Осколки. 12 удивительных ситуаций

Ситуация № 3. …И люди уходили из города

И люди уходили из города.

Почти организованной, молчаливой колонной они медленно двигались вверх по Главной улице города. За ними оставалась абсолютно свободная дорога и тротуары. Они напоминали первые ряды демонстрантов: стройные и ровные, но развернутые по команде «кругом» и движущиеся теперь назад. Масса людей была на удивление равномерной и плотной. Они не держались за руки, но их плечи соприкасались при ходьбе. По крайней мере, мне так казалось с того расстояния, на котором я находился.

Было тихо из-за отсутствия транспорта, но присутствовал монотонный звук, похожий на шелест листьев, только значительно сильнее. Наверное, такой же звук сопровождает бродяг, бредущих по городу, если их собрать вместе. Ведь, в сущности, эта масса людей мало отличалась от таких бродяг. Разве что наличием большего напряжения.

Ими двигала обида.

Я знал, что обиделись они на меня. Эта обида возникла не сразу. Капля за каплей она копилась в каждом из них. Неделями, месяцами они делали вид, что ничего не происходит. Они делали вид, что обиды нет и в помине. Они делали вид, что все нормально, и я их устраиваю, как член их общества. Но я-то знал, что это не так. Не мог быть я членом их общества. И никакого общества не мог быть членом. Как не особо я верил в существование вообще какого-либо общества. Ну, может быть кроме общества случайных людей.

Кстати интересная мысль – создать общество «случайных людей». Хотя в таком случае они уже не будут случайными.

Я смутно догадывался, за что они могли обидеться на меня. Это была совокупность моих поступков, как физических действий, так и просто мыслей, которые постоянно прорывались в обычной речи. Там недосказанность, там смысловой акцент. Ирония или скепсис. Иногда просто взгляд или положение тела. Рукопожатие или просто молчание. И все оттого, что это происходило не в такт их внутренней мелодии. Я понимал, что должен был подпевать им или, по крайней мере, не сбивать их, с так непросто дающегося ритма.

Я понимал, что все они стараются. Стараются жить. И чувствуют, что я это знаю. Это-то их и обижало. Все равно, как если бы каждый из них нес на своих плечах большую, тяжелую коробку, и они двигались бы по цепочке мимо меня, а я стоял бы и толкал по очереди эти коробки, сбивая их с плеч. Просто толкал бы коробку, которую несет человек. Тяжелую и очень неудобную для переноса коробку. Мне было стыдно за себя и жалко их.

А в чем я виноват?

Я сидел на перилах огромного каменного балкона гостиницы, свесив ноги над площадью, на которой начиналась Главная улица. Отсюда она была видна мне до самого конца, где она переходила в мост, который сливался с небом. Последние ряды людей, по моим представлениям, уже приближались к нему. Наверное, я бы мог встать на перила и крикнуть им, что я их прощаю, и пусть они меня простят. Но думаю, они меня не услышат, а я только распугаю голубей на другом конце перил.

Да и не поймут они меня. За что я их должен прощать? Им понятней, если я попрошу прощения. Да и выходить из того оцепенения, в котором я находился, не было желания.

Странное состояние: вроде и надо что-то сделать, а не хочется. В таком состоянии я находился как-то, случайно подслушав разговор двух мужчин, одного самоубийцы, упавшего с крыши на балкон, и второго, решившего, что тот умеет летать.

Но представление о людях, несущих тяжелые коробки на сгорбленных спинах, мне понравилось. И я подумал: куда они их могут нести? И что может быть в этих коробках?

Я представил себе место, куда люди могут нести эти коробки. Например, большое поле, где-то за городом. Или большую гору. В любом случае это должно быть место, где они смогут их сложить вместе, наверное, в какую-то огромную геометрическую фигуру. Ведь не зря же они их несут!? Если несут, значит куда-то и для чего-то. Хотя можно и представить, что они несут в них то, без чего не могут жить. Какие-нибудь искусственные органы или источник питания для таких органов. Но представить себе это нечто довольно сложно, имея в виду такую массу людей. И потом возникает вопрос, кто заставил их нести эти коробки? Неужели они добровольно взвалили их себе на плечи? Скорее всего так. По крайней мере, они их могли просто бросить, а не бросают. Несут. Непонятно куда. Непонятно зачем. Да и смутно представляя, что в них находится и насколько это им необходимо или хотя бы ценно.

И тут я отчетливо понял, что их обида на меня связана с тем, что я не хочу нести свою коробку. Я даже не знаю, где она лежит. И была ли у меня такая коробка? А если была, то когда и где я оставил ее?

И что тут обидного?

Ну не несу я ничего. Хотя не знаю, почему …должен нести.

Обидно, что у меня на плечах нет такого же груза? Или кому-то приходится нести его за меня? Или все вместе и еще то, что я в стороне?

Ну, поскольку все дружно молчат об этом, могу только высказать предположение.

Коробку, наверное, делает каждый себе сам, но под руководством многих. А вот наполняют ее каждому сообща. Кидают, что ни попадя. То есть кидают все кому не лень и что не жалко. Хотя, наверное, убеждают друг друга, что все очень ценно и обязательно пригодится. И те, кто придумал эту затею давно уже перешли мост. Только не знаю, скинули они свои коробки где-то там или так и тащат до смерти. И еще. Интересно, понимают ли они, хотя бы перед своим концом, перед уходом в мир теней, для чего они все время тащили на себе такой груз? Думаю, нет. Ответ будет один – как все.

После того, как последние ряды людей скрылись за горизонтом, прошло около часа. Я спрыгнул с перил и зашел в холл гостиницы. Никого. И отдаленные звуки работающих электроприборов. На моем настроении это уже никак не отразилось, то есть оно было и без того хуже некуда.

Эта театральность, этот пафос, эта дешевая показуха происходящего, направленная на меня с единственной целью произвести впечатление, усилить во мне чувство вины и стыда, кроме отвращения ничего не рождали. Но когда это прошло, настроение мое было отчего-то сильно испорчено. И я подумал: неужели я завишу от этой рефлексирующей массы, и мое высокое положение не спасает даже мое настроение.

Мое высокомерие продолжало меня ограждать от их влияния. Я как будто все время боялся заразиться от них чем-то неизлечимым. И тут вдруг почувствовал симптомы тревоги и неопределенности. Неопределенности своего положения и его зависимости от них, от людей.

Мне не удалось выпить кофе в баре, и я просто посидел какое-то время в кресле. Затем, спустившись на первый этаж и выйдя на улицу, я остановился на площади перед входом в гостиницу.

Как я и ожидал, на улице – полное отсутствие признаков жизни. Светофоры продолжали работать, но из-за угла здания звучала музыка. Я поспешил туда и к своему удивлению обнаружил огромную картонную коробку, опрокинутую на бок в углу, образованном стенами здания. В ней на спортивном матрасе, рядом с огромным магнитофоном, включенном на полную мощность, лежал бродяга.

Тогда я подумал, что это они, таким образом, оставили мне путь к компромиссу.

Что он их представитель для переговоров со мной. Такой, видите ли, деликатный намек на начало переговоров. Или последний шанс, по их мнению, для меня объясниться или извиниться, что одно и то же.

Ну что же посмотрим, посмотрим.

Кричать было бесполезно, и я стоял, дожидаясь, когда он обратит на меня внимание. Он увидел меня, слегка повернув голову вправо. Но больше ничего не произошло. Он не сделал свою шарманку тише, не изменил позу и вообще ничего не сделал для начала общения. Я тоже.

В конце концов, это их инициатива, а не моя. Пусть начинают. Не я же затеял все это, а они. Прислали парламентера. Ладно. Я его выслушаю.

Но ничего не происходило. Как будто, они испытывали мое терпение. Наблюдали за мной. То есть, кривляясь, повторяли мое поведение.

Но пауза затягивалась, и я начинал себя чувствовать по-идиотски.

Ладно. Я сделал над собой усилие и помахал бродяге рукой, чтобы привлечь его внимание. Он, правда, сразу отреагировал. Сделал звук тише, сел и спросил с воодушевлением:

– Понравилось?

– Что понравилось? – не понял я.

– Ну, музыка.

– А, да. Что вы тут делаете? Чего вам надо?

– Дай что-нибудь.

Я не понял его, но машинально достал бумажник и поискал мелкие деньги. Их не было. И я засунул его обратно в карман, сказав:

– Ничего нет.

Он абсолютно безразлично отнесся к этому, опять лег и включил звук, по-моему, еще громче.

Я, признаться, растерялся и продолжал стоять. Но затем опять помахал ему рукой. Он опять сел, убрал звук и молча уставился на меня.

– Что вы тут делаете? Кто вас прислал сюда? – повторил я вопрос.

– Так это, сюда все скоро соберутся. Погоняла куда-то делись. На пиво дашь?

– А вы заметили, что людей тоже нет?

– Каких людей?

– Ну, вообще, людей.

– А я что, не человек? – ответил он ухмыльнувшись.

– Человек, а другие где?

– Я же сказал, скоро соберутся. И вытянув шею, глядя куда-то за меня, добавил: – Вон уже идут.

Я обернулся и увидел несколько небольших групп бродяг, медленно двигающихся к площади со своими вещами.

– Я имею в виду других людей. Обычных.

– А я что, необычный что ли? – И он ехидно засмеялся.

Ужасные зубы в сочетании с грязной щетиной, и непонятно какой одеждой, все же мерзкое зрелище. О запахе, который я начинал чувствовать, не стоит и говорить.

– Ну, вы заметили, что людей в городе нет, то есть стало меньше?

– А мне какое дело? На пиво дашь? – он уже повысил голос, и в нем чувствовалась агрессия или раздражение, сразу не разберешь.

Продолжать общение было бессмысленно. Он был ни при чем. Но меня поразило его абсолютно искреннее безразличие к происходящему, то есть у него было качество, достигаемое другими с большим трудом и на совершенно другой стороне человеческой жизни – там, где начинался и заканчивался порядок человеческого общества.

Моя независимость оказалась недостаточной, и я чувствовал себя неуверенно, общаясь с бродягой. Я скорее хотел, чем был независимым, а он был таким, не стремясь к этому. Видимо, поэтому он меня раздражал. И они меня раздражали, наверное, из-за такого же безразличия ко мне. То есть, они были даже в большей степени независимы, чем я. Они были независимы от меня, уверяя в обратном. И когда я понял, что это чистая ложь, во мне появились признаки независимости – цинизм и высокомерие.

Рассуждая так, я шел уже вверх по улице к мосту, за которым исчезли люди. Я помнил о существовании огромной лестницы мыслителей с неясным основанием, но где можно было различить и Сократа с Платоном, и французских моралистов, и Ницше с Ле Боном. В конце концов, и великих идеалистов-практиков Ленина и Гитлера. Наверняка мои мысли совпадали с какими-то из их суждений, но видимо внутри моего сознания существовала собственная лестница, по которой я должен был пройти, самостоятельно повторив их общий путь.

Не знаю, зачем мне это нужно и что породило во мне такое желание, но смутное подозрение о том, что это кому-то надо, а я являюсь лишь орудием, у меня присутствовало всегда.

Мое мышление было сформировано кем-то для непонятных мне целей. Более того, меня всегда поражало то обстоятельство, что я могу следить за ходом своих мыслей. Если у меня одно я, то кто внутри меня наблюдает мои суждения. Я – это то, что рассуждает, или я – это то, что наблюдает, как оно рассуждает? Что там мое и где там я? Кто сделал так, что мое сознание постоянно что-то ищет, и кому это надо?

Кроме меня и них на этой планете никого нет и, если я не знаю, то, наверное, ответ у них. Они никогда ничего не говорят и не выражаются конкретно. Обо всем нужно догадываться самостоятельно и всегда возникают ошибки, над которыми они в лучшем случае не смеются.

И я пошел за ними, понимая, что первым иду на компромисс, желая получить ответ.

Уже находясь на середине моста, я увидел, что дальше, за ним никого нет. И мне пришлось довольно долго идти, пока я не сообразил найти автомобиль. Вдоль дороги их было много, особенно у магазинов, но найти тот, в котором оставлены ключи было непросто. Только у входа в дорогой магазин я обнаружил темно-синий «Рэйндж Ровер» с работающим двигателем и открытым багажником.

Первой мыслью было, не кончился ли бензин. Бензина было действительно немного, но он был, и это меня успокоило. Я закрыл багажник, сел за руль, отрегулировал сидение и зеркала под себя. Я был спокоен и готов встретить любой вариант развития событий. Единственное, что создавало дискомфорт, это легкий голод и желание что-нибудь выпить. Судя по часам, было около полудня, а судя по погоде, сбившей меня с толку, ранее утро без солнца.

Я медленно поехал по дороге и, увидев продовольственный магазин, подъехал к нему. Там я нашел хлеб, а в мясном отделе отрезал приличный кусок копченого мяса. Сходив за помидорами и прихватив по дороге горчицу, я сделал бутерброд. Это было вкусно. Но я забыл сок и салфетки. Руки были жирные, а вытереть – нечем. Я зашел в боковую дверь и там, на вешалке, увидел белые халаты. Рядом была и раковина с краном. Вымыв руки, я пошел в торговый зал. У кассы стояла полка с соками. Выбрав томатный, я отпил прямо из пакета, но он был не на мой вкус, и я оставил его. В холодильнике я взял холодный чай и встал у окна, разглядывая улицу.

В другое время, представь я себе ситуацию, в которой никого кроме меня в городе нет, как сюжет фантастической истории, мое воображение порезвилось бы, обыгрывая различные варианты, но в действительности все оказалось прозаичнее и тоскливее. Не хватало жизни. Не хватало людей. Чего-то еще не хватало. Было очень пустынно и одиноко. Огромный зал магазина, набитого до отказа товарами для людей подчеркивал их отсутствие. Был ли я в это время самим собой? Когда не было необходимости ни в каких ролях из-за отсутствия зрителей. Нужны ли они были вообще? Может быть, главный зритель был во мне? Может быть, я и есть главный зритель? И что тогда я?

Почему я иду за ними? Почему я в них нуждаюсь? Почему они мне необходимы? Те, которые меня постоянно обманывали и всячески вводили в заблуждение. Те, которые создали во мне раздвоенность, засадив своего агента в мое сознание. Те, которые сделали меня эмоционально зависимым инвалидом, постоянно нуждающимся в инъекциях душевного тепла. У них есть душа или это бездушный и безжалостный механизм, управляемый с помощью химических сигналов, подобно муравейнику?

Можно ли сложить миллионы душ в одну? Получится ли из этого единая сущность, единая душа или она всегда была единой, но разлитой в миллионы емкостей? Тогда получается, что я часть этой сущности. Но мне неприятна мысль о своем единстве с ними. Я все еще зол на них, и любой намек на наше единство меня раздражает. И потом, достаточно представить себе ситуацию моей хотя бы физической безнадежности, как станет ясно, что ни о каком единстве не может быть и речи. Рядом могут оказаться либо посторонние и, довольно безучастные лица, либо не посторонние, но связанные со мной довольно банальными обстоятельствами. Что тут можно возразить?

С этими размышлениями я въехал на мост. Впереди, ближе к его середине я увидел фигуру человека или ребенка сидящего на бордюре, разделяющем дорогу и тротуар. Причем ноги находились на проезжей части. Это была девочка. Возраст определить было сложно, так как она была одета так, как одеваются более взрослые девушки. Модные джинсы и майка с кофтой, сумка в тон туфель, и браслеты с кольцами на руках. Очень аккуратная и стильная прическа в сочетании со следами макияжа и подкрашенными губами. Такая маленькая женщина или девочка, лишенная детства. Лицо в обрамлении темных волос спокойно, а взгляд направлен вперед и вдаль. Как вырезанная из журнала картинка.

Я подъехал совсем близко, вышел из машины и стал перед ней. Никаких реакций. Я присел и заглянул ей в глаза. Она на мгновение посмотрела на меня и вернулась в то же состояние.

– Что ты тут делаешь?

Ее глаза задвигались, но на меня не посмотрели.

– Ты меня слышишь? – повторил я вопрос и положил руку на ее колено.

Она сделала грациозное движение спиной, мол, оставьте меня.

– Ты не хочешь со мной разговаривать?

– Я с незнакомыми людьми-мужчинами не разговариваю.

– Давай познакомимся. У тебя такие красивые браслеты.

На ее лице проступил румянец.

– Я давно не видел таких красивых девочек.

– Я это постоянно слышу. Вы неоригинальны, – все еще не глядя на меня, сказала она и поджала губы.

– Как думаешь, как называется у птиц та часть, которую мы у людей называем лицо, а у животных – морда?

Ее лоб слегка нахмурился, и она посмотрела-таки на меня прищурясь. И вдруг засмеялась, звонко-звонко, откинувшись назад.

– Клюво, во-во-во.

И также внезапно уже спокойным тоном:

– Нет у птиц лиц. У птиц нет лиц. Лиц нет у птиц.

– Ну ладно, – примирительно сказал я. – Как тебя зовут?

– А вы первый скажите, как вас зовут, представьтесь, – с нажимом на последнем слове, произнесла она и голову при этом склонила набок.

– Салена, – сказал я и протянул ладонь, как равной.

– А я не скажу, как меня зовут. И она протянула мне руку, как королева для поцелуя. На что от растерянности я ответил робким пожатием.

– Тогда я буду называть тебя Девочка.

– А мне все равно. Мне с вами детей не крестить.

– А вдруг?

– Вы мужчина не моего типа.

– Сколько же тебе лет, неприступная Девочка?

– Неприлично у девушки спрашивать о ее возрасте.

– А прилично девочке разговаривать с человеком, старше нее, так высокомерно? Ты такая красивая и воспитанная, а ведешь себя удивительно вызывающе.

Все это я сказал, намеренно придав голосу оттенок строгости.

Она вдруг закрыла лицо руками, упершись локтями в колени.

По характерным звукам я понял, что она плачет. Я провел рукой по ее волосам, пытаясь успокоить.

– Ну что ты, что ты? – не совсем понимая ее реакции, спросил я.

– Вот вам хорошо, а я может быть осталась одна, без родителей, без никого. А мне всего девять лет. Будет. И я заблудилась, и у меня нет денег. И я хочу есть. Что, не видно? Вы же взрослый, – с упреком и, еле сдерживая икоту, выдала она, успевая при этом размазывать по щекам слезы.

Но ей было этого мало, и она добавила:

– Разве непонятно? А вы развлекаетесь тут. Наверное, со своей дочкой вы бы так не разговаривали.

Она достала из сумочки платочек и зеркальце и начала на лице что-то там приводить в порядок. Я нашел в машине маленькую бутылку «Эвиан» и салфетки. Смочив одну, протянул ей. Она вытерла лицо и, сказав:

– Спасибо, – и протянула обратно.

Скорее машинально я подошел к перилам моста, чтобы выкинуть салфетку и замер, поразившись увиденной картиной.

На огромном, почти ровном пространстве земли, уходящем далеко к горизонту, расположилась бесконечная масса людей. Из-за большой высоты и расстояния я не мог видеть, что они делают. Казалось, люди застыли, стоя плечом к плечу, а над ними еще более бесконечное простиралось небо, без единого облака и намека на жизнь. Слева и справа, вдалеке, картину завершала зелень, покрывавшая холмы. Наверное, только она придавала этой фантастической картинке элемент реальности происходящего.

Из этого оцепенения меня вывела Девочка. Взяв меня за руку, она прижалась ко мне, а когда я посмотрел на нее, сказала:

– Пойдем. Пойдем к ним.

Я не знал, что ей ответить и продолжал молча смотреть на нее.

– Там мама и папа. Там друзья. Они нас ждут.

– Ты думаешь?

– Ну конечно, а как же по-другому?

– Не знаю. Я ничего не знаю.

– Ну, ты же такой большой? Ты же взрослый, – и с этими словами она наклонилась над перилами и крикнула:

– Эээ-й! Привет!

К моему удивлению масса пришла в движение, и из нее начали проступать слова. Видимо, люди использовали белые платки или что-то такое, как на стадионах. Первым появилось слово «привет», затем «как дела». Девочка смеялась, просто заливалась смехом от такой игры. Она крикнула:

– Мама, – и помахала рукой. И через несколько секунд появилась надпись «я здесь», а затем «я люблю тебя» и «иди к нам».

Я безучастно наблюдал за происходящим до тех пор, пока масса не пришла в энергичное движение. Началось какое-то бурление и брожение. И я увидел, как проступают контуры ребенка. Да, огромные контуры, огромного ребенка. Ребенок сидел с широко открытыми глазами и озорным чубчиком на голове. А внизу простирались большие буквы, сложенные в слова «здесь все дети».

Я не понял, кому это было адресовано мне или Девочке, но взял ее за руку и пошел к автомобилю.