Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том I

Перевод первого тома книги Фрэнка Харриса «Оскар Уайльд, его жизнь и символ веры».

По какой-то причине Оскар был со мной всю жизнь:

Сначала я читала его сказки в переводе.

Смотрела по ТВ мультфильм «Кентервилльское привидение» и фильм «Преступление лорда Артура».

Потом летом после 6-го класса взяла в библиотеке «Потртрет Дориана Грея» (причем библиотека эта в основном была закрыта, мы с дедушкой попали туда случайно, и я сразу выхватила две книги «Портрет Дориана» и «Франкеншейн» Мэри Шелли)

Потом я поступила в универ, и мы начали читать и переводить Оскара с английского.

Я стояла на кухне и читала сказки Оскара, у меня возник вопрос: «Меня никогда до этого не было и никогда потом не будет, для чего же я существую?». Наверное, Оскар так в своей остроумной манере послал мне прямо на кухню привет.

Я злилась на свою жизнь - она никак не соответствовала нормам эстетики. Отдельные красивые объекты существовали, но в основом было холодно, нужно было делать уроки, следить за перепетиями модных латиноамериканских сериалов, иногда из крана появлялись тараканы.

Потом началась война - время, менее всего подходящее для литературы. Но Оскар научил меня любить красоту, а жизнь научила тому, что времен, благоприятных для литературы, не бывает. Поэтому я перевела роман премьер-министра Дизраэли «Вивиан Грей» - любимый роман Оскара.

Из этой книги я узнала, что в юности любимым героем Оскара, так же, как и моим, был Люсьен де Рюбампре из «Утраченных иллюзий» Бальзака.

Надеюсь, Оскару в заоблачной дали понравится этот перевод.

О. Б.

Оскар Уайльд, его жизнь и воззрения, Том 1

Фрэнк Харрис

СОДЕРЖАНИЕ

ТОМ I

Вступление

Глава I— Отец и мать Оскара на скамье подсудимых

Глава II— Оскар Уайльд - школьник

Глава III— Колледж «Тринити», Дублин, Колледж Магдалины, Оксфорд

Глава IV— Формообразующие влияния: Стихи Оскара

Глава V— Ссора Оскара с Уистлером и женитьба

Глава VI— Кредо и практический метод Оскара Уайльда

Глава VII— Репутация и сторонники Оскара

Глава VIII— Оскар достигает оригинальности в начале 1890-х

Глава IX— Лето успеха: первая пьеса Оскара

Глава X— Первая встреча с лордом Альфредом Дугласом

Глава XI— Тучи сгущаются

Глава XII— Признаки опасности: Вызов

Глава XIII— Оскар атакует маркиза Куинсберри, его положение усугубляется

Глава XIV— Как преследуют гения в Англии

Глава XV— Королева против Уайльда: Первый процесс

Глава XVI—Отказ от бегства: Второй процесс и приговор

ТОМ II

Глава XVII— Тюрьма и воздействие наказания

Глава XVIII—Смягчение приговора, но не освобождение

Глава XIX— Его Лето Святого Мартина: Его лучшее произведение

Глава XX— Последствия его второго падения: Его гений

Глава XXI—Его чувство соперничества, любовь к жизни и лень

Глава XXII—«Великая романтическая страсть!»

Глава XXIII—Его суждения о писателях и о женщинах

Глава XXIV—Мы спорим о его «любимом пороке» и наказании

Глава XXV—Последняя надежда утрачена

Глава XXVI—Конец

Глава XXVII—Последнее слово

«Воспоминания» Бернарда Шоу

Приложение

Распятие виновного всё же внушает больше трепета, чем распятие невинного: что мы, люди, знаем о невинности?

ВСТУПЛЕНИЕ

Меня изо всех сил убеждали не писать эту книгу, а некоторые английские друзья, которые ее прочли, убеждали меня ее не публиковать.

- Тебя станут винить за выбор темы, - говорили мне, - поскольку припишут тебе половой порок, а стиль изложения навлечет на тебя множество нападок.

Ты критически порицаешь английскую концепцию юстиции и английские методы правосудия, даже ставишь под сомнение непредвзятость английского суда и представляешь в нелицеприятном свете английских присяжных и общественность - всё это не только вызовет недовольство, но и убедит неразумных в твоем нахальстве, или, по крайней мере, в том, что ты - нелеп, человек слишком тщеславный и не стесняющийся в выражениях.

Ничто человеческое мне не чуждо, так что я не могу не обратить внимания на эти аргументы. Мне не хотелось бы умышленно совершить что-либо, из-за чего я потеряю последних оставшихся у меня друзей.

Но соображения, которые сподвигли меня написать эту книгу, не оставляют места для каких-либо личных привязанностей. Могу лишь повторить вслед за латинянами:

"Non me tua fervida terrent,

Dicta, ferox: Di me terrent, et Jupiter hostis."

И даже это будет лишь часть правды. Мне кажется, юности всегда следует быть благоразумной, поскольку юности есть что терять, но я вступаю в пору жизни, когда можно себе позволить быть дерзким, можно даже решиться быть собой и написать всё, что думаешь, не обращая внимания на подлецов и дураков, не заботясь о том, какое зло может тебе причинить этот мир. Мое путешествие почти окончено, я вижу порт назначения: как хороший капитан, я уже опустил высокие мачты и свернул фрондерские паруса, готовясь к долгой стоянке на якоре - теперь мне нечего бояться.

Бессмертные поддерживают меня в моем начинании. Греческая трагедия касалась тем намного более ужасных и отталкивающих - например, пир Фиеста, и Данте не отказался от описания противоестественной трапезы Уголино. Лучшие современные критики одобряют мой выбор. «Всё зависит от темы, - говорит Мэтью Арнольд, рассуждая о великой литературе. - Выберите подходящее действие - масштабное и значительное действие, прочувствуйте ситуацию: когда вы это сделаете, всё остальное приложится, поскольку средства выражения - вспомогательны и вторичны».

Сократ был признан виновным в развращении молодежи и приговорен к смерти. Его осуждение и наказание, безусловно, являются масштабными событиями, которые Мэтью Арнольд объявил единственной высшей и неизменной литературной ценностью.

Действие, повлекшее за собой возвышение и крах Оскара Уайльда, имеет аналогичный характер и представляет собой непреходящий интерес для человечества. Критики могут возразить, что Уайльд - фигура менее значительная, чем Сократ, но даже если бы это было так, это не повлияло бы на положение творца: портреты великих людей этого мира - вовсе не портреты Наполеона или Данте. Различия между людьми не столь важны в сравнении с их врожденным сходством. Изобразить смертного так, чтобы он обрел бессмертие - вот задача художника.

Кроме того, существуют и особые причины, по которым я взялся за эту историю. Оскар Уайльд на протяжении многих лет был моим другом, я высоко ценил его до самого конца, он всегда оказывал на меня чарующее воздействие, целительное для души. Его ужасным образом наказали люди, которые были намного ниже его по уровню развития: его уничтожили, поставили вне закона, преследовали, пока сама Смерть не явилась к нему, как избавление. Вынесенный ему приговор позорит лишь его судей. Эта история исполнена трагического пафоса и преподает незабываемые уроки. Я ждал более десяти лет, надеясь, что кто-нибудь напишет о нем в таком ключе, чтобы я мог посвятить себя иным занятиям, но ничего подобного так и не было написано.

По моему мнению, Оскар Уайльд был более велик как собеседник, чем как писатель, а это - самая непрочная слава. Если я не расскажу его историю и не нарисую его портрет, этого не сделает никто.

Английские моралисты могут обвинить меня в нападках на мораль: обвинение более чем абсурдное. Сами основы этого старого мира - моральны: пепел и зола плывут в пространстве, все движения и само существование следуют безжалостному закону. Мыслитель может дать определение морали, реформатор может попытаться привести наши представления о морали в большее соответствие с фактами: человеческая любовь и жалость может попытаться смягчить ее случайные несправедливости и невыносимую грубость, но это - единственная свобода, которой обладаем мы, смертные, единственная передышка, которую нам предоставляют.

Читатель этой книги увидит творца-Прометея, прикованного железными цепями к гранитной скале английского пуританства. Никто не принял во внимание его таланты и добродетели, никакой скидки ему не сделали за его выдающиеся достижения: его вытравили из жизни, потому что его грехи не были грехами, присущими английскому среднему классу. Преступник был намного лучше и благороднее, чем его судьи.

Налицо все элементы - жалость, скорбь и страх, необходимые для великой трагедии.

Художник, который считает Оскара Уайльда великим и провокационным предметом для своего искусства, не нуждается в аргументах для оправдания своего выбора. Если картина будет великим и живым портретом, моралист будет доволен: на картине должны быть темные тени. так же, как и свет, этот эффект должен увеличить меру нашей терпимости и усилить нашу жалость.

А если же портрет нарисован плохо, все доводы в мире и восхваления всех в мире сикофантов не спасут картину от презрения, а художника - от осуждения.

Намерение можно оценить лишь в его воплощении: как сказал Паскаль, «если вы считаете книгу хорошо написанной, и после повторного прочтения она кажется вам сильной, можете быть уверены - автор написал ее, стоя на коленях». Ни одна из книг не могла бы быть написана с более почтительным трепетом, чем моя.

Ницца, 1910 г.

Фрэнк Харрис.

ГЛАВА I—ОТЕЦ И МАТЬ ОСКАРА НА СКАМЬЕ ПОДСУДИМЫХ

12-го декабря 1864 г. дублинское общество кипело от пересудов. Пилюлю скандала, которую долго смаковали незаметно, наконец должны будут обсудить на открытом судебном процессе, так что все женщины и многие мужчины трепетали в волнительном любопытстве.

Сама история была весьма пикантна, и фигуранты процесса были известны всем.

Ответчиком выступал знаменитый врач-офтальмолог, недавно за свом заслуги произведенный в рыцарское достоинство. Он был женат на женщине блестящей литературной репутации, поэтессе и писательнице, которую простой народ боготоворил - она страстно отстаивала право Ирландии на самоуправление. «Сперанцу» жители Ирландии считали своего рода Ирландской Музой.

Молодая дама, которая подала иск, была дочерью профессора медицинской юриспруденции Тринити-Колледжа, который по совместительству также являлся директором «Библиотеки Марша».

Утверждалось, что мисс Траверс, когда она лишь вышла из отрочества, соблазнил сэр д-р Уильям Уайльд, когда она была его пациенткой. Некоторые заходили настолько далеко, что утверждали, что был использован хлороформ и девушку изнасиловали.

Врача изображали неким Минотавром: похотливые истории придумывали и повторяли, задыхаясь от удовольствия, всех обуревало злорадное любопытство и жажда завистливой клеветы.

Этот процесс вызывал невероятный интерес и ни с чем не сравнимое воодушевление, с обех сторон выступали самые талантливые юристы: истицу представлял доктор права Армстронг, ему помогали знаменитый юрист м-р Батт, юрист м-р Хирон, которым в свою очередь помогали м-р Хэмилл и м-р Квинн. Ответчика представлял доктор права Салливан, ему помогали юристы м-р Сидни и м-р Моррис, которым помогали м-р Джон Каррэн и м-р Перселл.

Дело рассматривалось в Суде общих тяжб, вел дело председатель верховного суда Монаган, возглявлявший особое жюри присяжных. Ожидалось, что слушания будут длиться неделю, и не только здание суда, но и вся территория вокруг него была запружена зеваками.

Если верить скандальным репортажам, дело было криминальным, и его вел против сэра Уильяма Уайльда генеральный атторней, но в действительности всё обстояло не так. Иск против сэра Уильяма Уайльда подала даже не сама мисс Траверс или ее отец, д-р Траверс, за изнасилование, преступное посягательство или совращение. Это был гражданский иск, мисс Траверс подала его, требуя компенсацию в размере 2 000 фунтов стерлингов за клеветническое письмо, которое написала его отцу, д-ру Траверсу, леди Уайльд. В письме, которое стало предметом иска, сообщалось следующее:

«Тауэр, Брэй, 6-е мая.

Сэр, Вам, должно быть, не известно о позорном поведении Вашей дочери в Брэе, где она якшается со всеми низменными разносчиками газет, нанимает их для того, чтобы те разбрасывали оскорбительные листовки, полощущие мое имя, а также - памфлеты, в которых она утверждает, что у нее был роман с сэром Уильямом Уайльдом. Если она желает опозорить себя, это - не мое дело, но, поскольку она оскорбляет меня в надежде получить деньги, за которыми несколько раз обращалась к сэру Уильяму Уайльду, угрожая большими неприятностями в случае, если деньги ей не дадут, я считаю необходимым сообщить Вам об этом, поскольку никакие угрозы о дополнительных неприятностях не заставят нас заплатить. Позорное вознаграждение, которого она так подло добивается, никогда ей выплачено не будет.

Джейн Ф. Уайльд.

Д-ру Траверсу».

В исковом заявлении утверждалось, что письмо, которое леди Уайльд написала отцу ответчицы, являлось клеветой, которая бросала тень на характер и целомудрие мисс Траверс, а поскольку леди Уайльд была замужней дамой, сэр Уильям Уайльд был привлечен к суду в качестве соответчика по согласованию.

Защита основывалась на следующих утверждениях:

Во-первых, ходатайство о признании отсутствия клеветы, во-вторых, утверждение о том, что письмо не имело клеветнического характера, который приписывала ему истица, в третьих, отказ от предания огласке, и в-четвертых - ссылка на защиту привилегий. Последнее, очевидно, являлось являлось главным пунктом защиты и основывалось на фактах, позволявших сделать вывод, что полное упреков письмо леди Уайльд имело под собой какие-то основания.

Суд признал, что в течение года или дольше мисс Траверс делала всё возможное для того, чтобы досадить сэру Уильяму Уайльду и его жене всеми возможными способами. По утверждению защиты, неприятности начались, когда мисс Траверс вообразила, что леди Уайльд ущемляет ее права. После этого она опубликовала скандальный памфлет под псевдонимом «Флоренс Бойл-Прайс, сочинение Сперанцы» с явным намерением заставить читателей поверить, что памфлет сочинила леди Уайльд под псевдонимом Флоренс Бойл-Прайс. В этом памфлете мисс Траверс утверждала, что человек, которого она назвала «Д-р Квилп», совершил посягательство на ее честь. Обвинения она сформулировала в туманной форме. «Печально сознавать, - написала она, - что в девятнадцатом веке дама не может осмелиться посетить кабинет врача без сопровождения телохранителя, который ее защитил бы».

Мисс Траверс признала, что под именем д-ра Квилпа изобразила сэра Уильяма Уайльда. Действительно, она использовала с дюжину приемов для придания д-ру Квилпу сходства с новоиспеченным рыцарем Уайльдом. Она зашла настолько далеко, что описала его внешность. Заявила, что у него - «звериное, зловещее выражение лица, рот - грубый и вульгарный сверх всякой меры, самое неприятное - большая выпирающая нижняя губа. А верхняя часть его лица вовсе не искупала уродство нижней. Глаза у него маленькие и круглые, взгляд - злой и пытливый. Если вы ищете в человеке искренности, в нем искренности нет совсем». Как выяснилось, суть ссоры д-ра Квилпа с жертвой сводилась к тому, что она - «неестественно бесстрастна».

Этот памфлет был опубликован для того, чтобы очернить сэра Уильяма и леди Уайльд в глазах общественности, и мисс Траверс вовсе не собиралась ограничиться лишь этим. Она привекла к памфлету внимание с помощью писем в газеты, а однажды, когда сэр Уильям Уайльд читал лекцию в Христианской юношеской ассоциации в Мэтрополитен-Холле, заказала демонстрацию по соседству огромных афиш, на которых большими буквами было написано «Сэр Уильям Уайльд и Сперанца». Одному из мужчин, которые носили плакаты, она заплатила, чтобы тот ходил кругом и звонил в большой колокольчик, который сама ему и дала для этих целей. Она даже опубликовала скверные стишки в "Dublin Weekly Advertiser", которые подписала «Сперанца» и которые ужасно разозлили леди Уайльд. Один из них:

«Твое отродье - грызуны.

Для тех, кто ненавидит тварей таких,

Есть у меня забава одна -

Я поджарю выводок Уайльдов на Западе,

Так что их можно будет пончиками назвать». .

Она писала письма в "Saunders Newsletter", и даже написала рецензию на книгу леди Уайльд «Первое искушение» - книгу она назвала «кощунственной поделкой». Более того, когда леди Уайльд была в Бреэ, мисс Траверс послала мальчишек-газетчиков, чтобы те предложили слугам в ее доме купить памфлет. Подведем итоги: мисс Траверс продемонстрировала изощренную женскую изобретательность и настойчивость, достойную лучшего применения, для преследования леди Уайльд.

Но защита не надеялась, что это раздражение сочтут достаточным оправданием для клеветического письма леди Уайльд. В заявлении защиты утверждалось, что мисс Траверс требовала у сэра Уильяма Уайльда деньги снова и снова, эти требования сопровождались угрозами кое-чего похуже, чем письменные уколы, если требования мисс Траверс не будут выполнены. Именно при таких обстоятельствах, по словам леди Уайльд, она послала д-ру Траверсу письмо с жалобой в запечатанном конверте. Она хотела, чтобы д-р Траверс отцовской властью заставил мисс Траверс прекратить позориться, оскорблять и докучать сэру Уильяму и леди Уайльд.

Защита переместила военные действия в лагерь противника, заявив, что мисс Траверс шантажировала сэра Уильяма и леди Уайльд.

Доктор права Армстронг пошел в атаку, которую невозможно было отразить. Он взял слово в понедельник утром, сначала заявил, что это дело изначально было столь болезненным, что он предпочел бы не участвовать в его рассмотрении - лицемерное заявление, которое никого не обмануло и являлось столь же учтивой ложью, как его парик. Но в остальном его рассказ был необычайно ясным и захватывающим.

Десять лет назад мисс Траверс, тогда - юная девушка девятнадцати лет, страдала от частичной глухоты, и ее врач посоветовал ей обратиться к д-ру Уайльду, который был ведущим офтальмологом и специалистом по ушным болезням в Дублине. Мисс Траверс обратилась к д-ру Уайльду, и тот успешно ее вылечил. Д-р Уайльд не взял с нее плату, сразу заявив, что, поскольку она - дочь его собрата-врача он почтет за честь ей помочь. Доктор права Армстронг заверил присутствующих, что, несмотря на красоту мисс Траверс, он уверен, что сначала д-р Уайльд не испытывал к этой девушке никаких чувств, кроме благожелательной заинтересованности. Даже когда его профессиональные услуги больше не были нужны, д-р Уайльд продолжал с нею дружить. Он написал мисс Траверс бесчетное множество писем, руководил ее чтением, присылал ей книги и билеты в театр, даже настаивал, что ей следует лучше одеваться, заставлял ее брать деньги на покупку платьев и шляпок, часто приглашал ее к себе домой на обеды и вечеринки. Столь добродушная и сентиментальная дружба продолжалась пять-шесть лет, ло 1860-го года.

Хитроумный доктор права знал человеческую натуру достаточно хорошо для того, чтобы понимать: необходимо найти некий драматический инцидент, после которого доброжелательная симпатия превратилась в страсть, и, конечно, он нашел то, что хотел.

Как выяснилось, мисс Траверс в детстве получила ожог шеи, рубец еще был виден, хотя постепенно исчезал. Когда д-р Уайльд ее осматривал, она обычно вставала на колени на подушечку перед ним, и таким образом он обнаружил этот ожог у нее на шее. Когда ее слух улучшился, он продолжал время от времени осматривать ее рубец, делая вид, что отмечает скорость, с которой рубец рассасывается. Как-то в 60-м или 61-м году у мисс Траверс появился мозоль на ноге, причинявший ей боль. Д-р Уайльд оказал ей честь, собственноручно срезав мозоль и смазав место йодом. Хитроумный доктор права не смог удержаться и не сказать со смущением, естественным или напускным, «что всё могло бы быть - есть мужчины столь темпераментные, что позволять им осуществлять такие манипуляции - опасно». Зрители в зале суда улыбнулись - слово «манипуляции», которое использовал доктор права, показалось им наиболее точным и многозначительным.

Естественно, тут вмешался доктор права Салливан, чтобы заглушить растущий интерес и эффектность обвинения. Он заявил, что сэр Уильям Уайльд - вовсе не тот человек, который мог бы бояться каких-либо обвинений, но в процессе он участвует лишь формально и не может отвечать на обвиненич, которые, таким образом, звучат «односторонне и неправдиво», и так далее.

После должной паузы доктор права Армстронг разгладил парик и продолжил читать письма д-ра Уайльда к мисс Траверс за этот период, в которых врач советует ей не мазать ногу йодом слишком обильно, дать ноге несколько дней отдохнуть в комнатной туфле и держать ее в горизонтальном положении, читая приятную книгу. Если она напишет, что ей хотелось бы почитать, он попробует эту книгу для нее достать.

- И вот, - заключил доктор права, словно актер, который тщательнейшим образом подготовил сценический эффект, - мой рассказ подходит к тому моменту, когда дружеская близость начинает становиться опасной: я ни в малейшей степени не желаю отягчать тяжесть обвинения с помощью риторических приемов или невольного преувеличения, поэтому, досточтимые господа присяжные, вам следует выслушать саму мисс Траверс, которая расскажет вам, что произошло между нею и д-ром Уайльдом, и на что она жалуется.

После этого мисс Траверс поднялась на свидетельскую трибуну. Хотя она была худа и не первой молодости, она всё равно была симпатична в смысле общепринятых представлений о красоте, у нее были правильные черты лица и темно-карие глаза. Ее допросил м-р Батт. Подтвердив по пунктам всё сказанное доктором права Армстронгом, она начала рассказывать суду присяжных, что летом 62-го года думала о поездке в Австралию, где жили двое ее братьев, желавшие, чтобы она переехала к ним. Д-р Уайльд одолжил ей 40 фунтов стерлингов на поездку, но велел сказать, что одолжил 20 фунтов, иначе ее отец мог бы счесть сумму слишком крупной. Она опоздала на корабль в Лондоне и вернулась обратно. Она изо всех сил пыталась убедить суд присяжных, что вернула д-ру Уайльду долг, что она всегда возвращала всё, что он ей одалживал.

Далее мисс Траверс рассказала, что однажды, когда она стояла перед д-ром Уайльдом на коленях, он обнял ее и заявил, что не отпустит, пока она не назовет его Уильямом. Мисс Траверс отказалась это сделать, ее оскорбили объятия доктора, и она отказалась посещать его на дому, но д-р Уайльд странным образом возразил, что намерения его были чисты, умолял простить его, и постепенно купил прощение: сделка была оформлена с помощью приглашений на вечеринки и займа в размере двух-трех фунтов на платья - этот займ был аккуратно возвращен, так же, как все остальные.

Все присутствующие в суде слушали взолнованно, затаив дыхание. Чувствовалось, что подробности накапливаются - врач вел осаду крепости по всем правилам военного искусства. Рассказ об объятиях, примирениях и займах подготовил публику к кульминации.

Девушка продолжала свой рассказ - теперь она отвечала на вопросы, некоторые эпизоды рассказывала по-своему, м-р Батт, великий адвокат, заботился о том, чтобы рассказ был последовательным и понятным, с надлежащим крещендо нарастания напряжения. Так вышло, что в октябре 1862 года леди Уайльд находилась не дома, на Мэррион-Сквер, а в Брэе, поскольку один из детей чувствовал себя не очень хорошо, и она подумала, что ему будет полезен морской воздух. Д-р Уайльд остался дома один. К нему зашла мисс Траверс, он пригласил ее в свой кабинет. Он поставил ее на колени перед собой, обнажил ее шею и сделал вид, что обследует ее ожог: он гладил ее слишком сильно и прижимал к себе, она оскорбилась и попыталась вырваться. По какой-то причине он сжал рукой ее шею. Она закричала: «Вы меня душите» и попыталась встать, но он закричал, как сумасшедший: «Я вас задушу, именно этого я и хочу», и прижал к ее лицу, кажется, носовой платок. По утверждению мисс Траверс, она потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, обнаружила, что д-р Уайльд отчаянно пытается привести ее в чувство - он брызгал ей в лицо водой, затем предложил бокал вина.

- Если не выпьете это вино, - закричал он, - я вылью его на вас.

По словам мисс Траверс, некоторое время она едва понимала, где находится и что происходит, но слышала слова д-ра Уайльда. Но постепенно сознание восстановилось в полной мере, и, хотя глаза она не открыла, понимала, что говорит доктор. Говорил он, словно в лихорадке:

- Будьте благоразумны, и всё будет хорошо...Я - в вашей власти...освободите меня, о, освободите...ударьте, если желаете. Видит Бог, мне хотелось бы вас ненавидеть, но я не могу. Клянусь, я больше никогда не коснусь вашей руки. Слушайте меня, делайте, что я говорю. Доверьтесь мне, и вы сможете забыть о прошлом и уплыть в Австралию. Подумайте, какие это может вызвать кривотолки. Для своего же блага сохраните видимость приличий...

Затем он отнес ее наверх в спальню, заставил выпить вина и уложил на время в постель. Затем она покинула дом, почти ничего не осознавая. О провел ее до дверей, ей кажется, но она не может сказать с уверенностью - она была в полубессознательном состоянии.

Тут судья перебил ее, задав решающий вопрос:

- Знали ли вы, что вас изнасиловали?

Публика ждала, затаив дыхание. После короткой паузы мисс Траверс ответила:

- Да.

Значит, это - правда, самое худшее - правда. Публика, достигнув высочайшей степени возбуждения, замерла в злорадном восторге. Но сенсационность истории на этом еще не была исчерпана. После этого мисс Траверс рассказала, что однажды вечером почувствовала раздражение в кабинете д-ра Уайльда и приняла немного лауданума, который принесла с собой. Д-р Уайльд поспешно отвел ее домой к врачу, жившему по соседству - д-ру Уолшу, а тот дал ей противоядие. Д-р Уайльд очень боялся, чтобы не всплыли какие-нибудь факты...

Мисс Траверс сразу призналась, что иногда просила у д-ра Уайльда деньги, но не видела в этом ничего плохого, поскольку всегда возвращала долги.

Допрос мисс Траверс на предварительном следствии был очень интересным. Модные дамы услышали всё, что надеялись услышать, было замечено, что теперь они не столь жаждут заполучить место в зале суда, хотя зал по-прежнему был полон зрителей.

Но для тех, кто изучает человеческую природу, перекрестный допрос мисс Траверс был столь же интересен, как и допрос на предварительном следствии, поскольку в ее рассказе о том, что произошло 14-го октября, проявились слабость и противоречия памяти, что подчеркнуло неправдоподобие и противоречия ее рассказа.

Прежде всего, было установлено, что мисс Траверс не может сказать с уверенностью, какой был день: это могло быть 15-е или 16-е число, она думает, что пятница, 14-е...Для нее это было важное событие, самое ужасное событие в ее жизни, но при этом она не могла с уверенностью назвать день.

- Вы кому-нибудь рассказали о произошедшем?

- Нет.

- Даже отцу?

- Нет.

- Почему?

- Я не хотела причинить ему боль.

- Но вы вернулись в кабинет д-ра Уайльда после ужасного нападения?

- Да.

- Вы приходили к нему снова и снова, не так ли?

- Да.

- Он когда-нибудь пытался повторить нападение?

- Да.

Публику словно поразил удар молнии: сюжет становился всё интереснее. Мисс Траверс сказала, что доктор снова был груб с нею, она не знала, каковы его намерения, он обнимал ее и пытался гладить, но она этого не допускала.

- После второго нападения вы снова вернулись?

- Да.

- Он когда-нибудь пытался повторить нападение?

- Да.

Мисс Траверс сказала, что д-р Уайльд снова был груб с нею.

- Но вы всё равно опять вернулись?

- Да.

- И вы брали деньги у этого человека, который вас изнасиловал?

- Да.

- Вы просили у него деньги?

- Да.

- Сейчас вы впервые рассказали о втором и третьем нападении, не так ли?

- Да, - признала свидетельница.

Пока что всё, сказанное мисс Траверс, звучало логично и казалось в высшей степени заслуживающим доверия, но когда у нее спросили о хлороформе и носовом платке, она смутилась. Сначала она признала, что носовой платок мог быть тряпкой. Она не была уверена, что это - тряпка. Она видела, что доктор бросил это что-то в камин, когда пришла в чувство.

- Значит, он держал это что-то всё время, пока вы были без сознания?

- Я не знаю.

- Просто чтобы показать вам?

Свидетельница молчала.

Когда мисс Траверс допросили по поводу хлороформа, она безнадежно запуталась. Она не знала, как пахнет хлороформ, не могла его описать, не знала, горит он или нет, на самом деле не могла поклясться под присягой, что д-р Уайльд использовал именно хлороформ, не могла поклясться, что он вообще что-либо использовал, просто думала, что это был хлороформ или что-то еще, поскольку потеряла сознание. Лишь по этой причине она утверждала, что ее усыпили хлороформом.

Судья снова перебил ее, прощупывая почву:

- В своем памфлете вы что-нибудь писали о хлороформе?

- Нет, - пробормотала свидетельница.

Было видно, что глубокий поток симпатии к мисс Траверс начал мелеть. История сама по себе была интересная, но, к сожалению, следовало признать, что обвинение в изнасиловании доказать не удастся. Разочаровывало и то, что главная свидетельница обвинения разрушает обвинение своими собственными руками.

Теперь настала очередь защиты, некоторые думали, что теперь маятник вновь качнется в другую сторону.

Леди Уайльд давала показания эмоционально, но в ее словах было слишком много горькой обиды для того, чтобы ее показания можно было считать убедительными. На основании ее письма пытались доказать, что она думала, что у мисс Траверс роман с сэром Уильямом Уайльдом, но она этого не признала. Она ни секунды не верила в виновность мужа. Она сказала, что мисс Траверс пыталась создать впечатление, что у нее роман с сэром Уильямом Уайльдом, но она считает это полнейшей ложью. Сэр Уильям Уайльд - вне подозрений. В обвинении нет ни грана правды: «ее муж» никогда до такого не опустился бы.

Пренебрежительная речь леди Уайльд, кажется, убедила публику, но мало впечатлила жюри присяжных, и еще меньше - судью.

Когда у нее спросили, ненавидит ли она мисс Траверс, она ответила, что не питает ненависти ни к кому, но должна признать, что ей не нравится способ действий мисс Траверс.

- Почему вы не ответили на письмо мисс Траверс о попытке ее мужа посягнуть на вашу добродетель?

- Меня этот вопрос не интересовал, - последовал поразительный ответ.

Защита совершила ошибку еще и похуже, чем эта. В надлежащее время сэра Уильяма Уайльда не вызвали на допрос.

В своей речи в защиту мисс Траверс м-р Батт использовал это упущение по максимуму. Он заявил, что отказ сэра Уильяма Уайльда явиться на свидительскую трибуну является признанием вины, признанием того факта, что рассказ мисс Траверс о его вероломстве - правда, которую невозможно оспорить. Но, настаивал он, отказ сэра Уильяма Уайльда явиться на свидетельскую трибуну - вовсе не самый слабый пункт защиты. Он напомнил присяжным, что задал леди Уайльд вопрос, почему она не ответила мисс Траверс на письмо. И повторил ответ леди Уайльд:

«Меня этот вопрос не интересовал».

По его словам, любую женщину этот вопрос заинтересовал бы, даже совсем постороннюю, но леди Уайльд ненавидела жертву своего мужа и не интересовалась ее соблазнением - она просто написала полное клеветы и горьких обвинений письмо отцу девушки...

Эту речь признали шедевром, она укрепила и так уже выдающуюся репутацию человека, который впоследствии возглавил «Движение за самоуправление Ирландии».

Судье осталось лишь подвести итог, поскольку все с нетерпением ждали вердикта. Председатель суда Монаган провозгласил краткую беспристрастную речь, пролив холодный свет истины на противоречивые и эмоциональные заявления. Во-первых, сказал он, сложно поверить в рассказ о изнасиловании - с хлороформом или без. Если бы девушку изнасиловали, она должны была бы сразу закричать или хотя бы пожаловаться отцу сразу по возвращении домой. Он отметил, что на уголовном процессе в эту часть рассказа мисс Траверс никто не поверил бы. Если выясняется, что девушка не кричала в тот момент и не пожаловалась впоследствии, а просто возвращалась в этот дом снова и снова, чтобы подвергаться дальнейшему грубому обращению, можно предположить, что она соглашалась на соблазнение.

Но было ли соблазнение? Девушка утвержает, что имела место преступная близость, и сэр Уильям Уайльд не опроверг ее слова. Было заявлено, что он выступает ответчиком лишь формально, но на самом деле он - фактический ответчик, мог бы явиться на свидетельскую трибуну, если бы захотел, представить свою версию происшествия и оспорить утверждение мисс Траверс полностью или частично.

- Господа присяжные, вам надлежит сделать выводы из его нежелания сделать то, что было бы первейшим порывом и долгом благородного джентльмена.

В конце присяжным следовало решить, является ли письмо клеветой, и если да, какова должна быть сумма возмещения морального ущерба.

Его светлость напомнил присяжным о просьбе м-ра Батта при оценке ущерба принять во внимание тот факт, что защита практически оправдывала клевету. Беспристрастность судьи была очевидна в течение всего судебного процесса и достойна лучших традиций ирландской юриспруденции.

Посовещавшись несколько часов, присяжные огласили вердикт. не лишенный юмора. Они присудили мисс Траверс компенсацию в размере фартинга и включили эту сумму судебные издержки. Иными словами, они оценили добродетель мисс Траверс полновесной монетой самого низкого достоинства, при этом настаивая, что сэр Уильям Уайльд должен заплатить несколько тысяч фунтов стерлингов компенсации за то, что ее соблазнил.

В целом чувствовалось, что вердикт справедлив. Хотя присяжные руководствовались патриотечкими симпатиями к леди Уайльд, истинной «Сперанце», она была несколько несправедлива к мисс Траверс. Никто не сомневался, что сэр Уильям Уайльд соблазнил свою пациентку. Оказалось, что у него - репутация вовсе не святого, и признание девушки в том, что он обвинил ее в «неестественной бесстрастности», было воспринято как ключ к разгадке. Вот почему после соблазнения он от нее сбежал. И вполне естественно, что при таких обстоятельствах она начала обвинять его, поскольку жаждала мести.

Всё это я почерпнул из заметок в ирландской прессе того времени, но, конечно же, мне хотелось бы по возможности услышать достойное доверия свидетельство современника тех событий. К счастью, такое свидетельство было предоставлено.

Юноша - студент Тринити-Колледжа, описал бытовавшее в те времена мнение об этом процессе в блестящем лаконичном письме. Он написал мне, что процесс просто установил то, в чем и так все были уверены - что «сэр Уильям Уайльд - павиан, отличающийся чрезвычайной чувственностью и трусостью (поскольку он не явидся на свидетельскую трибуну, остался без адвоката!), а его жена - напыщенное претенциозное создание, ее гордыня столь же необычайна, как и ее репутация, основанная на сочинении посредственных виршей...Еще в годы ее молодости в ее апартаментах на Мэррион-Сквер царила полутьма - она красилась слишком ярко для обычного освещения и полностью отказалась отсветских манер».

Это проницательное суждение одаренного и совершенно беспристрастного современника (поскольку он уже умер, больше нет смысла скрывать его имя: это - Р. Й. Тайрелл, который долгие годы служил королевским профессором греческого языка и литературы в Тринити-Колледже, Дублин), по моему мнению, подтверждает выводы, которые можно сделать на основании газетных публикаций о процессе. Мне кажется, это письмо и сообщения аместе создают, скажем так, реалистический фотопортрет сэра Уильяма и леди Уайльд. Но художник склоняется к более доброжелательному портрету. Пытаясь увидеть персонажей так, как они сами себя видели, он уравновешивает чрезмерную чувственность и невоздержанность доктора тем фактом, что, благодаря своей энергичности, упорству и адаптивности в общении с окружающими он, будучи еще не старым человеком, занял ведущее положение в своей профессии, а леди Уайльд если и была чрезмерно тщеславной рифмоплеткой, а не поэтессой, всё же была талантливой женщиной, много читала и обладала разносторонними художественными интересами.

Таковы были отец и мать Оскара Уайльда.

ГЛАВА II—ОСКАР УАЙЛЬД В ШКОЛЕ

У Уайльдов было трое детей - двое сыновей и дочь. Первый сын родился в 1852-м году, через год после свадьбы, его окрестили в честь отца Уильямом Чарльзом Кингсбери Уиллсом. Второй сын родился через два года, в 1854-м, и данное ему при крещении имя, похоже, свидетельствовало о националистических симпатиях и национальной гордости его матери. Его окрестили Оскаром Фингалом О'Флаэрти Уиллсом Уайльдом, но в отрочестве он начал страдать от напыщенной кавалькады имен. В школе он скрывал имя «Фингал», в юности счел разумным опустить имя «O'Флаэрти».

В детстве и раннем отрочестве Оскара не считали столь сообразительным, приятным в общении или красивым, как его брата Вилли. Оба мальчика получили самое лучшее в те времена образование. Их отправили пансионерами в школу Портора в Эннискиллене, одну из четырех королевских школ Ирландии. Оскар поехал в Портору в 1864-м году в девять лет, через несколько лет после брата. Он учился там семь лет, и покинул школу, всего в семнадцать лет добившись направления в Тринити-Колледж в Дублине.

Факты о годах учебы Оскара в школе, которые удалось собрать и опубликовать, печально скудны и несущественны. К счастью для моих читателей я получил от сэра Эдварда Салливана, который учился с Оскаром в школе и в колледже, чрезвычайно выразительный и интересный письменный портрет - портрет юноши, один из тех поразительных шедевров портретного искусства, которые создаются лишь благодаря пластичным симпатиям отрочества и задушевному общению лет, проведенных вместе. Только лишь любовь способна достичь в дальнейшей жизни такого чуда выразительности. Я очень рад, что мне позволено опубликовать эту реалистическую миниатюру, цитируя автора:

«Впервые я встретил Оскара Уайльда в начале 1868-го года в королевской школе Портора. Ему было тринадцать или четырнадцать лет. Яркой чертой внешности были его длинные, прямые, светлые волосы. Еще несколько лет его манеры оставались очень мальчишескими, он был очень подвижен, за пределами классной комнаты он был почти неугомонным. Но при этом никогда не принимал участия в школьных играх. Время от времени его можно было увидеть в одной из школьных лодок на озере Лох-Эрн, хотя он вовсе не был искусным гребцом.

Уже в школьные годы он был блестящим собеседником, его талант к составлению описаний превышал средний уровень, а его юмористически преувелеченные описания школьных происшествий всегда были уморительны.

Любимым местом для сплетен ранними зимними вечерами была у мальчиков печь в «Каменном зале». Тут Оскар был на высоте, хотя Вилли, возможно, в те времена был даже лучшим рассказчиком, чем он.

Часто Оскар предлагал другое развлечение - невероятно колоритно изображал святых с витражей: он обладал невероятной способностью искривлять конечности. (Мне рассказывали, что его отец, сэр Уильям Уайльд, тоже обладал этим талантом). Но не следует думать, что в этих изображениях была какая-либо непочтительность.

Помнится, на одном из таких собраний, примерно в 1870-м году, произошла дискуссия о церковном процессе, наделавшем в то время много шуму. Оскар присутствовал на этой дискуссии, его воображение будоражил загадочный Архиепископский суд. Он сказал нам, что ничего иного не желает столь сильно, как во взрослой своей жизни стать героем такого «громкого дела» и остаться в памяти потомков в качестве ответчика в процессе «Королева против Уайльда»!

В школе его почти всегда называли Оскаром, но у него было еще и прозвище - «Серая корова», мальчики называли его так, когда хотели подразнить, и он ужасно обижался. Каким-то загадочным образом это прозвище было связано с названием острова на Верхнем Лох-Эрне, куда можно было с легкостью добраться из школы на лодке.

Лишь незадолго до того, как Оскар покинул Портору, мальчики узнали его полное имя - Оскар Фингал O'Флаэрти Уиллс Уайльд. Перед завершением своего школьного поприща он получил Премию по завещанию Карпентера по греческой словесности, и на вручении премии д-р Стил вызвал его на сцену, назвав все его имена: Оскар был очень раздосадован, а многие школьники начали его дразнить.

Он был всегда великодушен, добр и уравновешен. Помню случай - мы с ним взобрались, словно рыцари на поединке, на спины крупных парней, мы назвали это «турниром», устроили его в классной комнате. Оскар и его конь оказались повержены, в результате Уайльд получил перелом руки. Он знал, что это - несчастный случай, и наша дружба от этого не пострадала.

Думаю, во время учебы в школе он ни с кем особо не дружил. Я, наверное, был для него таким же приятелем, как все остальные, хотя он был на класс младше...

Вилли Уайльд в то время не был с ним особо дружен, относился к нему, как к младшему брату...

Учась в выпускном классе, мы еще с двумя мальчиками однажды оказались в Эннискелене, где затесались в толпу слушателей уличного оратора. Один из нас потехи ради подошел к оратору, сбил палкой шляпу с его головы и бросился наутек, а мы трое побежали за ним. Нескольких слушателей возмутила эта наглость, и они бросились за нами в погоню, Оскар на бегу столкнулся со старым калекой и сбил его с ног - он в подробностях рассказал об этом мальчикам, когда мы благополучно вернулись в школу. Потом Оскар рассказывал, как у него на пути встал разъяренный великан, с которым он дрался много раундов и в конце концов бросил на дороге, приняв за мертвого, а до того продемонстрировав чудеса храбрости в сражении с устрашающим противником. Романтическое воображение было у него развито уже в школьные годы, но когда он рассказывал подобные истории, всегда создавалось впечатление, что он вовсе не жаждет тронуть слушателей: это были просто романтические истории, разыгрываемые в юмористическом ключе двумя главными мужскими персонажами пьесы «Как важно быть серьезным»...

Он никогда не интересовался математикой - ни в школе, ни в колледже. Он смеялся над точными науками и никогда не сказал доброго слова об учителе математики или другой точной науки, но в его словах об этих учителях или о ком-либо ином никогда не было ничего ехидного или злорадного.

Более всего в школьные годы его поразили романы Дизраэли. О Диккенсе как о романисте он говорил с презрением...

В старших классах он почти полностью сосредоточился на изучении классиков, плавная красота его устных переводов в классе из творений Фукидида, Платона и Вергилия незабываема».

Этот, скажем так, фотопортрет Оскара в школьные годы поражает своей четкостью, Оскар предстает здесь, как живой, но у меня есть и другой его портрет, созданный еше одним его современником, с тех пор снискавшим славу в качестве ученого в Тринити-Колледже - этот портрет в целом подтверждает черты, изображенные сэром Эдвардом Салливаном, но подробнее освещает интеллектуальные таланты Оскара, которые расцвели впоследствии.

Этот наблюдатель, пожелавший скрыть свое имя, пишет:

«Оскар был наделен язвительным остроумием, почти все прозвища в школе раздавал он. Он очень хорошо успевал по литературе, особенно хорош был в поэзии...

Мы заметили, что он отдает предпочтение изданиям классиков большого формата с крупным шрифтом...Костюм его всегда был более опрятен, чем у всех остальных мальчиков.

Он был широко начитан, читал очень быстро, сколько он запоминал из прочитанного, судить не могу. Музыкального таланта у него не было.

Мы считали, что учится он хорошо, но не блестяще. Но в выпускном классе он поразил всех на экзамене на классическую медаль, с легкостью превзойдя нас всех в чтении наизусть греческой пьесы («Агамемнон»)».

Сейчас попробую выделить одну-две черты из этих так называемых фотопортретов, а потом нарисую полную картину, добавив то, что мне рассказывал сам Оскар. Наслаждение юмористической романтикой и приятный характер - черты, которые отметил сэр Эдвард Салливан, оставались отличительными чертами Оскара на протяжении всей его жизни. А также - забота о костюме, любовь к изданиям большого формата, любовь к литературе «с особой склонностью к поэзии» - все эти качества отличали его до самого конца.

- До выпускного класса в Порторе, - однажды сказал мне Оскар, - у меня и в помине не было такой репутации, как у моего брата Вилли. Я читал слишком много английских романов, слишком много поэзии, был слишком мечтателен для того, чтобы хорошо выполнять школьные задания.

Знания приходили ко мне через удовольствия - думаю, так они всегда и приходят... .

Почти в шестнадцать лет мне начали открываться чудо и красота жизни Древней Греции. Казалось, я вдруг увидел белые фигуры, отбрасывавшие пурпурные тени на раскаленные от солнца палестры: «Стайки обнаженных юношей и девушек, - вспомни слова Готье, - движутся на темно-синем фоне, словно на фризе Парфенона». Из любви к Древней Греции я начал жадно читать древнегреческих авторов, и чем больше читал, тем больше меня это поглощало:

«О, сколь золотые часы были у нас,

Когда сидели мы рядом,

Когда белые одежды хора

Колебались волнами в воздухе прозрачном;

Вот котурны ступают величаво

По насыщенным строкам ямба,

И рокочущий анапест

Клубится, словно пар, над гробницей».

Директор школы всегда ставил мне моего брата Вилли в пример, но в выпускном классе Порторы даже он признал, что я начал учиться намного лучше. Там был заложен фундамент полученного мною классического образования.

Позднее мне как-то раз пришло в голову спросить у Оскара, не была ли жизнь в пансионе большой закрытой частной школы насыщена пороками чувственности.

- Все англичане так говорят, - ответил Оскар, - но у меня такого опыта не было. Фрэнк, я был сущее дитя до шестнадцати лет. Конечно, я был чувственен и любопытен, как все мальчики, и у меня были обычные для мальчиков мечты, но я не увлекался ими чрезмерно.

В Порторе девять из десяти мальчиков думали исключительно о футболе, крикете или гребле. Почти все занимались спортом - бегали, прыгали и тому подобное, не было заметно, чтобы кто-нибудь думал о сексе. Мы были просто здоровыми юными варварами.

- Ты участвовал в играх? - спросил я.

- Нет, - улыбнулся Оскар. - Мне никогда не нравилось раздавать и получать тумаки.

- Конечно же, ты дружил с каким-нибудь мальчиком младше тебя, которому поверял свои мечты и надежды, которого опекал?

Мой вопрос поверг Оскара в замешательство, задев что-то личное в его душе, и это замешательство заметно в ответе.

- Странно, что ты об этом упомянул, - сказал он. - Был один мальчик, и, - добавил он медленно, - один особенный эпизод. Это случилось в последний год моего пребывания в Порторе. Мальчик был на пару лет младше меня, мы были большими друзьями, ходили вместе на долгие прогулки, я разговаривал с ним бесконечно. Рассказывал ему, что сделал бы, если бы был Александром Македонским, или как сыграл бы царя Афин, если бы был Алкивиадом. Сколько себя помню, я любил отождествлять себя со всеми выдающимися героями, о которых читал, но в пятнадцать-шестнадцать лет я с удивлением заметил, что с Алкивиадом или Софоклом мне отождествлять себя легче, чем с Александром Македонским или Цезарем. Книжная жизнь начала интересовать меня больше, чем реальность...

Мой друг обладал чудесным умением слушать. Я был так занят рассказами о себе, что о нем знал очень мало, удивительно мало, если подумать. Но последний случай из моей школьной жизни заставляет меня думать, что он был кем-то вроде немого поэта, и в душе его таилось намного больше, чем я думал. Это произошло как раз перед тем, как я узнал, что получил направление в Тринити-Колледж. Д-р Стил вызвал меня в свой кабинет, чтобы сообщить важную новость: он сказал, что очень рад, и настаивал, что я получил направление благодаря своей усердной работе в выпускном классе. Эта «усердная» работа очень меня интересовала, иначе я не очень-то ею занимался бы. Помню, директор закончил свою речь заверениями, что, если я продолжу учиться столь же усердно, как учился в выпускном классе, я добьюсь таких же успехов, как мой брат Вилли, и прославлю свою школу и всех, с нею связанных, так же, как он.

Это заставило меня улыбнуться, поскольку, хотя я любил Вилли и знал, что он - действительно хороший ученик, я ни мгновения не считал его равным себе на интеллектуальном поле. Он знал всё о футболе и крикете, читал учебники, а я читал всё, что мне нравилось, и в своем мнении всегда ходил «в короне».

С этими словами Оскар очаровательно рассмеялся, с удовольствием осуждая свое тщеславие.

- Вот в чем я сомневался, Фрэнк, так это в качестве своей короны. Думаю, если бы мне предложили Тройную Тиару, лишь она соответствовала бы моим выдающимся талантам...

Выйдя из кабинета директора, я поспешил к своему другу, чтобы сообщить ему чудесную новость. К моему удивлению, он спросил с холодной горечью:

- Кажется, ты рад уехать?

- Рад уехать, - закричал я. - Думаю, конечно, рад. Я рад уехать отсюда в Тринити-Колдедж в Дублине, там я встречу мужчин, а не мальчиков. Конечно, я рад, я - в диком восторге, это - первый шаг к Оксфорду и славе.

- Я имею в виду, - столь же холодно продолжил мой друг, - что ты, похоже, рад бросить меня.

Его тон меня поразил.

- Ну ты и дурак, - воскликнул я. - Конечно, нет, я всегда рад быть рядом с тобой, но, быть может, ты тоже поступишь в Тринити-Колледж, да?

- Боюсь, нет, - ответил он. - Но я скоро приеду в Дублин.

- Значит, мы встретимся, - обрадовался я. - Тебе следует прийти посмотреть мои апартаменты. Отец предоставит мне комнату в нашем доме, а ты ведь знаешь: Мэррион-Сквер - самый фешенебельный район Дублина. Ты должен меня проведать.

Он посмотрел на меня с тоской и печалью, во взгляде его была скорбь. Но меня манило будущее, и я не мог не говорить об этом. У меня в руке был Золготой ключик от Страны Чудес, меня переполняли надежды и желания.

Мой друг, помнится, молчал, перебил меня лишь раз, спросив:

- Когда ты уезжаешь, Оскар?

- Рано, - ответил я бездумно, или, скорее, был переполнен своими мыслями. - Завтра рано утром, думаю. Обычным поездом.

Утром, когда я со всеми попрощался и собрался ехать на вокзал, он пришел ко мне, очень бледный и удивительно спокойный.

- Я поеду с тобой на вокзал, Оскар, - сказал он. - Директор мне разрешил, когда я ему рассказал, как мы с тобой дружны.

- Я так рад, - закричал я, почувствовав укол совести - мне в голову не пришло предложить ему поехать со мной. - Я очень рад. Последние часы пребывания в школе всегда будут ассоциироваться для меня с тобой.

Он поднял на меня глаза, и его взгляд меня удивил: так смотрит на человека собака. Но вскоре мои надежды вновь меня поглотили, помню, меня лишь слегка удивила мольба в его взгляде.

Когда я занял свое место в поезде, он не попрощался и ушел, оставил меня наедине с моими мечтами, но принес мои бумаги и вещи, и стоял рядом.

Проводник пришел и сказал:

- Сэр, если вы едете...

Мне понравилось это обращение «сэр». К моему удивлению, мой друг запрыгнул в вагон и сказал:

- Всё в порядке, господин проводник, я не еду, но выскочу из вагона, как только вы свистнете.

Проводник прикоснулся к околышу фуражки и ушел. Я что-то сказал, не знаю, что, я был немного смущен.

- Оскар, ты ведь будешь мне писать и всё рассказывать, правда?

- Конечно, - ответил я, - знаешь, как только обустроюсь. Поначалу будет так много дел, я так жажду всё увидеть. Интересно, как ко мне будут относитьсяпрофессора. Очень надеюсь, что они не окажутся дураками или педантами, но как жаль, что все профессора - не поэты...

Так я весело болтал, но тут вдруг раздался свисток, и мгновение спустя поезд тронулся.

- Ты должен сейчас выйти, - сказал я.

- Да, - ответил он странным глухим голосом, держась за ручку вагона.

Вдруг он обернулся ко мне и закричал:

- О, Оскар, - и прежде чем я понял, что он делает, он схватил мою голову горячими руками и поцеловал меня в губы.

Мгновение спустя он выскочил из вагона...

Я сидел в вагоне, меня била дрожь. Вдруг понял, что по моему лицу катятся холодные липкие капли - его слёзы. Это подействовало на меня странным образом. Я вытер эти капли и сказал себе удивленно:

- Это - любовь. Вот что он имел в виду - любовь...

Я весь дрожал. Долго сидел, не в силах думать, весь дрожал от изумления и угрызений совести.

ГЛАВА III—ТРИНИТИ-КОЛЛЕДЖ, ДУБЛИН; КОЛЛЕДЖ МАГДАЛИНЫ, ОКСФОРД

Оскар Уайльд хорошо учился в школе, но в колледже, где конкуренция была выше, он начал учиться еще лучше. Он поступил в Тринити-Колледж 19-го октября 1871-го года, всего через три дня после своего семнадцатого дня рождения. Сэр Эдвард Салливан написал мне, что, когда Оскара приняли в Тринити-Колледж, у него уже было «достаточно хорошее, яркое классическое образование», и привел бесценный фотопортрет Оскара в то время. Сходство характерных черт Оскара со снимком на самом деле с годами проявлялось всё ярче.

«У него были апартаменты в Колледже на северной стороне одной из старинных площадей под названием Ботани-Бэй. Эти апартаменты были чрезвычайно грязны и заброшены. Он там никогда не лентяйничал. В тех редких случаях, когда туда допускали посетителей, на мольберте всегда можно было увидеть незавершенный пейзаж маслом, стоящий на самом видном месте в его гостиной. Оскар неизменно указывал на пейзаж и говорил с юмористической неуверенностью, что «только что пририсовал бабочку». Тех из нас, кто видел его успехи на уроках рисования, которые проводил в Порторе «Громила» Уэйкмен, его манера вовсе не вводила в заблуждение...

Его жизнь в колледже была посвящена в основном учебе: кроме подготовки к экзаменам по классическим дисциплинам он с жадностью поглощал произведения лучших английских писателей.

Он был большим поклонником творчества Суинберна и постоянно читал его стихи, кроме того, у него всегда были под рукой книги Джона Хаддингтона Саймонда о греческих классиках. Во время учебы в Колледже у него не было определенных взглядов по каким-либо социальным, религиозным или политическим вопросам - казалось, он был поглощен лишь литературными делами.

В то же время он свободно вращался в обществе Дублина, был всегда оживлен, был желанным гостем в любом доме, куда удосужился бы прийти. Во время учебы в Дублинском университете он был одним из людей самого светлого ума, которых можно было там встретить.

Он вовсе не был заядлым игроком, но иногда мог присоединиться к игре с небольшими ставками в мужской компании. Пил он крайне умеренно. Вступил в дискуссионный клуб студентов младших курсов, в философский клуб, но едва ли когда-нибудь участвовал в их дискуссиях.

Для получения медали Беркли (которую он впоследствии получил) он занимался с блестящим, но в то же время - сломленным профессором классической филологии Джоном Таунсендом Миллсом, и, помимо учебы, старался получить удовольствие от занятий со своим колоритным учителем. Например, однажды он рассказал мне, что выразил Миллсу соболезнования, когда тот пришел к нему в шляпе, полностью закрытой крепом. Но Миллс с улыбкой ответил, что никто не умер - лишь ужасное состояние его шляпы заставило его применить эту траурную маскировку. Часто думаю о том, что Оскар Уайльд помнил об этом эпизоде, когда ввел в пьесу «Как важно быть серьезным» Джона Уортинга, носившего траур по своему несуществующему брату...

Накануне своей первой поездки в Италию он пришел ко мне в поразительных брюках. Я бросил какое-то издевательское замечание по поводу этих брюк, но с величайшей серьезностью, которая прекрасно ему давалась, попросил не ёрничать о брюках.

- Это - мои брюки для озера Тразимено, и я собираюсь носить их там».

Юмор Оскара уже начал поражать всех его знакомых, и сэр Эдвард Салливан вспоминает здесь его, как он это называет, «ясный ум», а я это скорее назвал бы исключительной утонченностью натуры. Никто ни разу не слышал от Оскара Уайльда какую-нибудь историю, заставляющую задуматься, он всегда избегал напыщенных или грубых фраз, его уста всегда были преданы чистой красоте.

Дон Тринити-Колледжа, чьи воспоминания о годах учебы Оскара я уже цитировал, прислал мне довольно жесткое критическое суждение о нем как о студенте. В этом есть доля правды, но это оказалось хотя бы частично оправдано дальнейшими достижениями Оскара. Необходимо помнить, что этот дон был одним из конкурентов Оскара в Тринити-Колледже, и успешным. Разум Оскара не мог ограничиваться учебными заданиями и рекомендованной литературой.

«После приезда Оскара в колледж на первом курсе он учился блестяще, у него были самые лучшие результаты по классической филологии, но на втором курсе он достиг не столь высоких результатов при сдаче экзаменов по классической филологии. Он оказался пятым в рейтинге, это считалось очень хорошим результатом, но было очевидно, что он вовсе не годится для длительного изучения предмета (или длительной борьбы), хорош он был только во время сдачи экзаменов по краткому курсу».

Оскар дополнил этот духовный фотопортрет рассказом о своей жизни в Тринити-Колледже.

- Ученым меня сделало очарование греческих букв и удовольствие, которое я получал, изучая древнегреческую жизнь и философию, - сказал он мне как-то раз. - Я полюбил древнегреческий идеал и обрел глубокие познания в языке в Тринити-Колледже благодаря штудиям с Махаффи и Тайреллом. Именно они были для меня воплощением Тринити-Колледжа. Махаффи в то время я ценил более всего. Хотя он был не столь выдающимся ученым, как Тайрелл, он бывал в Греции, жил там, впитал греческую мысль и чувства. Кроме того, он определенно смотрел на всё с точки зрения художника, и я всё больше начал придерживаться такой же точки зрения. Он был блестящим оратором, в своем роде поистине великим художником ярких слов и красноречивых пауз. Тайрелл тоже был очень добр ко мне - очень мне симпатизировал и был кладезем знаний. Если бы он знал меньше, стал бы поэтом. Ученость - печальное увечье, Фрэнк, ужасное увечье, - тут Оскар расхохотался.

- Какими были дублинские студенты? - спросил я. - Ты с кем-нибудь из них подружился?

- Они были даже еще хуже, чем мальчики в Порторе, - ответил Оскар. - Думали только о крикете и футболе, бегали и прыгали, эти интеллектуальные упражнения чередовались с драками и попойками. Если бы у них была хоть какая-то душа, они не опускались бы до грубых шашней с барменшами и уличными женщинами. Они были просто ужасны. В Ирландии сексуальный порок еще грубее и отвратительнее, чем в Англии:

«Смрад гниющих лилий ужаснее, чем смрад табака».

Когда я пытался с ними поговорить, они обрывали мою мысль дурацкими шутками и колкостями. Идеалом юмора для них являлась пошлая история. Нет-нет, Тайрелл и Махаффи воплощали в моих глазах всё, что было в Тринити-Колледже хорошего.

В 1874-м году Оскар Уайльд получил золотую медаль за успехи в изучении греческой филологии. В том году тема сочинения звучала так: «Фрагменты греческих комических поэтов» под редакцией Майнеке». В том же году он получил стипендию для изучения классической филологии в Колледже Магдалины в течение пяти лет, 95 фунтов стерлингов в год, что позволило ему отправиться в Оксфорд, не стесняя чрезмерно финансы отца.

Оскар с удовольствием обнаружил, что его успехи отмечены в номере «Оксфордской университетской газеты» от 11-го июля 1874-го года. Он поступил в Колледж Магдалины в Оксфорде 17-го октября, на следующий день после своего двадцатого дня рождения.

Как в Тринити-Колледже Оскар учился лучше, чем в школе, так в Оксфорде ему было суждено добиться гораздо больших успехов и снискать гораздо более яркую репутацию, чем в Дублине.

У него было преимущество - он поступил в Оксфорд немного позже, чем остальные, в двадцать лет вместо восемнадцати, поэтому ему удавалось сравнительно легко получать высокие оценки, в то же время наслаждаясь благами культурной жизни.

На первом курсе в 1876-м году он оказался в рейтинге «Умеренные результаты», но даже тогда заставил всех говорить о себе. Дон Тринити-Колледжа. которого я уже цитировал, признав, что характер Оскара в школе и в Тринит-Коледжа ни у кого не вызывал нареканий, затем пишет что «в Тринити-Колледже он не поражал нас и не казался личностью исключительной», но, должно быть, в Тринити-Колледже был кто-то зоркий, потому что далее дон добавляет с неожиданной проницательностью:

«Меня поразило, как быстро начали улучшаться его успехи после поступления в Оксфорд, где можно было выбрать специализацию - фактически он мог изучать то, что ему больше всего нравилось. Я уверен, что именно во время его пребывания в Оксфорде, а не в Ирландии, сформировались черты, в дальнейшем привлекавшие внмание всего мира».

В 1878-м году Оскар занял первое место в рейтинге «Выдающиеся результаты». Во время летней сессии в том же 1878-м году он вновь достиг успеха - получил премию «Ньюдигейт» за поэму «Равенна», которую прочел на ежегодном торжестве в «Театре Шелдона» 26-го июня. Чтение этой поэмы стало в Оксфорде литературным событием года.

Все относились к Оскару с величайшим любопытством: его называли самым блестящим оратором того времени и одним из наиболее зрелых ученых. В Университете некоторые пророчили ему невероятное будущее, и действительно, казалось, перед ним были открыты все дороги. «В редакции «Журнала для поступающих в Оксфорд и Кембридж» его стихи выслушали с величайшим вниманием». Именно эта наполовину поэзия, наполовину - ритмическая риторика могла воззвать к сердцам и разуму юношества. У него был красивый тенор, который он использовал изощренным образом. Когда он садился в кресло, люди толпились вокруг, чтобы воздать ему хвалу, и даже люди высокого положениярасточали ему комплименты. Сколь ни странно, Оскар говаривал, что его появление примерно в то время в костюме принца Руперта на маскарадном балу, который устроила в зале Хэдингтон-Холла миссис Джордж Моррелл, принесло ему намного более приятные доказательства исключительного положения, которого он добился:

- Фрэнк, все толпились вокруг меня и заставляли говорить. Я почти совсем не танцевал. Я пришел в костюме принца Руперта и говорил, как обычно говорит он, но с большим успехом, поскольку все мои враги превратились в моих друзей. Я провел божественный вечер: Оксфорд значил для меня так много. . . . .

Если бы я мог тебе рассказать, как много дал мне Оксфорд.

Когда я впервые вошел в здание Колледжа Магдалины, я был счастливейшим из смертных. Оксфорд для меня - целый мир, исполненный невыразимого, непередаваемого обаяния. Оксфорд - это дом безнадежных дел и недостижимых идеалов, Оксфорд Мэтью Арнольда с его шпилями из снов и серыми колледжами, возвышиющимися на бархатных лужайках или скрытыми среди деревьев, а между ними - прекрасные поля, усеянные рябцом и первоцветами, и тихая река вьется лентой до Лондона, а затем впадает в море... Фрэнк, перемены для меня были поразительными: Тринити-Колледж для меня был логовом варварства, к которому добавилась еще и грубость.

Если бы не два-три человека, в Тринити-Колледже мне было бы еще хуже, чем в Порторе, но Оксфорд - вот Оксфорд был для меня Раем. Кажется, душа моя расцветала от радости и умиротворения. Оксфорд - зачарованная долина, в его украшенном цветами кубке хранится весь идеализм Средневековья. (Оскару всегда нравилось вольно цитировать или перефразировать в разговоре яркие пассажи из творчества современных авторов. Цитировал он их утонченно, и иногда его собственная вышивка оказывалась столь же хороша, как оригинал. Но мне всегда казалось, что это ученичество свидетельствует об отсутствии оригинальности. Особенно на него повлиял Мэтью Арнольд, он был почти столь же велик, как Пейтер). Фрэнк, Оксфорд - столица романтизма. В своем роде он столь же достопамятен, как Афины, а меня он очаровывал даже еще больше. В Оксфорде, как и в Афинах, не было места реалиям гнусной жизни. Кажется, никто ничего не знал о деньгах и не заботился о них. Всеобъемлющее аристократическое чувство - у человека должны быть деньги, но он не должен о них беспокоиться. И всё, что необходимо для жизни, было идеальным: яства, вино, сигареты - повседневные жизненные потрбености превращались в художественные символы, даже наша одежда обрела важность и смысл. Именно в Оксфорде я впервые надел бриджи и шелковые чулки. Я почти реформировал моду, сделал современный костюм эстетичным. Фрэнк, это - вторая и более великая Реформация. Как жаль, что Лютер совсем не разбирался в одежде, у него совсем не было чувства стиля. У него была отвага, но совсем не было утонченности восприятия. Боюсь, его шейные платки всегда выглядели шокирующе! - и Оскар чарующе рассмеялся.

- А что там таилось за фасадом, Оскар?

- О, Фрэнк, не спрашивай - я не знаю. Никакой грубости - лишь утонченные удовольствия!

«Чистые страсти, благие сожаления и любови без боли». (В ориганале вместо «боли» были «пятна»), -

и он рассмеялся озорным смехом, поскольку процитировал неточно.

- Любови? - спросил я.

Оскар кивнул со своей коронной улыбкой, но мой вопрос его вовсе не задел.

- Лишь романтические и идеалистические привязанности. Каждая новая волна юношей из частных школ приносила избранные натуры, идеальные личности, самых благодарных и чудесных учеников, каких мог бы пожелать для себя поэт, и я читал им старую, но при этом всегда новую проповедь индивидуального бунта и личного совершенства. Я показывал им, что грех со всеми своими интересными аспектами расширяет горизонты жизни. Предрассудки и запреты - это стены, в темнице которых томится душа. Фрэнк, излишества могут навредить телу, но душе вредят лишь страдания: именно самоотречение и воздержание калечат и обезображивают душу.

- Значит, уже в Оксфорде ты прославился, как выдающийся собеседник? - спросил я слегка удивленно.

- Фрэнк, - воскликнул Оскар с упреком, но с радостным смехом. - Я был выдающимся собеседником еще в школе. В Тринити-Колледже я ничего другого и не делал - только разговаривал, а читал я урывками. Я был самым лучшим собеседником из тех, кого видели стены Оксфорда.

- А ты нашел там учителя, подобного Махаффи? - спросил я. - Профессора с поэтическим даром?

Оскар сразу стал серьезным.

- Было там двое-трое преподавателей, Фрэнк, - ответил он, - более выдающихся, чем Махаффи, ученых мирового уровня, а не только Оксфорда. Был, например, Рескин, который очень меня интересовал - чудесный человек и самый чудесный из писателей. Некий утонченный романтический цветок, словно фиалка, питающая воздух неизъяснимым ароматом веры. Рескина я всегда считал английским Платоном - Пророком Бога, Истины и Красоты, который всегда понимал, подобно Платону, что эта Троица являет собой один идеальный цветок. Но я любил его прозу, а не его благочестие. Его сочувствие беднякам навевало на меня скуку, путь, который мы, по его мнению, должны были проторить, утомлял. В бедности я не видел ничего, что могло бы меня заинтересовать, ничего. Я бежал от нее прочь, как от деградации духа. Но проза его была лирична и взмывала на широко распахнутых крыльях в небеса. Он был выдающимся поэтом и учителем, Фрэнк, следовательно, в качестве профессора он был совсем несообразен - его преподавание повергало в смертельную скуку, но когда он пел, это вдохновляло.

А еще был Пейтер - Пейтер-классик, Пейтер-ученый, который уже написал величайшую английскую прозу: думаю, страница-две - это образец величайшей прозы во всей мировой литературе. Пейтер был для меня всем. Он научил меня высочайшей форме искусства - аскетизму красоты. Благодаря Пейтеру я достиг полного своего развития. Он был для меня молчаливым и сочувствующим старшим братом. К счастью для меня, собеседник он был никакой, но чудесно умел слушать, и я мог разговаривать с ним часами. В разговорах с ним я оттачивал мастерство беседы - по выражению его лица было видно, что я сказал нечто выдающееся. Он меня не хвалил, но удивительным образом стимулировал, заставлял всегда превосходить самого себя - это было мощным животворным влиянием, влиянием греческого искусства в его наивысшем смысле.

- Именно он тогда был тем Гамалиилом, у чьих ног ты сидел? - спросил я.

- О нет, Фрэнк, - ответил Оскар. - Уже тогда все сидели у моих ног. Но Пейтер был воистину человеком выдающимся. Дорогой Пейтер! Помню, однажды мы разговаривали, сидя на скамейке под деревьями в Оксфорде. Я наблюдал, как студенты купаются в реке: прекрасные белые тела, воплощение непринужденности, грации и жизненной силы. Я отметил, как христианство расцвело в романтизме, и как грубый арамейский материализм и все последующие формальности общепринятой веры свергли нас с древа жизни, оставив нам утонченные идеалы нового язычества...

Бледный Христос исчерпал себя, его самоотречение и сочувствие были слабостью, а мы шли к синтезу искусств, в котором чарующий аромат романтизма должен быть суровой красотой классических форм. Я говорил поистине вдохновенно, а когда сделал паузу, Пейтер - сдержанный, спокойный, молчаливый Пейтер - вдруг встал со скамейки, упал передо мною на колени и поцеловал мне руку. Я закричал:

- Не делайте этого, не надо. Что подумают люди, увидав такое?

Пейтер поднялся с колен, лицо его было бледным и напряженным.

- Я должен был, - пробормотал он, испуганно оглядываясь по сторонам. - Я должен был, поскольку...

Должен предупредить читателей, что описание этого инцидента созрело достигло большей высоты мысли благодаря тому, что Оскар рассказал мне об этом случае через десять лет после происшествия.

ГЛАВА IV— ФОРМИРУЮЩИЕ ВЛИЯНИЯ: СТИХИ ОСКАРА

Самое важное событие в юности Оскара произошло еще до его поступления в Оксфорд: его отец, сэр Уильям Уайльд, умер в 1876-м году и оставил своей жене, леди Уайльд, почти всё свое состояние, примерно 7000 фунтов стерлингов, процентов с этой суммы едва хватало на жизнь в благородной бедности. Сумма столь мала, что сложно поверить рассказам о том, что в последние годы жизни сэр Уильям Уайльд держал почти открытый дом - «виски лилось рекой, кладовые ломились от снеди», и славился хлебосольством. Небольшая доля, причитавшаяся Оскару - немного денег и маленький домик с земельным участком - досталась ему как раз вовремя: часть денег он потратил на оплату долгов в Оксфорде, а часть - на оплату путешествия в Грецию. Естественно, Оскар Уайльд, впитывавший всё с жадностью, как губка, должен был получить самое лучшее на то время образование, и лучше всего - в форме путешествия. Все мы получаем примерно то образование, которого жаждем, и мне часто кажется, что Оскар Уайльд был слишком образован - то есть слишком много узнал из книг, но недостаточно - из жизни, и слишком мало думал о себе, но я предоставляю судить об этом моим читателям.

В 1877-м году он сопровождал профессора Махаффи в длительной поездке по Греции. Удовольствие и польза, получаемые Оскаром в этой поездке, были столь велики, что он не вернулся в Оксфорд к назначенной дате. Доны оштрафовали его на сорок пять фунтов за нарушение дисциплины, но в следующем году вернули ему эти деньги, когда он занял первое место в рейтинге «Выдающиеся результаты» и получил премию «Ньюдигейт».

Эта поездка в Грецию в двадцать три года подтвердила взгляды на жизнь, которые у него уже сформировались - это мне стало понятно уже по вышеприведенному разговору с Пейтером. Но никто не понял бы Оскара Уайльда, который хотя бы на мгновение забыл, что родился язычником, как сказал Готье, «тем, для кого существует лишь видимый мир», наделенным греческой чувственностью и любовью к пластичной красоте. Язычником, который, подобно Ницше и Готье, совсем не симпатизирует христианству, человеком из «братства неверующих, который «не может» верить». (Его собственные слова в "De Profundis."), для которого чувство греха и раскаяние - симптомы слабости и болезни.

По словам Оскара, больше всего удовольствия во время поездки в Рим он получил бы от лицезрения греческих богов, героев и героинь греческой истории на алтарях Ватикана. Он предпочел бы Богоматери Скорбящей Ниобею, и им обоим предпочел бы Елену Троянскую. Он заявлял, что почитание скорби должно уступить место почитанию красоты.

Следует упомянуть здесь о еще одной преобладающей черте молодого человека.

Еше во время учебы в Оксфорде его вкусы - стремления ума и темперамента - начали определять его будущее. Он проводил каникулы в Дублине и всегда приглашал в свои апартаменты в Тринити-Колледже старинного школьного друга Эдварда Салливана. Салливан вспоминает, что во время их встреч Оскара переполняли впечатления от редких поездок в Лондон, он не мог говорить ни о чем другом, кроме впечатлений от пьес и актеров. С юных лет его непреодолимо влек театр - ему было присуще не только тщеславие актера, но и то, что можно назвать любовью прирожденного драматурга к изменениям жизни на сцене - к декорациям, костюмам, риторике, и главное - к естественной для сцены патетике, благодаря которой возможны юмористические преувеличения.

- Помню, он мне рассказывал, - пишет Салливан, - о «Макбете» Ирвинга, очень его впечатлившем. Оскар был просто очарован. Но боялся, что на публику спектакль произвел столь же сильное впечатление - это, по его словам, свело бы на нет всё его удовольствие от выдающегося представления.

Он обожал мисс Элен Терри - столь же сильно, как Мэрион Терри, миссис Лэнгтри, позже - Мэри Андерсон.

После смерти сэра Уильяма Уайльда семья больше не могла жить в Дублине - теперь живые освободились. Леди Уайльд потеряла мужа и единственную дочь на Мэррион-Сквер, для нее дом был полон печальных воспоминаний, она жаждала покинуть его и обосноваться в Лондоне.

Стихотворение "Requiescat" в первом сборнике Оскара посвящено памяти сестры, которая умерла в десять лет - он уподобил ее «лучу солнца, танцующему по дому». Уже в юности он серьезно относился к своему призванию: он чувствовал, что должен воспевать свое горе, фиксировать всё, что происходит в его жизни. Но тут он не нашел новых слов для своей утраты.

Вилли Уайльд поехал в Лондон и устроился журналистом, вскоре редактор светской газеты «Высший свет» предоставил ему практически полный карт-бланш. С редким бескорыстием, или, если вам угодно, с кельтской преданностью своему клану Вилли очень постарался добиться того, чтобы Оскар прославился. Любую остроту, которую Оскар произнес или которую можно было приписать ему, Вилли цитировал в газете «Высший свет». Эта реклама и собственные недюжинные таланты Оскара как остроумного собеседника, но главным образом, вероятно, распространяемые шепотом слухи о его странных пороках начали формировать вокруг имени Оскара некую мифологию. Оскар уже начал превращаться в персонажа - он вызывал любопытство, все его поступки внушали трепетный интерес. Он публиковал стихи в журнале Тринити-Колледжа «Коттабос» и в других изданиях. Люди начали оценивать его по его собственной мерке поэта и остроумца, тем более, что его амбиции никоим образом не противоречили их более материальным устремлениям.

Пришло время Оскару завоевать Лондон так же, как он завоевал Оксфорд. Он окончил первый класс в великой Школе Высшего Света, и жаждал перейти на новый уровень, где лишь его собственные ошибки были бы его наставниками, и лишь его желания давали бы ему задания на дом. Успехи в Университете опьянили Оскара уверенностью, что отныне его жизнь станет чередой триумфов, станет исключением, доказывающим правило о том, что триумфатор учебных рейтингов редко повторяет свои победы на поле битвы жизни.

Люди не в полной мере осознают, что изучение латыни и греческого и формирование дорогих привычек за чужой счет - это фактически физический недостаток и потеря дееспособности в жестокой и кровавой борьбе большого города, где беспринципность и жадность являются правилом, и слишком мало наград даруется чудесам памяти или таланту блестящей беседы. Если выпускник университета достигает успеха в жизни, он достигает его вопреки так называемому образованию, а не благодаря ему.

Это правда, что большинство выпускников английских университетов получают образование бесконечно лучшее, чем то, которое им предоставляют учебные заведения. Они всей душой преданы занятиям спортом. К счастью для них невозможно развить тело, не закалив в то же время волю. Дни будущего спортсмена наполнены трудами: он не может есть то, что ему нравится, не может пить, когда чувствует жажду. Почти бессознательно он получает важнейшие уроки: учится обуздывать свои желания, с легкостью переносить боль и дискомфорт. Он не нуждается в наставлениях Аристотеля, чтобы узнать ценность привычек - очень скоро ему придется использовать их в качестве оружия против своих любимых слабостей. Прежде всего, он обнаружит, что наградой за самоотречение становится хорошее здоровье, что в боли от голода тоже есть свои преимущества. Стал трюизмом тот факт, что университетские спортсмены в основном преуспевают в жизни, спартанская дисциплина оказалась несравненно эффективнее основ греческого.

Оскару Уайльду дисциплина была неведома. Он никогда не тренировал свое тело с помощью лишений и не закалял непоколебимую волю. Он был идеальным цветком академических штудий и развлечений. В Колледже Магдалины он научился вести роскошную жизнь, познал радость пестования дорогих вкусов,- скажем так, его воспитали и изнежили в Капуе. Тщеславие Оскара в полной мере подпитывалось монастырскими триумфами: он был любителем удовольствий, тщеславно-самоуверенным и в то же время - слабым. Много лет его поощряли проявлять эмоции и пестовать чувства, подобно безумцу в колпаке с бубенцами, следовать фантастическому кодексу чести даже в смертельной битве, презирая религию, уважение к которой могло бы снискать ему симпатию соотечественников. Какие шансы были у этого культурного и обожающего почести сибарита в смертельной схватке современной жизни, где важнейшим качеством является сила воли, а единственное необходимое знание - это знание цены деньгам. Я ни в коей мере не пытаюсь сейчас унизить Оскара. Но с уверенностью могу сказать, что цветок слабее сорняка, вовсе не превознося сорняк и не унижая цветок.

Завершился первый этап жизненного пути Оскара Уайльда: давайте попытаемся посмотреть на него так, как он сам видел себя в то время, и определим его истинные отношения с миром. К счастью, он предоставил нам довольно подробное свое описание.

В "Alumni Oxonienses" Фостера Оскар Уайльд описал себя, покидая Оксфорд, как «профессора эстетики и критика искусств» - утверждение, по-моему, безмерно напыщенное и нелепое. «Нелепое», поскольку свидетельствует о полнейшем незнании жизни, которая выдает людям трудолюбивым грабли для навоза: «Безрассудные свиньи», как назвал их Карлейль, «хлопотливо копошатся и хрюкают в поисках каштанов». «Пафосное», поскольку - дерзновенно-искреннее, подобно самой юности, с налетом юношеского тщеславия и склонности к преувеличениям Очередная исполненная стремлений человеческая душа на пороге жизненного поприща, жаждущая найти в мире возвышенную работу и не ведающая о том, что идеальные стремления в мире повсеместно презираемы и подавляемы, потребность нынешнего дня - коттеджы-однодневки для миллионов, а не оратории, дворцы искусств и храмы духа.

Скажем так, неподходящее время для «профессора эстетики» и точно - неподходящее место. Возможно, Зулуленд был бы для такого человека предпочтительнее, чем Англия. В Германии, Франции и Италии для любителей прекрасного есть много должностей в университетах, картинных галереях, музеях, оперных театрах, и главное - образованные люди там уважают художников и писателей, также есть там места и для служителей истины в химических лабораториях и политехнических институтах - их поддерживает государство, и это приносит превосходные результаты даже с утилитарной точки зрения. А вот в богатой Англии таких мест - всего несколько десятков, и обычно их распределяют с циничным презрением к достоинствам: жалкая анархичная Англия, с голодной душой, несмотря на все свои земные блага, своим примером доказывающая илотам, что не хлебом единым жив человек: Англия и Оскар Уайльд! «Темная страна» и «профессор эстетики» - безумный мир, друзья мои!

Сейчас нам необходимо признать ту печальную истину, что в споре между Англией и Оскаром Уайльдом вина не лежит лишь на одной из сторон, хотя, пожалуй, Англия была более далека от идеала, чем будущий профессор эстетики - данный факт заставляет нас остановиться и задуматься. Биологическое развитие, о котором нам толкуют, воистину было бы заметно, если бы у нас были глаза: так называемая эволюция движется от простого к сложному, следовательно, наши правители должны были бы приспосабливаться к постоянно возрастающей сложности современной жизни и современных людей. Хорошего садовника честолюбие заставляет выводить новые сорта, а наши политики не утруждаются даже тем, чтобы дать появившимся новым видам шанс на выживание: похоже, они слишком заняты тем, чтобы удержаться на своей должности.

Ни одной новой профессии не появилось в Англии со времен Средневековья. С тех пор мы изобрели новые отрасли искусства и науки, новую литературу - когда же всё это будет организовано и регламентировано новыми живыми профессиями, чтобы юные искренние души обрели новое подходящее поприше для применения своих сил, чтобы они не были вынуждены волей-неволей выкапывать каштаны, если им выгоднее было бы применять свои более благородные таланты? Не только бедняки в Англии беднее, чем в любой другой стране, но и для интеллектуалов здесь существует меньше возможностей - соответственно, организм страдает от обеих крайностей. Давно пора устранить оба этих бедствия, поскольку, по всеобщему мнению, Англия - самое плохо организованное из современных государств, наиболее далекое от идеала.

Кроме того, нужно что-то сделать с существующими поприщами, дабы сделать их достойными почетных амбиций. Одно из этих поприщ, Церковь - благородное тело без души, наше обоняние нам подсказывает, что оно умерло некотрое время назад, а медицинское поприще - благородный дух и разбитое, полуразложившееся тело. О цельности и благородстве человеческой натуры многое говорит тот факт, что наши врачи упорно пытаются лечить болезни, хотя, очевидно, в их интересах, чтобы пациенты болели - анархический английский мир, застывший в самовосхвалении. Что с этим сможет поделать сей профессор эстетики?

Вот он - цветок английского университетского образования, награжденный важными академическими премиями, но не имеющий никаких достойных упоминания способов заработать себе на жизнь, быть может, кроме журналистики. И журналистика в Англии страдает от всепоглощащей анархии. Во Франции, Италии и Германии журналистика - поприще, на котором красноречивый и культурный молодой человек может завоевать почет, реализуя свои устремления. Во многих странах этот способ заработать себе на хлеб одаренные и благородные люди могут превратить в искусство, но в Англии, главным образом - из-за анонимности прессы, искусно контролируемой капиталистами, журналист или современный проповедник превращается в продажный голос, бездушного лоточника, которому платят за рекламу продукции его хозяина. Очевидно, в Лондоне девятнадцатого века нашего «профессора эстетики и критика искусств» настигнут тяжелые времена.

Как мы уже знаем, Оскар запустил руку в полученное от отца наследство, и понимал, что скоро ему придется жить на то, что он сможет заработать - несколько фунтов стерлингов в неделю. Но он был поэтом и безгранично верил в свой талант. Для артистической натуры день сегодняшний - это всё: на сегодня он для себя решил, что может жить, как жил всегда, так что он ездил в Лондон первым классом и покупал все книги и газеты, которые могли бы развлечь его в дороге. «Дайте мне роскошь, - любил говаривать он, - а самое необходимое может получить любой».

Но на переферии сознания роились серьезные опасения. Через много лет после этого он рассказывал мне, что смерть его отца и малая сумма полученного наследства стали для него серьезным ударом. Но в то время он подбадривал себя мыслью о сравнительном успехе брата, а страхи и сомнения отбрасывал как недостойные.

Следует воздать Оскару должное - сначала он пытался урезать расходы и вести трудовую жизнь. Он снял две меблированных комнаты на Солсбери-Стрит за Стрэндом - для человека, следующего моде, эта улица было весьма захудалой. Он начал работать журналистом и составлять сборник стихов для публикации. Его журналистская деятельность поначалу вовсе не была успешной. К своему несчастью, он обращался лишь к блестящим умам, а светлые головы повсюду немногочисленны. Его творчество было слишком академичным и трудным для понимания. Его брат Вилли симпатизировал людям попроще, поэтому оказался лучше подготовлен к этой работе. Но Оскар сразу добился определенного успеха в обществе.

Сразу по приезде в Лондон Оскар гордо вступил под свет софитов, начал посещать все премьеры и при всяком удобном случае говорил. Он не только был блестящим собеседником, но и всегда улыбался, был полон стремлений и радости жизни, и главное - любил превозносить до небес всё и всех, кто ему нравился. Этот дар пылкого восхищения был не только самой очаровательной его чертой, но и, пожалуй, главным доказательством его выдающегося таланта. И, конечно же, именно это качество больше всего ему пригодилось в жизни. Он неустанно повторял, что миссис Лэнгтри превосходит красотой Венеру Милосскую, а леди Арчи Кэмпбелл очаровательнее Розалинды, а мистер Уистлер - непревзойденный художник. Столь пылкий энтузиазм у молодого и блестящего человека был неожиданным и приятным, все двери были для него широко открыты. Пылкие расточители похвал - всюду желанные гости, и если Оскар не мог похвалить, он пожимал плечами и молчал, но едва ли хоть одно обидное слово упало с этих всегда улыбающихся уст. Ни одна другая тактика не может оказаться в Англии более успешной, чем этот врожденный дар блестящего добродушия и энтузиазма. Он познакомился не только со всеми актерами и актрисами, но и с главными покровителями и театральными завсегдатаями - с лордом Литтоном, леди Шрусбери, леди Дороти Нэвилл, леди де Грэй и миссис Джойн, а также - с Томасом Харди, Мередитом, Браунингом, Суинберном и Мэтью Арнольдом, фактически - со всеми представителями богемы и частью «Мейфера», для которой важен интеллект.

Но, хотя Оскар часто куда-то ходил и общался со множеством выдающихся людей, завоевав определенную популярность, социальный успех не приносил денег в кошелек. Наоборот, ему даже приходилось больше тратить, поскольку постоянные аплодисменты слушателей дарили ему уверенность в себе. Он начал больше говорить и меньше писать, а кэбы, перчатки и цветы стоили денег.

В то же время следует признать, что Оскар по-прежнему был полон неустанной решимости совершенствовать свой ум, и в Лондоне он нашел более оригинальных учителей, чем в Оксфорде, особенно - Морриса и Уистлера. Морриса хоть и превозносили при жизни, у него вряд ли было что сказать современникам. Свои идеалы он искал в воображаемом прошлом, и часто то, чему он учил и что восхвалял, абсолютно не годилось для современных условий. А вот Уистлер был воплощением современности, к тому же - великим художником: он не только впитывал все новейшие интеллектуальные тенденции, но и, благодаря алхимии гениальности, преображал их и превращал в свои собственные. Еще раньше, чем Гонкуры, он начал восхищаться китайским фарфором и японскими гравюрами, и его утонченная интуиция, подкрепленная японским примером, позволила ему понять, что его собственные впечатления от жизни более ценны, чем любая ее расшифровка. Он чувствовал, что современное искусство должно интерпретировать, а не изображать реальность, и учил золотому правилу художника - половина всегда более выразительна, чем целое. Уистлер разъезжал по Лондону и проповедовал новые принципы декора, возвещал Новый Ренессанс в искусстве. Будь он лишь художником, ему никогда не удалось бы оказывать столь выдающееся влияние, но он был оригинальной личностью и блестящим собеседником, обладал даром живописных фраз и самых едких острот.

Оскар сидел у его ног и изо всех сил впитывал новое эстетическое учение. Он даже осмелился присвоить некоторые наиболее яркие истории Уистлера, из-за чего у него произошел конфликт с учителем.

Приведу один эпизод:

арт-критик «The Times» Хэмфри Уорд пришел на выставку картин Уистлера. Его переполняло необоснованное чувство собственной важности, он схватил мастера за петлицу и сказал, указывая на одну из картин:

- Вот это хорошо, первоклассная картина, очаровательная цветовая гамма, но, знаете, - тут он поверх своего плеча указал пальцем на другую картину, - вот это - плохо, всё нарисовано неправильно...плохо!

- Друг мой, - воскликнул Уистлер, - вам никогда не следует говорить, что вон та картина хороша, а вон та - пдоха, никогда! «Хороший» и «плохой» - не те термины, которые вам следует использовать. Говорите «мне это нравится» или «мне это не нравится», тогда вы будете в своем праве. А теперь ступайте выпейте виски - уверен, вам это понравится.

Оскара восхитила остроумная отповедь, он воскликнул:

- Жаль, что не я это сказал.

- Еще скажете, Оскар, еще скажете, - последовал молниеносный ответ Уистлера.

Влияние Уистлера, по моему мнению, оказалось наиболее важным для формирования таланта Оскара Уайльда. Уистлер научил его тому, что гении стоят особняком и не подчиняются законам, а также показал, что все качества - оригинальность внешнего вида, остроумие, даже грубость - при демократии ценны вдвойне. Но ни врожденный талант Оскара, ни гордая самоуверенность, обретенная благодаря Уистлеру, не помогали ему зарабатывать. Завоевание Лондона, казалось, было дальше и неправдоподобнее, чем когда-либо. Если Уистлеру не удалось получить лавровый венец, как Оскар или кто-либо другой может быть уверен в победе?

Более слабый профессор эстетики утратил бы свой энтузиазм из-за денежных и прочих трудностей своего поприща, сразу же отчаялся бы перед непроницаемой глухой стеной английского мещанства и презрения. Но Оскар Уайльд был уверен в своем великом даровании, и его толкало вперед невероятное тщеславие. Вместо того, чтобы уменьшить свои аппетиты, столкнувшись с сопротивлением, он их только увеличил. Он начал расхаживать по вечерам в бриджах и шелковых чулках, с диковинными цветами в бутоньерке - зелеными цветами подсолнуха и позолоченными лилиями, говорил о Бодлере, чье имя было никому не известно, как о поэте мирового уровня, и провозглашал странное кредо «наиболее ценны излишества». Очень скоро его имя оказалось у всех на устах: Лондон говорил о нем, его обсуждали за тысячами чайных столиков. Количество приглашений выросло в десять раз, Оскар стал знаменитостью.

Конечно, многие по-прежнему смотрели на него как на обычного позера. По-прежнему казалось, что он - просто сладкий апельсин на Ломбард-Стрит, его растопчут миллионы ног, равнодушие и брезгливость среднего класса.

Но некие обстоятельства были на его стороне. Хотя над художественным движением, которое за много лет до того основали прерафаэлиты, до сих пор многие смеялись, презирая его как безумие, несколько художников твердо стояли на своем, и мало-помалу горстка упрямцев поколебала уверенность большинства, как часто бывает при демократии. Оскар Уайльд получил выгоду от победы этих предшественников, которые любили искусство. Некоторых мужчин из равнодушной публики начал привлекать артистический взгляд на жизнь, а женщин - эмоциональная сила нового кредо. Оскар Уайльд стал пророком эзотерического культа. Но даже известность не решала проблему финансов, становившуюся всё более насущной. С десяток раз Оскар отмахивался от этой проблемы, предпочитая лучше залезть в долги, чем ограничивать себя. Он думал, что как-нибудь встанет на ноги. Мужчины, утешающие себя этой мыслью, обычно садятся кому-то на шею. В двадцать шесть лет, что довольно странно - в то самое время, когда Оскар бросал надменный вызов свету фантастическим нарядом, он решился попросить деньги у матери - деньги, которых ей самой не хватало, но - следует воздать ей должное - она ни на миг не задумывалась о деньгах, если речь шла о тех, кого она любит, а Оскара она не только любила, но и гордилась им. Но она могла дать ему лишь небольшую сумму - трудности отсрочены, но что делать потом?

Тщеславие Оскара росло вместе с его успехами, страх поражения лишь подстегивал любимца общества, он искал средства, чтобы победить мещан, и не мог думать ни о чем другом, кроме своего сборника стихов. Он почти год неустанно пытался добиться издания сборника. Издатели отвечали, что поэзия не приносит денег, и отказывались рисковать. Но слава о его бриджах и шелковых чулках, и главное - постоянные нападки в светских газетах пошли Оскару на пользу, и в начале лета 1881-го года книга вышла со всей важностью, которую мог придать изданию внушительный формат, хорошая бумага, широкие отступы и высокая цена (10,6). Правда заключалась в том, что Оскар сам заплатил за печать и издание книги, а Дэвид Бодж, издатель, поставил на обложке свою фамилию за комиссионные.

Оскар возлагал на эту книгу огромные фантастические надежды. До конца жизни он считал себя поэтом, и в творческом смысле его вера оказалась оправданной, но он, конечно, подразумевал и стихи как таковые, и тут его претензии можно принять с большими оговорками. Но независимо от того, был ли Оскар поэтом, его надежды на эту книгу были странными: он надеялся не только обрести благодаря ей репутацию, но и заработать много денег, а деньги на поэзии в Англии удается заработать нечасто.

Книга пользовалась необычайным успехом, можно смело утверждать, что ее успех превысил успех какого-либо первого сборника настоящей поэзии, который был издан или когда-либо будет издан в Англии: за месяц было четыре переиздания, тираж распродан. Два сонета в сборнике были посвящены Элен Терри, в одном ее именовали «Порция», в другом - «Генриетта-Мария», частично это способствовало популярности книги, поскольку мисс Терри сонеты понравились, она превозносила книгу и ее автора до небес. (В «Воспоминаниях» мисс Терри пишет, что гениальность Оскара Уайльда и Уистлера поражала ее больше, чем гениальность кого-либо еще). Привожу здесь сонет «Генриетта-Мария» как характерный образец творчества:

«КОРОЛЕВА ГЕНРИЕТТА-МАРИЯ»

В одиноком шатре, ожидая победы,

Стоит она, глаза ее затуманены болью,

Словно лилия бледная, пропитанная дождем:

Громкий лязг оружия, багровые небеса,

Руины войны, крах рыцарства -

Привычные страхи не способны сломить ее гордую душу.

Смело живет она во имя своего повелителя - короля,

Ее душа пылает в страстном экстазе.

О, косы златые! О, пурпурные уста! О, лицо!

Ты создана для поклонения и любви мужчины!

С тобою я забываю труды и усталость,

Путь без любви, на котором нет места для отдохновения,

Прерывистый пульс времени, ужасная усталость души,

Моя свобода и жизнь республиканца.

Лучшие образцы лирической поэзии - главное искусство Англии, так же, как музыка - искусство Германии. Сборник поэзии почти наверняка вызовет искренний восторг английской прессы, которая не удосужилась заметить "Sartor Resartus" или первые эссе Эмерсона. Чрезмерное внимание, уделяемое книге Оскара, свидетельствовало о том, что его личность и успех в обществе повлияли на журналистов.

"The Athenaeum" отвел книге почетное место в своем выпуске от 23-го июля. Рецензия была суровая, но справедливая. «Томик стихов мистера Уайльда, - было сказано там, - можно считать Евангелием новой веры. От других проповедей его отличает то, что он идет позади, а не впереди культа, который хочет утвердить...Но мы не заметили, чтобы у апостола нового вероучения было какое-нибудь ясное послание».

Далее критик пытается доказать, что «практически вся книга - подражательна»....и в заключение пишет: «Творчеству такого рода не хватает прочности».

"The Saturday Review" отозвалась о книге пренебрежительно: в конце статьи «Современная поэзия» книгу назвали «ни хорошей, ни плохой». Рецензент по английской традиции критиковал чувственную тональность стихотворений, но заключение сделал довольно честное: «Эта книга не лишена проблесков ума, но их повсеместно затеняют подражание, лицемерие и безвкусица».

В то же время отзывы в "Punch" были излишне критичны, а отзывы в "The World", которые писал в основном брат Оскара, были излишне хвалебными. "Punch" объявил, что «Мистер Уайльд, возможно, эстет, но он лишен оригинальности...томик отзвуков эхо...Суинберн и вода».

Так что же имел в виду "The Athenaeum", когда воспринял столь серьезно новый сборник подражательной поэзии и объявил его «Евангелием новой веры», кроме заявления о том, что «вера следует за культом» и так далее?

Вероятно, "The Athenaeum" по ошибке принял Оскара Уайльда за последователя прерафаэлитов, подсознательно и чисто по-английски заявив, что всё «эстетическое» или «художественное» - непременно слабое и никчемное, если не хуже.

Вскоре после отъезда Оскара из Оксфорда "Punch" начал публиковать на него карикатуры и высмеивать культ, который журналисты окрестили «Слишком совершенным совершенством». Девять англичан из десяти наслаждались этим дикарским презрением, которым любимое издание английского среднего класса поливало то, что эвфемистично называли «эстетическим безумием».

Вот что опубликовал "Punch" под названием «День поэта»:

"Оскар за завтраком! Оскар за ланчем!! Оскар за обедом!!! Оскар за ужином!!!!

- Видите, я - простой смертный, - говорит поэт с невыразимо вежливой улыбкой, поднимая глаза от изысканного, но внушительного блюда яичницы с беконом. Он проводит длинной, тонкой и гибкой рукой по своим локонам, достает из волос кусок бумажной папильотки с бесстрастностью д 'Орсэ.

Совершив это усилие, мистер Уайльд жалуется на легкое головокружение и со слегка извиняющейся улыбкой заказывает еще одну порцию яичницы с беконом».

Стихи "Punch"' на эту тему были примерно того же рода, демонстрируя скорее озлобленность, чем юмор. Под названием "Серовато-зеленый" (автор - «Исчезающий эстет») издание публиковало тексты такого рода:

«Моя любовь чиста, как лилии цветок.

("Переливчатый синий сияет божественным светом!")

О, сколь ярки цветы ее девичьего коттеджа.

("Спой «Хэй!», спой «Хо!» во славу серовато-зеленого!")

. . . . . . . . . . . . .

Готов поклясться, я не смог бы победить никогда:

("Переливчатый синий сияет божественным светом!")

Барду приспичило, а она холодна, как жестянка.

("Спой «Хэй!», спой «Хо!» во славу серовато-зеленого!")

Если суммировать всю эту критику, бесполезно отрицать, что в основе ее лежит предположение о порочной чувственности поэта, которая, как считают критики, отражается в его стихах. Только этим можно объяснить поношения, которых эти стихи явно не заслуживали.

Благодаря стихам Оскар получил карманные деньги на сезон, его слава также возросла, но в глазах людей здравомыслящих книга принесла ему слишком мало пользы или не принесла вовсе - в ней не было ни одного запоминающегося слова, новой тональности или искреннего голоса. Но в конце концов - первый сборник стихов, как правило, всегда подражателен, а попытка, если говорить о «Венере и Адонисе», вовсе не была лишена интереса.

Оскара, естественно, разочаровала критика, но продажи и переполох, вызванный книгой, его воодушевили, и он, как всегда, был решительно настроен на успех. Что делать дальше?

ГЛАВА V— ССОРА ОСКАРА С УИСТЛЕРОМ И БРАК

Первый раунд битвы с Судьбой еще не был завершен. Оскар Уайльд смог добиться того, чтобы о нем узнали и заговорили, несколько лет продержался наплаву, успел узнать кое-что о жизни, еще больше - о себе. С другой стороны, он потратил почти всё полученное от отца наследство, и, кажется, был столь же далек, как и прежде, от того, чтобы достойно зарабатывать себе на жизнь. Перспективы тревожные.

Даже в юности Оскар неплохо понимал жизнь. Ему не удавалось сделать карьеру в журналистике, его поэзия англичан не волновала, но оставалось еще чтение лекций. В глубине души он понимал, что говорит он лучше, чем пишет.

Он попросил брата гордо объявить в "The World", что благодаря «поразительному успеху «Стихотворений» мистера Оскара Уайльда пригласили читать лекции в Америке».

Приглашение было выдуманным, но Оскар преисполнился решимости завоевать это новое поприще: он был уверен, что там можно заработать.

Кроме того, у него появилась еще одна стрела в колчане. Когда первые отголоски социальной бури в России достигли Англии, наш аристократ-республиканец дальновидно воспользовался случаем и написал пьесу о заговоре нигилистов под названием «Вера». Эта драма переполнена популярными английскими либеральными штампами Поскольку тема была актуальной и вызывала интерес, драму «Вера» опубликовали в сентябре 1880-го года, но успеха она не имела.

Но в марте 1881-го года убили царя Александра, в июне того же года вышел сборник стихов Оскара, который превозносила и рекламировала в прессе мисс Терри, а после убийства царя миссис Бернард Бир, актриса довольно высокого уровня, приняла «Веру» к постановке. Неожиданно объявили, что миссис Бернард Бир будет играть в драме «Вера» в «Аделфи» в декабре 1881-го года, но автору пришлось довольствоваться лишь этим объявлением. Декабрь наступил и прошел, а «Веру» так и не поставили. Оскару казалось, что пьесу могли бы принять к постановке в Америке, в любом случае, попытка - не пытка, так что он уплыл в Нью-Йорк.

Его новая авантюра могла увенчаться успехом. Литературный и художественный вкус Америки до сих пор испытывает сильное влияние, а возможно - и формируется английскими вкусами, и, если бы Оскара Уайльда правильно представили, вероятно, его выдающийся дар рассказчика помог бы ему добиться успеха в Америке в качестве лектора.

Его ответ таможенному офицеру после высадки на берег «Мне нечего декларировать, кроме своей гениальности», приковало к нему всеобщее внимание, вызвало множество комментариев и дискуссии по всей стране. Но люди из круга Оскара, которые задавали тон в Англии и вывели его на авансцену, в Штатах были практически неизвестны, им не хватало храбрости, чтобы действовать партизанскими методами. Оскар оказался лицом к лицу с американской мещанской публикой без своих привычных «клакеров», в такой ситуации половинчатый успех уже свидетельствовал о значительной силе. Темы его лекций звучали так: «Английский Ренессанс» и «Дизайн домов».

О его первой лекции в Чикеринг-Холле 9-го января 1882-го года говорили так много, что знаменитый импресарио майор Понд ангажировал его для турне, которое, впрочем, пришлось сократить из-за финансовых трудностей. "The Nation" опубликовала очень честный отчет о его первой лекции: «Мистер Уайльд - продукт в высшей степени иностранный, так что он вряд ли добьется успеха в этой стране. То, что он может сказать, не ново, а его экстравагантность недостаточно экстравагантна для того, чтобы развлечь среднюю американскую публику. Его бриджи и длинные волосы хороши, поскольку ему идут, но Бентхорн слишком разбаловал публику, чтобы ее впечатлил Уайльд».

"The Nation" недооценила американское любопытство. С января по июль Оскар прочел девяносто лекций, а потом вернулся в Нью-Йорк. Сумма сборов составила 4 000 фунтов стерлингов, он получил примерно 1200 фунтов стерлингов, так что после оплаты расходов у него осталось несколько сотен. Оскар с присущим ему оптимизмом счел это триумфом.

Сегодня приходится признать, что читать эти лекции крайне неинтересно. В них нет ни одной новой мысли, ни одной запоминающейся фразы - это просто студенческая работа, самые лучшие пассажи в лекциях - парафразы Пейтера и Арнольда, а заголовки позаимствованы у Уистлера. Д-р Эрнст Бендц в своей монографии «Влияние Пейтера и Мэтью Арнольда на прозу Оскара Уайльда» доказал это с невероятной полнотой и эрудицией.

Но сам лектор был человеком изысканным: все женщины обсуждали его бриджи и шелковые чулки, и говорил он с изысканной авторитетностью. Даже самые унылые педанты были вынуждены признать, что он невероятно красноречив, а манеру изъясняться в Америке ценят очень высоко. В некоторых восточных городах, особенно - в Нью-Йорке, он добился определенного успеха, успеха новизны и сенсационности, того успеха, который любая большая столица дарит всему странному и эксцентричному.

В Бостоне Оскар добился триумфа благодаря силе воли. Пятьдесят или шестьдесят студентов Гарварда пришли на его лекцию в костюмах, пародирующих Оскара - «во фраках, бриджах, развевающихся париках и зеленых галстуках. У всех были в бутоньерках огромные лилии, и каждый из них ташил за собой подсолнух». В тот вечер Оскар пришел в обычном костюме и прочел лекцию, словно не заметив грубости. Главная газета Бостона воздала ему должное:

"Должно быть, все, кто стал свидетелем этой сцены вечером вторника, почувствовал то же, что и мы, и те, кто пришел понасмехаться, если и не остались внимать, во всяком случае, ушли из мюзик-холла с чувством сердечной симпатии и, вероятно, к своему удивлению, с уважением к Оскару Уайльду." (Посыпая головы студентов раскаленными угольями, Оскар являл собой фигуру Гермеса (которую тогда как раз недавно нашли на раскопках) для Гарвардского университета.)

По мере продвижения на запад в Луисвиль и Омаху популярность Оскара чахла и скукоживалась. Оскар упорствовал, из Штатов он поехал в Канаду, осенью добрался в Галифакс.

Необходимо упомянуть следующее: 6-го сентября Оскар послал 80 фунтов стерлингов леди Уайльд. Мне он сказал, что просто вернул деьги, которые она ему одолжила, но, несомненно, Оскар, в отличие от своего брата Вилли, с огромной щедростью постоянно помогал матери, хотя Вилли всегда был ее любимцем.

Оскар вернулся в Англию в апреле 1883-го года и прочел лекцию студентам-искусствоведам в их клубе на Голден-Сквер. Из-за этого он тут же поссорился с Уистлером, который обвинил его в плагиате: «Ворует с наших тарелок сливы для пудинга и торгует ими вразнос в провинции».

Если сравнить эту лекцию с лекцией «Английский Ренессанс», которую Оскар прочел в Нью-Йорке за год до того, и с широко известными высказываниями Уистлера, нельзя не признать, что обвинения обоснованны. Такие фразы, как «художники должны не копировать красоту, и создавать ее» и «картина - предмет чисто декоративный» выдают их автора.

Долгая газетная перепалка между ними закончилась в 1885-м году, когда Уистлер опубликовал свою знаменитую статью об искусстве «Лекция в десять часов». Эта лекция неизмеримо лучше любой из лекций Оскара Уайльда. Уистлер был на двадцать с лишним лет старше Уайльда и умело распоряжался своими ресурсами: он не просто был остроумен - у него был новый взгляд на искусство и оригинальные идеи. Уистлер, как великий художник, знал, что «художественных времен никогда не было. Нации, любящей искусство, никогда не существовало». В своей статье Уистлер вновь и вновь достигал вершин красноречия. Его виртуозные шутки меня тоже восхитили, и я заявил, что лекцию можно поставить в один ряд с лучшими образцами, о которых когда-либо слышали в Лондоне, вместе с эссе Кольриджа о Шекспире и эссе Карлейля «Герои и героическое в истории». К моему изумлению, Оскар отказался признать выдающиеся качества статьи Уистлера: он счел послание парадоксальным, а высмеивание профессоров - слишком резким. «Уистлер - словно оса, - воскликнул он, - и у этой осы - отравленное жало». Добродушная натура Оскара восставала против язвительной агрессивности Уистлера. Впрочем, по сути лекция Уистлера была атакой на академическую теорию, которую преподавали в университетах и которую молодому ученому вроде Оскара Уайльда было естественно защищать. Мнение Уистлера, что художник - явление спорадическое, счастливая случайность, «шанс», по сути было новаторским, а Оскар еще не достиг этого уровня мышления: он опубликовал в "Pall Mall Gazette" рецензию на статью мастера, примечательную одной из первых вспышек того добродушного юмора, который позднее оказался одним из самых характерных талантов Оскара.

«Уистлер, - написал Оскар, - по моему мнению, поистине один из величайших мастеров живописи. Должен добавить, что, по мнению самого мистера Уистлера, он - абсолютно вне конкуренции».

Уистлер опубликовал резкую отповедь в "The World", Оскар ответил, но у Уистлера был неопровержимый аргумент... "Оскар - дружелюбный, безответственный, жадный Оскар, который в картинах разбирается не лучше чем в фасонах пальто, берется высказывать мнения....других людей!"

Необходимо отметить, что один из самых язвительных критиков тут не удержался и воздал должное «дружелюбию» Оскара Уайльда. Уистлер предпочел назвать Уайльда «дружелюбным и безответственным», не желая характеризовать его плагиат более резко.

Оскар Уайльд почти всё, что ему было известно об искусстве (см. Приложение «Критика Роберта Росса») и спорах, узнал от Уистлера, но в обеих этих сферах он так и остался всего лишь учеником. Особенно плохо он был оснащен для споров - у него не было ни храбрости, н презрения, ни способности наслаждаться конфликтом, которые были у его великого учителя.

Оскар, которого вовсе не смутили нападки Уистлера, отправился в турне по стране с лекциями «Личные впечатления об Америке», а в августе вновь приплыл в Нью-Йорк, чтобы увидеть свою пьесу «Вера» в постановке Мэри Прескотт в театре «Юнион-Сквер». Постановку постиг полный провал, чего и можно было ожидать: в основном эта пьеса была написана так, как мог бы написать ее любой талантливый молодой человек. Но всё-таки я вижу в этой пьесе первые проблески характерного для Уайльда блестящего юмора, неожиданный взмах крыльев, который, принимая во внимание будущее Уайльда, оказался очень многообещающим. Но тогда пьесу не оценили.

В сентябре 1883-го года Оскар вновь оказался в Англии. Лекции принесли ему больше доходов, чем театр, но всё равно недостаточно для обретения свободы и возможности беззаботной жизни. Воздадим ему должное - как только у него оказалось несколько сотен фунтов, он решил потратить их на совершенствование своего интеллекта.

Желая повысить свой культурный уровень, и, вероятно, в какой-то мере следуя примеру Уистлера, Оскар отправился в Париж. Он остановился в маленьком захудалом отеле «Вольтер» на Набережной Вольтера и очень скоро завел знакомство со всеми, кто хоть что-нибудь из себя представлял в мире литературы, от Виктора Гюго до Поля Бурже. Оскара восхищал гений Верлена, но гротескное физическое уродство самого поэта (лицо Верлена напоминало маску Сократа), а также - его грязный и омерзительный способ жизни помешал Оскару познакомиться с ним по-настоящему. Во время пребывания в Париже Оскар очень много читал, и его французский, который прежде был на школьном уровне, заметно усовершенствовался Он всегда говорил, что Бальзак и в особенности - созданный им герой, поэт Люсьен де Рюбампре, - его учителя.