Ошибка президента

1

Когда утром в воскресенье Турецкий проснулся, дочка еще сладко посапывала в своей кроватке, Ирина тоже спала. Накануне вечером, уложив ребенка, они долго сидели на кухне, разговаривали, смеялись, Турецкий в лицах изображал персонал больницы, где лежал, затем описал драку, убавив количество своих соперников до одного. Он старался придать рассказу шутливый характер, но Ирина так бледнела и волновалась, что Саша решил не травмировать ее и в конце концов свел дело к простой небольшой стычке.

Плечо, которое, слава Богу, не подвело Турецкого во время драки, теперь что-то совсем раскапризничалось. Ирина осмотрела рану, перевязала ее и взяла с мужа слово, что завтра он весь день проведет дома.

– Смотри, кончится тем, что тебе ампутируют руку, что тогда будешь делать? – так она пыталась его припугнуть, хотя и понимала, что это почти бесполезно.

Они решили, что спокойно проведут воскресный день дома, Саша почитает дочке вслух, поиграет с ней в разные игры, затем все вместе пообедают. Таких тихих выходных давно уже не бывало.

Засиделись за полночь; малышка тоже никак не соглашалась отправляться спать и в конце концов задремала в кресле.

Утром первой проснулась дочурка; она перебралась на родительскую кровать и растолкала папу. Саша попросил ее полежать тихо и не будить маму.

– А я пойду займусь завтраком.

Он вышел на кухню. Утро, не в пример вчерашнему, было солнечное и ясное. Под стать погоде было и настроение. Светло и уютно на кухне, светло и радостно на душе у Турецкого. Тягостные проблемы остались где-то там, во внешнем мире. Даже рука почти не болела, хотя действовать главным образом приходилось все же здоровой правой. Пока «его женщины» не встали, Турецкий поставил на плиту чайник и, весело насвистывая что-то себе под нос, вынул из холодильника сыр для гренок.

По старой холостяцкой привычке, возясь на кухне, он любил слушать радио, потому и сейчас почти машинально крутнул ручку старенького репродуктора, висевшего на стене с тех самых пор, как он получил эту квартирку на Фрунзенской набережной.

– В нашей «Гавани» сегодня постоянные участники Юрий Чернов и Григорий Гладков, их грубоватый мужской юмор облагораживает обаятельнейшая и симпатичнейшая Ирина Муравьева, – раздался из репродуктора знакомый голос Эдуарда Успенского.

Турецкий улыбнулся – как он вовремя успел. Это начиналась его любимая передача «В нашу гавань заходили корабли». Он пошел в комнату, чтобы позвать Ирину, но увидел, что та еще спит, задремала и дочурка, уткнувшись личиком в мамино плечо. Саша осторожно прикрыл дверь и на цыпочках вернулся на кухню.

– А вот еще письмо из Калужской области, из города Сухиничи, – говорил тем временем Эдуард Успенский. – Иван Петрович Бакланов, который там живет, прислал нам очень интересный вариант песни «Девушка из Нагасаки». Мы ее уже не раз исполняли, но тут есть целый лишний куплет.

– Как интересно, Эдуард Николаевич.

– Сейчас мы ее споем. Но Иван Петрович вот что еще тут нам пишет: «Дорогие ведущие. Я очень прошу вас спеть эту песню так же хорошо, как пел ее мой брат Николай». Дорогой Иван Петрович! К сожалению, мы не слышали, как пел ваш брат, но постараемся спеть как можно лучше».

– Я готова, Эдуард Николаевич.

Турецкий не мог сдержать улыбки, когда Эдуард Успенский затянул:

У ней такая маленькая грудь

И губы, губы алые как маки.

Уходит капитан в далекий путь,

Не видя девушки из Нагасаки.

Эта песня заставляла вспомнить дом на Третьей Мещанской, дворовую шпану, игру в чижа, разбитые футбольным мячом стекла первых этажей. Он даже стал мурлыкать песню себе под нос, вторя Успенскому.

– А вот еще одно письмо, на этот раз из города Князева Владимирской области. Нам пишет учительница русского языка и литературы. Да-да, Ирина Владимировна, не удивляйтесь. Между прочим, очень трогательное письмо. Я просто не могу удержаться, чтобы не прочитать его целиком.

– Прочитайте, Эдуард Николаевич.

– «Дорогой Эдуард Николаевич», – ну я от себя добавлю: – и Ирина Владимировна. – «Я очень люблю вашу передачу. Сразу вспоминается лето, которое я провела в Москве. Это был тот год, когда проходил Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Я гостила у своей родственницы, и мы познакомились с двумя мальчиками. Звали их очень необычно – Скронц и Пупотя, тогда еще не прошла мода на разные смешные прозвища. Я тогда была скромница (да и осталась такой на всю жизнь) и не смогла признаться Косте (он же Скронц), что влюбилась в него. Он так, конечно, ни о чем и не догадался. А мне он снился затем много лет. Но я не знала ни его адреса, ни фамилии, и все, что у меня осталось, – это старая фотография, на которой изображены все мы.

Я высылаю вам слова той песни, которую мы пели когда-то вместе (помню я, к сожалению, только два куплета)

На улице дождь идет, слякоть бульварная,

Острыми иглами всю душу гнетет,

А девушка милая, в платьице беленьком,

В туфельках беленьких по грязи идет.

И вот вы лежите, больная, голодная,

Туфельки белые стоят возле вас.

Белые туфельки, белое платьице,

Белое личико – словно алмаз.

Вы, наверно, не поверите мне, но я никогда не забывала Костю. Он был такой благородный, умный, добрый, похожий на рыцаря или на мушкетера.

Недавно эта фотография попалась мне на глаза, и я снова все вспомнила. Костя по кличке Скронц или его друзья, если вы слышите меня, отзовитесь. Валентина Андреевна Лисицына, город Князев».

Успенский еще что-то говорил, затем зазвучала песня, краем уха Турецкий продолжал слушать что-то жалостное о «новых туфельках», которые были куплены богатым купцом. Но радужное настроение испарилось мгновенно, в голове билось только: «Скронц и Пупотя», «Скронц и Пупотя» и еще: «Старая фотография, а на ней – все мы. Валентина Андреевна Лисицына, город Князев».

Гренки начали подгорать, но очнулся Саша не от запаха. Из прихожей раздалось какое-то настойчивое попискивание. «Пейджер!» – сообразил Турецкий, на ходу вытирая руки, и бросился к куртке, в кармане которой по-прежнему лежало чудо электроники. На экране появилось зловещее сообщение: «Пупок вызывает Скронца».

«Неужели тоже услышали?» – подумал Турецкий.

За один миг он проиграл в голове всю картину: «Есть фотография, где изображены Скронц и Пупотя почти сорок лет назад; давно, конечно, но все же это очень важная нить. Второе: преступники также слышали сообщение по радио, и им оно также показалось важным. Третье: жизнь учительницы русского языка из Князева в опасности».

Что делать?

– А проводили передачу, как всегда, наш бессменный редактор Элеонора Филина… – продолжало нестись из репродуктора.

– И писатель Эдуард Успенский, – эхом подхватил женский голос.

Турецкий подскочил к телефону и стал звонить на радио. Там долго не снимали трубку – воскресенье, черт бы его побрал! Наконец женский голос не очень любезно, но все же без озлобления объяснил, что передача «В нашу гавань заходили корабли» идет в записи и никакого Эдуарда Успенского сейчас на студии нет. Когда же Турецкий попросил дать его домашний телефон, ему значительно менее любезно объяснили, что это не входит в компетенцию радиостанции.

Дальше началась настоящая полоса везения. Турецкому удалось дозвониться до закрытой адресной службы милиции, дежурный сидел там и в выходные и смог сообщить Турецкому интересующий его телефон. Затем оказалось, что Эдуард Николаевич дома и что письмо у него под руками. Так Турецкий выяснил, что учительница русского языка Валентина Андреевна Лисицына проживает в доме номер пятнадцать по улице Алексея Фатьянова.

– Понимаете, – сказал Турецкий, – это очень важная информация. Мы некоторое время назад напали на след преступников с такими кличками, но их никто никогда не видел. Очень может случиться, что они отзовутся и также заинтересуются старой фотографией. Я вас очень прошу, не давайте больше никому этого адреса.

В ответ раздался так хорошо знакомый по радиопередачам насмешливый голос Эдуарда Успенского:

– Вы же не можете по телефону доказать мне, что вы действительно знаменитый Саша Турецкий из прокуратуры. Мне приходится верить вам на слово. А вдруг вы на самом деле и есть этот самый Скронц или Пупотя и не хотите, чтобы адрес попал в руки милиции?

– Разумеется, все может быть, – ответил Турецкий, которому было сейчас совсем не до шуток. – Даже если бы вы увидели меня лично и я предъявил вам свое удостоверение, это и тогда бы не было гарантией того, что я – Турецкий, а не Скронц. Удостоверение может быть и поддельным. Так что как хотите.

– В вашем голосе есть что-то внушающее доверие, – хмыкнул Успенский, – хотя профессиональный мошенник должен как раз очень располагать к себе и выглядеть абсолютно честным, но это я так, между прочим. Я буду нем как рыба, даже если ко мне нагрянут Скронц вместе с Пупотей.

– Спасибо, Эдуард Николаевич, – от всей души поблагодарил его Турецкий.

После этого он позвонил на вокзал и выяснил, что до Князева добираются поездами на Нижний Новгород и он вполне может успеть на «Буревестник», который прибывает в Князев поздно вечером. Это значило, что рано утром Турецкий сможет повидать учительницу.

Турецкий вошел в комнату и стал по возможности тихо собирать все необходимое в дорогу – чистую рубашку, носки, полотенце, зубную щетку.

– Ты куда, Саша? – удивленно спросила Ирина.

– Ирочка, милая, – ответил Турецкий, – мне придется срочно уехать. Сейчас же.

– А как же… Ты же ранен… Я не говорила тебе вчера, но у тебя такой измотанный, уставший вид… Ты гробишь себя, Саша… Мы же договорились, – шептала жена, и ресницы ее мелко-мелко задрожали, а по щеке покатилась слеза.

Это было ужасно. Турецкий чувствовал, что по отношению к своей семье он ведет себя как последний хам, но он помнил, что где-то в неизвестном ему Князеве подвергается смертельной опасности старая учительница, которая знает, кто такие Скронц и Пупотя. И это для него было важнее, чем собственное здоровье, чем тихое воскресенье вместе с семьей, чем даже настроение Ирины.

– Ира, – он посмотрел на часы. У него еще оставалось время, – представь себе, что где-то в другом городе есть старая женщина, которая объявила по радио розыск парня, которого любила когда-то. У нее есть его фотография. А этот парень стал преступником, которого мы ловим и никак не можем поймать.

– Поэтому надо сломя голову к ней ехать, – продолжила Ирина, – раненому, в воскресенье, бросив все, забыв про семью. – Ира еще сдерживалась, но Саша видел, что сейчас она расплачется. Это случалось, хотя и очень редко. – А мы не в счет. Вам непременно нужно поймать его сегодня, а не завтра.

– Я могу остаться, – Турецкий стал снимать пиджак. – Хорошо, давай включай телевизор, будем смотреть «Полосатый рейс» или что вы там хотели… Я буду лежать, поправляться, мне же нужен постельный режим, так ты считаешь? Но если окажется, что учительницу убьют, виновата будешь только ты. Согласна?

– Почему ты уверен, что ее убьют? – шепотом спросила Ирина.

– Думаешь, я один во всей Москве слушал сегодня радио? – спросил Турецкий. – Ну так что, согласна?

– Поезжай, – кивнула головой Ира, – мы с малышкой посидим одни.

– Не горюй! Билет я уже заказал, на сборы еще минут пять, так что на семейную жизнь в нашем распоряжении еще часа четыре.

Тихого домашнего праздника, впрочем, не получилось.

1

Турецкий вышел на привокзальную площадь районного центра Князев. Сразу же, с первой минуты, было видно – провинция. Если бы не два-три унылых коммерческих ларька на другой стороне, то можно было бы подумать, что фирменный поезд «Буревестник» перемещал пассажиров не только в пространстве, но и во времени. Вокруг ходили какие-то деды в телогрейках и подшитых валенках, бабка в платке торговала семечками, ловко сворачивая кульки из страничек школьного учебника, громко матерились мужики, слышался смех, пробегали ничейные собаки.

«Нет, это не Рио-де-Жанейро», – вспомнилась Турецкому фраза великого комбинатора.

Он осмотрелся. Большинство пассажиров, вышедших в Князеве, деловито направились в нужном им направлении. Некоторых встречали друзья и родственники, а вот один – явно москвич, с хэмингуэевской бородой и небольшой спортивной сумкой, также оглядывается вокруг, видимо, впервые здесь.

Турецкий подошел к молодому парню, похожему на местного, и спросил:

– У вас есть гостиницы/

– Гостиницы? – протянул парень, «окая» почти как Максим Горький. – У нас только одна.

– Ну и где же она?

– Так вон там, на улице Паркоммуны, – парень махнул рукой куда-то в сторону.

– На улице чего? – спросил Турецкий.

– Паркоммуны, – повторил парень непонятное слово. – Тама вон, направо. Большой такой дом, увидите.

Турецкий послушно повернул направо и скоро вышел на широкую улицу, застроенную трех-четырехэтажными домами. На одном из них удалось обнаружить табличку «Улица Парижской коммуны».

Впереди показалось здание, выглядевшее здесь, в Князеве, довольно импозантно. Гостиница «Волга». Места, разумеется, были, и Турецкий получил листок анкеты, где ему предлагалось написать свои данные и указать цель приезда. Он вздохнул и написал: «Турецкий Александр Борисович». Это только в американских детективах человек, останавливаясь в гостинице, запросто записывается «мистер Смит», у нас же проверяют паспорт. К счастью, профессия в паспорте не обозначена, и, усмехнувшись, Саша вывел: «сотрудник НИИ ППШ», а в графе «Цель приезда» проставил: «По личному делу».

Пока он писал, сзади хлопнула входная дверь. Саша обернулся и увидел, что к столу дежурной подходит хемингуэевская бородка. «И этот сюда», – подумал Турецкий.

Когда бородатый отошел, он подал дежурной паспорт и заполненную анкету, а через пару минут получил ключи от одноместного номера на третьем (последнем) этаже. Телефонов в номерах, естественно, не было, и Турецкий, осведомившись у дежурной, откуда можно позвонить в Москву, отправился по темным улицам разыскивать Главпочтамт, где имелся круглосуточный переговорный пункт.

Он набрал номер телефона Меркулова.

– Константин Дмитриевич, прошу прощения за поздний звонок: днем не смог дозвониться, а сейчас я в Князеве. Выехал срочно, тут есть женщина, у которой имеется ценная старая фотография. Какая? Друзей старушки Арзамасцевой. Да, обоих.

– В милицию местную ходил? В прокуратуру? – спросил Меркулов.

– Нет еще. Я приехал-то в одиннадцатом часу. Может быть, завтра зайду.

– Смотри по обстоятельствам, – ответил Меркулов. – Но помни, что у нас могут быть ушки.

– А что? – насторожился Турецкий. Ему очень не понравился какой-то непонятно игривый тон Меркулова. Тот говорил так только в случае исключительной важности. – Еще что-то произошло?

– Вчера арестовали одну гражданку, как ты знаешь, – сказал Меркулов. – Так вот она исчезла. Понял?

– Что? – крикнул Турецкий, до которого только сейчас дошел смысл того, что сказал Меркулов, – исчезла Татьяна Бурмеева. Но он же сам отвозил ее на Петровку. – Как это случилось?

– Никто не знает, – совершенно спокойно ответил Меркулов, и, хотя Турецкий не видел его лица, он живо представил себе сейчас, как его бывший шеф невесело усмехается. – Если бы знали, было бы легче.

– А что Саруханов?

– Скончался в больнице.

Когда разговор закончился и раздались короткие гудки, Турецкий все еще сидел неподвижно, сжимая трубку в руках. Затем машинально повесил ее на место и вышел на улицу.

Он некоторое время брел куда-то по незнакомому провинциальному городку, не разбирая дороги. Мысли путались и кувыркались в голове, не в силах сложиться во что-нибудь стройное, логическое.

Он лично сдал Бурмееву на Петровку. Он посоветовался с Романовой, и они решили на пару-тройку дней оставить ее в здании внутренней тюрьмы ГУВД, там ведь были и камеры для подследственных. Вспоминался недавний опыт, когда в стенах Бутырки пытались прикончить Саруханова, совершенно проигнорировав приказ Меркулова перевести его в медсанчасть. Никакой уверенности в том, что с Татьяной ничего не случится в тюрьме, не было. Потому-то ее и оставили в РУВД, но она исчезла и оттуда! Как это могло произойти?!

Итак, явно орудовали какие-то свои люди, те же, что вынули пейджер из сейфа. Тут не подумаешь на простого участкового или опера. Это свои – из Главного управления и наверняка занимающие высокий пост. Значит, Татьяна исчезла… Похитили, украли из-за того, что она много знает? Турецкий задумался. Нет, он был уверен, почему-то стопроцентно уверен в том, что ничего плохого с ней не приключится. «Дерьмо не тонет», – пробормотал сквозь зубы Турецкий.

Он вспомнил Саруханова. Не повезло парню. Турецкий был более чем далек от того, чтобы в чем-то винить Сергея.

В конце концов, он и сам попался на удочку к этой… И значит, и сам мог бы оказаться на его месте. Но он жив и здоров и должен сделать все от него зависящее, чтобы среди людей, с которыми связана Татьяна, не было больше жертв.

Стало уже совсем поздно. Пора возвращаться в гостиницу. Турецкий не вполне твердо понимал, куда ему идти, но спросить дорогу было не у кого. Время подходило к полуночи, и отсутствие пешеходов не особенно удивляло. Удивляло другое: полная, абсолютная тишина. Изредка ее разрывал то отдаленный, то более близкий собачий лай, но он не портил тишины, а только подчеркивал ее непроницаемость и какую-то плотность. К счастью, профессионализм не подвел Турецкого, и направление к гостинице он выбрал правильно.

«Сейчас престарелая учительница наверняка крепко спит, – размышлял он по дороге. – А вот встает она, скорее всего, рано. Итак, подъем в шесть. Чтобы точно в семь – уже у… – он напряг память, вспоминая, как ее зовут, – Валентины Андреевны Лисицыной.

2

Когда государство, вручая тебе снайперскую винтовку, отправляет мочить главу другого государства и платит за это деньги, ты истинный патриот и герой незримого фронта. Когда это предпринимают отдельные граждане того же самого государства, все кричат «караул» и дружно осуждают наемных убийц.

В Питере всегда было ровно одно лицо, через которое Алексей Снегирев общался с заказчиками. В его прошлый приезд звали его очень просто: дядя Кемаль. Сначала у него получалось неплохо, но потом он сделал ошибку, не проявив должной чуткости, когда Алексей сказал «нет».

«Что такое, дорогой? – обиделся дядя Кемаль. – Я понимаю, работа сложная, но ведь и заказчик… очень, очень уважаемый человек… Знаешь, где он сидит? Десять сверху, а, дорогой?»

Господи, десять сверху.

«Я не буду убивать этого человека, – подняв бесцветные глаза, ровным голосом повторил киллер. – И вот еще что, дядя Кемаль. Я не знаю и знать не хочу, где там сидит твой авторитет, но контракта на этого человека больше не будет. Ни у меня, ни у кого. Он под моей защитой. Будут интересоваться, прямо так и скажи.

Прозвучи подобное в любой из стран дальнего зарубежья, упомянутому заказчику посоветовали бы как можно скорее и крепче забыть свои первоначальные планы. Иначе его ждет расправа: быстрая, неотвратимая и жестокая. Просвещенной Европе хватило двух прецедентов. Для матушки – России понадобился третий.

Дядя Кемаль начал уговаривать и поднимать цену. Потом сделал уже вовсе непростительную глупость: попробовал надавить.

«Ты меня слышал», – сказал тогда Алексей и закрыл за собой дверь.

Вечером ему преградили дорогу два решительных молодых человека.

«Ты уж не сердись, парень, – сказал один из горилл,– Мы лично против тебя ничего не имеем». – «Работа такая», – добавил второй.

Они одновременно шагнули вперед. Менее чем через минуту оба корчились под фонарем на мокром асфальте. Алексей тоже лично против них ничего не имел, но продолжал методично выколачивать правду, пока доподлинно не выяснил, кто их послал.

Той ночью дядя Кемаль не мог уснуть часов до трех: все ждал звонка от ребят. Телефон так и не зазвонил, и в конце концов он задремал, но вскоре пробудился от прикосновения осторожной руки. Он открыл глаза, полагая, что настало утро и его будит телохранитель, но это был не он.

«Жалко балбесов, – тихо сказал ему киллер. – У них мозгов нет, чтобы думать. А у тебя есть. Тебя мне не жалко…»

Человеком, из-за которого прекратились их отношения, а заодно и земная жизнь дяди Кемаля, был некто Антон Андреевич Меньшов. Но это уж никого не касалось.

3

Вставать, как всегда, не хотелось, и Турецкому пришлось сделать над собой усилие, чтобы подняться даже не в шесть, а в половине седьмого. Время оставалось только на умывание и бритье, на завтрак его уже не было. Впрочем, где в такую рань здесь позавтракаешь?

Турецкий спустился в холл, предусмотрительно решив не сдавать ключ дежурной, как того требовали гостиничные правила. Он вышел на улицу. Дул пронизывающий ветер, и он поднял воротник куртки, пожалев, что не надел пальто.

Первый же прохожий указал ему, как пройти на улицу Алексея Фатьянова.

1

Бессонница начала мучить Президента уже давно. Собственно, с тех пор, как последний Генсек пригласил его в Москву, а потом, быстро разобравшись, что имеет дело не с покорным исполнителем, а с думающим человеком, стремящимся проводить собственную политику, сместил его со всех должностей. Тогда и появилась у Андрея Степановича, еще и не помышлявшего ни о каком президентстве, привычка подолгу лежать, вглядываясь во тьму. Он просто не мог взять и спокойно заснуть, как бывало когда-то.

Он часто вспоминал молодость – как жили они с Фаиной в общежитии, как питались кое-как, делились с ребятами, жившими в соседних комнатах всем, что имели. А какое было счастье, когда им выделили собственное жилье! Не дом и не квартиру, а всего лишь комнату. Но свою. Там и родилась первая дочь.

Если подойти сейчас к той жизни с современными мерками, так покажется – беспросветная нищета, ни одеться, ни отдохнуть как следует, на столе картошка с селедкой и луком. А было хорошо.

От этих воспоминаний сделалось так тоскливо, что завыл бы, честное слово.

А дальше началось восхождение наверх – он становился начальником, сначала мелким, потом средним, потом возглавил областной центр. Приходилось решать буквально все вопросы – от нового жилья для рабочих до графика поставки труб.

И все же никогда не было так тяжело, как в последние три года. Андрей Степанович вспомнил Президента СССР. Отношение к нему всегда было двойственным. С одной стороны, было как-то неловко за этого самовлюбленного записного докладчика: скажет что-нибудь витиеватое, гладкое, но совершенно пустое и, слегка запрокинув голову в ожидании аплодисментов, победно оглядывает аудиторию; чистый Муссолини – мелькнула как-то мысль.

С другой стороны, Андрей Степанович все чаще завидовал ему. Не тому, что тот охотно встречался с журналистами, что часто красовался на экранах телевизоров. И уж разумеется, не супруге его, не меньше мужа обожавшей различные официальные и неофициальные визиты, встречи по делу и без дела. Завидовал Андрей Степанович тому, что прежде презирал и в подчиненных, и в равных себе: светскости. Раньше он, кажется, путал это чуждое ему свойство то ли с выпендрежем, то ли с подхалимством. Теперь понял, что это разные вещи и, похоже, главе государства положено вести светскую жизнь. «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей», – сказала ему как-то младшая дочь. Умом он с ней соглашался, но характер не переделаешь.

Короче говоря, в отличие от Президента России Президент СССР был светским человеком. Пусть пустым, говорливым, но он умел быть на виду, умел нравиться (особенно когда его переводили толковые переводчики).

Но, заступив на его место, Андрей Степанович и не подозревал, как трудно ему будет даваться эта роль. Он был сильнее, значительнее, внушительнее Президента СССР, но был совершенно неспособен красоваться перед объективами.

Более того, оказалось, что встречи с главами иностранных государств для него самая настоящая пытка. Он не мог расслабиться ни на секунду. И потому никогда не ездил с визитами, если это не было совершенно необходимо.

Точно так же неуютно и неуверенно чувствовал себя российский Президент перед камерой. А потом, когда видел себя на экране телевизора или в кинохронике, то не нравился себе категорически – какое-то выморочное выражение на окаменевшем лице, отрывистые фразы. Казалось даже, что он говорит не своим голосом.

Конечно, ему помогали. Особенно он был благодарен Биллу Клинтону. Когда в Ванкувере советский и американский президенты должны были проводить совместную пресс-конференцию, глава Российской Федерации волновался ужасно. Вдруг что скажет не так, вдруг будет слишком долго обдумывать ответ, в то время как Клинтон и Малруни станут отвечать быстро и четко. Он, правда, был уверен, что вокруг никто не замечает его неуверенности, во всяком случае, российский глава старался держать себя как обычно. Но чувствовал – впереди большое испытание.

Помощь пришла оттуда, откуда он ее мог ожидать менее всего. Накануне пресс-конференции Клинтон внезапно обратился к российскому Президенту с предложением до ее начала обсудить возможные вопросы и ответы. Глава России с радостью откликнулся на это предложение. Хотя к радости примешивалось беспокойство – неужели этот американец догадался, что его российский коллега немного волнуется перед предстоящей встречей с журналистами, если не сказать – побаивается ее. Он внимательно вгляделся в лицо Клинтона, но не прочел в нем ничего, кроме искренней доброжелательности и желания работать вместе.

За час до назначенного времени президенты встретились с глазу на глаз, если не считать переводчика, этого необходимого и неизбежного вечного свидетеля. Сколько раз российский глава жалел о том, что так и не выучил толком ни одного иностранного языка. В школе когда-то изучал немецкий, затем в институте начинал английский, но языки ему совершенно не давались. А как было бы прекрасно общаться с иностранными официальными лицами без посредников. Но, увы, приходилось прибегать к услугам переводчиков. Правда, это были высококвалифицированные люди, которые, не задумываясь и не останавливаясь ни на минуту, дословно передавали одной из сторон то, что говорит другая, оставаясь при этом как бы в тени. Время от времени Президент России даже ловил себя на том, что иногда начисто забывает, что кроме него и Клинтона в зале переговоров присутствует кто-то третий.

Так и в тот день в Ванкувере за час до того времени, на которое была назначена пресс-конференция, в небольшом, но очень удобном зале собрались три президента.

– А ведь по общей площади наши страны занимают почти половину земного шара, – заметил президент Канады Малруни.

Да, это была действительно важная встреча. В ходе беседы были выделены восемь блоков проблем, по которым вопросы журналистов были наиболее вероятными. Вместе главы крупнейших государств проработали на них ответы.

«А ведь мы прямо как школьники или студенты, – вдруг подумалось российскому главе, – готовимся к собеседованию. А меня, как двоечника, натаскивают другие, которые лучше знают материал».

Но вслух он, разумеется, этого не сказал.

Поэтому российский Президент так и остался в неведении относительно того, думает ли то же самое Клинтон или нет. Но даже если его американский коллега и думал что-нибудь в этом роде, он ни жестом, ни словом не намекнул на это.

Андрей Степанович был ему искренне признателен.

Пресс-конференция тогда прошла как по маслу. Президенты отвечали четко, слаженно, не было ни затянувшихся пауз, ни заминок, которые подчас оказываются более красноречивыми, чем сами ответы. И когда на следующий день президент России прочел в газетах о том, как высоко оценили журналисты профессионализм собравшихся глав государств, он не мог не поблагодарить в душе Билла Клинтона, который так помог в трудную минуту.

Как ни странно, даже теперь, став узником в собственной стране, преданный людьми, которых считал своими верными соратниками, российский глава продолжал надеяться на помощь не из России, а именно со стороны, и прежде всего из Вашингтона.

Президент тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок. Сон не шел. Да и как он мог прийти.

Да, помощь из Вашингтона. Это было бы реально. Но только в том случае, если в Вашингтоне станет известно об исчезновении российского Президента. Пока же, судя по всему, мир находится в неведении о том, что совершено беспримерное по своей наглости преступление. Президент похищен! А мир спокойно живет, как и жил…

Но как же это возможно!..

«Сколько они смогут продержать меня здесь? – думал Президент. – Скорее всего, объявили, что я внезапно заболел или еще какую-нибудь чушь. Или что я вдруг ни с того, ни с сего укатил куда-нибудь отдыхать. – Он снова тяжело вздохнул. – А одновременно пустят в народе слух, что у меня опять запой», – от этой мысли защемило сердце.

Ведь это уже было, и не раз.

Конечно, несколько дней у них есть – Президент тяжело болен, возможно, ему делают операцию. Он, кстати, действительно собирался лечь в больницу с небольшой операцией на носовой перегородке. Это ИМ, конечно, хорошо известно.

«Но что они будут говорить Фаине, девочкам? Им-то не скажешь, что Президент, мол, заболел и все тут». – При мысли о жене и о том, как будет она волноваться, Президент опять тяжело вздохнул.

Конечно, Фаина в отличие от супруги Президента СССР никогда не лезла в большую политику, а занимала скромное, но достойное место. Даже если она что-то заподозрит, вряд ли у нее будет возможность связаться с Западом. Уж они постараются ее блокировать.

«Может быть, Женя, ее племянник… – возникла новая мысль, но тут же сменилась другой: – Его тоже постараются как-нибудь отстранить».

Президент вспомнил о том, как племянник спас его с супругой в Ирландии. Теперь сомнений не оставалось – тогда это действительно было покушение, как убеждал полковник спецохраны Дроздов. Но другие говорили иное…

Только теперь Президент понял, чего стоили эти слова других.

На рассвете Князев показался куда более интересным, чем вчера. Даже романтичным. Некоторые из этих улочек, круто забиравшихся с горки на горку, выглядели так, как будто не было на Земле никакого индустриального века. Почти на всех домах были резные наличники, коньки крыш венчали вырезанные из жести петухи. Здесь топили дровами и носили воду из колодцев, прибивали к деревьям скворечники и держали кур. Только телевизионные антенны и машины за заборами указывали на то, что все происходит в наши дни. Хотя, пожалуй, все же не в компьютерную эпоху.

Турецкий подошел к дому номер пятнадцать. Аккуратный синий домик, обнесенный забором. Саша взялся за калитку, во дворе сразу же громко залаяла собака.

«Вот черт, – подумал Турецкий. – Звонков-то у них нет. Вдруг она спит еще, а мне тут стой на ветру».

Правда, скоро он понял, что биозвонком, собственно, служила собака. Рыжая жучка с хвостиком баранкой остервенело лаяла на него из-за калитки, пока на крыльце не показалась какая-то фигура в наброшенном на голову клетчатом платке.

– Кто там? – раздался женский голос.

– Валентина Андреевна! – что есть силы гаркнул Турецкий, чтобы она уж наверняка услышала.

– Сейчас, сейчас, – проговорила женщина и снова исчезла в доме.

Жучка продолжала заливаться.

Наконец, когда Турецкий решил, что на ветру он промерзнет насквозь, дверь снова открылась и к калитке поспешила невысокая, пожилая женщина в очках с толстыми стеклами.

– Вы из Москвы, – сказала она утвердительно.

Турецкий кивнул.

– Пойдемте, как прекрасно, что вы приехали, я прямо не ожидала, – приговаривала Валентина Андреевна, возясь с замком. – Пальма, тише, это свои. Пальма, свои! Да проходите, не бойтесь ее, она не тронет. Пальма! – Она распахнула перед Турецким калитку. – Надо же, только вчера прочитали, а сегодня уже вы. Я и предполагать не могла… – Она замолчала и внимательно посмотрела на Турецкого. – Вы по поводу моего письма на радио или нет? А то я как-то сразу решила…

– Да, Валентина Андреевна, я по поводу письма, точнее, по поводу фотографии, – подтвердил Турецкий, когда она вела его к дому.

Внутри все оказалось таким, как в советском фильме изобразили бы дом сельской учительницы русского языка и литературы. Идеальная чистота, обеденный стол, накрытый поверх клеенки вязаной скатертью, у окна – другой – письменный, рядом несколько полок с книгами. На столе – стопки тетрадей, старинный мраморный письменный прибор с чернильницами.

Валентина Андреевна усадила его за стол и начала хлопотать, выставляя перед ним квашеную капусту, соленые огурцы, какие-то домашние заготовки из овощей.

– Сейчас картошечки нажарю, – говорила она. – Я-то ведь не ждала, или, может быть, лучше глазунью?

– Не беспокойтесь, Валентина Андреевна, – покачал головой Турецкий. – Я ведь к вам по делу. Меня зовут Саша. Саша Турецкий. Вы не удивились, что я так рано и так сразу приехал?

– Пожалуй,– ответила учительница, и вдруг как-то, опустила руки. – Что-то случилось?

Только сейчас Турецкий понял, что его первоначальный план сразу выложить старой, романтически настроенной учителке, что ее первая любовь Костя по кличке Скронц вырос в настоящего мафиози, не слишком удачен. Во-первых, она очень расстроится, а во-вторых, скорее всего, не поверит. Люди иногда бывают поразительно слепыми, когда дело касается тех, кого они любят.

План приходилось менять на ходу.

– Я из прокуратуры, Валентина Андреевна, – сказал Турецкий, решив в этом пункте не отходить от истины, и достал удостоверение.

Валентина Андреевна, как и всегда бывало с подобными людьми, даже не взглянула на документ. Она села на стул, и Турецкому показалось, что толстые стекла ее очков как-то странно запотели.

– Нет, с ним ничего не случилось, – продолжал Турецкий, – пока. Но если фотография, которая у вас хранится, попадет в руки к некоторым людям, не хочу вас пугать, но может случиться непоправимое. Ведь фотография, несмотря на то что она была снята почти сорок лет назад, может помочь идентифицировать Скронца. Как бы он ни изменился внешне.

Турецкий старался говорить так, чтобы каждое его слово было правдой. Другое дело, что одинокая учительница понимала все не совсем так, как это было в действительности.

– Вчера, – продолжал Турецкий, – в популярной передаче вы на всю страну сообщили, что такая фотография у вас есть. Потому я и приехал сразу. Чтобы опередить тех, кто тоже мог услышать эту передачу и также придет к вам за фотографией.

Учительница смотрела на него в изумлении, не замечая, что чайник на плите закипел и теперь вовсю плюется кипятком.

– А что случилось? – наконец смогла пролепетать она. – С Костей?

– Эту фотографию будут искать преступники, – кратко ответил Турецкий. – Да, – спохватился он, – у вас ведь есть все основания мне не доверять. Посмотрите все-таки мое удостоверение. Александр Борисович Турецкий, старший следователь по особо важным делам Мосгорпрокуратуры.

– Что вы, я вам верю, – сказала Валентина Андреевна, но удостоверение взяла.

Передавая ей коленкоровую книжечку, Саша заметил, как дрожат ее пальцы. Она волновалась, но не за себя, а за этого Скронца. Турецкого на миг взяла злость – нашла в кого влюбиться, в преступника, каких еще свет не видел, но он вовремя сдержался. Пусть лучше думает, что опасность угрожает не столько ей, сколько ему.

– Чайник выкипит, – сказал он.

– Ах, ну да! – всполошилась учительница. – Я как-то так растерялась…

Она поставила перед Турецким стакан чаю, затем подошла к письменному столу и достала из ящика фотографию с фигурными зубчиками по краям.

– Это мы снимались на пруду в районе Тимирязевской академии, – объяснила она, – сидели на берегу, пели, смеялись. Костя такой был внимательный, даже галантный, хотя мы таких слов тогда не говорили. Я в тот год за отличное окончание девятого класса получила «ФЭД», вот с ним и приехала в Москву посмотреть фестиваль. Жизнь-то какая тогда была счастливая… Настроение у всех какое… Казалось, новая эра начинается.

Турецкий вгляделся в молодые лица, улыбавшиеся сейчас ему с освещенного ярким солнцем берега пруда. В хорошенькой девчушке с конопатым носом, одетой в цветастое платье с крылышками, он с трудом узнал стоявшую сейчас рядом с ним уставшую пожилую женщину.

– Тут вы без очков, – заметил Турецкий.

– У меня уже тогда была сильная близорукость, – ответила Валентина Андреевна, – но очки я стеснялась носить, надевала только, когда читала или в кино. Постарела, конечно, – вздохнула женщина, глядя через плечо Турецкого на фотографию. – Чего уж там, до пенсии два года осталось…

Но не эта девочка Валя привлекала главное внимание Турецкого, а двое мальчишек, стоявших рядом с ней и с еще одной девочкой, видимо, той самой Валиной родственницей, у которой та гостила. Чуть дальше были видны еще два молодых человека, лет двадцати пяти.

– Вот это Костя. Скронц, – сказала Валентина Андреевна, указывая на высокого худощавого парнишку с умным и приятным лицом, похожего вовсе не на хулигана, а на мальчика из интеллигентной семьи. – А это Пупотя. Забыла даже, как его звали-то по-настоящему. Кажется, Павлик.

Пупотя куда как попроще Скронца. Это было очевидно даже по старой фотографии. На нем была кепочка, а за ухом папироса. И ухмылялся он как-то неприятно, или это только показалось Турецкому?

Он снова вглядывался в эти лица, пытаясь представить себе, какими же стали эти мальчики сейчас, по прошествии почти сорока лет.

– А это ваша подруга? – спросил Турецкий, указывая на вторую девушку, круглолицую, со вздернутым носиком.

– Да, это Вера, мы подружились с ней на фестивале. Сама она была из Волгограда, а в Москве жила ее двоюродная сестра. И надо же, такая беда!

– Что случилось? – машинально спросил Турецкий, которого больше интересовали Скронц и Пупотя.

– Ох, я же вам не сказала! Представляете – я уехала домой, а она погибла. Подонок какой-то изнасиловал ее, бедняжку, и убил. Я и узнала-то об этом только через полгода. В Москве я в следующий раз побывала только в шестьдесят пятом, уже пединститут во Владимире закончила, с учениками летом приезжали. Жили с ними в школе-интернате, я выкроила время, поехала на старые места, а там уже все так изменилось: кругом новые пятиэтажки, даже лодочную станцию на другую сторону пруда перенесли. Никого знакомых, конечно, не встретила, а чужих людей не будешь расспрашивать: «Где здесь Скронц?»

– Что ж, у вас и адреса его не было? – удивился Турецкий, которого тронула эта смешная и в то же время такая искренняя привязанность.

– Представьте себе, нет, – улыбнулась Валентина Андреевна. – Я уезжала и не думала, что он станет для меня так много значить. Поняла только, когда вернулась домой. Написала Вере, хотела узнать адрес ее московской сестры, но сначала мне никто не ответил. А потом я послала ей открытку к Новому году. И от ее родителей получила короткое письмо: «Так и так, нет больше нашей Верочки». Тут уж, конечно, не до адресов.

Турецкий продолжал рассматривать фотографию:

– А этих молодых людей не помните?

– Что вы, сколько лет прошло! Но это из их компании, точно. Вот здесь угол дома немножко в кадр попал, видите. Один как раз здесь и жил. А как зовут – забыла, конечно.

Часы на стене пробили восемь.

– Ой, вы кушайте, а мне надо собираться, – спохватилась учительница, – у меня сегодня первый урок, я привыкла приходить в школу по крайней мере минут за двадцать до начала занятий, а лучше – за полчаса. Я всю жизнь так делала. А сейчас есть у нас такие учителя, особенно кто помоложе, которые в школу со звонком вбегают чуть не в одной толпе с опаздывающими. О каком авторитете среди учеников тогда можно говорить?

– Я вас больше не задержу, – сказал Турецкий. – Идите в школу, Валентина Андреевна, но, если что-то произойдет, например, к вам придут просить фотографию, спросят, не знаете ли вы, как найти Скронца, просто если вы заметите, что-то необычное, например, что кто-то за вами следит, да мало ли что, приходите ко мне в гостиницу, третий этаж, номер триста девятый.

Турецкий встал и, надевая пальто, сказал:

– И еще, Валентина Андреевна, не говорите никому, что вы отдали фотографию мне. Если к вам придут в школе – скажите, что она дома, если придут домой, скажите, что храните ее в школе в рабочем столе, пообещайте принести ее вечером. Попробуйте что-нибудь придумать. Сможете?

– Я постараюсь, – неуверенно ответила учительница. – Обманывать-то я никогда не умела…

– А вы не относитесь к этому как к обману, – посоветовал Турецкий, – это спектакль, если так вам проще. Или самооборона. Значит, триста девятый номер.

– Я запишу.

Турецкий покачал головой:

– А вот этого не надо. Постарайтесь запомнить.

1

В этот приезд у Алексея Снегирева появилось новое доверенное лицо – Борис Львович Смелянский. Он обитал в Лисьем Носу, в скрипучем двухэтажном доме, который никто не отважился бы назвать ни крепостью, ни дворцом. К материальным благам, кроме гастрономических, Борис Львович был равнодушен, а в крепости не нуждался. Алексей приехал к нему на электричке, купив по дороге шоколадный торт, до которых старик был большой охотник.

– Шолом, Борух Лейбович! – приветствовал он хозяина, закрывая калитку и ероша пушистый загривок черно-белому псу. – Не знаю, о чем вы тут говорили, но ехать надо. Так когда в Израиль?

– Господь с вами, Алексей Алексеевич! – прозвучало в ответ. – Уеду, а без меня ножки Буша к пятидесятилетию начнут раздавать?.. Вы ж понимаете.

Шевелюра старика походила на белоснежное облачко пены. Он безмятежно восседал в инвалидном кресле, для которого с крылечка был устроен особый съезд. Алексей вошел в дом и привычно покосился направо. Там висел над диваном большой цветной снимок счастливой итальянской семьи. Ослепительно мужественный красавец папа, белокурая красавица мама и между ними – тринадцатилетняя красавица дочь в обнимку с громадным ньюфаундлендом. Любой музыкальный фанат мигом опознал бы на фотографии семью певцов Тарантино. Борух Лейбович повесил ее сразу, как только познакомился с наемным убийцей. Почему, в самом деле, не доставить удовольствие хорошему человеку?

– Вам кофе, Алексей Алексеевич? Или с дороги чего-нибудь посущественней?

– А что есть?

– Цимес-кнейдлах и бульончик. Куриный.

– Уговорили. Тащите.

Багаж, на который не смела покуситься ни одна живая душа, представлял собой продолговатый сундук, окантованный металлическим уголком. В сундуке хранилось множество полезных вещей. В том числе маленький, но очень мощный компьютер; который, попадись он на глаза шведскому таможеннику, вверг бы беднягу в состояние глубокого шока. Когда требовалось, Алексей подключал компьютер к телефонной розетке (благо зарегистрированный электронный адрес в доме имелся) и по своим каналам разузнавал недостающие подробности о лицах из списка, который Борух Лейбович ему предлагал. На сей раз, пробежав список глазами, киллер ограничился удовлетворенным кивком. Пять человек, и каждый давно уже съел из своей корзины все финики. Номером первым числился Михаил Максимович Микешко, 1960 года рождения. Архитектор и творец ННБ – финансовой пирамиды, замаскированной под пенсионный фонд. Официально ННБ расшифровывалось как «Надежность, Нравственность, Благородство». Злые языки, в прочем, утверждали, что аббревиатура нечаянным образом совпадала с инициалами мадам Микешко в девичестве. Два месяца назад в новостях чуть не каждый день показывали толпы тех самых пенсионеров, плакавших и матерившихся перед наглухо закрытыми пунктами ННБ. Теперь скандал отгремел, телевизионщики замолчали как по команде, Микешко необъяснимым образом выпустили из-под стражи и даже поговаривали, будто он собирался куда-то баллотироваться.

Возможно, он как раз теперь составлял предвыборную программу. Или давал ценнейшие указания по телефону. И понятия не имел о том, что надо было бросать все и срочно срываться. Потому что в полусотне километров от него человек с седым ежиком и невыразительными, лишенными цвета глазами покончил с цимес-кнейдлахом и сказал:

– Пускай раздобудут книгу Сигрэма и Конрада «Бамбина бамбина». Желательно не очень задрипанную.

Его собеседник аккуратно записал название и спросил:

– Что-нибудь еще, Алексей Алексеевич? Лично для вас?

Киллер пожал плечами и вытащил из кармана джинсов бумажку. Это был перечень радиоламп, которые ему не удалось достать даже на электронной толкучке.

– Мазлтов! – изумился Борух Лейбович. – Никак раритетами торговать собрались?

– У моей квартирной хозяйки телевизор сломался, – пояснил Алексей, вынимая из сундука маленький стеклянный пузырек с толстыми стенками и прозрачным густым содержимым.

Спрятав пузырек в поясную сумочку, он распрощался и побежал на обратную электричку.

Яркую книгу с большущей пестрой лягушкой на супере ему передали в переходе метро через два дня. Еще через неделю киллер явился за гонораром: часть он попросил наличными – на текущие расходы. К его некоторому удивлению, под портретом семьи Тарантино лежала здоровенная коробка. В коробке, в уютном пенопластовом гнезде, покоился телевизор «Тошиба».

– Это для вашей квартирной хозяйки, – сказал Борух Лейбович. – От восхищенных поклонников.

Алексей про себя предположил, что лампы, помнившие динозавров, не удалось найти даже мафии.

Выйдя от Валентины Андреевны, Турецкий пошел обратно в гостиницу. На душе было неспокойно, он почему-то был совершенно уверен, что к Лисицыной придут, и довольно скоро.

Улица Алексея Фатьянова вся была застроена деревянными частными домами: опять резные наличники, кое-где массивные деревянные ворота под крышами, тоже с резьбой. Чтобы над воротами красовалась двускатная крыша, он вроде и не видел никогда. На миг Турецкий забыл о том, что приехал сюда по важному и весьма опасному делу. Ему стало даже немного обидно, что он, в сущности, лишен многого из того, что доступно каждому человеку – уже очень давно он не ездил куда-то просто так, а не по делу, не гулял по улицам, не смотрел на дома, он всегда, уже много лет, каждую минуту свой жизни выполнял какое-нибудь важное задание.

Был девятый час, и, хотя жители уже давно встали, людей на улице видно немного – улица Фатьянова была тихой в любое время суток.

Уже, сворачивая на улицу Паркоммуны, Турецкий внезапно столкнулся с обладателем хемингуэевской бороды, который шел ему навстречу. «Тот самый, что приехал вчера со мной одним поездом, – подумал Саша, и вдруг его мозг пронзила догадка: – Он!»

Когда они поравнялись, бородатый бросил на него рассеянный взгляд и прошел мимо. Турецкий также постарался не подавать виду, что узнал его. Однако, пройдя несколько шагов, он быстро оглянулся. Его худшие подозрения подтвердились – бородатый свернул на улицу Алексея Фатьянова.

Это изменило первоначальное намерение Турецкого вернуться в гостиницу, и он снова пошел на переговорный пункт. Конечно, всегда была вероятность того, что его могли подслушивать, уж очень большие люди волновались по поводу старой любительской фотографии, которую сделала когда-то старшеклассница, гостившая в Москве. Можно было, конечно, пойти в местную милицию, но Турецкому до поры до времени не хотелось засвечиваться, кто знает, какие друзья и знакомые есть у местных ментов.

– Шура, – крикнул он в трубку, – ты меня слышишь?

– Слышу тебя хорошо, – ответила Романова. Ее голос звучал так, как будто она находилась по крайней мере в Нью-Йорке (при этом Турецкий знал, что из Нью-Йорка-то слышно как раз хорошо).

– Ну что нового? – дежурно спросил Турецкий.

– Ну, это, собственно, не такая уж новость. Получила сводку из Питера. Там тоже неспокойно. На той неделе несколько заказных убийств. Считают, что связаны между собой – очень уж похож почерк.

– А что за люди?

– Среди них есть и банкир. Михаил Микешко, помнишь нашумевшее дело – глава этого липового пенсионного фонда, который лопнул?

– Туда ему и дорога, – отмахнулся Турецкий. – Шура, – ему приходилось говорить достаточно громко, и он старался сделать так, чтобы его могла понять одна Романова, – Константин тебе рассказывал, зачем я в Князеве? Нет? Позвони ему. Скажи, что появился конкурент. Надо бы прислать подкрепление. Или состыкуйся здесь со своими, чтобы тоже проследили.

– Особые приметы? – спросила Романова.

– Приехал вчера вместе со мной, остановился в гостинице. Борода, как у писателя Хемингуэя.

– Вот что значит интеллигентный человек, – засмеялась издалека Романова.

– Так что ты уж передай через своих…

После этого Турецкий вернулся в гостиницу.

Войдя, он тщательно осмотрел номер – как будто никого посторонних не было. «Интересно, узнал меня или нет? – подумал он про бородатого. – По крайней мере, сделал вид, что не узнал. А я-то его с первого раза запомнил. И что они таких людей посылают, ведь он сразу же бросается в глаза, его узнаешь в любой толпе. Что это, непрофессионализм? В это верилось с трудом. Скорее какой-то одним им известный расчет».

Он убедился в том, что дверь заперта, и вынул из нагрудного кармана тщательно упакованную между двух кусков плотной бумаги фотографию. Молодые веселые лица улыбались ему с берега, на заднем плане виднелись катающиеся на лодках. Он не очень-то хорошо знал этот район Москвы. Кажется, как раз здесь стадион «Наука». Когда-то, еще пацаном, он ездил сюда болеть за своего соседа по парте, игравшего в регби. «А ведь там, наверно, можно найти тех, кто помнит этих мальчишек».

Он снова вгляделся в лицо Скронца. Напоминает кого-то. Очень даже сильно напоминает Где-то Турецкий видел этого человека, более того, он был совершенно уверен, что видел его недавно. Да и в Пупоте мерещилось что-то неуловимо знакомое, хотя и в значительно меньшей степени.

1

Михаил Микешко уже очень давно не выходил из дому иначе как в сопровождении двух охранников. А с некоторых пор ввел себе за правило непременно надевать пуленепробиваемый жилет. Это было, конечно, неудобно, особенно когда на Петербург нападала влажная летняя жара, которая переносится куда хуже более высокой температуры при сухом воздухе.

Но теперь, поздней осенью, это неудобство ощущалось уже меньше, а вопрос личной безопасности встал значительно острее, после того как основанный им пенсионный фонд объявил о своей несостоятельности и приостановил выплаты по вкладам.

У закрытых дверей толпились отчаявшиеся вкладчики, поговаривая о том, чтобы передать дело в суд. Но по этому поводу Микешко был совершенно спокоен – в отличие от пенсионеров он хорошо знал российские законы и прекрасно отдавал себе отчет в том, что привлечь его к судебной ответственности абсолютно не за что. Он организовал частное предприятие, которое действовало на свой страх и риск, и люди, которые вкладывали в него свои деньги, также рисковали. Не получилось, ребята, бывает…

Правда, для самого Микешко банкротство его компании вовсе не было неожиданностью. Так оно и было задумано с самого начала. Все просчитано и промерено. И то, что в результате этой операции не только значительно возрастет личное состояние семьи Микешко, причем не как-нибудь, а за счет ограбления доверчивых людей, отдавших ему последнее, нисколько не волновало Михаила.

Он мыслил исключительно голыми цифрами, остальное его не интересовало.

Микешко мало кто любил, а сам он, как утверждали некоторые из тех, кто знавал его раньше, был по-настоящему привязан только к своим лягушкам.

Нечто человеческое можно, наверное, найти в каждом. Если покопаться, у любого найдется своя слабость. Такой ахиллесовой пятой Михаила Микешко была любовь к террариуму и его обитателям: лягушкам, жабам, тритонам, ящерицам, черепахам. Говорили, что в новом трехэтажном особняке, который Михаил выстроил в Озерках, два больших зала были предназначены исключительно для террариумов. Тут круглый год поддерживалась определенная температура, влажность и режим освещения, росли вечнозеленые тропические растения, а за стеклами просторных террариумов ползали самые фантастические пресмыкающиеся и амфибии планеты.

Только здесь Микешко чувствовал себя по-настоящему счастливым.

Узнать такое о враге – все равно что выиграть в лотерею.

К тому же Михаил Микешко был человеком рациональным и во всем любил точность. Если он принимал какое-то решение, то обычно сам неукоснительно ему следовал. Так, он постановил, что выходные непременно следует проводить в загородном доме (он купил на берегу Вуоксы участок карельского леса размером в несколько гектаров, который обнес высоким забором с колючей проволокой. Когда хозяин бывал дома, на проволоку подавалось высокое напряжение.

В пятницу во второй половине дня улицы Питера часто бывают запружены машинами, которые, нервно работая моторами, нетерпеливо ожидают, когда же зажжется зеленый. Увы, под красный проехать не может никто, даже темно-серый приземистый с раскосыми фарами «скорпио» Михаила Микешко.

Ничего не поделаешь. Известный финансист, скрытый от мира затемненными пуленепробиваемыми стеклами автомобиля, мрачно разглядывал идущих по Литейному прохожих. Все они казались ему никчемными и жалкими (мысль о том, что некоторые из них стали такими лично благодаря ему, нисколько не смущала).

Между рядами остановившихся на светофоре машин протискивались всевозможные торговцы. Внезапно внимание Микешко привлекла яркая зеленая картинка. Он вгляделся внимательнее – так и есть, ЛЯГУШКА. Перед ним стоял какой-то невзрачный мужик с ежиком бесцветных волос на голове, который предлагал книгу «Bambina bambina». Вряд ли кто-нибудь еще из сидевших в машинах знал, что это латинское название гигантской тропической лягушки.

Удивительно, что в обширной библиотеке Микешко такой книги не было!

– Вот идиот, – проворчал Микешко. – Нашел что предлагать. Торговал бы «Пентхаузом», больше было бы толку. Или пропился совсем.

– Да украл, наверно, – подал голос шофер.

– Наплевать, – сказал Михаил и опустил оконное стекло. – Эй, парень, – позвал он незадачливого продавца неходового товара.

Немедленно к «скорпио» подскочил шустрый мальчонка с целым набором различных газет и журналов, начиная от «Духовного вестника» и кончая «Спид-инфо».

– Да не тебя, – ленивым жестом отстранил его Микешко. – Вон ты, – он поманил пальцем мужика, пытавшегося продать книгу о редкой тропической лягушке. – Сколько?

– Пять, – ответил мужик.

– Пять чего? – презрительно переспросил Микешко и, заметив, что на светофоре зажегся желтый, сказал: – Давай скорее, хватит телепаться.

С этими словами он вынул из кармана десятидолларовую бумажку. В действительности Микешко был вовсе не из тех любящих пошиковать «новых русских», которые ради понта швыряют «баксами» направо и налево. Просто на светофоре уже горел зеленый свет и искать купюру помельче не было времени.

Мужик, однако, не торопился. Он взял бумажку и замер, разглядывая ее.

– Что, зеленые в первый раз увидел? – расхохотался Микешко. – Да потом посмотришь, не бойся, не фальшивые!

Мужик спрятал бумажку в карман обтрепанных джинсов.

– Книгу-то давай! – начал терять терпение Микешко и протянул руку.

Мужик, ни слова не говоря, сунул ему книгу, и финансист внезапно почувствовал, как будто его что-то кольнуло в тыльную сторону ладони.

– Ты чего? – спросил он, но мужик исчез, как будто испарился.

В этот момент водитель «скорпио» нажал на газ, и машина рванулась вперед. Михаил тут же забыл и про мужика, и про укол. «Показалось, наверно», – подумал он. Все свое внимание он сосредоточил на книге. В бамбину бамбину он влюбился с первого взгляда и решил, что при первом же удобном случае попросит торговцев, нелегально перевозящих животных через границу, достать ему такую. За любые деньги! Он уже стал соображать, где будет лучше поставить для нее террариум.

Внезапно он почувствовал себя плохо. Показалось, что в машине нестерпимо душно, хотя там всегда работал кондиционер. Микешко тронул водителя за плечо, как будто хотел что-то сказать, но в глазах потемнело, а голова безжизненно упала на грудь.

Охранник, сидевший рядом с «хозяином», тотчас же понял, что случилось что-то неладное.

– Припаркуйся, – бросил он так встревоженно, что водила через ряд вильнул к обочине.

Машина аккуратно тормознула, и охранники попытались привести шефа в чувство. Наконец, один из них, когда-то окончивший два курса медучилища, догадался пощупать у босса пульс и поднять веки. Пульс не прощупывался, зрачки на свет не реагировали.

Приехавшей «скорой помощи» оставалось только констатировать смерть. Первоначальный диагноз – внезапный сердечный приступ.

2

Впоследствии вскрытие установило, что Михаил Микешко был отравлен. Каким образом это могло произойти и как этот практически неизвестный в России яд мог попасть в организм финансиста, так и осталось невыясненным, хотя и охранники, и вслед за ними работники правоохранительных органов были почти уверены, что отравление было связано с покупкой книги о тропической лягушке. И тогда это мастерски спланированное заказное убийство. Это, увы, был единственный вывод, который им удалось сделать.

Мало кто жалел о том, что на свете перестал существовать Михаил Максимович Микешко. Лишь самые доверчивые из бывших вкладчиков ННБ, которые еще надеялись, что когда-нибудь получат назад свои деньги, сетовали на то, что исчезла и эта надежда.

Что же касается мадам Микешко, то она вовсе не чувствовала себя безутешной вдовой и даже не пыталась разыгрывать эту роль. Напротив, она цвела как никогда. Кто бы мог подумать, что ей так повезет: она стала свободной состоятельной женщиной – ОЧЕНЬ состоятельной. Соглашаясь на этот брак, она, конечно, мечтала о том, что когда-нибудь придет такой день, но никак не могла рассчитывать, что он наступит так скоро.

Оплакивать смерть Микешко могли разве что его пресмыкающиеся друзья, но даже крокодил не заплакал. «Скотобаза», как собирательно именовала теперь мадам Микешко тех, кого еще неделю назад ласково звала «наши зверики», ничего не заметила. Как ни в чем не бывало рептилии грелись под искусственным солнышком, пока их новая хозяйка не сделала широкий жест и не подарила всю коллекцию вместе с ценным оборудованием для террариумов Петербургскому зоопарку.

Спонсорская акция получила должное освещение на телевидении и в периодике, поскольку сопровождалась презентацией. Корреспонденты нашли, что траур с бриллиантами вдовствующей миллионерше очень идет.

3

Турецкий подошел к окну, уходить из гостиницы было нельзя, он ведь обещал Лисицыной, что будет на месте. Почему-то снова заболело плечо, и вообще Турецкий вдруг почувствовал, что совершенно лишился сил, – сказывались недавнее ранение, драка, вечные недосыпания. Он был рад, что сейчас его никто не видит, не хотелось показывать людям свою слабость. «Я не Перри Мейсон и не агент 007, – мрачно подумал он. – Наверно, в реальной жизни таких железобетонных сыщиков вообще не бывает. Но люди ждут от нас именно этого»…

С этими мыслями он лег на кровать поверх покрывала и через секунду заснул.

Его разбудил осторожный стук в дверь.

Турецкий в один миг вскочил с кровати и, приглаживая на ходу волосы, поспешил к двери.

Как он и предполагал, на пороге стояла Валентина Андреевна. Она казалась какой-то растерянной, рыжеватые с проседью волосы выбивались из-под платка, и в ней появилось что-то от той девочки с фотографии, какая-то наивность, хотя теперь она была связана скорее со страхом.

– Александр Борисович, – сказала она, немного задыхаясь, как будто шла очень быстрым шагом вверх по лестнице, – он пришел сразу же после вас.

– Бородатый? – спросил Турецкий.

– Да, – удивилась учительница, и глаза ее за толстыми стеклами очков стали совсем круглыми, – откуда вы знаете?

– Я встретил его на улице. Заметный тип. Приехал со мной из Москвы, я его запомнил еще на вокзальной площади. Он живет здесь же, в гостинице.

Услышав об этом, Лисицына задрожала. Турецкий буквально физически ощущал исходившие от нее волны страха.

– Он преступник? – спросила она.

– Я, как работник прокуратуры, не могу объявлять человека преступником, пока его вина не доказана, – ответил он, – но полагаю, да.

– А так на вид никак не подумаешь, – покачала головой Валентина Андреевна, – такой интеллигентный. Только вот глаза…

– А вот глаз я его не разглядел, признаюсь, – улыбнулся Турецкий.

– Глаза такие неприятные, не то чтобы лживые, а какие-то пустые. Я когда его глаза увидела, тогда и подумала, что он не настоящий интеллигент.

– Разве интеллигенты глазами чем-то отличаются? – спросил Турецкий.

– Конечно! – с жаром произнесла Лисицына, и сразу стало видно, что она словесник. – Глаза – это зеркало души, и у человека, истинно интеллигентного, в них чувствуется глубина, честность, искренность.

– И вам приходилось встречать людей с такими глазами? – поинтересовался Турецкий, который совершенно иначе классифицировал людей, и уж точно не по выражению глаз. Глаза, увы, уже столько раз его подводили. Взять хотя бы Татьяну Бурмееву, впрочем, нет, он поклялся не вспоминать о ней.

– Разумеется,– ответила Валетина Андреевна,– ну, хоть вы, например.

Турецкий смутился, но тут же, вспомнив о фотографии, спросил:

– А у Кости, у Скронца, тоже были чистые глаза?

Валентина Андреевна кивнула:

– Он происходил из очень интеллигентной семьи, у него отец профессор географии, и это было заметно по всему. Он так выделялся среди других молодых людей, да вы посмотрите на фотографию и сравните его с Пупотей. Совсем другое дело. Скажите, ему что-то грозит? Знаете, это, наверно, покажется вам смешным, но я почему-то беспокоюсь.

– Расскажите все по порядку, – предложил Турецкий.

– Когда вы ушли, я начала собираться в школу, времени у меня было в обрез. Идти мне до школы минут двадцать, это не очень далеко, в Князеве нет особенно далеких расстояний. Но я предпочитаю приходить пораньше, я вам уже говорила. А тут еще надо было не забыть тетрадки восьмого «Б» с сочинением, затем взять кое-какие книги и к тому же привести себя в порядок. Учитель должен подавать пример ученикам, в том числе и своим внешним видом.

Турецкий взглянул на ее потертый костюм английского покроя и белую блузу с отложным воротничком, также уже очень и очень поношенную, и постарался сдержать улыбку.

Валентина Андреевна, разумеется, не успела собраться, когда собака во дворе снова залаяла. Она вышла на крыльцо и увидела, что у калитки стоит высокий представительный мужчина с бородой – явно приезжий. Помня о том, что ей буквально пять минут назад говорил Турецкий, Валентина Андреевна немного струхнула, но затем постаралась взять себя в руки, понимая, что страхом только выдаст себя.

Она любезно попросила незнакомца войти, но тут же предупредила его, что сейчас у нее почти нет времени на разговоры, потому что она опаздывает в школу.

Незнакомец назвался племянником Скронца, Дмитрием Николаевичем, фамилию он не упоминал, что немного удивило учительницу, но она не стала задавать лишних вопросов.

Дмитрий рассказал душещипательную историю о том, как его дядя услышал по радио передачу, где читали письмо Валентины Андреевны, и вспомнил ее. Оказывается, он тоже так и не забыл эту девушку, но не знал ее адреса, и так они потерялись. К сожалению, в настоящее время он, увы, болен, и притом весьма серьезно (чем именно, учительница также на всякий случай не стала уточнять), поэтому он прислал в Князев своего любимого племянника.

– Но к чему такая спешка? – спросила Валентина Андреевна. – Он мог приехать сам попозже, раз он болен.

– Ваше письмо его так взволновало, – ответил Дмитрий, – что ему не терпелось вновь связаться с вами.

Дмитрий явно чуть-чуть переигрывал, и это насторожило бы любую, даже более романтически настроенную натуру, чем Валентина Андреевна. Каким бы ни был Скронц, трудно было предположить, что он заставит своего любимого племянника бросать все и немедленно отправиться в Князев.

– Вы выехали в тот же день, когда прозвучала передача? – спросила она Дмитрия.

– Да, – ответил племянник Скронца. – Ему ведь нельзя волноваться, вот я и решил, что съезжу к вам сам и возьму фотографию.

– Фотографию? – подняла брови Валентина Андреевна. – Вы мне сказали, что он хотел снова возобновить знакомство, то есть я вас так поняла. Значит, вы приехали только, чтобы забрать фото?

– Нет, конечно,– рассмеялся Дмитрий, как показалось учительнице, весьма натянуто. Он, по-видимому, не ожидал, что, для того чтобы получить снимок, придется отвечать на такое количество неудобных вопросов. – Но он хотел бы удостовериться, что это действительно вы. Мало ли может быть совпадений.

– Возможно, – туманно ответила учительница. Она посмотрела на стенные часы и наигранно удивилась: – Боже мой, уже половина девятого! Обычно в это время я уже в школе!

– Хорошо. – Было похоже, что племянник Скронца понемногу теряет терпение, и Валентине Андреевне показалось, что, если сейчас она скажет или сделает что-то не то, он применит силу. – Покажите мне фотографию, и я сам смогу сказать, есть ли на ней мой дядя или нет.

Валентина Сергеевна посмотрела в еще раньше не понравившиеся ей глаза и смутно почувствовала опасность. Даже если бы получасом раньше Турецкий не предупреждал ее о том, что нужно попытаться провести этого человека, она, возможно, интуитивно догадалась бы это сделать сама. Почему-то в тот миг ей показалось, что если бы фотография у нее действительно была и она отдала бы ее «Хемингуэю» (к счастью, фото уже находилось у Турецкого, и потому Валентина Андреевна не смогла бы отдать его и под пыткой), то совершенно очевидно, что она недолго бы оставалась в живых. Вряд ли этим стал бы заниматься сам «интеллигентный» бородач, но разбойное нападение было обеспечено.

– Да, – самым легкомысленным тоном ответила Валентина Андреевна. – Это правильно! Верная мысль!

Она впоследствии и сама удивлялась, как ей хватило смелости и актерских талантов говорить убедительно, ведь внутри все застыло от страха.

– Тогда пойдемте вместе со мной в школу, – сказала она. – Фотография у меня там, в учительской. Я как раз писала письмо на большой перемене, смотрела на это старое фото и так и оставила его в столе. Было много тетрадок в тот день, боялась помять. Пойдемте.

«Если он преступник, – хладнокровно подумала Валентина Андреевна, – он ни за что не пойдет со мной. Потом его опознают десятки свидетелей».

– У меня сейчас дела, – ответил племянник Скронца. – Но я могу зайти к вам после уроков. Вы сможете принести фотографию?

– Конечно, – уверила его Валентина Андреевна, – у меня сегодня шесть уроков, так что я закончу в три и где-то в половине четвертого буду дома. Давайте для верности договоримся на четыре.

– Хорошо, – ответил Дмитрий. – Но я очень прошу, не забудьте фотографию, а то дядя очень расстроится. Если он снова потеряет вас, ему этого не пережить.

Валентина Андреевна так и не поняла, почему получение фотографии накрепко связано с продолжением знакомства, но и на этот раз не стала уточнять.

– И что потом? – спросил Турецкий.

– А потом я, как видите, отменила свои уроки, что я делаю только в исключительных случаях вроде по-настоящему тяжелой болезни, и пришла сюда к вам, – закончила свой рассказ учительница.

– Вы поступили очень правильно, – ободрил ее Турецкий.

– Этот человек ведь не имеет никакого отношения к Косте, правда? – с надеждой в голосе спросила Валентина Андреевна.

– Он ему такой же племянник, как и я, – ушел от ответа Турецкий, – это совершенно очевидно. И вся его история о тяжелобольном дяде, который срочно срывает племянника и посылает его искать женщину, с которой был знаком три дня сорок лет назад, выглядит слишком уж ненатурально. Это прямо сцена из дамского романа, причем самого низкопробного. Я уж не говорю о его настойчивом желании завладеть фотографией.

– А меня больше всего насторожило то, что он не захотел пойти со мной в школу, – покачала головой Валентина Андреевна. – Ведь если он действительно собирался всего лишь увидеть этот снимок и убедиться, что изображенный на нем действительно его дядя, это можно было сделать очень просто, пройдя со мной в учительскую. Но у него сразу появились какие-то неотложные дела.

– Вчера совершенно неожиданно для себя приехал в Князев, а сегодня у него тут уже неотложные дела, – усмехнулся Турецкий. – В общем, дорогая Валентина Андреевна, придется вам стать злостной прогульщицей.

– О чем вы, Александр Борисович? – удивилась учительница.

– Придется вам прогулять уроки в школе, – ответил Турецкий. – Неделю или больше, сейчас пока трудно сказать, а может быть, всего дня три. Вам надо уехать. У вас есть где-нибудь родственники, у которых вы можете погостить какое-то время? Лучше где-нибудь в деревне.

– Есть, – нерешительно ответила Лисицына, – во Мстере живет родная сестра, в Удолах – двоюродная…

– Отлично, – ответил Турецкий, – вот и поезжайте в Удолы. Сейчас, не заходя домой, понимаете?

– Прямо вот так, без вещей, в этом костюме? У меня и денег-то нет, вот тут осталось семь тысяч до получки.

– Я вам смогу дать немного. – Турецкий пошарил в карманах и вынул бумажку в пятьдесят тысяч. – Этого вам хватит на билет и на самое первое время. Придется ехать без вещей и в этом костюме. Я понимаю, вам его жаль, но жизнь-то дороже. С этим вы не можете не согласиться. Мне кажется неразумным сейчас подходить к дому.

– Может быть, вы и правы, – ответила Валентина Андреевна. Она посмотрела на часы: – Раньше был автобус в двенадцать, а сейчас не знаю, есть ли.

– До станции доедем на такси, а там посмотрим – сказал Турецкий. – Незачем вам лишний раз показываться на улице.

– На такси?! – засмеялась Валентина Андреевна и сказала совсем по-простому: – У нас, чай, не Москва! У нас их отродясь не бывало: кому ездить-то? Да и автобус у райсовета останавливается – рукой подать.

1

В нашем отечестве сейчас все живут тяжело. Давно прошли те времена, когда можно было спокойно гонять чаи на работе, зная, что законные аванс и получка тебе в любом случае обеспечены. Пусть небольшие, но достаточные, чтобы жить и даже позволять себе маленькие радости.

Теперь все изменилось. Всем стало тяжело. В столице люди получают больше, но и цены на основные продукты питания здесь прямо-таки головокружительно высокие. В провинции спасают приусадебные участки, да зато зарплаты таковы, что на них не прожить полмесяца и одному человеку, не то что целой семье.

Не был исключением и небольшой районный центр Ольга.

Хотя здесь до сих пор действовали повышенные дальневосточные коэффициенты, помноженная на них зарплата бюджетников все равно оставалась мизерной. А ведь цены в Приморье подчас оказывались едва ли не самыми высокими во всей Российской Федерации, так что Владивосток в отношении цен мог соперничать с Москвой, и по многим показателям (например, по цене на хлеб) значительно обгонял ее.

Впрочем, не уступал Владивосток Москве также и по количеству «новых русских», здесь, правда, шла торговля не с Польшей и не с Турцией, а с Китаем, Кореей и Японией, а японская иена принималась в любом из многочисленных пунктов обмена валюты наравне с долларом.

Что же касается иномарок, в данном случае, разумеется, японских машин, то в Приморье их стало значительно больше, чем машин отечественного производства. Причем эти машины были настолько дешевы, что каждая семья самого среднего достатка была в состоянии купить машину (при этом она не всегда могла ее эксплуатировать из-за дороговизны бензина).

Улицы Владивостока, Находки и других крупных городов, не приспособленные к такому ужасающему транспортному потоку, в дневные часы оказывались буквально блокированы. Так что тому, кто хотел куда-то успеть, ничего не оставалось, как по старинке идти пешком.

Таким образом, в Приморье имело место быстрое расслоение населения на очень богатых и очень бедных, и здесь оно происходило значительно быстрее, чем во многих других районах страны.

А уж Ольга и вовсе превратилась в настоящее захолустье.

Однако с некоторых пор здесь начали происходить неожиданные и, можно сказать, удивившие всех события.

2

Все началось с того, что в один прекрасный день в администрации Ольгинского района появился бородатый молодой человек в джинсовом костюме с фотоаппаратом, магнитофоном, блокнотами и кучей красивых импортных ручек. Он с порога объявил, что приехал сюда в командировку для написания книги.

– Предварительное название «Ольга – первый российский порт на Японском море», – деловым тоном объявил он. – Длинновато, пожалуй, об этом я еще подумаю. – и предъявил удостоверение Союза журналистов.

– Вы из Владивостока? – спросила Ванда Михайловна Фоменко, секретарь администрации, всю жизнь проработавшая секретарем районного совета, другими словами, второе лицо в поселке и районе.

– Нет, я из Москвы, – небрежно ответил молодой человек.

Ванда Михайловна понимающе кивнула, хотя это было нечто необычное – в Ольгу редко заезжали корреспонденты, разве что из соседнего Кавалеровского района. А уж чтобы прямо из Москвы…

– Значит, вас история интересует, – сказала она.

– Не только история, – возразил бородатый журналист. – Меня интересует в Ольге абсолютно все: и история, и сегодняшний день, трудовые, так сказать, будни. И понимаете, книгу надо написать быстро. – Он наклонился к Ванде Михайловне. – Правительственное задание.

– Да кто же там о нашей Ольге вспомнил? – не смогла сдержать удивления Ванда Михайловна.

– А вот вспомнили. Пришло время, – ответил журналист. – Так что я прошу вас, подготовьте мне список всех интересных людей, кто у вас тут есть. Во-первых, старейшие жители, затем краеведы, просто отличники производства. И особенно, – он даже поднял вверх палец, – меня интересует ваша культурная жизнь. Тут у вас есть какой-то знаменитый народный театр.

– Как, в Москве и об этом слышали? – удивилась Ванда Михайловна, которая, конечно, так же как и все жители поселка, гордилась своим народным театром, занявшим первое место на краевом смотре, но все же не ожидавшая, что слух о местных талантах докатится до самой столицы.

– Слышали, – ответил молодой человек.

– Так руководителя-то нет сейчас, к сожалению, – начала Ванда Михайловна, – Григорий Иванович-то уехал… А– а… – она расплылась в улыбке. – Это, наверное, он там в столице наш театр пропагандирует. Григорий Иванович Грязнов, так?

– Нет, – покачал молодой журналист. – Я о таком не слышал. – Мое задание исходит из высоких правительственных кругов. Там интересуются историей, и вообще…– Он замолчал, не зная, чем еще мотивировать важность полученного задания.

Когда московский журналист, получив все нужные сведения, ушел, Ванда Михайловна еще долго сидела, удивленно качая головой.

Но это было только начало.

Через неделю пришло сенсационное сообщение, потрясшее всех ольгинцев до глубины души. Из госбюджета ОТДЕЛЬНОЙ СТРОКОЙ было выделено на развитие Ольгинского района Приморского края несколько миллиардов рублей.

Было чему удивляться.

Через неделю вышел первый номер районной газеты Ольгинского района, которая помпезно называлась «Коренной дальневосточник». Поскольку в районе проживало всего одиннадцать тысяч человек, своей газеты тут очень давно не было. И вот теперь, когда во многих других районах газеты закрываются, тут, напротив, она возникает. Печатали, правда, все равно в Кавалерове, потому что в самой Ольге и печатных-то мощностей не было никаких.

Газета полностью финансировалась из госбюджета.

Первый номер был посвящен перспективам развития поселка. Предполагалось, что будет построен новый причал, так чтобы Ольга могла принимать не только пассажирские теплоходы средних размеров, но и большие океанские лайнеры. Рядом вырастет и большой грузовой порт, который с годами должен превратиться в один из крупнейших (если не крупнейший – читалось между строками) на юге Дальнего Востока.

Одновременно с этим Ольге предстояло превратиться в место культурного отдыха на Японском море.

«Не пройдет и нескольких лет, а нашу Ольгу будет не узнать», – восторженно писал «Коренной дальневосточник». – По берегам моря поднимутся высокие корпуса суперсовременных здравниц, пансионатов, отелей. Будут построены стадионы, пункты общественного питания, места развлечений. Гостей не только из нашей страны, но и из-за рубежа с удовольствием примет новый международный центр экотуризма Ольга».

Как экотуризм будет сочетаться с крупнейшим грузовым портом, оставалось не очень понятным, но «Коренного дальневосточника» это, по-видимому, нисколько не смущало.

Как ни странно, сами ольгинцы почему-то оказались от этих проектов далеко не восторге.

– Вот понаедут тут, – говорили одни. – Дышать будет нечем от машин ихних.

– А этих откроют казино всяких, да баров, проститутки понаедут, экая срамота будет. Дочек-то хоть дома запирай, чтобы они этого всего не насмотрелись, – вторили им другие.

И все же была и гордость за свою Ольгу, которую оценили-таки по достоинству.

С другой стороны, не очень-то и верилось во все эти строительства. Сколько, бывало, делалось самых смелых гигантских планов вроде поворота сибирских рек к ледовитому океану. Все они оставались на бумаге (и слава Богу!).

Но когда приехали рабочие и асфальтировали улицу, которая вела к клубу, тут уж сбежался смотреть весь поселок.

«Коренной дальневосточник» немедленно откликнулся на это событие:

«Известно, – писал он, – что наш район – настоящий культурный центр Приморского края. Наши клубные работники, учителя, работники самодеятельного Народного театра создают непреходящие культурные ценности. И тем не менее до вчерашнего дня и осенью, и весной, и после каждого летнего ливня людям приходилось пробираться к клубу через грязь и лужи. Мы долго терпели это безобразие. Но теперь рады константировать (так и было напечатано) – распутице пришел конец! Теперь гостям Ольги не придется спрашивать «Какая дорога ведет к храму культуры?» С началом нового театрального сезона и гости, и ольгинские старожилы придут сюда по гладко асфальтированной дороге. Важно и другое – теперь к клубу облегчен подход автотранспорта, и наши актеры смогут у самых дверей клуба садиться в автобусы, уезжая в свои многочисленные гастроли по краю. Хочется надеяться, что не за горами и гастроли за границу».

3

В отсутствие Григория Ивановича начало театрального сезона откладывалось, и движение на дороге к культурному центру было не очень напряженным. Но в поселке был еще один храм культуры, гордо именовавшийся «Центром досуга охотника и рыбака "Тигр Приморья"». Раньше здесь был склад потребкооперации, но в ходе перестройки он постепенно пустел, и года три назад его по случаю приобрел некий Сергей Пак.

Корейцев в Ольге не любили, особенно после того как в краевой газете с конца восьмидесятых стала обсуждаться проблема их возвращения на «исторические места обитания». Время шло, а на «исторических местах» появился один Серега Пак. В бывшем складе он завел видеосалон, а вскоре выписал из Ташкента приятеля Саида, и днем в видеосалоне стали кормить отменными шашлыками и узбекским пловом.

Постепенно «видаки» перестали быть диковинкой, и доходы видеосалона сократились. Серега организовал прокат видеокассет (начальству – бесплатно), а шашлычная окончательно превратилась в центр досуга, когда ему удалось получить лицензию на розничную продажу алкоголя. Патриархальные ольгинские нравы были несовместимы с рэкетом, особенно после того, как личный состав «при исполнении» распробовал халявные шашлыки.

За видеоновинками Сергей ездил во Владивосток; обычно отлучки занимали дня три-четыре, но в прошлом году он пропадал почти все лето. Из Владика он вернулся на теплоходе с грузовым контейнером. Вскоре заново отремонтированный «Тигр» обогатился «одноруким бандитом» и другими игральными автоматами.

– Ну, Серега, ты даешь! – восхищался участковый дядя Федя. – Наш брат, русский, на шашлыках столько денег за жизнь не накопит.

– А я с морским начальством переводчиком ездил в Корею. Металлолом продавали.

– Дожили! Скоро им плавать не на чем будет, – ворчал дядя Федя, жуя шашлык. Докатились, уже и переводчиков своих на флоте нет.

– Перевод – дело непростое. Ихние переводчики только про зюйд-вест переводить умеют, а тут коммерция.

– Заплатили-то хоть прилично?

– Умный человек, дядя Федя, мало не просит. Уметь надо! С русского на корейский перевожу – платят продавцы, с корейского на русский – покупатели, – ухмылялся Серега.

Ходили упорные слухи, что в трюмах металломных крейсеров в Корею уплыло то самое оружие, которое потом взорвалось на складах Тихоокеанского флота. Вот ведь бред: не могло оно и уплыть и взорваться!

Оборотистому Сереге как раз и доверили руководить укладкой асфальта к храму культуры. Естественно, «режим экономии» позволил ему заасфальтировать площадку перед «Тигром» и полсотни метров дороги, отделявшей его от шоссе.

Патрульный милицейский «газик» подрулил прямо к досуговому центру.

– Чертов туман, ни хрена не видать! Кабы ты указатель на шоссе не поставил, я бы, может, мимо твоей «Тигры» проехал, – ворчал дядя Федя, нейтрализуя воздействие мороси и тумана стаканом женьшеневой водки. – Видал, что бабы в «Коренном» пишут? – он расправил сложенную газету: – «Жены и матери не допустят проникновения разврата в Ольгинский район!» Моя-то тоже разошлась: мы, говорит, ваших проституток в казине будем пикетировать.

Саид принес дымящийся ароматный плов. Дядя Федя опрокинул еще стаканчик и продолжал:

– А я ей говорю: «Дура ты, дура! И что ты про казино понимаешь! Чем по соседкам шарахаться, лучше бы на огороде пикетировала как следует или бы шла к Саиду котлы мыть, может, плов делать научишься». А то я ей к дню рождения плов заказал – она какую-то кашу склизкую сварила: поросенку вывалили.

– Ай-я-яй, начальник, зачем мне про день рожденья не говорил? Другой раз надо – скажи, все сделаю, – вроде бы даже обиженно проговорил Саид. Сидевший рядом Сергей только кивал и гостеприимно улыбался.

Согревшийся и разомлевший участковый вытянул ноги, закурил и, прикрыв глаза, мечтательно задумался. Потом обернулся к Сергею и доверительно сказал:

– Нет, Серега, что там быбы ни говори, а казино штука хорошая. Да нашим, Ольгинским, его не потянуть. Япошкам тоже негоже такое дело отдавать. Придется опять тебе – больше некому. Только знаешь что, у нас на одном плове аккуратного казино не выйдет: тайга все-таки. Непременно надо, чтобы и пельмени были.

Активность женского движения значительно опережала события. До появления иностранных туристов и проституток времени еще оставалось достаточно, а пикетировать асфальтоукладчик было как-то глупо. Впрочем, дорожные новшества мало затрагивали жизнь простого человека: все равно по осени без сапог не обойтись. Но затем из краевой администрации прилетело сообщение – Ольгинский район приравнен к районам Крайнего Севера, следовательно, к обычному дальневосточному коэффициенту прибавляется еще один – северный, а значит, зарплаты рабочих и служащих автоматически вырастают процентов на пятьдесят, а то и больше.

Тут уж все ольгинцы оказались единодушны.

– Давно пора, – говорили они, и их ни мало не смущал тот факт, что если уж Ольгинский район, где летом три месяца стояла чуть ли не сорокаградусная жара, да и зимы были не такими уж суровыми, разве что ветреными, приравняли к Крайнему Северу, то следующим на очереди окажется какой-нибудь Таганрог.

Все были довольны, и все-таки эти перемены случились так неожиданно, что жители района в недоумении почесывали затылки.

И только самые фантазеры утверждали, что все эти благодеяния – дело рук их земляка Григория Ивановича Грязнова, который как раз уехал в Москву. Более трезвые возражали им, что не может отставной майор добиться таких вещей, как особое бюджетное финансирование, но фантазеры напоминали об одном очень существенном обстоятельстве, которое, по их мнению, могло бы открыть Григорию Ивановичу очень многие двери.

– Вы же помните, на кого он похож? Не на нас же с вами!

По их версии получалось, что, приехав в Москву и гуляя но Арбату или еще где-нибудь, Григорий Иванович обратил на себя внимание. Немедленно доложили Самому. И он тут же распорядился привести к себе двойника. Каждому на его месте было бы интересно – это самое естественное желание.

– А дальше они, наверно, разговорились, – продолжали фантазировать фантазеры, – Сам расспросил нашего о его житье-бытье, откуда, мол, как живешь, какая зарплата, хватает ли. Чем занимаешься? А наш-то ему все и рассказал – и про клуб, и про театр, и что грязь непролазная, и газеты своей нет. А тот и распорядился.

– Ага, – не унимался какой-нибудь маловер. – «Утешил ты меня, друг сердешный Гришка, а теперь проси чего душа пожелает: хочешь царевну, хочешь полцарства». Так, что ли? А порт этот грузовой? А всероссийская здравница?

– А это уж Сам, должно быть, придумал, – качали головами фантазеры. – Иваныч-то наш вряд ли до такого докумекает, чтоб уж прямо порт.

Даже их буйной фантазии не хватало на то, чтобы предположить, что их собственный земляк, знакомый всем отставник, любящий покопаться в огороде, пусть даже руководитель драмкружка, может решать важные, даже государственные задачи.

1

До автобусной остановки было действительно метров двести, но уже на полдороге Турецкий убедился, что планы его хороши для Москвы, но не для Князева: с Валентиной Андреевной поздоровались три человека, а одна женщина успела сообщить, что ее Наденька выходит замуж, и пригласила на свадьбу. Стало очевидно, что если они проторчат полчаса в ожидании нужного автобуса, то знать об этом будет весь город.

– Валентна Андреевна, здрасьте, – бросил очередной знакомый, грузивший коробки в багажник видавших виды «Жигулей».

– Здравствуй, Петенька!

– Может, мы как-нибудь с пересадкой туда побыстрее сможем добраться? – начал волноваться Турецкий.

– Конечно, сможем. На автобус вообще надежда плохая. – Сообразив, она обернулась, сделала несколько шагов назад и спросила: – Петенька, а ты не домой, часом, едешь?

– Домой, домой. Вот кой-чем отоварился.

– До водокачки не подвезешь нас?

– Какой вопрос! Садитесь, конечно. А что вы в наш конец надумали?

– Вот знакомый из Ленинграда приехал, достопримечательности ему показываю. В гору-то мне тяжело идти, а автобуса ждать сам знаешь сколько. – Учительница так быстро входила в роль конспиратора, что Саша искренне удивился.

Возле водокачки совсем неожиданно оказался какой-то «дядька Степан» на мотоцикле с коляской, который через час собирался возвращаться как раз в те самые Удолы. Холодновато, конечно. Но зато минимум свидетелей. Валентина Андреевна убедила Турецкого, что «простужаться она не умеет», и тот со спокойной совестью решил отправить ее с дядькой Степаном.

В ожидании отъезда Турецкий поинтересовался, нельзя ли незаметно подойти к дому Лисицыной не со стороны улицы.

– Да как хочешь можно: заборы-то от честных людей. Можно от Волшника, знаете, речка у нас такая, через овраг подниметесь, а там Веревкин проулок начинается, как раз за моим домом он на нашу улицу выходит. Забор там высокий, а дырки есть: мальчишки за яблоками все лето лазили, спасу от них нет. Но через овраг вы, пожалуй, заблудитесь. Лучше вот как: на задах, где я картошку сажаю, забор-то только для виду. Там дальше дед Филат живет, старый, девятый десяток пошел. Его дом по Красноармейской считается. От Советской вы к нам не сворачивайте, а мимо бани пройдете, там улица Муромская и сразу налево – Красноармейская. Как под гору пойдет, так смотрите. Справа дома долго тянутся, до речки, а слева потом овраг будет. Не доходя оврага – последний дом как раз деда Филата. Он немножко на пригорочке. Развалюха совсем. Если он дома, поздоровайтесь и скажите, что ко мне. Вы смело идите, собаки у него нет… Ох, я дура старая! Как же Пальма-то одна осталась! – спохватилась Валентина Андревна. – Ну, ничего, вы к деду Филату загляните, скажите, что меня во Владимир в облоно послали, пусть Пальму покормит.

2

Турецкий вернулся в гостиницу, затем сдал ключ дежурному администратору внизу, после чего снова вышел в город, однако теперь он пошел не по улице Фатьянова, а по параллельной ей Муромской. Найдя нужный дом, он спокойно прошел через участок и убедился, что забор «на задах» был действительно символическим. Вдруг Турецкий услышал какое-то хриплое поскуливание. Рыжеватое тело Пальмы не очень выделялось в пожухлой траве возле дома. Собака ползла, точнее пыталась ползти ему навстречу. За ней оставался кровавый след.

«"Хемингуэй" уже здесь», – понял он и достал из внутреннего кармана куртки пистолет.

К дому Турецкий пробирался осторожно, но сбросившие листву яблони и вишни служили неважным укрытием. Пальма взвизгнула в последний раз, и тело ее неподвижно замерло. Пройдя некоторое время по саду, Турецкий оказался прямо перед домом, куда заходил утром.

Он прислушался. Сначала было тихо, как и должно быть в пустом доме, но затем он услышал шум. Турецкий подкрался к окну, тому самому, перед которым у учительницы стоял письменный стол. Он подошел к стене вплотную и осторожно заглянул в комнату.

И сразу же отпрянул.

Бородатый интеллигент рылся в ящиках письменного стола. К счастью, он был так поглощен своим занятием, что не увидел мелькнувшее в окне лицо Турецкого. А тот больше не повторял попытку – он видел уже более чем достаточно.

3

Алексей Снегирев шел по Фрунзенской набережной и вспоминал, как все это началось.

В тот вечер у Боруха Лейбовича его ожидал сюрприз.

– Поступила нижайшая просьба от москвичей, – сказал гостеприимный хозяин, когда киллер включил компьютер и убедился, что цюрихский банк действительно оприходовал его очередной гонорар.– Только поймите меня правильно, Алексей Алексеевич. Я всего лишь передаю и весьма далек от каких-либо настояний. Я себе не враг. Вы ж понимаете.

– «Турецкий, Александр Борисович», – задумчиво прочитал киллер. – Никогда Москву не любил. Ведь это, кажется, следователь?

– Так точно, из прокуратуры. По особо важным делам. Я, как вы понимаете, не полностью в курсе, но, насколько мне известно, он сейчас занимается так называемым отстрелом банкиров.

– Ну и пускай занимается, – зевнул киллер. – Бог в помощь.

Прогулка по городу частично развеяла стресс, и он хотел спать.

– Московские коллеги обижаются, – осторожно сказал Борух Лейбович. – Вы, конечно, все перепроверите и, возможно, убедитесь в ложности информации, но мне говорили очень, очень конкретные люди, будто вышеозначенный господин, как бы это выразиться, не с теми стал вместе кушать. Хотя, впрочем, кто я такой? Всего лишь бедный старый человек, которого способен обмануть даже ребенок…

Киллер взял у него тонкую папку с несколькими фотоснимками и ксерокопиями. Еще там лежала кассета с записью телефонного разговора. Всё вместе свидетельствовало, что следователь Турецкий действовал в основном по указке выходцев из Грозного. На что совершенно справедливо обижались московские авторитеты.

Вместе с тем присутствовало нечто, заставившее киллера внутренне насторожиться. Ему что-то определенно не нравилось, но что именно – сразу сообразить он не мог.

– Пока не обещаю, – проворчал он. – Но посмотрю.

– Вам билетик купить? – обрадовался Борух Лейбович. – На какой самолет? Или вы поездом предпочитаете?

– Поездом, – сказал киллер. – Дневным. А то в ночном, того и гляди, еще ограбят.

В электричке он сначала рассматривал огоньки станций, мелькавшие в осенней черноте за окном, и пытался сообразить, что же было не так с этим Турецким. Потом пригрелся и заснул.

Ему снились тонкие руки, плотно обхватившие шею, тепло детского тела, доверчиво жмущегося к его груди, невероятные глазищи и шепот: «Тебя папа прислал?..» Единственный контракт, за который он так и не взял ни гроша.

Тридцать шесть лет назад на ступеньках детской поликлиники на Двинской улице нашли полуторамесячного мальчишку, завернутого в серо-розовое байковое одеяло.

Записка, нацарапанная на клочке газетной бумаги, гласила, что обитателя свертка звали Петенькой. Скоро Петенька вырос и понял, что мама за ним не придет. Потом нашлись доброжелатели и объяснили ему, что такое аборт и в чем состоит его вред для здоровья. Скажи, мол, спасибо, что не закопала где-нибудь на свалке и не выкинула в мусоропровод. Так он узнал, что еще до рождения никому был не нужен.

Собственно, он и позже никому особо нужен не был. Ни воспитателям из детского дома, годившимся в родственники Алевтине Викторовне Нечипоренко, ни государству, выучившему его убивать, ни собственному напарнику. Ни теперешним заказчикам. А по большому счету – и себе самому.

Было, правда, на свете одно кочевое африканское племя. И девочка-итальянка, у которой не осталось даже его фотографии, чтобы повесить на стену. Это ведь никуда не годится, когда маленькие девочки говорят «спокойной ночи» фотографиям наемных убийц.

Билет на московский поезд ему передали на другой же день, рано утром, во время ритуальной пробежки. Он спрятал его в карман спортивных штанов, но в Москву поехал все-таки на автомобиле. Знакомый шоферюга, перегонявший в столицу роскошную темно-синюю «вольво», рад был компании. Он уже имел с Алексеем дело и знал, что, пока у него на заднем сиденье спит этот тип, опасаться стоит разве что базуки из кустов или танка на дороге.

Мощная, комфортабельная машина прибыла в Москву на рассвете.

4

– Так ты возвращаешься? – спросила Турецкого Романова, когда он позвонил ей в конце рабочего дня.

– Нет, остаюсь, – ответил Саша. – Мне кажется, сейчас должно начаться самое интересное.

– Я, кстати, связалась с князевской милицией, они установили наблюдение за твоим «Хемингуэем». Между прочим, при поселении в гостиницу он представил документы на имя Дмитрия Николаевича Белова, прописанного в Москве по адресу Совхозная, дом 16, квартира 42. Так вот, по такому адресу Белов не проживает. Хоть стой, хоть падай, Сашок.

– Меня бы больше удивило, если бы он действительно там проживал, да еще и оказался бы честным инженером, – ответил Турецкий.

Со стороны это могло показаться парадоксальным – Турецкий держал связь с князевской милицией через Москву, однако это было совершенно необходимо, не хватало еще, чтобы он засветился. Тем более что сейчас при нем была фотография. Он до конца не понимал, почему она вызвала такой переполох в стане Скронца и Пупоти, но догадывался, что не только, потому, что их стало возможно опознать, и даже не из-за того, что между ними теперь можно установить связь, но и еще почему-то. Это не давало Турецкому покоя. Он уже понял, что надо делать, вернувшись в Москву, но все же решил подождать в Князеве еще день. Таинственное исчезновение учительницы должно подвигнуть Скронца и Пупотю на какие-то решительные действия. Ведь если она исчезла, значит, боится и, следовательно, догадывается… Это было более чем опасно.

1

Прошло уже несколько дней мучительного позорного заточения. Теперь Президента уже не удивляло то, что мир так до сих пор и не имеет понятия о преступлении против главы Российской Федерации. Дьявольская хитрость врагов лишила его даже надежды на то, что за него заступится Запад – пусть даже в такой косвенной форме, как замораживание кредитов.

Теперь радиоприемник и телевизор в его комнате, которую он сам про себя называл «камерой», неизменно включались всякий раз, когда по ним транслировали телепередачи, так или иначе связанные с именем Президента России.

Радио угнетало не так. Положа руку на сердце, Президент вынужден был признаться себе, что и его собственные речи обычно звучали не лучше – как-то отрывисто, без обертонов и эмоций. Двойник копировал его довольно точно.

Куда хуже были телепередачи. Видя на экране телевизора копию самого себя, но себя тупого, самодовольного, временами какого-то замороженного, Президент сжимал кулаки в бессильной ярости. Становилось безумно стыдно оттого, что граждане России и весь остальной мир видят его ТАКИМ. И хотя рассудком он понимал, что стыдно должно быть вовсе не ему, но не раз замечал, что краснеет, когда лжепрезидент смотрел в камеру с каким-то восторженно-идиотическим выражением на лице.

Но мало того, он проводил политику! И хотя настоящий глава государства прекрасно понимал, что его двойник – лишь марионетка в чужих руках, послушная кукла, исполняющая все, что ей скажут, он все же не мог не негодовать на этого недалекого человека.

Однако мысли его занимал вовсе не отставной майор из Приморского края. Куда чаще Президент думал о тех, кто его предал. К несчастью, а возможно, и к счастью, по натуре он был простосердечным человеком, привыкшим доверять людям и тому, что они говорят. И надо сказать, когда-то ему действительно казалось, что его окружают честные, порядочные люди, многих из которых он и по сей день считал своими друзьями. Так было еще во времена Свердловских общежитий и коммуналок. Но чем выше он поднимался по общественной лестнице, тем больше вокруг появлялось людей, которые улыбались ему, льстили, а на поверку оказывалось – держали за пазухой камень.

Президент вспомнил, каким ударом оказалось для него, когда он, попав в опалу еще при последнем Генсеке, вдруг ощутил вокруг себя полный вакуум. Телефон на столе замолчал; те, кто еще вчера трезвонил с утра до вечера, видимо, забыли его номер.

Зато позвонили старые товарищи по общежитию – те, которые и не думали проявляться, пока он был большим начальником. Именно они поддержали в трудную минуту.

А еще Семья. Жена, дочери, старушка мать.

Это было первое потрясение, самое сильное. За ним последовали другие, и хотя к предательству Президент так и не смог привыкнуть, но поражался все меньше и меньше. Даже когда люди, вместе с ним мужественно защищавшие здание российского правительства, вдруг оказывались не просто предателями, а мелкими врунами, которые говорят в глаза одно, и за глаза совершенно другое, даже когда в прошлом скромные профессора истории или политэкономии, побыв год-другой «рупорами демократии» в «Огоньке» и «Московских новостях», на поверку оказывались рядовыми демагогами.

Одни быстро отходили от политики, заграбастав под свой институт пару помпезных зданий в центре Москвы, под себя лично – какую-нибудь партийную дачку с мезонином (между делом и у детей их каким-то чудом появлялась недвижимость: у кого в Ницце, у кого в Санта-Барбаре, а то и на Беверли-Хиллз). Впрочем, академическими занятиями они тоже не манкировали, но вся их наука сводилась к чтению лекций за океаном. Лекции эти (как докладывали те, кому положено) были пусты и однообразны, и ни один университет больше трех-четырех не выдерживал. Спасало обилие университетов, и у некоторых гастроли длились больше года.

Другие ограничивали свой вклад в науку основанием какой-нибудь новой академии, назначали себя там действительными членами и не слезали с трибуны, целиком окунаясь в политические дрязги. Ни в старый Верховный Совет, ни в теперешнюю Думу Президент ходить не любил. А когда присутствовал на заседаниях, все время опасался, как бы не оказаться свидетелем мордобоя с матюками. Соратники по августу девяносто первого проявляли себя ничем не лучше, чем хамоватый «юрист по отцу».

Президент устал от разочарований. Он постепенно смирялся с тем, что такова человеческая природа. «Наша главная задача – воспитание нового человека», – вспомнил он одну из сторон триединой задачи построения коммунизма. Как все это казалось просто и логично слушателю Высшей партийной школы. И не вызывало никаких сомнений. Только теперь, пройдя всю горькую школу работы на руководящих должностях, вплоть до самой верхней, Президент осознал всю утопичность этого постулата.

Человек своекорыстен, честолюбив, нечестен.

– Нет! – сказал Президент и тут же спохватился, что говорит вслух.

«Нет, – подумал он, – есть своекорыстные, честолюбивые люди, готовые идти по головам и предать любого, если это будет им выгодно. Но есть и другие». И в этом он также не мог сомневаться. Потому что всегда находились те, кто шел за ним несмотря ни на что.

Но как отличить одних от других?

В этом, как теперь понимал Президент, была его проблема. Он сам, человек честный и простосердечный, привык доверять людям. И ему было трудно различить потенциального предателя в том, кто еще ничем не скомпрометировал себя.

«Что там говорить, – тягостно думал он, томясь в своей камере, – не умею я разбираться в людях. Приходится это признать. Это ясно».

В такой ситуации было бы очень легко озлобиться на весь свет, видеть предательство и врагов в каждом – и в далеком, и, особенно, в близком. А как следствие этой тотальной подозрительности развернуть целую сеть подслушиваний и подглядываний, причем за одними шпионами непременно Должны были следить другие. Сталин этим и кончил. Настоящей паранойей, манией преследования. Неужели в России это неизбежный удел вождя, как в восточной деспотии?

Не хотелось в это верить.

Ведь это значило бы, что народ России обречен на вечное рабство, что никакого демократического правового государства здесь построить нельзя по определению.

Но ведь есть, есть и другие. Такие, каким был Андрей Дмитриевич Сахаров. Есть Солженицын, который, романтик, оторванный от реальности, но честный человек. Есть, наконец, Гайдар… Президент вспомнил лицо своего молодого премьер-министра, когда объявлял тому об отставке. «Вот только выберусь отсюда… – решил он. – Выберусь – легко сказать».

Ведь никто, кажется, и не подозревает, что во главе страны стоит самозванец, поддерживаемый кучкой заговорщиков.

«А как же Фаина? – подумал Президент. – Жену-то не проведешь. А дочери? А внук? Скорее всего, их как-нибудь нейтрализовали. Отправили на отдых, да мало ли что».

Мысли о родных, об их судьбе были особенно тяжелы.

«А может быть, смириться и подписать все, что они хотят? – время от времени мрачно думал Президент. – Выйти отсюда, и тогда…»

Но приходила и другая мысль: «Если подпишу, то не выйду отсюда уже никогда».

Подписать такое назначение – все равно что подписать свой смертный приговор.

Действительно, если вице-президентом станет нужный ИМ человек, то именно он, минуя всякие выборы, автоматически становится Президентом Российской Федерации, если с нынешним Президентом что-то случается. А сомнений в том, что может быть подготовлена любая случайность, не оставалось. Смогли же они взять Президента в плен.

Президент не знал, и, разумеется, не мог знать одного очень важного обстоятельства – подмена его двойником вовсе не была частью коварного плана. Люди, пытавшиеся отвести от него смертельную опасность, сами невольно помогли заговорщикам.

Не знал Президент и того, что вовсе не американский президент и не мировое сообщество, а люди, о многих из которых он никогда не слышал, делают все, чтобы помочь ему.

2

На следующий день Князев был потрясен злодейским убийством, совершенным накануне вечером. В трех километрах от города был найден с простреленной грудью Павел Афонин, служащий князевского мясокомбината. Он лежал в кустах совсем недалеко от шоссе, и его труп обнаружили рано утром супруги Тихомировы, которые остановились около этих кустов по просьбе супруги. Женщина сделала буквально несколько шагов и наткнулась на лежавший лицом вниз труп. Тихомировы вызвали милицию, труп идентифицировали быстро и не менее быстро установили, что Афонин поздно вечером возвращался домой из Мстеры на собственной машине «Москвич» с номером «И56–29ВЛ». Домой он, однако, не приехал, машины на месте происшествия также не было, из чего милиция заключила, что он был убит с целью угона машины.

Произошло и еще одно куда более мелкое происшествие, которое не всколыхнуло город, но в действительности имело к убийству Афонина самое прямое отношение.

На привокзальной площади была припаркована «БМВ» светло-серого цвета, который в техпаспорте обычно значится как «сафари». Такие машины в Князеве видели не часто. Так вот, «БМВ» появилась там поздно вечером в понедельник, и по крайней мере целые сутки к ней никто так и не подошел. Заметили это немногие, ведь на привокзальной площади народ все время меняется, однако есть и люди, которые постоянно там толкутся. На бесхозную иномарку первыми обратили внимание продавщицы семечек. «Дождется парень, угонят его машину», – говорили они, представляя себе владельца эдаким высоким щеголем в широком драповом пальто с белым шарфом вроде героев рекламы, кладущих деньги в банк.

Однако прошел вторник, а к иномарке так никто и не приблизился, после чего у одного из вечно слонявшихся по площади дедов не выдержали нервы и он заявил о бесхозной машине в милицию.

При проверке оказалось, что «БМВ» зарегистрирована в Москве, но под тем же номером числится еще одна машина – «Ока», принадлежащая инвалиду второй группы. Иномарку с фальшивым номером отогнали во двор князевского отделения ГАИ, где она и осталась. Возникло подозрение, что убийство Афонина и появление бесхозной иномарки – события связанные, однако было совершенно непонятно, зачем людям угонять простецкий «Москвич» и бросать собственную «БМВ».

По всей Владимирской и в соседних Горьковской и Ивановской областях начались поиски «Москвича», принадлежавшего Афонину.

Только после этого Турецкий вернулся в Москву.

3

Старейший криминалист Москвы Семен Семенович Моисеев долго и внимательно рассматривал фотографию, сначала просто через очки, затем через увеличительное стекло.

– Семен Семенович, этих людей мы разыскиваем, а снимок был сделан сорок лет назад. Есть ведь приемы, позволяющие определить, как должно выглядеть это лицо через тридцать-сорок лет?

– Конечно, вы правы, Саша, есть такие приемы, – Моисеев покачал головой, – они основаны на общей теории старения тканей лица. Но, – он снял очки и положил их перед собой на стол, – они могут дать только очень приблизительную картину. Что там говорить, возьмите хотя бы жировые отложения. Они могут изменить лицо почти до неузнаваемости. Поправьтесь вы килограммов на сорок, и с вами на улице перестанут здороваться даже ваши близкие друзья. Преступники, правда, редко пользуются таким методом, потому что нарочно поправиться очень трудно.

Он снова посмотрел на фотографию.

– Можно, конечно, прогнозировать пополнение во многих случаях, но не во всех, поверьте мне. Сколько худощавых лиц за сорок лет превратились в лица с двойным подбородком, я вас спрашиваю? Множество! Значительно меньше округлых стали худыми, в основном это происходит из-за желудочных болезней.

– Так вы считаете, Семен Семенович, что ничего не получится?

– Ну нет, этого я не говорил, Саша, что вы, – Моисеев улыбнулся. – Попробуем, посмотрим. Я так понимаю, что вам это надо срочно?

– Хорошо бы получить уже вчера, да только…

– Если надо вчера, будет завтра, – ответил Моисеев. – А сегодня мы сделаем несколько копий этой вашей карточки, вдруг что случится. Как я догадываюсь, негатив утрачен.

– Увы, – развел руками Турецкий.

Тем более. Приходите часа через два, будет готово.

4

Двух часов, которые ему дал Моисеев, Турецкому хватило на то, чтобы заехать домой и повидаться с Ириной. Он звонил ей пару раз из Князева, но, как всегда, ограничивался лишь самыми общими фразами.

– Господи, Сашка, как я рада, что ты жив, – заплакала Ирина.

– Да что ты, с чего ты взяла, глупенькая моя?

– Знаешь, я уже поняла, чем меньше ты рассказываешь, тем опаснее дело, – ответила Ирина. – А последнее время ты только молчишь. Поэтому я и боюсь.

– Я обязательно расскажу тебе все, только не сейчас, – пообещал Турецкий. – Хорошо?

– Ну вот ваши карточки, узнаете? – Моисеев с улыбкой протянул Турецкому три одинаковые фотографии.– По-моему, стало лучше. Современное оборудование, Саша.

Турецкий взглянул на новые фото. Точнее, это были уже не фото, а лазерные распечатки с компьютера. Они стали, во-первых, в полтора раза крупнее оригинала, отпечатанного сорок лет назад в Князеве, кроме того, были убраны царапины, пятна и прочие дефекты, увеличена резкость, так что предметы и лица оказались значительно четче. И если бы не платья и прически конца пятидесятых, по качеству это изображение можно было бы легко принять за фотографию из современного западного журнала.

– И вот вам мой совет, Саша, – сказал Моисеев. – Возьмите эту фотографию и пойдите с ней в милицию. Нет, не к Романовой. Найдите старого участкового или оперуполномоченного, паспортистку, наконец, которая работала сорок лет назад там, где жили эти ребята.

– Но сорок лет прошло, Семен Семенович!

– Так и что же? Саша, вы хотите сказать, что те, кто работал сорок лет назад, уже лежат в могиле? Тогда и мне, значит, пора, я ведь сорок лет назад уже работал в Коминтерновской райпрокуратуре Москвы. И не первый год. Мне было уже за тридцать. А что вы думаете, сколько мне лет сейчас? Конечно, – продолжал он, – люди эти вышли на пенсию, могли уехать куда-то, но попробовать стоит, очень даже стоит. Если эти мальчики, а особенно вот эти, они уж и не мальчики, – Моисеев указал пальцем на двух других молодых людей, сидевших рядом со Скронцем, Пупотей и девушками, – как-то у них фигурировали, то они, конечно, их вспомнят. Может быть, даже очень и очень интересное. Попомните тогда старого Моисеева.

– Спасибо, Семен Семенович, вы мне подали просто гениальную мысль.

«Тимирязевская академия, – размышлял Турецкий, листая ведомственный справочник. – Это, пожалуй, семьдесят четвертое. Вот: Ивановская, 30».

5

Начальник семьдесят четвертого отделения принял Турецкого сразу. Выслушав его просьбу, он задумался, а потом сказал:

– Я-то здесь по вашим меркам человек новый, меня самого семь лет назад перевели сюда из двадцать первого. Есть тут у нас одна сотрудница, она с молодости здесь, со всеми знакома, и вообще, как при «застое» говорили, «рабочая династия», а память – не надо ни компьютера, ни картотек. – И набрал номер местного телефона:

– Зинаида Дмитриевна, зайдите на минутку.

Он еще не кончил говорить, когда открылась дверь и вошла пожилая секретарша.

– Коллега из прокуратуры интересуется историей сорокалетней давности. Вы, я думаю, скорее сообразите, кто бы мог ему помочь? – попросил начальник.

Выслушав Турецкого, она задумалась на минуту:

– Боюсь, вы немного ошиблись адресом. Формально этот пруд целиком на нашей территории, но тот берег пруда попал к нам более-менее случайно.

– Да, знаете ли! – перебил ее начальник. – Бред какой-то! Когда этот Железнодорожный район учредили?

– В семьдесят седьмом.

– Значит, наше отделение чуть ли не двадцать лет страдает. Четную сторону начала Большой Академической оставили в Тимирязевском районе, а добираться до нее надо через Железнодорожный. Можно и напрямую, но или через Тимирязевский парк, или вплавь, через пруд. У нас один умник назвал этот кусок Калининградом: знаете теперь, чтобы на поезде попасть в Калининградскую область, надо чуть ли не литовскую визу получать. Жилых домов в этом «Калининграде» почти нет, но стадион «Наука» – наш, пляж – наш. Сплошная головная боль! Моя карьера началась с того, что у одного академика на пляже карманы обчистили, он эту шантрапу заметил, подбежал, схлопотал по морде, а они дорогу перешли и уже в Железнодорожном районе. Мужик дотошный, умудрился через пять минут с лодочной станции до меня дозвониться, всю компанию описал. Я звоню в шестнадцатое, а там идиот какой-то: «К нам сигналов не поступало, свяжитесь с райотделом»…

Турецкий реагировал молча, хотя, конечно, не мог не посочувствовать.

– Ну, извините, что я встрял… Наболело! Всю жизнь из Копена в Гаген через Крыжополь…

– Так вот, – продолжала Зинаида Дмитриевна. – Парк ТСХА и раньше был на нашей территории, но наша сторона – студенты, а вас интересует шпана – из Выселок, из Лихобор, может, из Коптева. Наша семья в Лихоборах живет с пятьдесят восьмого. Я-то, понятно, ребенком была, а покойный отец – он в нашем отделении опером работал – вот он бы вам помог. А так вам скорее в шестнадцатое надо ехать… Вам бы Селедкина найти… Если жив.

– Селедкина?

– Да нет, это мой отец его так звал. Они с отцом дружили и друг друга по отчеству звали. Отца – Петрович, а того – Поликарпыч. А «поли» – значит «много», вот отец и привязался: и за глаза, и в глаза – как только ни звал, то Многорыбин, то Полураков, а чаще всего – Селедкин: тот на закуску всегда копченую селедку брал… Петр Поликарпова Бобрецов. Он в шестнадцатом опером был. Жив ли?.. Борис Иваныч, позвоните в шестнадцатое.

Начальник уже набирал номер:

– Виктор? Угадал. Ну, как там у вас? Да нет, патрульно-постовая на этот раз ни при чем, в «Калининграде» спокойно. Ты такого Петра Поликарпыча не застал? Ну да!.. Иди ты!.. Ну хорошо, сейчас не до анекдотов. Тут у меня Турецкий из Горпрокуратуры; он к тебе за рекомендациями подъедет. Ну, ладно, бывай! – Положив трубку, он обратился к Турецкому: – Александр Борисыч, судя по всему, это как раз тот, кто вам нужен. Но, должен вам доложить, мужик, судя по всему, непростой… Счастливо. Желаю успеха! – И протянул руку. Потом набрал номер по внутреннему: – Прохорчук! Подкиньте товарища из Горпрокуратуры до шестнадцатого. На Плотине тормознитесь, места покажете.

1

Князев, конечно, не деревня, но выяснить, есть ли родственники у престарелой учительницы русского языка, учившей чуть ли не полгорода, и где именно они проживают – задача не ахти какая трудная. Даже если спрашивает не местный, а какой-то никому не известный городской бородач, оказавшийся то ли дальним родственником, то ли представителем Института усовершенствования учителей, которое хочет наградить Валентину Андреевну как опытнейшего педагога.

Впоследствии многие соседи, жившие по улице Алексея Фатьянова, в один голос подтвердили, что ходил тут один такой, Лицисыну разыскивал. Ему посоветовали пойти в школу, и «Хемингуэй» появился даже там, видимо уже плюнув на всякую конспирацию.

В школе после уроков кроме нянечки (она же сторожиха и дворничиха) оставалась одна только завуч, незамужняя женщина средних лет, которая часто засиживалась в учительской допоздна – торопиться ей было некуда.

Бородач вежливо осведомился, не может ли она подсказать ему, как найти Валентину Андреевну Лисицыну? – подняла брови завуч. – Она, наверно,

дома. Взяла сегодня больничный. С самого первого урока ушла.

– Больничный? – эхом отозвался «Хемингуэй».

– Да, представьте себе. Значит, что-то серьезное. Мы знаем Валентину Андреевну как очень ответственного человека, она просто так брать бюллетень не станет. Не то что молодежь из педучилища, – завучиха вздохнула. – Старой закалки педагог.

– И что с ней? – Бородачу даже не пришлось разыгрывать беспокойство – эта болезнь учителки ему очень не нравилась.

– Не знаю, но я с ней разговаривала утром. На ней лица не было. – Завуч встала и повернулась к классным журналам, аккуратно расставленным на полке.– Сейчас я посмотрю ее расписание на неделю…

Она еще что-то говорила, но, когда повернулась к посетителю, того уже не было.

2

Младший сержант Прохорчук явно был доволен новой западной машиной и управлял ею с некоторым шиком. Слух, что у шефа «знаменитый Турецкий», уже полчаса будоражил дежурку. Поэтому просьбу «показать места» Прохорчук воспринял творчески, и «экскурсию» начал задолго до Плотины:

– Музей коневодства. Две лошадки бронзовые стояли при входе. В натуральную величину. Стибрили. Цветной металл – сами понимаете, дефицит.

– Нашли?

– Куда там! Зато вот здесь отыгрались: памятник Турскому спасли. Тоже бронза. Видите, – тормознул Прохорчук на повороте, – во-он, за деревьями. Статуй у нас полно – не уследишь. У нас здесь образовали Университет имени Белогорячкина.

– Кого-кого? – с изумлением переспросил Турецкий.

– Ученый такой был: Белогорячкин, цветовод, что ли. Здесь много ученых жило, каждому памятник. Тимирязев. Вильямс. Докучаев. Короче – один аспирант этого университета из Эстонии хотел Турского, э-э-э, подтибрить. И к себе на историческую родину. Спасли. Национальное достояние все-таки: цветной металл. А вот здесь, в манеже, Наполеон жил, то есть не сам, а маршал какой-то его. А вот Плотина, здесь Достоевский проживал. Что вам показать?

«Бред какой-то»,– подумал Турецкий и неприязненно оглядел патриота-экскурсовода.

– Да нет, спасибо, поедем в шестнадцатое отделение.

Впрочем, большой пруд слева под осенним дождем выглядел мрачновато, под стать романам Достоевского.

3

Турецкому повезло. Не прошло и десяти минут, как он выяснил, что бывший оперуполномоченный шестнадцатого отделения Бобрецов жив и здоров, прописан буквально на соседней улице.

– Только вы лучше ему сначала позвоните, – посоветовала Турецкому пожилая секретарша. – Он старик интересный, но со странностями. Если вы ему не понравитесь, ни за что разговаривать не станет. Тут к нему с телевидения как-то приезжали, хотели, чтобы он рассказал о старых временах, как тут было на Плотине и тому подобное, так чем-то они ему не угодили, и он работать с ними отказался наотрез. А ведь деньги ему обещали заплатить за консультацию.

– А от вас позвонить можно? – спросил Турецкий.

– Пожалуйста. Сейчас я номер его найду, – секретарша достала видавший виды объемистый блокнот. – Так, Бобрецов… Нет, тут какая-то ошибка – телефон на пятерку. Это же область, а он рядом здесь живет. Ага, вот: 154, это другое дело.

На всякий случай Турецкий записал оба номера. Начал с ближнего. На другом конце отозвался пожилой женский голос:

– Алё!

– Добрый день, – начал Турецкий как можно более ласково, – можно попросить к телефону Петра Поликарповича?

Что вы, он ещё не переехал, раньше праздников не будет.

Поднатужив сообразительность, Турецкий понял, что «праздники» – это «Октябрьская», 7 ноября то есть. А вот на счет переезда…

– Извините ради Бога, я не понял, куда он должен переехать?

– Не куда, а откуда, он же на даче безвылазно. А я, простите, с кем говорю?

– Моя фамилия Турецкий, я работаю в прокуратуре, старший следователь…

– Ну так позвоните ему на дачу.

Турецкий снова набрал номер – на этот раз областной.

На другом конце трубку долго не брали, а затем раздался мужской голос, совершенно не старческий:

– Бобрецов у телефона.

– Здравствуйте, Петр Поликарпович, вас беспокоят из Мосгорпрокуратуры, старший следователь Турецкий, – отчеканил Саша. – Нам нужна ваша помощь.

– Чем же я могу вам помочь? – раздался в ответ насмешливый голос. – Я уже давно на пенсии.

– Нас интересуют дела давно минувших дней, – ответил Турецкий, найдя, как ему казалось, верный тон. – Вы помните фестиваль пятьдесят седьмого года?

– Что значит помню? – спросил его Бобрецов. – Если вы считаете, что я впал в маразм, тогда нечего ко мне обращаться.

– Нет, простите, это был не вопрос, а утверждение, – нашелся Турецкий. – Вы хорошо помните то лето, а у нас вопросы как раз касаются этого периода.

– Лето пятьдесят седьмого, – задумчиво, даже мечтательно ответил пенсионер, а потом вдруг резко сказал: – Приезжайте. Станция Жаворонки, Кооперативная, шесть. По Белорусской дороге.

– Ну что? – подняла на Турецкого глаза секретарша.

– Сказал «приезжайте».

– Значит, будет с вами говорить. До чего же взбалмошный старик! Я тоже его прекрасно помню, я же в молодости там жила, на Плотине.

Турецкий едва дослушал ее и поспешил к ожидавшему его оперу на пенсии.

4

Известно, что Москва – это не Нью-Йорк, где полиция оснащена по последнему слову техники. В российской столице хоть и появились новые милицейские «мерсы», но их катастрофически не хватает, и случается, на задержание опасного преступника милиционеры едут на трамвае.

Но Владимирская область – это даже не Москва. Тут и «мерседесов»-то по пальцам перечтешь – и все в областном управлении, а местные отделения довольствуются, как и раньше, старенькими «Москвичами» и «Волгами», многие из которых давно уже отжили свой век.

Поэтому появившихся в области бандитов остановить оказалось очень трудно.

Пока князевская милиция поставила в известность Владимир, а оттуда передавали сообщение всем районным постам милиции и ГАИ, прошло некоторое время. Пусть не такое большое, но достаточное, чтобы убийцы оставили позади себя заметный след.

Собственно, сообщались два различных факта, которые сами милиционеры между собой не связывали. Главный – поиски темно-синего «Москвича» за номером «И56–29ВЛ», в котором находились люди, подозревавшиеся в убийстве Афонина. Второй, который рассматривали как задачу второстепенной важности, – поиски подозрительного лица с документами на имя Дмитрия Николаевича Белова, о чем просила Москва. Узнав, что его особой приметой является борода, владимирские милиционеры только руками разводили – нашли что искать. Бороду-то сбрил – и нету. В общем, «Хемингуэя» искали спустя рукава. Но зато неизвестные, убившие ни за что ни про что своего же князевского, вызывали праведный гнев.

Однако еще затемно, раньше, чем супруги Тихомировы обнаружили труп Афонина, и уж тем более задолго до того, как все посты милиции и ГАИ получили сведения о темносинем «Москвиче», он на максимальной скорости ворвался и еще спавший поселок Мстера.

Старшая сестра Валентины Андреевны Наталья Андреевна, как и многие жители этого поселка, работала мастером на местном художественном комбинате. Она еще спала, когда в дверь настойчиво постучали.

Наталья Андреевна спросонья не сразу разобрала, что происходит, ткнула в бок мужа, который спал куда крепче и ничего не слышал.

– Толя, – тревожно зашептала она, – проснись. Слышишь – стучат чего-то.

– Что такое… – открыв глаза, пробормотал муж.

– Слышь, стучат. Поди спроси, чего надо…

Анатолий Иванович неохотно слез с кровати и, пройдя холодные сени, подошел к входной двери, запертой на один накидной крючок.

– Иду, иду! Кого там принесло? – сердито ворчал он и, подойдя к двери, спросил: – Кто там?

– Мы к Наталье Андреевне, – ответил незнакомый мужской голос. – Нам нужна Валентина.

– Это еще зачем? – недовольно спросил Анатолий Иванович.

– Открывай, говорят, – ответили снаружи.

Этот тон так не понравился Анатолию Ивановичу, что он в двух словах высказал все, что думает о незваных пришельцах, и повернулся, чтобы снова лечь. Он не сделал и двух шагов, как дверь сзади распахнулась – крючок, закрывавший ее, вырвался «с мясом». В сенях с грохотом попадали ведра, и старик вдруг почувствовал, что его сзади сдавили чьи-то сильные руки.

Он захрипел, стараясь вырваться, но хватка была железной.

Двое других обошли Анатолия Ивановича и, бесцеремонно топая тяжелыми ботинками, прошли в избу.

– Это что такое! – строго сказала Наталья Андреевна, поспешно застегивая халат. – Хулиганье!

– Нам нужна ваша сестра, – не обращая внимания на ее высказывание, процедил один из вошедших.

– Валентина? – шепотом переспросила женщина одновременно удивленно и испуганно.

Парень кивнул.

– Ну так она ж дома, наверно. Ее здесь нет и давно не навеща…

Наталья Андреевна не договорила, потому что один из боевиков подошел к ней, грубо схватил за руку и заломил ее за спину. Женщина застонала от боли.

– Быстро говори, где сеструха, а то хуже будет, – спокойно сказал тот, который был у них, видимо, главным.

– Не знаю я, – чуть не плакала женщина.

Державший ее поднял руку еще выше – боль стала нестерпимой.

– Ну что ж, начнем с хозяина, где он там?

Старика ввели. Зрелище было довольно жалким. Круглолицый, плотный детина держал его за шкирку. Напуганный старик был в одном нижнем белье и переминался босыми ногами в грязной луже, постепенно растекавшейся с ботинок его «опекуна».

– Ну что, старый, и ты ничего не знаешь? – спросил главный. Тот же, что держал старика, неожиданно ударил его свободной рукой под ребра справа, не утратив при этом простодушно-глуповатой ухмылки.

Старик только ойкнул, а жена заголосила:

– Батюшки мои! Да что ж вы, изверги, делаете! Ведь не знаем мы ничего! Не была здесь Валентина, с самого лета не была!

Главный, которому, видимо, надоели ее причитания, толкнул пожилую женщину в грудь, и она упала, свалив по дороге этажерку. Муж дернулся было, чтобы помочь ей, – боевик выпустил старика, и тот поспешно наклонился к жене, но в этот миг получил сзади такой удар по ребрам, что сам растянулся рядом с супругой.

– Кеша, присмотри за старьем, – приказал старший «добродушному», – а мы пойдем поглядим.

Двое вышли, погремели в сенях ведрами, потом с улицы послышались их голоса, а в оконном стекле отразились отсветы карманного фонарика.

Зарычал Полкан, здоровый серый дворняга, которого на ночь спускали с цепи. Кто-то из боевиков грязно выругался, послышался удар, и пес жалобно заскулил, а потом замолк.

Так ничего и не найдя ни в сарае, ни в бане, боевики, злобно матерясь, вернулись к избу и потребовали у Анатолия Ивановича, чтобы он объяснил им, как короче всего попасть в Удолы. Эта деревня шла в их списке номером вторым. Старик, охая и не поднимаясь на ноги, объяснил:

– Ну дак вам, чтобы покороче, на шоссе-то не надо ехать. Вы вот сейчас как до колокольни доедете – и направо.

Как из Мстеры-то выедете, скоро развилка, так вправо опять примите и все прямо, прямо. Чулково проедете, потом сразу Глинищи, на выезде налево повернете, а там уже и Удолы недалеко. Дорога-то, правда, не ахти, но километров, чай, на десять короче, чем по шоссе.

В этот момент на занимавшей полкомнаты русской печи послышался какой-то шорох.

– Ага! – победно вскрикнул старший, кинулся к печи и рванул занавеску.

Прямо перед его лицом оказался большущий, грозно шипевший кот Тришка: спина выгнулась, шерсть стояла дыбом, хвост бешено колотился из стороны в сторону, глаза горели.

Боевик опешил и, несколько растерявшись, сделал полшага назад. Кот же, напротив, занес правую лапу с растопыренными когтями, шипение его перешло в настоящий рык, после чего он смело бросился на обидчика. Тот не успел сообразить, что произошло, как резкая боль вынудила его обеими руками схватиться за лицо. Кот же, не теряя собственного достоинства, неторопливо протрусил к входной двери и исчез. Боевик отнял руки от лица: от левой скулы до подбородка тянулись три глубокие кровоточащие полосы, три другие, менее глубокие шли от правого уха вниз по шее.

– Пошли! – резко скомандовал старший, опять выругался, выместил злобу на все еще сидевшем посреди комнаты старике очередным ударом ботинка и выбежал, хлопнув дверью. Двое других молча проследовали за ним.

– Толенька, ты чего ж… – прошептала Наталья Андреевна, когда три пары тяжелых ботинок протопали с крыльца и раздался шум мотора. – Они ведь Удолов не найдут, так сюда ж снова вернутся, убьют нас с тобой.

– Ничего, старуха, пусть поплутают маленько, глядишь, в болото заедут. А мы у соседей отсидимся. Вставай! А славно его Трифон-то наш уделал! – немного повеселел старик.

Поддерживая друг друга, муж с женой, едва волоча ноги, прошли огородами к соседке. Там Анатолий Иванович оставил плачущую жену, а сам пошел будить почтальоншу, чтобы шла открывать почту. Надо было срочно звонить в милицию.

Предусмотрительность Анатолия Ивановича оказалась тщетной – парни хоть и не нашли Удолов, хоть и кляли старика последними словами, возвращаться не стали – уже рассвело, и дорога была каждая минута.

1

– Турецкий Александр Борисович, – сказал Саша с порога. – Вот мое удостоверение.

– Да ладно, спрячь свою книжечку, – добродушно махнул рукой Петр Поликарпович. – Как вы, молодежь, теперь любите эти формальности.

Справедливости ради следует заметить, что, если бы Турецкий не показал своего удостоверения, Бобрецов непременно потребовал бы этого, присовокупив что-нибудь вроде: «Что ж вы, молодежь, порядок не соблюдаете? Положено предъявлять документик».

– Хороший у вас сад, – начал Турецкий, помня о том, что «Селедкин» гордится своими сельскохозяйственными достижениями.

– Да уж ничего, ничего, – ответил Бобрецов. – У меня все по науке. Недаром, вишь, почти всю жизнь возле Тимирязевской академии проработал, глядишь, кое-чего и сам стал кумекать. Так-то. Вот здесь у меня садовая земляника.

Некоторые ее клубникой зовут, так это неправильно. Тяжелая ягода, требует труда, но уж и поесть можно, на варенье. Ну, сейчас ее разглядывать без толку, а вот пойдем сюда… Пойдем, пойдем! Ну, полюбуйся,– Бобрецов приоткрыл парник,– Это ремонтантная земляника называется. Ягоды – с мая до октября. А я решил: порадую старуху на Октябрьскую – и в парничок ее пересадил. Поди ж ты! Октябрь кончается, а она цветет!

– Да, – с несколько деланным восхищением протянул Турецкий и на всякий случай принял решение ничего больше не хвалить.

– Пойдем-ка дальше, я тебя сливами угощу! Есть у меня пара деревьев – не опадают, и все тут! Я их до последнего и держу. На ночь, если подмораживает, костерок развожу из сырого, так дыму побольше.

Турецкий выругался про себя, но опять промолвил лишь восхищенное:

-Да…

Впрочем, сливы оказались и вправду вкусные.

Турецкий понял, что, заговорив о саде, он совершил большую тактическую ошибку, но деваться было некуда.

Петр Поликарпович, вместо того чтобы пригласить его в дом, повел по мокрому голому саду и, указывая на серые мрачного вида кустики, говорил:

– А это черная смородина, сорт «Зимняя», только посадил, так что хвалить пока рано. А вот вишня пошла: это все пока «Шубинка», не люблю я ее, на варенье туда-сюда, а есть – так себе, кисловата. А «Владимирка» – вон там, чудо что за ягода, но у меня что-то плохо растет, то подмерзнет, то подсохнет.

Далее были какие-то «дамские пальчики», арония и еще что-то загадочное английское «из графства Кент». Турецкому ничего не оставалось, как ходить по саду вместе с «Селедкиным» и время от времени кивать головой, произнося нечто нечленораздельное. В садоводстве он не разбирался и разбираться не желал, тем более сейчас, когда его интересовало совершенно другое.

– Ну-с, посмотрели, как живет оперуполномоченный на покое? – спросил Петр Поликарпович, промотав Турецкого по саду без малого минут сорок.

– Да, вы замечательно устроились тут, – с готовностью ответил Турецкий в надежде, что экскурсия закончилась.

– Это точно, – с энтузиазмом подхватил Бобрецов. – Когда я объявил своим, что буду жить здесь – за городом, они такой галдеж подняли: «Ты что, с ума сошел, это же Москва! Туалеты теплые!» И вот я здесь, и поверите ли, ни одной минуты не жалел, что я здесь, а не там, в теплом туалете. Ни одной минуты!

– Да, тут у вас хорошо, – поддакнул Турецкий.

– Вы еще не все видели, – засмеялся Петр Поликарпович. – А какой тут рядом лес замечательный! Триста метров от моего дома – и лес!

Турецкий порядком струхнул, решив, что сейчас «Селедкин» потащит его в лес. Он охотно верил, что он совершенно замечательный, но осматривать его, особенно не имея для этого подходящей обуви, ему совсем не улыбалось.

– Да у меня ботинки… – пробормотал он.

– Это не проблема! У меня множество сапог. У тебя какой размер? – поинтересовался «Селедкин».

Но Турецкий решил твердо противостоять походу в лес. Он считал, что, подробнейшим образом осмотрев сад, он уже выполнил свой долг вежливого гостя. Теперь пора было приступать к тому делу, за которым он и приехал.

– Я бы с радостью, но совершенно нет времени… Вы же сами знаете, в нашей работе так бывает, что каждая минута на счету. Следствие.

– Да-да, – с горячностью подтвердил Бобрецов, – жуткая жизнь, скажу я вам. Когда на пенсию уходил, думал, буду скучать, и представьте себе – не скучаю ни капли. Приплатили бы, не стал бы снова работать, такая, знаете ли, нервотрепка, хотя вы-то, конечно, знаете. Особенно теперь. Читаешь газеты, страшно становится. Уж казалось бы, я сам – милиционер, мусор, как раньше говорили, а и я в ужас прихожу. В наше время-то проще было, так мне кажется.

С этими словами Петр Поликарпович повернул к дому. Ободренный Турецкий двинулся за ним.

2

Дни в плену тянулись настолько медленно, что казалось, каждый состоял не из двадцати четырех, а по крайней мере из ста часов. Так обычно и бывает в заточении.

Никакого особенного давления на Президента не оказывали. В течение последних трех дней он не видел никого, кроме охранника, приносившего ему еду и забиравшего пустую посуду.

И в то же время давление происходило постоянно – ведь было достаточно включить радиоприемник, телевизор, когда там выступал лжепрезидент.

Этот человек, в отличие от настоящего российского главы, судя по всему, был очень даже не прочь показаться на публике.

«Артист», – смотря на его дурацкое, раздутое от важности лицо, думал Президент.

Сам он артистом не был ни в малейшей степени. Более того, слава, известность – те атрибуты власти, которые привлекают очень многих людей, оставляли его совершенно равнодушным. Более того, он скорее даже тяготился ими.

Он совершенно не выносил пристального внимания окружающих, а куда от него денешься, если ты глава государства. Это премьер-министр Исландии, говорят, ездит на работу в общественном транспорте, но там и население-то тысяч двести – меньше, чем у нас в каком-нибудь Владимире.

В нашем же отечестве люди, облеченные властью, да то же самое касается и видных артистов, певцов и прочих широко известных в лицо людей, фактически отделены от остального общества. И если попадаются людям на глаза, то те рассматривают их «как слона в зоопарке», по выражению самого Президента.

Вот это чувство, что ты перестал себе принадлежать, и угнетало его больше всего, с тех пор как он занял свой высокий пост. И никакого выхода не было. Он не раз делал попытки быть как все, вести себя как обычный человек – ничего не получалось. Пробовал ходить в закрытый теннисный клуб, а потом заметил, что служащие чуть не родственников своих водят– поглазеть на настоящего Президента. Как на чудище какое-то. Пришлось уйти из того клуба…

А как страдает Фаина. Ей пришлось бросить работу, потому что к ней постоянно подходили с просьбами, предложениями, идеями, – стараясь через жену повлиять на Самого. Видать, эти люди руководствовались пословицей «Куда шея, туда и голова». С подобными просителями также пришлось поступать довольно резко.

Все это вспоминалось теперь во время вынужденного безделья в запертой комнате.

Но чаще всего Президент думал о том, как могло случиться то, что случилось. Снова и снова он анализировал факты последних трех лет, а в особенности последних месяцев. Действительно, постепенно он начинал утрачивать чувство реальности, чувство единства со своим народом и страной. И от этого начинались тяжелое депрессивное состояние, эти мучительные бессонницы.

Все те, кто окружал его, казались какими-то ненастоящими, как будто это были не люди, а вырезанные из картона фигурки. Они старались сделать жизнь Президента беспроблемной, удобной. И действительно, жизнь становилась удобнее, потом еще удобнее, и постепенно Президенту начинало казаться, что его обволакивает вата. Что, начни он сейчас кричать, никто и не услышит.

Оставалась семья. Единственные живые люди. Но видеться с ними приходилось очень и очень редко.

Когда-то он увидит их снова?

Увидит ли?

«Нужно взять себя в руки, – сказал себе Президент. – Нужно собрать в кулак всю волю и не раскисать. Ведь на это и весь расчет врагов».

Российский Президент действительно был сильным человеком, весь мир был знаком с его фантастическим умением добиваться нужных решений, выигрывать, когда дело казалось окончательно проигранным, подыскивать самые неожиданные ходы.

Но все это происходило, когда игра шла в открытую. Что может сделать он сейчас, когда у него совершенно связаны руки?

3

– Ну и где она, ваша фотография? – спросил Бобрецов, когда Турецкий рассказал ему о своих приключениях в Князеве, опустив, разумеется, то, что лично у него были большие подозрения относительно этих Скронца и Пупоти.

Саша положил снимок на стол – не оригинал, а лазерную распечатку Моисеева.

– Да… Техника у вас теперь – позавидуешь! – сказал старик и стал внимательно разглядывать изображение; глаза его сразу же загорелись. – Ага, ну, конечно!.. Да-да, интересный у вас снимочек!

Он вылез из-за стола и отправился в спальню за очками. Водрузив их нанос, старик снова взялся за фотографию.

– Интересно, – снова протянул он. Турецкий понял, что не впустую осматривал чудеса агротехники и трудолюбия.

– Меня больше всего интересуют вот эти мальчики, – сказал Турецкий, указывая на улыбающихся Скронца и Пупотю.

– Да? – поднял на него глаза старый опер. – Жаль.

– То есть? – не понял Турецкий.

– Этих я как раз не знаю, – объяснил Бобрецов, – а вот остальных знаю как облупленных. И девочку эту, царство ей небесное. – Он указал на круглолицую Веру, подругу Валентины Андреевны.

– Да, ее ведь убили… – припомнил Турецкий.

– Вот этот самый и убил, – Петр Поликарпович указал ногтем указательного пальца на Попердяку. – Карманник был – высший класс! Но попробуй возьми карманника с поличным. Краденое еще по мелочам скупал. Был у нас на него материал, да все ни то ни се. А он время от времени кого-то из своих сдавал, так что мы его на примете держали, но не трогали до поры до времени. А тут этот дикий случай – изнасиловал девку, да еще и убил. И что это на него нашло, по сей день ума не приложу.

И хотя это не касалось прямым образом ни Скронца, ни Пупоти, Турецкий заинтересовался этим делом сорокалетней давности. Да и странным было одно обстоятельство – что могло объединять культурного профессорского сына Костю с карманником, насильником и убийцей.

– И вот этого знал неплохо, – показал Петр Поликарпович на Леху. – Это какой год-то, погодите? Пятьдесят седьмой? Лето знаменитого фестиваля. Да, работенки тогда у нас было не дай Бог. За всеми отследи. Как бы шпана наша чего не наделала иностранным делегатам.

– Тогда Москву не чистили, как в восемьдесят пятом, – заметил Турецкий.

– Не припомню что-то, – покачал головой «Селедкин». – Вот Лешка тогда с зоны как раз вернулся. Никто ему въезда в Москву не закрыл. Так что тут на вашем снимке он свеженький, только что с зоны.

– А за ним больше дел не было? – поинтересовался Турецкий. – После пятьдесят седьмого.

Леха оказался хитрым. Его подозревали в совершении разного рода преступлений, ходили упорные слухи, что он стал большим паханом и держал весь Тимирязевский район. Но ни разу его не удалось ни на чем зацепить. Был случай с ограблением ювелирного магазина где-то в центре Москвы, следы вели сюда, на Плотину, но Лехе удалось отбрехаться. Дело против него прекратили за отсутствием улик.

– А я же до сих пор уверен – Лешкиных это рук дело, – покачал головой старый опер. – Интуиция. Да и шепнули мне кое-что. Вы же следователь, молодой человек, и для вас не секрет, что преступление раскрывает не Шерлок Холмс с увеличительным стеклом в руках, который подбирает волоски и окурки, а наш брат опер с его системой осведомителей. А следователь потом только улики собирает для суда.

-Ну, это уж вы немного упрощаете, Петр Поликарпович. – Турецкий не смог удержаться от возражения, хотя и понимал, что сейчас словоохотливый старик сядет на своего любимого конька и начнет объяснять все от сотворения мира.

Так оно и случилось, и Турецкому пришлось поплатиться за свои реплики и выслушать все соображения «Селедкина» об устройстве милиции и главенствующей роли оперуполномоченных в раскрытии преступлений.

Когда Бобрецов сделал паузу, Турецкий поспешил вернуть его в нужное русло:

– И что же этот Лешка? Куда он потом делся?

– Куда делся Лешка? – задумался старый опер. – Вот и не могу Вам ответить. Честное слово, упустил я его как-то из виду. Он от нас уехал. Когда? Сейчас подумаю… Как раз на месте, где он жил, хрущобы построили – бульвар Матроса Железняка там сейчас. Значит, год шестьдесят второй – шестьдесят третий. Да, наверно, где-то с середины шестидесятых я о нем уже почти не слышал. Но уезжал он таким, знаете, «преступным авторитетом», как нынче в газетах пишут. Вишь, очень уважительно к ним теперь. А раньше говорили просто – «пахан». Трудно сказать, куда он потом делся.

Может, сел, а может, и нет. Этот ведь умел из любой передряги сухим выйти. Не подскажу вам.

– Или завязал?

– Нет, – засмеялся опер, – это вы кому-нибудь другому рассказывайте, тем, кто кино снимает про раскаявшихся преступников, кто душещипательные статьи пишет. Я ведь сказал «почти не слышал». Уехал, значит, Леха Алай и пропал, больше не появлялся. А потом по своим каналам узнаю новость: получил он звание вора в законе. Когда ж это? Вот память-то… Сдает! Помню, летом дело было, как раз дубинки ввели резиновые. Не то что сейчас – дрын какой-то, тогда аккуратная дубинка была – телескопическая, выкидывалась сама собой. Жаль, запретили почти сразу. Говорили – злоупотреблений много. А какие были дубинки! Теперешние «демократизаторы» им в подметки не годятся.

– Неужели – вор в законе? – демонстративно удивился Турецкий в надежде прекратить сравнительный анализ дубинок.

– Да, представь себе. И рекомендацию получил от Васи Бриллианта. Так что этот Алексей не какая-нибудь мелочь пузатая. Воры в законе, может, в кино и завязывают, только я про то не слыхал. Не бывает такого. Теперь они по малинам да хавирам не бегают и самый что ни на есть цивильный вид имеют, а только такой как был «пахан», так и останется им до самой смерти. Вот что я вам скажу. Но где он и как, не знаю.

– Но фамилию-то помните?

– Фамилию помню, как не помнить. Шилов его фамилия.

Турецкий вздрогнул, но потом опомнился: «Не может авторитет с Плотины работать в КГБ. Но совпадение странное».

Старый опер тем временем продолжал:

– А по батюшке его, кажись, Николаич, что ли… По отчеству-то мы их редко величали, знаете ли. Так, если только протокол зачитываешь. А больше ведь по фамилии, а то и по кликухе. Как они себя, так и мы их. Это ж в порядке вещей.

Старик принялся рассказывать про других знаменитых бандитов Тимирязевского района, потом перешел к историям, случившемся, когда он только начинал работать, – к послевоенному разгулу «малины», когда действовала знаменитая Черная Кошка, и Турецкий понял, что пора уходить. Старик рассказал все, что знает. Это было немного, но и немало. Хорошо бы разыскать этого Алексея Шилова, хотя, если он таков, каким выходил по рассказу Бобрецова, найти его может оказаться далеко не так просто. Он и фамилию мог сменить, и все что угодно, а может быть, и вообще проживает где-нибудь за границей на собственной вилле. Такое нынче тоже случается.

– Ну что ж, мне пора, – Турецкий решительно поднялся из-за стола. – Неудобно вас дольше задерживать.

– Да вы меня вовсе не задерживаете, – ответил старик. – Напротив, приятно побеседовать с коллегой, так скачать. Жаль, что вы уходите, а то я хотел показать, какой я замечательный вырыл погреб, ведь в этом доме, когда я сюда въехал, был только подпол, мелкий, спустишься – приходится в три погибели сгибаться, а теперь…

– Спасибо, как-нибудь в другой раз, – заторопился Турецкий, которому до смерти не хотелось сейчас лазить ни в какие погреба.

Он взял со стола фотографию.

– А снимочек тоже забираете? – огорчился старик. – Жаль. – Он вздохнул с искренним сожалением. – Вы будете смеяться над стариком, но он мне напомнил молодость. Фестиваль, лодочная станция на пруду, я в форме. Помните, тогда вся милиция была в сапогах? Приятно иногда вспомнить.

– Да, но фотографию я оставить не могу, – твердо скачал Турецкий. Он не стал объяснять старику, что иметь этот предмет опасно и учительница из Князева уже убедилась в этом.

– А жаль, – снова сказал старик. – Я же никому ее не покажу, да и кому показывать. Хотя, знаете, – продолжал говорить он, провожая Турецкого в прихожую, – я пару лет назад отправился в сентябре за грибами. То есть по мелочи я и здесь собираю, но это так, времяпрепровождение для развлечения. «Тихая охота», как писатели выражаются. А два-три раза за сезон отправляюсь я капитально, на промысел. Тут у нас лес, я вам говорил, но грибов-то нет, вернее, их много, да и грибников тоже немало. Так вот, я знаю очень хорошие места дальше, там, – старик махнул куда-то за окно, – у Озерецкого водохранилища. Добираться, конечно, неудобно. Оно и хорошо: мало кто добирается. А я с вечера последней электричкой до Кубинки еду, а утром топаю потихоньку, ищу попутку на Рузу. Последние годы плохо стало с попутками – не берут, все по своим делам торопятся.

«И правильно делают», – уже раздражаясь на болтливость старого опера, подумал Турецкий.

А тот продолжал:

– Ну, в крайнем случае первого автобуса дождусь. Ты, говоришь, грибник? Я тебя на следующий год обязательно захвачу. Такие места покажу! За Орешками будет поворот на Аннино. Вот там настоящий гриб и начинается. – Старик перешел на скороговорку, видя, что Турецкий оделся и собирается открыть дверь, чтобы уйти: – Вот, значит, набрал я белых полную корзину – дрянь-то всякую я не беру. Хватит, думаю. Выхожу на шоссе и топаю потихоньку. Смотрю, впереди мужик с корзинкой, наш брат – грибник. Подошел ближе, и кто бы вы думали – Попердяка!

– Кто? – переспросил Турецкий.

– Славка Тимофеев, растерялся старый опер,– ну этот-то, с вашего снимочка, как есть собственной персоной! Что эту девку на фотке изнасиловал и убил, а потом в Ташкент смотался, насилу его нашли.

– То есть тот, который изображен на фотографии? – Турецкий чуть не накричал на старика: – Так что же вы мне раньше не сказали, Петр Поликарпович!

– Так я же говорил, а вы заторопились, а я говорил, – оправдывался старый опер. – Это вы не слушали.

– Я думал, его в живых нет, так вы о нем рассказывали, – ответил Турецкий.

– Жив, не хуже нас с вами, – ответил Бобрецов. – Отсидел свое, вышел раньше и вроде как действительно завязал. Или так, по мелочи, но больше не попадался. Живет где-то в Можайске, на молокозаводе сторожем работает. Адреса он не сказал, да я и не спрашивал. Но если надо, найти-то можно, этот-то, чай, под своей фамилией живет.

1

Ира шла по Фрунзенской набережной, крепко держа рвущийся из рук зонт. Возвращаясь поздними вечерами после концертов домой, она, по собственному выражению, вечно тряслась как осиновый лист. Могла, конечно, из консерватории позвонить домой и попросить Сашу выйти навстречу, но как-то всегда думала – обойдется.

Вот и сейчас она твердо сказала себе, что, когда идет снег с дождем, уважающие себя насильники смирно сидят по домам. А не уважающие себя – тем более. Да и что за ерунда – пробежать двести метров до дома. Удивительное дело, Ирина ведь была далеко не трусиха, а в решительные моменты становилась смелой, даже отважной, но вот темных подворотен продолжала бояться… И ничего не могла с собой поделать. Стыд и позор. Рядом улица, по ней машины ездят.

До арки во двор оставались считанные шаги, когда, словно подслушав ее мысли, одна из этих машин неторопливо обогнала Иру и мягко притормозила возле тротуара. Впоследствии она не могла припомнить не то что ее марку, но даже и цвет. Просто большое пятно, темное, приземистое и блестящее. Молодая женщина как-то вмиг поняла, что это по ее душу, и сердце ухнуло куда-то в самый низ живота.

Открылась дверца, наружу выглянул незнакомый мужчина. Он был молод и явно находился в прекрасной физической форме.

– Ирина Генриховна, – негромко сказал он, – вы сейчас поедете с нами. Садитесь в машину.

Где-то рядом, почти над головой, светились знакомые окна. Но туда она уже не попадет. Никогда.

Ира мертвой хваткой вцепилась в ручку зонта. Так человек вцепляется в подлокотники зубоврачебного кресла, когда наступает пора судорожно разинуть рот и зажмуриться. Мокрый снег залеплял ее короткую шубку и сек обтянутые топкими колготками ноги, грозя испортить шерстяное синее платье, которое она надевала на концерты, но это уже не имело значения. Когда в новостях показывали очередной растерзанный труп, Ирина иногда думала: вот ведь утром человек одевался, ничего такого не предполагал, заправлял рубашку в штаны. Небось еще и перед зеркалом прихорашивался. Какой-то частью сознания она понимала, что бежать бесполезно. Кричать, видимо, тоже. Наверное, она все-таки попятилась к арке, потому что в машине стали открываться другие дверцы. Мужчин было четверо, считая водителя. Ну да – как раз место для третьего пассажира на заднем сиденье.

– Ирина Генриховна, давайте побыстрей и без глупостей, – сказал старший. – Лично мне хотелось бы обойтись без применения силы.

Не зря, наверное, говорят, будто кролик сам лезет в раскрытую пасть удава. Четверо спокойных, ничуть не суетившихся мужчин внушали Ире парализующий волю ужас. Как в дурном сне, она сделала маленький шаг вперед, ноги стали ватными.

– По-моему, дама не хочет с вами ехать, – прозвучал голос у нее за спиной. Четверо сразу уставились мимо Иры, у двоих руки инстинктивно метнулись в направлении внутренних карманов. Молодая женщина оглянулась.

Возникнув откуда-то из-под арки, к ним не торопясь шел человек, которого Ира, как и ту четверку, определенно видела впервые в жизни. Паралич внезапно прошел, ей захотелось разрыдаться от облегчения и повиснуть у него на шее, хотя на самом деле она понимала, что инцидент был далеко не исчерпан. Действительно, на лицах квартета отразилось лишь легкое раздражение. Старший извлек небольшую красную с золотым тиснением книжечку и помахал перед собой:

– Это видал? Не твоего ума дело, приятель. Свободен, гуляй.

Ира успела понять, что вновь осталась одна, но первый шок миновал, и теперь ее страх стал деятельным, помогающим в случае чего кричать и спасаться.

– Ка-акие люди приехали, – покачал головой мужчина, невозмутимо шагая вперед, – Только дама, по-моему, все равно с вами никуда ехать не хочет…

Он миновал Иру и, неуловимо сместившись, оказался между нею и похитителями. Старший отреагировал коротким приказом:

– Убрать.

Двое, стоявшие по эту сторону машины, дернулись исполнять… Ира ощутила у основания шеи жесткие пальцы – и растянулась на сером от снежной жижи газоне. Мелькнула мысль о порванных чулках, о задравшейся юбке. Зонт вылетел из руки, медленно откатился к стене и застрял, сломав несколько спиц.

Двоих молодцов погубила самонадеянность. Они ни в коем случае не ожидали, что так себе тип – то ли поддатый, то ли попросту малахольный, как им показалось, – сперва уведет даму из-под удара приемом, известным хорошим профессиональным телохранителям, а потом взовьется на полтора метра вверх и в полете прицельно вмажет сперва одной, потом другой мокрой кроссовкой. Приподнявшая голову Ира увидела два падающих тела и самый финал полета, завершившегося непосредственно возле машины. У старшего мелькнул в руке вороненый ствол, что-то чпокнуло об асфальт в том месте, где мгновение назад мелькнула пестрая шапочка незнакомца. Наверное, стрелок обладал очень хорошей реакцией. В следующий момент зеркальные стекла сослужили предъявителям красных книжек скверную службу: их оппонент вынырнул из-за машины совсем не там, где его ждали. Стремительно перекатился через капот, с разворота вновь «выстрелила» кверху нога, и еще один человек, выронив пистолет, с тошнотворным хрустом врезался головой в прочный корпус автомобиля. Старший при этом все время дергал рукой, и Ира наконец догадалась, что он беспрерывно стрелял, хотя никаких выстрелов не было слышно, только какое-то слабенькое покашливание. Почему он так и не попал в незнакомца, составляло тайну, покрытую мраком. Тот схватил его и утянул внутрь машины, и что там происходило, Ира, слава Богу, не видела.

Автомобили проносились по набережной туда и сюда. Никто не обращал на происходившее никакого внимания. Может, и видели что-то сквозь мельтешение облепленных снегом дворников, но благоразумно предпочитали не замечать.

Ира не решалась встать: приподнялась на четвереньки и поползла к своему зонту, сиротливо колыхавшемуся у стены. Почти сразу по газону прочавкали те самые насквозь вымокшие кроссовки.

– Ну что, живы, Ирина Генриховна? – пробормотал насмешливый голос.

2

В дверь позвонили не так, как обычно звонила жена.

– Кто там?.. – замерев у двери, спросил Турецкий.

– Саша… – сдавленно долетело с площадки. – Открой…

Турецкий распахнул дверь, ожидая увидеть пяток спецназовских «Калашниковых», нацеленных ему в грудь. Иру действительно словно злые собаки кусали, но рядом с ней стоял всего один человек, и даже, кажется, не вооруженный. Он преспокойно отжимал лыжную шапочку, которую, по-видимому, перед тем полоскал в луже. На лестничный бетон струйкой сбегала вода. Человек не стал возражать, когда Ира бросилась к мужу, мгновенно промочив ему тенниску прикосновением набрякшего меха, и расплакалась у него на плече.

Саша почти внес ее в прихожую и растерянно сказал незнакомцу:

– Заходите, пожалуйста…

Тот не заставил себя упрашивать. Закрыв дверь, он стащил кожаную куртку и разулся. Ноги в черных шерстяных носках оставляли мокрые следы на линолеуме.

– Может, скажете, что случилось? – спросил его Турецкий. – Иру пока бесполезно расспрашивать.

Мужчина провел ладонью по совершенно седому ежику, плохо вязавшемуся с довольно молодым лицом, и пожал плечами:

– Четверо граждан с ухватками типичных шиловских коммандос собирались посадить твою благоверную в машину и куда-то препроводить. Вероятно, с целью покормить ужином в ресторане.

– И?.. – выговорил Саша, чувствуя, как сразу бешено застучало сердце.

Седой молча указал ему глазами на Иру. Турецкий поспешно высвободился из ее рук, принялся расстегивать вывалянную в грязи шубку, потом повел всхлипывавшую Иру в ванную. Пока он возился, незнакомец проследовал в кухню и, не спрашивая разрешения, поставил на плиту чайник.

– Сделай послаще, – сказал он, пододвигая появившемуся Турецкому самую большую из имевшихся на виду чашек. – Где в этом доме сахар? Пускай выпьет и ложится в кровать.

Ира была уверена, что не заснет, но горячий сладкий чай сделал свое дело, и она провалилась в сон почти сразу.

– Упомянутые граждане сидят во дворе, в своей машине, – без предисловий сообщил Турецкому незнакомец, когда они остались наедине. – Надеюсь, в ближайшие полчаса их там никто не найдёт.

– Что значит сидят?.. – Саша считал, что насмотрелся уже всякого, но чайник едва не выскочил у него из рук.

– Это значит, что у тебя под окошком стоит машина с четырьмя молодыми красивыми трупами, – мужчина покачал на пальце ключи. – Когда я отсюда уйду, загоню ее в Москву-реку. Или в Яузу. Еще не решил.

Саша вполне допускал, что ОНИ послали за женщиной далеко не самых продвинутых. Но все-таки четверых. «Господи, откуда принесло этого типа?!» Он поставил чайник и спросил:

– А ты кто?

– Киллер, – прозвучало в ответ. – Наемный убийца. Ты с такими, как я, на одном поле не садишься.

Турецкий тихо опустился на табуретку. Киллер взял чашку и с видимым удовольствием стал глотать обжигающий чай.

Мысли Турецкого ринулись полоумным галопом. Киллер. Причем не какая-нибудь дешевка, а профессионал класса люкс. У него за столом. Четверых в одиночку, да… Седой взял из вазочки кусок черствого бублика и стал его грызть, нимало не смущаясь пристальным взглядом Турецкого. Саше вдруг показалось, будто он уже где-то видел эту физиономию. Он сделал в воздухе неопределенный жест и спросил полуутвердительно:

– А ведь мы где-то встречались?

Киллер кивнул.

– В Барашевском переулке. – Нагнувшись, он стащил мокрые носки и пристроил их на батарею сушиться: – У тебя сухих не найдется?

Саша механически отправился в комнату, чувствуя, как рушится мироздание. Ира спала, свернувшись клубочком и с головой закутавшись в одеяло. Господи. Наемный убийца. Который ее. От ЭТИХ. Который, между нами девочками говоря, и его в тот раз в переулке…

То есть уже полное сумасшествие.

Киллер натянул сухие носки, благодарно кивнул ему и доверительно сообщил:

– Мне на тебя, Александр Борисович, предлагают контракт.

Турецкий не особо привык бегать от драки и, как старый самбист, был далеко не дураком в рукопашной. Именно благодаря этому обстоятельству он мгновенно и со всей определенностью понял: у него не было ни единого шанса против седого светлоглазого человека, спокойно размешивавшего ложечкой чай. Ни единого шанса. Если этот человек захочет, он просто пошевелит рукой, и ложечка, купленная когда-то за шестьдесят копеек, с силой выстрела войдет Турецкому в глаз. Или в сердце. По выбору.

И тут на него вдруг снизошло просветление: Барашевский. Раннее утро… рюкзак… мамочка моя родная, шум отъезжающего автомобиля. Серия заказных убийств, от которых чуть не плакали в Петербурге.

Отгадка тайны грызла бублик, сидя напротив.

Откуда ему было знать, что киллер всего несколько минут назад разрешил свою собственную головоломку и понял, ЧТО подсознательно смутило его в неопровержимом досье, которое он изучал в Лисьем Носу. Почерк родного ведомства, вот как это называлось. Тогда в переулке он оказался, в общем, случайно. И в драку ввязался больше оттого, что весьма не любил, когда у него перед носом начинали размахивать ножичками всякие сопляки. Турецкого он узнал только потом, когда все уже отгремело. И тот вовсе не показался ему похожим на продажную шкуру, хотя мало ли кто на кого не похож. Зато сегодня он, что называется, вышел в масть. Ухватки бывших коллег он распознал бы за версту. А потом их старший дал ему окончательное подтверждение. Когда надрывался от боли на заднем сиденье темно-зелеленого «форда».

Киллер вдруг велел тоном, не терпящим возражений:

– Давай, тащи финики.

– Какие финики? – медленно спросил Саша. Во рту было противно и сухо.

– Рассказывай, говорю, почему я не должен тебя убивать.

Все-таки кухни– это совсем особенные места. На кухнях сами собой произносятся вещи, которые ни за что нельзя выговорить, к примеру, в гостиной. Позже Саша удивлялся собственному безрассудству, но в тот момент он просто взял да и вывалил киллеру абсолютно все. Кажется, он бегал между холодильником и плитой, размахивая руками. Киллер внимательно слушал, не перебивая и не задавая вопросов. Он мог бы произнести неплохую ответную речь, но с его понятиями о здоровом образе жизни подобная откровенность как-то не совпадала.

– Все? – спросил он, когда Саша опустошенно умолк. Турецкий кивнул. Киллер забрал с батареи не успевшие просохнуть носки, сунул их в карман и поднялся.

– Выйду на связь денька через два, – сказал он, направляясь в прихожую. – Проверю, что ты мне тут наплел.

Умом Саша понимал, чем могли обернуться для него результаты проверки. Странно, но его это почти не волновано. Он только спросил:

– Как тебя звать?

– Алексеем.

Когда за ним клацнул замок, Турецкий прислонился к двери спиной и некоторое время стоял, закрыв глаза. Из-под двери дуло, взмокшая спина быстро остывала. У него было такое ощущение, будто совсем рядом, обдав ледяным ветерком, промчалась лавина. И не задела его.

3

Слушай, Сашок, черт знает что! – взволнованно говорила Романова, когда Турецкий позвонил ей, чтобы выяснить координаты Тимофеева. Тот проживал в области, а с областными у нее были давно налаженные связи. Но Александра Ивановна, что было совершенно на нее непохоже, не дала ему и рта раскрыть.– Выловили из Москвы-реки «ауди», машина, кстати, давно числится в розыске…

– Это не того типа из Останкино? – напомнил Турецкий.

– Да нет же, – раздраженно ответила Романова, – там «БМВ» была. Да ты дай договорить. А в машине четыре трупа. Никакой крови. Первое впечатление– хулиган побил четверых лбов, те умерли от испуга, а он погрузил их в машину и утопил. Что же это такое делается, это прямо чудеса какие-то!

– Успокойся, Шура. Можешь дело спокойно приостановить ввиду недорозыска обвиняемого и никого не искать. Кажется, я где-то об этом слышал, причем до того, как машина утонула. Я тебе потом расскажу. А сейчас, может быть, ты мне поможешь найти одного типа из Можайска…

4

Слава Грязнов привычным жестом повернул ключ в замке почтового ящика. Как всегда, была бесплатная газета «Экстра-М», которую он, не читая, отдавал жене на хозяйственные нужды, затем выпал конверт. Служебную почту Слава получал у себя в агентстве, значит, это было что-то личное.

Он прочел обратный адрес: Приморский край, пос. Ольга, ул. Арсеньева, 7. Грязновой 3. Н.

Письмо было адресовано Грязнову Вячеславу Ивановичу.

Слава только вздохнул.

«Конечно, волнуется тетя Зина, а что я ей отвечу», – думал он, поднимаясь по лестнице.

Несколько дней назад он с оказией передал во Владивосток письмо для тетки. Написал, что дяди в Москве сейчас нет, потому что он ездит по военным округам и налаживает там художественную самодеятельность. Выдумка была не очень удачной, но ничего другого ему в голову не пришло. Он с ужасом думал, что скажет тете Зине, если с дядюшкой что-то случится. Что случайно погиб по время репетиции? Чушь какая-то!

Придя домой, он распечатал конверт и вынул оттуда две газетные вырезки и аккуратно сложенные тетрадные листочки в клетку, исписанные круглым, явно женским почерком:

«Здравствуй, дорогой племянничек Славочка!

Письмо твое получила, спасибо. У нас все по-прежнему, погода только опять испортилась, третий день с утра туман такой, что с крыльца Белкину конуру не видать. Читаю, как ты про Гришеньку пишешь, а слезы так и катятся, очень я за него переживаю. Это хорошо, что ты написал, а то я и адрес куда-то твой задевала, теперь буду писать часто. Села было сразу отвечать, а только почта у нас не скоро заработает: аэродром совсем размок, и суда не швартуются.

А вчерась зашла к нам соседка Нюра, я ей письмо твое прочла, она и посоветовала, что ихний Володька письмо во Владик отвезет,– когда поедет. Вот теперь и пишу. Володька у Сережки-корейца шофером работает, во Владик ездит.

Еще вчера я в клуб ходила, тоже там письмо читала. Все слушали, а Борис Захарыч обижался: чего, мол, он черт-те где у вас там самодеятельность поднимает, а в Ольге сезон иикак не откроют. Это он для виду, сам небось доволен, что наш Гриша всех там подучит, слава-то про Ольгу пойдет.

Я, конечно, тоже радуюсь, да только что-то сердце у меня не на месте. Все кажется, не случилось ли там с Гришей чего. Очень я за него волнуюсь. А то в газетах пишут про разные нападения, про бандитов. Ты уж старайся, береги дядю»..

Тут Грязнов-племянник оторвался от письма, с минуту вдумчиво глядел через окно на серые московские сумерки, тяжело вздохнул, потянулся было к телефону, покачал головой и опять принялся читать.

«Скажи ему, чтоб побыстрее возвращался, передай, что все мы его тут ждем не дождемся. В гостях, как говорится, хорошо, а дома лучше. Это хорошо ты сделал, что написал, только пускай и он чего-нибудь мне черкнет. Ты хоть и пишешь, что у него все в порядке, а хочется от него самого получить весточку. Скучаю я по нём очень. На огороде делать теперь нечего, целыми днями дома, разве к кому схожу к соседкам. У нас как раз асфальт от шоссейки аж до клуба сделали, так что теперь грязь не месим. Так что пусть Гриша приезжает, будет теперь к своему клубу по хорошей дороге ходить.

Это все Сережка-кореец, который забегаловку в порту держит. Ну, ты эту нашу примечательность знаешь, дядька тебя водил. Там дым коромыслом у него вовсю: прошлую неделю погода вдруг хорошая установилась – жарища, как летом. Я к Анисимовым через порт ходила, упарилась вся. Мимо «Тигра» иду, смотрю, машин японских штук десять: понаехали и из Чугуевки, и даже какие-то корейцы из Находки.

А как погода испортилась, я одна дома кукую. Хорошо хоть газета у нас своя появилась, «Коренной дальневосточник». Посылаю Грише две статьи из нее, про новый порт и про попа Аввакума, ему надумали памятник ставить.

Про памятник здесь идет спор, где ставить. Одни говорят – в бухте, куда первые переселенцы причалили, другие – ближе к устью Аввакумовки. А чего, думаю, спорить, когда статуи-то нет еще и в помине. Да и кто его знает, как этот поп выглядел. Портретов с него не рисовали, а фотографии тогда, поди, и не было. Но уже, говорят, какому-то скульптору во Владике заказали.

Телевизор совсем плохо показывал, я его и не включала, а вчерась пришел ко мне какой-то бородатый парень, корреспондент из Москвы, выспрашивал про театр – историю нашего поселка писать хочет. А я-то толком и рассказать ничего не могу – так, с пятого на десятое. Был бы Гриша дома, он бы рассказал как следует. Это он умеет, да ты и сам, Славик, знаешь; какой у тебя дядька. Вот этот корреспондент и спросил, чего, мол, телевизор не смотрите. Не работает, говорю. А он говорит, сейчас посмотрим. Раз-раз – и починил.

Чуть не забыла про главное. В районе новый коэффициент дали и пенсию в полтора раза подняли. Хорошо, конечно, народ доволен, но уж как-то это странно.

А вообще, Славик, поговаривают наши, что все это неспроста. Что тут твой дядя Гриша ко всему этому руку приложил. Вот я и думаю, а может, оно и правда. Может, твой дядя Гриша попал к какому-то высокому начальству. Язык у него подвешен лучше некуда, а ведь он и так человек ВИДНЫЙ (это слово было специально подчеркнуто). Так вот я и подумала, может, оно и верно говорят. Ты стороной узнай, как там и что. Только про этот вопрос дяде не сказывай, а то заругается.

Ну, хватит писать, а то рука устала.

Заходил дружок Гришин, участковый Федор Степаныч, справлялся, приедет ли он к началу охоты.

Приветы передают соседка Нюра с Иван Трофимычем и ихний Володька, Борис Захарыч, Саша Большой и Саша Маленький и все остальные из клуба, Ванда Михайловна, Федор Степаныч, Петя Утайсин, да, почитай, все ольгинцы.

Славик, береги дядю.

Твоя тетя Зина».

Слава развернул газетные вырезки: «Увековечим нашего общего деда отца Аввакума», «0льга-2000». Он мельком пробежал глазами первую: «В нашу эпоху гуманизации и возвращения к истокам… пустил святые корни в исконно русском Приморье… десница отца Аваакума навечно осенит крестным знамением расцветающий город…» – чушь какая-то. Вторая заметка была под стать первой: «Крупный рекреационный центр для японских туристов… инновационные технологии рыбообработки… плантации женьшеня и аралиевых… ведущий авиаузел российского Приморья…»

– Ну и начудил старый дурак, – пробормотал Грязнов-младший и чуть было не скомкал обе статьи, но потом аккуратно сложил их и сунул в конверт вместе с письмом.

1

Где в Можайске проживает Вячеслав Михайлович Тимофеев, 1934 года рождения, судимости сняты, узнать не представило труда. Бывший Попердяка скрываться не думал, жил под собственной фамилией, служил сторожем на Можайском молочном заводе и в этом году оформлял пенсию, но работать собирался продолжить, нынче, как известно, на одну пенсию не проживешь.

Турецкий категорически запретил Ирине выходить из дома и открывать дверь кому бы то ни было, а сам поехал в Можайск. Этот город многим напоминал Князев, но публика была все же не столь провинциальной – чувствовалась близость Москвы.

Попердяка, он же Вячеслав Тимофеев, жил в небольшом домике на окраине Можайска неподалеку от того молочного завода, который охранял сутки через сутки – на две ставки.

Он сам и открыл Турецкому.

– Мне нужен Вячеслав Михайлович, – вежливо попросил Турецкий.

– Это я, а вы кто будете? – хитро прищурился хозяин.

Турецкий изумился. Он бы никогда не признал в этом неряшливом старике, от которого шел какой-то кисловатый запах, того молодого человека, которого знал по фотографии. От хозяина не укрылась его растерянность. Он ехидно посмотрел на Турецкого и снова спросил:

– Что забыли, кто вы есть-то?

– Следователь Турецкий, – Саша поспешно достал удостоверение и протянул его Тимофееву.

Тот взял удостоверение в руки и все с той же иронической улыбкой прочел:

– «Турецкий Александр Борисович, старший следователь по особо важным делам Мосгорпрокуратуры, советник юстиции…» Ну что ж, очень приятно, гражданин следователь, советник юстиции, что вспомнили старика. И на что я вам понадобился? Или снова какое-то дело решили на меня повесить?

– Ну зачем же вы так сразу, Вячеслав Михайлович, – скачал Турецкий. – Просто хотел с вами потолковать.

Он говорил как можно любезнее, хотя Тимофеев не понравился ему с первого же взгляда, а со второго понравился еще меньше. Было в нем что-то грязное, даже склизкое, и Турецкий вдруг подумал, что, пожалуй, побрезговал бы есть пищу, приготовленную этим человеком, хотя и надеялся, что тот не станет его особенно угощать – хозяин казался бедным и одновременно жадным.

– Ну проходите в избу, – сказал Тимофеев. – Ладно уж, давайте потолкуем. Все живой человек, хоть и следователь, – сказал он за спиной Турецкого, когда пропустил его вперед при входе в комнату.

Турецкий вошел в «избу». Это оказалось низкое помещение с прокопченными, невероятно грязными стенами, которые когда-то, видимо, были зелеными. Там стояло несколько предметов мебели – стол, буфет, диван. Мебель когда-то была обычной – полированной, лакированной, но затем ее почему-то покрасили масляной краской, видимо, зеленой, но с тех пор принявшей неопределенный серый цвет грязи. Занавесок на окнах не было, да они вряд ли и были нужны здесь, все равно снаружи мало что можно было бы разглядеть через мутные стекла.

– Присаживайтесь, – махнул рукой Тимофеев, – видите, как живет теперь русский человек. А все они, проклятые!

Турецкий не стал уточнять, кто такие «они», ибо это завело бы слишком далеко, а ему внезапно захотелось как можно скорее покинуть это помещение. Поэтому он решил сразу же приступить к делу.

Он вынул из папки фотографию и протянул хозяину.

– Вячеслав Михайлович, посмотрите на этот снимок. Что вы можете сказать об этих людях?

Тимофеев взял протянутую фотографию. Внезапно его лицо исказила дикая гримаса. Турецкому даже стало не по себе, он и представления не имел, что человеческое лицо способно так быстро менять выражение– насмешливо-ироничная маска, которая была на лице хозяина все время, пока Турецкий с ним разговаривал, напрочь исчезла, и ее место заняли смертельная злоба, ненависть, какая-то животная ярость. Никаких сомнений относительно того, способен ли этот человек на убийство, практически не оставалось.

Прошло несколько минут. Тимофеев молчал, продолжая всматриваться в фотографию, как будто хотел кого-то испепелить взглядом. Наконец он оторвался от нее и, обращаясь к Турецкому, спросил:

– Ну и что вы хотите у меня узнать?

Даже голос у него изменился – не было каких-то дурашливых, смешливых ноток, он стал говорить ниже, более хрипло, своим настоящим голосом, которого уже давно никто не слышал.

– Я бы хотел от вас услышать все, что вы знаете, – ответил Турецкий, – или все, что вы захотите сказать.

– Все? – Тимофеев усмехнулся, но уже не шутовским смешком, как раньше. – А не много будет? Так нам с вами до вечера говорить придется. Да и потом, кто охрану ко мне приставит, когда со мной разбираться придут? А они-то ведь придут, у них руки ого-го дли-инные!

– У кого же, у них?

– А вы, что ль, сами не знаете? – поинтересовался Тимофеев. – У кормила, можно сказать, нашей государственности стоят, а вы их-таки и не знаете. Так зачем же вы ко мне пожаловали?

– Мы пока не знаем, что это за люди, – ответил Турецкий. – Прошло сорок лет. И ничего не известно, кроме прозвищ. Скронц, Пупотя, Алай, он же Алексей Шилов.

– Тише, – поднял вверх палец Попердяка.

– И все-таки, Вячеслав Михайлович.

– Ну что ж, двум смертям, как говорится, не бывать. Ладно, скажу, все скажу. Но вовсе не потому, что хочу помочь вашему сраному правосудию, а чтобы им отомстить. Хотя уйдут они от вас, уйдут… Они ребята ушлые. Это и тогда уже стало понятно, когда они меня под мокрое подставили!

Тимофеев скрипнул зубами. В его глазах светилась такая неприкрытая ненависть, что Турецкий понял – каким бы ни был этот человек, но сейчас он говорит правду.

Тимофеев стал рассказывать. И было видно, что он помнил все так, как будто это было вчера – теплый летний день, он, выигравший у Скронца, затем Леха со своей пушкой. Все произошло быстро, за какие-нибудь полчаса. И вот в тот же вечер летит Тимофеев в поезде Москва – Ташкент, несколько недель скрывается там по шалманам, а потом находят-таки его. Дальше – обычный рассказ зека: тюрьма, суд, зона.

– Адвокат мне хороший попался, усек, что в обвинении-таки не все ладно склеивается, за то я вышку-то и не схлопотал, а ведь мог. Но были там свои неувязочки. Однако десять лет свои я протрубил, выпустили пораньше за примерное поведение. Я пока на зоне сидел, все думал: выйду – отомщу. Погибну, но перебью их, собак. Но когда вернулся, это уж шестьдесят седьмой год шел, доберись до них – куда гам! Этот, Пупотя который, уже чин в ГэБэ имел, а Скронц по финансовой части, по заграницам, глядишь, работал, в Швейцарии, что ли? Куда нашему брату до Швейцарии?

1

– А теперь, смотри, всё в «фордах» и «мерседесах» ездиют. Один, значит, Президента нашего охраняет, другой – финансами командует. Да я бы свою жизнь ему на секунду не доверил, ведь продаст, недорого возьмет. Да и второй, чистоплюй, интеллигентик, а ведь он-то Верку и пришил, профессорский сыночек, чистюля-то наш!

Тимофеев замолчал. Турецкий тоже молчал, пораженный услышанным. Так вот оно что – начальник спецохраны Шилов, фактически второй человек в стране, и сам товарищ Корсунский, этот уже человек номер три в государстве, – и есть Скронц и Пупотя. И сразу все встало на свои места, вернее, только начало вставать, потому что новости были чересчур неожиданными и серьезными, чтобы вот так, походя их переварить. Турецкий моментально стал просчитывать все, что знал об этих людях.

– Значит, говоришь, в карты проиграли? – задумчиво спросил Турецкий.

– Мода такая была, а Скронцу деньги нужны – для отца вроде. Уж что там у него с отцом, этого я не знаю. Может, проворовался, а может, и еще чего. Врать не буду. Но только они с Пупком напару народ на пляже чистили. А тут, глядишь, промашка вышла, вот и проиграл.

– Кому проиграл-то, не знаете? – спросил Турецкий.

Тимофеев как-то странно поджал губы, скукожился и ответил:

– Кто ж его знает, кому он проиграл. Много у нас на плотине было разного народу.

«Ах, вот оно что, – мелькнуло в голове у Турецкого. – Тебе самому-то и проиграл. Значит, не так уж ты и не виновен в смерти Веры Семиной».

– А этот? – спросил он, указывая на Леху Шилова. – Меня больше всего интересует вот этот.

– А вы не дурак, гражданин следователь, – усмехнулся Тимофеев. – Этот у них самый главный и есть. Где он сейчас, не знаю, врать не буду. Но сильный человек, ох сильный. Его пуще других берегись, он на все способен. Где он есть, не знаю, но где-то быть должен. И наверняка большими делами ворочает. И где-то от них недалеко, ведь они одна шайка-лейка. Он ведь Пупку-то братан двоюродный.

Тимофеев снова взял в руки снимок:

– Так по фотке-то этой его, поди, не узнаешь. Я вот и Пупотю бы, наверно, не признал, такой он теперь стал мордатый. Я-то его за эти годы видел несколько раз, потому понимаю, какой он теперь. Раньше он особенно глаза-то не мозолил, особенно когда в ГэБэ состоял, а теперь-то он так осмелел, что иной раз в телевизоре мелькает, ничего не боится.

– Да, Вячеслав Михайлович, – покачал головой Турецкий, – задали вы мне загадку.

– Это не загадка, – зло усмехнулся Тимофеев. – А раз вам нужна загадка, так вот, слушайте: что делать, если преступления не совершал, ни за что десять лет по лагерям оттрубил, здоровье все потерял, и все ни за что! Что тут поделаешь, а? Что скажете?

– Не знаю, Вячеслав Михайлович, что вам и сказать, – честно ответил Турецкий, – дело было давно, скоро сорок лет. Если и были какие улики против Корсунского и Шилова, то их давно уже нет. Вы настаиваете на пересмотре дела в порядке надзора?

– Да Бог с тобой, Александр, как, бишь, тебя по батюшке, какой пересмотр дела? Какой надзор? И судимость за давностью снята. Что это сейчас в моей жизни поменяет? Ничего не поменяет! Как живу, таким макаром уж и помру, немного осталось. А только злоба у меня внутри все кипит, не остынет. Как бы отомстить тому душегубу.

Тимофеев сжал губы, и в его узких глазах полыхнула настоящая животная ненависть. Турецкий подумал, что ему не хотелось бы, чтобы его кто-нибудь ТАК ненавидел.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Турецкий. Ответа не последовало, и Саша продолжил: – Собственно, вы уже многое сделали для того, чтобы их разоблачить.

– Это не то! – процедил сквозь зубы Тимофеев. – Это что! Вы их культурненько прижмете, а они отвертятся, вот увидите. Слишком уж большую силу они получили. Да что вы думаете, они самим Президентом вертят как хотят. – Он снова усмехнулся и посмотрел на Турецкого в упор. От этого немигающего взгляда Саше стало не по себе. – Вы что думаете, сидит этот пентюх в своей вонючей хибаре и о делах государственных рассуждает? Что он там понимать может? Может, представьте себе, гражданин следователь. Я давно за этой парочкой слежу. Если знать, кто они такие, многое понятным становится.

Турецкий напряженно молчал, не прерывая собеседника, но и не соглашаясь с ним. Он ждал, что еще скажет этот странный человек.

– Вы их культурненько в «Матросскую тишину» – и то, если вам пофартит. Ну, посидят годик, отдохнут. Как теперь при вашей демократии положено: ужин из ресторана будут заказывать, тут тебе и телефон, и цветной телевизор. А потом или амнистия, или «за отсутствием состава». Нет уж, будь моя воля, они бы баланду из параши хлебали. – Тимофеев замолчал, но с полминуты глаза его и все лицо, сжимавшиеся кулаки продолжали приговор. Чуть успокоившись, он продолжил: – Уж я бы нашел, я бы придумал такие пытки, которые им и не снились. И главное, чтобы ОН попался, я бы его покромсал, я бы убил его, но сначала он припомнил бы тот день. И умылся бы слезами. Он бы молил меня о пощаде, но я бы его не пощадил…

Турецкий подумал, что скромный сторож с молочного завода мог бы при других обстоятельствах вырасти в первосортного офицера внутренних войск, дослужиться до начальника лагеря, заработал бы за служебное рвение орден Трудового Красного Знамени, никак не меньше. Может, и Героя соцтруда. У такого бы все план перевыполняли.

Постепенно речи Тимофеева становились все более бессвязными, напоминая больше бред больного или безумца, чем речь нормального человека. Турецкий понял, что никакой новой информации он здесь не получит, и решил, что нора идти.

Он поднялся:

– Ну что же, Вячеслав Михайлович, – большое вам спасибо. Вы мне сообщили очень ценную информацию.

Он выбрался из-за стола, перешагнул через разбросанные по полу грязные предметы, назначения которых он не знал и не хотел знать, и направился к двери. Он бы побежал, так ему хотелось поскорее вырваться из этой вонючей берлоги, но сдерживал шаг, стараясь не выдавать отвращения, которое вызывали в нем и сам хозяин, и его жилище.

Видя, что гость уходит, а к Попердяке гости приходили нечасто, тот поспешил за Турецким. К тому же Саша был не просто гость, а первый, в сущности, человек, с которым Тимофеев мог обсудить главное горе и главную страсть своей жизни – жажду отомстить обидчикам, из которых Скронц и Пупок занимали только второе место, первое же держал он – Леха Алай, он же Алексей Шилов.

И теперь в лице этого следователя в его дом вдруг постучалась судьба. Он понял, что сможет наконец отомстить, пусть не так, как мечтал годами, лежа на нарах, искусанный клопами, как представлял себе, когда пилил лес электропилой, когда кормил комаров в Заполярье. Пусть не сбудется то, чего он хотел, и все же очень хотелось, чтобы Леха взгремел сам. Пусть бы даже «культурненько в тюрьму», но чтобы схлопотал вышку или хотя бы на всю катушку – пятнадцать.

– Александр, как вас, – задыхаясь, он бросился вслед уходящему Турецкому.

– Борисович, – ответил тот.

– Александр Борисыч! Куда вы торопитесь, посидим, поговорим. Душу вы мне растравили… Я вот сейчас молочка можайского, – нашелся хозяин. Откуда-то – Турецкому показалось, чуть ли не из-за пазухи, – появился обгрызенный сальный стакан.

– Нет-нет! Я молоко не люблю, – поспешно отреагировал Турецкий, а про себя подумал: «Интересно, если бы было очень надо, одолел бы я 200 граммов этого молочка или все-таки вырвало бы?»

– Александр Борисыч, ты мне вот что скажи, тебя как в Москве найти-то? А то вдруг я по своим каналам узнаю чего. У меня ведь свои канальчики-то остались кое-какие.

– Сейчас я напишу вам мой телефон в Мосгорпрокуратуре, а если меня там не найдете, можно звонить начальнику МУРа Романовой.

– Баба? – с недоверием покачал головой Тимофеев,– Хотя о ней я слыхал, вроде бой-баба. Ладно, понял.

– Так что, если что-то узнаете, это будет большая помощь.

– Тогда просьбица у меня. – Тимофеев смотрел на Турецкого странно, как-то хитро и просительно в одно и то же время, и это казалось почему-то ужасно противным.

– Пересмотр дела? – спросил Турецкий.

– Да нет, какой там пересмотр, – махнул рукой Тимофеев. – Это и не старайтесь, не получится. Что ж, разве я не понимаю, в какой мы стране живем. Нет, когда будете брать его, Леху то есть, вы ему только одно слово скажите: «Попердяку помнишь, бля?» Ну даже и без «бля», если вам должность не позволяет. Посмотрите ему в глаза и спросите: «Помнишь Попердяку, сука?» Обещаете?

Турецкий заколебался.

– Гражданин следователь, я ведь только за это и стараюсь.

– Хорошо, только без «суки».

– Пусть без «суки», – махнул рукой Тимофеев, – но только чтоб он знал, что я его сдал.

2

– Александра Ивановна, снова Князев на проводе, – вошла в кабинет секретарша Романовой Любочка и вдруг, не сдержавшись, расхохоталась.

– Что, неужели анекдоты рассказывали? – поинтересовалась Романова.

– Да нет, там просто один такой есть юморной, что ни скажет – обхохочешься.

– Да уж действительно обхохочешься, – проворчала Романова, которой давно уже было не до смеха. – Ладно, что там у них?

– В двух словах – всех задержали. Пока они в Князеве в изоляторе, интересовались, что с ними делать.

– Срочно свяжись.

В сущности, новости должны были бы Романову скорее обрадовать. От князевских коллег она узнала, что угнанный «Москвич» с тремя боевиками был остановлен около села Удолы. Один был убит на месте, двое других (один легко ранен) задержаны. Чуть позже в самом Князеве был задержан и «Хемингуэй» – это оказалось самым простым делом, поскольку было известно, что он жил в гостинице.

– Еще обнаружили угнанный «БМВ», цвета «сафари», номер мотора 20937508, – завершил рассказ князевец.

– А вот за это спасибо, ребятки, – только теперь на лице Романовой промелькнуло подобие улыбки. – Потерь нет?

– Почти нет. Единственному пострадавшему с нашей стороны первая ветпомощь оказана. Жить будет.

– Как это? – опешила Шура.

– В перестрелке удольский племенной бык Генерал потерял левый рог и получил небольшую царапину.

3

– И правда, юмористы, – повесив трубку, сказала Романова Любочке.

Люба, как лицо менее официальное, получила более детальное изложение «пленения» московских боевиков на просторах Нечерноземья. История вышла и в правду довольно комичная. Сдерживая смех, Люба пересказала Романовой то, что она услышала раньше.

Угнанный «Москвич» был замечен постом ГАИ на шоссе Москва – Нижний Новгород. Далее он свернул на проселок в сторону села Удолы, где его и догнала опергруппа. Село было большое и состояло из двух частей, до сих пор именовавшихся в народе Удолы Барские и Удолы Вольные. В ложбинке, разделявшей две части села, и разыгралось сражение. Боевики забуксовали в глубокой канаве, и стражи порядка подкатили как раз в тот момент, когда двое изо всех сил пытались подтолкнуть машину сзади, а третий упирался плечом в открытую переднюю дверь. Трудно придумать ситуацию, более удобную для задержания. Милиционеры по-хозяйски подкатили вплотную к «Москвичу», не торопясь вышли.

– Ну что, ребята, помочь? – спросил лейтенант, вынимая пистолет из кобуры. Водитель же как раз в этот момент и очередной раз попробовал газануть, и неожиданно освободившееся из плена колесо выкинуло половинку кирпича прямо в стекло милицейской машины. Звон разбитого стекла приостановил операцию, инициатива ускользала из рук милиции. Боевики были уже в машине и начали разворачиваться, отстреливаясь. Но неожиданно на их пути возник племенной бык Генерал, гордость Удолов. Машина приближалась к нему на первой передаче, постоянно сигналя. Звук Генералу не понравился, он наклонил голову и пошел на супостата. При этом заревел так, что звука клаксона уже не было слышно. Пришедшие в себя оперативники прострелили задние колеса пытавшегося ускользнуть «Москвича». Поняв, что машина им больше не послужит, двое боевиков выскочили и, прикрываясь автомобилем, попытались отстреливаться.

Однако в тылу у них находился Генерал, который не собирался покидать поле боя и, только слегка приглушив свой рев и перейдя с баритона на густой бас, неторопливо приближался. Один из боевиков выстрелил в голову надвигавшегося на него чудовища. Пуля раздробила левый рог; это на несколько секунд задержало нападение, но судьба стрелявшего была уже решена. Не обращая внимания на милицию, он вскочил и с криком, выдававшим неподдельный ужас, бросился куда глаза глядят. Бык ринулся за ним. К счастью для боевика, Генерал поддел его оставшимся рогом на краю какого-то котлована, и он, сорвавшись с рога, полетел в заполнявшую его вонючую жижу.

Между тем выстрелы возле машин прекратились: один боевик был застрелен, а тот, что оставался в машине, сдался без боя и уже стоял в наручниках.

Генерал оказался доволен первыми результатами сражения, но сердит был не на шутку. Барахтавшийся противник его больше не интересовал, теперь он двинулся на остальных участников сражения, колеблясь, с кого бы начать. Оперативники, как государственные служащие, не решились применять оружие против народного достояния и ретировались в автомобиль, затащив туда же и задержанного. Генерала это вполне устраивало, в отличие от милиционеров он не понимал ценности государственного имущества и атаковал милицейские «Жигули» в лоб.

– Гена, Гена! – кричал подбегавший к полю боя мужичок в распахнутой телогрейке, из-под которой виднелось голое тело. – Ну что ты, маленький, ну что ты, хороший! Чего ты с ними связался, пошли, я тебе лучше комбикорму задам.

Генерал обернулся на голос, что-то промычал, видно, жаловался на обидчиков. Мужик подошел уже вплотную к своему подопечному, ласково потрепал его за ухо, потом щелкнул по носу:

– Ну, дуралей, что теперь с рогом-то будем делать? Пошли, пошли.

Бык тяжело вздохнул, засопел и отправился было за хозяином. Но он чувствовал, что для полной победы ему чего-то недоставало. Он повернулся к автомобилю, полному этих назойливых существ, поддел его под левый порожек здоровым рогом и опрокинул на бок. После чего не торопясь зашагал за мужичком. Пройдя метров двадцать, он обернулся, кратко проревел, что он думает о своих презренных противниках, и, уже не оборачиваясь, бодро зашагал за обещанным комбикормом.

Некоторое время на поле боя стояла полная тишина. Потом, чертыхаясь, оперативники выбрались из машины, поставили ее на колеса. Выловили из котлована уже не сопротивлявшегося последнего боевика и стали собираться в обратную дорогу.

Это было непростой задачей. Оказалось, что при первой атаке на милицейский автомобиль Генерал-Гена пробил рогом радиатор. В результате в обратный путь они отправились на машине покойного Афонина, переставив на нее колеса со своего «Москвича». Всем разместиться там не удалось. Двоих кто-то из местных подкинул до поста ГАИ, и они прибыли в Князев первыми. В результате, когда машина с задержанными, потерявшая по дороге глушитель, который, как выяснилось, был прострелен вместе с задними колесами, с ревом вкатила во двор отделения милиции, их с хохотом встречал весь личный состав. Главарь боевиков потирал скованными руками разодранную утром щеку, которая уже начинала гноиться, и время от времени злобно повторял: «Вот скотобаза!» После купания он источал такое зловоние, что его, против правил, прежде чем допрашивать, отправили в душевую.

«Усталые, но довольные все вернулись с задания невредимыми», – так, по словам Любочки, закончил свой рассказ «юморной» князевец.

– Надо бы Генерала в звании повысить, неизвестно, чем бы это без его помощи кончилось, – сказала Романова, выслушав всю историю. – Ладно, займемся делами.

Она сверила номер с тем, который ей продиктовал Турецкий. Сомнений не оставалось – машина того парня из Останкина.

И только тут она вспомнила про пейджер. Что-то он замолчал… Или они обо всем догадались. Не слишком ли догадливые?

1

На следующий день, вернувшись из Можайска, Турецкий отправился в кабинет криминалистики к Моисееву.

Старый криминалист казался чем-то встревоженным. Он то и дело потирал руки, поправлял очки и вообще вел себя как-то неуверенно. Турецкому было нетрудно догадаться, в чем дело, ведь он уже знал, кто именно изображен на фотографии.

– Вы знаете, Саша, я сделал не менее десяти вариантов этих лиц, и… сходство…

– Не волнуйтесь, Семен Семенович, – улыбнулся Турецкий, – я знаю, на кого они похожи. Собственно, не похожи, а они и есть. Эти варианты вы спокойно можете уничтожить. Я думаю, так будет даже лучше. А вот третий…

– Но там же шесть человек!– возразил Моисеев. – Четыре молодых человека и две девушки.

– Так вы их всех состарили?

– Конечно, вот посмотрите.

Турецкий взял в руки шесть фотографий. На каждой из них был изображен человек среднего возраста, лет пятидесяти пяти. Об искусстве Моисеева Турецкий мог сейчас судить со всей очевидностью – потому что с двух портретов на него смотрели люди, с которыми он разговаривал совсем недавно – Валентина Андреевна Лисицына и Вячеслав Тимофеев, он же Попердяка. Не узнать их было невозможно, хотя, конечно, «постаревшие» портреты немного отличались от реальных людей. Валентина Андреевна была без очков, и лицо ее казалось более радостным, оптимистичным, чем было на самом деле. Тимофеев же был таким, каким, возможно, стал бы, сложись его жизнь по-иному, если бы не было ни обвинения, ни суда, ни десяти лет тюрьмы. В нем не было озлобленности и ненависти, хотя элемент ерничества, какого-то юродства все же имелся. Это у Попердяки было всегда.

С двух других фотографий на Турецкого смотрели, непонятно чему улыбаясь, начальник спецохраны Президента Шилов и чуть ли не первое лицо в финансовой системе России Константин Корсунский. Они были узнаваемы однозначно, но все же немного не похожи на себя – у Шилова взгляд был вовсе не таким тяжелым, как в действительности, и если в реальной жизни он производил впечатление резкого, даже грубого человека, то на портрете, сделанном Моисеевым, он был мягче, человечнее. А Корсунский так и вовсе был похож не на нынешнего финансиста, человека умного, осторожного и опасного, а на какого-то профессора, витающего в эмпиреях. Такого Костю когда-то и полюбила будущая учительница Валя Лисицына, и это вовсе не казалось удивительным.

«Да, – подумал Турецкий, взяв в руки последний, шестой портрет. – Ведь здесь Вера еще жива. Они еще не преступники, они еще не знают, что ждет их впереди».

А вот и Вера, которой не суждено было дожить до пятидесяти. Она так и осталась пятнадцатилетней. С фотографии на Турецкого смотрело обычное, самое среднее женское лицо. Да Вера и не обещала стать красавицей, но она могла стать нормальной женой и матерью, работала бы, вела хозяйство и стала бы вот такой – теткой с добродушным лицом. Но не стала.

И, наконец, Алексей, двоюродный брат Шилова, тот самый, которого Тимофеев назвал самым опасным и которого ненавидел больше всех.

Это был мужчина с крупными чертами лица, причем не сказать, чтобы неприятными. Лицо казалось волевым, хотя и грубоватым. Рот был крепко сжат, глаза смотрели сурово. «Ну да, он ведь только что вернулся с зоны, – подумал Турецкий. – Каким же он, интересно, стал теперь?»

Саша снова разложил всех шестерых перед собой. Он вглядывался в лица, какими эти люди могли стать, если бы их жизнь сложилась немного иначе. Здесь они, несмотря на то что стали старше на сорок лет, сохраняли оптимизм молодых, это выражение не смог убрать никакой компьютер. В жизни, судя по тем лицам, которые Турецкий знал реально, они были совершенно иными.

В сущности, сейчас из всех шестерых его интересовало только одно лицо – таинственного Лехи, Алексея Шилова, двоюродного брата начальника войск спецохраны и большого преступного авторитета.

– Ну что, Саша, как вам результаты? – спросил, подходя к Турецкому, Моисеев. – Впечатляют, не правда ли?

– Да, – задумчиво ответил Турецкий. – Но сказать по правде, Семен Семенович, они не стали для меня неожиданностью.

– Значит, пресловутый «черный вторник» все-таки вышел не случайно, – задумчиво сказал Моисеев. – Я говорил вам, помните, что курс доллара это не такая простая штука. Кое-кто очень даже нагрел руки на этом деле. Вот вам мой совет: проверьте, какие банки потеряли на этом, а какие выиграли. Всегда, конечно, есть элемент случайности, но эта акция планировалась.

Турецкий вспомнил тот «отстрел банкиров», которым занимался до ранения. Действительно, сразу же после «черного вторника» все закончилось – не было ни заказных убийств, ни взрывов под дверью, ни взлетевших на воздух машин. Значит, Скронц готовил почву для своей гигантской финансовой аферы. И банки должны были сыграть так, как-то было выгодно ему – выставить такой спрос, который бы значительно превосходил предложение на валюту, что по естественным экономическим законам приводит к резкому повышению цены доллара и других твердых валют.

– Видите, люди пошли на это, – тихо сказал Моисеев. – Жизнь она дороже.

– Это же какие у него были прибыли? – пробормотал Турецкий.

– Большие, Саша, – ответил Моисеев и печально покачал головой. – Я думаю, даже больше, чем вы можете себе представить. Он ведь, зная о зигзаге курса заранее, все рассчитал. И продал задорого, а потом снова купил уже задешево. Самая простая финансовая операция.

– Спекуляция это самая простая, – ответил Турецкий.

2

Последние дни Александра Ивановна не находила себе места. Не было и дня, чтобы в МУРе не случалось какого-нибудь чепе, мелкого или крупного. Романова даже удивлялась самой себе – раньше, если бы случилось что-то вроде пропажи пейджера из муровского сейфа или побега Татьяны Бурмеевой, она бы, наверно, подала в отставку, а теперь вот ничего – работает. Однако ясно было одно – в ГУВД или в МУРе есть предатель, и, возможно, не один, а целая организация. И, безусловно, их глава – не уборщица и не постовой милиционер, а кое-кто повыше. Романова вспоминала всех своих сотрудников и всякий раз думала: «Нет, ну разумеется, не он. Мы же во стольких передрягах вместе бывали».

Вот и получалось, что всерьез заподозрить решительно некого, а Татьяна Бурмеева бежала, и сделать этого без помощи кого-то из Главного управления или из МУРа, причем человека, облеченного властью, она не могла. Потом прямо из сейфа пропал этот пейджер, будь он неладен. Кто, спрашивается, мог совершить кражу прямо в здании на Петровке, 38?

И что делать? Устанавливать внутреннюю слежку, провокации, проверки? Романова знала, что так принято делать во всех странах мира, в том числе и в тех, которые славятся

с моей демократией. И тем не менее силовые структуры должны оставаться силовыми. В США, например, нередки случаи, когда полицейских лишают права работать в полиции, – в частности, за должностные нарушения.

Романова села за стол и закурила. Она думала все о том же – что творится в подчиненном ей учреждении. «Я трачу больше времени на поиски нечестных милиционеров, чем на розыск преступников, – в раздражении подумала Шура. – И вот к чему мы пришли – Президент страны находится неизвестно где, скорее всего его похитили преступники, уголовный розыск ничего не может поделать, а страна живет – как будто ничего не случилось. Это же немыслимо! Такого в истории не бывало!»

Вошла секретарша и доложила:

– Александра Ивановна, к вам Турецкий.

– Проси, – кивнула Романова и вздохнула с облегчением: «Может, Сашок чего придумает. Он у нас голова».

Когда Турецкий вошел в кабинет, она сказала:

– Сашок, это что же получается? У меня под носом делают все что хотят! Бурмеева твоя сбежала, Саруханов в больнице умер. Пейджер этот пропал. Доколе, Саша! Кстати, нашли эту машину-то твоему протеже из Останкина, слыхал?

– Вот видишь, Шура, – тоже дело. А тебя послушать, так…

– А ты послушай, послушай… Раньше мы как говорили – мы на страже порядка и законности. А сейчас? Ты погляди, что делается. Мы, эти самые стражи, получаем по триста тысяч, то есть тютелька в тютельку прожиточный минимум, это на одного человека, заметь. А преступники, как их только теперь ни называют – авторитеты, депутаты, делегаты, себе в Вене особняки покупают, на иномарках разъезжают. А в тюрьмах что делают – живут, как короли, как нам и не снилось. Им там и девочки, и марафет, и все, чего они захотят. Да они и не сидят ничего, мы, уголовный розыск, их ловим, ночей не спим, не едим нормально, а их потом, глядишь, под залог выпустили! Да что говорить! Ты поди на Ваганьковское кладбище, там, где Высоцкий лежит, теперь бандитов хоронят. Уж с десяток, наверно, там лежат.

И хоронят-то как – с почестями, с помпой! Мы помрем или от их же пули ляжем, нас так не будут хоронить – сунут в болото где-нибудь на Домодедовском, и прощевай.

– Да ну, Александра Иванна, хватит себе душу травить. – Турецкий подошел и неожиданно для самого себя обнял за плечи грозную начальницу Московского уголовного розыска.

– Ладно, Сашок, не буду, – шмыгнула носом Романова. Она села за стол и снова взялась за сигареты. – Ну что у тебя там, выкладывай.

– Ты насчет пейджера не беспокойся, – сказал Турецкий, – кто его взял, мы узнаем рано или поздно. Пейджер нас теперь не очень волнует. Кстати, сообщения по нему прекратились почти сразу. Видно, после того как я выехал в Князев, они поняли, что я слышал про Скронца и Пупотю. А кроме как по пейджеру мне узнать их кликухи неоткуда.

– Ну вот, видишь, – снова прервала его Романова. – Сразу же все пронюхали. Как? Каким образом?

– Погоди, Шура, не кипятись. Скронц и Пупотя – это господа Корсунский и Шилов. Теперь тебе понятнее?

Александра Ивановна некоторое время смотрела на Турецкого в упор. Мозг мгновенно заработал – Романова сопоставляла факты, вспоминала детали, взвешивала догадки.

– Да, это вполне возможно, – сказала она, наконец. – Мы могли догадаться об этом и раньше.

– Могли, но, вишь, мы все-таки обычные люди, – ответил Турецкий. – По отдельности-то они и раньше приходили в голову. Главное другое – теперь мы знаем, что они действуют сообща.

– Это проясняет ситуацию, – заметила Романова и после минутного молчания спросила: – Так, думаешь, они хотят устроить государственный переворот?

– Да, но не такой громкий, как собирались сделать гэкачеписты или Руцкой с Хасбулатовым. Там было слишком много шума, это сразу привлекло большое внимание ко всему, что у нас тут происходит. А так все можно сделать совсем просто – убрать Президента, причем опять же тихо, сымитировав естественную смерть или несчастный случай. Это делает Пупок. Одновременно с этим Скронц устраивает панику в финансовых сферах. Таков, видимо, был их расчет. Теперь их планы, разумеется, поменялись. Президент у них в руках, и кто знает, что они там затевают.

– Нет, ты только представь себе! – воскликнула Романова, но, тут же спохватившись, перешла на шепот: – Президент похищен, он где-то тут, под Москвой, а мы сидим и даже не знаем, к чему подступиться. Это просто бред какой-то. Если бы лет пять, да что там, если бы мне два года назад сказали, что так будет, я бы не поверила, шуткой бы дурной посчитала. И вот тебе. – Она снова задумалась. – Значит, Шилов сам похитил Президента. А как же дядюшка? Он-то ведь не догадывается, что Шилов – враг, и наверняка все уже ему выложил.

– Да ему и выкладывать-то особо нечего, – махнул рукой Турецкий. – А так он справляется. Шилов с Корсунским должны быть довольны. Я узнавал через Дроздова – к нему какого-то нового помощника приставили, который от него ни на шаг не отходит.

– Вот видишь, взяли в оборот. То-то я смотрю на его выступления, так прямо плакать хочется.

– Не плачь, Шура. Все не так безнадежно. Освободим настоящего Президента…

– Ты что думаешь, эти твои деятели, – Шура сделала красноречивый жест наверх, – держат его на собственных дачах? Как бы не так. Даже если бы я могла, их дачи были бы последним местом, где бы я стала искать. Они не дураки, я уверена, что у них все продумано, на любой случай.

– Я знаю, кого нам нужно найти. – Турецкий вынул портрет «постаревшего» Лехи в трех различных вариантах. – Если мы найдем вот этого, найдем и Президента.

Романова в течение нескольких минут вглядывалась в снимок.

–Что-то вроде знакомое есть, судим, наверно. Можно, конечно, по нашим старым кадрам разослать, может, его кто и вспомнит. А имя, фамилия?

– Шилов. Алексей Шилов. Но свою фамилию и имя он скорее всего сменил.

– Но он в Москве?

– Кто ж его знает? Но, по-видимому, да.

– Конечно, если разослать портрет по отделениям, его узнают, но я, Саша, боюсь. У нас, сам знаешь, что тут творится. Я с тобой разговариваю в собственном кабинете и опасаюсь, как бы вслух не сказать лишнего, а вдруг мне уже подслушивающую аппаратуру поставили. Понимаешь, после истории с пейджером этим и с твоей Татьяной я уже ничему не удивлюсь. Если мы вынесем снимок из этой комнаты, этот самый Алексей через полчаса узнает, что за ним охота. Так что этот путь отпадает.

– Да, пожалуй.

На столе зазвонил телефон:

– Останкино? Нашли вашу машину. В Князеве Владимирской области. Пока стоит там во дворе отделения милиции. Что? Да как хотите – или сами за ней поезжайте, или подождите, пока сюда пригонят. Хорошо. Документы только не забудьте захватить. – Шура положила трубку и повернулась к Турецкому: – Твой деятель из Останкина. Да, кстати, – спохватилась она, – «Хемингуэя»-то твоего взяли.

– Ну, накладная борода? – поинтересовался Турецкий.

– Фальшивая, – кивнула головой Романова. – Это некто Дегтярь, дважды судимый за мошенничество. Очень похоже, что он же и есть твой таинственный «социолог Игорь». Приметы сходятся.

– Видишь, Шура, все не так плохо, – улыбнулся Турецкий.

– Слушай, Сашок, – оживилась Романова, – мы тут с тобой болтаем о всякой ерунде, а у меня для тебя новости. Установили мы кое-какие очень интересные совпадения. Этот инженер Григорьев, помнишь, в квартире которого труп обнаружили, он, оказывается, работал в фонде с каким-то чудным названием «Содействие демократизации экономики», что ли… По-моему, все эти фонды – липа какая-то, зачем их только разрешили… Прямо какие-то организации для отмывания денег.

– Ты, Шура, все мыслишь по старинке, – усмехнулся Турецкий. – «Зачем их только разрешили?» Да их для того и создали. Ты вспомни, кто фактически у нас всем заправляет? Скронц и Пупок! А чего еще можно ждать, когда у власти «малина»?

– Так вот, Григорьев, значит, в Канаду поехал по линии этого фонда. А Дарья Лукинична Арзамасцева, 1908 года рождения…

– Что, неужели председатель этого фонда?

– Не ерничай, Саша, – оборвала Турецкого Романова, – дело серьезное. Эта Арзамасцева имеет внука, к счастью, с той же фамилией, Арзамасцева Юрия Александровича. Который, между прочим, является заместителем председателя правления этого фонда. Чуешь, чем тут попахивает?

3

Турецкий чуял это даже слишком хорошо. После нападения на Ирину, после всего, что он узнал от этого странного человека с седым ежиком – страшного и одновременно внушающего доверие, – он понял, что игра пошла совсем всерьез.

За себя он не боялся, в конце концов, он сам выбрал хлопотную и опасную профессию следователя. Волновало другое – Турецкий прекрасно понимал, что ставит под удар не только себя, но и Ирину с малышкой. А вот за них было действительно очень страшно. После чудовищного нападения на Ирину (и где – в нескольких метрах от собственного подъезда, рядом с набережной, где не прекращается поток машин!) Саша понял, что ставит семью под удар. Ирину спас случай. Человек, которого подослали, чтобы он тихо и без шума разделался с самим Турецким, вместо этого предупредил его самого и спас его жену. Но кто знает, окончится ли следующая попытка взять Ирину заложницей так же благополучно. А если они решат захватить ребенка? При мысли об этом у Турецкого сжалось сердце.

Выход был один – немедленно отправить Ирину и дочку куда-нибудь. Но куда? К маме? Турецкий поморщился, вспомнив, что за все эти годы его мать, все еще мнившая себя светской, пусть теперь немного обедневшей, но все же дамой, так и не смогла найти общий язык с невесткой. О ее муже, Сашином отчиме, и говорить не приходилось – Ирина его просто не переваривала, как, честно говоря, и сам Турецкий.

Но даже не это соображение было главным – если бы Ирину начали искать, первым делом проверили бы, нет ли ее у свекрови, ведь никаких других родственников в Москве у Ирины не было. Только одна двоюродная тетка, теперь уже совсем старая, бывшая соседка Турецкого по коммунальной квартире.

«А это мысль…» – подумал Саша.

Уговорить Ирину труда не составило. Она испытала такое потрясение в тот вечер, когда четверо боевиков затаскивали ее в машину, когда у нее на глазах неизвестно откуда взявшийся спаситель убил всех этих четверых… Она сама была рада уехать, разумеется, лучше всего было бы взять с собой не только дочку, но и мужа…

– Саша, – говорила она, когда Турецкий сажал их с девочкой в машину,– ты только, пожалуйста, звони. Как можно чаще. Я же места себе не буду находить.

– Ну не каждые же полчаса, – улыбнулся Турецкий.

– А хоть бы и каждые пятнадцать минут. Чтобы я знала, что ты жив.

Ирина расплакалась, а вслед за ней захныкала и дочурка. У Турецкого в горле появился горький ком, но он решительно завел мотор полученной по доверенности у Грязнова машины, и колеса заскользили по мокрому асфальту.

Теперь он остался один.

1

Совершенно секретно

Начальнику МУРа ГУВД

полковнику милиции

А. И. Романовой

СПЕЦДОНЕСЕНИЕ

Как Вам уже ранее сообщалось, в городе Князев Владимирской области нами был задержан за совершение правонарушений гражданин, имевший при себе документы на имя Белова Дмитрия Николаевича, прописанного по адресу: Москва, ул. Совхозная, д.16, кв. 42. На наш запрос 87-е отделение милиции города Москвы ответило, что по указанному адресу данный гражданин не проживает. ГУВД установило, что задержанный является гражданином Дегтярем Олегом Васильевичем, дважды судимым за мошенничество и вымогательство. Дегтярь О. В. был условно освобожден из заключения полтора года назад, по месту прописки в городе Фрязево Московской области не проживал и не работал. В настоящее время он содержится в изоляторе временного содержания Князевского РУВД.

Ждем Вашего постановления об этапировании задержанного в распоряжение МУРа ГУВД.

Начальник Князевского РУВД

подполковник милиции Малинин И. В.

2

Шура снова и снова крутила в руках князевское спецдонесение.

За несколько дней, прошедших с момента исчезновения Бурмеевой из ДПЗ, Романова заметно сдала. Она не только побледнела и похудела – начала отказывать ее, казалось бы, непробиваемая уверенность в себе и своих силах. Она подолгу запиралась у себя в кабинете, а когда принимала сотрудников, они уже не находили в ней обычной энергии и решительности. С Александрой Ивановной что-то творилось.

Романовой было отчего страдать – уже несколько дней она пыталась перешагнуть через собственные принципы и представления о порядочности и организовать провокацию. Самую обычную подлую ловушку, но с единственной целью – найти у себя в доме врага. Это должно быть что-то серьезное и вполне конкретное, чтобы он сразу клюнул и тем самым выдал себя.

При этом проверке придется подвергать всех, даже тех, в ком Романова не сомневалась ни одной секунды, но в том-то и штука, что она не желала сомневаться ни в ком. Однако ведь кто-то вытащил пейджер из закрытого муровского сейфа.

Несколько дней она не предпринимала никаких шагов, отговариваясь тем, что у нее нет случая устроить такую проверку, но этапирование в Москву из Князева Дегтяря может стать как раз таким пробным камнем. Дегтярь нужен людям Скронца – он явно слишком много знает, и, если заговорит, это будет для них весьма неприятно. Скорее всего, они попытаются просто убрать его без лишних хлопот. Но даже такая попытка выдаст их с головой.

Романова рассуждала так: «Я передаю особо доверенным людям (она все еще оттягивала тот момент, когда ей придется назвать их поименно) сообщение об этапировании Дегтяря в Москву. Поскольку на ДПЗ надежды нет после бегства Бурмеевой нет, я сообщаю адрес какой-то явочной квартиры, скорее дома, где будет содержаться Дегтярь. Сообщения будут помечены грифом «Совершенно секретно» и различаться одним – адреса будут разные. Они их получат… а там досмотрим…»

Шура снова тяжело вздохнула и закурила. Не нравилась ей эта операция, ох, не нравилась. Потому что подозревать ей придется только самых близких соратников. Теперь ребром встал вопрос: КТО? Кто получит эти фальшивые спец-донесения? Шура взяла чистый лист бумаги и ручку. Но почему-то не писалось. Она некоторое время сидела, уставившись в белое пространство листа, затем резким движением загасила недокуренную сигарету в пепельнице.

– Ну ты, Шура, прямо как баба какая-то, – проворчала она сквозь зубы, решительно взяла ручку и вывела:

1. Нелюбин

2. Моисеев

3. Сивыч

4. Шведов

Теперь надо было подумать над адресами. Разумеется, у МУРа в Москве было немало конспиративных квартир, где происходили необходимые встречи, время от времени проводился допрос и даже иногда содержались арестованные, но последнее, разумеется, было редким исключением, а не правилом. И теперь Романова думала, какие их них выбрать. Ведь не исключено, что на одну из этих квартир будет совершено нападение. Поэтому она остановилась на поселках, расположенных в черте города. Да, это было, безусловно, оптимальным решением. Даже если прогремит взрыв или начнется перестрелка, по крайней мере не пострадают соседи, что неизбежно произошло бы в многоквартирном доме.

– Александра Ивановна, к вам Нелюбин, – сказала секретарша.

Первым импульсом Романовой было сказать: «Пусть подождет», но затем она перевернула лист обратной стороной и сказала:

– Пусть войдет.

Подполковник милиции Валентин Сергеевич Нелюбин был начальником второго отдела МУРа, одновременно он был кумом – начальником оперчасти и внутренней муровской тюрьмы – ДПЗ. Он занял этот пост после того, как три года назад Романова стала начальником МУРа.

Она сама и рекомендрвала кандидатуру Нелюбина, зная его уже не один год. И теперь ей было даже как-то неловко смотреть ему в глаза. Но кто знает, на что может польститься человек. Заработки сейчас в милиции аховые, а у всех свои трудности.

– Здравствуй, Александра Ивановна, – сказал Нелюбин. – Как жизнь молодая?

– Да ты что, Валентин, – огрызнулась Романова, – сам, что ли, не знаешь, что хуже некуда.

Нелюбин понял, что начальница не расположена шутить, и сказал:

– Я слышал, будут этапировать этого парня из Князева, так вот я как раз и хотел сказать…

– Ты откуда это знаешь? – вдруг рассвирепела Романова.

Нелюбин даже опешил.

– То есть как – откуда? Было же донесение. Я его, правда, не видел, но говорят…

– Нет, ты не выкручивайся, – рявкнула Романова, – ты мне отвечай конкретно – кто, когда и при каких обстоятельствах тебе об этом сказал! Прямо не милиция, а богадельня, все шушукаются, наушничают. Ну как, вспомнил?

– Да я и не забывал, – ответил Нелюбин. – Мне по телефону позвонил Турецкий, сказал, что поймали какого-то Дегтяря и будут его переводить к нам, то есть во внутреннюю тюрьму, и чтобы я, значит, заранее подумал об охране, чтобы не было, как с Бурмеевой, сказал, что сам подумает, кого порекомендовать в охрану.

– Так, – Романова сжала в руках шариковую ручку так, что пластмасса хрустнула, – понятно. Когда был этот разговор?

– Да где-то с час назад, – ответил Нелюбин. – Я-то подумал, просто не понятно, как это случилось с этой Бурмеевой. Может, она из охраны кого окрутила. Баба-то красивая, а вид такой у нее, как бы это сказать, – как у невинной овечки. Будто ее ни за что сцапали. Хотя это вряд ли, у меня все люди проверенные.

– Проверенные, а птичка улетела! – мрачно сказала Романова. – В общем, так, – опередила она Нелюбина, который собирался что-то сказать, – только, Валентин, ты понимаешь, это между нами, мы его поместим на одном из наших объектов, я еще не решила где. Сообщу тебе, но это совершенно секретные сведения. Если я найду нужным сообщить Турецкому или кому бы там ни было, сделаю это сама. Ты понял?

– Понял, Александра Ивановна.

– Свободен, – сказала Романова.

Когда за Нелюбиным закрылась дверь, Романова уронила голову на стол. Такую слабость она могла позволить только наедине с самой собой. «Турецкий, – повторяла она. – Саша Турецкий. Не может быть. Или Нелюбин нарочно назвал его, чтобы отвести от себя подозрение? Тоже возможно. И тоже очень неприятно».

Шура постаралась взять себя в руки. Теперь пути назад нет, надо готовить ловушку для своих же. По-другому предателя не найти.

Подумав, она вычеркнула на листке фамилию Моисеева и вписала туда – Турецкий.

3

Проводив Ирину, Турецкий как был в одежде прилег на диван и задремал. Собственно, спать он еще не собирался, но усталость брала свое. Он проснулся оттого, что в дверь кто-то отчаянно звонил. Он посмотрел на часы – полдвенадцатого ночи.

– Кого там черт несет! – выругался он.

Звонки не прекращались.

Турецкий вскочил с дивана и, на ходу всовывая ноги в домашние шлепанцы, подошел к двери.

– Кто там? – хриплым со сна голосом спросил он.

– Я, товарищ начальник, – раздался очень знакомый голос, который Турецкий не сразу узнал, – ваш давешний знакомец из Можайска.

Как только дверь открылась, в образовавшуюся щель юркнул Тимофеев и немедленно оказался в прихожей. Затем, плотно закрыв за собой дверь, сказал, злобно ухмыляясь:

– Я все узнал, начальник.

– Проходите, – буркнул Турецкий, еще не совсем проснувшись.

Он повел гостя на кухню, даже не предложив ему раздеться, а сам Тимофеев не догадался снять пальто и заляпанные жирной грязью ботинки, так и пошлепал по коридору, оставляя на чисто вымытом линолиуме грязные следы.

Турецкий машинально включил плиту и поставил чайник

– Чего покрепче не найдется, а? – спросил Тимофеев. – А то я пока ехал, так чуть от холода не околел. Ветрило-то какой, а у меня шубейка на рыбьем меху, – он ухмыльнулся и показал рукой на свое потертое, видавшее виды пальто.

Турецкий наморщил лоб, стараясь сообразить, есть ли в доме спиртное. Была бутылка «Киндзмараули», но ее Ирина припасла на свой день рождения, да и вряд ли красное сухое вино удовлетворило бы гостя.

– Кажется, где-то был спирт, – неуверенно сказал Турецкий.

– Давай, начальник, спиртяшки, – обрадовался Тимофеев и озабоченно спросил: – Он у тебя небось разбавленный? Не надо мне разбавлять, только дай кружку холодненькой водички на запив.

Турецкий нашел в шкафу бутылку от спирта «Рояль», где на дне еще плескалось граммов сто. Вылил их в стакан, налил чашку воды из-под крана и поставил перед Тимофеевым. Тот резко выдохнул и опрокинул спирт в рот, немедленно запил водой и только после этого крякнул и глубоко, с наслаждением вздохнул.

– Хорошо, – наконец сказал он.

– Ну что, Тимофеев, вы ведь ко мне по делу? – спросил окончательно проснувшийся Турецкий.

– Да, начальник, по делу. Нашел-таки я этого подлеца Леху. Как нашел – лучше не спрашивай, это мое дело, и тебе лучше сюда нос не совать. Этот прощелыга теперь такой чистенький стал, начальник фонда какого-то, не хухры-мухры. Что это за фонды за такие, я не понимаю и понимать не хочу. Раньше называли «малина», а теперь глядишь – «фонд». Так вот он в этом самом фонде директором-распорядителем числится. А самое главное, что он теперь и не Леха вовсе, и даже не Алексей, он, вишь ты, Аркадий Сотников. Весь такой упакованный, кожанка да иномарка. Так что я его едва узнал.

– Погодите, Тимофеев,– перебил Попердяку Турецкий, – он что же, по-вашему получается, сменил фамилию?

– Не по-моему, а по правде. Сменил-таки, гад! Потому его и найти оказалось нелегко. И на рожу изменился, и по имени.

– Да как… – начал было Турецкий, но Тимофеев засмеялся, показывая желтые зубы:

– Кликуха, начальник, кликуха-то она самого переживет. Ты хоть себе пластическую операцию сделай, хоть глаза разрежь и китайцем прикинься, а кликуха-то твоя при тебе так и останется. Вот и Леха, как был Алай, так им и остался. Его так прозвали за то, что в эвакуации на алайском базаре шмотьем торговал.

– А вдруг ошибка?

– Нету ошибки, начальник, – серьезно сказал Тимофеев. – Он это. Клянусь. Я его потом поближе разглядел, рожа-то его, хоть он и зубы вставил себе фарфоровые, хоть и отъелся, все равно – он это.

– Ну и где же он живет? – спросил Турецкий.

– Про то не ведаю. Это мне узнать не удалось. Так вам же в ментовской все это расскажут.

Тимофеев опять хитро подмигнул Турецкому. Он все так и сидел на табуретке – в пальто, в грязных ботинках, курил вонючую сигарету без фильтра, которую налепил на губу, и она подпрыгивала у него в углу рта, когда он говорил. Турецкому вдруг стало противно и захотелось, чтобы этот тип немедленно ушел. Хорошо хоть Ирины нет. Ему совсем бы не хотелось, чтобы жена любовалась на такого гостя.

– Ну что ж, спасибо за помощь, – рассеянно сказал Турецкий, думая, как бы скорее спровадить Попердяку. – Попробуем разыскать вашего, как вы говорите, Аркадия Сотникова. Так он служит в фирме?

– В фонде, начальник, в фонде, да чем ты слушаешь! Фонд с заковыристым таким названием. Я полчаса учил, прежде чем выучил: «Фонд демократизации экономики». Во как!

– Что? – переспросил Турецкий.

– «Демократизации экономики», – повторил Тимофеев, довольный произведенным эффектом. – А больше выпить ничего нет, а, начальник?

– Нету, – покачал головой Турецкий. – А что вы еще знаете про этот фонд, Тимофеев?

– Ничегошеньки, – осклабился Тимофеев, – но могу быть уверен – если уж там заправляет Леха или как его теперь – Арка-адий, – то ничего хорошего там не происходит. Так-то.

– Ну спасибо за помощь… – начал Турецкий.

– Но обещай, начальник, когда возьмешь его, в глаза посмотри и скажи: «Помнишь Попердяку»? Сделаешь, а, начальник?

– Сделаю, – ответил Турецкий.

Понимая, что непрошеный гость уходить не собирается, а так и будет раскачиваться на табурете посреди кухни, пока не окажется, что на метро он уже не успевает, Турецкий решился на крайность:

– Слушай, Тимофеев, может, дойдешь со мной до ларька, есть тут у нас рядом, круглые сутки работает, мне сигарет купить надо. Там и водка кристалловская бывает по четыре.

– Давай, коли не шутишь.

Тимофеев, наконец, поднялся. Они вместе с Турецким вышли в прихожую, и Саша, чертыхаясь и матерясь про себя, сунул ноги в ботинки и надел куртку. Проще всего было распить с Тимофеевым бутылку где-нибудь на улице или в подъезде, сославшись на то, что жена все равно выгонит, а потом спокойно идти домой досыпать. Да нет, какое уж там досыпать, надо срочно дозвониться до Дроздова, до Романовой, до Меркулова и пытаться сейчас, а не завтра утром узнать все, что только можно, про таинственный фонд «Демократизация экономики», где, по словам Тимофеева, заправляет такой лихой исполнительный директор.

4

До своей развалюхи в Можайске Тимофеев не дошел каких-то метров сто. Утром его нашли у забора с проломленной головой. Дело как открыли, так и закрыли – нелюдимый сторож молокозавода никого не интересовал, и его смерть прошла незамеченной.

1

Александра Ивановна вынула из сейфа папку, где был перечень всех «своих» муровских точек. Центр и новостройки ее не интересовали, и она сразу же перешла к последним страничкам, где был список частных домов, находившихся на территории Москвы. Нужно было выбрать четыре. Об охране она уже решила договориться с областной милицией – это было другое ведомство, и вероятность того, что сведения перекочуют оттуда, казалась существенно меньшей, чем если охрану этих объектов придется организовывать в Москве. Романова была уверена, что предатель работает не один, у него сеть подчиненных, причем эти также «свои».

Пересмотрев несколько дел, Романова остановилась на четырех адресах: 1. Митино, 1-ая Пинягинская ул., дом 39; 2. Южное Бутово, ул. Богучарская, дом 4; 3. Терехово, ул. Нижние Мневники, дом 16. Это был загадочный деревенский анклав между Крылатским и районом Октябрьского поля. Что бы выбрать еще? Романова еще раз просмотрела список и, наконец, записала на листе под номером четвертым: пос. Востряково Солнцевского района, 3-й Дачно-Мещерский проезд, 18.

Спецдонесения она печатала сама, понимая, что, как бы хорошо она ни относилась к своей секретарше Любочке, та тоже была под подозрением.

2

Совершенно секретно

Советнику юстиции А. Б. Турецкому

СПЕЦДОНЕСЕНИЕ

Довожу до Вашего сведения, что этапируемый из города Князев Владимирской области в Москву гражданин Дегтярь Олег Васильевич будет размещен не в ДПЗ МУРа, а в конспиративной точке по адресу: Терехово, улица Нижние Мневники, дом 16.

Полковник милиции Романова

Шура перепечатала этот документ четыре раза, изменяя только имя того, кому предназначался документ, а также адрес, по которому предполагалось разместить Дегтяря, а он на самом деле на пару дней остается там, где и был, в Князеве.

Теперь нужно было договориться с областной милицией, это было лучше делать лично.

– Люба, попроси, чтобы дали машину, – велела она секретарше.

Теперь все связалось в тугой узел: Дарья Лукинична Арзамасцева, на которую были зарегистрированы злополучные пейджеры, князевский «Хемингуэй» Дегтярь (он же социолог Игорь) и, наконец, Леха Алай, ставший Аркадием Сотниковым.

«Фонд содействия демократизации в экономике» был довольно известным. Турецкий припомнил, что не раз слышал такое словосочетание – о нем говорили по радио и телевидению, писали в газетах, и всегда с большой долей уважения, как о солидной, демократической организации, одной из таких, на которые только и осталась еще надежда.

Возможно, полстакана водки, выпитой натощак с закуской в виде половинки от «сладкой парочки Твикс», окончательно обострили память Турецкого, но он отчетливо вспомнил, что всего лишь пару дней назад видел краем глаза по телевизору в программе «Время», как сам Президент посещает руководство «Фонда содействия демократизации в экономике» и высказывает удовлетворение его работой, заявляя, что именно такие фонды и показывают стране реальный выход из кризиса.

«Ох, Григорий Иванович, – думал Турецкий, – дурят тебя почем зря. – Покладистость Грязнова-старшего, вполне объяснимая, была, разумеется, на руку Корсунскому и Шилову. Теперь они могли, как опытные кукловоды, дергать за нужные веревочки, и Президент, как марионетка, исполнял все, что от него было нужно. – В этот фонд зачем-то поперся, старый дурак», – с досадой думал Турецкий, хотя и понимал, что единственной возможностью для дядюшки Грязнова продержаться на этой роли было слушаться своих помощников и референтов. А уж референты у него были, видно, такие, как надо.

Турецкий, прибыв в МУР до начала рабочего дня, в коридоре нос к носу столкнулся со Славой Грязновым.

– Саша! – воскликнул он, – Тебя-то я и ищу. Звонил тебе все утро, а ты уже убежал куда-то ни свет ни заря. Ирины тоже нет. Ну я и решил, что ты здесь.

– Да, я к Романовой, – ответил Турецкий, – тут такие… Ну что там у тебя, выкладывай?

– Слушай, надо найти Точилина, племянника. Ты можешь связаться с ним через Дроздова или как-нибудь?

– А что такое?

– Не могу, понимаешь, я как телевизор включу или просто газету открою – и там он, дядя Гриша! Каких дров наломал всего-то за пару недель! Ты слышал его выступление на Совете безопасности? Да этот идиот, по-моему, хочет заваруху устроить. Не навоевался в своих ПВО!

– Слава, от него-то что зависит? Подумай. Он ведь может только делать то, что ему говорят. Надо голову ломать не над тем, как из глупой головы сделать умную, а как бы обратно умную посадить.

– Не говори, Сашок. – Грязнов махнул рукой. – Я всегда знал, что дядя Гриша звезд с неба не хватает, но чтобы он таким идиотом оказался… Стыдно, понимаешь, стыдно людям в глаза смотреть.

– Плевать, Славка. Ты слыхал про такой «Фонд содействия демократизации в экономике» ?

– Да вроде слышал чего-то. Ну да, точно, на днях мой придурок туда ездил, речь закатил… Я его слушал и знаешь, – лицо Грязнова скривилось, как будто у него внезапно заболели зубы, – я как услышал, что он «глубоко удовлетворен работой этого фонда», сразу Брежнев припомнился. И лицо-то, не черты, а само выражение – прямо Леонид Ильич. И ведь вижу-то не я один, вся страна смотрит. Стыд-то какой, Сашка!

– Погоди ты со своим стыдом. – Турецкий с нетерпением сжал кулаки. – Ты можешь выяснить про этот фонд все, что возможно? Мы через МУР и Прокуратуру узнаем официальные данные, а хотелось бы их немного прощупать… Нет ли у них каких-то загородных дач, домов отдыха, чего-нибудь такого.

– «Фонд содействия демократизации в экономике», – повторил Грязнов, – попробуем узнать.

3

Дом 18 по Третьему Дачно-Мещерскому проезду был особенным. Высокое двухэтажное строение с полукруглым балконом возвышалось посреди гигантского для подмосковного поселка участка площадью не меньше чем в полгектара. При этом на нем не было ни аккуратно вскопанных грядок, как на соседних участках, ни многочисленных сараев и сараюшечек. Только в самом конце стоял добротный кирпичный гараж. Дом был окружен старым яблоневым садом, так что по весне он погружался в бело-розовую пену цветов.

Второй такой не так легко найти, потому-то его и облюбовали киношники – здесь не раз снимались дачные сцены, когда ставили фильмы из жизни прошлого века. Хозяевами были пожилой седобородый старик и его взрослый сын, который рано утром уезжал на своем автомобиле в город, возвращаясь лишь поздно вечером. Впрочем, иногда к нему приезжали такие же, как он, товарищи – владельцы личных машин, и тогда из дома слышались музыка и смех.

Войти на участок можно было не с главной, а с боковой улицы, что тоже было очень удобно, так что вечерами никто не замечал, как подходят к дому люди или подъезжают, шурша, машины.

Не обратил никто внимание и на то, как дождливым ветреным днем, казалось, день толком так и не наступил, а над Москвой висели лить серые промозглые сумерки, к дому со стороны бокового проулка подъехали «Жигули» с частным номером старого образца. Из передней двери вышел человек в темном пальто, он открыл заднюю дверцу, и оттуда показался мужчина с бородой, а следом за ним сразу же появился еще один – в кожаной куртке.

Все трое двинулись по направлению к дому. Внезапно из-за сарая, стоявшего на соседнем участке у самого забора, раздались сухие щелчки – мужчина с бородой как-то странно дернулся и стал медленно оседать на землю. Двое других бросились к нему.

В тот же самый момент из гаража раздалась автоматная очередь, а через момент оттуда выскочили несколько дюжих парней в пятнистой форме и бросились через забор по направлению к сараю, откуда стреляли.

Человек с бородой по-прежнему лежал на земле. Двое других помогли ему встать.

– Ну что, жив, Петро? – спросил тот, что был в кожаной куртке.

– Да вроде жив, – отвечал Петро, поводя плечами, притопывая на месте, чтобы определить, действительно ли он отделался легким испугом. – А как стали в меня палить, уж я думал, прошьют насквозь.

– Броня-то держит, – сказал тот, что был в пальто, и похлопал товарища по плечу. – Вишь, какой ты – железобетонный.

– Тяжело только, и как это рыцари в доспехах ходили, – покачал головой Петро. – Ну давайте обратно в машину, делайте вид, что я не могу идти, может, они задумают сделать контрольный выстрел, будут проверять на выносливость.

– Ничего они не задумают, – ответил в кожаном, – их сейчас наши молодцы самих прощупают хорошенько.

4

«Значит, Шведов», – поняла Романова, услышав о нападении в Вострякове. Стрелявших было всего двое, но они оказались вооружены оружием с глушителями. Действовали наверняка, ведь предполагалось, что засады никто не ждет и Дегтяря доставят на секретную точку под обычным конвоем, одетым в штатское.

Один из нападавших скончался на месте, другому удалось уйти. «Догадался ли он, что это провокация?» – думала Романова. Это было очень важно. Ведь если Шведов поймет, что Романова просто устроила комедию с единственной целью вывести на чистую воду предателя, он сделает ответный ход. Поэтому Александра Ивановна решила пока молчать. Во всем МУРе о том, что похищение пейджера и устройство побега Бурмеевой было делом рук Шведова, знала только она одна.

Она задумалась. Трудно было поверить, что Толька Шведов, которого она знала не год и не два, продался. Это надо же – стрелять в своих же!

Романова вспомнила, что три месяца назад Шведов как будто переехал в новую квартиру. Он особенно не распространялся, что и как, да и Романова не слишком этим интересовалась – поменялся человек, что же в этом такого. Она тогда ни о чем его не расспрашивала – не до того было, дел, как всегда, по горло, записала только новый телефон и адрес. А вот теперь задумалась, что же это за обмен, интересно. Все прекрасно знали, что Шведов жил с семьей в небольшой однокомнатной квартирке на Кастанаевской улице в пятиэтажном панельном доме. Куда же он переехал, черт его дери? Романова подошла к шкафу, где стояла картотека с данными на сотрудников МУРа, нашла в ней Шведова и увидела его новый адрес: Рублевское шоссе, 27. Недолго думая, она набрала номер соответствующего РЭУ, где ей сообщили, что Шведов Анатолий Федорович с семьей прописан в квартире на третьем этаже я доме улучшенной планировки – квартира четырехкомнатная, общей площадью 95 квадратных метров.

«За квартиру продался, сука», – подумала Романова, в сердцах бросая трубку.

Теперь главная ее задача – отстранить Шведова от важных операций. Никаких оснований для того, чтобы снимать его с работы или тем более возбуждать против него уголовное дело, пока не было. Тем более Александра Ивановна понимала, что, решись она на такой шаг, еще неизвестно, кто будет на самом деле снят с работы – она или он. В сущности, такой поворот событий будет даже удобен власть предержащим – они получат полностью покорный им МУР, как уже получили послушных банкиров, войска спецохраны и, кто знает, что еще.

Прежде чем начнется кампания по освобождению Президента, нужно непременно отделаться от Шведова.

«Ведь это он пустил Сашку тогда по ложному пути – с этими кавказцами, – с досадой вспомнила Романова. – А что если…, – пришла ей в голову остроумная мысль.

– Любочка! – позвала она секретаршу. – Соедини меня со Шведовым. Он должен быть у себя.

1

– Александра Ивановна, звала меня? – в дверях появился Шведов.

Он довольно улыбался, и вдруг показался начальнице МУРа таким противным, даже скользким, что ей стоило больших усилий удержаться и не выложить ему все, что она о нем думала. Александра Ивановна Романова была человеком прямодушным, и всякая игра, притворство, интриги были ей невероятно противны. Но сейчас другого выхода не было.

– Садись, Анатолий Федорович, – буркнула она, стараясь даже не смотреть на Шведова.

– Шура, что-то еще случилось? – участливо осведомился тот.

– Да, – Романова махнула рукой, – опять тут ерунда какая-то. Не будем об этом. Я тебя вызвала по совершенно другому делу. Из Питера звонили. Там у них какой-то наемник разошелся. Говорят, что некоторые ниточки ведут в Москву. В общем, тебе задание – срочно выезжаешь туда и выясняешь, кто там и что. Сегодня же.

– Но, Александра Иванна,– растерялся Шведов, – я как-то не готов…

– Милиционер должен быть каждую минуту готов идти и выполнять задание! – в сердцах рявкнула Романова. – Если мы все будем заниматься делами, когда нам это удобно или когда есть время, знаешь, что тогда начнется… Это приказ. Понял?

– Понял, – пожал плечами Шведов.

– Будешь постоянно держать связь со мной, – добавила Романова, и внезапно, как по вдохновению, добавила: – Есть версия, что этот питерский наемник связан с убийством Дегтяря.

– А его убили? – притворно удивился Шведов.

– Да, – мрачно процедила сквозь зубы Романова, – устроили засаду у конспиративной квартиры, куда его вели, и расстреляли из автоматов. Наши там тоже дежурили, но зевнули. Вот так всегда и бывает…

– А ведь такой был свидетель… – покачал головой Шведов.

Его присутствие стало для Романовой невыносимым. Чтобы закончить как можно скорее, она сказала:

– В общем, так, Анатолий Федорович. Я тебя отпускаю. Едешь домой, собираешься и дуешь в аэропорт. Лету здесь сорок минут, так что сегодня под вечер будешь в Питере. Все время держи меня в курсе. Понял?

– Понял, – кивнул Шведов, – хотя Ленинград поздней осенью не лучшее место.

– А ты хотел бы куда? – мрачно поинтересовалась Романова. – В Сочи бархатный сезон тоже кончился. Так что дуй-ка давай.

Когда Шведов выходил, она не удержалась и спросила:

– Слушай, ты, когда в школе учился, артистом случайно не мечтал стать?

– Нет… – удивился Шведов, – а чего это ты спрашиваешь?

– Так, ничего, – махнула рукой Романова.

Когда дверь за Шведовым закрылась, Александра Ивановна подняла трубку и связалась с Питером – там должны быть готовы к приему московского гостя.

«Фонд содействия демократизации в экономике» был солидной организацей, занимавшей красивый особняк в стиле модерн на улице Воровского неподалеку от Дома литераторов. Раньше это здание принадлежало какому-то посольству, но около года назад оно получило другой особняк, более просторный, хотя, пожалуй, и не такой красивый, этот же занял фонд. За его витой чугунной оградой стояли красивые машины, вперемешку с русской речью слышалась иностранная. Внутри все было оборудовано по последнему слову техники – компьютеры, факсы, модемы, радиотелефоны. Многие знали, что «Фонд содействия демократизации в экономике» находится под опекой правительства, и не только высших чиновников из министерств, но и самого Президента России. Особенно это стало очевидно после посещения фонда Президентом.

Влияние этой организации на российскую экономику отмечали и зарубежные обозреватели. Так, «Файненшиал Таймс» в большой статье, посвященной развитию рыночных отношений в России и других республиках бывшего СССР, специально указывала важную роль, которую играет этот фонд в развитии здоровых экономических связей.

Всем было известно, что, аккумулируя немалые средства, фонд поддерживает прогрессивные экономические проекты, а также деятельность отдельных ученых и целых политических движений. Правда, некоторые экономисты, такие, как Ясинский и Тимуров, допускали нелестные отзывы относительно работы фонда, называя ее «псевдодемократической», но эти высказывания тонули в общем хоре расточаемых дифирамбов, к которому с недавних пор присоединился и Президент.

Помимо здания на улице Воровского фонд располагал еще некоторой недвижимостью – складскими помещениями, несколькими шикарными квартирами для сотрудников, небольшой, но очень уютной гостиницей с сауной, баром и, поговаривали, даже казино. Были у него и загородные резиденции в Московской области, и небольшой дачный участок на Черном море в Дагомысе.

Но самое интересное было не это. Помимо всех прочих домов и участков «Фонд содействия демократизации в экономике» владел достаточно обширной территорией в черте Москвы – в районе так называемого Серебряного бора, где начиная с послевоенного времени располагались ближние дачи разного рода номенклатуры. Официально эта территория называлась «Лечебно-оздоровительный комплекс», однако узнать точнее о том, что там происходит, оказалось не под силу не только частному сыску Грязнова, но равно МУРу и даже прокуратуре России. Можно было подумать, что тут находилось небольшое, но тщательно охраняемое государство в государстве. Охранялась территория собственными боевиками, натренированными не хуже ребят из знаменитой «Альфы», а вооружены они были, возможно, и получше.

2

«Тут», – подумал Турецкий.

Почему он решил, что Президент России спрятан именно здесь, Турецкий так никогда и не смог объяснить. Но как только Слава Грязнов развернул перед ним карту, на которой жирными красными точками были помечены места, где расположены владения фонда, он нутром почувствовал, что тайник находится здесь, и больше нигде.

– Пора действовать, Саша, – сказал Грязнов,– Надо собрать все силы. Свяжись с Дроздовым.

Легко сказать – свяжись. Турецкий с некоторого времени перестал на сто процентов доверять телефонной сети. Потому что одно дело воевать даже с КГБ, мощной, всесильной, вездесущей силой, но все же всего лишь отдельной организацией, пусть даже пустившей ростки во все слои и структуры общества. Теперь же он и горстка его товарищей собирались выйти лицом к лицу против людей, фактически узурпировавших власть в стране, совершивших тихий, никому не заметный государственный переворот.

И дядя Григорий Иванович в роли Президента устраивал их куда больше, чем Яблоков.

Однако Турецкий понимал, что держать дядю Грязнова в роли Президента страны постоянно они все же не смогут – ведь есть люди, которые хорошо знают настоящего главу страны, хотя бы его собственная жена, дети, внуки, те, кто работал с ним на периферии. Обман рано или поздно раскроется. Значит, они скорее всего сейчас обрабатывают настоящего Президента, чтобы он стал в их руках таким же послушным, как теперь Грязнов-старший.

Если этим людям удалось захватить самого Президента, то где гарантия, что они не прослушивают все интересующие их телефонные аппараты, не следят за перемещением неугодных им лиц? Кто-кто, а следователь Турецкий с некоторых пор явно вызывает их раздражение. Недаром к нему приходил тот человек…

И все же Турецкий не до конца понимал их тактику. Они воздерживались от нанесения серьезного контрудара. Почему? Скорее всего, именно потому, что все же до конца не знают, насколько далеко зашли он и его товарищи в своих догадках. Ни Шилов, ни Корсунский, ни Сотников не могли знать о феноменальной памяти гардеробщицы Гали и о том, что снова всплывет история исчезнувшего агента Штази. Разумеется, о том, что фотография попала в руки милиции, они, скорее всего, догадывались, иначе было бы невозможно объяснить исчезновение из Князева учительницы русского языка. Но кто же знал, что Турецкий выйдет на бывшего опера «Селедкина», а Тимофеев-Попердяка сумеет в солидном «прогрессивном» бизнесмене Аркадии Сотникове узнать Леху-Алая? Видимо, они продолжали считать старшего следователя Мосгорпрокуратуры всего лишь мелкой сошкой, способной разве что опознать Дегтяря. Куда ему докопаться до фонда и его исполнительного директора.

3

Вадим Дроздов вышел из служебной машины и вошел в подъезд. По старой привычке, он быстро осмотрелся вокруг, а войдя на темную лестницу, на миг прислушался. Сверху раздался какой-то слабый шорох. Дроздов понял, что между вторым и третьим этажами кто-то стоит, стараясь не привлекать к себе внимания. Не сбавляя шага, он на ходу сунул правую руку в карман. В последние дни он уже был готов к любым случайностям.

Каково же было его изумление, когда, пройдя еще один пролет, он столкнулся с тоненькой девушкой. Увидев его, она вздрогнула, а потом еле слышно прошептала:

– Вадим Евгеньевич?

Дроздов кивнул, удивленно глядя на незнакомку.

– Я от Турецкого, – еще тише сказала девушка, – он просил передать: сегодня в шесть на том же месте.

Она еще раз взглянула на Вадима то ли вопросительно, то ли выжидающе, а затем повернулась и стала быстро спускаться по лестнице вниз.

Вадим давно привык ничему не удивляться. В течение их короткого разговора, если его можно назвать разговором, он фактически так и не остановился. И если бы эту сцену видел кто-то посторонний, он не придал бы ей значения, даже не заметил бы ее – мужчина и девушка случайно столкнулись на лестнице и прошли мимо.

Лидочка Меркулова обычным шагом вышла из подъезда, неторопливо пересекла двор и, лишь оказавшись на улице, позволила себе пойти чуть быстрее. И только миновав два квартала, она позволила себе броситься бегом. Она бы побежала с самого начала, но отец и дядя Саша Турецкий взяли с нее честное слово, что она будет идти не спеша – так, как будто никого не видела и никому ничего не передавала.

1

Военный совет пришлось устроить все там же – под роскошным кокошником Полины Осипенко. Сходились по одному. Турецкий с Дроздовым пришли последними.

Манько старался, как всегда, но никакого величия, никакого вдохновения на лицах, подобного изображенному на известной картине «Военный совет в Филях», не было и в помине. И дело даже не в том, что крестьянина на заднем плане заменял неуклюжий Пал Палыч – настроение царило пораженческое.

– Конечно, – говорила Романова, – я могу собрать много народу – из Высшей школы милиции, рядовой состав…

– Чтобы всех их положить… – ответил Дроздов, – это будет просто мясорубка. Какие, к черту, милиционеры против обученных боевиков. Вы что, шутите! Мои люди обошли вокруг – взять комплекс очень непростая задача. Вот если бы с вертолетами…

– И с танками… – добавила Романова.

– Нет, – покачал головой Меркулов, – ни вертолеты, ни танки, даже если бы они у нас были. Как только начнется штурм, Президента они прикончат.

Воцарилось тяжелое молчание. Все понимали, что так оно и будет.

– У меня, конечно, есть профессионально обученные люди, – задумчиво сказал Дроздов, – но сколько их? Десяток? Этого мало.

– А Президент в это время… – сказал Женя Точилин.

Турецкий в течение всего невеселого разговора молчал.

Ему казалось, что выход где-то есть, только он никак не мог сообразить, где именно. Мысль крутилась по закоулкам мозга, но, как только он пытался ухватить ее, ускользала.

– А если кого-то запустить туда, чтобы он охранял Президента? – думал вслух Грязнов.

– Шутишь? Кто туда проберется!

– Есть человек! – вдруг заорал Турецкий.

Он поспешно взахлеб стал рассказывать пораженным товарищам о своем знакомстве с наемником, с киллером-профессионалом, который может решительно ВСЕ.

– Ту машину помнишь, которую из реки вынули, так это же он! Один, практически голыми руками. У меня еще на кухне потом носки сушил.

– Так, – сказала Романова, – хорошие у тебя знакомства, Турецкий. А в Питере это не он наследил? Очень похожие дела там, как я слышала.

– Может быть, – спокойно ответил Саша, – он сам питерский, как я понял.

– Нет, Саша, это несерьезно, – старался урезонить Турецкого Меркулов.

– Очень серьезно, Константин Дмитриевич, в высшей степени серьезно. Этот человек, понимаете, может убить голыми руками, может…– Турецкий не находил аргументов,– в канализацию просочиться, по потолку ходить, в воздухе растворяться. Я видел его в действии.

– Это когда же? – поинтересовалась Романова.

– Он мне помог Саруханова отбить. Просто вдруг возник рано утром посреди двора и замочил обоих боевиков. Жаль, не появился на пять минут раньше, тогда бы Саруханов остался жив.

– Очень хорошо, – сказал Дроздов, на лице которого появилось странное, суровое выражение, – знаю я такую публику. Встречался. Да, возможно, он и просачивается в канализацию. Почти без преувеличения. Но ты особенно не шути с ним. Это страшные люди. Отчаявшиеся, озлобленные. Кстати, он наверняка запросит денег. Много денег

– Ну сколько? – спросил Точилин.

– Полмиллиона, – пожал плечами Дроздов, – долларов, разумеется, – добавил он, увидев изумление на лицах.

Точилин, услышав о такой сумме, только присвистнул.

Он понимал, что в случае чего наскребать эту сумму придется семье Президента. Не милиционеры же будут сбрасываться. А в бюджете одни дыры.

– Значит, опять за счет здравоохранения и прибавок к пенсиям… – мрачно процедил он. – Тут выколачиваем увеличение дотаций на больницы – опять все коту под хвост!

– Но им столько и платят. Работа у них трудная, – мрачно улыбнулся Дроздов. – В общем, Саша, я твою идею не поддерживаю. Понял?

– Хорошо, не поддерживаешь! – кипятился Турецкий. – Тогда я хочу выслушать другие предложения. Что ты, Дрозд, предлагаешь? Спецназ? Или собрать отряд из гаишников в отставке? Это Шура быстро организует.

– Спецназ мог бы и справиться… – проворчал Дроздов.

– А Президента, пока он справляется… Да что говорить! – От избытка чувств Турецкий встал.

– Ну хорошо, предположим, мы примем твой вариант, – мягко сказал Меркулов, стараясь загасить назревавшую ссору. – Ты знаешь, как с ним связаться, с твоим новым товарищем?

– Нет, – растерянно ответил Турецкий, – не знаю.

2

Телефон зазвонил в тот же день.

– Александр Борисович? – спросил голос в трубке. – Как супруга?

Турецкий не ожидал вопроса и ответил:

– Спасибо, хорошо…

– Ну тогда приветик, – сказала трубка. – Носки я тебе в почтовый ящик закину.

– Погоди!.. – завопил Турецкий, соображая с лихорадочной быстротой. – Не надо в почтовый ящик!.. У нас оттуда все время крадут, а мне их мама связала. Может, заскочишь? Посидим, как белые люди. Тем более я сейчас холостой… Правда, заходи, а?

Киллер молчал несколько секунд, показавшихся Саше вечностью.

-Ну, если холостой, – проворчал он затем. – Пожрать приготовь, через полчасика буду.

Раздались короткие гудки. Еще некоторое время Турецкий сжимал трубку в руке, чувствуя, как вспотела ладонь. Потом он опустил трубку на аппарат и побежал на кухню – готовить яичницу, хотя времени еще было полно. Он в самом деле верил, что киллер придет. Насколько Турецкий вообще понимал этого человека, наемный убийца не боялся абсолютно ничего. И жизнью своей хоть и дорожил, но тоже до известных пределов.

3

Гость явился через сорок минут. Шума лифта Турецкий не услышал: посетитель, по вполне объективной причине, предпочел лифтом не пользоваться.

– Мама, значит, связала? – негромко поинтересовался Алексей, входя и покачивая за нитку серые фабричные носки «с макаронами». Турецкий хотел что-то сказать, но киллер жестом остановил его и, беззвучно ступая, быстро обошел всю квартиру, держа на ладони маленькую пластмассовую коробочку. Зеленый глазок успокоительно помаргивал. Киллер сел за кухонный стол и положил коробочку перед собой:

– Ну, выкладывай, зачем звал. У меня время деньги.

Ситуация повторялась: гость ел, а Турецкий рассказывал. При этом некоторой частью сознания он наблюдал за собой как бы со стороны и время от времени поражался безумию происходившего. Киллер подбирал яичницу деревянной ложкой прямо со сковородки, назло растленной Европе пренебрегая, тарелкой и вилкой.

– А на черта мне сдался ваш Президент? – спросил он, когда Турецкий умолк.

– Никто не говорит, что работа задаром, – ответил Саша, чувствуя себя пешеходом на тонком льду. Ему еще ни разу не приходилось торговаться с наемником. «Привыкай, Турецкий, привыкай, – сказал он себе. – Доживешь, того и гляди, еще не до такого». – Тебе заплатят.

Киллер вдруг расхохотался:

– Только не говори, будто самого Шилова мне отдашь на съедение! Все равно не поверю.

Саша испытал невероятное облегчение: если бы киллер собрался заявить бесповоротное «нет», он, наверное, сделал бы это сразу.

– Да, пожалуйста, вот уж это ради Бога, – ответил Саша. – И товарища Корсунского вместе с ним, и Аркашу Сотникова. Выбирай кого хочешь, дорогой. Турецкий разрешает!

Киллер усмехнулся, но ничего не сказал.

– Значит, – помолчав, начал Алексей, – по замыслу командования, я просачиваюсь в канализацию, отыскиваю вашего Президента и сторожу его, пока вы штурмуете. Так?

– Примерно так, – кивнул Турецкий.

– Середочка полна – и краешки играют… – Киллер насухо вытер сковородку куском лаваша. – Была охота класть хороших парней… – Он пристально смотрел куда-то в стену чуть правее головы Турецкого, и тот внезапно понял, что разум бывалого специалиста уже вовсю трудился, перемалывая возможные варианты. – Вы еще побольше шкаф не могли в Президенты выбрать?.. Уволоки такого по-тихому. Хотя… Макет комплекса есть? Или хоть план?

– Будет, – сказал Турецкий.

1

Отыскать план, чертеж или макет «Спортивно-оздоровительного комплекса» в Серебряном бору поручили команде Славы Грязнова. Задача оказалась не такой сложной, как можно было предположить сначала. Выяснилось, что «Комплекс» строился когда-то для МГК ВЛКСМ, и людям Грязнова удалось отыскать в пыльных подвалах здания в Большом Комсомольском переулке вполне приемлемые чертежи, относившиеся ко времени постройки этого объекта. Вряд ли с тех пор его существенно перестраивали.

Крупно повезло и в другом. Сразу за «Спортивно-оздоровительным комплексом» начиналась небольшая березовая рощица, а за ней высились корпуса спортивной базы МВД. Романовой ничего не стоило «арендовать» базу на пару дней, тем более что поздней осенью желающих отдыхать там находилось немного.

К зимнему стадиону милицейской спортивной базы начали стягивать силы «дроздовцы», как почему-то все стали себя называть в противовес «шиловцам».

Сюда-то и привел Турецкий Алексея Снегирева.

– Это, что ли, и есть твой супермен?.. – недружелюбно спросил Дроздов. Он колюче рассматривал пришедшего с Турецким «товарища». Тот показался ему довольно худосочным с виду и к тому же каким-то примороженным. – Откуда только берутся такие!

Турецкий понимал, что на самом деле Вадим разбирается в суперменах куда как лучше него и знает, конечно, что далеко не у всякого саженные плечи и шея шире ушей. Просто самообладание у полковника было, оказывается, не беспредельное. Его все-таки достала злость и обида за государство. Это государство сперва разогнало или довело до непотребного состояния свой лучший спецназ, а теперь прибегало к услугам таких вот… «товарищей». И платило им сумасшедшие деньги. Для наемных убийц деньги почему-то находились. А вот альфовцам и другим гораздо более достойным людям доставались только пинки.

– Вадим… – начал было Турецкий (в самом деле, не начинать же со ссоры), но киллер вдруг перебил:

– Дурак ты все-таки, Дрозд. Сколько лет прошло, до полкаша дослужился, а все такой же.

К изумлению Турецкого, Дроздова точно ужалили. Он вдруг бесцеремонно схватил киллера за плечи, разворачивая его к свету, и тот, самое любопытное, не сопротивлялся. Даже когда полковник сдернул с него зеркальные очки и со стуком бросил на подоконник. Несколько секунд Дроздов пристально всматривался в худую, ехидно ухмыляющуюся рожу. Потом опустил руки, отвернулся и сипло выговорил:

– Чепуха…

Было видно, что он едва не принял Алексея за кого-то другого и теперь досадовал на себя за оплошность.

– Чепуха, Вадик, чепуха, – ласково сказал киллер. – Нету меня. Меня Саня Веригин в восемьдесят втором застрелил. А что осталось, негры полгода спустя в вулкане кремировали. Катомби называется. Никогда не слыхал?.. Природа там, говорят, красивая – обалдеть…

Дроздов снова резко повернулся к нему.

-Ты!..

Киллер хмыкнул:

– Картина великого художника, называется «Не ждали». – И добавил: – А меня правда нету, Дрозд. Ну вот честное слово, нету – и все.

Турецкий почувствовал себя лишним. Полковник зачем-то обошел Алексея кругом, кажется, ему хотелось его ощупать. Потом спросил:

– Санька?..

Киллер кивнул:

– Я ему в девяносто втором объявился, когда он семейство на Канары возил. Ну веди, показывай свою шантрапу.

О том, что у невозмутимого киллера тоже имелись нервы, Турецкий догадался, только заметив на подоконнике забытые очки. Он взял их и примерил к глазам, идя следом по коридору. Очки, как он и ожидал, оказались совсем не простыми. Зеркальный слой совершенно не ощущался, во всяком случае, никаких бликов не давал и не мешал ни при нормальном освещении, ни в темноте. Даже наоборот: впотьмах очки, кажется, чуть ли не собирали свет. Зато при яркой вспышке моментально темнели. До чего только буржуи не додумаются.

2

Ребята, одетые в пестрый камуфляж, сидели на матах в обширном спортзале, о чем-то разговаривали, смеялись. Турецкий сразу узнал кое-кого из тех, кто участвовал в операции на шоссе, но были и новые лица. Парни окружили вошедших, любопытно рассматривая человека, о котором им было только известно, что в предстоящей операции ему отводилась главная роль.

– Кличка Скунс, – сказал киллер.

– Неужели умеет?.. – громким шепотом предположил кто-то. Послышался смех.

– Со Скунсом никто умный второй раз не связывается, – сказал Дроздов. – Клички!

– Глаз.

– Утюг.

– Макс.

– Пес.

– Монгол.

– Метла.

– Десять.

Этот последний, здоровенный белобрысый парень, носил эстонскую фамилию Тамм, которая, естественно, породила прозвище «Здесь», перешедшее затем в «Десять».

Алексей внимательно слушал. В дальнейшем он их ни разу не перепутает. Такая профессия.

– Пускай наденут маски и шлемы, – сказал он Дроздову. – И в них походят, подвигаются.

Саша чуть не спросил, зачем, потом заметил пристальный взгляд Алексея: он цеплял каждую особенность движения, отправляя ее в память визитной карточкой не хуже лица и клички. Киллер приступил к делу.

1

Следовало со всей определенностью заявить, что Господь Бог на свете все-таки есть. Погода разразилась самая что ни на есть мерзопакостная. Как раз то, что нужно диверсанту для полного счастья. Ибо на что приличные люди сетуют и огорчаются («Пропал выходной!»), то диверсанта радует и настраивает на творческие свершения.

«Лечебно-оздоровительный комплекс» обложили по всем правилам, насколько это было возможно силами команды Дроздова.

– Шли дроздовцы твердым шагом, – прокомментировал Алексей, застегивая на себе черный комбинезон (закрыли, подергали, запомнили, что подергали, запомнили, что запомнили). Под комбинезоном облегал тело терлоновый бронежилет из специальной пулезащитной ткани на основе арамидного волокна. Сверху имелось великое множество карманов самого разного назначения и размера. – Ночь туманная настала. Дай фломастер, Дрозд!

– Зачем?

– Номер своего счета у государственного мужа всея Руси на лбу напишу, не то позабудете. Знаю я вас, совков.

– Что ж лимона не потребовал? – поинтересовался Дроздов. – У пенсионеров же отнимаешь.

Киллер ядовито хмыкнул:

– У пенсионеров? Полстраны в унитаз спустили, остальное разворовали. Скоро на спецдачи хватать перестанет, уж куда там на пенсионеров.

Дроздов мрачно промолчал.

– И тогда он пошел один, – сказал киллер. – Серебряный Берег, теперь Серебряный бор… житья не стало от президентов. Шантрапу пожалей, Вадик. Только если шуметь начну. Ну ладно, пока.

Турецкий так и не понял, куда он вдруг подевался. Вроде только что стоял рядом, держа большой, плотно упакованный ранец. А потом сразу исчез.

Они забрались обратно в машину. Внутри было темно и тепло. По стеклу бесшумно елозили дворники, сгребая обычный для ноября кисель из снега с водой, густо валившийся с непроглядных небес. Вершины деревьев вырисовывались на фоне зарева столичных огней. Роща гудела и покряхтывала под ударами ветра. Если бы сюда забрел посторонний человек, он мог бы пробродить до утра, не заметив никаких признаков скрытой жизни.

Вадим тихо матерился сквозь зубы, положив руки на руль. Турецкий смотрел на часы, на едва плетущуюся секундную стрелку, и молчал. До начала решительных действий оставалось семнадцать минут.

2

В два ноль семь ночи к воротам «Лечебно-оздоровительного», неуверенно вихляясь по мокрой дорожке, подъехал вишневый «мерседес» с фарами, зажженными на дальний свет. Следом за ним вырулили две старые «Волги», ведомые чуть более твердыми руками. В машинах на всю катушку надрывались магнитофоны. «Волги» и «мерседес» остановились перед воротами, чуть не влипнув друг в дружку и все вместе – в плотно сомкнутые створки. Открылись дверцы, наружу вывалилась хохочущая компания: несколько парней и девиц, все одетые так, словно только из ресторана. Одна из девушек была в кремовом платье до пят, две другие пытались открыть над ней зонтик. Зонтик раскрываться упорно не хотел, кремовую даму уговаривали спрятаться в «мерседес», она не шла и взывала к какому-то Сереже. Мужчина постарше, усатое «лицо кавказской национальности», держал в одной руке бутылку шампанского, в другой – два хрустальных бокала и явно собирался наполнить их прямо возле машин. Двое парней натянули на головы пиджаки и, хохоча, по шаткой синусоиде устремились к воротам:

– Вартан Нахапетыч!.. Открой!..

Грох-грох-грох кулаками.

- Дядя Варта-а-ан!

За безобразием пристально наблюдало несколько телекамер и множество глаз, непроизвольно обратившихся в ту сторону. Через пару минут шумной компании вежливо объяснили, что вышла ошибка. Молодежь чуть не повалилась наземь от хохота: воспоминания обещали остаться неизгладимые. Водитель «мерседеса» конфузился, его хлопали по спине, без большой выдумки именовали Сусаниным и утешали: Серебряный Бор, мол, большой и дач много, будем действовать методом научного тыка. Кавказец угощал охрану шампанским, охрана скромно отказывалась, благородная влага пенилась и текла на асфальт. Молодые люди просили не обижаться, если снова свернут не туда и окажутся перед воротами еще раз. Заблудившуюся свадьбу удалось выпроводить только минут через двадцать.

Опять стало тихо.

Никто не заметил, как в самом начале смешного недоразумения трехметровый забор с другой стороны комплекса перемахнула легкая тень.

3

Когда происходят нешуточные дела, зачастую бывает нужен Человек, Которому Не Повезло. В данном случае этот человек смотрел сладкие сны на диване в одном из холлов комплекса. Могучий, несколько полноватый малый дрых одетым, удосужившись снять только высокие шнурованные ботинки, и о фатальном своем невезении не подозревал.

Прикосновение пальцев превратило его сон в глухой обморок. Когда спустя некоторое время парня очень невежливо растормошили, он попытался вскочить, но не смог: запястья и лодыжки были перетянуты тонким, очень прочным шнуром. Челюсти болезненно распирал кляп, исключавший не то что крик – даже сколько-нибудь громкое мычание. Боевик сидел на полу, привязанный к толстой фановой трубе, в совершенно темной подсобке. Единственным источником света служил крохотный синеватый фонарик. Слабенький луч падал на небольшой, с ладонь, но очень четкий рисунок на плотной бумаге, который держала перед лицом парня невидимая рука. План комплекса.

– Куда Андрюху дели? – зловеще дохнул в ухо голос. – Показывай.

Пленник дернулся, попробовал замычать. В синеватом луче возник обоюдоострый кончик ножа и заскользил по рисунку: здесь? здесь?.. Вразумительного ответа не последовало, и в темноте зашуршал, расправляясь, банальный полиэтиленовый мешочек. Безжалостные руки надели его парню на голову и затянули у шеи.

– Мужик ты здоровый, сердце небось крепкое, – сказал голос. – И мы с тобой никуда не спешим…

Как выяснилось через несколько минут, боевик попался идейный, вовсе не намеренный раскалываться при малейшем нажиме. Это было и хорошо, и не очень. Хорошо потому, что он, видимо, ЗНАЛ. А не очень – потому, что приходилось тратить на него время.

Парень и в самом деле хотел сохранить верность своим не стоившим того боссам, но поединок вышел неравный. Когда тебе расстегивают штаны, потом вспарывают трусы и ты ощущаешь прикосновение холодного лезвия, которое вроде бы еще сулит какую-то отсрочку, но кожу тем не менее уже рассекает, и весьма по-деловому, – тут мир предстает в несколько преломленном свете. Кончик ножа снова переместился к рисунку, и настал момент, когда пленник судорожно кивнул.

– Ты уверен? – Нож указывал на довольно обширное помещение в цокольном этаже, поименованное «комнатой релаксации».

Кивок.

– Хорошо уверен?

Кивок.

– А не обманываешь?

Нож к паху. Отрицательное движение мокрой головы.

– Он сейчас там?

Кивок.

И так далее и тому подобное. Сколько человек стерегут, скоро ли смена. Короткого удара, отправившего его в небытие, пленник не почувствовал.

1

По телевизору показывали американский фильм, в названии которого были слова «кулак», «ярость» и еще, кажется, «закон». Президент хмуро смотрел на экран, где бегали, стреляли, дрались и тискали ничуть не возражавших красоток. Он пытался сообразить, была ли это поздняя передача или местное кабельное телевидение, отражавшее вкусы здешнего контингента. Работал телевизор достаточно громко, и потому Президент не заметил, как один из звукоизолирующих квадратов на потолке неожиданно зашевелился, уронил несколько крошек высохшей краски и отклячился одной стороной вниз. Президент не подозревал о наличии в комнате постороннего человека, пока не ощутил на своем плече его руку. Возле кресла, в котором расположился похищенный глава государства, сидело на корточках привидение, облаченное в черный комбинезон. Привидение протягивало Президенту вынутый из ранца бронежилет:

– Надевай.

На лице, зачерненном специальной краской, выделялись только глаза – блеклые, жутковатые глаза человека, привыкшего к непарламентским аргументам. Пришелец говорил тихо, чтобы не услышала дежурившая за дверью охрана, и это наводило на определенные догадки. Президент все же спросил его:

– Кто вы?

– Дроздов прислал, – сказал человек. – Шевелись!

Отодвинув от стены диван, он велел своему подопечному лечь на пол. Застегнул на нем пуленепробиваемый шлем и велел:

– Когда кивну, зови охрану.

Он промчался через комнату, приглушив по дороге звук телевизора, и распластался по стене у двери. Охранники лениво переговаривались снаружи. Двое. Если бы в «комнате релаксации» работали скрытые телекамеры, они бы уже знали о непорядке. Он кивнул головой.

Зов, раздавшийся из-за дивана, прозвучал вдохновенно и мощно. Старая, как мир, уловка сработала в очередной раз. Дверь отворилась. Вошедший умер беззвучно и мгновенно, не успев понять, что же, собственно, произошло. Его напарник, вместо того чтобы сразу переполошить муравьиную кучу, окликнул: «Жень, ты че?» Из-за дивана последовала очень неплохая импровизация – придушенный стон. Охранник сунулся внутрь. И сразу присоединился к напарнику.

Киллер оглянулся на дыру в потолке, мысленно сопоставляя размеры пустот, по которым пробирался сюда, с физическими габаритами и весом своего подопечного. Дано: кто-то лезет в окно. Допустим: мы его не пустим. Доказать: как он будет вылезать…

2

Умные люди не сегодня заметили, как преображался российский Президент, оказавшись перед лицом прямой и явной угрозы. Вот и теперь он ощущал чуть ли не мальчишеский азарт, торопливо идя коридорами комплекса, по которым его куда-то тащило молчаливое ниндзеватое привидение. По счастью, в коридорах было безлюдно. Этой ночью ничего особенного не ждали, и комплекс, за исключением дежурной охраны, попросту спал. Оставалось миновать длинный коридор, выбраться через загодя приготовленное окошко, потом пересечь двор в узкой полоске зыбкой метельной темноты, там, где киллер опять же загодя помухлевал с наружным светильником. А дальше – сущие пустяки: обдурить часового, перепрыгнуть забор и удрать в лес. Большой эйфории по этому поводу Алексей не испытывал. В свое время он проскакивал «полосы» и покруче, но – один. Ну там, на худой конец, с маленькой девочкой на руках. Теперь даже этот коридор не пролетишь в двадцать бесшумных шагов. И не зависнешь, расклинившись, над дверью, в которую кто-то собирается войти с той стороны.

Президент огромной державы, в одних носках, тяжело трусил впереди. Он чувствовал себя немолодым, неповоротливым и уязвимым со всех сторон, но почему-то совсем не испытывал страха. Великое сидение кончилось, наступала развязка. Все лучше, чем бессилие и неизвестность.

Киллер почувствовал присутствие врагов за мгновение до того, как они появились в дальнем конце коридора, там, откуда пришли они сами. Именно почувствовал, потому что трое в камуфляже помалкивали и двигались тихо, несмотря на скрипучий линолеум. Умельцы, хрен бы их побрал. Киллер успел впихнуть своего подопечного в помещение, оказавшееся тренажерным залом, и юркнуть следом за ним. А вот дверь закрыть уже не успел.

И это было замечено. Везение кончилось.

План комплекса киллер помнил наизусть, так что ориентировался как у себя дома. К тренажерному залу примыкала просторная душевая. Мимо. Туалет на восемь посадочных мест. Мимо. И еще закоулок, откуда запускали музыку для девочек, развлекавшихся шейпингом. Строился «Лечебно-оздоровительный», естественно, для своих, но дорогую хорошую аппаратуру берегут как зеницу ока при всех обстоятельствах… То, что доктор прописал. В зале было намного темнее, чем в коридоре. С этой стороны здания грунт был выше, наружный свет (в данном случае – мрачный оранжевый свет натриевых ламп) вливался в несколько крохотных окошечек под потолком. Киллер помчался в нужный угол, таща на буксире Президента, спотыкавшегося о снаряды. Музыкальный закоулок оказался с железной дверью, впрочем, запертой – есть Бог на небе! – милым сердцу взломщика висячим замком.

Внезапно развернувшись, киллер швырнул Президента на пол, затянутый синтетическим ворсистым паласом. У первого из шиловских коммандос хватило ума вскинуть оружие, четко вырисовывавшееся в дверном проеме. Когда имеют дело с профессионалами, таких ошибок не допускают. Кто-то тихо кашлянул над ухом у Президента, парень в дверях картинно запрокинулся и исчез. В следующий миг тишину вспорол грохот двух «Узи». Пули рикошетировали от штанг и металлических противовесов, оставляли вмятины на железной двери. Очереди покамест проходили высоко над головами. Тихих ответных хлопков совсем не было слышно, но автоматы замолчали, – один, потом и другой. Зато в коридоре кто-то начал жутко кричать. Человек катался по полу, молотя каблуками. Президент почувствовал, как пот заливает глаза. Его защитник, на которого страшные крики не произвели видимого впечатления, уже извлекал из передышки возможную выгоду: живо расправился с замком, открыл дверь. Президент заполз внутрь на четвереньках, подняться не давала державшая за шиворот рука. Следом заскочил киллер, волоча гимнастический мат и несколько блиньев от штанги. Крики в коридоре начали удаляться. Слышалась беготня, кто-то командовал, резким голосом отдавая приказы. О том, чтобы под шумок проскочить мимо боевиков, не приходилось и думать. Из зала был еще выход – через раздевалку, – но вел он опять-таки в коридор.

1

– И что дальше? – шепнул Президент, помогая киллеру сооружать броненору из мата и железных лепех.

– Ты будешь сидеть, я – воевать, – ответил тот, невидимый в темноте. Музыкальному закоулку, естественно, окон не полагалось вообще. – Будем хорошо себя вести, может, дождемся Дроздова. Держи респиратор. Надеть сумеешь?

– Сумею. А я могу как-нибудь?.. – с надеждой спросил Президент. Ему очень хотелось принять деятельное участие в собственном освобождении. Роль мешка с картошкой, который перегружают и перекладывают кому не лень, успела ему осточертеть.

– Вруби погромче, если получится, – сказал киллер и без предупреждения выкатился наружу, захлопнув за собой дверь. Глава государства остался в кромешной темноте. Тут же опять раздались выстрелы. Было слышно, как пули влеплялись в железо. Они били в дверь, словно отбойные молотки. Президент представлял себе, как это делается. Одни не жалеют патронов, заставляя одинокого противника втиснуть голову в пол, другие в это время проскакивают вовнутрь.

Президент поднялся на колени и стал ощупью изучать стоявшую на деревянных полках аппаратуру. Скоро, впрочем, обнаружилось, что делать это, стоя на коленях, было весьма неудобно, и он поднялся во весь рост. Хотелось включить свет, но от этой мысли он по здравом размышлении отказался.

Киллер устроил себе неплохое укрытие из поваленного гимнастического коня и тренажера для дельтовидных мышц, стоявшего как раз около двери. Раскрытый ранец лежал рядом. Алексей не глядя запускал туда руку, доставая необходимое.

В детском доме, где он воспитывался, был сторож – дядя Роман. Половину войны он прошел в разведке танковой армии, и нельзя сказать, что его воспоминания никак не повлияли на мальчика, которого звали тогда не Алексеем. Однажды сторож произнес слова, которые вначале возмутили мальчишку, потом ввергли его в задумчивость. «Заладили, ядрены попугаи: разведка, разведка! – примерно так выразился дядя Роман. – Кто там с кем в разведку пойдет, не пойдет!.. А я тебе вот что скажу: геройского тут ни на многоточие. Кто в окопе, в атаку, грудь на грудь, вот это я понимаю – герои. А мы что? Ночью, с ножичками, «языка», – уголовщина это форменная, а не геройство!»

Дроздовцы теперь, наверное, штурмовали забор и по всему периметру комплекса шла стрельба, но в зале грохотало так, что не удалось бы услышать и архангельскую трубу. Когда в ближнем углу взорвалась граната и в нос ударил знакомый запах «черемухи», киллер натянул респиратор. Если решатся применить что-нибудь посерьезней, это будет только значить, что у Вадьки все идет путем. Потому что ОНИ до последнего будут стараться заполучить Президента живым. Однако преодолеть дверь и при этом уцелеть не удавалось пока даже хорошо подготовленным боевикам. Киллер стрелял быстро. И очень метко.

Громадные колонки, установленные в разных концах зала, вдруг натужно захрипели, прокашлялись и грянули оглушительной музыкой, перекрывшей даже пальбу.

– «На пляже Сен-Тропеза ты говорил мне о любви…» – заходилась по-английски весельем иностранная группа.

В коридоре и раздевалке на некоторое время обалдело притихли. Потом… зажгли в зале свет, каким-то образом обойдя или продублировав стенной выключатель. Алексею свет был совсем ни к чему, и он его погасил. Единственно доступным ему способом.

Позади него, в музыкальном уголке, тоже само собой зажглось освещение. Не тратя времени попусту, Президент стал разыскивать гнездо для микрофона и что-нибудь, хоть отдаленно напоминающее выход на внешние коммуникации. Голова работала удивительно ясно. Должны же у них, в самом деле, быть наружные динамики? Для физзарядки на свежем воздухе, а?..

Мельком глянув вниз, на пока не пригодившуюся броненору, Президент увидел на железяках и мате свежую кровь. Сердце екнуло: его защитник был ранен.

Свет моргнул и вырубился опять. Но аппаратура светилась индикаторами, и колонки, каждая с шифоньер, продолжали греметь.

2

Турецкий проскочил следом за Дроздовым сквозь дымящуюся дырку в заборе, успев заметить на земле чьи-то ноги, раскинутые так, что стало ясно – их обладатель уже вряд ли поднимется. Снаружи приземистого здания горели оранжевые лампы. Откуда-то, глухо, как из-под земли, доносились раскаты плотной стрельбы. И музыка. Громкая, самозабвенно веселая танцевальная музыка.

– Спортивный зал!..– мигом сообразил Дроздов,– Макс, Утюг!.. Обходи!..

Ребята шарахнулись и пропали, а Турецкому с полковником пришлось залечь и отстреливаться: из обращенных к ним окон комплекса вовсю летели пули.

В это время где-то поблизости ожили настенные репродукторы. Ожили, прорвались музыкой, замолчали, вновь ожили и торжественно изрекли:

– ГОВОРИТ ПОЛКОВНИК ВОЙСК СПЕЦОХРАНЫ ДРОЗДОВ! ВЫ ОКРУЖЕНЫ, СДАВАЙТЕСЬ! ВЫХОДИТЕ ПО ОДНОМУ, С ПОДНЯТЫМИ РУКАМИ И БЕЗ ОРУЖИЯ! ПОВТОРЯЮ: СДАВАЙТЕСЬ! ВЫ ОКРУЖЕНЫ!

Имитировать голоса Президент не умел, так что характерные интонации угадывались без труда. Но моральному духу осажденных всеобщий подъем от этого не грозил.

– Во дает! – сказал настоящий Дроздов. Ловко перекатился по земле, не прекращая стрелять, и юркнул следом за Максом и Утюгом.

3

Когда неприятельский огонь стал редеть и наконец совсем прекратился, киллер включил на часах подсветку. Разборка в стиле Джона Ву продолжалась менее получаса. Он осторожно положил дымящийся «кипарис» на выпотрошенные останки гимнастического коня и достал из кармана бинт. Левой руке сегодня не повезло. Ее зацепило рикошетом в самом начале, и вот теперь, уже под занавес, в то же место вошла еще одна пуля и раскрошила кость выше локтя. Хорошо все же, что не приволокли гранатомет. Сначала боялись зацепить украденного арестанта. А потом как-то сразу стало не до того. Ну и слава Аллаху, милостивому и милосердному.

Алексей перевалился на правый бок и ногой двинул в железную дверь. Оглушительная музыка стихла, и голос Президента спросил

– Мне выходить?

– Сиди!.. – рявкнул киллер. – Диск-жокей…

Он вогнал иглу прямо сквозь рукав, опорожнил шприц-тюбик и сразу почувствовал себя лучше. Свирепая боль сменилось тупой ноющей тяжестью. Из коридора, покинутого сбежавшими боевиками, послышался осторожный шорох.

– Кто идет!.. – зарычал Алексей, вскидывая «кипарис».

– Свои, свои! – отозвались из коридора. Голос принадлежал Максу.

– Встань в двери! – приказал киллер. В тускло-оранжевом прямоугольнике возникла фигура с «бушменом» в руках и в шлеме с поднятым забралом. Действительно, Макс. – Входи, – разрешил Алексей.

Он вылез из-за своей баррикады и бросил на пол респиратор. Несколько световых окошек разбило пулями, и сквозняк уже вытянул ядовитый туман.

– Где Дрозд? – спросил он Макса.

– Идет сюда. А Сам где?

– Там, – Алексей мотнул головой, и Макс пошел мимо него к закутку. Его слегка подсвечивало сзади из двери, и поэтому киллер успел заметить внезапное движение и понять, ЧТО оно означало. Его правая рука вздернула к бедру не успевший остыть «кипарис», палец надавил на крючок. Так что выстрелы раздались практически одновременно.

Макс завалился куда-то в тренажеры, его шлем покатился с глухим стуком: голова, к которой он был пристегнут, просто перестала существовать. Прямой удар нескольких пуль отбросил наемного убийцу к стене, обшитой мореными деревянными досками. Он съехал на пол, неуклюже подвернув под себя правую ногу, и остался сидеть.

Он не потерял сознания, просто как бы отделился от собственного тела и некоторое время плавал в пустоте, став недосягаемым для забот этого мира. Потом тело попробовало пошевелиться, содрогнулось от боли и поняло, что в извечном споре пуль и брони последнее слово все-таки осталось за пулями.

– Санька, – выговорил он. – Зачем, Санька.

Изо рта по подбородку потекла кровь. Снаружи приближался топот бегущих ног, слышались голоса Турецкого и Дроздова.

4

В тренажерном зале стояла мертвая тишина. Светя себе мощными фонарями, дроздовцы во главе со своим командиром живо заняли стратегические позиции и открыли железную дверь музыкального закоулка. Президент стоял внутри, держа над головой тяжелый усилитель, и был готов в случае чего по-русски шандарахнуть им любого вошедшего.

5

Турецкий обследовал раздевалку и душевую, но ничего, кроме трупов в камуфляже и штатском, не обнаружил.

– Алексей!.. – окликнул он осторожно. Ответа не последовало.

Колонна автомобилей уже мчала Президента по Хорошевскому шоссе. Вернувшийся Дроздов стоял над телом Макса, которого наконец выпутали из тренажеров и положили на пол, прикрыв остатки головы чьей-то свернутой курткой. Полковник смотрел на распростертое тело и думал о том, что так когда-либо стрелял только один человек. Почерк которого был узнаваем, подобно автографу. Но почему?.. Внезапная догадка поразила Дроздова. Он подхватил Максов «бушмен», уже лежавший на груди у покойного, и отцепил магазин.

– Господи!.. – вырвалось у него.

Пули. Пули с особыми сердечниками, пробивающими терлон. Алексея Снегирева предали во второй раз.

У противоположной стены, лицом к которой Макс стоял в последние мгновения жизни, темнело на ковре большое пятно. От пятна тянулся в сторону отчетливый след. Дроздов повернулся к Турецкому, и они поняли друг друга без слов…

След оборвался у выбитого окна.

– Скунс!.. – отчаянно закричал Вадим. – Алешка!..

В окно, бешено крутясь, хлестал мокрый снег и шумели, качаясь под шквальными порывами ветра, рослые сосны.

6

Наемный убийца в это время ковылял по дороге в полутора километрах от них. Сначала он уходил со всей мыслимой в его положении быстротой, теперь просто шел, – уже плохо соображая, куда и, главное, зачем. Перед ним колыхались черные волны и величественно двигалась ледяная гора, неописуемо страшная и столь же неописуемо притягательная. Ноги заплетались. Киллер начал оседать на колени и понял это только тогда, когда больная рука ушла ладонью в снежную жижу. Городское зарево подсвечивало низкие облака, здесь было гораздо светлее, чем в цокольном этаже комплекса, и он очень хорошо видел айсберг. На одной из хрустальных вершин удобно сидел Санька и внимательно смотрел на него сквозь мощную оптику. Но в зеленой глубине горел огонек, и Алексей пытался ползти к нему, пока не ткнулся лицом в тающий снег. Скоро, понял он, боль начнет отпускать.

Он смутно услышал, как что-то большое пронеслось мимо него по дороге, возникнув с той стороны, где светилась Москва. Обиженный всхлип тормозов, не привыкших к жестокому обращению. Серый «БМВ» разворачивался на узкой дороге.

Неужели…

Алексею снится или он бредит…

«Бетонный пол камеры холодил изуродованное тело, застывшее в неудобной, беспомощной позе. С характерным скрипом отворилась тяжелая дверь, и вошел Санька. Знакомые руки перевернули киллера лицом вверх».

– Живой? – в сотый раз спросил его Санька. – Держись, Скунсик. Слышишь? Держись!

Вдвоем с каким-то крепким парнем, который никогда раньше не приходил, они подняли Алексея с асфальта и стали укладывать на заднее сиденье «БМВ». Кровь и талая грязь марали благородные кожаные подушки.

– Не ототрешь потом… – выговорил Алексей.

Крепыш сел за руль, машина упруго рванулась. Санька сдирал с бывшего напарника изрешеченный бронежилет и говорил, говорил без конца. По его словам выходило, что, если Алексей окончательно впадет в маразм и околеет прямо тут у него на руках, последствия будут ужасны. И к тому же целиком останутся на его совести. Ибо он, Санька, в этом случае за себя не ручается.

1

Григорий Иванович Грязнов отослал референта, которого про себя называл «мой неусыпный страж», сказав, что собирается ложиться. Однако не лег, а, включив настольную лампу, решил ознакомиться с проектом речи, которую завтра должен будет произнести на встрече с представителями комитета по правам человека. Он предчувствовал, что встреча эта окончится неприятно, и хотел пару раз прочитать текст заранее. На своем опыте он убедился, что нет ничего хуже, чем на людях по бумажке разбирать текст, которого раньше и в глаза не видывал. Того и гляди, ляпнешь чего-нибудь.

Внезапно зазвонил телефон экстренной президентской связи.

Это было удивительно. В столь поздний час ему еще никогда не звонили. Ни разу. Видно, что-то действительно спешное…

Григорий Иванович встал, подошел к столу и снял трубку:

– Я вас слушаю.

– Григорий Иванович, это Женя Точилин, – раздался в трубке знакомый голос.

«Племяш Фаины», – спокойно подумал Грязнов-старший, и вдруг до него дошло, что Женя назвал его «Григорий Иванович»! Неужели начинается… Сердце закололо, душа провалилась куда-то в пятки. Такого отставной майор никогда за собой не замечал.

– Григорий Иванович, Президента нашли, – совершенно спокойно, как показалось Грязнову, продолжал Точилин.

– И что теперь? – спросил он.

– Позвоните Корсикову в президентскую охрану, пусть быстро подготовит для вас автомобиль. Постарайтесь ни с кем из шиловских людей не встречаться. В конце концов есть ведь не только спецохрана, но и президентская охрана.

– И куда? – спросил дядюшка.

– В МУР, и побыстрее.

Григорий Иванович хотел спросить что-то еще, но Женя Точилин уже повесил трубку.

2

«Верный страж» лже-Президента Валерий Олегович Рыбников, приставленный к нему самим Шиловым, не сразу сообразил, что происходит. Вернее, сообразил почти сразу, как только окончательно проснулся. А на это потребовалось время, потому что, будучи уверен, что отставной майор мирно спит в соседнем помещении, он тоже прилег и заснул весьма основательно. Ему даже снились какие-то странные сны о том, что он попал с секретным заданием в Грузию, где почему-то время от времени звонил телефон. На самом деле параллельный с президентским кабинетом телефон звонил наяву, но первый раз в жизни Рыбников проспал важный звонок. Сказалось утомление: шутка ли, день за днем – повсюду с этим остолопом! Никакой личной жизни!

Поэтому когда Валерий Олегович окончательно сбросил с себя остатки сна, было уже поздно. Григорий Иванович, который так и не раздевался, был готов к выезду, Корсиков также проявил оперативность, и минут через пять «Президент» вышел из кабинета и пошел по кремлевским коридорам к выходу. Благо теперь он знал дорогу и без посторонней подсказки.

Рыбников нагнал его, когда тот уже садился в машину, подготовленную Корсиковым.

– Андрей Степанович! – крикнул он.

– Ну что тебе? – спросил дядюшка, который всегда был человеком отзывчивым.

– Куда же вы! Я должен быть с вами.

В последний момент Рыбников прыгнул в одну из машин сопровождения, и кортеж тронулся. До МУРа было рукой подать, тем более ночью, когда улицы Москвы пусты, и из-за спешки было даже решено не останавливать, как обычно, движения. И так добрались без всяких эксцессов.

Кремлевская машина подъехала к воротам просторного МУРовского двора. Григорий Иванович в сопровождении двух людей Корсикова, выйдя из машины, вступил в скупо освещенный двор импозантного здания, где располагался Московский уголовный розыск.

В этот момент дверь в противоположном конце двора открылась, и оттуда вышел человек. При тусклом ночном освещении он казался точной копией Григория Ивановича, вернее майор Грязнов был точной копией этого человека. Оба одеты в одинаковые светло-серые костюмы, белые рубашки, полосатые галстуки.

У Григория Ивановича забилось сердце. То, о чем он давно мечтал, сбылось. Он увидел-таки Президента.

– Андрей Степанович, подождите, – раздался сзади голос Точилина. – Пусть сначала войдет.

Но Президент только махнул рукой. Он направился прямо к Григорию Ивановичу и, хлопнув того по плечу, сказал:

– Ну ты, брат, и наломал дров. Как я теперь расхлебывать-то все это буду, а? Я же за каждым твоим шагом следил, ты не думай. Был все время в курсе.

– Так ведь, Андрей Степанович, приставили ко мне…

Он не договорил, потому что откуда-то со стороны ограды полыхнул выстрел, второй, третий.

Оба российских Президента начали оседать на темный асфальт двора.

Последнюю пулю Валерий Олегович Рыбников пустил в лоб самому себе.

А к упавшим уже с обеих сторон бежали люди.

– Говорил же я ему, пусть тот пройдет! – убивался Точилин.

Все, застыв, в оцепенении смотрели на двух лежавших на асфальте МУРовского двора мужчин. Одному пуля пробила челюсть, и все лицо было разворочено. Другой также не подавал признаков жизни.

– Дядя Гриша! – Слава Грязнов склонился над одним из распростертых тел.

Тем временем Президент застонал. Он, как потом установили врачи, был только ранен, причем ни один из важных органов задет не был. Все захлопотали, завозились около Президента, и его со всеми возможными предосторожностями перенесли в машину. Уехал с ними и Женя Точилин. Не прошло и нескольких минут, а никого из кремлевских людей во дворе МУРа уже не было.

И только около распростертого на земле мертвого тела с обезображенным лицом, одетого в «президентский» костюм, тихо плакал Слава Грязнов.

– Ладно, Слава, ничего не попишешь, – подошла к нему Романова.

Грязнов не отвечал.

Шура издала какой-то странный звук, похожий на всхлипывание, а потом, прокашлявшись, сказала:

– Но мы все-таки выполнили свой долг.