Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том I

«И радость царила там, во всем городе

Ни одна рука не тянулась к клинку,

И при этом они лелеяли силу тела,

Чтобы стать еще сильнее. Любовь была их Богом». .

И Америка, и Англия в наши дни являют ужасающие примеры деспотизма непросвещенного и вульгарного общественного мнения во всех высших аспектах человеческой деятельности - в искусстве, в литературе и в религии. В мире не существует деспотизма, сильнее разрушающего душу художника: он низменнее и оскорбительнее, чем любые известные проявления деспотизма в России. Последствия этой тирании необразованного среднего класса и варварской аристократии во всех подробностях проявились во время процесса Оскара Уайльда в той дикости, с которой к нему относились представители судебной власти Англии.

ГЛАВА XV—КОРОЛЕВА ПРОТИВ УАЙЛЬДА: ПЕРВЫЙ ПРОЦЕСС

Как только я узнал, что Оскара Уайльда арестовали и не выпустили под залог, я попытался получить разрешение на посещение его в Холлоуэе. Мне сказали, что я увижу его в железной клетке, и буду разговаривать с ним на расстоянии не менее ярда. Я решил, что это причинит нам обоим слишком сильную боль, так что обратился к вышестоящим властям и получил разрешение увидеться с ним в отдельной комнате. Смотритель тюрьмы встретил меня у входа: к моему удивлению, он был невероятно вежлив, обаятельно добр и полон сочувствия.

- Мы все надеемся, - сказал смотритель, - что его скоро освободят, тут ему не место. Его все любят, все. Невероятно его жаль.

Очевидно, чувства надзирателя были еще сильнее, чем он говорил, и я преисполнился симпатии к нему. Он оставил меня в почти пустой комнате - там был только квадратный стол из сосновых досок и два кухонных стула. Мгновение спустя пришел Оскар в сопровождении надзирателя. Мы молча пожали друг другу руки. Он выглядел несчастным, встревоженным и опустошенным, я чувствовал, что мне необходимо его подбодрить.

- Как я рад тебя видеть, - воскликнул я. - Надеюсь, надзиратели добры к тебе?

- Да, Фрэнк, - без надежды в голосе ответил Оскар. - Но все остальные - против меня, это тяжело.

- Не зацикливайся на этой мысли, - сказал я. - Многие, кого ты не знаешь и никогда не узнаешь, на твой стороне. Держись ради них и ради несметного количества тех, кто придет потом, борись во имя них.

- Фрэнк, боюсь - я не боец, как ты однажды сказал, - грустно ответил Оскар, - и меня не выпустят на поруки. Как я могу собирать доказательства или думать в этом пыточном мешке? Только подумай, меня отказались выпустить под залог, - продолжил он, - хотя я остался в Лондоне, а мог ведь уехать за границу.

- Ты должен был уехать, - возмущенно крикнул я на французском. - Почему ты не уехал сразу после того, как вышел из зала суда?

- Сначала я не мог ни о чем думать, - ответил Оскар на том же языке, - я совсем не мог думать, я впал в оцепенение.

- Твоим друзьям следовало об этом подумать, - настаивал я, не зная тогда, что они сделали всё возможное.

В это мгновение вернулся надзиратель, который до того стоял, отвернувшись к двери.

- Сэр, вам запрещено говорить на иностранном языке, - спокойно сказал он. - Вы ведь понимаете, мы должны следовать правилам. Кроме того, заключенный не должен называть эту тюрьму пыточным мешком. Я буду вынужден об этом доложить, простите.

Это зрелише вызывало жалость, у меня слёзы навернулись на глаза: даже тюремщикам жаль Оскара. Я поблагодарил тюремщика и снова обернулся к Оскару.

- Не позволяй страху поработить тебя, - воскликнул я. - У тебя появится еще один шанс, и ты должен им воспользоваться: только в следующий раз не надо отчаиваться и острить в суде. Присяжные это ненавидят. Они это воспринимают как интеллектуальное превосходство и наглость. Защищай себя так, как Давид защищал бы свою любовь к Ионафану. Заставь их тебя слушать. Имея хотя бы половину твоего таланта, я попытался бы освободиться, даже если бы был виновен: решимость не потерпеть поражение - уже половина победы в битве...Сделай свой процесс незабываемым - с момента твоего появления в суде до оглашшения вердикта присяжных. Используй любую возможность и дай своему истинному характеру шанс воевать за тебя.

Я говорил со слезами на глазах и с яростью в душе.

- Фрэнк, я сделаю всё, что в моих силах, - уныло сказал Оскар. - Сделаю всё, что смогу. Если бы я не сидел здесь, наверное, что-нибудь придумал бы, но здесь ужасно. Ложиться спать нужно засветло, а ночи здесь бесконечны.

- У тебя нет часов? - закричал я.

- В тюрьме иметь часы запрещено, - ответил Оскар.

- Но почему? - удивился я. Я не знал, что все правила английской тюрьмы составлены таким образом, чтобы причинять страдания несчастному узнику и заставить его деградировать.

Оскар безнадежно поднял руки:

- Здесь запрещено курить, даже сигареты, поэтому я не могу уснуть. Всё время вспоминаю прошлое, золотые дни - июньские дни в Лондоне, солнечный свет золотит траву, шелковистый шелест ветра в ветвях. Помнишь строки Вордсворта о «ветре в ветвях?». Как бы мне хотелось сейчас его снова услышать, снова вдохнуть его свежесть. Тогда у меня появились бы силы для борьбы.

- Кормят здесь хорошо? - спросил я.

- Всё в порядке, еду я получаю извне. Еда не имеет значения. Я скучаю по сигаретам, по свободе и обществу друзей. Мой ум не работает, когда я один. Я могу только думать о былом и мучить себя. Я уже достаточно наказан за грехи своей жизни.

- Неужели я ничего не могу для тебя сделать, ничего, что тебе хотелось бы? - спросил я.

- Нет, Фрэнк, - ответил Оскар. - Очень мило с твоей стороны прийти проведать меня, даже выразить не могу, как я тронут твоей добротой.

- Не думай об этом, - сказал я. - Если смогу чем-то тебе пригодиться, пошли за мной немедленно в любое время: мне передадут весточку. Тебе ведь разрешены книги?

- Да, Фрэнк.

- Мне хотелось бы, чтобы у тебя была «Апология Платона», - сказал я, - и поддержка Сократа, исполненного бессмертного смеющегося мужества.

- О, Фрэнк, насколько более гуманными были греки. Его друзьям позволили увидеться и поговорить с ним в течение часа, хотя его приговорили к смертной казни. Никакие надзиратели их не подслушивали, никаких унизительных условий.

- Да, так и есть, - воскликнул я, вдруг осознав, насколько лучше с Оскаром Уайльдом обращались бы в Афинах две тысячи лет назад. - Наш прогресс - лишь изменения, не можем избавиться от своей жестокости, даже Ристу не удалось сделать нас более гуманными.

Оскар кивнул. Сначала он выглядел очень подавленным, но потом мне удалось вдохнуть в него немного мужества, и в конце нашего разговора он спросил:

- Фрэнк, ты правда думаешь, что я могу победить?

- Конечно же, ты победишь, - ответил я. - Ты должен победить, тебе нельзя думать о поражении. Убеди себя, что на самом деле они не хотят тебя осудить. Говори себе это в зале суда, ни минуты не позволяй себе бояться. Твои враги - просто тупые несчастные существа, которые ползают несколько жалких лет между землей и небом. Они обречены исчезнуть без следа, не оставят никакой памяти о себе. Помни, ты дерешься за всех нас, за всех художников и мыслителей, которым довелось родиться в английском мире...Лучше победить, как Галилей, чем быть сожженным, как Джордано Бруно. Не позволяй им создать еще одного мученика. Задействуй весь свой ум, красноречие и обаяние. Не бойся. Они тебя не осудят, если узнают получше.

- Я пытаюсь думать, - сказал Оскар. - Пытаюсь настроить свой ум, чтобы выдержать целый год такой жизни. Это ужасно, Фрэнк, я и не представлял, что тюрьма - это так ужасно.

Надзиратель снова нахмурился. Я поспешно сменил тему разговора.

- Именно поэтому тебе следует настроиться на то, что ты больше не будешь здесь находиться, - сказал я. - Мне хотелось с тобой пообщаться, когда ты вышел из зала суда, но я подумал, что ты не хочешь меня видеть, ты отвернулся.

- О Фрэнк, разве я мог бы так поступить? - закричал Оскар. - Я был бы тебе так благодарен.

- Я очень близорук, - объяснил я, - и подумал, что ты отвернулся. Наше маленькое глупое тщеславие мешает нам действовать так, как должно. Но дай мне знать, если я смогу что-нибудь сделать для тебя. Я приду по первому зову.

Я сказал это, потому что надзиратель уже подал мне знак. Теперь он сказал:

- Время истекло.

Мы с Оскаром вновь пожали друг другу руки.

- Ты должен победить, - сказал я. - Не думай о поражении. Даже твои враги - всего лишь люди. Заставь их перейти на твою сторону. Ты можешь это сделать, поверь, - и я ушел, меня душил ужас, жалость и возмущение.

«Успокойся, прошу, душа моя, это - всего лишь на время:

Давай продлим этом час и посмотрим, как свершится несправедливость».

Смотритель тюрьмы встретил меня почти у дверей.

- Это ужасно, - воскликнул я.

- Здесь ему не место, - сказал смотритель. - Ему тут у нас делать нечего. Его все любят и жалеют: надзиратели, все. Я сделаю всё возможное, чтобы облегчить его пребывание здесь.

Мы обменялись рукопожатиями. Кажется, когда я уходил, и у него, и у меня на глазах были слёзы. Этот гуманный смотритель тюрьмы показал мне, что мягкость и доброта Оскара, обаяние его натуры завоевывает все сердца, если у людей будет время узнать его получше. Но пока что Оскар - в тюрьме. Я снова и снова вспоминал его лицо, весь его облик: небритое лицо, грустный испуганный взгляд, монотонный голос без надежды. Даже сама опрятность этой пустой мрачной комнаты ужасала: англичанам хватает глупости унижать тех, кого они наказывают. В моей душе зрел протест.

Уходя, я поднял глаза на средневековые зубчатые ворота тюрьмы и подумал о том, как идеально архитектура соответствует духу учреждения. Оно принадлежало Средневековью, а не современности. Вобразите, тюрьма и больница бок о бок, действительно, больница - даже в тюрьме, пытки и милосердие, наказание и жалость под одной крышей. Что за дурацкое противоречие и глупость. Неужели цивилизация никогда не достигнет идеалов гуманности? Неужели люди всегда наиболее сурово будут наказывать за грехи, которые они не понимают и которые не являются для них соблазном? Неужели Иисус страдал зря?

. . . . . . .

Оскара Уайльда посадили в тюрьму 19-го апреля, большой суд присяжных принял «правильный иск» против него 24-го апреля, и, поскольку дело передали в Олд-Бейли почти сразу же, было подано ходатайство о переносе слушаний на майскую судебную сессию сначала на основании того, что защита не успела подготовиться к процессу, а потом - на том основании, что, учитывая настроения, царящие в обществе, мистер Уайльд не сможет рассчитывать на справедливый и беспристрастный суд. Судья Чарльз, который председательствовал на процессе, выслушал ходатайство и категорически отверг его. «Любые предположения, что ответчик не может рассчитывать на справедливый суд, безосновательны», - объявил судья, кому же лучше знать, как не ему. В резюме по делу, которое судья огласил 1-го мая, говорилось, что «несколько недель невозможно было раскрыть газету и не прочесть какое-нибудь сообщение об этом деле», и когда он попросил присяжных не допускать «давления на них этой предубежденности», этим он признал, что все газетные сообщения были полны неприязни и презрения к Оскару Уайльду. Поистине справедливый суд!

Процесс начался в Олд-Бейли через три дня, 27-го апреля 1895-го года, под председательством судьи Чарльза. С. Ф. Джилл и Орас Айвори представляли Генеральную прокуратуру. Уайльда снова защищали сэр Эдвард Кларк, Чарльз Мэтьюз и Траверс Хамфрис, а Дж. П. Грэйн и Пол Тейлор были адвокатами другого обвиняемого. Процесс начался в субботу, судебные прения продолжались весь день. Я отмечу лишь основные черты процесса и способ отравления правосудия.

Сэр Эдвард Кларк указал на то, что выдвинуты обвинения в соответствии с Законом о внесении поправок в Уголовный кодекс и обвинения в преступном сговоре. Он заявил, что обвинения в сговоре следует снять. В соответствии с поправкой о предполагаемом сговоре ответчика нельзя вызвать в качестве свидетеля, если защита осуществляется в неблагоприятных условиях. В итоге судья решил, что неудобства существуют, но не удовлетворил ходатайство сэра Эдварда Кларка. Впоследствии в ходе процесса мистер Джилл сам отозвал обвинения в преступном сговоре, и в своем резюме судья в развернутой форме признал, что, знай он, какие будут представлены доказательства, он отклонил бы обвинения в преступном сговоре. Этим признанием судья, по-видимому, очистил свою совесть, как Понтий Пилат умыл руки. Но несправедливость уже свершилась. Это обвинение в преступном сговоре не просто беспокоило защиту - если бы его не выдвинули, как и следовало поступить, сэр Эдвард Кларк настаивал бы и смог бы настоять должным образом на том, чтобы этих мужчин судили отдельно, и Уайльда не дискредитировал бы Тэйлор, который был печально известен и уже побывал в руках полиции по аналогичному делу.

Это - не единственный пример несправедливости во время процесса. Министерство финансов вызвало для дачи показаний юношу по фамилии Аткинс, утверждая, что это - надежный свидетель, но сэр Эдвард Кларк доказал, что Аткинс самым наглым образом лжесвидетельствовал. Фактически все свидетели против Уайльда, которых вызвало Министерство финансов, были шантажистами и подлецами, были лишь два исключения - мальчик по фамилии Мэйвор и юноша по фамилии Шелли. Касательно Мэйвора судья признал, что нет доказательств того, что его можно вызвать на суд присяжных, но на выводы очень повлияли свидетельские показания Шелли. Шелли - молодой человек, страдавший чем-то вроде религиозной одержимости. Судья Чарльз отнесся к его показаниям с величайшим вниманием. Он призвал присяжных отметить, что, «хотя в письмах Шелли, которые были зачитаны, присутствуют признаки возбудимости, говорить о нем как о молодом человеке, который не понимает, что говорит - значит преувеличивать эффект от его писем». Затем судья спросил с величайшей торжественностью: «Зачем этому молодому человеку понадобилось бы придумывать небелицы, которые представили бы его на свидетельской трибуне в невыгодном свете?».

На следующем процессе под председательством судьи Уиллса судье пришлось отклонить свидетельства Шелли по существу, поскольку они были абсолютно недоказуемы. Если бы дело под председательством судьи Чарльза не объединили с обвинениями в преступном сговоре, несомненно, он тоже отклонил бы свидетельство Шелли, и тогда принял бы решение полностью в пользу Уайльда.

О необычайной злонамеренности обвинителей также говорит тот факт, что они апеллировали к так называемому «литературному аргументу». Уайльд писал для журнала «The Chameleon». В «Chameleon» опубликовали аморальный рассказ, к которому Уайльд не имел никакого отношения и который он отверг как оскорбительный. Но обвинение попыталось заставить его отвечать за аморальность текста, о котором он ничего не знал.

Уайльд назвал два стихотворения лорда Альфреда Дугласа «прекрасными». Обвинение заявило, что по существу эти стихи являют собой оправдание порочнейшей аморальности, но разве даже самое страстное и самое порочное стихотворение не может быть «прекрасным»? Не существует ничего более страстного, чем одно из стихотворений Сафо. Но этот фрагмент был избран и сохранен благодаря восхищению сотен поколений мужчин. Обвинители походили на людей, которые заявляют, что те, кто хвалит обнаженную натуру на картине, непременно - люди аморальные. Такое утверждение вызвало бы удивление в любой другой цивилизованной стране. Даже судья это понял. Он признал, что «было бы несправедливо осуждать поэта или драматурга за его произведения», затем продолжил:

- С сожалением следует признать, что, хотя некоторые наши величайшие писатели много лет пишут лишь произведения благонравные, творения возвышенного гения, которые может читать любой, например - сэр Вальтер Скотт и Чарльз Диккенс, так же верно и то, что есть и другие великие писатели, особенно - жившие в восемнадцатом веке, сами по себе - люди благородного ума, которые каким-то образом позволяли себе писать тома, являющие собой болезненное чтение для людей, придерживающихся норм общепринятой нравственности и морали.

Было бы честнее и либеральнее вычеркнуть из приговора эту бессмысленную фразу. Неужели Министерство финансов привлекло бы Шекспира к суду за «Гамлета» или «Лира», неужели они осудили бы автора «Песней царя Соломона» за аморальность, или упекли бы Святого Павла в тюрьму за «Послание к Коринфянам»?

Буржуазные предрассудки, лицемерная чушь судьи и адвоката лилась непрерывным потоком день за днем. В среду сэр Эдвард Кларк провозгасил речь в зашиту обвиняемого. Он указал на несправедливость обвинений в преступном сговоре, эти обвинения неохотно сняли. Затем сэр Эдвард Кларк сказал, что самой яркой характерной чертой процесса оказались некоторые публикации в прессе, постыдные и мешавшие правосудию, они в высшей степени повредили клиенту, которого он, сэр Эдвард Кларк, защищает. Заключение: следовательно, невозможно представить что-либо более несправедливое, чем то, как мистера Уайльда несколько недель критиковали в прессе. Но ни один судья не вмешался и не встал на его защиту.

Очевидно, сэр Эдвард Кларк не думал, что доказательство нечестности процесса каким-то образом повлияет на мнение лондонского суда присяжных. Он довольствовался бы тем, чтобы присяжные отказались судить мистера Уайльда по его книгам, по статье, которую ему приписывали, и по стихотворениям, которые он не писал. Он акцентировал внимание на том, что мистер Уайльд сам инициировал судебное преследование лорда Куинсберри, которое спровоцировало всё это расследование. «30-го марта, - сказал сэр Эдвард Кларк, - мистер Уайльд уже знал список обвинений», затем спросил: неужели присяжные думают, что, если бы мистер Уайльд был виновен, он остался бы в Англии и выдержал бы первый процесс? Безумие для такого поведения - слишком слабое слово, если мистер Уайльд действительно был виновен. Более того, мистер Уайльд поднялся на свидетельскую трибуну, чтобы опровергнуть специфические обвинения, еще до того, как их услышал.

Речь Кларка была хороша, но ничего выдающегося: ни одного нового аргумента, ни одной поразительной подробности. Нужно ли говорить, что, учитывае его желание завоевать симпатии присяжных, всё это бросалось в глаза.

Интересной частью процесса вновь стал перекрестный допрос Оскара Уайльда.

Мистер Джилл наконец допросил его по поводу двух стихотворений лорда Альфреда Дугласа, которые тот послал в "The Chameleon", и которые мистер Уайльд назвал «прекрасными». Первое стихотворение называлось «Похвала стыду», второе - «Две любви». Сэр Эдвард Кларк вмешался:

- Мистер Джилл, это написал не мистер Уайльд.

Мистер Джилл:

- Мне кажется, я этого и не утверждал.

Сэр Эдвард Кларк:

- Я подумал, что вы были бы рады сказать, что автор - не мистер Уайльд.

Мистер Джилл настаивал, что мистер Уайльд должен объяснить стихотворение «Похвала стыду».

Мистер Уайльд сказал, что смысл первого стихотворения кажется непонятным, но, когда дело дошло до слова «любовь» во втором стихотворении, он позволил себе высказаться первый и, наверное, единственный раз за всё время процесса. Оскар сказал:

- «Любовь, что таит своё имя» — это в нашем столетии такая же величественная привязанность старшего мужчины к младшему, какую Ионафан испытывал к Давиду, какую Платон положил в основу своей философии, какую мы находим в сонетах Микеланджело и Шекспира. Это всё та же глубокая духовная страсть, отличающаяся чистотой и совершенством. Ею продиктованы, ею наполнены как великие произведения, подобные сонетам Шекспира и Микеланджело, так и мои два письма, которые были вам прочитаны. В нашем столетии эту любовь понимают превратно, настолько превратно, что воистину она теперь вынуждена таить своё имя. Именно она, эта любовь, привела меня туда, где я нахожусь сейчас. Она светла, она прекрасна, благородством своим она превосходит все иные формы человеческой привязанности. В ней нет ничего противоестественного. Она интеллектуальна, и раз за разом она вспыхивает между старшим и младшим мужчинами, из которых старший обладает развитым умом, а младший переполнен радостью, ожиданием и волшебством лежащей впереди жизни. Так и должно быть, но мир этого не понимает. Мир издевается над этой привязанностью и порой ставит за неё человека к позорному столбу».

После этого в галерее зала суда раздались громкие аплодисменты, и просвещенный судья сразу же сказал:

- Я попрошу очистить зал суда при малейшем проявлении эмоций. В зале суда следует сохранять полную тишину.

Мистер Чарльз с величайшей суровостью пресек радость, вызванную ответом Оскара Уайльда, а вот судья Коллинз не попытался ограничить проявления радости, которые наполнили зал суда и передались разрозненной толпе на улице после того, как лорд Куинсберри выиграл процесс.

Но, несмотря на несправедливую критику в прессе, несмотря на нечестное проведение процесса, несмотря на явное предубеждение и мещанское невежество судьи, присяжные не пришли к единому мнению.

Затем произошел наиболее драматичный ицнидент за всё время процесса. Сэр Эдвард Кларк еще раз подал ходатайство об освобождении под залог от имени Оскара Уайльда. «После всего, что произошло, - сказал сэр Эдвард Кларк, - мне кажется, у Короны не будет никаких возражений против этого ходатайства». Корона оставила решение этого вопроса на усмотрение судьи, несомненно, ничем не рискуя, поскольку судья сразу же ходатайство отклонил. Сэр Эдвард Клрк заявил, что во время повторного судебного разбирательства ходатайство нельзя отклонять сразу. Затем он продолжил:

- Ноша участников этого процесса очень тяжела, и мне кажется, что у Министерства финансов должна быть возможность обдумать в промежутке между этим и следующим судебными заседаниями то, как будет представлено это дело, если будет представлено вообще.

Мистер Джилл незамедлительно ответил на вызов.

- Дело, конечно же, будет рассматриваться снова, - заявил он, - сразу же или на следующем судебном заседании - как будет удобнее. Вероятно, наиболее желательным вариантом будет перенос рассмотрения дела на следующее заседание. Это - обычная практика.

Мистер Чарльз:

- Если это - обычная практика, быть по сему.

Следующее заседание Центрального уголовного суда открылась 20-го числа того же месяца.

Не передышка в три недели, хотя этого могло бы быть достаточно: никто не знал, отклонит ли судья в камере ходатайство об освобождении под залог. К счастью, закон не оставил ему выбора.

. . . . .

Ходатайство об освобождении было подано должным образом судье в камере, и, несмотря на дурной пример мирового судьи и судьи Чарльза, ходатайство удовлетворили, Уайльда выпустили: его собственное обязательство составляло 2500 фунтов стерлингов, двое других поручителей внесли 1250 фунтов каждый. Люди сочли возможным взять на себя обременительное обязательство - это очень много говорит о шарме и обаянии Оскара. Их имена заслуживают того, чтобы здесь их упомянуть: лорд Дуглас из Хоуика и священник - преподобный Стюарт Хедлэм. Я предлагал внести залог, но в то время я не был домовладельцем, и, следовательно, моя кандидатура была неприемлема. Думаю, воспротивилось Министерство финансов - я склонен думать, что это свидетельствует о некоей нестабильности их сознания.

Как только был внесен залог, я сразу же начал думать о приготовлениях к побегу Оскара. Было давно пора спасти его от волков. На следующий день после его освобождения лондонская утренняя газета не постыдилась опубликовать то, что они объявили точным анализом голосования присяжных по графствам. По данным этого издания, десятеро присяжных в деле Уайльда в целом были за осуждение, двое - против.

Это сообщение широко разошлось, поскольку там добавлялось, что по делу Тэйлора голосование было более благоприятным. Это было столь неожиданно и бессмысленно, что даже как-то правдоподобно: "Credo quia incredible" - «Верую, ибо абсурдно».

Я слишком хорошо знал английское правосудие, судий и прессу, чтобы понимать: у Оскара Уайльда шансов на справедливый судебный процесс не больше, чем у ирландского фения. Все уже всё решили, и не будут слушать никакие доводы: он фактически наверняка будет осужден, а если его осудят, фактически наверняка наказание будет дичайше жестоким. Судья, наверное, решит, что проявляет беспристрастность, наказывая Оскара за его очарование и высокий интеллект. Впервые в жизни я в полной мере понял признание Монтеня о том, что, если бы его обвинили в краже башен собора Нотр-Дам, он лучше бы сбежал из страны, чем рискнул предстать перед судом, а ведь Монтень был юристом. Я сразу же принялся за работу, чтобы побыстрее всё приготовить к побегу.

Я вовсе не считал, что рискую, помогая Оскару сбежать. Газеты ухватились за такую возможность: описывая судебные процессы под председательством мирового судьи, затем - судьи Чарльза, они вылили на публику максимальное количество тошнотворной грязи, которую способны выдержать ноздри жителей благонравной Англии. Я подумал, что всех уже тошнит от этих свидетельств, и когда всё закончится, все просто вздохнут с облегчением. В этом я, похоже, ошибся. Ненависть к Уайльду была повсеместна и необычайно сильна.

Я хотел арендовать паровую яхту. Как ни странно, именно в тот день, когда я собирался поехать в Коус и арендовать ее, один джентльмен за обедом упомянул, что у него есть яхта на Темзе. Я спросил, можно ли ее арендовать.

- Конечно, - ответил он. - Я вам ее сдам по себестоимости на месяц-два.

- Мне одного месяца хватит, - сказал я.

- Куда вы собираетесь плыть? - спросил он.

Не знаю, почему, но мне в голову пришла вот какая мысль: рассказать ему правду и посмотреть, что он на это ответит. Я отвел его в сторону и изложил факты. Узнав правду, он сразу же сказал, что для такого дела отдает яхту в мое распоряжение бесплатно, очень рад одолжить мне яхту, ужасно, что с таким человеком, как Уайльд, обращаются, словно с обычным преступником.

Чувства этого джентльмена были подобны чувствам Генриха VIII в одноименной пьесе Шекспира:

". . . . вот собрились вы, погляжу. Скорей из злобных чувств, чем из благих. Язвить его по полной . . . ."

В предложении моего друга меня удивила не щедрость, а забота об Уайльде, милосердие казалось мне столь не присущим Англии, что я чувствую необходимым пояснить ситуацию: мой друг родился и вырос в Англии, но по национальности он - еврей, человек высочайшей культуры, вовсе не симпатизирующий пороку, в котором обвиняли Уайльда. Обретя утешение благодаря тому, что в мире нашлась хотя бы одна добрая, великодушная душа, на следующий день я пошел в дом Вилли Уайльда на Оукли-Стрит, чтобы повидаться с Оскаром. Накануне вечером я написал ему, что приду, чтобы сводить Оскара пообедать.

Вилли Уайльд встретил меня у дверей. Оказывается, его очень волновала дурная слава, свалившаяся на Оскара, ему очень хотелось мне об этом поведать, хотя мы с ним вовсе не были друзьями. Но Оскару я оказывал всяческую дружескую поддержку, поэтому Вилли хотелось заключить со мной пакт. Он меня никогда не интересовал, меня не интересовал никакой с ним пакт, мне было всё равно, что Вилли обо всём этом думает. Я сухо повторил, что пришел, чтобы сводить Оскара на обед.

- Знаю, вы собирались, - сказал Вилли, - и это - очень мило с вашей стороны, но Оскар пойти на обед не сможет.

- Почему? - спросил я, зайдя в дом.

Оскар был мрачен, подавлен, и явно страдал. Театральная неискренность Вилли меня слегка раздражала, мне хотелось поскорее уйти. Вдруг я увидел Шерарда, который с тех пор очень много сделал для увековечивания памяти Уайльда. В своей книге он пишет об этом моем визите. Он молча стоял у стены.

- Я пришел, чтобы сводить тебя на обед, - сказал я Оскару.

- Но он не может выйти из дома, - закричал Вилли.

- Конечно же может, - настаивал я. - Я пришел, чтобы его забрать.

- Но куда? - спросил Вилли.

- Да, Фрэнк, куда? - повторил Оскар кротко.

- Куда захочешь, - ответил я. - В «Савой», если хочешь, или в «Кафе-Рояль» - выбирай.

- О Фрэнк, я не решусь, - воскликнул Оскар.

- Нет-нет, - закричал Вилли, - будет скандал, его кто-нибудь оскорбит, это ему навредит, ему нужно избегать людных мест.

- О Фрэнк, я не решусь, - повторил эхом Оскар.

- Никто его не оскорбит, не будет скандала, - возразил я. - Выход в свет принесет ему пользу.

- Но что люди скажут? - закричал Вилли.

- Никогда не знаешь, что люди скажут, - ответил я. - Люди всегда говорят лучше всего о тех, кому абсолютно плевать, что о них говорят.

- Но Фрэнк, я не могу пойти в такое заведение, как «Савой» - там меня слишком хорошо знают, - возразил Оскар.

- Ладно, - согласился я. - Пойдем, куда скажешь. Весь Лондон в нашем распоряжении. Мне нужно с тобой поговорить, а тебе будет полезно выйти проветриться, погреться в лучах солнца и почувствовать дуновение ветра в лицо. Идем же, у дверей нас ждет двуколка.

Вскоре я преодолел все возражения Оскара и абсурдные предположения Вилли, они пошли со мной. Едва мы вышли из дома, настроение Оскара начало улучшаться, он даже начал посмеиваться.

- И правда, Фрэнк, странно, но я не боюсь, я больше не подавлен, люди при виде меня больше не свистят. Разве не ужасно с их стороны так унижать поверженного?

- Не будем об этом, - сказал я. - Мы будем говорить о победах, а не о поражениях.

- О Фрэнк, у меня больше не будет никаких побед.

- Чушь, - закричал я. - Ну а теперь - куда мы пойдем?

- В какое-нибудь тихое место, где меня никто не знает.

- Ты правда не хочешь в «Кафе-Рояль»? - спросил я. - С тобой там ничего не случится, думаю, там несколько человек даже пожелают тебе удачи. Ты сейчас переживаешь на редкость тяжелые времена, так что должен же кто-нибудь понимать, через что ты прошел, за твой грех тебя уже достаточно наказали.

- Нет, Фрэнк, - настаивал Оскар. - Я не могу. Не могу.

В конце концов мы решили пойти в ресторан на Грейт-Портленд-Стрит. Приехали туда и взяли приватный кабинет.

У меня было две цели, в их основе лежала одна причина - я очень хотел помочь Оскару. Я был уверен: если дело вновь дойдет до суда, его осудят просто на основании того, что я мог бы назвать честными показаниями. Присяжные с их английскими предрассудками, или, сказал бы я, со здоровыми английскими инстинктами, не примут во внимание свидетельства порочных шантажистов против Оскара - его могут осудить лишь на основании свидетельств - например, свидетельства горничных отеля «Савой», показания они давали два года назад, их фактологическая база слишком слаба, и показания не заверили управляющие отеля. Но всё же их показания - очень точные и четкие, а если их рассмотреть вместе с показаниями шантажистов, этого будет достаточно для верного осуждения. После ланча я изложил Оскару свою точку зрения. Он согласился, что, наверное, именно показания горничных более всего способствовали его осуждению. Показания горничных и показания Шелли звучали наиболее губительно, если вспомнить заключительную речь судьи. Даже сам судья это признал.

- Показания горничных неверны, - заявил Оскар - Они ошиблись. Это не обо мне они говорили в отеле «Савой». Это был...Я никогда не был столь дерзок. Я просто пришел проведать ...утром в его номере.

- Хвала Господу, - сказал я, - но почему сэр Эдвард Кларк об этом не заявил?

- Он хотел, но я ему не позволил. Я ему запретил. Другу я должен сказать правду. Я бы ему не позволил.

- Но он должен об этом рассказать, - сказал я. - В любом случае - если он не расскажет, я расскажу. У меня есть три недели, за эти три недели я попробую разыскать этих горничных. Мне нужен план твоего номера и номера твоего друга, я попробую убедить горничных, что они ошиблись. Тебя, наверное, запомнили из-за твоей корпулентности, ошибочно приняли за виновного - тебя всегда все принимают за главаря, а не за последователя.

- Но толку-то от этого, Фрэнк, толку-то? - закричал Оскар. - Даже если ты переубедишь горничную, и она откажется от своих показаний, остается еще Шелли, а судья особо подчеркнул, что показания Шелли - неоспоримы.

- Шелли - сообщник, - закричал я. - Его показания нуждаются в подтверждении. Ты не понимаешь эти юридические софизмы, но в показаниях не должно быть ни ни малейших признаков преступного сговора. Сэр Эдвард Кларк должен был исключить любую возможность обвинения в сговоре. Всё это усложняет процесс. Показания Шелли на следующем процессе исключат, вот увидишь.

- Ох, Фрэнк, - сказал Оскар. - Ты говоришь с такой страстью и уверенностью, словно я невиновен.

- Но ты действительно невиновен, - изумленно воскликнул я. - Разве нет?

- Нет, Фрэнк, - сказал Оскар. - Я думал, ты всё это время об этом знал.

Я тупо уставился на Оскара.

- Нет, - сказал я непонимающе. - Я не знал. Я не верил обвинениям. Ни секунды не верил.

Думаю, мой изменившийся голос и манеры его поразили, он протянул мне руку и робко спросил:

- Фрэнк, для тебя это очень важно?

- Нет, - я взял себя в руки и ответил на его рукопожатие, а после паузы продолжил:

- Нет. Как ни странно, для меня это не имеет значения, совсем. Не знаю, почему: наверное, во мне больше симпатии, чем морали. Меня это удивило, оглушило. Это всегда мне казалось невероятным и фантастическим, а теперь, благодаря тебе, это для меня существует, но это никак не повлияло на нашу дружбу и на мою решимость тебе помочь. Но теперь я понимаю, что битва будет намного тяжелее, чем я думал. На самом деле теперь я думаю, что у нас вряд ли есть шанс выиграть процесс. Я пришел сюда, надеясь, несмотря на страх, что мы могли бы выиграть, хотя всегда чувствовал, что при нынешнем состоянии умов в Англии лучше уехать за границу и избежать процесса. А сейчас - без вопросов: ты будешь просто безумцем, как говорит Кларк, если останешься в Англии. Но почему, черт возьми, Альфред Дуглас, зная правду, заставил тебя атаковать Куинсберри?

- Он очень гордый и упрямый, Фрэнк, - пробормотал Оскар.

- Ну ладно, сейчас я должен исполнить роль Критона, - я заставил себя улыбнуться, - и увести тебя отсюда - скоро прибудет корабль с Дилоса.

- Фрэнк, это было бы прекрасно, но - невозможно, никак. Меня арестуют прежде, чем я покину Лондон, и снова опозорят перед публикой: меня будут освистывать и кричать оскорбления...Нет, невозможно, я не могу так рисковать.

- Чушь, - ответил я. - Я уверен, власти будут лишь рады, если ты уедешь. Думаю, вызов Кларка Джиллу был плохой идеей. Не следует ему будить спящих собак. Боевитый Джилл, конечно же, поднимет перчатку. Если Кларк окажется повержен, никакого повторного рассмотрения дела уже не будет. Но с этим сейчас ничего не поделать. Не думай, что сбежать трудно - я ведь не предлагаю ехать через Фолкстон или Дувр.

- Но Фрэнк, а как же люди, которые внесли за меня залог? Я не могу оставить их страдать, они потеряют свои тысячи фунтов.

- Я не допущу, чтобы они потеряли деньги, - ответил я. - От своей доли я готов сразу отказаться, а оставшуюся тысячу или около того ты сможешь заплатить очень быстро, написав несколько пьес. Американские газеты будут только рады заплатить тебе за интервью. История твоего побега будет стоить тысячу фунтов, да тебе за нее любую цену дадут.

Предоставь это всё мне, а пока прошу лишь - как можно чаще бывай на свежем воздухе. Выглядишь ты неважно - просто сам не свой.

- Фрэнк, этот дом меня угнетает. Вилли так кичится тем, что меня приютил. Думаю, намерения у него добрые, но всё это - ужасно.

Мои заметки об этом разговоре здесь обрываются, но разговор произвел на меня глубокое впечатление - меня поразила необычайная слабость или, скорее, необычайная мягкость натуры Оскара, которую подчеркивало и в то же время искупало его великодушие. Он не мог бросить в затруднении друзей, которые внесли за него залог, не мог подвести друзей даже ради своего спасения, и не стал бы прилагать усилия для того, чтобы освободиться. Я с удивлением говорил себе, что Оскар - словно женщина, и жалел его еще больше. Он, кажется, впал в ступор из-за внезапного поражения, из-за того, что вдруг узнал, насколько сильно люди могут ненавидеть. Прежде он не видел в людях волков, которых жестокий инстинкт заставляет съесть упавшего. Он не верил, что столь торжествующая дикость существует, это находилось вне поля его зрения, а сейчас это открытие его шокировало. Так что теперь он просто стоял и ждал, чтобы узнать, что будет дальше, ему ни на что не хватало смелости - он мог лишь страдать. Мое сердце разрывалось от жалости к нему, но в то же время - я испытывал некое раздражение. Зачем вот так сдаваться? Бойцовская натура никогда не поймет того, кто не может или не хочет драться.

Прежде чем сесть в экипаж и вернуться в дом его брата, я убедился, что Оскар не нуждается в деньгах. Он сказал, что денег ему хватает даже на оплату расходов на второй судебный процесс: это меня очень удивило, потому что Оскар очень беззаботно относился к деньгам, но впоследствии он мне рассказал, что очень благородная и культурная женщина, наша общая подруга, мисс С..., еврейка по национальности, но не религиозная, написала ему письмо, спросила, может ли она помочь ему деньгами, поскольку ее очень опечалило сообщение о его банкротстве, она испугалась, что Уайльд, должно быть, в нужде. Если это так, она умоляет его позволить ей стать его банкиром, чтобы обеспечивать его должным образом. Оскар написал ей в ответ, что он, действительно, крайне угнетен, нуждается в деньгах, чтобы помочь матери, которой он всегда помогал, и что, по его расчетам, расходы на второй судебный процесс составят от 500 до 1000 фунтов. После этого мисс С...прислала ему чек на 1000 фунтов, заверив, что для нее это - вовсе не жертва, а скромная попытка отплатить за удовольствие, которое она получала благодаря чудесным беседам Уайльда. Такие жесты - выше всяких похвал: именно благоухание благородной сладкой человеческой симпатии помогает как-то выжить в этой клетке с дикими животными.

Собираясь попрошаться, мы условились встретиться послезавтра на ужине у миссис Леверсон, куда нас обоих пригласили. Я думал, что к тому времени все мои приготовления будут завршены.

Оглядываясь назад, я ясно вижу, что привязался к Оскару Уайльду именно после этого признания. Я был его другом много лет, но связывал нас только интеллект, общность литературных вкусов и амбиций. А сейчас его доверие и искренность разрушили барьеры между нами, я осознал необычайную женственность и нежную слабость его натуры, и, вместо того, чтобы осуждать его, как я всегда осуждал такого рода сексуальные излишества, я лишь почувствовал к нему жалость, я жаждал ему помочь. С этого дня мы стали близкими друзьями: я начал его обожествлять. Отныне я знал, что его слова всегда будут великодушнее и благороднее, чем его поступки. Также я знал, что очарование его манер и живость в общении следует считать истинными добродетелями, и воистину - они были столь же реальны, как красота цветов. И какое-то шестое чувство подсказывало мне, что в случае, если будет задето его тщеславие, от него можно ожидать любой несправедливости. Но я заранее был уверен, что всегда его прощу, или, скорее, всегда приму все его поступки, буду любить его за очарование, нежность и интеллект - что бы он ни совершил, всё это будет вознаграждено его очаровательным обществом.

ГЛАВА XVI—ОТКАЗ ОТ ПОБЕГА: ВТОРОЙ СУДЕБНЫЙ ПРОЦЕСС И ПРИГОВОР

Несмотря на остроумие и изысканную сердечность хозяйки, наш обед у миссис Леверсон сложно назвать успешным. Оскар был сам не свой: против своего обыкновения, он сидел молча, был подавлен. Время от времени он тяжело вздыхал, и его свинцовое уныние постепенно заразило всех нас. Меня это не опечалило - я хотел увести его пораньше, к десяти часам мы вышли из дома, пришли на Кромвель-Роуд. Он предпочел идти пешком, я свернул в «Ворота Королевы» - он ничего не возразил. Десять минут мы шли молча, потом я сказал:

- Я хочу серьезно с тобой поговорить. Ты случайно не знаешь, где находится Эрит?

- Нет, Фрэнк.

- Это - маленькая посадочная станция на Темзе, - продолжил я. - В нескольких милях отсюда, поедем на одноколке - вмиг окажемся там. В Эрите нас ждет паровая яхта - она тронется по первому требованию. Она уже дымит, давление пара в котлах - сто фунтов на квадратный дюйм. Капитан ждет, экипаж готов - борзая рвется с привязи, скорость свободно может достигать пятнадцати узлов в час. Через час яхта покинет Темзу и выйдет в открытое море - (чудесная фраза, не так ли?) - открытое море и безграничная свобода.

- Если выедем сейчас, можно позавтракать во Франции, скажем - в Булони или в Дьеппе, пообедать можно в Сен-Мало или Сен-Энога, или в любом другом городке на побережье Нормандии, где захочешь. Поужинать можно с комфортом в Ле-Сабль-д'Олон, там не сыщется ни одного англичанина, солнце сияет там даже в мае, с утра до ночи.

Ну что скажешь, Оскар, поедешь, попробуешь уютный французский буржуазный обед завтра вечером в таверне, которую я знаю, почти у самой воды? Мы могли бы сидеть на маленькой террасе, пить кофе под широкими листьями виноградной лозы, любоваться серебряной лунной тропинкой на воде. Мы могли бы посмеяться над злосчастьями Лондона, над его волчьим судом, дрожащим от холодного серого тумана в сотнях миль отсюда. Разве такая перспектива тебя не прельщает?

Я говорил беззаботно, смаковал удовольствие, мне хотелось увидеть на лице Оскара радость.

- О Фрэнк, - воскликнул Оскар. - Как это чудесно, но, увы, невозможно!

- Невозможно?! Не пори чушь, - сказал я. - Видишь вон те огни? - я указал Оскару на огни у ворот парка, мерцавшие на холме перед нами.

- Да, Фрэнк.

- Это - одноколка, - сказал я, - запряженная парой быстрых гнедых. Она в мгновение ока доставит нас в полночь к паровой яхте. На борту есть небольшая библиотека французских и английских книг, я заказал ужин в каюту - лобстер «а-ля амэрикен» и бутылку «Поммэри». Ты ведь никогда не видел устье Темзы в полночь, правда? Это - пейзаж из Зазеркалья. Дома - словно пятна синей краски, судна проплывают мимо, словно призраки в тумане, пурпурные небеса никогда не бывают столь темны, как река, река с ее мелькающими огнями цвета рубина, изумруда и топаза. Эта река подобна маслянистой черной змее, извивающейся в какой-то своей странной жизни...Идем же, ты должен увидеть яхту.

Я оглянулся, но Оскара рядом не оказалось. Что случилось? Его скрыл туман, я пробежал десять ярдов назад, вот он - прислонился к ограде сада, склонил голову на дрожащие руки.

- Оскар, что случилось? - закричал я. - Черт возьми, что случилось?

- Фрэнк, я не могу уехать, - закричал Оскар. - Не могу. Это было бы слишком прекрасно, но невозможно. Меня наверняка арестуют. Ты не знаешь полицию.

- Чушь, - закричал я. - Полиция не сможет тебя остановить, ни одна их ищейка не сможет проследить за тобой от начала до конца путешествия. Кроме того, мне хватит денег на любого из них, никто из них не в силах отказаться от «чаевых». Ты просто выйдешь из экипажа, пройдешь пятьдесят ярдов, окажешься на яхте и будешь свободен. На самом деле, если захочешь, можешь даже не выходить из экипажа, пока моряки не окружат тебя почетной стражей. На борту яхты никто тебя не тронет. Никакие ордера на арест там не действуют. Ну же, поехали!

- О Фрэнк, - простонал Оскар, - это невозможно!

- Что невозможно? - настаивал я. - Давай завтра всё обсудим еще раз за завтраком во Франции. Если захочешь вернуться, это можно будет запросто сделать. Яхта доставит тебя обратно за сутки. Ты не нарушишь условия залога, ничего плохого не сделаешь. Ты можешь уехать во Францию, в Германию или хоть в Сибирь - главное, чтобы ты вернулся до двадцатого мая. Воспринимай это как отъезд во Францию в отпуск на десять дней. Конечно же, лучше провести неделю со мной, чем в этом мрачном доме на Окли-Стрит, где даже от дверей мороз по коже пробирает.

- О Фрэнк, я бы с радостью, - простонал Оскар. - Я понимаю все твои доводы, но не могу. Не решаюсь. Фрэнк, я в ловушке. Я могу лишь ждать конца.

Я начал терять терпение: Оскар оказался даже еще слабее, чем я думал, в сто раз слабее.

- Отправляемся в путь, дружище, - закричал я и протащил его двадцать ярдов к экипажу, но тут он остановился, словно твердо что-то решил.

- Нет, я не могу уехать. Не смогу жить во Франции с мыслью, что рука полицейского в любой момент может опуститься на мое плечо. Не смогу жить жизнью, полной страха и сомнений: это убьет меня за месяц, - Оскар произнес эту тираду очень решительным тоном.

- Почему бы не позволить твоему воображению сбежать вместе с тобой? - умолял я. - Хотя бы один раз прояви благоразумие. Страх и сомнения скоро испарятся. Если полиция не отыщет тебя во Франции в течение недели после даты, на которую назначен процесс, тебе больше не нужно будет бояться, они тебя больше не достанут, больше ты им не нужен. Ты просто делаешь из мухи слона своими нервными фантазиями.

- Меня арестуют.

- Чушь, - ответил я, - кто тебя арестует? Ни у кого нет на это полномочий. Ты вышел под залог, твои поручители отвечают за тебя до 20-го мая. Деньги говорят, дружище, англичане всегда прислушиваются к голосу денег. Если ты вернешься из Франции, чтобы предстать перед судом, это улучшит твое реноме в глазах публики и присяжных. Идем же, - я взял Оскара за руку, но он не сдвинулся с места. К моему удивлению, он посмотрел мне в глаза и спросил:

- А как же мои поручители?

- Ну, заплати им, - ответил я. - Им обоим, если нарушишь правила освобождения под залог. Идем, - но Оскар не шелохнулся.

- Фрэнк, если я сегодня ночью не явлюсь на Окли-Стрит, Вилли заявит в полицию.

- Твой родной брат? - закричал я.

- Да, - сказал Оскар. - Вилли.

- Боже правый, - воскликнул я, - да пусть заявляет. Я ни одной живой душе не обмолвился об Эрите или паровой яхте. Это - последнее место на земле, где полиции придет в голову тебя искать, а пока он заявит, мы уже будем вне досягаемости. Кроме того, полиция ничего не сможет сделать - ты ничего не нарушаешь. Пожалуйста, поверь, ты ничего сомнительного не совершишь, даже если не явишься в Олд-Бейли 20-го мая.

- Ты не знаешь Вилли, - настаивал Оскар. - Он заставлял моих адвокатов покупать мои письма, он меня шантажировал.

- Вот так раз! - присвистнул я. - Ну в таком случае ты можешь покинуть его дом, не попрощавшись, без зазрений совести. Идем, сядем в экипаж.

- Нет-нет, - повторял Оскар. - Ты не понимаешь. Я не могу, не могу.

- Ты серьезно? - спросил я. - Хочешь сказать, не уедешь и не проведешь со мной вместе неделю на яхте?

- Я не могу.

Я подвел Оскара к экипажу еще на несколько шагов, меня тронула опустошенность и отчаяние в его голосе. Я посмотрел на Оскара. Слёзы текли по его щекам, он являл собой воплощение скорби, но при этом я не мог сдвинуть его с места.

- Садись в экипаж, - сказал я, надеясь, что сильный ветер в лицо освежит Оскара, подарит ему мгновение радости жизни и обострит жажду свободы.

- Хорошо, Фрэнк, - согласился Оскар, - но только если ты отвезешь меня на Окли-Стрит.

- Тогда уж лучше сразу в тюрьму, - ответил я, - но впрочем - как пожелаешь.

Мгновение спустя мы сели в экипаж, который, покачиваясь, поехал к «Воротам Королевы». Из-за тумана атмосфера становилась еще более зловещей. Когда мы выехали из ворот, кучер резко повернул налево на Кромвель-Роуд. Оскар, кажется, очнулся от ступора.

- Нет, Фрэнк, - закричал он, нет-нет, - и начал наощупь искать ручку двери экипажа. - Я должен выйти, я не поеду. Не поеду.

- Сиди спокойно, - в отчаянии сказал я. - Я скажу вознице, - я высунулся из окна экипажа и закричал:

- Роберт, на Окли-Стрит, Челси.

Кажется, до Окли-Стрит мы ехали молча. Меня обуревала ярость и презрительное нетерпение. Я сделал всё, что мог, и проиграл. Почему? Я понятия не имел. Я так никогда и не узнал, почему он отказался уехать. Думаю, он и сам не знал. Такой покорности я никогда в жизни не видел. Для меня это было что-то совсем новое. О резинъяции у меня были смутные представления как о чем-то прекрасном, а с тех пор она начала меня раздражать: резинъяция - это мужество людей нерешительных. Упрямство Оскара было оборотной стороной медали его слабости. Удивительно, как некоторыми натурами управляет сила инерции. Ожидание и отказ от действий очень привлекательны для тех, кто живет в мире мыслей и ненавидит действия. Когда мы свернули на Окли-Стрит, Оскар спросил:

- Фрэнк, ты на меня не сердишься? - и протянул мне руку.

- Нет, что ты, - ответил я. - С чего мне на тебя сердиться? Ты - хозяин своей судьбы. Я могу лишь дать совет.

- Обязательно приходи ко мне завтра, - умолял Оскар.

- Времени у меня мало, - ответил я, - но приду через дня два-три, как только у меня появятся важные сведения...Не забывай, Оскар, яхта здесь, она будет ждать до 20-го мая. Яхта и экипаж всегда наготове.

- Доброй ночи, Фрэнк, - сказал Оскар. - Доброй ночи, и спасибо тебе.

Оскар вышел из экипажа и пошел в дом, мрачный подлый дом, в котором жил его брат, готовый продать Оскара с потрохами за тридцать серебреников!

. . . . . . .

Через два-три дня мы встретились снова, но, к моему удивлению, Оскар свое мнение не изменил. Если сказать, что Оскар был подавлен, это будет чистейшей правдой: он напоминал мне человека, который упал с огромной высоты и лежит почти без сознания на земле неподвижно. Когда пытаешься заставить его пошевелиться, даже хотя бы поднять его голову, это доставляет ему боль, он кричит, чтобы его оставили в покое. Так он лежит без сил, и никто не может ему помочь. Больно было смотреть, как Оскар впадает в оцепенение скорби: его светлый ум, его яркое остроумие - кажется, всё это его покинуло.

Оскар еще раз ходил со мной обедать. Потом мы поехали через Риджентс-Парк - это была самая спокойная дорога в Хэмпстед, по дороге мы поговорили. Свежий воздух и движение подействовали на Оскара благотворно. Вид, открывавшийся из пустоши, кажется, вернул ему бодрость духа. Я пытался его приободрить.

- Тебе следует знать, - сказал я, - что ты можешь победить, если захочешь. Ты можешь заронить сомнения не только в душу присяжных - ты можешь заставить сомневаться даже судью. Я был уверен в твоей невиновности, несмотря на все свидетельства против тебя, а ведь я о тебе знаю больше, чем все они. Во время процесса под председательством судьи Чарльза тебя спасло то, что ты говорил о любви Давида и Ионафана, о нежной привязанности, которую обычный мир решительно не понимает. Есть еще одно обвинение против тебя, которое ты пока не опроверг: Джилл спросил, что у тебя общего с этими слугами и конюхами. Ты это не объяснил. Ты ответил, что любишь юность, ее яркость и веселье, но не объяснил то, что большинство людей не понимает: зачем тебе общаться со слугами и конюхами.

- Фрэнк, это сложно объяснить, если не сказать правду, не так ли? - очевидно, мозг Оскара не работал.

- Нет, - ответил я. - Это просто. Подумай о Шекспире. Откуда он знал Догберри и Пистоля, Бардольфа и Куколку Разорви-Рубашку? Наверняка, он с ними общался. Ты не общался с мальчиками из частных закрытых школ, представителями своего класса, потому что ты хорошо их знаешь, тебе нечему у них научиться. Но слугу или конюха ты не сможешь изобразить в своей пьесе, если не будешь их знать, а узнать ты его сможешь, лишь спустившись на его уровень, позволив ему называть тебя «Оскаром» и называя его «Чарли». Если ты это разъяснишь, судья поймет, что перед ним - художник, и хотя бы признает твое объяснение правдоподобным. Он начнет колебаться, можно ли тебя осудить, а если он начнет колебаться, ты победил.

Ты дерешься плохо, потому что недостаточно проявляешь свою натуру, не пользуешься своими мозгами, давая показания, и, увы..., - тут я замолчал, на самом деле меня душил страх. Я вдруг понял, что Оскар проявил больше мужества и самообладания в процессе против Куинсберри, чем в процессе под председательством судьи Чарльза, когда на кону стояло намного большее. Я почувствовал, что на следующем процессе Оскар будет еще более угнетен, еще менее склонен проявлять инициативу. Кроме того, я уже знал, что помочь ему не могу, не могу сдвинуть его с этого «сладкого пути отчаяния», который столь сильно влечет душу художника. Но всё равно я пытался изо всех сил.

- Ты меня понимаешь? - спросил я.

- Конечно, Фрэнк, понимаю, но ты даже не представляешь, как меня вымотала вся эта история, весь этот стыд, борьба и ненависть. Я просто болен от всех этих людей, которые являлись друг за другом на трибуну для дачи показаний. Самодовольные ухмылки юристов, напыщенный дурак-судья с тонким ртом, хитрыми глазенками и тяжелой челюстью. Это ужасно. Мне хочется протянуть руки и закричать им: «Делайте со мной, что хотите, ради бога, только сделайте это поскорее - разве вы не видите, как я измотан? Если ненависть доставляет вам столько удовольствия, не отказывайте себе в этом». Фрэнк, они разрывают меня своими хищными челюстями, как псы - кролика. И при этом называют себя людьми. Это ужасно.

День умирал, небо на западе закрыли пунцовые, шафрановые и розовые шторы: легкий туман над Лондоном, пурпурный на горизонте, ближе к нам - с голубым оттенком: то тут, то там шпиль колокольни пронзает туманную вуаль, словно перст, указующий в небо. Слева купол Собора Святого Павла висит над городом, словно серый мыльный пузырь. Справа - башни-близнецы Вестминстерского аббатства, река и мост, воспетые Вордсвортом. Повсюду царят мир и красота, а там, внизу, в тумане, таится крысиная яма, которую называют судом. Там судят ближнего, ошибочно принимая равнодушие за беспристрастность, словно кто-то имеет право судить своего ближнего без любви, но даже если в нас есть любовь, как мало в нас эмпатии, которая превыше прощения, которую радует помощь слабым и утешение страждуших.

. . . . . . .

Дни проносились стремительно, из-за неспособности повлиять на Оскара я начал себя презирать. Я говорил себе, что, если бы знал его лучше, конечно же смог бы ему помочь. Что, если воззвать к его тщеславию? Это была основа натуры Оскара, нужно попробовать. Его может заставить действовать надежда на то, что англичане снова о нем заговорят, заговорят о нем как о человеке, который решился сбежать, всем станет интересно, что он сделает дальше. Я должен был попытаться, и попытался. Но его уныние меня удручало, его нежелание бороться, кажется, росло день ото дня.

Оскар меня почти не слушал. Он считал дни до начала процесса, он хотел принять обвинительный приговор: даже наказание, страдания и стыд казались лучше, чем сомнения и ожидание. Он удивил меня, спросив:

- Год, Фрэнк, мне могут дать год? Половина возможного срока, золотая середина, которую всегда выбирают английские судьи. Компромисс, который кажется им безопасным? - он посмотрел на меня, ища подтверждение своим словам.

Я был не столь уверен в английских судьях. Их компромисс обычно - сделка. Когда они судят художника, ими движет интуитивный страх и ненависть.

Но я не стал его разубеждать. Я повторил:

- Оскар, ты можешь победить, если захочешь..., - моя привычная литания.

При виде его изможденной унылой улыбки на глазах моих выступили слёзы.

. . . . . . .

- Разве ты не хочешь, чтобы все снова заговорили о тебе, снова интересовались каждым твоим шагом? Если уедешь во Францию, все начнут спрашивать: он вернется или исчезнет совсем? Или проявит себя в новых комедиях, еще более смешных и варварских, чем прежде?

С таким же успехом я мог бы обращаться к мертвецу: Оскар пребывал в оцепенении, словно загипнотизирован отчаянием. Наказание уже было выше его сил. Я боялся, что тюрьма, если ему дадут срок, просто лишит его рассудка. Иногда я боялся, что разум уже его покидает - столь глубока была его депрессия, столь безнадежно было его отчаяние.

. . . . . . .

Процесс под председательством судьи Уиллса начался 21-го мая 1895-го года. Министерство финансов прислало королевского адвоката сэра Фрэнка Локвуда, чтобы он руководил действиями С. Ф. Джилла, Ораса Эйвори и мистера Саттона. Интересы Оскара представлял тот же адвокат, что и на предыдущем процессе.

Этот судебный процесс стал для меня кошмаром, с самого начала он отличался несправедливостью и жестокостью предубеждений. Первосвященники в Храме Права устали от неудач и жаждали положить всему этому конец. Как только судья занял свое место, сэр Эдвард Кларк подал апелляцию о том, что подсудимых нужно судить отдельно. Поскольку обвинение в преступном сговоре было опровергнуто, нет причин для того, чтобы судить их вместе.

Судья вызвал заместителя генерального прокурора, чтобы тот ответил на это ходатайство.

Заместителю генерального прокурора сказать было нечего, но он считал, что общий суд - в интересах подсудимых, поскольку, если судить их отдельно, сначала нужно будет судить Тэйлора.

Сэр Эдвард Кларк разнес эту отговорку в щепки, мистер Уиллс постановил, что, поскольку в его распоряжении находятся все свидетельства, полученные во время предыдущих судебных процессов, он считает, что подсудимых следует судить отдельно.

После этого сэр Эдвард Кларк ходатайствовал о том, что дело мистера Уайльда следует рассматривать первым, поскольку его имя стоит первым в обвинительном акте, поскольку первоначально обвинения были выдвинуты против него и не имели никакого отношения к Тэйлору:

- Ваша светлость, я уверен, вы также учитываете эти соображения, по которым Уайльда не следует судить после другого обвиняемого.

Судья Уиллс отметил с мнимым равнодушием:

- Сэр Эдвард, всё это не имеет ни малейшего значения. Я уверен, что мы с присяжными сделаем всё возможное для того, чтобы предыдущий судебный процесс никак не повлиял на нынешний.

Сэр Эдвард Кларк настаивал на своем. Со всем уважением он настаивал на том, что, поскольку имя мистера Уайльда стоит первым в обвинительном акте, его следует судить первым.

Судья Уиллс сказал, что он не может влиять на прокуратуру и менять действующую процедуру. С одной стороны - справедливость и честная игра, с другой - прецедент: справедливость изгнали из зала суда с явным безразличием. После этого сэр Эдвард Кларк потребовал, чтобы рассмотрение дела мистера Оскара Уайльда перенесли на следующее заседание. Но судья Уиллс снова отказался. Прецедент сейчас молчал, а вот предубеждение было сильно, как всегда.

Рассмотрение дела Тэйлора продолжалось весь день и возобновилось следующим утром. Тэйлор занял место для дачи показаний и отклонил все обвинения. Судья был решительно настроен против него, в 3:30 присяжные удалились для принятия решения, через сорок пять минут они вернулись, у них был важный вопрос. В ответ на вопрос судьи председатель суда присяжных сказал, что «присяжные согласились. что Тэйлор познакомил Паркера с Уайльдом, но не уверены, что Уайльд виновен по этому пункту».

Судья Уиллс:

- Согласны ли вы с обвинениями по другим пунктам?

Председатель суда присяжных:

- Да, ваша светлость.

Судья Уиллс:

- Вероятно, вам следует также принять решение и по другим пунктам.

Через председателя присяжные передали судье, что считают Тэйлора виновным в пункте о Чарльзе и Уильяме Паркерах.

Отвечая на вопрос его светлости, сэр Ф. Локвуд сказал, что принимает вердикт присяжных «виновен» по двум пунктам.

Был оглашен запротоколированный вердикт, судья приказал заключенному вернуться в зал, оглашение приговора было отложено. Отложил ли судья оглашение приговора из-за того, что не хотел пугать следующих присяжных его суровостью? Другой причины я найти не могу.

После этого сэр Эдвард Кларк поднялся и сказал, что, поскольку уже поздно, возможно, учитывая, что второе жюри присяжных не приняло единогласное решение о виновности мистера Уайльда...

Сэр Ф. Локвуд с жаром вмешался:

- Ваша честь, я протестую против этих ремарок сэра Эдварда Кларка.

Судья Уиллс воспринял это таким же образом.

- Сэр Эдвард, это сложно назвать разногласиями, - хотя чем другим судья мог бы это назвать, я себе просто не представлял.

После этого судья перенес рассмотрение дела Оскара Уайльда на следующий день, когда будет назначено другое жюри присяжных. Но каких бы присяжных ни назначили, они, конечно же, слышали, что их предшественники признали Тэйлора виновным, и знают, что все без исключения лондонские газеты это решение одобрили. Какой справедливый суд ждал Уайльда! Всё равно что судить ирландского министра судом присяжных, состоящим из фениев.

Следующим утром, 23-го мая, Оскар Уайльд поднялся на трибуну для дачи показаний. Заместитель генерального прокурора открыл процесс, вызвал своих свидетелей. Одним из первых свидетелей был Эдвард Шелли, который во время перекрестного допроса признался, что был психически болен, когда писал мистеру Уайльду письма, предъявленные в качестве доказательств. Он заявил, что «его обуревало нервное возбуждение из-за чрезмерной учебы».

Альфред Вуд признал, что ему недавно заплатили, фактически деньги были получены за шантаж. Он был невероятно озлоблен. Он заявил, что, «уезжая в Америку, сказал Уайльду, что хочет убраться подальше, чтобы не якшаться с ним (Уайльдом) и Дугласом».

Затем Чарли Паркер повторил свои отвратительные показания с незамутненной наглостью и даже неким ликованием. Скотское бесчестье не могло бы пасть ниже - он признал, что после предыдущего судебного процесса жил за счет прокуратуры. После этого признания рассмотрение дела было отложено, и мы покинули здание суда.

Дойдя до Флит-Стрит, я с изумлением узнал о конфликте, который произошел в тот день на Пикадилли между лордом Дугласом из Хоуика и его отцом, маркизом Куинсберри. Как выяснилось, Куинсберри писал мерзостные письма о деле Уайльда жене лорда Дугласа. Встретив маркиза на Пикадилли, Перси Дуглас остановил его и попросил прекратить слать оскорбительные письма его жене. Маркиз на это ответил, что слать письма не прекратит, после этого отец и сын пустили в ход кулаки. Куисберри, похоже, раздражал тот факт, что Дуглас из Хоуика внес часть залога за Оскара Уайльда. Процитирую одну из телеграмм, которые маркиз Куинсберри слал леди Дуглас, чтобы продемонстрировать безумие человека, который ликовал на судебном процессе, разрушавшем репутацию его родного сына. Письмо, очевидно, было написано, когда стали известны итоги процесса над Тэйлором:

«Поздравляю с вердиктом, а вот насчет внешнего вида Перси ничего хорошего сказать не могу. Выглядит, как труп, вырытый из могилы. Боюсь, переборщил с безумием поцелуев. Тэйлор виновен. Завтра - очередь Уайльда.

Куинсберри».

На процессе под председательством мирового судьи мистера Ханни было установлено, что лорд Куисберри слал леди Дуглас аналогичные письма, «полные отвратительнейших обвинений против лорда Дугласа, его жены, а также - бывшей жены лорда Дугласа и ее семьи». Но мистер Ханни решил, что все эти провокации не имеют никакого значения, и обязал отца и сына помириться — непростительное решение, которое можно было объяснить только симпатией, которую все питали к Куинсберри после того, как он одержал победу над Уайльдом, в противном случае любой честный мировой судья осудил бы отца, который слал оскорбительные письма жене сына - даме, которая выше подозрений. Эти подлые письма и предубеждение судьи, кажется, добавили последний штрих к гротеску ужасающей подлости судебного процесса. Всё это было достойно седьмого круга дантова ада, но Данте представить себе не мог такого отца и таких судий!

. . . . . . .

Следующим утром Оскар Уайльд снова поднялся на трибуну для дачи показаний. Свидительства, полученные на процессе против Куинсберри, были зачтены, для Короны дело было решено.

Сэр Эдвард Кларк поднялся и заявил, что нет смысла обращаться к жюри присяжных для принятия решения по общим обвинениям. После длительных прений судья Уиллс постановил, что оставляет этот вопрос на усмотрение апелляционного суда. По мнению судьи, «доказательства были очень хрупкими», но он считает, что решение остается за присяжными. Для этого судьи «очень хрупкие доказательства» были достойны внимания, поскольку свидетельствовали против обвиняемого.

Сэр Эдвард Кларк возразил, что показания Шелли, Паркера и Вуда не подтверждены. Судья Уиллс признал, что Шелли продемонстрировал «определенную экзальтацию», кроме того, в его роду были случаи умопомешательства, и, что хуже всего, его показания не были подтверждены. Соответствнно, несмотря на аргументы заместителя генерального прокурора, показания Шелли были изъяты из дела. Но присяжные уже выслушали и приняли показания Шелли, эти показания вызвали у них предубеждение против Уайльда. Действительно, именно эти показания повлияли во время предыдущего процесса на судью Чарльза и вызвали у него непреодолимое предубеждение против подсудимого: судья Чарльз назвал Шелли «единственным серьезным свидетелем».

А теперь оказалось, что у Шели вообще не надо было брать показания, присяжные не должны были их слышать, судья не должен был их принимать!

. . . . . . .

Когда началось утреннее заседание, я знал, что теперь всё зависит от Оскара Уайльда, от того, как он проявит себя на трибуне для дачи показаний. Но увы - он пал духом, он был в оцепенении. Оскар не был бойцом, а столь долгий поединок лишил бы сил даже человека с бойцовским характером. Заместитель генерального прокурора начал допрашивать Оскара по поводу его писем к лорду Альфреду Дугласу, вновь мы услышали про «стихотворение в прозе» и все остальные бессмысленные предрассудки среднего класса относительно чувствительной страсти. Выяснилось, что лорд Альфред Дуглас сейчас находится в Кале. Его ненависть к отцу запустила маховик судебных процессов, он толкнул Оскара в драку, а Оскар, по-прежнему его выгораживая, заявил, что это он попросил Дугласа уехать за границу.

Сэр Эдвард Кларк снова сделал, что мог, в столь плачевной ситуации. Он указал, что процесс основывается лишь на показаниях шантажистов. Он не будет с этим спорить и обсуждать этот факт, но нельзя не понимать вот что: если шантажистов слушать и верить им, их профессия очень быстро станет гораздо более смртельным преступлением и опасностью для общества, чем является сейчас.

Речь была слабой, но зрители в зале суда встретили ее радостно. Судья немедленно пресек проявления радости.

Потом заместитель генерального прокурора до вечера со злостью отвечал на эту речь. Сэру Эдварду Кларку даже пришлось ему напомнить, что судебные чиновники Короны должны хотя бы пытаться быть беспристрастными. Вот лишь один из примеров предубеждения. Допрашивая Оскара о его письмах к лорду Альфреду Дугласу, сэр Фрэнк Локвуд поинтересовался, считает ли Оскар их «приличными»?

Свидетель ответил:

- Да.

- Сэр, вам вообще известно значение этого слова? - спросил Оскара сей джентльмен.

Я вышел из здания суда с уваренностью, что дело проиграно. Оскар совсем никак себя не проявил: в его речах не было даже той живости, с которой он выступал на процессе против Куинсберри. Кажется, он слишком глубоко отчаялся, чтобы отбить удар.

Постановление судьи от 25-го мая было изощренно глупым и злобным. Начал он с заявления о том, что проявляет «полную беспристрастность», хотя сэру Эдварду Кларку приходилось снова и снова корректировать точку зрения судьи на различные факты. Затем судья выразил сожаление из-за того, что были предъявлены обвинения в преступном сговоре, поскольку впоследствии их сняли. Затем судья указал на тот факт, что не может принять бесцветное постановление, поскольку «никому от этого не будет пользы». Уровень интеллекта судьи проявился во время переломного момента: он прицепился к тому факту, что Оскар сжег письма, которые выкупил у Вуда, утверждая, что они не имели значения и касались третьих лиц. Судья решил, что в этих письмах содержалось что-то неописуемо ужасное, очевидно, забыв, что Вуд и его подельники выбирали и оставляли у себя самые ужасные письма для шантажа, и что сам этот судья, прочтя эти письма, не обнаружил в них ничего важного. Но всё равно судья настаивал, что сжечь письма было безумием, хотя любому человеку, наделенному хотя бы малейшим воображением, было очевидно, что для невиновного сжечь эти письма - совершенно естественно. Когда Оскар сжег письма, он понятия не имел, что окажется под судом. Его письма истолковали превратно, наихудшие из них использовали против него, и, получив остальные, Оскар, естественно, бросил их в огонь. Судья настаивал, что это - безумие, и воздвиг на этих выводах пирамиду вины.

- Ничему из сказанного Вудом нельзя верить, поскольку он принадлежит к классу подлейших преступников: силу обвинений подтверждает исключительно характер знакомства Вуда с Уайльдом, а история с письмами и их сожжением лишь иллюстрирует и подкрепляет историю их знакомства.

Тщательно выстроенная пирамида! Если бы дурак-судья хотя бы прочел Шекспира! Реплику Генриха VI:

«Не надо доказательств нам искать против дядюшки Глостера -

Тогда на основаньи доказательств верных

Признать его смогли бы мы виновным».

«Верных доказательств» против Уайльда не было, но судья превратил безобидный поступок в признание вины.

Затем последовало вмешательство, проливающее свет на английскую концепцию правосудия. Председатель жюри присяжных хотел знать, учитывая интимные отношения между лордом Альфредом Дугласом и подсудимым, выписывали ли когда-нибудь ордер на арест лорда Альфреда Дугласа.

Судья Уиллс:

- Насколько мне известно, нет.

Председатель жюри присяжных:

- Этот вопрос когда-нибудь обсуждался?

Судья Уиллс:

- Я не могу ответить, мы не можем это обсуждать. Выдача ордера зависит не от показаний сторон, а от наличия доказательств таких действий. Писем, указывающих на такие отношения, было бы недостаточно. Лорд Альфред Дуглас к суду не привлекался, вы можете придавать этому факту то значение, какое пожелаете.

Председатель суда присяжных:

- Если мы собираемся сделать на основании этих писем вывод о вине подсудимого, эта вина в равной мере распространяется и на лорда Альфреда Дугласа.

Мистер Уиллс согласился с этой точкой зрения, но в конце концов решил, что это никак не связано с текущим судебным процессом, на котором рассматривается вопрос о вине обвиняемого.

В полчетвертого присяжные удалились для вынесения вердикта. Через два часа они вернулись, чтобы узнать, есть ли какие-то доказательства того, что Чарльз Паркер спал в «Сент-Джеймс-Плейс».

Судья ответил:

- Нет.

Вскоре после этого присяжные вернулись с вердиктом «виновен» по всем пунктам.

Следует еще раз отметить, что даже сам судья признал, что по некоторым пунктам доказательства «очень хрупкие», но после его постановления, основанного на предубеждении, этих доказательств присяжным вполне хватило.

Сэр Эдвард Кларк подал ходатайство о переносе рассмотрения дела на следующее заседание, когда будут выслушаны юридические доводы.

Судья Уиллс на это не согласился: он считал, что приговор нужно вынести незамедлительно. Затем он обратился к заключенным, привожу здесь его точные слова, дабы их не исказить:

- Оскар Уайльд и Альфред Тэйлор, преступление, за которое вас судят, столь велико, что сложно удержаться, дабы не описать словами, которые мне не хочется использовать, чувства, возникающие в душе любого благородного человека, узнавшего подробности этих двух ужасающих судебных процессов.

Хотя присяжные приняли правильный вердикт по этому делу, я не могу избавиться от тени сомнения, но, в любом случае, я надеюсь, что все, иногда воображащющие, что судья нерешителен в вопросах благопристойности и морали, поскольку старается избежать при рассмотрении дела предубеждений, увидят, что этот вердик во всяком случае воплощает то величайшее возмущение, которое внушают предъявленные вам двоим обвинения.

Обращаться к вам мне нет смысла. Люди, которые способны творить такие непотребства, наверняка глухи ко всем увещеваниям и не имеют стыда, так что невозможно надеяться как-либо на них повлиять. Это - нахудшее дело из всех, которые я когда-либо рассматривал...Не подлежит сомнению тот факт, что вы, Уайльд, были главным членом организации, осуществлявшей ужасающее развращение молодых людей.

При таких обстоятельствах можно ожидать, что приговор будет максимально суровым, насколько позволяет закон. По моему мнению, этот срок не соответствует тяжести преступления.

Оглашаю приговор суда: каждый из вас приговаривается к тюремному заключению и каторжным работам сроком на два года».

Приговор поразил всех присутствующих.

Уайльд встал и крикнул:

- Ваша честь, могу ли я что-то сказать?

Судья Уиллс осуждающе замахал рукой в ответ на крики «Позор» и свист с галереи для зрителей: некоторые крики и свист, несмоненно, были адресованы судье и были вполне заслуженны. Что имел в виду судья, когда назвал Оскара «главным членом организации по ужасающему развращению молодых людей»? Прокуратура не предоставила никаких доказательств этого факта. Даже не утверждалось, что хотя бы один невинный был развращен. Это обвинение сей «абсолютно беспристрастный» судья придумал, что оправдать свою свирепую жестокость. Такие незаслуженные оскорбления и ужасный приговор обесславили бы и наихудшего судью времен Инквизиции.

Судья Уиллс, очевидно, страдал от некой «экальтации рассудка», которую он распознал у Шелли. В меньшей мере эта особенность была присуща и нескольким другим судьям английского суда, когда дело касалось вопросов половой морали. Судья Уиллс среди них выделялся тем, что гордился своими предрассудками и с удовольствием ими руководствовался. Очевидно, он не знал или не беспокоился из-за того, что приговор, который он назвал «не соответствующим тяжести преступления», Королевская Комиссия осудила как «бесчеловечный». Он с удовольствием превратил бы «бесчеловечность» в дикость, поскольку являл собой наряженную в парик глупость, и то, что судья, вероятно, действовал исключительно из лучших побуждений, лишь усугубляло возмущение против столь глупого его злорадства.

Наигорчайшие строки Данте не могут в полной мере передать горечь моих чувств:

"Non ragioniam di lor ma guarda e passa." - «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Это судилище принесло мне невыносимую боль. Ненависть, рядящаяся в благочестие, делала эту рану лишь еще более оскорбительной. Гнусное судилище выставляло себя на всех площадях. Не успели мы покинуть здание суда, а ликование началось повсюду - когда мы вышли из здания суда, толпы самых непотребных женщин города танцевали, задирая ноги в ужасном исступлении, а окружавшие их зеваки и полисмены гоготали от радости. Я отвернулся от этого зрелища, столь же непристойного и осверняющего дущу, как безумства Французской революции, и тут заметил, что Паркер и Вуд садятся в кэб, смеются, ухмыляются зловеще.

И Оскара Уайльда осудили за то, что он развратил эти продажные душонки!