступила просто мертвая тишина, тем более, что поезд проезжал по специальному, резиновому участку дороги, проложенному между Консидерметровом и Смогоголетами.

Это разбудило Сатурна Лямьеля. Его красивые глаза цвета лесного ореха открылись, и он подтянул сползший на колени шотландский плед. Затем снова закрыл глаза. Казалось, он опять заснул.

Раймон страшно покраснел и повторять свой вопрос не стал. Гарамюш что-то ворчала в углу. Потом достала из сумочки помаду и, манипулируя нижней частью корпуса, два-три раза украдкой выдвинула ее из тюбика, чтобы Раймон понял, что она имела в виду. Раймон покраснел еще больше.

Брис и Жак склонились над чемоданчиком, а Коринна смотрела на Гарамюш с отвращением.

— Ноги,— сказал Жак.— Снимите с него ботинки,— подсказал он Раймону.

Тот, счастливый от того, что может быть полезным, присел на колени возле Сатурна Лямьеля и попробовал развязать шнурки его ботинок. Но шнурки при одном только приближении его рук со свистом закрутились во всех направлениях. Разозленный неудачей, он сплюнул, словно кот во гневе.

— Ну давайте же! — воскликнул Брис.— Вы нас задерживаете.

— Я изо всех сил стараюсь,— оправдывался Раймон.— Не выходит ничего.

— Держите,— сказал Брис.

Он протянул Раймону блестящие острые щипчики. Раймон надрезал кожу вокруг шнурков, чтобы не повредить их, и после окончания операции намотал их себе на пальцы.

— Нормально,— сказал Брис.— Остается снять их.

За это взялся Жак. Сатурн Лямьель все еще спал. Сняв ботинки, Жак положил их в сетку.

— А если носки оставить? — предложила Коринна.— Горячее будет. И рану загрязнят. Это может вызвать инфекцию.

— Хорошая идея,— одобрил Жак.

— Согласен,— поддержал его Брис.

Раймон сидел рядом с Сатурном и играл со шнурками.

Брис достал из чемоданчика миниатюрную паяльную лампу, бутылочку и вылил ее содержимое в отверстие горелки. Жак зажег спичку, и бензин вспыхнул. Красивое желто-синее пламя с дымом взвилось и обожгло Брису брови. Пострадавший выругался.

В этот момент Сатурн Лямьель открыл глаза, но вскоре опять их закрыл. Его красивые ухоженные длинные руки покоились на шотландском пледе и были скрещены настолько сложным образом, что у Раймона даже голова разболелась за те пять минут, в течение которых он пытался постичь, что же это за скрещение.

Коринна открыла свою сумочку и взяла расческу. Она причесывалась перед окном: тьма снаружи это ей позволяла. В степи выл сильный ветер, волки скакали, чтобы согреться. Поезд обогнал путешественника-велосипедиста, тот из последних сил нажимал на педали, но его двухколесный друг увязал в песке. Было уже недалеко до Брискипотольска. Степь будет иметь тот же вид до самого Горнопутчика, что за две с половиной версты от Бранчачарновня. Никто не мог произнести имена этих городов, и обычно их называли так: Юрвиль, Масон, Ле Пюи, Сент-Машин.

Лампа раз за разом выплевывала пламя, и Брис уменьшил его силу. Затем передал лампу Раймону и поставил чемоданчик на землю.

— Сделаем последнюю попытку? — осведомился Раймон.

— Да,— ответил Жак и, наклонившись над Сатурном, спросил: — Вы едете до Хонострова?

Сатурн открыл один глаз и тут же его закрыл.

— Мерзавец! — воскликнул взбешенный Брис.

Теперь он сам присел перед Сатурном на колени и приподнял одну ногу, не уточняя какую.

— Если вы сожжете сначала ноги,— пояснила Коринна,— то будет лучше — дольше заживает.

— Дайте мне лампу,— сказал Брис Раймону.

Тот протянул ему лампу, и Брис прогулялся пламенем по двери купе, чтобы проверить, нормально ли лампа греет. Лак тут же начал плавиться, купе наполнилось дурным запахом.

Загоревшись, носки Сатурна запахли еще хуже, и Гарамюш сразу определила, что это была шерсть. Коринна не присматривалась, она взялась читать книгу. Раймон и Жак замерли в ожидании. От ноги Сатурна поднимался дым, слышалось потрескивание, смердело горелой кожей, на пол падали черные капли. Брис держал ногу Сатурна в своей вспотевшей руке, ему становилось дурно. Коринна отложила книгу в сторону и опустила немного оконное стекло, чтобы прогнать вонь.

— Хватит,— решил Жак.— Попробуем еще раз.

— Вы играете в карты? — приветливо спросил Раймон, поворачиваясь к Сатурну.

Рот у него был сжат немного сильнее обычного, лоб наморщился. Он улыбнулся и прикрыл веки еще плотнее.

— Все впустую,— сказал Жак.— Не хочет говорить.

— Ну и негодяй! — возмутился Брис.

— Очень плохо воспитанный тип,— выразил свое мнение Раймон.— Нормальные люди в купе, где еще пять пассажиров, отвечают, когда к ним обращаются.

— Или забавляются,— сказала Гарамюш.

— Заткнитесь, вы! — почти выкрикнул Брис.— И так понятно, чего вы хотите.

— Можете попробовать поработать щипчиками,— заметила Коринна.

Она подняла свое красивое лицо, и ее веки забились, словно крылышки бабочки.

— На ладонях вы найдете интересные места,— добавила она.

— Ну что, выключим? — предложил Брис.

— Но почему? — удивилась Коринна.— До Хонострова еще далеко. Продолжайте по очереди.

— Заговорит — никуда не денется,— сказал Жак.

— Черт бы его побрал! Ну и морда! — возмутилась Гарамюш.

На овальном лице Сатурна Лямьеля появилась мимолетная улыбка. Брис снова взялся за лампу и приступил к обработке стопы другой ноги. Раймон тем временем рылся в чемоданчике.

Голубой огонек горелки вошел в пятку. Раймон тем временем искал нерв. Жак подбадривал его.

— Попробуйте под коленом,— посоветовала Коринна.

Они положили Сатурна, чтобы было удобнее работать.

Лицо у Сатурна было совершенно белое, веки больше совсем не приоткрывались. В купе был сильный сквозняк: запах паленой кожи становился уже почти невыносимым, и это Коринне не нравилось.

Брис погасил лампу. С ног Сатурна стекала на испачканную полку черная жидкость.

Жак вытер лицо обратной стороной ладони. А Раймон дотронулся пальцами к губам. Ему хотелось петь.

Правая рука Сатурна была похожа на раздавленный инжир. С нее свисали куски кожи и сухожилий.

— Стойкий парень,— отметил Раймон и подскочил, увидев, что рука Сатурна сама упала на лавку.

Они не могли сесть все вместе на одной лавке; Раймон решил выйти в коридор, чтобы размять ноги. Он прихватил в чемоданчике лист наждачной бумаги и напильник.

В результате от окна до двери расположились: Коринна, Гарамюш, Жак и Брис.

— Ну и рыло! — сказал Жак.

— Не хочет говорить — и все,— удивилась Гарамюш.

— Это мы еще посмотрим! — воскликнул Брис.

— Я предложу вам сейчас кое-что другое,— начала Коринна.

Поезд тем временем все еще ехал по заснеженной степи. За окном мелькали толпы нищих, возвращавшихся с подземного базара города Голдзин.

Уже совсем рассвело, и Коринна разглядывала пейзаж за окном — тот об этом догадался и скромно спрятался в кроличьей норке.

У Сатурна Лямьеля оставались лишь одна нога и полторы руки, но поскольку он все еще не проснулся, нельзя было серьезно надеяться на то, что он заговорит.

Проехали Голдзин. До Хонострова оставалось всего лишь шесть верст.

Брис, Жак и Раймон были истощены, но их моральный дух держался еще на трех зеленых веревочках, по одной на каждого.

В коридоре прозвенел теологальный[41] звонок, и Сатурн дернулся. Брис выпустил из рук иголку, а Жак чуть не сжег себя электроутюгом, который он держал в этот момент в руках. Раймон с усердием продолжал определять точное местонахождение печени, но рогатке Бриса не хватало точности.

Сатурн приоткрыл веки. Он с трудом сел, поскольку отсутствие левой ягодицы, по идее, не должно было позволять ему удерживать равновесие, и натянул свой шотландский плед на оставшуюся ногу, с которой свисали лоскуты кожи. Туфли попутчиков чавкали кровью.

Сатурн встряхнул своими золотистыми волосами и приятно улыбнулся соседям:

— Я не болтлив, так ведь?

Как раз в этот момент поезд въезжал на хоностровский вокзал. Из вагона вышли все.

ДОХЛЫЕ РЫБЫ

Как всегда, дверь вагона заклинило. На другом конце поезда начальник при фуражке давил на красную кнопку, нагнетая по трубам сжатый воздух. Помощник изо всех сил пытался раздвинуть створки двери. Было жарко. По лицу, словно мухи, ползли серые капли пота. Из-под пиджака торчал грязный воротник рубашки из бронированного зефира.

Поезд уже двигался, когда начальник взял и отпустил кнопку. Паровоз выдохнул воздух, тот крутанулся под вагоном, дверь спокойно раскрылась, и помощник едва удержался на ногах. Выходя из вагона, он споткнулся, зацепился сумкой за закрывающее устройство и порвал ее.

Поезд тихо набирал ход, и напором воздуха помощника приклеило к зловонным уборным, где два араба, пустив в ход ножи, завершали политическую дискуссию.

Помощника передернуло, он взъерошил волосы, которые прилипли к черепу, как жухлая трава к земле. От груди исходил пар — она взмокла, как у загнанной лошади. Из расстегнутой рубашки были видны выступающие ключицы и криво посаженные ребра. Тяжело ступая, он заковылял по перрону, вымощенному зелеными и красными восьмиугольниками кое-где с черными подтеками. После обеда начался ливень, казалось, ему не будет конца, а служащие вокзала посвящали непристойным занятиям время, в которое должны были в соответствии с Генеральной хартией железнодорожных служащих убирать перронные площадки.

Помощник пошарил в карманах. Пальцы нащупали прямоугольник из толстого гофрированного картона, который нужно было показать при выходе. У помощника болели колени и скрипели плохо подогнанные суставы: он целыми днями стоял по колено в воде.

Надо отметить, в сумке у него была очень даже примечательная добыча.

Он протянул билет безликому контролеру, стоявшему за решеткой. Взяв билет, тот внимательно посмотрел на него и злобно усмехнулся.

— Другого нет?

— Нет...— ответил помощник.

— Этот фальшивый...

— Но мне его дал хозяин,— дружелюбно сказал помощник, улыбаясь и разводя в недоумении руками.

Контролер ухмыльнулся:

— Тогда ясно: билет фальшивый. Он сегодня у нас десять таких купил.

— Каких — таких?

— Фальшивых.

— Но зачем они ему? — Улыбка на лице у помощника сдвинулась влево, начала куда-то исчезать.

— Зачем? А чтобы вам дать,— ответил контролер.— В результате: primo — вас можно поучить уму-разуму, что я сейчас и делаю, secundo — взять с вас штраф.

— Но за что? — растерянно спросил помощник.— Да у меня и денег почти нет.

— А за то, что стыдно ездить с фальшивым билетом...— парировал контролер.

— Так вы же сами их делаете!..

— А что остается? Есть же еще типчики вроде вас — без стыда и совести разъезжают с фальшивыми билетами. И вообще, думаете легко целыми днями делать фальшивые билеты?

— Вы бы лучше перрон почистили,— сказал помощник.

— Поразговаривайте еще! Платите штраф. Тридцать франков.

— А почему — тридцать? — возразил помощник.— За проезд без билета берут двенадцать.

— А за проезд с фальшивым билетом берут больше. Платите, или позову собаку.

— А она не услышит.

— Ну и что, что не услышит? Тем хуже — у вас барабанные перепонки лопнут.

Помощник вгляделся в мрачное и тощее лицо контролера, тот ответил ему ехидным взглядом.

— У меня почти нет денег,— пробормотал помощник.

— И у меня тоже. Платите штраф.

— Хозяин платит мне пятьдесят франков в день...— сказал взволнованный помощник,— и мне ведь нужно что-то есть.

Контролер опустил вниз синий козырек фуражки и, словно шторкой, закрыл им лицо.

— Я жду...— сказал он и потер большим пальцем об указательный.

Помощник вынул из кармана лоснящийся, старый, заштопанный кошелек, достал из него две десятифранковые бумажки в шрамах и одну пятифранковую, она еще кровоточила.

— Может, двенадцать?..— несмело предложил он.

— Тридцать...— Контролер показал три пальца.

Помощник вздохнул. Между пальцами ноги увиделось лицо хозяина. Он плюнул и попал прямо в глаз. Сердце забилось сильнее. Лицо хозяина потемнело и растаяло. Помощник положил деньги в протянутую руку контролера и вышел. Он услышал щелчок: козырек фуражки контролера вернулся на привычное место. Помощник медленно стал подниматься по тропинке в гору. Сумка терлась о его худосочные бедра, а бамбуковая ручка сачка билась в такт шагам по тощим бесформенным икрам.

Помощник толкнул железную калитку, и она, ужасающе проскрежетав, открылась. На крыльце зажглась большая красная лампа, в прихожей тихо прозвенел звонок. Помощник вошел быстро, насколько мог, и тут же закрыл за собой калитку, но его все равно ударило током: сработало электрическое охранное приспособление, переставленное с обычного места.

Он побрел по аллее. На полпути споткнулся о какой-то твердый предмет, и в тот же момент из земли прямо в штанину влетела струя ледяной воды, замочив ногу до колена.

Помощник побежал. Как всегда по вечерам его охватывал гнев. Помощник сжал кулаки и на одном дыхании взлетел по ступенькам. На крыльце ручка сачка попала ему между ног. Желая удержать равновесие, он взмахнул руками, зацепился за гвоздь, торчавший просто из ничего, и снова порвал сумку. Он задыхался, словно что-то оборвалось в его теле. Спустя некоторое время он успокоился, голова бессильно упала на грудь. Стало холодно от мокрой штанины. Он взялся за ручку двери и тут же отдернул руку. Противно запахло горелым мясом — на раскаленной фарфоровой ручке чернел и съеживался кусочек кожи. Дверь открылась. Помощник вошел.

Его худые ноги подкашивались, и в конце концов он рухнул на вонючий холодный кафельный пол. Сердце бешено клокотало, и его яростные резкие толчки заставляли помощника вздрагивать.

— Радоваться нечему,— сказал хозяин, изучая содержимое сумки.

Помощник молча стоял перед столом.

— И в каком они у вас виде? — добавил хозяин.— Вот у этой все зубцы оборваны.

— Сетка ведь старая,— ответил помощник.— Если вы хотите, чтобы я приносил вам марки молодые и в приличном состоянии, то оплатите мне покупку нового сачка.

— А кто сетку истрепал,— спросил хозяин,— вы или я?

Помощник не сказал в ответ ни слова. Ныла обожженная рука.

— Отвечайте, кто истрепал сетку? — повторил хозяин.

— Я. Для вас,— ответил помощник.

— Я вас не заставляю,— сказал хозяин.— Хотите получать пятьдесят франков в день — зарабатывайте их.

— Сегодня я уже потратил тридцать франков на билет...

— Какой билет? Я оплачиваю вам дорогу туда и обратно.

— Даете фальшивые билеты.

— Тогда вам нужно быть более внимательным.

— А как я распознаю, фальшивый билет или нет?

— Это совсем не сложно,— ответил хозяин.— Фальшивые билеты делают из гофрированного картона. Настоящие — из дерева.

— Хорошо,— сказал помощник.— Верните мне тридцать франков, которые я уплатил сегодня.

— Нет. Все эти марки — в плохом состоянии.

— Неправда,— возразил помощник.— Я ловил их целых два часа. Сделал прорубь. Все продумал. Если и повреждены, так какие-то две-три марки. Из шестидесяти.

— Мне такие не нужны,— сказал хозяин.— Мне нужна двухцентовая Гвиана 1885 года[42]. Зачем мне ваша занзибарская серия? Вы мне ее вчера принесли.

— Ловлю то, что ловится,— ответил помощник.— Еще с такой сеткой! И потом, для Гвианы еще не сезон. А занзибарские вы обменять можете.

— В этом году всем попадается Занзибар,— не унимался хозяин.— Он совсем упал в цене.

— А вода в штанине, ток в калитке, ручка двери — это хоть как-то учитывается?! — взорвался помощник.

Его худое желтое лицо сморщилось, и по всему было видно, что он сейчас заплачет.

— Это закалит вас,— невозмутимо сказал хозяин.— Ну чем заняться здесь? Скучно мне, понимаете?

— Тогда ловите марки сами,— с трудом сдерживаясь, заявил помощник.

— Я вам плачу за это. А вы — вор. Крадете мои деньги.

Теряя последние силы, помощник промакнул лоб обтрепанным рукавом. Голова гудела, словно колокол. Стол вдруг начал удаляться, и помощник стал искать глазами, за что бы схватиться. Но печка тоже ушла в сторону, и он рухнул на пол.

— Встаньте,— велел хозяин.— Нечего на моем ковре валяться.

— Мне бы поесть...— промямлил помощник.

— В другой раз пораньше возвращайтесь,— посоветовал ему хозяин.— И поднимитесь же наконец! Я не хочу, чтобы вы валялись на моем ковре! Поднимитесь, черт возьми!

Голос хозяина дрожал от злобы, он машинально постукивал узловатыми пальцами по столу.

Собрав остатки сил, помощник встал на колени. У него разболелся живот, из обожженной руки сочилась кровь и сукровица — он наспех обмотал руку носовым платком.

Хозяин быстро перебрал марки. Три из них ему не подошли, и он бросил их в лицо помощнику. Смачно чмокнув, марки радостно присосались к его щеке.

— Отнесите их туда, где взяли,— отчеканил хозяин металлическим голосом.

Помощник заплакал. Взмокшие волосы падали ему на лоб, левая щека была промаркирована. Он еле поднялся.

— Я терплю это в последний раз! — прошипел хозяин.— Мне не нужны марки в плохом состоянии. И не рассказывайте мне больше басен про ваш сачок.

— Хорошо, господин.

— Возьмите ваши пятьдесят франков.— Хозяин вынул из кармана бумажку, брызнул на нее слюной, надорвал ее почти наполовину и бросил на пол.

Помощник с большим трудом нагнулся. Его колени коротко и отрывисто потрескивали триолями.

— У вас замызганная рубашка,— сказал хозяин.— Ночевать сегодня будете на улице.

Подняв деньги, помощник вышел. Ветер усилился, и рифленое стекло перед кованой решеткой входной двери дрожало. Закрывая за собой дверь, он в последний раз взглянул на хозяина. Тот склонился над альбомом и, вооружившись большой желтой лупой, разглядывал занзибарские марки, определяя их ценность.

Помощник сошел с крыльца, прячась в длинную куртку, позеленевшую от воды марочных прудов. Ветер пронизывал старую куртку и так раздувал ее, что, казалось, на спине у помощника вырос горб, а это не могло не иметь вредных последствий для позвоночника. Помощник страдал внутренним миметизмом[43] и был вынужден ежедневно бороться с этим недомоганием, в результате больные органы функционировали нормально, сохраняя обычную форму.

Теперь уже совсем стемнело, земля излучала тусклый, невысокого качества свет. Помощник свернул направо и пошел вдоль дома. Он ориентировался по черному раскрученному шлангу, которым пользовался хозяин, когда топил крыс в подвале. Помощник подошел к трухлявой будке, в которой ночевал накануне. Промокшая соломенная подстилка пахла тараканами. Круглый вход был завешен куском старого одеяла. Когда помощник приподнял его, чтобы залезть в будку, вспыхнул ослепительный свет и раздался взрыв. В будке разорвалась большая петарда. Сильно запахло порохом.

Помощник от неожиданности подпрыгнул, сердце его заколотилось. Желая унять сердцебиение, он задержал дыхание, глаза тотчас же задергались, и он жадно глотнул воздух. В легкие проник запах пороха, и помощник немного успокоился.

Он подождал какое-то время, прислушался. Тихо свистнул. Не оборачиваясь, вполз в будку и скрючился на противной подстилке. Опять свистнул и прислушался. К будке приблизился мелкими шажками его пушистый ручной зверек. Помощник как-то умудрялся прокормить зверька дохлыми рыбами. Зверек залез в будку и прижался к нему. И тут помощник спохватился и взялся рукой за щеку. Все три марки уже начали сосать его кровь. Он с немалым трудом оторвал их от щеки, едва сдержавшись, чтобы не закричать от боли, и выбросил из будки. На влажной земле они до завтра, конечно же, проживут. Зверек лизнул его в лицо, и помощник заговорил с ним, чтобы успокоиться. Говорил он тихо, поскольку хозяин расставил всюду подслушивающие устройства: хотел знать, о чем помощник говорит наедине с собой.

— Он у меня в печенках сидит,— прошептал помощник.

Зверек преданно засопел, нежно его лизнул.

— Думаю, мне нужно что-то сделать. Нельзя позволять третировать себя, надо, несмотря на его запреты, надевать чистые рубашки, и пусть он выдает мне билеты из дерева. И потом, надо починить сачок и не давать ему дырявить его. Я должен отказаться спать в будке, потребовать себе комнату и прибавку к жалованью — невозможно жить на пятьдесят франков в день! А еще необходимо поправиться и стать очень крепким и красивым, а потом неожиданно для него восстать и спустить ему кирпич на голову. Думаю, придет время, и я это сделаю.

Он сменил позу, повернувшись на другой бок, и стал так напряженно думать, что воздух большими толчками выходил из будки через круглое отверстие и в ней невозможно стало дышать, хотя немного воздуха попало-таки в будку через щели в полу под дырявой подстилкой, но она от этого еще сильнее воняла тараканами, к тому же смердели улитки, у которых началась течка.

— Терпеть не могу эту будку. В ней холодно. К счастью, со мной ты. А в подвале бурлит вода — хозяин топит крыс. Ну нельзя же уснуть, когда в ушах стоит крысиный визг. Каждый божий вечер! И почему он так хочет во что бы то ни стало извести этих крыс и утопить их непременно в воде? Крыс ведь топят в крови.

Зверек больше не лизал его. На сером фоне светящейся земли отражался его профиль: вытянутая мордочка, заостренные ушки, желтые, с холодным отблеском, глаза. Зверек тоже ворочался, устраиваясь поудобнее, и наконец пристроился, уткнувшись носом в ляжку.

— Мне холодно,— сказал помощник.

Он начал тихо рыдать. Слезы капали на подстилку, от нее поднимался легкий пар, и контуры предметов становились смутными.

— Разбуди меня завтра пораньше,— попросил помощник зверька.— Мне надо отнести обратно эти три марки. Лишь бы он не дал мне фальшивый билет!

Где-то вдалеке послышались сначала грохот, потом пронзительный визг и легкий топот лапок.

— О!..— простонал помощник.— Опять он взялся за крыс! Я хотел бы, чтобы он сам был крысой — тогда я поливал бы его из шланга, пока он не сдохнет. Может, завтра вечером он даст мне мои пятьдесят франков. Ах, как я голоден! Крысу бы съел живьем!

Он держался за живот обеими руками и все плакал, затем мало-помалу ритм его страданий замедлился — так останавливается мотор,— и скрюченное тело расслабилось. Помощник уснул, прижавшись щекой к смердящей подстилке и высунув ноги из будки. В его пустом животе как будто перекатывали гравий.

Ползая по комнате, хозяин услышал, как пропела знакомые слова торговка перцем: она всегда возвещала о своем приходе таким образом. Хозяин встал на ноги, понял, что он и в этом положении может передвигаться, побежал в прихожую и с демонстративной грубостью открыл дверь. Стоя на крыльце, он всматривался в подходившую девушку.

Одета она была как обычно: плиссированная юбочка, едва прикрывавшая ягодицы, носки в красную и синюю полоску и болеро с большим декольте, а также красно-белый полосатый колпак из хлопка. Такая униформа утвердилась в мире с легкой руки торговок перцем с острова Маврикий.

Хозяин сделал девушке знак, и она стала подниматься по аллее. Он спустился с крыльца и пошел ей навстречу.

— Добрый день,— сказал хозяин.— Мне нужен перец.

— Сколько зерен? — спросила торговка с неискренней улыбкой: она ненавидела хозяина.

Глядя на ее черные волосы и матовую кожу, хозяин испытал такое чувство, словно ему вылили на его мужское хозяйство стакан ледяной воды (ощущение, кстати, очень сильное).

— Поднимитесь на крыльцо,— ответил он,— и я назову вам точное количество.

— А вы останетесь внизу и будете разглядывать мои ляжки? Вы этого хотите?

— Да,— ответил хозяин.

У него потекли слюнки, и он попытался обнять девушку.

— Заплатите сначала за перец,— сказала она.

— Сколько?

— Сто франков за зернышко. Вы можете сначала попробовать.

— И тогда вы подниметесь?..— прошептал хозяин.— У меня есть для вас серия занзибарских марок.

— Мой брат принес мне вчера три серии Занзибара,— ответила она, призывно усмехаясь.— Попробуйте мой перец.

Она протянула ему зернышко, и хозяин не заметил, что это было семя ядовитой гвоздики. Без тени подозрения он спокойно засунул его в рот и проглотил.

Торговка перцем собралась уходить.

— Как? — удивился хозяин.— Вы забыли подняться!

— Ах! Ах! Ах! — сказала девушка, вложив в этот возглас всю злость, на которую была способна.

Хозяин тем временем уже начал ощущать тонизирующее воздействие ядовитого зернышка и принялся яростно бегать вокруг дома. Облокотившись на калитку, торговка перцем наблюдала за ним.

На третьем круге она подала ему знак, и на четвертом хозяин, несмотря на то, что с каждым кругом он бежал все быстрее и быстрее, глянул на нее. Тогда она задрала плиссированную юбочку и даже на расстоянии увидела, что лицо хозяина сначала стало фиолетовым, затем вовсе почернело и наконец начало просто пылать. Поскольку он бежал, не сводя глаз с того, что она ему демонстрировала, то вскоре упал, запутавшись ногами в шланге, с помощью которого пытался утопить крыс. Падая, он ударился лицом о большой камень, и тот, словно в паз, вошел ему в лицо между скулами, проломив нос и челюсти. Ноги у хозяина судорожно дергались, и вскоре на земле появились две канавки, а когда носки его туфель стерлись, в канавках обозначились следы толстых пальцев.

Торговка перцем закрыла калитку и пошла своей дорогой, насмешливо потряхивая кисточкой колпака.

Помощник напрасно пытался открыть дверь вагона. В поезде было очень жарко, и, выходя в тамбур, пассажиры схватывали насморк. А брат машиниста, заметим, был торговцем носовыми платками.

Весь день помощник трудился не покладая рук на прудах ради ничтожной добычи, и теперь его переполняла радость: он решился наконец убить хозяина. После многочисленных попыток ему удалось раздвинуть створки двери, потянув их вверх и вниз, и тогда до него дошло, что начальник при фуражке положил дверь набок, желая лишний раз зло посмеяться над ним. Довольный тем, что не попался на эту удочку, помощник легко спрыгнул на перрон. Опустив руку в карман, он нащупал кусок гофрированного картона, который нужно было предъявить на выходе, и пошел по направлению к нему. Там, хитровато усмехаясь, его поджидал тщедушный человечек — помощник сразу же узнал в нем вчерашнего контролера.

— У меня фальшивый билет...— сказал он.

— Да? — удивился контролер.— Покажите...

Помощник протянул контролеру билет. Тот стал рассматривать его так внимательно, что фуражка надвинулась ему на уши.

— Хорошая подделка,— сказал он наконец.

— А ведь билет не из дерева — из картона,— заметил помощник.

— Правда? — еще больше удивился контролер.— А я бы сказал, что из дерева, не иначе.

— Подумать только,— сказал помощник,— хозяин подсунул мне его вместо настоящего...

— Настоящий стоит всего лишь двенадцать франков,— сказал контролер,— а такой намного дороже.

— Сколько? — спросил помощник.

— Я вам дам за него тридцать,— сказал контролер и сунул руку в карман.

Жест был настолько привычным, что помощник заподозрил контролера в дурных наклонностях. Но тот вынул из кармана всего лишь фальшивые купюры по десять франков, раскрашенные коричневой краской.

— Вот, возьмите,— сказал контролер.

— Они, конечно, фальшивые? — спросил помощник.

— Ну не могу же я дать вам за фальшивый билет нормальные деньги, сами подумайте,— сказал контролер.

— Верно,— согласился помощник,— но и свой билет я оставлю при себе.

Сгруппировавшись, он нанес удар. Размах оказался таким мощным, что своим худосочным кулаком помощник содрал кожу с половины лица контролера. Человечек взял под козырек и упал по стойке "смирно", ударившись лицом о цементный перрон, выложенный шестиугольными плитками, как раз в том месте, где они сверкали синим фосфорическим блеском.

Помощник перешагнул через тело и энергично пошел дальше. Вскоре он уже быстро поднимался по тропинке, чувствуя, как ясная и теплая радость жизни переполняет его. Он отстегнул сачок и воспользовался им в своей эскаладе[44]: цепляясь сачком за железные столбики, на которых была натянута вдоль тропинки защитная железная сетка, он, подтягиваясь на локтях, скользил между острыми камнями. Когда он преодолел таким образом несколько метров, сетка сачка отлетела. Осталось лишь проволочное кольцо. Вот этим кольцом помощник и решил задушить хозяина.

Он быстро добрался до ограды особняка хозяина и, ничего уже не боясь, толкнул калитку. Он даже надеялся, что его ударит током: это только распалит его гнев. Но удара не последовало, и помощник остановился. У крыльца лежало, едва шевелясь, что-то бесформенное. Помощник побежал туда по аллее. Была холодная погода, но у помощника кожа даже горела. Он с ненавистью чувствовал отвратительный запах своего давно немытого тела, отдающего соломой и тараканами.

Он напряг дистрофические бицепсы, пальцы его судорожно сжали бамбуковую ручку сачка. Очевидно, подумал он, хозяин кого-то убил.

Однако, узнав темный костюм и крахмальный воротничок, он в недоумении остановился. Голова хозяина представляла собой какую-то черноватую массу, ноги еще подергивались в глубоких бороздках, но жизнь уже покидала их.

Помощника охватило отчаяние. Он дрожал всем телом, возбужденный гневом и жаждой убийства. Ничего не понимая, он озирался вокруг. Чего только ни собирался он выложить хозяину, он мечтал об этом!

— Зачем ты это сделал, свинья?!

В апатичном воздухе последнее слово прозвучало неубедительно.

— Свинья! — прокричал он снова.— Подлец! Гад! Дерьмо! Сука! Ворюга! Мерзавец!.. Гад!..

Он плакал... Из глаз его текли слезы: хозяин не отвечал. Помощник ткнул в спину хозяина ручкой сачка.

— Отвечай, старая паскуда! Ты ведь опять дал мне фальшивый билет!

Он всем телом налег на ручку сачка, и она прошла сквозь разрушенную ядом ткань. Помощник вертел ручкой, словно стержнем гироскопа, возжелав выгнать наружу червей.

— Билет фальшивый, подстилка с тараканами, я из-за тебя тридцать франков потратил, а мне есть хочется — так где же мои сегодняшние пятьдесят франков, где?!

Хозяин уже почти не шевелился, а черви все не выползали.

— Я убить тебя, падло, хотел! Я должен был тебя убить! Прикончить тебя, старого хрена!.. Где мои пятьдесят франков, я тебя спрашиваю!

Он выдернул ручку сачка и несколько раз изо всей силы ударил ею по обугленному черепу. Череп развалился на куски, словно корка подгоревшего пирога. Наконец на месте головы уже не осталось ничего. Труп хозяина заканчивался шеей.

Помощник перестал дрожать.

— Сам решил сдохнуть? Ладно. Но мне же надо кого-то убить!

Он сел на землю и заплакал, как накануне. К нему маленькими шажками подбежал зверек, соскучившись по своему другу. Помощник закрыл глаза. Зверек прижался к его щеке теплым нежным тельцем — помощник пальцами сдавил ему шею. Вырваться зверек не пытался, и, когда прижавшееся к его щеке тельце стало холодным, помощник понял, что он задавил своего друга. Тогда он встал. Спотыкаясь, вышел по аллее на дорогу. Он брел куда глаза глядят, а хозяин уже не шевелился.

Он пришел к большому пруду, где водятся голубые марки. Марки ценились не очень высоко: их в неглубоком пруду были сотни, размножались они круглый год.

Близилась ночь, и вода светилась далеким и загадочным светом.

Он достал из сумки два колышка и воткнул их в землю рядом с прудом, в метре один от другого. Затем натянул между ними стальную тонкую проволоку и, прикоснувшись к ней, взял грустную ноту. Проволока располагалась параллельно берегу, в десяти сантиметрах над землей.

Помощник отошел на несколько метров назад, повернулся лицом к воде и пошел прямо на проволоку. Глаза у него были закрыты, он насвистывал нежную мелодию, которую так любил его зверек. Он медленно приблизился к проволоке, зацепился за нее и упал лицом в воду. Он лежал в пруду не шевелясь, и под застывшей гладью воды голубые марки уже присасывались к его впалым щекам.

СОЛЕНЫЕ СЛЕЗЫ ЛЮБВИ

За восемнадцать километров до полудня — то есть за девять минут до того, как часы пробьют двенадцать, поскольку скорость была сто двадцать километров в час и это был автомобиль, Фаэтон Добряк остановил машину у обочины тенистой дороги, повинуясь поднятой руке обладательницы многообещающего тела.

Анаис решила воспользоваться автостопом лишь в самый последний момент: она знала, сколь дефицитны сейчас всякие автомобильные железяки. Подтолкнула ее к этому мысль о том, что и хорошая обувь — дефицит не меньший.

Фаэтон Добряк — на самом деле его звали Оливье — открыл дверцу машины, Жаклин села (Анаис было ее вымышленное имя).

— Вы в Каркассон? — спросила она голосом сирены.

— Я бы с радостью,— ответил Оливье,— но вот не знаю, по какой дороге повернуть за Руаном.

— Я вам покажу,— сказала Жаклин.

Находились они совсем недалеко от Гавра и ехали в парижском направлении[45].

Еще через три километра Оливье, человек от природы застенчивый, снова остановил свой фаэтон и полез с разводным ключом на левое крыло, чтобы повернуть зеркальце заднего вида.

Теперь, повернувшись влево, он мог видеть девушку в три четверти, а это лучше, чем не видеть ничего. Она сидела справа от него и улыбалась. Улыбка, лукавая в глазах Оливье, на самом деле была совершенно обычной.

На заднем сиденье были только Майор, пес и два чемодана. Майор спал, а чемоданам было несподручно дразнить пса — тот сидел слишком далеко от них.

Оливье убрал разводной ключ в жестяную коробку под фартуком, сел за руль, и машина поехала дальше.

Он мечтал об этом отпуске, начиная с конца предыдущего, как и все много работающие люди. Одиннадцать месяцев готовился он к этому дню, такому счастливому для всех отпускников, особенно когда едешь поездом: однажды ранним утром сядешь в вагон и помчишься к раскаленному безлюдью Овернских тропиков, что тянутся до самой Од[46] и гаснут лишь в сумерки. Он заново переживал свое последнее утро в конторе, вспоминая, как он, забросив ноги на стол, бросает в корзину папку для корреспонденции, как приятно было спускаться на лифте, возвращаться к себе домой на Набережную улицу; солнечный зайчик от металлического браслета плясал перед его глазами, кричали чайки, лужайки были серо-черные, порт жил своей жизнью, правда, несколько вялой, а из аптеки Лятюлипа, соседа снизу, доносился сильный запах дегтя.

Как раз в это время в порту разгружали норвежскую баржу с сосновым лесом, напиленным на кругляши в три-четыре фута длиной, в воздухе носились картинки вольной жизни в бревенчатом домике на берегу Онтарио, и Оливье жадно ловил их глазами, потому и споткнулся о стальной трос и оказался в воде, отягощенной мазутом или, скорее, облегченной им, поскольку его удельный вес меньше. А еще в воде плавал разный летний мусор...

Но все это было вчера, а сегодня самые сокровенные фантазии Оливье блекли в сравнении с действительностью: он за рулем своей машины, вместе с Жаклин, псом, двумя чемоданами и Майором.

Вместе с Жаклин, имени которой Оливье еще не знал.

За Руаном Жаклин грациозным жестом показала Оливье дорогу и еще ближе придвинулась к нему — теперь ее темные волосы касались щеки молодого человека.

Глаза у него затуманились, он пришел в себя лишь через пять минут и смог наконец отпустить педаль акселератора, которая ушла назад неохотно: с прежнего места она видела сквозь маленькое отверстие в нижней части корпуса добрый кусок дороги.

Дорога с большой скоростью наматывалась на шины, но усовершенствованное приспособление, созданное на основе клещей "Супер", продающихся в магазине "Велосипедист", автоматически отсоединяло ее, и, растянутая от быстрого движения колес, она падала вниз мягкими волнами. Дорожные рабочие резали ножницами образовавшиеся выпуклости; их высота возрастала прямо пропорционально скорости движения машины и в свою очередь влияла на коэффициент растяжения. Спорт неблагодарный, однако за счет сэкономленного таким образом щебеночного покрытия ежегодно строились новые дороги, и их поголовье во Франции неуклонно росло.

По обе стороны дороги стояли деревья, не принимавшие участия во вращательном движении: их надежно удерживали в земле специально для этого предусмотренные корни. Тем не менее деревья иногда подпрыгивали от неожиданности, так случилось и когда мимо них проезжала машина Оливье: она ужасно тарахтела; их ветви не касались телефонных проводов, поэтому попрыгунчики не могли быть предупреждены о том, что к ним подъезжает машина,— кстати, за попытку войти в контакт с проводами ответственные работники неминуемо подвергали нарушителей подрезке.

Птичьи гнезда привыкли к разного рода толчкам еще с тысяча восемьсот девяносто восьмого года и поэтому сохраняли теперь олимпийское спокойствие.

Маленькие облака придавали небу вид неба, усеянного маленькими облачками,— на самом деле таким оно и было. Солнце освещало, ветер перемещал воздушные массы или же наоборот — воздушные массы порождали ветер; дискутировать на эту тему можно достаточно долго, поскольку "Малый Лярусс" определяет ветер как "движение воздушных масс", а движение ветра — это и то, что двигает, и то, что движимо.

Время от времени дорогу перебегали морские свиньи, но это был всего лишь обман зрения.

Оливье все еще видел в зеркальце на три четверти Жаклин, и в сердце его зарождались смутные желания — даже Макс дю Вези[47] не сказал бы об этом иначе.

Толчок, более сильный, нежели предыдущие (их уже было несколько), вывел Майора из оцепенения. Он потянулся, поскреб физиономию пятерней, достал из кармана расческу и привел в порядок свою гриву. Вынул свой стеклянный глаз из соответствующей глазницы, поплевал на уголок носового платка и тщательно протер им упомянутое око, которое и протянул псу, однако тот от обмена отказался. Тогда Майор вставил глаз на место и наклонился к переднему сиденью, желая завязать разговор,— до сих пор Оливье и Жаклин изредка обменивались предельно скупыми репликами.

— Как вас зовут? — спросил он, облокотившись на спинку сиденья между Оливье и девушкой.

— Жаклин,— ответила она, слегка повернувшись влево и показав Майору свой профиль, вследствие чего Оливье наконец-то увидел ее фас.

Созерцание новой части Жаклин, открывшейся перед Оливье, до такой степени поглотило последнюю четверть зрения водителя, что тот не смог вовремя заметить появление на дороге одного фактора; в результате не сработал соответствующий рефлекс, и ничего не видя перед собой, кроме упомянутой уже новой части пассажирки, водитель наехал на этот самый фактор, оказавшийся козой.

Отскочив рикошетом от козы, он врезался в каменный столб, установленный хозяином авторемонтной мастерской справа от двери с тем, чтобы можно было различать правую и левую стороны. Обняв изголодавшийся по сюрпризам столб правым крылом, машина Оливье пролетела по инерции и затормозила в самой середине мастерской.

Хозяин счел своим долгом отремонтировать автомобиль, а Оливье помог Жаклин выйти со своей стороны, так как правую дверцу владелец мастерской уже снял.

Майор и пес тоже вышли из машины и отправились на поиски ресторана, желательно с баром: Майору хотелось выпить.

По дороге они выяснили, что коза — первопричина аварии — осталась стоять на месте как ни в чем не бывало, цела и невредима, поскольку была деревянной, а в белый цвет ее выкрасил хозяин мастерской, желавший привлечь благодаря этому созданию новых клиентов. Проходя мимо, Жаклин погладила козу, а пес в знак симпатии оставил у одной из ее ног свой памятный след, не высыхавший еще некоторое время.

Единственный в округе ресторанчик — "Коронованный Тапир" — представлял собой дивное зрелище. В углу стояло что-то похожее на каменное корыто, в нем пылали угли, вокруг копошились мужчины, один из них ожесточенно бил молотком по куску раскаленного металла в форме лошадиной подковы. Но что еще более любопытно, рядом стояла, согнув левую заднюю ногу, с холщовым мешком на шее сама лошадь. Она что-то пережевывала могучими зубами — не мрачные ли мысли? Пришлось признать очевидное: ресторанчик был напротив.

Майору и псу подали на белой скатерти пустые тарелки, ножи, вилки, стаканы и солонку-перечницу с горчичницей посередине да еще и принесли что-то поесть. Перекусив, Майор выпил стаканчик какой-то бурды и отправился вместе с псом переваривать пищу в поле люцерны.

Оливье и Жаклин остались одни в тени грабовой аллеи.

— Так, значит, вы знали, что я еду в Каркассон? — спросил Оливье напрямую.

— Нет,— ответила Жаклин,— но я счастлива, что и вам туда надо.

Не выдержав обрушившегося на него счастья, Оливье задохнулся и начал дышать, как человек, которого душат,— единственное, чего ему не хватало для полного сходства, так это смеха палача.

Понемногу он взял себя в руки, снова преодолев робость. Он слегка придвинул свою руку к руке Жаклин, сидевшей напротив,— и сразу же вырос в своем представлении на полголовы.

Птицы под грабами шумели не меньше ослов и бросались крошками хлеба и камешками. Это веселое окружение вскружило Оливье голову — и та пошла кругом.

— Вы туда надолго? — задал он новый вопрос.

— Я думаю провести там все каникулы,— ответила Жаклин с улыбкой более чем волнующей.

Оливье подвинул руку еще ближе к девушке, и от пульсации крови в его артериях слегка задрожало золотистое вино в одном из стаканчиков, а когда биение крови вошло с ним в резонанс, стаканчик не выдержал и лопнул.

Оливье снова набрался смелости и продолжил:

— Вы едете к родственникам?

— Нет,— ответила Жаклин,— я остановлюсь в отеле "Альбигоец", неподалеку от вокзала.

Он присмотрелся и увидел, что волосы у нее вовсе не такие темные, особенно в лучах солнца, как сейчас, а маленькие веснушки на руках, загорелых от частого пребывания на воздухе — от этого еще не то бывает,— будоражили его, и Оливье покраснел.

Наконец, собрав все мужество, которое он зажал в левый кулак, оставшейся рукой Оливье накрыл ближайшую к нему ладошку Жаклин — какую именно, смельчак не знал, поскольку вся она спряталась под его громадной лапищей.

Сердце Оливье стучало так громко, что он даже спросил: "Кто там?", но сам заметил: Жаклин руки не отняла.

Вот тогда распустились все цветы, а окрестности наполнились чудеснейшей из мелодий. Это Майор исполнял Девятую симфонию в сопровождении хора. Он принес известие: автомобиль исправен.

Они проехали Клермон, и теперь машина тарахтела между двумя рядами электрических столбов, наполнявших воздух превосходнейшим ароматом озона.

За Клермоном Оливье нацелился точно на Орильяк. Сейчас у него не было надобности менять траекторию движения, руль не нуждался более в его правой руке, и рука Жаклин снова была в ней.

Майор с наслаждением вдыхал упоительный аромат столбов, нос он держал по ветру, а пса на коленях. Напевая печальный блюз, он пытался вычислять в уме, сколько дней он сможет прожить в Каркассоне, имея двадцать два франка.

Нужно было поделить двадцать два на четыреста шестьдесят. В конце концов у него разболелась голова, и результат перестал его интересовать. В итоге Майор принял простое решение: прожить месяц в лучшем отеле города.

Один и тот же ветер щекотал ноздри Майора, развевал локоны Жаклин и охлаждал пылающие виски разволновавшегося Оливье. Переводя взгляд от зеркальца, он видел рядом со своей правой ногой прекрасные, из кожи еще живой ящерицы, туфельки Жаклин с золотой застежкой, стягивавшей рот рептилии, чтобы не слышно было ни звука. Очертания ее точеных икр янтарного цвета рельефно выделялись на фоне светлой кожаной обивки переднего сиденья, кожу на котором пора уже было заменить: она была в клочки порвана, так как, устраиваясь поудобнее, Жаклин все время меняла позы, но Оливье это нисколько не волновало — ведь это будет память о ней.

Дороге теперь приходилось прилагать немало усилий, чтобы держаться прямо под колесами машины. При выезде из Клермона Оливье сделал настолько точный прицел на Орильяк, что свернуть хотя бы немного в сторону было делом невозможным. При любом незначительном отклонении руль поворачивался на несколько градусов и заставлял дорогу возвращаться в заданное положение ценой невероятных усилий — доходило до судорог. Она вернулась в исходное положение лишь поздней ночью, чрезмерно растянутая, вся измотанная, вследствие чего имели место частые столкновения.

Сначала они проехали Орильяк, затем Родез, и наконец перед взорами путешественников предстали рубежи тропической Оверни. На картах эта местность обозначена как Лангедок, но геологи не могут ошибаться.

За Орильяком Оливье и Жаклин пересели назад, а Майор и пес взялись вести машину. Одним поворотом разводного ключа Майор вернул зеркальце в прежнее положение — теперь он мог, не отвлекаясь, отдаться изучению преодолеваемого пути.

Пейзажи тропической Оверни исчезли с наступлением ночи, но снова почти тотчас же появились — пес включил фары.

За час до Каркассона было только двенадцать, но когда они въехали в Каркассон, был уже час.

Номера для Жаклин и Оливье были забронированы давно, а Майор в сопровождении пса счел весьма удобным приостановиться в постели одной из горничных отеля, а затем и в самой горничной. Так он и остался там и уснул в тепле. Он решил поменять номер завтра, выбрав его с особенной тщательностью.

К завтраку они собрались вместе, за круглым столом. Пес сидел под ним на равном удалении от каждого из путешественников и стал в результате своеобразной средней ножкой этого стола.

Одно движение Майора — и из ножки он снова превратился в пса. Майор направился в сад при отеле, и пес последовал за ним, виляя хвостом и лая из вежливости. Майор насвистывал стомп и протирал монокль.

Оставшись наедине, Оливье и Жаклин смотрели в разные стороны: их смущали коричневые перекладины на потолке.

Солнце рисовало портрет Жаклин на фоне окна, не один раз переделывая работу, но в конце концов было достигнуто полнейшее сходство — девушка была действительно прекрасна и соблазнительна.

Совсем еще молоденькая. Кожа на щеках гладкая, свежая, редкого, изумительного оттенка — чайной розы. Бронзовые волосы еще больше подчеркивали ее необычную красоту. Довершали портрет чистые светлые глаза. Оливье открывал чудо природы — ничего подобного ранее он не видел.

Оливье был на седьмом небе от наслаждения — так вкусен был абрикос. Сначала он проглотил его, потом отрыгнул на манер жвачных животных. Он чувствовал себя все более счастливым, и как объяснить это божественное состояние, если отбросить Жаклин?

Девушка грациозно поднялась, отодвинула стул и подала Оливье руку.

— Давайте погуляем до обеда,— сказала она.

В табачной лавке напротив вокзала Майор покупал открытки. Он набрал их на двадцать один франк, а оставшиеся двадцать су бросил псу из нежности — чего не сделаешь для друга...

Майор проводил Оливье и Жаклин мутным взглядом своего единственного глаза. Второе же око по-прежнему оставалось стеклянным.

Жаклин и Оливье шли под руку полем.

Она была в светлом полотняном платье и легких сандалиях на невысоких каблуках, и солнце все никак не могло выбраться из ее волос.

Майор начал насвистывать вместо стомпа медленный танец и устроился поудобнее на террасе привокзального отеля "Альбигоец".

Дорога через поле, как и все дороги, что идут через поле, особенно хороша, когда идешь по ней не один. Она состояла из самой дороги, промежуточной зоны поле-дорога, разделенной на полосу травянистой растительности, неглубокую канаву и полосу лесопосадки; наконец следовало само поле со всевозможными ингредиентами, как-то: горчица, рапс, пшеница, а также различные и безразличные животные.

А еще были Жаклин, и ее длинные ноги, и высокая грудь, подчеркнутая белым кожаным поясом, и почти обнаженные руки — их закрывали только рукавчики-"фонарик", такие легкие, что, казалось, их сдует и они улетят вместе с сердцем Оливье, привязанным к ним на кусочке аорты, достаточно длинном, чтобы сделать узел.

Когда они вернулись с прогулки, Жаклин выпустила руку Оливье и на ней остался светлый след ее руки, но на теле девушки следов не было никаких.

Должно быть, Оливье был слишком робок.

Они подошли к привокзальной площади как раз в тот момент, когда Майор поднялся со своего места, чтобы отправить по почте одиннадцать открыток, исписанных им в мгновение ока, а зная, что открытки были по девятнадцать су штука, подсчитайте, сколько их еще осталось у Майора.

В отеле их ждал обед.

Пес сидел у дверей комнаты Майора и чесался, спасаясь от блох. Оливье к тому же, выходя из своего номера, отдавил ему хвост — прозвенел звонок на обед, и он спешил.

А как хорошо было вчера, какую замечательную совершили они прогулку на реку... Но тут пес зарычал: поймав наконец блоху, он смог сосредоточить внимание на Оливье.

Жаклин в белом купальнике лежала на берегу, и вода на ее волосах была словно жемчуг, а на руках и ногах — как блестящий целлофан, а на песке под ней — просто вода. Оливье наклонился и дружески потрепал пса по спине — тот в ответ снисходительно лизнул ему руку.

Но Оливье так и не решился сказать ей те слова, которые стесняется произнести робкий человек. Он вернулся с ней в отель поздно, но, как и во все предыдущие вечера, пожелал ей всего лишь спокойной ночи.

И вот он решил, что сегодня утром скажет ей эти слова.

И тут, заслонив Оливье, отворилась дверь комнаты Майора, и из нее вышла Жаклин в белой шелковой пижаме. Ее крупные груди были открыты. Она прошла по коридору к себе в номер — одеться, причесаться...

Никогда теперь уже, наверное, не закроется дверь в комнату Майора: ее петли заржавели от соленых слез любви...

ВЕЧЕРИНКА У ЛЕОБИЛЯ

Веки Фолюбера Сансонне, на которые, проникая через решетчатые ставни, падал преломленный солнечный луч, светились изнутри приятным красно-оранжевым цветом, и Фолюбер улыбался во сне. Он шел легким шагом по гравию, теплому и ласковому, в саду Гесперид[48], и красивые звери с шелковистой шерстью лизали ему пальцы ног. В этот момент он проснулся, осторожно снял с большого пальца ноги Фредерику и вернул ее на исходную позицию — завтра утром ручная улитка снова доползет до него. Фредерика фыркнула, но не промолвила ни слова.

Фолюбер сел в кровати. Каждое утро он на какое-то время погружался в размышления, и днем уже думать не нужно было; тем самым он избавлял себя от многочисленных неприятностей, которыми так полна жизнь людей беспорядочных, въедливых и беспокойных: во всяком действии они видят предлог для размышлений, бесконечных (простите за длинную фразу), а часто и беспредметных, поскольку о самом предмете они забывают.

Вот о чем надо думать:

1) во что одеться;

2) что съесть на завтрак;

3) как развлечься.

Вот и все: сегодня было воскресенье, и вопрос о том, где раздобыть деньги, был уже решен.

Фолюбер по порядку обдумал все три проблемы.

Он тщательно умылся, основательно почистил зубы, высморкался при помощи двух пальцев и стал одеваться. По воскресеньям он начинал, как правило, с галстука и кончал туфлями — прекрасная гимнастика. Он достал из комода пару модных носков с рисунком из чередующихся полосок: синяя полоска — просвет, синяя полоска — просвет и так далее. Когда носишь такие носки, можно красить ноги в любой цвет и его видно между полосками. Фолюбер был человек застенчивый и выбрал яблочно-зеленый.

В остальном его сегодняшний гардероб был обычен, если не считать голубой рубашки. Еще он сменил белье, поскольку думал о третьем пункте программы.

Завтракал он селедкой, политой нежным маслом, и хлебцом, свежим, как глаз, и, как глаз, обрамленным длинными розовыми ресницами.

После этого он окончательно углубился в размышления о третьем пункте.

Сегодня был день рождения его друга Леобиля, и в честь этого события тот устраивал вечеринку.

При мысли о ней Фолюбер еще сильнее задумался. Дело было в том, что он страдал комплексом застенчивости и втайне завидовал смелости тех, с кем должен был увидеться вечером: ему хотелось бы обладать ловкостью Грузнье в сочетании с пылкостью Додди, очаровательной элегантностью шефа Абадибабы или же пиратской лихостью любого из членов Лориентского клуба.

У Фолюбера были красивые каштановые волосы, глаза с притягательной поволокой и прелестная улыбка, которой он покорял все сердца, даже не подозревая об этом. Но он никогда не осмеливался воспользоваться достоинствами своей внешности и всегда сидел в стороне, одинокий, в то время как его товарищи лихо отплясывали с красивыми девушками свинг, життерберг и галуазский барбет.

Это часто повергало его в уныние, однако ночью он утешался снами. В них он был беспредельно отважен, его со всех сторон обступали девушки, умоляя оказать им честь и потанцевать с ними.

Фолюбер вспомнил сон, который он видел сегодня ночью. Ему приснилось очаровательное юное существо в платье из голубовато-лилового крепа. На плечи девушки падали светлые волосы. На ногах у нее были туфельки из синей змеиной кожи и забавный браслет, который он не мог припомнить в точности. Во сне она его сильно полюбила, а в самом конце они ушли вместе.

Наверняка он ее поцеловал, а может, она позволила ему большее.

Фолюбер покраснел. У него еще будет время подумать об этом по дороге к Леобилю. Он пошарил в кармане, проверил, достаточно ли у него денег, и вышел купить бутылку ядовитого аперитива, дешевле и не бывает,— сам он не пил вообще.

В то время как Фолюбер просыпался, Майор, разбуженный осипшим голосом своей нечистой совести, спустил ноги на липкий пол спальни, ощущая во рту привычный привкус перегара.

Его стеклянный глаз зловеще сверкал в полутьме, освещая пакостным светом шейный платок, который Майор в настоящий период расписывал,— относительно благостный замысел (насколько это возможно в случае с Майором) обретал постепенно черты чего-то очень скверного, и Майор понял, что сегодня ему предстоит совершить нехороший поступок.

Он вспомнил о предстоящей вечеринке у Леобиля и зверски усмехнулся в ре мажоре, да еще сфальшивил, что было лишним подтверждением его природной низости. Узрев неполную бутылку с красным вином, он одним глотком допил остатки бурды и сразу же почувствовал себе ближе к норме. Затем встал перед зеркалом и попытался придать своему лицу такое же выражение, как у Сергея Андреевича Папанина в "Иване Грозном". Безуспешно — подвело отсутствие бороды. Тем не менее на кого-нибудь эта гримаса произвела бы достаточно сильное впечатление.

Майор опять ухмыльнулся и удалился в кабинет: надо было хорошенько поразмыслить над тем, как испоганить вечеринку у Леобиля, которому он жаждал отомстить. Вот уже несколько недель Леобиль распускал о нем жутчайшие слухи. Он даже осмелился утверждать, что Майор становится порядочным человеком.

За это его нужно было проучить как следует, чтобы впредь не повадно было.

Майор был беспощаден ко всем врагам, встречавшимся на его пути; с одной стороны, это объяснялось его неважным воспитанием, с другой — врожденными коварством и злобностью, изрядно превышавшими норму.

(Не забудем упомянуть об ужасных усиках, которые он, несомненно с дурными помыслами, выращивал на верхней губе, охраняя их от насекомых, а днем от птиц, для чего использовал сеточку.)

Фолюбер Сансонне, волнуясь, остановился перед дверью квартиры Леобиля и сунул указательный палец правой руки в норку звонка — тот спал, забившись в угол.

Звонок моментально проснулся и, перевернувшись, больно укусил гостя за палец. Фолюбер пронзительно завизжал.

Сестра Леобиля, поджидавшая гостей в прихожей, открыла дверь, и Фолюбер вошел. По дороге в комнату сестра Леобиля заклеила ранку пластырем и взяла у Фолюбера бутылку.

Веселые аккорды легкой музыки, подпрыгивая до потолка, словно чехлом, обволакивали мебель.

Леобиль стоял у камина и разговаривал с двумя девушками. Обратив внимание на одну из них, Фолюбер смутился, но поскольку Леобиль, подавшись вперед, протянул ему руку, пришлось скрыть волнение.

— Привет,— сказал Леобиль.

— Привет,— ответил Фолюбер.

— Знакомьтесь,— сказал Леобиль.— Это Азим (представил он первую девушку), это Фолюбер, а это Женнифер.

Фолюбер поклонился Азим и, опустив глаза, протянул руку Женнифер. На девушке было платье из красного крепа цвета морской волны, красные туфельки из змеиной кожи и очень необычный браслет, который он сразу же узнал. На плечи ей спадали рыжие волосы, и она во всем была похожа на девушку из его сна; краски, конечно, были ярче, но сны ведь приходят по ночам.

Леобиль, казалось, был поглощен беседой с Азим, и Фолюбер, не медля, пригласил Женнифер на танец. Он все время опускал глаза — так притягивали его взгляд два чрезвычайно интересных явления в квадратном вырезе платья.

— Вы давно знаете Леобиля? — спросила Женнифер.

— Три года,— ответил Фолюбер.— Мы познакомились на занятиях по дзю-до.

— Вы занимаетесь дзю-до? А вам приходилось уже применять его приемы на практике, защищая свою жизнь?

— Гм...— не находил слов Фолюбер.— Не было случая... Я редко дерусь.

— Боитесь? — насмешливо спросила Женнифер.

Фолюберу такой поворот их разговора был неприятен. Он попытался вновь обрести ту уверенность, с которой действовал этой ночью.

— Я видел вас во сне...— отважился он.

— Я никогда не вижу снов,— сказала Женнифер.— Вряд ли вы меня видели во сне. Наверное, вы перепутали.

— У вас были светлые волосы...— сказал Фолюбер на грани отчаяния.

У нее была такая тонкая талия, а глаза искрились смехом так близко!..

— Вот видите,— сказала Женнифер,— это была не я... я же рыжая...

— Это были вы...— пробормотал Фолюбер.

— Не думаю,— сказала Женнифер.— Я не люблю сны. Мне больше нравится действительность.

Она посмотрела на него в упор, но в это мгновение он снова опустил глаза и не заметил ее взгляда. Он не прижимал ее к себе слишком крепко, иначе ему ничего не было бы видно.

Женнифер пожала плечами. Она любила спорт, и ей нравились сильные и смелые мужчины.

— Я люблю спорт,— сказала она,— мне нравятся сильные и смелые мужчины. А сны я не люблю, я слишком жизнерадостна, чтобы их любить.

Она высвободилась из его рук: пластинка страшно проскрежетала тормозами и остановилась — это Леобиль опустил без предупреждения шлагбаум. Фолюбер поблагодарил девушку за танец и хотел было удержать ее возле себя непринужденной остроумной болтовней, но когда он почти уже нашел поистине чарующую фразу, перед ним возник какой-то мордоворот.

Верзила грубо обнял Женнифер, Фолюбер в ужасе отступил на шаг. Женнифер улыбалась, и он, убитый, рухнул в глубокое кресло из бурдючной кожи.

Фолюбер печалился, понимая: раз все так началось, то и эта вечеринка будет такой же, как и другие,— полной блеска и красивых девушек... но не для него.

На лестничной площадке послышался выстрел, а вскоре дверь распахнулась, не выдержав жуткого удара ногой,— в квартире появился Майор.

В его руке дымился пистолет, из которого он только что застрелил звонок. Его горчичные носки бросали вызов всему миру.

— Я прикончил эту тварь,— объявил он.— Уберите подлюгу.

— Но...— начала было сестра Леобиля, но, не выдержав, разрыдалась: звонок был у них в доме так давно, что стал уже частью семьи. Вся в слезах, она убежала в свою комнату, а Майор подскочил от радости и засунул пистолет в карман.

Подошел Леобиль. Он простодушно протянул Майору руку.

Майор положил в нее кусок засохшего дерьма, подобранный у входа в подъезд.

— Отодвинься, мерзавец! — сказал он Леобилю дрожащим от гнева голосом.

— Послушай... Ты ведь не станешь тут ничего ломать...

— Я тут все переломаю,— холодно сказал Майор, скаля зубы.

Он сверлил Леобиля невыносимым взглядом своего стеклянного глаза.

— Ты что это себе позволяешь, морда? — возмущенно сказал он.— Болтаешь где попало, что я стал порядочным человеком? Треплешься, что я остепенился, устроился на работу?

Набрав побольше воздуха, он прорычал:

— Ты эту вечеринку запомнишь, гад!..

Леобиль побледнел. Он все еще держал в руке то, что положил ему туда Майор, и даже пошевелиться не смел.

— Я... я не хотел тебя оскорбить...— сказал он.

— Заткнись, чучело,— оборвал его Майор.— За каждое лишнее слово причитается добавка.

Он подставил Леобилю подножку, грубо толкнул его, и Леобиль рухнул на пол.

Гости не придали происходящему большого значения. Они танцевали, пили, болтали и, как это всегда бывает на удавшихся вечеринках, исчезали по двое в свободных комнатах.

Майор направился к буфету. Невдалеке все еще томился в кресле опечаленный Фолюбер. Проходя мимо, Майор схватил его за воротник куртки и поднял на ноги.

— Выпьем,— приказал он,— я никогда не пью один.

— Но... Я вообще не пью,— ответил Фолюбер.

Он немного знал Майора и поэтому возражал мягко.

— Не пори ерунды,— отрезал Майор.

Фолюбер посмотрел на Женнифер. К счастью, она была занята оживленным разговором и смотрела в другую сторону. А к несчастью, ее окружали три молодых человека, еще двое сидели у ее ног, а шестой созерцал красавицу, взобравшись на шкаф.

Леобиль тихо встал, собираясь незаметно выскользнуть из комнаты, чтобы вызвать стражей порядка, но вскоре сообразил, что если блюстители нравственности надумают заглянуть в другие комнаты, то и он сам может заночевать в полиции.

К тому же, зная Майора, он вовсе не был уверен, что тот даст ему выйти.

Майор и в самом деле следил за Леобилем: он так сверкнул своим стеклянным глазом, что беднягу парализовало.

Все еще придерживая Фолюбера за воротник, Майор достал пистолет и, не целясь, отстрелил горлышко у бутылки. Тут уже ошарашенные гости обернулись.

— Выметайтесь! — заорал Майор.— Псы убираются — куклы остаются.

Он протянул Фолюберу стакан.

— Выпьем!

Молодые люди отступили от девушек и начали потихоньку расходиться. Майору не привыкли сопротивляться.

— Я не хочу пить,— сказал Фолюбер, но, взглянув на Майора, быстро выпил.

— Твое здоровье, приятель,— сказал Майор.

Взгляд Фолюбера вдруг упал на лицо Женнифер. Она стояла в углу с другими девушками и смотрела на него с презрением. Фолюбер почувствовал, что у него подкашиваются ноги.

Майор опустошил свой стакан одним глотком.

Почти все парни уже ушли. Остался лишь один, Жак Берденден,— он слыл смельчаком. Берденден схватил увесистую пепельницу и запустил ею Майору в голову. Майор поймал снаряд на лету и в два прыжка оказался возле храбреца.

— А ну... предстань! — выкрикнул он и вытащил возмутителя установленного им порядка на середину комнаты.

— Возьмешь девчонку, какую захочешь, и разденешь ее!

От ужаса девушки вспыхнули.

— Я не буду этого делать,— сказал Берденден.

— Пожалеешь, паскуденыш,— угрожал Майор.

— Что угодно, только не это,— сказал Берденден.

Перепуганный Фолюбер налил себе машинально второй стакан и выпил его залпом.

Майор ничего не сказал. Он схватил Бердендена за руку, резко крутанул ее, и бедняга взвился в воздух. Майор воспользовался этим полетом: пока бунтарь падал, он сорвал с него брюки.

— Ну, сученыш,— закричал он,— приготовься.

Он посмотрел на девушек.

— Желающая есть? — спросил он, ухмыляясь.

— Ну, хватит,— прошипел Берденден, выходя из оцепенения. Он попытался уцепиться Майору за ногу. Ничего хорошего эта затея ему не принесла. Майор приподнял его и швырнул на пол. Берденден потирал себе бока.

— Ты, рыжая,— приказал Майор,— подойди.

— Оставьте меня в покое,— сказала, бледнея, Женнифер.

Фолюбер тем временем осушил уже четвертый стакан. Голос Женнифер поразил его, как удар грома. Он медленно повернулся и посмотрел на нее.

Майор подошел к девушке и одним резким движением оторвал бретельку ее платья цвета морской волны. (Справедливости ради должен сказать, что увиденное зрелище было довольно приятным.)

— Перестаньте! — прошептала Женнифер.

Фолюбер провел рукой по глазам.

— Это сон! — пробормотал он заплетающимся языком.

— Быстро сюда! — обратился к нему Майор.— Будешь ее держать, а этот хлюст займется делом.

— Нет! — взвыл Берденден.— Не хочу!.. Все, что угодно, но не это!.. Женщину я не трону!

— Хорошо,— вкрадчиво сказал Майор.— Я добрый Майор.— Не отпуская Женнифер, он подошел к Фолюберу.— Раздевайся,— велел он ему,— и займись тем пугалом.— Он кивнул в сторону Бердендена.— А я займусь этой.

— Не буду,— внезапно выкрикнул Фолюбер.— А ты убирайся отсюда! Ты у нас уже в печенках сидишь.

От неожиданности Майор отпустил Женнифер. Он набрал в легкие столько воздуха, что его грудная клетка раздулась самое малое на метр двадцать пять. Женнифер смотрела на Фолюбера с удивлением, не зная, поднять ли ей лиф платья или же оставить как есть — и вдохновить его тем самым на новые подвиги. Склонилась она ко второму решению.

Фолюбер взглянул на Женнифер и, заржав, зашелся. Притопнув ногой, он наскочил на Майора. Получив удар в солнечное сплетение в тот самый момент, когда его грудная клетка раздулась до предела, Майор со страшным криком согнулся пополам. Но тотчас же выпрямился, и Фолюбер воспользовался этим, применив классический прием дзю-до: дуя пациенту в нос, натянул ему уши.

Майор посинел и стал задыхаться. В тот же миг Фолюбер, силы которого под воздействием любви и аперитива умножились, просунул голову между ног Майора, приподнял его и, перебросив через заставленный блюдами стол, вышвырнул на улицу — тело Майора протаранило оконное стекло.

В гостиной Леобиля вновь стало спокойно. Наступила глубокая тишина, и Женнифер, так и не подняв лиф платья, упала в объятия Фолюбера. Тот рухнул: как-никак в девушке было килограммов шестьдесят; к счастью, сзади него стояло все то же кресло из бурдючной кожи.

Что касается Майора, то он описал в воздухе синусоидальную кривую и, совершив несколько оборотов, вернулся в вертикальное положение; но бедняге не повезло: он приземлился в красно-черное такси с открытым верхом и не успел еще сообразить толком, что же произошло, как оно увезло его далеко от места посадки.

Придя в себя, он выставил шофера, вложив в угрозы всю нерастраченную злость, и повел машину к месту своего обитания, вилле под названием "Львиное сердце".

По дороге, чтобы не признать себя побежденным, он задавил старика-торговца, который, к счастью, продавал краденое.

А Фолюбер и Женнифер провели весь вечер за починкой платья. Чтобы было удобнее, девушка сняла его, а признательный Леобиль предоставил им по такому поводу свою спальню и электроутюг из китайской перегородчатой эмали, доставшийся ему в наследство от матери, а той, в свою очередь, от его бабушки, утюг, которым в их семье гладили из поколения в поколение, еще со времен первых крестовых походов.