Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том I

В Париже Уайльд дописал пьесу в белых стихах «Герцогиня Падуанская» и послал ее мисс Мэри Андерсон в Америку. Она пьесу отвергла, хотя Оскар всегда говорил, что именно она ее ему заказала. Мне эта пьеса кажется еще менее интересной, чем «Вера», еще более академичной и далекой от жизни, и когда ее поставили в Нью-Йорке в 1891-м году, это был полный провал.

За несколько месяцев Оскар Уайльд потратил все деньги и, как он считал, снял с Парижа все сливки. Поэтому он вернулся в Лондон и вновь снял апартаменты, на этот раз - на Чарльз-Стрит, Мэйфер. За годы, минувшие со времен окончания Оксфорда, Оскар выучил некоторые жестокие уроки жизни, и самым впечатляющим уроком был страх бедности. Но тот факт, что он снял апартаменты в фешенебельном районе города, говорит о том, что он более, чем когда-либо, был полон решимости подняться, а не утонуть.

Это леди Уайльд уговорила его снять апартаменты рядом с нею - она никогда не сомневалась в том, что Оскара ждет решительный триумф. Она знала все его стихи наизусть, принимала стразы за бриллианты и была рада возможности представить своего блистательного сына членам «Общества национального освобождения Ирландии» и прочим фальшивым знаменитостям, которые толпились вокруг нее.

Примерно тогда я и познакомился с леди Уайльд. Меня ей представил Вилли, старший брат Оскара - я встретил его на Флит-Стрит. Вилли был высоким, ладно скроенным парнем тридцати с лишним лет, его выразительное лицо внушало симпатию, синие глаза сияли смехом. Он обладал неисчерпаемой физической энергией, интересную историю он рассказывал очень живо, ни на мгновение не подымаясь над уровнем избитого сюжета: для него коринфская журналистика "The Daily Telegraph" была литературой. Но он отличался поверхностным добродушием и хорошим настроением здоровой молодости, его все любили. Однажды он решил отвести меня в дом своей матери, но сначала - выпил там, здесь - поболтал, так что в Вест-Энд мы добрались часам к шести.

Комната и все, кто в ней находился, произвели на меня неизгладимое гротескное впечатление. Помещение казалось меньше, чем было на самом деле, поскольку в нем толпилось множество женщин и с полдюжины мужчин. Было очень темно, повсюду стояли пустые чайные столики и валялись обрезки сигар. Леди Уайльд восседала за чайным столиком, словно женщина-Будда в пеленах - крупная дама с тяжелым лицом и выдающимся носом, на самом деле - очень похожа на Оскара, с такой же бледной кожей, которая всегда казалась грязной, ее глаза также подкупали - живой, быстрый взгляд, как у девушки. Макияж у нее был, как у актрисы, так что, естественно, она предпочитала дневному свету тенистый полумрак. Идеализм леди Уайльд проявился, как только она начала говорить. Ее натуре был необходим энтузиазм, недружелюбные критики называли это истерией, но я бы назвал это претенциозным восхвалением всего, что ей нравилось или восхищало. Лучше всего она держалась в несчастьи - ее огромное тщеславие дарило ей некий гордый стоицизм, который вызывал восхищение.

Когда мы вошли, присутствующие обсуждали «Земельную лигу» и отношение к ней Парнелла. Леди Уайльд считала, что Парнеллу судьбой предопределено спасти ее отечество. «Парнелл, - произнесла она с сильным ударением на первом слоге, - человек судьбы. Он разорвет все путы, освободит Ирландию и посадит ее на трон королевой народов».

Раздались приглушенные аплодисменты - аплодировала худая женщина, походившая на птицу, которая стояла напротив, а потом подплыла к нам. Она была в серовато-зеленом платье, облегавшем ее, словно чехол от зонта. Будь у этой дамы хоть какая-нибудь фигура, это платье было бы просто неприличным.

- Истинные слова Сперанцы! - проворковала дама. - Дорогая леди Уайльд!

Я заметил, что взгляд дамы скользнул на Вилли, стоявшего с другой стороны рядом с матерью. Он разговаривал с высокой симпатичной девушкой. Подругу Вилли, кажется, удивил лирический всплеск эмоций зеленой старой девы, она едва заметно улыбнулась и спросила с легким американским акцентом:

- Сперанца - это леди Уайльд?

Леди Уайльд сообщила присутствующим со всей внушительностью, на которую была способна, что Оскара сегодня она в гости не ждет:

- Он так занят своими новыми стихами, знаете ли. Говорят, такой сенсации не бывало со времен Байрона. Уже все говорят о его стихах.

- Да, так и есть, - вздохнула зеленая лилия. - Дорогая Сперанца, помните, что он сказал о «Сфинксе», которого нам читал? Он сказал, что написанное стихотворение будет отличаться от напечатанного так, как глиняная модель скульптора отличается от мраморной статуи. Изысканно, не так ли?

- Невероятно точно сказано! - фальцетом воскликнул какой-то мужчина, присоединяясь к кружку. - Сам Леонардо мог бы подписаться под этими словами.

Вся эта сцена показалась мне аффектированной и характерной для среднего класса, кроме того - неопрятной, с каким-то не типичным для Англии оттенком инертности. Эстетические наряды были экстравагантны, энтузиазм - взвинчен и преувеличен. Я с радостью незаметно ушел.

Во время этого или другого визита к леди Уайльд я услышал о еще одном стихотворении Оскара - «Дом блудницы», говорили, что это стихотворение Оскар написал в Париже. Стихотворение было напечатано на серой бумаге и само по себе являлось банальностью, но вызвало удивительный переполох. Время и реклама работали на него. Академические лекции и подражательные стихи сделали это стихотворение широко известным, и благодаря маленькой группке исполненных энтузиазма почитателей, о которых я рассказал выше, его слава, вместо того, чтобы сойти на нет, росла, словно джинн, выпущенный из бутылки.

Клакеры были полны решимости отыскать что-то чудесное во всем, что делал Уайльд, и название «Дом блудницы», шокировавшее мещан, предоставило им возможность, которую они использовали на полную катушку. Все только и спрашивали: «Вы читали новое стихотворение Оскара?. Затем цитировали последнее четверостишие: «Божественно, не так ли?».

«Как дева робкая, заря,

Росой сандалии сребря

Вдоль улиц крадется пустых».

Несмотря на все эти непомерные восхваления, ранние стихи Оскара Уайльда, так же, как и его пьесы, не имели ценности. Немногие оставшиеся в Англии люди, поистине ценившие творения духа, были этими произведениями разочарованы, не могли отыскать в них ту гениальность, которая столь громогласно и высокомерно восхвалялась.

Но если ранние произведения Оскара Уйльда были неудачны, в беседах он был более успешен, чем когда-либо. Как и прежде, он старался блеснуть при каждом удобном случае, и иногда в результате терпел крах, но его неудачи на этом поприще были малочисленны и, в основном, относительны: постоянная практика развила его удивительный врожденный талант. Примерно тогда он начал развивать в разговорах юмористическую жилку, что позволило ему в дальнейшем стать выдающимся мастером экспромтов.

Благодаря искусству беседы его приглашали на множество обедов и ужинов, он был представлен в лучших домах Лондона, но это не приносило ему денег. Зарабатывал он очень мало, каждую неделю ему нужны были деньги, довольно крупные суммы.

Оскар Уайльд был экстравагантен практически во всём. Он хотел хорошо питаться, хорошо одеваться, пить хорошее вино и раздавать чаевые. Он хотел покупать первые издания поэтических сборников, любил старинную мебель и серебро, изысканную живопись, восточные ковры и бронзу эпохи Ренессанса. В общем, у него были желания художника, поэта и «вивёра». Он постоянно отчаянно нуждался в деньгах, и без раздумий брал пятьдесят фунтов у любого, кто был готов ему их одолжить. Оскар познал на практике старого стихотворения:

«Это - прекрасный мир для жизни,

Для того, чтобы одалживать, тратить и отдавать,

Но чтобы клянчить, просить в долг или самому заработать -

Наихудший из всех известных миров»

Его жизненные трудности постоянно росли. Он презирал хлеб с маслом, говорил только о икре и шампанском, но без хлеба голод неизбежен . Победа больше не казалась несомненной. Было возможно, даже стало вероятным, что прекрасный корабль его славы разобьется о скалы бедности.

Оскар понял с болезненной ясностью, что незамедлительно нужно что-то делать, победить или преодолеть желания. Что, если он обуздает свои желания, будет жить экономно, упорно писать, пока не заработает репутацию, которая позволит ему роскошно обедать и потакать своим прихотям? Оскар был достаточно мудр для того, чтобы видеть преимущества такого пути. Его репутация блестящего собеседника росла с каждым днем. Если бы ему немного самоконтроля, если он подождет немного дольше, пока его положение в обществе не упрочится, он с легкостью сможет жениться на богатой невесте с положением в обществе, которая навсегда избавит его от гнусных забот и страхов. Но Оскар не мог ждать - он был невероятно тщеславен, ему хотелось расхаживать павлином всегда и любой ценой, и он очень любил удовольствия, у него слюнки текли при виде любого плода. Кроме того, Оскар не мог писать, когда у его дверей толпились кредиторы. Подобно Боссюэ, он не мог работать, думая хотя бы о малейшей экономии —"s'il etait a l'etroit dans son domestique".

Что же делать? Оскар внезапно разрубил гордиев узел и женился на дочери королевского адвоката, мисс Констанс Ллойд, юной леди без каких-либо выдающихся качеств или красоты, с которой познакомился в Дублине во время своего лекционного турне. У мисс Ллойд было несколько сотен фунтов в год собственных средств - как раз достаточно для того, чтобы не впасть в нищету. Молодожены поселились на Тайт-Стрит в Челси, в скромном домике. Но гостиную украсил Годвин, так что вскоре она в некотором смысле прославилась. Это поистине была очаровательная комната, отличавшаяся шармом и обставленная с художественным вкусом.

Как только ужасная ноша бедности была сброшена, Оскар начал активно выезжать в свет, и его жену, конечно же, приглашали бы вместе с ним, если бы он отказывался от приглашений, адресованных ему одному, но сначала он принимал такие приглашения, только через несколько месяцев после свадьбы его жена начала немного выходить в свет, а потом появились дети и привязали ее к дому. Женитьба дала Оскару передышку от забот, и следующие три года он только то и делал, что разговаривал. Критики начали склоняться к мысли, что он на самом деле - мастер бесед, а не писатель. Как сказал де Квинси о Кольридже: «Он был силен в искусстве, и придал новому искусству силу». Этот талант Оскара рос год от года, год от года он становился всё более блестящим собеседником, его допускали и даже ждали за любым столом.

В Лондоне бесед как таковых нет. Иногда можно услышать язвительную или остроумную реплику, не более того. В соответствии с правилами хорошего тона в обществе нужно быть приятным и не выделяться. В других европейских странах одаренных людей поощряют вести беседы, и только в Англии их расхолаживают. Люди в обществе используют низкий жаргон или сленг, по большей части - снобский шибболет, и большинство отвергает любого, кто попытается завладеть всеобщим вниманием. Но Оскару Уайльду позволили занять это привелигированное положение, его пощряли, чтобы он развлекал гостей - так приглашают в дом певцов, чтобы они развлекали гостей после обеда.

Хотя слава Уайльда как яркого и остроумного собеседника росла с каждым днем, даже его брак не уменьшил неприязнь к нему, даже отвращение. О нем говорили с возмущением и презрением как об отверженном, о существе противоестественно порочном. Двери определенных домов в лучших районах Лондона были для него закрыты.

ГЛАВА VI— СИМВОЛ ВЕРЫ И ОБРАЗ ЖИЗНИ ОСКАРА

С 1884-го года я встречал Оскара постоянно - то в театре, то в светской гостиной, чаще всего, думаю, у миссис Джойн (будущей леди Сент-Ильер). Внешность у него была невыигрышная - что-то сальное и жирное, меня это отталкивало. Естественно, поскольку я родился в Англии и был молод, я попытался подвести под это отвращение моральную базу: я говорил себе, что во всем облике Оскара отражается его праздность и потакание прихотям плоти. Отрывки из его монологов, которые я иногда слышал, казались мне набором афоризмов, почти механически сконструированных из пословиц и перевернутых вверх ногами известных изречений. Помнится, двое персонажей Бальзака практиковали такую форму юмора. Желание поразить, любовь к необычному ради необычного - всё это было столь очевидно, что я лишь пожимал плечами и старался избегать Уайльда. Но однажды у миссис Джойн я познакомился с ним поближе. Прямо у дверей миссис Джойн подошла ко мне:

- Вы встречались с мистером Оскаром Уайльдом? Вам следует с ним познакомиться: он - такой невероятно умный, такой блестящий!

Я последовал за нею, и меня официально представили Уайльду. Он медленно пожал мне руку, мне это не понравилось: руки у него были дряблые и жирные, кожа казалась грязной и желтой от желчи. На пальце у него было кольцо с огромным скарабеем. Одет он был скорее вызывающе, чем хорошо: одежда слишком сильно его облегала, он был слишком тучен. Была у него одна хитрость, которую я заметил уже тогда, и которую он со временем развил - он поддерживал подбородок правой рукой во время разговора, у него уже тогда был двойной обвисший подбородок. Его внешний вид внушал мне отвращение. Я подчеркиваю это физическое отвращение, потому что, думаю, большинство людей его испытали, но обаяние этого человека было столь велико, что ему удавалось очень быстро изменить это первое впечатление. Не помню, о чем мы разговаривали, но я почти сразу заметил, что его серые глаза - очень выразительны, его взгляд был полон живости, смеха, симпатии, был всегда прекрасен. Резко очерченный рот с тяжелыми точеными губами пурпурного оттенка тоже был по-своему привлекателен и значителен, несмотря на черный передний зуб, который шокировал, когда Оскар смеялся. Он был выше шести футов ростом, широкоплечий - , выглядел, как римский император времен упадка.

У нас возник взаимный интерес друг к другу, интерес любопытства, потому что, помню, он почти сразу отвел меня в дальнюю гостиную, где можно было поговорить в уединении. Примерно через полчаса я пригласил его пообедать завтра в «Кафе-Рояль», лучшем ресторане Лондона.

В то время Оскар был выдающимся мастером беседы, самым блестящим из всех, кого я слышал в Англии, но в дальнейшем его мастерство достигло еще более блестящих высот. Его беседа вскоре заставила меня забыть об отталкивающих особенностях его внешности: действительно, вскоре я совсем перестал их замечать, и не понимал, как они могли столь сильно меня впечатлить при первом знакомстве. Этот человек был столь необычайно оживлен и добродушен, столь очаровательно весел, блистал столь острым умом. Его энтузиазм тоже был заразителен. Он интересовался всеми интеллектуальными вопросами, особенно - если они были как-то связаны с искусством или литературой. Когда Оскар говорил, его лицо светилось, и вы видели лишь его глаза, в которых отражалась душа, слышали только его музыкальный тенор. Оскар поистине был, как говорят французы, «шармёром».

Через десять минут я признался себе, что Оскар мне понравился, его речь стала очень оживленной. Он мог сказать что-то неожиданное почти на любую тему. Разум Оскара был могуч и гибок, он с удовольствием его использовал. Кроме того, Оскар был начитан, читал на нескольких языках, особенно - на французском, и его превосходная память служила ему добрую службу. Даже когда Оскар просто цитировал сказанное великими писателями, он придавал этим словам новый оттенок. И присущий ему юмор уже начал озарять каждую тему яркими вспышками.

Кажется, во время нашего первого ланча Оскар рассказал мне, что Харпер попросил его написать книгу на сто тысяч слов и предложил за нее крупную сумму, кажется, пять тысяч долларов авансом. Оскар серьезно написал издателю, что в английском языке нет ста тысяч слов, поэтому он не может взяться за эту работу, и весело смеялся, как ребенок, над своей удачной отповедью.

- Письма издателя и свой ответ я послал в газеты, - добавил Оскар и снова рассмеялся, внимательно меня изучая: насколько я понял его потребность в саморекламе?

Примерно тогда экспромт Оскара заставил весь город смеяться. За одним из обедов дамы сидели за столом слишком долго, а Оскару захотелось курить. Вдруг хозяйка дома указала ему на лампу, абажур которой начал тлеть:

- Мистер Уайльд, снимите, пожалуйста, абажур, он дымит.

Оскар выполнил ее просьбу, отметив:

- Счастливая лампа!

Эта очаровательная дерзость имела огромный успех.

На заре нашей дружбы мне следовало бы понять, что его любовь к необычному, его парадоксы и афоризмы были для него естественны, проистекали непосредственно из его вкусов и темперамента. Наверное, нужно определить для себя раз и навсегда жизненные установки Оскара более подробно и развернуто, чем я это делал прежде.

Многие думают, что у Оскара Уайльда не было четких и связных представлений о жизни, никаких убеждений, никакая вера не направляла его шаги бродяги. Но такое мнение - несправедливость по отношению к Оскару. У него была своя собственная философия, и он на удивление последовательно придерживался ее много лет. Его жизненные установки проще всего понять, если поставить его рядом с Гете. Оскар придерживался художественного взгляда на жизнь, который первым провозгласил Гете, а в юности даже и переоценивал с удивительным упорством. «Красота - это больше, чем добро, - утверждал Гете, - поскольку красота содержит в себе добро».

Оскару, так же, как и молодому Гете, казалось, что «выживает только выдающееся», неважно, хорошее оно или плохое. Поэтому Оскар искал выдающееся, и, вполне естественно, довольно часто впадал в экстравагантность. Но как бодрило это в Лондоне, где весь день капали мелким дождиком мерзкие банальности - как бодрили блестящие парадоксы.

Гете недолго держался за этот компромисс неверия: убийца может прославиться так же, как и жертва, но память о нем не сохранится. «Всё в этом мире быстро проходит, - сказал Гете. - Я предпочитаю заниматься тем, что остается надолго». В середине жизни Гете принял моральный императив Канта и переформулировал свое кредо: «Человек должен принять решение жить для Добра, Красоты и Всеобщего Блага».

Мысль Оскара столь далеко не зашла, трансцедентальное не было его сферой.

Иногда я жалел, что Оскар не выучил немецкий столь же хорошо, как французский: Гете мог бы принести ему больше пользы, чем Бодлер или Бальзак, поскольку, несмотря на всю свою немецкую тяжеловесность, Гете - самый лучший проводник по тайнам жизни, явившийся в современном мире. Оскар Уайльд остановился там, где началась религия Гете, он был намного более ярко выраженным индивидуалистом и язычником, чем великий немец, он жил ради красивого и выдающегося, а не ради Добра, и еще менее - ради Всеобщего Блага. Оскар не признавал никаких моральных обязательств, идеал всеобщего блага "in commune bonis" был для него пустым звуком, его не волновало всобщее благо, он поставил себя над толпой со свойственной англичанину экстравагантной отрешенностью и агрессивной гордостью. Политика, социальные проблемы, религия - всё это интересовало его лишь как тема для искусства, даже сама жизнь была лишь материалом для искусства. Оскар придерживался точки зрения, которую Гете отверг еще в молодости.

Эта точка зрения поражала в Англии и во всех других странах новизной односторонности. Но ее страстная преувеличенность бодрила, и, конечно, в ее защиту есть что сказать. Художественный взгляд на жизнь часто превосходит обычные религиозные взгляды, по крайней мере, он не предусматривает осуждение и изгнание, он - более умеренный, более католический, это - более утонченное восприятие.

- Художественный взгляд на жизнь - единственно возможный, - часто говаривал Оскар, - и его следует применять ко всему, более всего - к морали и религии. Кавалеры и пуритане интересны своими костюмами, а не убеждениями...

Всеобщего правила здоровой жизни не существует: всё это - лично, индивидуально...Я требую лишь той свободы, которую добровольно предоставляю другим. Никто ведь не осуждает других за то, что те предпочитают зелень золоту. Зачем подвергать какие-то взгляды остракизму? Мы не можем контролировать то, что нравится или не нравится другим. Я хочу выбирать пищу, которая подходит моему «телу» и моей «душе».

Я почти слышу, как он произносит эти слова со своей очаровательной веселой улыбкой, с прелестной вспышкой осуждения, словно намереваясь высмеять свое собственное утверждение.

Но вовсе не взгляды Оскара на искусство позволили ему попасть в аристократические круги Лондона, а его презрение к социальным реформам, или, скорее, его полнейшее равнодушие к этим реформам, его английская любовь к неравенству. Республиканство, которое Оскар воспевал в ранних стихотворениях, не было у него даже поверхностным. Его политические убеждения и предрассудки были предрассудками английского правящего класса, он был за индивидуальную свободу, или за анархию под защитой полисменов.

- Бедняки - бедные создания, - вот каким было истинное убеждение Оскара. - Они должны выполнять лишь черную работу. Бедняки - всего лишь питательная почва, на которой, словно цветы, вырастают художники и гении. Их функция - рождать гениев и питать их. У них нет другого смысла жизни, "raison d'etre". Если бы люди были столь же умными, как пчелы, всех одаренных личностей поддерживало бы сообщество, как пчелы поддерживают свою королеву. Нас бы первых содержало государство - ведь Сократ заявлял, что его должны содержать в зале для почетных граждан за счет общества.

Фрэнк, не говори мне о трудностях бедняков. Трудности бедняков - необходимое условие. Поговори со мной лучше о трудностях гениев, и я умоюсь кровавыми слезами. Ни одна в жизни книга не повлияла на меня столь сильно, как книга о несчастьях героя Бальзака, поэта Люсьена де Рюбампре.

Конечно же, это кредо преувеличенного индивидуализма было адресовано в основном высшим кругам Лондона. Это кредо было в высшей степени аристократичным, и его защищали чуть ли не научными методами, поскольку в определенной степени оно нашло подтверждение в дарвинизме. По мнению Дарвина, прогресс осуществляется благодаря выдающимся личностям: «соревнователям», как называют их ученые мужи, или «своевременным личностям», как предпочитают именовать их риторы. Основная масса людей существует лишь для того, чтобы создать как можно больше «соревнователей» и в итоге получить от них пользу. Всё это - довольно справедливо, но не затрагивает один ключевой вопрос. Бедняки в аристократической Англии слишком сильно деградировали, чтобы создавать «соревнователей»-гениев или вообще каких-либо «соревнователей», которые могли бы принести пользу человечеству. Из-за столь чрезмерного неравенства условий благородная душа пребывает в нищете, самый сильный незащищен. Но кредо Уайльда было крайне популярно у светской элиты благодаря своей односторонности, его провозглашали пророком отчасти потому, что он защищал заветные предрассудки землевладельческой олигархии.

Можно сделать вывод, что Оскару Уайльду грозила опасность из-за чрезмерной популярности и незаслуженной славы. Поистине, если бы вместо литературы и искусства он любил спорт, охоту и стрельбу, он мог бы стать отборнейшим представителем аристократической Англии.

Кроме собственных популярных качеств, Оскара нес к успеху мощный поток. Средний класс, или класс лавочников, который, по словам Мэтью Арнольда, «знает правила хорошего тона, но больше не знает ничего», Оскара ненавидел. Средний класс ненавидел и боялся Оскара: боялся из-за его интеллектуальной свободы и презрения к условностям, а ненавидел за его легкомысленное потворство своим слабостям и за то, что не находил у Оскара свои гнусные добродетели. "Punch" - характерное издание этого класса и воплощение всех английских предрассудков, "Punch" высмеивал Оскара то в стихах, то в прозе, каждую неделю. Под заголовком «Больше впечатлений» (автор - Оскуро Уайльдгус) я обнаружил вот что:

"Моя крошка гуслями засорена,

Моей маленькой лиры фальшивит звук,

И когда я лирически стенаю,

Слышу, как нетерпеливо критики зубами скрипят!

Но у меня есть «Впечатления». Это - великолепно!

Лишь отпечатки слов, шарики оттенков

На полотнах или в печати,

Люди превозносят, и думают, что понимают.

Коричневая клякса, желтый мазок,

Ни рассказа, ни темы - получите!

Впечатления! И вот что самое странное:

Бард - умный парень».

Немного позже появились такие строки:

"Моя вялая лилия, моя худосочная лилия,

Моя длинная лилия - любовь моя, пусть ухмыляются люди,

Пусть говорят, что я мягкотел и глуп невероятно.

Какое мне дело до их слов, если ты мне еще шепчешь.

О чем тревожиться мне, пока ты улыбаешься? Что мне до их шпилек!

Пока ты улыбаешься, пока ты шепчешь.

И этот нежный цветок сгниет!

Я поливал тебя хлорадином, слезами досады,

Пересадил тебя в плесень погоста,

Перевернул, посадил глубоко

В грубый алый вазон, который слаще греха.

Я купил его вчера за полпенни!».

Курсив - мой, но то, что они хотели сказать, всегда было понятно. Правда, этот постоянный ветер ненависти, дувший в лицо Уайльду, лишь ускорял его развитие, а не препятствовал ему. Сильных людей формирует противодействие, они летят наперекор ветру, как воздушные змеи.

ГЛАВА VII— РЕПУТАЦИЯ И СТОРОННИКИ ОСКАРА

«Поверь, дитя мое, все несчастья джентльмена проистекают из того, что он учился в закрытой школе...»

Филдинг

В Англии успех - растение, которое растет медленно. Светское общество живо откликается на политический талант, открыто и чувствительно к таланту зарабатывания денег, но гениальность презирает, а талант блестящего собеседника ценит едва ли выше, чем трюки акробата. Люди упрямы и неповоротливы, более склонны доверять балансу банковского счета, чем мозгам, и превосходству острого ума уступают неохотно. Дорога к власти и влиянию в Англии усеяна ямами и слишком трудна для того, кому не могут помочь деньги или родовитость. Естественное неравенство людей, которое следовало бы смягчать с помощью законодательства или обычаев, повсеместно укрепляется и увеличивается тысячами изживших себя социальных ограничений. Даже в высшем обществе, где царит определенная расслабленная фамильярность, есть еще более избранный круг, на вершину можно попасть только по праву наследования.

Учитывая состояние английского общества, было почти невозможно рассчитывать на то, что Оскар Уайльд быстро достигнет социального успеха, но если мы подсчитаем его преимущества и учтем несколько преимуществ, которые мы еще не рассматривали, мы обнаружим в наличии почти все компоненты для формирования популярности. Благодаря таланту и уверенности в себе Оскар, естественно, стал любимцем аристократов, чьи эгоистичные предрассудки он защищал и чей досуг скрашивал. Средний класс, как уже было сказано, Оскара не любил и презирал, но социальное влияние среднего класса незначительно, а его издания, особенно - "Punch", сделали Оскара знаменитым, без устали на него нападая. Поистине, юмористическое издание помогло сформировать репутацию Уайльда благодаря почти заоблачной язвительности своих нападок.

Кроме того, на стороне Оскара была еще одна могучая сила. Он с самого начала решил играть в популярного актера, и пользовался любой возможностью привлечь к своим поступкам свет софитов. Как он говорил, его любовь к себе - это «роман, который будет длиться всю жизнь», и трубил о своей страсти на каждом углу.

Так получилось, что наши имена упомянули рядом в какой-то газете, кажется - в

"The Pall Mall Gazette". Оскар спросил, что я собираюсь ответить.

- Ничего, - сказал я. - Почему меня это должно волновать? Я не сделал ничего, о чем стоило бы трезвонить.

- Ты совершаешь ошибку, - серьезно сказал Оскар. - Если ты хочешь создать себе репутацию и добиться славы в этом мире, добиться успеха при жизни, ты должен хвататься за любую возможность себя прорекламировать. Вспомни латинское изречение «Слава рождается сама собою». Подобно другим мудрым изречениям, это - не совсем правда: слава рождается благодаря человеку, - Оскар довольно рассмеялся. - Ты должен всё время повторять, какой ты великий, пока серая толпа в это не поверит.

- Пророк должен сам о себе заявить, да? Объявить о своей миссии?

- Да, именно, - улыбнулся Оскар. - Так и есть.

Всякий раз, когда мое имя упоминают в прессе, я сразу же пишу ответ, чтобы признать, что я - Мессия. Почему мыло Пирса столь популярно? Не потому, что оно лучше или дешевле любого другого мыла, а потому, что его более усиленно рекламируют. Журналист - это мой «Иоанн Креститель». Когда выйдет твоя книга, ты что угодно будешь готов отдать за возможность написать длинную статью в «The Pall Mall Gazette», чтобы привлечь к ней внимание. А тут у тебя есть возможность сделать свое имя широко известным, так почему бы этой возможностью не воспользоваться? Я ни одного шанса не упускаю, - и, следует воздать Оскару должное - этой возможностью он воспользовался сполна.

Вот что любопытно: у Бэкона было такое же прозрение, и с тех пор я часто задавался вопросом, была ли житейская мудрость Оскара его собственной, или он позаимствовал ее у великого скалолаза елизаветинских времен. Бэкон говорит:

«Дерзко расточай сам себе похвалы - что-то останется в памяти...Останется в памяти людей невежественных, плебса, а мудрецы могут над этим посмеяться, но репутация в глазах толпы в полной мере возместит презрение нескольких человек... И, конечно же, немало есть людей серьезных, которые из-за этой жажды ветреной славы не могут сосредоточить все свои силы на поступках, которые составили бы им честь, страдают от предрассудков и теряют достоинство из-за своей скромности».

Многие письма Оскара в газеты, написанные в то время, занимательны, некоторые - полны юмора. Например, когда Оскара попросили составить список ста лучших книг, вслед за лордом Эвбери и прочими посредственностями, он в ответ написал, что «не может составить список ста лучших книг, поскольку написал всего пять».

Его крылатые фразы всегда передавали по городу из уст в уста. Один только что открывшийся театр сочли уродливым, кто-то назвал его «ранневикторианским».

- Нет-нет, - ответил Оскар, - ничего столь вопиющего. Скорее - «раннекленовый».

Даже его дерзости расходились эхом. На большом приеме друг спросил его походя, как узнать хозяйку, леди С. Леди С. была полноватой коротышкой, так что Оскар ответил с улыбкой:

- Пройди через эту комнату, друг мой, потом - через следующую, и так до тех пор, пока не увидишь даму, похожую на общественный памятник, например, на статую Британии или королевы Виктории. Это и будет леди С.

Хотя Оскар любил делать вид, что вся эта самореклама была продумана и запланирована заранее, я ему не верил. Он жаждал писать о себе, потому что его терзало непомерное тщеславие, а потом рефлексировал и находил основания, чтобы оправдать свое желание саморекламы. Но каковы бы ни были его мотивы, эффект был ощутим: его имя постоянно было у всех на устах, и от его повторения слава Оскара росла. Как сказал Тиберий о Муциане:

""Omnium quae dixerat feceratque, arte quadam ostentator"" (Он умел представить в выгодном свете и прорекламировать всё, что говорил и делал).

Но никакие личные качества, сколь бы ни были они выдающимися, никакие таланты, прекрасное сердце, ум или душа не смогли бы за несколько лет принести молодому человеку то положение в обществе и популярность, которые завоевал Оскар Уайльд.

Кое-что другое непреклонно возносило Оскара наверх. После выпуска из Оксфорда его превозносила маленькая группка страстных почитателей, которых я назвал его клакерами. Эта группа являлась постоянным фактором его перемещения с одной социальной вершины на другую. По большей части это были люди, которых обычно называют «сексуальными извращенцами» и которые хотели, чтобы его блестящий интеллект покрыл позолотой их сексуальные излишества для посвященных . Эта каста в Англии состоит почти исключительно из аристократов и представителей высшей страты среднего класса, подражающих «элите». Это - неизбежное порождение английских закрытых школ и системы университетского образования, поистине - одно из наиболее характерных порождений. Наверное, после этого утверждения я наживу себе множество врагов, но это утверждение - взвешенное, и я стою на своем. Филдинг когда-то выразил такое же мнение:

«Джозеф, закрытая школа стала причиной всех бедствий, которые постигли его впоследствии. Закрытые школы - рассадники аморальности и всяческих пороков. Все любители порока, которые встретились мне в университете, были взращены именно в закрытых школах...».

Если бы английские матери понимали, что за жизнь царит в закрытых школах, в какой близости живут мальчики от двенадцати до восемнадцати лет, смело можно утверждать, что все закрытые школы исчезли бы в мгновение ока, а Итон, Харроу, Винчестер и все остальные школы работали бы только днем.

Те, кто пристрастился к дурным привычкам в школе или в университете, склонны продолжать эту практику и в дальнейшей жизни. Естественно, эти мужчины обычно отличаются определенной любовью к искусству, часто наделены привлекательными интеллектуальными качествами. Как правило, у гермафродитов нежный голос и вкрадчивые манеры, они достаточно дерзки, чтобы взывать непосредственно к чувствам и эмоциям, их считают сливками лондонского общества.

Эти сторонники и почитатели с самого начала превозносили и защищали Оскара Уайльда с дерзкой храбростью людей, которых если не повесят вместе, скорее всего, повесят поодиночке. После судебного процесса и осуждения Уайльда в "The Daily Telegraph" с презрением писали об этих «эстетах» и «декадентах», которых, как утверждалось, «в лондонском обществе можно пересчитать по пальцам одной руки», но даже в "The Daily Telegraph" должны были знать, что «в свете» - сотни приверженцев этого культа, важность которых непропорциональна количеству благодаря их интеллекту и художественному вкусу. Именно страстная поддержка этих мужчин в первую очередь способствовала славе и популярности Оскара Уайльда.

Вдумчивому читателю сей факт дарит пишу для размышлений. В Средние века, когда рождение и социальный статус имели в жизни слишком непомерное значение, католическая церковь внесла некую демократическую коррективу в неравенство социальных условий. Это была некая «Лестница Якова», которая вела из низших слоев общества прямо на небеса, предлагая молодым талантам карьеру, соответствующую их безграничным надеждам и неограниченным амбициям. Это могущество римско-католической церкви в Средние века вполне сравнимо с влиянием тех, кого я назвал клакерами Оскара Уайльда, в сегодняшней Англии. Самый простой путь к успеху в лондонском обществе - прославиться в этом смысле. Какое поприше человек ни избрал бы, каким скромным ни было бы его происхождение, он наверняка найдет выдающихся друзей и страстных защитников. Если вы окажетесь в армии и будете при этом не женаты, вас объявят великим стратегом, подобным Юлию Цезарю, или великим организатором, подобным Мольтке. Если вы - художник, никто не будет подчеркивать ваши недостатки и слабости. вместо этого будут превозносить ваши сильные стороны, и в итоге вас сравнят с Микеланджело или Тицианом! Не хотелось бы преувеличивать, но я с легкостью мог бы назвать десятки примеров в доказательство того, что сексуальные извращения - это «Лестница Якова» для большинства видов успеха в Лондоне наших дней.

Кажется, таков курьезный эффект компенсаторного баланса: англичане - грубые мужланы, больше всего они любят приключения и военные подвиги, но в обычной жизни идут на поводу у эстетов-гермафродитов. Но те, кому известны факты, не будут отрицать, что эти мужчины невероятно влиятельны в Лондоне во всех художественных и литературных вопросах, и именно их постоянная страстная поддержка так быстро вознесла Оскара Уайльда на вершины славы.

Они сражались за него с самого начала. Еще в Оксфорде он стал их признанным лидером. Но в его ранних произведениях нет ни следа этой склонности: они абсолютно безобидны, ни намека на порочность, чисты, как его беседы. Но как только мужчины в городе начали о нем говорить, его стали открыто или косвенно обвинять в извращенной порочности. Все говорили о нем так, словно не было никаких сомнений касательно его вкусов, и это - несмотря на свойственную англичанам сдержанность. Я не понимал, почему осуждение стало столь явным и единогласным, почему столь постыдная клевета, как я думал, так утвердилась в умах людей. Снова и снова протестовал я против несправедливости, требовал доказательств, но мне в ответ лишь пожимали плечами и смотрели с сочувствием, словно я нахожусь в плену непреодолимых предрассудков, требуя доказательств очевидного.

С тех пор благодаря сведениям из авторитетного источника я убедился, что дурная репутация Оскара Уайльда, установившаяся в первые годы его пребывания в Лондоне, была им абсолютно не заслужена. Со своей стороны также могу сказать, что в начале нашей дружбы я никогда не замечал ничего, что могло бы бросить на Оскара хотя бы тень подозрения, но уверенность в его извращенных вкусах была повсеместной и возникла еще во время его учебы в Оксфорде.

Но примерно в 1886-7 гг. манеры и образ жизни Оскара Уайльда заметно изменились. Он был женат уже несколько лет, у него родились двое детей, но вместо того, чтобы угомониться, он вдруг пустился во все тяжкие. В 1887 г. Оскар согласился стать главным редакторос женского журнала "The Woman's World", он постоянно подшучивал над тем, что оказался «самой лучшей кандидатурой» на эту должность. Оскар явно осмелел. Я говорил себе, что Оскар обрел уверенность благодаря постоянному доходу и положению в обществе, но в глубине души начал в этом сомневаться. Невозможно отрицать. что с 1887-8 гг. всё чаще происходили инциденты, подпитывавшие подозрения насчет Оскара и укреплявшие их. Тут следует рассказать о наиболее важных из этих событий.

ГЛАВА VIII— ОСКАР ПРЕВРАЩАЕТСЯ В ОРИГИНАЛА, 1890 г.

Период роста любого организма - самый интересный и поучительный. Моменты роста в жизни индивидуума несравнимы по важности с тем мгновением, когда человек начинает перерастать свою эпоху и свидетельствует своим гением о будущей эволюции человечества. Этот финальный этап обычно проходят в одиночестве:

«Es bildet ein Talent sich in der Stille,

Sich ein Charakter in dem Strome der Welt.

Талант зреет в тиши,

Характер закаляется в бурях жизни»

Написав о жизни Шиллера, что мог бы сделать почти кто угодно, Карлейль на несколько лет удалился в поместье Крагенпуттох, где написал роман "Sartor Resartus. Жизнь и мысли герр Тейфельсдрека", личный и исповедальный до степени эксцентричности. Точно так же Вагнер был лишь последователем Вебера в «Лоэнгрине» и «Тангейзере», и впервые нашел свой голос только в «Мейстерзингерах» и «Тристане» после нескольких лет уединных размышлений в Швейцарии.

Этот период для Оскара Уайльда начался после женитьбы, он освободился от тревог о хлебе насущном, смог воспрянуть духом и стать собой. Кажется, Кеплер превозносил бедность как повитуху гения, но Бернар Палисси был ближе к истине, когда сказал: "Pauvrete empeche bons esprits de parvenir" (бедность мешает утонченным умам добиться успеха)». Бедность - смертельный враг гения, но еще хуже - богатство: щепотка время от времени - хорошо, но постоянный поток расслабляет. Когда Оскар стал редактором журнала «The Woman's World», у него появились собственные деньги, которые он мог тратить. Хотя его зарплата составляла примерно шесть фунтов в неделю, это сделало его независимым, благодаря редакторству он смог себе позволить отказаться от изнурительной писательской поденщины. В течение нескольких лет после свадьбы, пока не потерял редакторскую должность, он мало писал и много говорил.

В то время мы часто виделись. Он обедал со мной один-два раза в неделю, и я начал понимать его методы работы. Всё приходило к нему в пылу беседы: афоризмы, парадоксы и истории. В кругу людей высокого положения или титулованных особ ему в целом удавалось себя сдерживать - социальные различия очень много для него значили. Однажды я начал подшучивать над Оскаром из-за этого, и он весело признал свой снобизм.

- Мне даже нравятся исторические фамилии, Фрэнк, как Шекспиру. Конечно же, любой предпочтет Норфолка, Гамильтона и Бэкингема Джонсу, Смиту или Робинсону.

Потеряв редакторскую должность, Оскар начал писать рецензии. Его статьи были просто «резюме» его монологов. Несколько месяцев он говорил то там, то тут, то за обедом, то за ужином, у него накапливался запас эпиграмм и юмористических парадоксов, которые он мог использовать в статье для "The Fortnightly Review" или "The Nineteenth Century".

Эти статьи свидетельствовали о том, что Уайльд наконец достиг вершин культуры своего времени, и теперь может сказать что-то новое и интересное (фраза Гейне). Можно сказать, что его «Годы учения», его ученичество закончилось вместе с его редакторством. Эссе, которые он написал - «Упадок искусства лжи», «Критик как художник» и «Кисть, перо и отрава. Этюд в изумрудных тонах», фактически - все эссе. которые он собрал в 1891 году и издал книгой под названием «Замыслы», были отмечены печатью оригинальности. Книга снискала успех у читателей блестящего ума и заложила фундамент славы Оскара Уайльда. Каждое эссе блистало россыпью удачны фраз, афоризмов и жемчужин юмора, благодаря которым эти эссе запомнились любителям литературы.

Но все эти эссе были задуманы и написаны исключительно с точки зрения художника, который никогда не принимает во внимание этику, равнодушно использует добро и зло, как краски на своей палитре. «Упадок искусства лжи» обычному среднестатистическому англичанину казался циничной апологией лжи. Эссе «Кисть, перо и отрав. Этюд в изумрудных тонаха» большинству читателей казалось лишь позорной попыткой оправдать хладнокровного убийцу. Те самые эссе, на которых основывалась слава Оскара Уайльда как писателя, нанесли вред его репутации и положению в обществе.

В 1889-м году Уайльд опубликовал эссе, которое нанесло ему даже еще больший вред, поскольку подкрепляло специфические слухи о его частной жизни. Уайльд поддерживал бытовавшее в то время мнение о том, что Шекспир имел пристрастие к извращенному пороку. Вслед за большинством критиков он считал, что адресатом первого цикла сонетов является лорд Уильям Герберт, но утонченная чувствительность Оскара, или, если вам угодно, особенности его темперамента заставили его задаться вопросом, можно ли считать, что посвящение Торпа «М-ру У. Г.» адресовано лорду Уильяму Герберту. Уайльд предпочитал старую гипотезу о том, что посвящение адресовано молодому актеру по имени Уильям Гьюз - это предположение подтверждал знаменитый сонет. Уайльд развил эту идею с большой обстоятельностью и изобретательностью в статье, которую прислал мне для публикации в "The Fortnightly Review". Тема была щекотливая, но Уайльд развил ее столь искусно и сдержанно, что я не увидел в статье ничего плохого, но, честно говоря, и ничего выдающегося (см. Приложение «Критика Роберта Росса»).

Оскар обсуждал со мной эту статью во время работы над нею, и я сказал ему, что считаю эту теорию в целом ошибочной. Шекспир был чувственен в полной мере, но на самом деле не существует никаких доказательств его пристрастия к извращенному пороку, мне казалось, что, наоборот, всё свидетельствовало против этого повсеместного мнения. Сначала мне трудно было принять предположение о том, что посвящение адресовано лорду Уильяму Герберту: формулировка посвящения не только двусмысленна, но еще и фамильярна. Если я допускал, что «М-р У.Г.» - это лорд Уильям Герберт, то только лишь потому, что мне это казалось самым простым выходом из лабиринта. В конце концов я указал Оскару на то, что в его теории было слишком мало новизны, более того - теория была неправильной, так что я посоветовал ему не публиковать эту статью. Мое убеждение, что Шекспир не был извращенно порочен, а первый цикл сонетов свидетельствует о снобизме и пресмыкательстве, а не об извращенной страсти, Оскар счел безумием пылкого приверженца.

Он с улыбкой отмел мои аргументы и послал статью в редакцию "Fortnightly", когда я был за границей. Мой заместитель эту статью грубо отверг, что меня очень опечалило, и Оскар послал ее в издательство «Blackwoods», статья вышла в их журнале. Если судить по дискуссии, которую она вызвала, по всей этой буре ненависти и восхищения, можно решить, что статья была шедевром, но, по правде говоря, там не было ничего из ряда вон выходящего. Если бы ее написал кто-то другой, она осталась бы незамеченной. Но Оскар Уайльд уже был невероятно знаменит, все его слова и поступки сразу же обсуждались в обществе.

"Портрет господина У.Г." нанес Оскару неизмеримый вред. Благодаря этой статье враги Оскара наконец-то получили оружие, которого так жаждали, без устали применяли его беззастенчиво с острым наслаждением ненависти. Оскар, похоже, упивался бурей противоречивых мнений, которую вызвала его статья. Он лучше, чем кто либо, понимал, что известность предшествует славе, и с коммерческой точки зрения - более ценна. Он потирал руки от радости по мере обострения дискуссии, его радовали даже насмешки завистников. Он знал, что маленький огонек ветер задует, а большое пламя - раздует еще сильнее. Пока об Оскаре говорили, ему было всё равно, что именно говорят, и, конечно же, всё, что он писал, обсуждали бесконечно.

Необычайный успех у публики повысил уверенность Оскара в себе, со временем его уверенность приобрела оттенок демонстративной надменности. Первым потрясающим знаком этих постепиенных изменений стала публикация в журнале "Lippincott's Magazine" романа «Потрет Дориана Грея». На роман сразу начались нападки в либеральной газете "The Daily Chronicle", которая всегда отличалась симпатиями к художникам и литераторам. Роман окрестили «сказкой из лепрозория французских «декадентов» - ядовитой книгой, атмосфера которой отравлена удушающими миазмами морального и духовного разложения».

Оскар, конечно же, ответил, и тон его ответа был объясним, учитывая рост его самомнения: он больше не боится обвинений в порочности, он бросает вызов: «Да, книга - ядовита, если вам так угодно, но вы не можете отрицать, что она идеальна, а идеал - то, к чему мы, художники, стремимся».

Когда Оскар издал «Портрет Дориана Грея» книгой в августе 1891-го года, он прислал мне экземпляр большого формата с запиской, попросил сказать, что я думаю о книге. Я получил том с запиской рано утром, и читал до полудня. Потом послал ему записку от руки: «Другие угощают нас вином, - написал я. - Кто-то - кларетом, кто-то - бургундским, кто-то - мозельским. Ты первый угостил нас чистейшим шампанским. По большому счету эта книга остроумнее, чем творения Конгрива, и равна им по интеллектуальному уровню: мне кажется, ты наконец-то оправдал себя».

Полчаса спустя мне сообщили, что пришел Оскар Уайльд. Я назамедлительно спустился ему навстречу. Он просто сиял от удовольствия.

- Фрэнк, как мило с твоей стороны написать мне столь божественное письмо, - воскликнул Оскар.

- Я прочел лишь сто страниц книги, - сказал я, - но они - прекрасны. Теперь никто не сможет оспаривать твое место среди самых остроумных писателей Англии.

- Как это чудесно с твоей стороны, Фрэнк. Что понравилось тебе больше всего?

Подобно всем художникам, Оскар любил похвалу, и я хвалил его с энтузиазмом, я был рад возможности отбросить прежние свои сомнения, которые теперь казались безосновательными:

- Что бы ни говорили завистники, ты - на пьедестале с Бэрком и Шериданом, среди самых талантливых ирландцев...

Конечно, большинство афоризмов я уже слышал от тебя прежде, но в этой книге ты сформулировал их даже еще лучше.

- Ты правда так считаешь? - Оскар улыбнулся от удовольствия.

Стоит отметить, что некоторые афоризмы из «Дориана Грея» снова были усовершенствованы и появились в его первой пьесе. Например, в «Дориане Грее» лорд Генри Уоттон, в уста которого Оскар вложил свои мысли, рассказывая о том, как ему пришлось торговаться за отрез старинной парчи на Уордор-Стрит, добавляет: «В наше время люди знают всему цену, но ничего не ценят». В «Веере леди Уиндермир» этот афоризм усовершенствован: «Циник - это тот, кто знает цену всему и не видит ценности ни в чем».

Почти все литературные творения наших дней страдают от спешки: чтобы жить за счет творчества, нужно много писать, особенно - пока формируется ваша репутация. Для создания великих произведений нужно время, и хорошие произведения часто обезображивают пятна торопливой поделки. Оскар Уайльд старался свести эти недостатки к минимуму, проговаривая свои произведения, прежде чем их записать.

Разговор лорда Генри Уоттона с дядей, а затем - его беседа за ланчем, когда он хочет обворожить Дориана Грея, отлично отражает обычный стиль беседы Оскара. Дядя спрашивает, с чего лорд Дартмур решил жениться на американке, и ворчит по поводу ее родителей:

- У нее родители есть?

Лорд Генри покачал головой.

- Американские девушки научились скрывать своих родителей столь же хорошо, как англичанки научились скрывать свое прошлое, - и собрался встать из-за стола.

- Полагаю, они производят консервы из свинины?

- Я на это надеюсь, дядя Джордж, ради блага Дартмура. Мне говорили, что производство консерв из свинины - самое выгодное занятие в Америке после политики.

По-моему, это - чудесный юмор.

А вот вторая часть книги получилась пустячной. Первые сто страниц стали плодом многих месяцев бесед Оскара, а вторую часть он написал без подготовки, чтобы закончить рассказ. «Дориан Грей» стал первым произведением, которое доказывало, что Оскар Уайльд наконец нашел свой истинный путь.

Если изучить роман немного подробнее, станут видны сильные и слабые стороны Уайльда как писателя. Первоначальная идея книги превосходна, утонченнее и глубже, чем банальная идея «Шагреневой кожи» Бальзака, хотя, наверное, Уайльд никогда не написал бы свою книгу, если бы не книга Бальзака, но Бальзак честно и искренне пытается преодолеть сопротивление темы и в результате выжимает из нее всё, что можно, а более тонкая идея в руках Оскара постепенно истощается, так что в итоге спрашиваешь себя: возможно, эта история была бы более эффектна в виде рассказа? Оскар не так хорошо знал жизнь и не настолько интересовался своим героем, чтобы написать глубокое психологическое исследование, лучше всего ему удавались рассказы и пьесы.

Примерно тогда же Оскар показал мне афоризмы, которые написал в качестве вступления к «Дориану Грею». Некоторые из них я счел блестящими, но заметил, что Оскар часто повторяется. Я вычеркнул повторы и попытался показать ему, насколько лучше дюжина самых лучших афоризмов, чем восемнадцать, из которых шесть - посредственны. Затем добавил, что хочу опубликовать самые лучшие афоризмы в "The Fortnightly." Оскар поблагодарил меня и сказал, что это очень мило с моей стороны.

Следующим утром я получил от Оскара письмо - он сообщал, что прочел мои правки и считает афоризмы, которые я вычеркнул, самыми лучшими, но надеется, что я их опубликую, раз он их написал.

Конечно, я ответил, что окончательное решение остается за ним, и сразу же опубликовал афоризмы.

Окружающие не разделяли мое восхищение гением и успехом Оскара. Друзья не преминули сказать, что мне не следует общаться с Оскаром Уайльдом.

- Это почему же? - спросил я.

- У него дурная репутация, - ответили друзья. - О нем ходят странные слухи. Он приехал из Оксфорда с репутацией развратника. Ты на него только посмотри.

- Какова бы ни была болезнь, - ответил я, - к сожалению, она не заразна.

Удовольствие, которое люди находят в клевете на талант - это одна из загадок жизни для тех, кто не завистлив.

Литераторы и даже те, кто должен был бы разбираться в этом лучше, не спешили признать выдающийся талант Оскара: он вознесся так быстро, добился такой славы, что они были склонны отказывать ему в наличии даже тех талантов, которыми он, несомненно, обладал. Однажды я с удивлением узнал, что даже мой друг придерживался такого мнения: Фрэнсис Адамс, поэт и прозаик, начал насмехаться над моей симпатией к Оскару.

- Черт возьми, что тебя в нем восхищает? - спросил Фрэнсис. - Он - не великий писатель, он даже - не хороший писатель, в его книгах нет ничего гениального, его поэзия - низкосортна, и проза - не лучше. Даже говорит он с фальшивой аффектацией.

Я лишь посмеялся над словами Фрэнсиса и посоветовал ему прочесть «Портрет Дориана Грея».

Но эта книга предоставила пуританам-врагам Оскара оружие против него, еще более опасное, чем «Портрет господина У. Г.». Враги объвили, что тема романа - та же, что и рассказа «Портрет господина У.Г.», но воплощение - просто омерзительно. Не одна газета среднего класса, например, "To-Day" под редакцией Джерома К. Джерома, обвинила книга в «развратности» и посоветовала ее запретить. Свободы слова в Англии боятся даже больше, чем свободы действий: пятнышко на внешней стороне тарелки вызывает у пуритан отвращение, а что там внутри, никогда не смотрят, и тем более - не обсуждают.

Уолтер Пейтер похвалил «Дориана Грея» в "Bookman", но этим лишь нанес вред себе и не помог другу. А Оскар тем временем расхаживал гоголем, на критику отвечал презрительной усмешкой.

Вот один характерный случай, показывающий, сколь несправедливо судили Оскара и сколь неблагоразумно он поступал, отвечая на поношения демонстративной надменностью.

Однажды я встретил Оскара в компании красивого юноши по имени Джон Грей, и вовсе не удивился, что Оскар интересовался этим юношей, поскольку Грей обладал не только выдающимися личными достоинствами, но и очаровательными манерами и ярким поэтическим талантом, намного превосходившим талант Оскара. Кроме того, Грей обладал жадным и пытливым умом, и, естественно, в беседах Оскара находил для себя много вдохновляющего. Думаю, интеллектуальная симпатия и естественное восхищение, которое младший мужчина испытывает по отношению к более блестящему старшему, стало основой вполне объяснимой связи между ними. Но как только Оскар издал «Дориана Грея» книгой, плохо информированные и злоязычные люди начали распускать слухи о том, что заглавным героем романа является Джон Грей, хотя «Дориан Грей» был написан еще до того, как Оскар встретил Джона Грея или услышал о нем. Приходится признать, что частично виноват в этом был Оскар. В разговоре он часто со смехом упоминал Джона Грея как своего героя - «Дориана». Вот пример вызывающего презрения, с которым Оскар начал в то время реагировать на выдумки ненавистников.

В конце 1891-го года Оскар издал книгу, состоящую из четырех абсолютно безобидных рассказов, сборник назывался «Гранатовый домик». Каждый из рассказов он посвятил выдающейся даме, и у книги появилось много поклонников, но в прессе ее окатили презрением, и ее не покупали.

Тогда читатели уже ждали от Оскара Уайльда только книг определенного рода, и не хотели ничего другого. Им не пришлось ждать долго. В начале 1892-го года мы узнали, что Оскар написал на фрацузском языке драму под названием «Саломея», и сразу же было объявлено, что Сара Бернар собирается поставить ее в Лондоне. События развивались драматично: пока пьесу репетировали, лорд Чемберлен отказался выдать разрешение на постановку на том основании, что в пьесе действуют библейские персонажи. Оскар в блестящем интервью оспорил решение цензора как «смешное и одиозное». Он подчеркнул, что все величайшие творцы - художники и скульпторы, музыканты и писатели - часто брали темы для своих произведений из Библии, и поинтересовался, почему это именно драматургу нельзя представить свою трактовку величайшей трагедии души, подходящую для его искусства. Когда Оскару сообщили, что запрет остается в силе, он обеженно заявил, что переедет во Францию, и начал оформлять документы для натурализации:

- Я - не англичанин, я - ирландец, это - совсем другое дело.

Конечно, в прессе над этими вспышками гнева потешались, как могли.

Мистер Роберт Росс считает «Саломею» «самой мощной и самой идеальной из драм Оскара». Я не в состоянии объяснить и тем более оправдать ее невероятную популярность. Когда пьеса только вышла, пресса во Франции и в Англии критиковала ее с презрением, но Оскар к тому времени уже завоевал симпатии публики, так что мог себе позволить не обращать внимания на критику и клевету. Поклонники превозносили пьесу так, словно это был шедевр, а в Лондоне она произвела фурор еще и потому, что была на фрацузском и ее не могла зашикать вульгарная публика.

Неописуемая холодная похоть и жестокость «Саломеи» укрепила предубеждение и неприязнь обычной читательской публики Англии к ее автору. А когда драму перевели на английский и издали с рисунками Обри Бердслея, она вызвала гнев и порицание со стороны всех лидеров литературных мнений. Колоссальная популярность пьесы, которую с таким триумфом доказывает мистер Роберт Росс, пришла из Германии и России, и частично объясняется презрением, с которым образованные немцы и русские относятся к лицемерному английскому ханжеству. Следует признать, что иллюстрации Обри Бердслея тоже оскорбили обычных английских читателей, подчеркивая особую атмосферу драмы.

Оскар любил говорить, что он открыл Обри Бердслея, но на самом деле это мистер Роберт Росс познакомил Обри с Оскаром и убедил его заказать Бердслею иллюстрации для «Саломеи», благодаря которым английское издание обрело уникальную ценность. Как ни странно, Оскар ненавидел эти иллюстрации и не хотел держать эту книгу в доме. Его антипатия распространялась даже на художника, а поскольку Обри Бердслей был человеком добродушным и легким в общении, это взаимное отвращение необходимо объяснить.

Гений Обри Бердслея захватил Лондон подобно буре. В семнадцать-восемнадцать лет этот хрупкий голубоглазый юноша с каштановыми волосами достиг вершин своего невероятного таланта, который в любой другой стране принес бы ему богатство и положение в обществе. Совершенством линий его рисунки превосходили всё, что у нас есть. Но была у этого юноши одна странность - он демонстрировал свою гордыню, похоть и жестокость даже еще ярче, чем Ропс, [так], непосредственнее, чем любой, кто когда-либо держал в руке карандаш. Раннее развитие Бердслея изумляло: казалось, он интуитивно понимал не только свое собственное искусство, но и все остальные искусства и ремесла, и лишь со временем становилось понятно, что эту чудесное понимание он развил благодаря абсолютному пренебрежению всеми остальными аспектами человеческих взаимоотношений. Он ничего не знал о знаменитых генералах, миллионерах или ученых, и думал о них не больше, чем о рыбаках или кэбменах. Его талант струился узким ручейком меж каменных берегов: именно эта яркая надменность заинтересовала Оскара.

Необходимо отметить один из этапов невероятного развития Бердслея. Когда я только с ним познакомился, его письма и даже иногда разговоры отличались удивительной незрелостью и ребячливостью, в них полностью отсутствовал отпечаток личности, характерный для его рисунков. Когда ему на это указали, он взял быка за рога и сделал вид, что его стиль письма несовременен, попытался заставить нас поверить, что не решается шокировать нас «архаичностью своих предпочтений». Конечно мы рассмеялись и заставили его во всем признаться. Вскоре после этого я получил от Бердслея статью, написанную с невероятной легкостью, на учтивом английском, который был в моде в восемнадцатом веке. Он безо всяких видимых усилий за несколько месяцев научился выражать мысли на этом новом для себя языке. Именно статьи Бердслея заставили Оскара признать его талант, и какое-то время он, кажется, испытывал смутный интерес к тому, что называл «личностью, похожей на орхидею» Бердслея.

Однажды Бердслей и Оскар обедали за одним столом, и Оскар заявил, что в обществе Бердслея не может пить ничего, кроме абсента.

- Абсент, - сказал Оскар, - среди напитков - то же самое, что рисунки Обри среди картин - он стоит особняком, не сравним ни с чем, мерцает, как переливчатые южные сумерки, таит в себе соблазн таинственных грехов. Этот напиток крепче всех остальных и пробуждает в человеке подсознательное. Обри, абсент подобен твоим рисункам - он жесток и раздражает нервы.

Бодлер назвал свой сборник "Fleurs du Mal" - «Цветы зла», а я назову твои рисунки "Fleurs du Peche"— «Цветы греха».

Когда передо мной лежит один из твоих рисунков, мне хочется выпить абсента, который меняет цвет, словно в солнечных лучах, и порабощает чувства, мне кажется, что я живу в императорском Риме, в Риме последних цезарей.

- Не забудь о простых радостях той жизни, Оскар, - сказал Обри. - Нерон сжигал христиан на костре, словно высокие сальные свечи. Как известно, это - единственный свет, который когда-либо давали христиане, - добавил Бердслей слабым нежным голоском.

Этот разговор дал мне ключ к разгадке. В личном общении Оскар Уайльд был типичнейшим англичанином: он редко выражал свое личное мнение или судил свысока, антипатию и неодобрение он предпочитал высказывать с помощью намеков. Оскар так настойчиво говорил об обнаженном выражении жестокости и похоти в рисунках Бердслея, что я понял: откровенность ему претила, но он вряд ли мог возражать против тех качеств, благодаря которым его «Саломея» обрела мировую известность.

История отношений Оскара Уайльда и Обри Бердслея, их взаимная антипатия доказывает, что оригинальным художникам сложно оценить друг друга - они стоят особняком, словно горные пики. В общении с Бердслеем Оскар демонстрировал покровительство, превосходство старшего, часто нелепо его расхваливал, а Бердслей до последнего говорил об Оскаре как о шоумене и сухо выражал надежду, что о литературе тот знает больше, чем о живописи. На миг они объединились в тандем, и важно помнить, что это Бердслей повлиял на Оскара, а не Оскар на Бердслея. Презрение Бердслея к критикам и публике, его художественная надменность и самоуверенность в определенном смысле закалили Оскара, как оказалось, очень неудачным образом.

Невзирая на мнение мистера Роберта Росса, я считаю «Саломею» ученической работой, с одной стороны - это плод увлечения Оскара творчеством Флобера и его «Иродиадой», с другой - плод любви к пьесе Метерлинка «Семь принцесс». Колорит и восточную жестокость сцены на пиру Оскар позаимствовал у французского писателя, а у бельгийского - простоту языка и гипнотизирующий эффект повторения важных фраз. Но «Саломея» оригинальна благодаря личности героини, которую переполняют ненависть и похоть, и, сделав эту необычную девственницу главной героиней, поставив ее в центр драмы, Оскар сделал историю интереснее и усовершенствовал замысел Флобера. Я уверен, что Оскар решил подражать простоте стиля Метерлинка, чтобы скрыть свое неидеальное знание французского, и, тем не менее, сама эта безыскусность усиливает извращенный эффект драмы.

Похоть, питавшая трагедию, была Оскару свойственна, но жестокость ему присуща не была. В Англии ему приписали бы и то, и другое, если бы не два обстоятельства. Во-первых, мало кто из представителей высших классов Англии хорошо знает французский, и в целом они презирают половую мораль своего народа, а широкие массы английской публики считают французский язык как таковой аморальным, и ко всему, что написано на этом языке, склонны относиться с презрительным равнодушием. Можно сказать, что «Саломея» лишь укрепила репутацию Оскара как извращенного развратника.

В 1892-м году некоторые друзья Оскара заставили меня усомниться в их дружеском к нему участии, если не сказать хуже. Помнится, я устроил небольшой обед на несколько человек в своих апартаментах на Джермин-Стрит. Пригласил Оскара, он привел молодого друга. После обеда я заметил, что юноша зол на Оскара и не хочет с ним разговаривать, а Оскар перед ним заискивает. Я услышал обрывок мольбы Оскара: «Умоляю...Это не правда...У тебя нет повода»... Всё это время Оскар стоял отдельно от нас, положив руку на плечо юноши, но его мольбы оказались тщетными - юноша раздраженно отворачивался, был замкнут в себе. Этот эпизод врезался мне в память, и впоследствии я спрашивал себя, как я мог быть столь непонятливым.

Если оглянуться назад и принять во внимание всё - его социальный успех, сияние рекламы, в котором он жил, жужжание разговоров и споров обо всем, что он говорил и делал, растущий интерес и ценность его творчества, и, главное, растущую надменность его произведений и вызывающее поведение, вовсе не удвительно, что черная туча ненависти и клеветы, неизменно следовавшая за ним, всё более сгущалась.

ГЛАВА IX— ЛЕТО УСПЕХА: ПЕРВАЯ ПЬЕСА ОСКАРА

Говорят, нет времени года прекраснее, чем короткое северное лето. Три четверти года царит холод и мрак, скованный льдом пейзаж будоражат снежные бури и метели. Лето приходит подобно богине: в мгновение ока снег исчезает, Природа надевает свой нежнейший зеленый наряд, прилетают птицы, повсюду расцветают цветы, солнце сияет ночью, словно днем. Именно такое цветущее лето, прекрасное и короткое, было суждено Оскару Уайльду перед окончательным крахом.

Хочу привести здесь портрет Оскара в апофеозе счастья, который подтвердит волшебный дар Оскара-собеседника, вызывавший у меня восхищение, и, к счастью, у меня есть такая возможность. Мистер Эрнст Бекетт, сейчас - лорд Гримторп, страстный поклонник всего выдающегося, знавший всех талантливых людей своего времени, с удовольствием рассказал историю, которая показывает, как Оскар Уайльд влиял на людей, абсолютно не интересовавшихся литературой. Мистер Бекетт устраивал вечеринку для йоркширских сквайров, главным образом - охотников на лис и любителей проводить время на природе, в Киркстолл-Грендж, как вдруг узнал, что Оскар Уайльд находится в соседнем Лидсе. Он немедленно пригласил Уайльда на обед в Грендж, заранее предвкушая сенсационную новизну эксперимента. На следующий день, когда дворецкий объявил о приезде «мистера Оскара Уайльда», любители спорта и охоты начали прятаться за газетами или собираться в группы, чтобы не встретиться взглядом и не быть представленными прославленному писателю. Оскар пожал руку хозяину дома, словно ничего не заметив, и начал говорить.

- Через пять минут, - говорит Гримторп, - все отложили газеты, столпились вокруг Уайльда, слушали, что он говорит, и смеялись.

В конце обеда йоркширцы начали умолять хозяина дома, чтобы тот устроил вслед за обедом еще и ужин, и пригласил их, чтобы они смогли снова увидеть это чудо. Вечеринка закончилась ранним утром, гости разъехались, будучи в восторге от Оскара, божились, что в мире нет более блестящего собеседника. Гринторп не смог вспомнить ни одного слова из беседы Оскара.

- Это было великолепно, - сказал он. - Он разыгрывал гениальные юмористические сценки на любую тему, это был танец солнечных лучей на волнах.

Удивительной чертой таланта Оскара было то, что он не монополизировал разговор: он завладевал мячом беседы, когда появлялась такая возможность, и играл им с таким юмором, что вскоре все начинали радостно улыбаться. Прославленные мастера беседы прошлого - Кольридж, Маколей, Карлейль и другие - все они читали лекции: в разговоре с ними человек выслушивал лекцию на их любимую тему, а в повседневной жизни они по общему мнению считались занудами. А Оскар старался никогда не нарушать правила хорошего тона: он мог себе позволить уступить другим, он был полностью экипирован, ни одна тема не могла застать его врасплох: он видел всё с юмористической точки зрения и поражал слушателей то остротами, то пониманием самой сути юмора.

Хотя Оскар был душой любой компании и всегда был нарасхват, он по-прежнему продолжал много читать, и его ум, естественно, был занят возвышенными темами.

История Иисуса несколько лет завораживала Оскара и занимала все его мысли. Однажды мы с ним обсуждали «Жизнь Иисуса» Ренана. Оскар сказал, что это - чудесная книга, одна из трех величайших биографий мира, наравне с диалогами Платона с Сократом как персонажем и «Жизнью Сэмюэля Джонсона» Босуэлла. Ему казалось странным, что величайший человек написал самую плохую биографию: Платон сделал из Сократа просто фонограф, в который наговорил свои собственные теории. Ренан справился со своей задачей лучше, а Босуэлл, скромный любящий друг, наименее талантливый из них троих, справился лучше всех, хотя был англичанином, так что был вынужден касаться лишь поверхности вещей, а глубины оставить неизведанными. Очевидно, Оскар ожидал, что Платона и Ренана никто превзойти не сможет.

Но мне кажется, что необразованные рыбаки из Галилеи все же оказались более талантливыми художниками, чем Босуэлл, хотя и они тоже оставили очень много недосказанного. Любовь - самый лучший художник. В дождевой луже на дороге может изумительно отразиться небо.

История Евангелия интересовала Оскара по личным причинам - он всегда ткал истории о себе как об Учителе.

Хоть я и не знал иврит, история Иисуса всегда меня очень интересовала, поэтому мы часто говорили о Нем, правда, мнения у нас были противоположными.

Я чувствовал, что Ренан не постиг вершины личности Иисуса. Он был не в силах осознать искренность, теплоту и добрую мудрость этого божественного духа. Ренан был типичным французом - он уцепился за чудеса, а потом перешел к страданиям. Голова Иисуса работы Клауса Слютера в музее Дижона - более утонченный его портрет, как и воображаемый портрет кисти Фра Анжелико. Мне казалось возможным самому сделать эскиз на основе Евангелия, который отображал бы развитие души Иисуса и мог бы являть собой истинный портрет.

Оскара в этой теме интересовало другое: он честно ставил себя на место своей модели и наслаждался раздражающей антиномией. Один-два его рассказа удивляли своими ироническими предположениями, в том числе и потому, что демонстрировали его уверенное язычество. Вот рассказ, поясняющий его истинную позицию:

"Когда Иосиф Аримафейский спустился вечером с Голгофы, где умер Иисус, он увидел, что на белом камне сидит и плачет юноша. Иосиф подошел к юноше и сказал: «О, я понимаю, как велико, должно быть, твое горе - ведь это был истинный Человек». А юноша ответил: «О нет, я плачу не из-за этого. Я плачу, потому что я тоже творил чудеса. Тоже возвращал зрение слепым, исцелял паралитиков и воскрешал мертвых, тоже заставил расцвести бесплодную смоковницу и превратил воду в вино...а меня не распяли».

Тогда эта притча меня позабавила, но в свете дальнейших событий она приобрела трагический смысл. Оскар Уайльд должен был знать, что в нашем мире любое истинное превосходство вызывает ненависть, и каждого чудотворца наверняка распнут. Но он не подозревал, что история, рассказанная в Евангелии, это - истинная история жизни гениев всех времен, вечная правда. Оскар всегда был сосредоточен на себе, а поскольку плоды успеха сейчас были сладки на его устах, преследовавшая его Судьба казалась ему самым мифическим из мифов. Его ребяческая самоуверенность была просто жалкой. Законы человеческих взаимоотношений мало интересовали человека, который всегда устанавливал законы для себя сам. Но в силу какого-то невероятного предчувствия, по необъяснимому наитию приближающаяся катастрофа бросила свою тень на мысли Оскара, и он смутно почувствовал, что жизненный путь гения окажется незавершенным фарсом без финальной трагедии: тот, кто живет ради наивысших устремлений, должен быть распят.

Помню, в то краткое лето своей жизни Оскар Уайльд особенно интересовался жизнью Человека Скорби, постигшего все глубины страданий. Когда Оскар готовился войти в Долину Смертной тени, он часто думал о Иисусе и всегда говорил о Нем с восхищением. Но в конце концов - что он мог тут поделать? Даже Деккер воспринимал это так:

«Лучшие из людей,

Когда-либо ходивших по земле во имя Его».

Это была более глубокая черта натуры Оскара Уайльда, но обычно он не торопился ее показывать. По привычке он вел юмористические беседы, выдавал эпиграммы и афоризмы, желая удивить и порадовать слушателей.

Однажды вечером я почти случайно услышал, что Оскар собрался провести эксперимент и попробовать себя на новом поле.

Помню, за столом он начал разбирать слово «терять».

- Мы теряем возможности, - со смехом сказал Оскар, - мы теряем свою фигуру, теряем даже свой характер, но нам никогда не следует терять терпение. Это - наш долг перед ближними, Фрэнк, но иногда мы его нарушаем, не так ли?

- Оскар, это будет в книге? - улыбнулся я. - Или в статье? В последнее время ты ничего не пишешь.

- Я задумал пьесу, - скромно ответил Оскар. - Завтра запрусь в комнате и не выйду, пока не допишу. Джордж Александер довольно давно меня дергает, требуя пьесу, и у меня наконец-то возникла идея, которая мне, скорее, нравится. Интересно, я успею за неделю, или понадобится три? Вряд ли понадобится много времени, чтобы победить этих Пинеро и Джонсов.

Оскара раздражало, если чье-то чужое имя, кроме его собственного, было у всех на устах: его тщеславие всегда было настороже.

Конечно же, он не сообщил об истинных масштабах инициативы мистера Александера. Знаменитый актер «дергал» Оскара, выдав 100 фунтов аванса еще до того, как был сделан хотя бы набросок сюжета. Через несколько месяцев Оскар сказал, что Александер принял его комедию и собирается ставить «Веер леди Уиндермир». Название мне показалось превосходным.

- Фамилии, связанные с географическими названиями, - серьезно пояснил Оскар, - всегда носят на себе отпечаток чего-то выдающегося: они звучат полнозвучно, с неким светским достоинством. Именно так я придумываю фамилии для всех своих персонажей, Фрэнк. Беру карту английских графств, и вуаля. У английских деревень часто бывают изысканные названия. Уиндермир, например, или Ханстэнтон, - Оскар перекатывал слоги на языке с явным чувственным удовольствием.

Я абонировал ложу на вечер премьеры, и, подумав, что Оскару это может как-то пригодиться, привел Артура Уолтера из "The Times". Первая сцена первого акта была стара, как мир, но трактовка темы придавала ей очарование, если не сказать - свежесть. Веселый и неожиданный юмор контрастировал с избитостью темы, но Артур Уолтер увидел лишь избитый сюжет. Он счел пьесу скверной, меня это удивило.

После первого акта я спустился в фойе и узнал, что критики в основном считают так же. Огромный господин по имени Джозеф Найт кричал:

- Юмор механический, нереалистичный.

Я молчал, и он спросил:

- А вы что об этом думаете?

- Это вы, критики, должны ответить, - сказал я.

- Могу ответить в стиле Оскара, - рассмеялся Найт. - «Мало обещавшее зрелище не оправдало надежд». Ха-ха!

- Это полностью противоречит стилю Оскара, - возразил я. - Это слушатели смеются над его шутками. "

- Ну же, - воскликнул Найт. - Неужели у вас нет никакого мнения об этой пьесе?

Впервые в жизни я начал понимать, что девять из десяти критиков не способны судить об оригинальном произведении. Они живут в некоем тумане, ждут поводыря, который укажет им путь, и поэтому любят обсуждать новые пьесы с каждым встречным и поперечным.

- Я еще не видел пьесу целиком, - ответил я. - Я не был ни на одной репетиции, но пока могу сказать, что это - самая лучшая комедия, написанная по-английски, не так ли?

Огромный господин отшатнулся и уставился на меня, а потом разразился смехом.

- Хорошенькое дельце, - расхохотался Найт грубо и невесело. - «Веер леди Уиндермир» лучше любой из комедий Шекспира! Ха-ха! «Более блестящая!». Хо-хо!

- Да, - настаивал я, возмущенный его пренебрежением. - Она смешнее и остроумнее, чем «Как вам это понравится» и «Много шума из ничего». Как ни странно, она выше этих пьес и по интеллектуальному уровню. Я могу сравнить эту пьесу лишь с лучшими произведениями Конгрива, и считаю, что она - лучше.

Неодобрительно или гневно хрюкнув, огромный представитель прессы развернулся и ушел, дабы разделить свое возмущение с одним из собратьев.

В зале присутствовала избранная публика, лучшие умы Лондона, намного превосходившие среднего журналиста, их вердикт: это - самая интересная и блестящая пьеса. Хотя юмор часто был искусственным, построение пьесы свидетельствовало о редком мастерстве владения сценическими эффектами. Оскар Уайльд наконец-то оседлал своего коня.

В конце вызвали автора, Оскар вышел перед занавесом. Весь зал встал, его приветсовали бурными овациями. Он улыбался, держал между пальцев сигарету, полностью владея собой и публикой.

- Леди и джентльмены, я очень рад, что вам понравилась моя пьеса. (См. Приложение «Критика Роберта Росса»). Я уверен, вы оцениваете ее достоинства столь же высоко, как я.

Зал взорвался смехом. Юмор пьесы неделю был истинным чудом Лондона. Люди не говорили ни о чем другом, кроме «Веера леди Уиндермир». Остроты из пьесы передавали из уст в уста, словно скандальные сплетни. Громче всех аплодировали несколько умных евреек, и, как ни странно, один шотландец. Мистер Арчер, знаменитый театральный критик "The World", был первым и единственным журналистом, который признал, что эта пьеса - классика благодаря своим «подлинно драматическим качествам». Благодаря миссис Леверсон смешные цитаты обрели популярность - кто бы мог подумать - в "Punch", и из любимца интеллектуального Лондона Оскар Уайльд быстро превратился в его кумира.

Пьеса стала интеллектуальным триумфом. На этот раз Оскар добился не просто успеха, а еще и одобрения самых блестящих умов. Почти все журналисты-критики были против него, они были просто смешны в своей безмозглой ограниченности: "Truth" и "The Times", выливали потоки пуританского яда. Но думающие люди встали на сторону Оскара. Его озарял ореол славы, аромат славы щекотал его ноздри и делал его более очаровательным, более беззаботно веселым и остроумным, чем когда-либо. Оскар словно сидел на горной вершине, солнечные лучи играли в его волосах и заставляли гореть глаза. Но миазмы адского тумана поднимались всё выше и выше, окутывая его.

ГЛАВА X— ПЕРВАЯ ВСТРЕЧА С ЛОРДОМ АЛЬФРЕДОМ ДУГЛАСОМ

«Ты ведешь меня, словно агнца на заклание,

С музыкой и венцом смерти

К моей погибели вечной».

Джон Уэбстер, «Белый дьявол»

«Вееер леди Уиндермир» стал настоящим успехом во всех смыслах слова, пока шла постановка, Лондон лежал у ног Оскара. Несколько дверей оставались для него закрыты, но теперь он мог себе позволить посмеяться над своими критиками, называл их старомодными старикашками, говорил, что у них - не десять заповедей, а миллион запрещенных грехов и персон нон-грата, поскольку осудить всегда проще, чем понять.

Помню, однажды за обедом Оскар говорил особенно блестяще, а в конце рассказал историю, теперь опубликованную в его собрании сочинений под названием «Флорентийская трагедия». Оскар рассказал историю превосходно, в устной форме она оказалась намного эффектнее, чем в письменной. Знаменитый актер, которого заставили выслушать пьесу, выставил себя посмешищем, повернувшись к Оскару почти спиной. Но после обеда Уилли Гренфелл (сейчас - лорд Десборо), образцовый английский спортсмен, отличающийся величайшей интеллектуальной честностью, подошел ко мне и сказал:

- Оскар Уайльд - самый удивительный и очаровательный из людей, блестящий рассказчик.

Тут к нам подошел г-н К. Х. Этот человек бывал всюду и всё знал. У него были вкрадчивые и раболепные манеры, он всегда говорил с заискивающей улыбкой и для всех находил доброе слово, особенно - для женщин. Он был холостяком, ни к кому не питал никакой привязанности. К моему удивлению, он подхватил похвалу Гренфелла и рассыпался в лирических дифирамбах.

- Самый лучший собеседник из когда-либо живших на свете, - сказал он. - Самый невероятный. Я столь безгранично благодарен вам за то, что вы попросили меня с ним встретиться - новое для меня удовольствие. Он приносит в жизнь небесный свет. Я поистине в долгу перед вами, - всё это он говорил с аффектированным мурлыканьем. Я впервые заметил на его щеках румяна. Гренфелл довольно резко от нас отвернулся.

В этом розовом рассвете абсолютного успеха и всеобщих оваций у Оскара начали проявляться новые качества. Похвалы дали ему толчок, позволивший превзойти самого себя. Его беседы обрели некое осеннее богатство палитры и новый масштаб. Теперь он использовал патетику так же, как и юмор, рассказывал истории и притчи, чтобы разнообразить развлечения. Его маленькие слабости тоже начали проявляться, и при свете дня они всё росли. Как говорится, он и раньше ни в чем себе особо не отказывал, а теперь начал есть и пить, как не в себя. Его тщеславие стало просто необузданным. Однажды я заметил его подпись «Оскар O'Флаэрти Уайльд», кажется, под стихами, которые он много лет назад послал в журнал своего колледжа. Я в шутку спросил его, что значит «O'Флаэрти». К моему изумлению, Оскар ответил мне серьезно:

- O'Флаэрти были королями Ирландии, и я имею право на это имя. Я - их потомок.

Я не выдержал и рассмеялся.

- Над чем ты смеешься, Фрэнк? - спросил Оскар с ноткой раздражения в голосе.

- Мне кажется смешным, - объяснил я, - что Оскар Уайльд хочет быть O'Флаэрти, - я представил себе величайших из O'Флаэрти - с лохматой головой и в грязном тряпье, греют свои огромные волосатые ноги у дымящего торфяника. Думаю, Оскар тоже представил себе что-то подобное, потому что, несмотря на попытку сохранять серьезный вид, не смог сдержать смех.

- Какой ты недобрый, Фрэнк, - сказал Оскар. - Ирландцы были цивилизованными христианами в те времена, когда англичане пытались согреться, делая себе татуировки.

Оскар не удержался и рассказал эту историю в узком кругу у Кламберов или в каком-то другом большом доме, где он бывал. Оскар опьянел от своей популярности, вероятно, слегка удивлялся, что ему удалось добиться популярности так легко и играючи, но ему можно было простить всё, поскольку его беседы были более восхитительны, чем когда-либо.

Практически необъяснимо, но тем не менее - правда: жизнь испытывает нас всех, проверяет каждую слабую точку, чтобы нас разбить, но сами себя мы уничтожаем вернее. Бернс понимал это, когда написал:

"Как бы он ни старался, сам себе навредить я сильнее смогу».

Верное наблюдение: тот, кто привык потакать своим слабостям, однажды заходит дальше, чем намеревался, и его настигает беда, которую он даже не заслужил. Старая молитва «Не введи нас во искушение» - вероятно, полубессознательное признание этого факта. Но мы, современные люди, ходим невнимательно, больше не веря в ямы и в опасности потакания своим страстям. А Оскар Уайльд не просто не верил в опасность - у него была беззаботная уверенность художника, который завоевал мировую популярность и над головой которого сиял нимб славы. С легкой душой и веселым сиянием глаз он шел навстречу своей судьбе, ни о чем не подозревая.

Осенью 1891-го года Оскар встретил лорда Альфреда Дугласа. Оскару было тридцать шесть, а лорд Альфред Дуглас был красивым стройным юношей, ему был двадцать один год, огромные голубые глаза и золото волос. У его матери, вдовствующей леди Куинсберри, хранится его фотография, сделанная за несколько лет до того, когда он еще учился в Винчестере - шестнадцатилетний мальчик с выражением лица, которое можно назвать ангельским.

Когда я с ним познакомился, он еще был по-девичьи очарователен, был красив красотой юности, у него был приятный цвет лица и хорошая кожа, но черты у него были обычные. Лайонел Джонсон, писатель, друг и любовник Дугласа, привел его на чай в дом Оскара на Тайт-Стрит. Их взаимное притяжение таило множество ловушек - Оскара привлекла красота юноши, а кроме того, его чрезмерно впечатлила фамилия и тутул лорда Альфреда Дугласа. Оскар был снобом настолько, насколько им может быть английский литератор. Он обожал титулы, а Дугласы - одна из немногих фамилий в истории Британии, украшенная золотым флером романтики. Несомненно, Оскар расточал перед лордом Альфредом Дугласом самые яркие перлы своего красноречия. Перекатывая слоги имени на языке, Оскар получал неизъяснимое наслаждение. А юноша восхищался Оскаром, смотрел ему в рот, в его глазах отражалась душа. Кроме восторженности он выказал еще и ум, признался, что тоже пишет стихи и страстно влюблен в литературу. Разве можно желать чего-то большего, чем такое совершенство?

Альфред Дуглас увлекся почти столь же сильно: он унаследовал от своей матери все ее литературные вкусы, и более того - он уже был профессиональным поэтом, не уступавшим в мастерстве величайшим авторам. Не удивительно, что он принял этого блестящего собеседника с сияющими глазами и чарующим голосом, чей размах и игра ума превосходили его воображение, за чудо света, за одного из Бессмертных. Мне рассказывали, что, немного послушав Оскара, юноша начал страстно выказывать ему свое восхищение. Они были необычной парой, дополняли друг друга в сотне аспектов - не только умом, но и характером. Оскар достиг оригинальности суждений и обладал культурой учености, а у Альфреда Дугласа была молодость, титул и красота, он был красноречив, как женщина, выражал свои мысли в непревзойденной форме. Как ни странно, Оскар был настолько же дружелюбным и уступчивым, насколько юноша был упрямым, власным и безрассудным.

Через несколько лет Оскар рассказал мне, что его сразу испугало аристократическое высокомерие Альфреда Дугласа:

- Он меня пугал, Фрэнк, столь же сильно, сколь и привлекал, и я старался держаться от него подальше. Но он этого так не оставил, он преследовал меня постоянно, я не мог сопротивляться. Вот моя единственная вина. Вот что меня убило. Он вверг меня в расходы, которые я не мог себе позволить: я не раз пытался от него освободиться, но он возвращался, и я сдавался - увы!

Хотя это - взгляд Оскара на всё произошедшее постфактум, он довольно верен. Оскар даже не представлял, как его встреча с лордом Альфредом Дугласом изменит мир для него и его для мира. Влияние более несговорчивой натуры юноши оказалось в основном психологическим: Оскар оказывал на юношу бодрящее интеллектуальное влияние, а влияние юноши на Оскара было имитацией. Надменность лорда Альфреда Дугласа способствовала тому, что Оскар стал высокомерен: будучи художником, он попытался превзойти своего учителя в аристократической брезгливости. Я не знал, в чем причина, и изменения в характере Оскара меня всё время удивляли. Далее я приведу множество примеров таких изменений.

Кроме того, их дружба имела вот какие далеко идущие последствия. Оскар всегда любил красивую жизнь, но много лет ему приходилось зарабатывать на хлеб насущный, он знал цену деньгам и не любил ими швыряться, привык обедать или ужинать в дешевом итальянском ресторанчике за несколько шиллингов. Лорда Альфред Дуглас привык не считаться с чужими расходами, а роскошнейшая жизнь для него была необходимостью. Начав развлекать Альфреда Дугласа, Оскар начал ходить по самым дорогим отелям и ресторанам, его расходы начали непомерно расти и вскоре превысили его большие заработки. Впервые за время нашего знакомства он начал безрассудно одалживать деньги у всех подряд, ему приходилось печь одну пьесу за другой, не имея времени на обдумывание.

Лорд Альфред Дуглас недавно заявил:

- Я тратил больше денег на развлечения Оскара Уайльда, чем он - на мои.

Но это - нелепый самообман.

Его более раннее признание было намного ближе к истине:

- Для меня было сладким унижением позволять Оскару Уайльду платить за всё и просить у него деньги.

Можно не сомневаться, что присущая лорду Альфреду Дугласу расточительность ввергла Оскара Уайльда в непомерные расходы и заставляла его непрерывно писать.

Их близость имела и другие, еще худшие последствия: хотя здесь о них не нужно распространяться, обозначить их следует, поскольку их причиной стала растущая самоуверенность Оскара, о которой я уже упомянул выше. Поскольку Оскар полностью посвятил себя лорду Альфреду Дугласу и постоянно всюду ходил с ним, он познакомился с его друзьями и приятелями, и всё реже появлялся в так называемом светском обществе. Лорд Альфред Дуглас водил знакомство с парнями из низших слоев общества, но его никто не знал, никто им не интересовался, а Оскар Уайльд уже был знаменитостью, каждый его шаг комментировали. С этого момента слухи про Оскара приняли определенную форму и вылились в специфические обвинения: враги ликовали, пророча ему крах и бесчестье.

В лондонском обществе знают обо всем: словно вода впитывается в песок, правда расходится всё шире, постепенно проникает всё глубже. «Сливки общества» Лондона любят скандалы почти столь же сильно, как жители епископской столицы. Примерно тогда рассказывали об ужине, который Оскар Уайльд устроил в ресторане Сохо и который в итоге превратился в римскую оргию. Мне рассказывали, что какой-то мужчина пытался наштажировать Оскара в его собственном доме. Я лишь пожимал плечами, слушая про все эти скандалы, и спрашивал сплетников, какие слухи ходили о Шекспире, если ему приходилось столь резко реагировать на «черноротую клевету», а если они продолжали рассказывать свои злобные истории, мне оставалось лишь дать понять, что я им не верю. Хотя в течение первого года близости Оскара с лордом Альфредом Дугласом я виделся с Оскаром редко, один произошедший тогда случай наполнил меня подозрениями и неизъяснимым ужасом.

Однажды вечером я сидел в углу «Кафе-Рояль» на первом этаже, играл в шахматы, и пока мой соперник обдумывал ход, вышел размяться. Вернувшись, я обнаружил, что Оскар восседает в том же самом углу между двумя юношами. Даже при моей близорукости я понял, что выглядят они довольно обычно, на самом деле они были похожи на конюхов. Несмотря на их вульгарный внешний вид, один из них был миловиден мальчишеской свежестью, а другой, казалось, был полностью развращен. Оскар поприветствовал меня, как обычно, но, кажется, он был слегка смущен. Я вернулся на свое место, которое было почти напротив него, и сделал вид, что полностью поглощен игрой. К моему изумлению, Оскар начал говорить так, словно находится в избранном обществе: он рассказывал, подумать только, про Олимпийские игры: о том, как юноши боролись, скоблили свои тела куском пемзы, бросали диск, бежали наперегонки и завоевывали лавровый венок. Его страстное красноречие волшебным образом являло перед мысленным взором слушателей залитую солнцем палестру. Вдруг младший из парней спросил:

- Так чтот ты скзал - они были гоолые?

- Конечно, - ответил Оскар. - Они были обнажены, одеты лишь в солнечный свет и красоту.

- Батюшки-светы, - захихикал парень со своим непередаваемым акцентом кокни.

Я не мог этого вынести.

- Я в патовой ситуации, - сказал я своему сопернику, шахматисту-любителю Монтагю Гэтти. - Пойдемте пообедаем.

Я кивнул Оскару и направился к выходу. Гэтти спросил:

- Так это и есть знаменитый Оскар Уайльд?

- Да, - ответил я. - Это - Оскар, но я никогда прежде не встречал его в такой компании.

- Неужели? - тихо спросил Гэтти. - Он этим славился еще в Оксфорде. Я учился с ним в университете. Его репутация всегда была - «возвышенной», скажем так.

Мне хотелось забыть эту сцену, стереть ее из памяти, запомнить своего друга таким, каким я знал его в лучшие времена. Но этого парня-кокни забыть было невозможно - он сидел там розовощекий, напомаженный локон страсти падает на лоб, маленькие коварные глазки. Мне стало тревожно на душе. Я предпочел бы об этом не думать. Я вспомнил, что во время наших с Оскаром бесед не слышал от него ни одного грубого слова. Я говорил себе, что его ум, подобно Спенсерову, избегал всякой грубости и вульгарности, он был самым идеальным интеллектуальным спутником в мире. У него просто могло возникнуть желание поговорить с этими парнями, чтобы узнать, как на них подействуют его слова. Его тщеславие может быть достаточно алчным даже для того, чтобы жаждать аплодисментов таких людей, как они...Ну конечно, вот объяснение - тщеславие. Моя любовь к Оскару, терзаемая сомнениями, наконец нашла удовлетворительное объяснение. Я говорил, что это просто в Оскаре говорит художник, которому нужна модель.

Но почему не юноши его социального класса? Ответ нашелся сам собою: юноши его класса ничему не смогли бы его научить, его собственное детство предоставило ему всю необходимую информацию о юности в достатке. А если ему захотелось изобразить в одной из своих пьес уличного мальчишку, ему пришлось найти беспризорника и срисовать с натуры. Я пришел к выводу, что, вероятно, так оно и есть. Я был так доволен своим выводом, что поспешил рассказать о нем Гэтти, но тот и слушать не захотел.

- В Гэтти нет ничего от художника, - решил я, - так что он не в состоянии это понять. И я начал спорить, если Гэтти прав, тогда почему парней - двое? Мое объяснение загадки казалось мне единственно правдоподобным. И моя привязанность к Оскару не пострадала. Но помимо моей воли в памяти снова и снова всплывали эти напомаженные локоны, зловещий взгляд продажных глаз.

ГЛАВА XI—ТУЧИ СГУЩАЮТСЯ

В душе людей трезвых и умеренных таятся опасения, страх, рожденный здравомыслием, это - не совесть, поскольку совесть - этична, но действует этот страх так же, как совесть, с помощью предостережений и запретов. История Поликрата и его перстня - символ инстинктивного предчувствия, что невероятная удача опасна и не может длиться долго.

Примерно через год после первой встречи Оскара Уайльда с лордом Альфредом Дугласом я услышал, что их донимают по поводу каких-то украденных у них любовных писем. Поговаривали о шантаже и делали любопытные намеки.

В конце года было объявлено, что лорд Альфред Дуглас уехал в Египет, но это «бегство в Египет», как его остроумно окрестили, было подслащено тем, что немного позднее его назначили почетным атташе при лорде Кромере. Я счел его отъезд удачей, поскольку, когда он находился в Лондоне, у Оскара совсем не было времени на себя, и он появлялся на публике в компании людей, которых было бы лучше избегать. Оскар постоянно расхваливал мне лорда Альфреда Дугласа как очаровательного человека и поэта, рассыпался в лирических похвалах его фиалковым глазам и волосам цвета мёда. Я ничего не знал о лорде Альфреде Дугласе и не подозревал о наличии у него поэтического таланта. Мне не нравились некоторые друзья Оскара, а особенно сильную антипатию я питал к отцу лорда Альфреда Дугласа. Маркиза Куинсберри я знал довольно хорошо. Я состоял в старом клубе «Пеликан», часто захаживал туда поговорить с Томом, Диком или Гарри о спорте, или сыграть партию в шахматы с Джорджем Эдвардсом. Маркиз Куинсберри бывал там почти каждый вечер, и кто-то меня ему представил. Я жаждал с ним познакомиться, поскольку он меня удивал. Во время какого-то спектакля («Обещание мая» поставили в ноябре 1882-го года), кажется, это была пьеса Теннисона «Обещание мая», которую поставили в «Глобусе», пьеса осуждала атеистов - так вот, маркиз Куинсберри встал в своей ложе, осудил пьесу и объявил, что он - атеист. Мне хотелось познакомиться с англичанином, который настолько презирает правила приличия. Двигало ли им аристократическое высокомерие, или он, может статься, человек благородных побуждений? Те, кто хорошо знал этого человека, сочли бы этот вопрос смешным.

Рост маркиза Куинсберри составлял примерно пять футов и девять или десять дюймов, у него было плоское, тяжелое, довольно мрачное лицо и живые горячие глаза. Он являлся воплощением чванства, был переполнен подозрениями, а в отношении денег был бережлив до мелочности. Его совсем не интересовали книги - он любил спортивные игры на свежем воздухе, и под довольно резкими, хоть и не вульгарными манерами, скрывал бешеный желчный нрав. Он смело лез в драку, как иногда делают очень нервные люди, если у них, так уж вышло, велика сила воли. Он был из тех, кто, просто из-за того, что боится быка и представляет, какую ужасную рану тот может ему нанести, хватает быка за рога.

Из-за бешеного нрава маркиз не раз попадал в передряги в клубе «Пеликан». Помню, однажды вечером он начал оскорблять человека, который мне очень нравился. Хезелтайн, кажется, был биржевым брокером. Веселый, светловолосый, красивый парень некоторое время выслушивал оскорбления Куинсберри с веселым презрением. Он снова и снова отражал гневные выпады Кунсберри остротами, но маркиз всё распалялся, и в конце концов бросился на него. Хезелтайн увидел, что маркиз несется к нему, и вовремя отразил удар - ударил маркиза по лицу и буквально сбил с ног. Когда Куинсберри встал, он являл собой печальное зрелище: распухший нос, синяк на весь глаз, на рубашку хлещет кровь. Любой другой мужчина продолжил бы драку или покинул бы в затруднительном положении клуб, а маркиз Куинсберри сел за стол, и несколько часов просидел так молча. Я смог объяснить себе его поведение лишь тем, что его желание сбежать с места позора было столь велико, что маркиз решил ему воспротивиться, заставил себя об этом не думать, так что сидел под насмешливыми взглядами и выслушивал шепотки всех, кто приходил в клуб в течение следующих двух-трех часов. Маркиз был из тех людей, которых мудрые люди избегают, а умные - используют в своих целях: опасный, резкий, смертоносный инструмент.

Поскольку мне не нравился отец лорда Альфреда Дугласа, я не спешил знакомиться с новым другом Оскара.

После успеха первой пьесы я начал видеться с Оскаром реже: он больше не нуждался в моих услугах редактора, и кроме того - был очень занят, но следует отметить в нем одну хорошую черту. Ранее я одолжил ему 50 фунтов, когда он нуждался в деньгах, и ничего ему не говорил по этому поводу, но после успеха его второй пьесы я написал ему, что 50 фунтов мне пригодились бы, если он может их вернуть. Оскар прислал мне чек с очаровательным письмом.

Теперь он снова постоянно был с лордом Альфредом Дугласом, который, как выяснилось, поссорился с лордом Кромером и вернулся в Лондон. Почти сразу же после его возвращения по городу начали ходить скандальные слухи о них с Оскаром:

- Вы слышали новость о лорде Альфреде и Оскаре? Мне рассказывали, что они находятся под надзором полиции, - и так далее, и тому подобное без конца. Однажды я услышал историю, столь богатую отвратительными подробностями, что, похоже, она по крайней мере основывалась на фактах. Говорили, что Оскар писал лорду Альфреду Дугласу скабрезные письма, а юноша по имени Альфред Вуд выкрал эти письма из комнаты лорда Альфреда Дугласа в Оксфорде и попытался шантажировать ими Оскара. Факты были столь точны и специфичны, что я спросил Оскара об этом. Он очень искренне отреагировал на обвинения, как мне показалось, и рассказал, как всё было. Эта история озаряет ярким светом невероятную силу воли этого человека, поэтому я расскажу ее здесь.

- Когда мы репетировали пьесу «Женщина, не стоящая внимания» в Хаймаркете, - начал Оскар, - Бирбом Три показал мне письмо, которое я написал Альфреду Дугласу примерно за год до того. Бирбому это письмо казалось опасным, но я лишь посмеялся и прочел письмо вместе с ним, и, конечно же, Бирбом в итоге всё понял правильно. Вскоре после этого человек по фамилии Вуд сообщил мне, что нашел письма, которые я писал лорду Альфреду Дугласу, в кармане костюма, который тот ему отдал. Он вернул мне некоторые письма, а я дал ему немного денег. Но письма, копию которого отправили Бирбому Три, среди них не было.

Затем однажды вечером ко мне на Тайт-Стрит зашел человек по фамилии Аллен и сообшил, что у него есть мое письмо, которое мне следует иметь.

- По манерам этого человека я понял, что он - враг. «Полагаю, вы имеете в виду мое прекрасное письмо лорду Альфреду Дугласу, - сказал я. - Если бы вам не хватило глупости послать его копию мистеру Бирбому Три, я с радостью заплатил бы вам за него крупную сумму, поскольку считаю это письмо одним из лучших своих произведений». Аллен посмотрел на меня мрачными хитрыми глазками и сказал:

- Из этого письма можно сделать любопытные выводы.

- Не сомневаюсь, - ответил я беззаботно. - Уголовники не разбираются в искусстве.

Аллен посмотрел на меня с вызовом и сказал:

- Один человек предложил мне за это письмо 60 фунтов.

- Вам следует принять это предложение, - сказал я со всей серьезностью. - 60 фунтов - великолепная цена. Я никогда не получал столь крупную сумму за прозаическое произведение такого размера. Но я рад узнать, что кто-то в Англии готов заплатить так много за мое письмо. Не знаю, зачем вы ко мне пришли, - добавил я, вставая, - вам следует немедленно продать это письмо.

Конечно, Фрэнк, пока я всё это говорил, меня дрожь пробирала от страха. Это письмо могли истолковать превратно, а у меня было так много врагов и завистников, но я чувствовал, что всё это - всего лишь блеф. Когда я направился к дверям, Аллен тоже встал и сказал, что человек, который предложил ему деньги, уехал из города. Я обернулся и сказал:

- Он, несомненно, вернется, а меня это письмо абсолютно не интересует.

После этого Аллен поменял тактику - сказал, что он очень беден, у него нет ни пенни за душо й, он поиздержался, пытаясь разыскать меня и рассказать о письме. Я сказал, что не прочь избавить его от мучений, и дал ему полсоверена, заверив, что вскоре письмо будет напечатано в виде сонета в прекрасном журнале. Я провел Аллена до дверей, и он ушел. Я закрыл дверь, но не захлопнул сразу, поскольку услыхал мягкие шаги полисмена, приближающегося к моему дому - топ-топ! Ужасное мгновение, потом полисмен прошел мимо. Я вернулся в свою комнату, меня била дрожь, я спрашивал себя, правильно ли я поступил, не раструбит ли Аллен об этом письме - тысяча смутных опасений.

Вдруг кто-то постучал во входную дверь. У меня душа ушла в пятки, но я пошел и открыл, за дверью стоял человек по имени Клайберн:

- Я принес вам письмо от Аллена.

- Я больше не хочу думать об этом письме, - завопил я. - Я и два пенса за него не дам. Пусть делает с письмом, что хочет.

К моему удивлению, Клайберн сказал:

- Аллен попросил меня вернуть вам письмо, - и протянул письмо.

- Почему он возвращает мне письмо? - спросил я равнодушно.

- Он говорит, что вы были добры к нему и что нет смысла пытаться вас «доить»: вы только смеетесь над нами.

Я посмотрел на письмо, оно было очень грязным, я сказал:

- Я считаю непростительным, что к моей рукописи отнеслись без должного почтения.

Аллен сказал, что ему жаль, но письмо побывало во многих руках. Я взял его с беззаботным видом:

- Ладно, я приму письмо обратно. Поблагодарите мистера Аллена от моего имени.

Дал Клайберну полсоверена за труды и сказал:

- Какой же невероятно порочной жизнью вы живете.

- В каждом из нас есть и хорошее, и плохое, - ответил он.

Я сказал что-то о том, что он - философ, и он ушел. Вот и вся история, Фрэнк.

- Ну а письмо? - спросил я.

- Письмо - безделица, - ответил Оскар. - Стихотворение в прозе. Я дам тебе его копию.

Вот текст письма:

«Милый мой мальчик,

Твой сонет просто великолепен, и это — чудо, что твои губы, красные, как лепестки розы, созданы не только для безумия музыки и песен, но и для безумных поцелуев. Твоя тончайшая золотистая душа летает между страстью и поэзией. Я знаю, что во времена древних греков ты был бы Гиацинтом, которого так безумно любил Аполлон. Почему ты столь одинок в Лондоне, и когда ты приедешь в Солсбери? Приезжай туда, чтобы ощутить своими руками прохладу серых «готических» сумерек, и приезжай сюда всякий раз, когда тебе понравится. В этом прекрасном месте недостаёт лишь тебя; но отправляйся сначала в Солсбери.

Всегда, вечно любящий,

Твой, Оскар»

Это письмо меня испугало: «золотистая душа» и «безумные поцелуи» были рассчитаны на то, чтобы взгляд за них зацепился, но в конце концов я подумал, что это просто - письмо художника, отчасти позерство, отчасти - страстное восхищение. Меня поразила другая мысль.

- Но как такое письмо вообще попало в руки шантажиста? - закричал я.

- Не знаю, - пожал плечами Оскар. - Лорд Альфред Дуглас очень беззаботен и непостижимо высокомерен. Тебе следует с ним познакомиться, Фрэнк, он - чудесный поэт.

- Но как он познакомился с таким типом, как Вуд? - допытывался я.

- Фрэнк, ну откуда мне знать, - ответил Оскар немного резко, и я решил не развивать эту тему, но у меня остались определенные сомнения, меня терзали подозрения.

Скандал разгорался час от часу всё сильнее, волна ненависти накатывала девятым валом.

Однажды я обедал в «Савое», и пока разговаривал с метрдотелем Чезари, который впоследствии стал управляющим «Отеля Елисейского дворца» в Париже, мне показалось, что я вижу Оскара, идущего с Дугласом. Будучи немного близоруким, я спросил:

- Это там не мистер Оскар Уайльд?

- Да, - ответил Чезари, - и лорд Альфред Дуглас. Мы бы предпочли, чтобы они сюда не приходили - нам это очень вредит.

- Что вы имеете в виду? - резко спросил я.

- Некоторым они не нравятся, - поспешно ответил проворный итальянец.

- Оскар Уайльд, - сказал я с нарочитой беззаботностью, - мой большой друг, - но тонкий итальянец уже был начеку.

- Я уверен, он - умный писатель, - улыбнулся Чезаре с вежливой предупредительностью.

Этот случай послужил мне предупреждением, еще более упрочил опасения и подозрения, которые зародились из-за письма Дугласа. Я знал, что Оскар слишком зациклен на себе, постоянно общается лишь с поклонниками и не понимает, как относится к нему народ. Он был последним, кто мог бы заметить, как вокруг него клубятся тучи острой ненависти, злобы и зависти. Я хотел его предупредить, но не представлял, как это сделать эффективно и не обидеть его: я решил быть начеку и ждать подходящего случая.

Вскоре я устроил обед в «Савое» и пригласил Оскара. Он был очарователен, оживлен и весел - это бодрило, словно вино. Но он больше, чем когда-либо, походил на римского императора: он растолстел, ел и пил слишком много, не то чтобы опьянел, но раскраснелся, и несмотря на веселое добродушие беседы, он произвел на меня слегка неприятное впечатление: он был большим и тучным. Он представил один-два моментальных снимка актеров и их непомерного тщеславия. Похоже, он очень сожалел, что актеров нужно учить читать и писать: им следует учить роли из уст поэта.

- Так же, как работа - проклятие пьющих классов этой страны, - рассмеялся Оскар, - образование - проклятие актерского сословия.

Оскар насмехался над фиглярами - в этом было какое-то брезгливое высокомерие. Обычно он был добродушен даже с теми, над кем смеялся, а открытого презрения не выказывал никогда. Правда заключалась в том, что его невероятно восприимчивый ум сочетался с излишней восприимчивостью характера: в отличие от большинства мужчин, обладающих выдающимся талантом, Оскар подражал людям, которые его окружали. В этом, как и в любви к куртуазности и нелюбви к грубым выражениям, он был странно женственным. Связь с Бердслеем, например, дополнила его юмористическую мягкость неким смелым вызовом, а его новый роман с лордом Альфредом Дугласом, совпавший с триумфом Оскара-драматурга, придал ему агрессивную самоуверенность. В нем была та самая «заносчивость по отношению к богам» (надменное высокомерие), которого боялись древние греки, гордыня, которая ведет к краху. Я сожалел об изменениях, которые произошли с Оскаром, и переживал, предчувствуя недоброе.

После обеда мы вышли на набережную, поскольку было уже полпервого. Кто-то из нашей компании предложил пройтись пару минут - хотя бы до Стрэнда, прежде чем ехать домой. Оскар начал возражать. Он ненавидел ходить пешком, утверждал, что ходьба - это вид каторжных работ для животного, которым является человек, но все-таки согласился, смеясь. Когда мы поднимались по лестнице на Стрэнд, Оскар вновь начал протестовать и процитировал знаменитые строки Данте:

"Tu proverai si come sa di sale

Lo pane altrui; e com' e duro calle

Lo scendere e 'l salir per l'altrui scale."

(«Познай, как горек бывает чужой хлеб,

И как тяжело подниматься и спускаться»)

Оскар в тот вечер производил впечатление человека не только самовлюбленного, но и излишне самоуверенного. Я не представлял, что подпитывало это высокомерное самодовольство. Мне хотелось уйти и поразсмыслить в одиночестве. Очевидно, процветание не пошло ему на пользу.

В то же время я чувствовал, что враги Оскара набирают силу. Я спрашивал себя, как подтвердить эту догадку, чтобы предупредить Оскара?

Я решил устроить для него обед и умышленно написал в приглашении: «Встретиться с Оскаром Уайльдом и услышать новую историю». Из дюжины приглашений, которые были отправлены мужчинам, семь или восемь были отклонены, трое или четверо со всей доброжелательностью сказали мне, что предпочитают не видеться с Оскаром Уайльдом. Это подтвердило мои наихудшие опасения: когда англичане говорят вот так, их неприязнь вскоре перерастет в бунт.

Я устроил обед и со всей отчетливостью увидел, что мои опасения - оправданы. Оскар был более самоуверен, чем когда-либо, но его красноречие от этого не пострадало - на самом деле оно, кажется, даже возросло. За обедом Оскар рассказал очаровательную притчу «Нарцисс» - несомненно, наиболее характерный для него рассказ:

"Когда Нарцисс умер, Полевые Цветы погрузились в траур и попросили у Реки капли воды, чтобы оплакать его.

- О, - ответила река, - если бы капли моей воды были слезами, мне самой не хватило бы слёз, чтобы оплакать Нарцисса - ведь я любила его.

- Ну разве ты могла бы не любить Нарцисса? - сказала цветы. - Он ведь был таким красивым.

- Он был красив? - спросила Река.

- Кому же знать об этом, как не тебе? - удивились цветы. - Каждый день, лежа на твоем берегу, он любовался своей красотой в зеркале твоих вод.

Здесь Оскар сделал паузу, затем продолжил:

- Я любила его, - сказала Река, - потому что, когда он склонялся над моими водами, я видела в его глазах отражение моей красоты».

После обеда я отвел Оскара в сторону и попытался предупредить, пересказал неприятные инсинуации, распространяемые о нем, но Оскар не придал значения моим словам.

- Это всё - зависть, Фрэнк, и злоба. Что мне до того? Этим летом я еду в Кламбер, а кроме того - я пишу новую пьесу, которая мне, скорее, нравится. Я всегда знал, что драматургия - это мое. В молодости я пытался писать пьесы в стихах - это было моей ошибкой. Теперь я поумнел: я уверен в себе и своем успехе.

Но, несмотря на явную уверенность Оскара, я почему-то чувствовал, что ему угрожает опасность, а его бойцовские качества вызывали у меня сомнения. Но, в конце концов, это было не мое дело: человек наделен свободой воли и должен пройти свой путь.

Сейчас мне кажется, что я перестал верить в Оскара после его второй войны в прессе с Уистлером, из которой Оскар, ко всеобщему изумлению, не вышел победителем. Как только Оскар встретил отпор, его остроумие, кажется, его покинуло, и Уистлер победил на этом поле брани с помощью обычной грубости и светстких острот. Оскар, очевидно, не был прирожденным бойцом.

Однажды я спросил у него, как получилось, что он так легко позволил Уистлеру победить. Он слегка раздраженно пожал плечами.

- А что я мог сказать, Фрэнк? Зачем колошматить побежденного? Человек - оса, он получает удовольствие, используя свое жало. Возможно, я более, чем кто-либо, способствовал его славе. Мне вовсе не хотелось причинить ему боль.