Осколки. Краткие заметки о жизни и кино

ТАРАСОВ СЕРГЕЙ СЕРГЕЕВИЧ

РЕЖИССЕР-ПОСТАНОВЩИК ВЫСШЕЙ КАТЕГОРИИ КИНОКОНЦЕРНА «МОСФИЛЬМ». КИНОДРАМАТУРГ, ЗАСЛУЖЕННЫЙ ДЕЯТЕЛЬ ИСКУССТВ РСФСР. ЧЛЕН СОЮЗА КИНЕМАТОГРАФИСТОВ С 1963 Г. И СОЮЗА ЖУРНАЛИСТОВ — С 1962 Г. ЗАКОНЧИЛ ВГИК — ЭКОНОМИЧЕСКИЙ И СЦЕНАРНЫЙ ФАКУЛЬТЕТЫ И ВЫСШИЕ КУРСЫ КИНОРЕЖИССЕРОВ.

По результатам проката (как в СССР, так и за рубежом) многие фильмы в соответствующие годы входили в первую тройку самых кассовых фильмов отечественного кинематографа.

АВТОР СЦЕНАРИЯ:

ВЕРТИКАЛЬ. ДЕНЬ АНГЕЛА. ПОСЛЕДНИЙ ФОРТ. НА ЯСНЫЙ ОГОНЬ. СТРЕЛЫ РОБИН ГУДА.

РИЧАРД ЛЬВИНОЕ СЕРДЦЕ. ЧЕРНАЯ СТРЕЛА. ПРИКЛЮЧЕНИЯ КВЕНТИНА ДОРВАРДА, СТРЕЛКА КОРОЛЕВСКОЙ ГВАРДИИ. РЫЦАРСКИЙ ЗАМОК. ЦЕНА СОКРОВИЩ.

КНЯЗЬ ЮРИЙ ДОЛГОРУКИЙ. И Я ТАМ БЫЛ и другие…

РЕЖИССЕР-ПОСТАНОВЩИК:

Своим генеалогическим древом я никогда не интересовался. Правда, слышал однажды разговор родителей, из которого понял, что мой дед по отцовской лини был офицером одного из полков Императорской гвардии. И так уж случилось, что он влюбился в молодую игуменью монастыря в Пермской губернии. Их роман закончился тем, что Павел Сергеевич (так звали моего деда) похитил свою любимую из монастыря, и они сбежали в Сибирь.

Там, в Новониколаевске (теперь это Новосибирск) они начали свою семейную жизнь, там родились их дети — дочь Анна и сын Сергей. До революции, слава Богу, дед с бабушкой не дожили. Анна к 1917 году была уже взрослой барышней и вышла замуж за инженера. Жили они в Барнауле, тихо и безбедно. А у брата ее Сергея (моего отца) жизнь сложилась совсем иначе. После смерти родителей его взял на воспитание друг отца, отставной офицер.

Но «ветер революции» подхватил парнишку, и Сергей Павлович Тарасов в 14 лет сел на коня и с отрядом красноармейцев гонялся за бандой генерала Бахича по всему Алтаю. Потом он поступил в Томское пехотное училище. Затем его направили на учебу в Петроград, с переводом в Москву…

Здесь он и встретил Дину Григорьевну Вишнякову, свою будущую супругу. Ее отцом был Григорий Иванович Вишняков, служивший управляющим в каком-то имении в Тверской губернии. Имение революционные крестьяне сожгли, церковь разрушили, и мой дед уехал в Москву. Рано овдовев, он и сам вскоре ушел в мир иной, оставив после себя взрослых сыновей Василия и Леонида (оба в Первую мировую войну стали полными Георгиевскими кавалерами), и дочерей Анну и Дину…

Моя мама, Дина Григорьевна, дожив до 92 лет, однажды разоткровенничалась и рассказала мне, что не очень хотела выходить замуж за моего отца и дважды отказывала ему. Они действительно были очень разные: отец — заводной и компанейский, а мама — тихая, домашняя… Она работала в библиотеке, где и встретила бравого лейтенанта Сергея Тарасова, слушателя Военной академии им. Фрунзе. Моя мама прожила с отцом, как я понял, не очень счастливую жизнь — с постоянными скитаниями по военным городкам и неустроенным бытом.

Мой старший брат Константин родился в Москве, а я, как и отец, в Новосибирске — 11 декабря 1933 года…

Мое первое воспоминание из детства — украинский городок Белая Церковь. Мы с братом катаемся на двухместном педальном автомобильчике вокруг какого-то пруда. Запомнился на всю жизнь запах горячей резины — это около нас остановилось казавшееся огромным колесо автомашины. На ней отец привез нашу двоюродную сестру Валю. Она отдыхала у нас, приехав на школьные каникулы из Москвы…

Перед началом Великой Отечественной войны командный состав Киевского Округа был почти полностью арестован и репрессирован. Отцу повезло — он поступил в Академию Генштаба, и мы осенью 1940 года оказались в Москве.

Как и все слушатели Академии, отец получил две комнаты в общежитии в Хользуновом переулке. Там, в коридорах, можно было встретить будущих героев Отечественной войны, генералов и маршалов.

Брат Костя ходил в школу, в первый класс, и компании у меня не было, потому что остальное детское население нашей «общаги» состояло из девочек.

Рядом, на Пироговке, было много медицинских учреждений, и девочки любили заглядывать в их окна. Увидев что-то для них интересное, они собирались в кружок и, хихикая, обсуждали это…

Для развлечений был еще Сад имени Мандельштама (названный так не в честь поэта, а в честь какого-то большевика). Здесь они прыгали через скакалки, играли презираемые мной «классики». А я, семилетний пацан, просто слонялся по Саду. Главным украшением Сада был слон, сделанный из фанеры и досок и покрашенный серой краской. У слона был короткий хобот, через который можно было увидеть часть сада — если, конечно, забраться внутрь слона. Для этого в боку слона была дверца с лесенкой.

В мае 1941 года мы переехали к маминым родственникам в дачный поселок на станции Правда. Там с маминой сестрой Аней жили ее дочери Нина и Валя, и брат Леонид с сыном Евгением. А второй его сын, Борис, был уже летчиком и находился в части. Его я так никогда и не увидел…

Здесь я позволю себе хронологическое отступление. Летом 1984 года я снимал фильм «Черная стрела» на острове Саарема, в Эстонии. В поисках нужной натуры я со своей группой прошел через весь остров. В самом западном его конце я нашел большое ровное плато, заросшее низким кустарником. Вокруг не было никаких строений. Местный рыбак, который помогал нам, сказал, что на этом месте во время войны был советский аэродром. Именно отсюда в июне 1941 года в свой последний полет отправился бомбардировщик Бориса Вишнякова. Он летел бомбить Берлин. Его самолет сумел прорваться через противовоздушную оборону Берлина и сбросить все бомбы на столицу фашистской Германии. Но вернуться к своим ему не удалось. Он был сбит над уже захваченной немцами территорией Украины…

Ну, а в мае 1941-го года его брат Женя разбудил меня рано утром, усадил на приделанное к задней раме велосипеда сиденье, и мы поехали в поле, где росли красивые цветы. Мне было доверено держать собранный букет, когда мы возвращались на дачу. Женя положил цветы на подоконник открытого окна в комнате Вали, нашей двоюродной сестры…

Женя дожил до Победы, до 9 мая 1945 года. Он, пройдя всю войну сапером, не получил даже царапины. А в день окончания войны он вместе с американцами ехал по уже освобожденной Праге на машине. И под колесами взорвалась мощная немецкая мина. Он потерял обе ноги и, выписавшись из госпиталя в Праге, исчез… Женя был гордый и красивый парень. Наверное, не хотел быть обузой родителям…

После войны по всей стране было много таких вернувшихся с фронта молодых безногих ребят. Они передвигались, сидя на досках, «ходовой частью» которых были грохочущие шарикоподшипники… Руками они отталкивались от земли, разгоняясь до порядочной скорости. На их гимнастерках и шинелях были боевые ордена и медали, нашивки за контузии и ранения. Они не просили милостыню: люди просто давали им кто сколько мог…

Но товарищ Сталин «проявил заботу» об этих героях — вскоре они все куда-то бесследно исчезли…

Одно из последних московских воспоминаний: отец поцеловал маму, Костю, меня и зашагал от дверей нашей общаги к какой-то большой зеленой машине…

А еще помню, как мы с братом и мамой во время бомбардировки Москвы стояли на крыше дома и, задрав головы, следили за «Юнкерсами». В руках у нас были специальные клещи, рядом стояли бочки с водой и песком. Одна из немецких «зажигалок» попала на нашу крышу. Мы с братом опередили маму и, схватив искрившуюся бомбу щипцами, бросили ее в бочку с водой. Бомба зашипела и «погасла».

— Ура! — закричали мы с братом, а мама тяжело вздохнула…

Осенью нас эвакуировали. Сколько времени мы были в пути, я уже не помню. Помню только, что наш поезд часто останавливался, пропуская эшелоны с военной техникой, идущие на фронт. В обратную сторону шли санитарные составы, ну а за ними — эшелоны с детьми, женщинами, стариками…

Помню купание на одной из станций, где остановился наш эшелон. Большинство взрослых встали в длинную очередь за кипятком. В фонтане, стоявшем, посреди перрона, женщины полоскали белье, а детишки купались — было жарко.

Моя мама что-то стирала, потом дала мне кусочек мыла и сказала, чтобы я залез в фонтан и помылся.

— Кто знает, когда еще придется! — вздохнула она.

Я до сих пор помню эти слова и грустное лицо мамы.

Я с трудом перелез через высокий каменный борт бассейна, в центре которого и был фонтан. Он представлял собой скульптуру дельфина, изо рта которого струилась вода. Уровень воды доходил мне почти до подбородка и, чтобы намылиться, мне пришлось опять взобраться на бортик фонтана.

…В фонтане мылось много детей. Вдруг я заметил, как маленькая девочка перелезла через бортик и спрыгнула в воду. Через несколько секунд ее голова появилась на поверхности. Девочка не умела плавать и явно тонула, а кричать не могла, потому что наглоталась воды.

Среди плескавшихся в воде и визжащих детей трудно было заметить, что кто-то тонет. Но я заметил и, хотя не умел плавать, спрыгнул в фонтан. Набрав побольше воздуха, я присел, пошарил по дну и, схватив девчонку, поднялся во весь рост. Жадно глотнув воздуха, я закричал:

— Помогите! Она утонула!

К нам бросились ребята постарше и вытащили девочку из фонтана. Тут прибежала перепуганная мать девочки, которая в это время стояла в очереди за кипятком.

— Спасибо! Спасибо, ребятки! — сквозь слезы говорила мать девочки, прижимая ее к себе.

— Да это все рыжий! Он первый заметил — сказал один из мальчишек, показав на меня. Должен отметить, что в детстве я был действительно рыжеватым.

В это время загудел паровоз, и все побежали к своим теплушкам.

И кто бы мог подумать, что через десять лет мои родители приведут меня «на смотрины» в семью начальника Генерального штаба Советской армии Штеменко, чью дочь я спас из фонтана на какой-то неизвестной станции. Но из сватовства родителей ничего не вышло, я был тогда увлечен совсем другой девушкой…

Вспомнился еще один эпизод из долгой дороги в Новосибирск. На очередной остановке нашего поезда, как обычно, выстроилась длинная очередь за кипятком (он был в огромных титанах на всех станциях). Мы с братом стояли рядом с мамой, в руках у которой был чайник.

Из здания вокзала вышли два молоденьких лейтенанта, судя по новенькой форме, только что выпущенные из училища. Очевидно, они ждали отправки на фронт своего эшелона.

Оба были злые, пьяные и орали друг на друга. Вдруг один из них схватился за кобуру с пистолетом, висевшую на поясе, другой тоже… Очередь за кипятком как-то сжалась и затихла. И тут наша мама вышла из очереди и подошла к лейтенантам.

— Мальчики! — обратилась она к ним. — Здесь же дети!..

Лейтенанты замерли, словно услышали строгую команду, огляделись и увидели длинную очередь людей, испуганно прижавшихся к стене вокзала. В очереди не было мужчин, только старики, женщины и дети.

Лейтенанты затихли и пошли обратно, к вокзалу.

Наша мама сказала им вслед:

— Постарайтесь вернуться назад, мальчики…

Один из лейтенантов заплакал, а другой обнял его за плечи. Они скрылись в здании вокзала.

И вот мы приехали в Новосибирск — в город, где мы с отцом родились. Но там нас никто не ждал. Нас определили на постой в развалюху на берегу речки Ельцовки. Так назывался и район города, считавшийся самым бандитским. Весной, когда таял снег, и с речки сходил лед, на берегу Ельцовки всегда находили трупы убитых за зиму людей. Но нас, эвакуированных, не трогали, даже сочувствовали.

В Новосибирске я пошел в первый класс. Школа работала аж в три смены. Я попал как раз в третью. Иду вечером домой. Зима, темно, свет только в окнах. Вдруг из темноты появляются два мужика и — прямиком ко мне. Я замер от страха.

Один из мужиков спрашивает:

— Ты чей?

— Эвакуированный — говорю.

— Отец, небось, на фронте? — другой спрашивает.

А я отвечаю:

— На фронте. Под Москвой. Только не пишет…

Мужики довели меня до дома и даже денег в карман сунули. А один сказал:

— Кто обижать будет, скажешь, что Саша Ельцовский за тебя мазу держит!

Бандит он был. Его расстреляли прямо на улице. Я потом по фото в газете его узнал.

Отец начал войну в штабе Тимошенко, потом у Рокоссовского в 31-й Армии. Командовал 247 дивизией. Она в ночь на новый 1942 год атаковала немцев у Старицы (городок около Твери) и захватила город. В бою отец получил очень тяжелую контузию. Поэтому и не писал. Из госпиталей если и писали, то письма до адресатов редко доходили. Почта справлялась как могла и как успевала — работать там было некому…

Жили мы, как и все эвакуированные, бедно и голодно. Продуктов, которые мы получали как семья командира, воющего на фронте, нам еле-еле хватало, чтоб не протянуть ноги. Хозяйка держала корову, молоко продавала на рынке. Нам немного доставалось, когда кто-нибудь из нас болел. С местными ребятами мы жили без особых конфликтов, поскольку учились в одной школе, и мой брат Костя решал для всех сложные задачки и «просвещал» по другим предметам (недаром потом окончил МГИМО и стал академиком).

Взамен местная «братва» принимала нас в свои игры и никому не давала в обиду.

Помню, как цеплялись железными крючками за задний борт «полуторки», подъезжавшей к мосту через Ельцовку, и отцеплялись у бокового съезда к ней. С криками катились вниз, скользя по накатанной колее. Коньков ни у кого не было: их заменяли подошвы наших залатанных валенок…

На каникулах я подрабатывал в поездах — ходил по вагонам и пел жалобные песни, в конце которых был всегда один и тот же припев: «Люди добрые, посочувствуйте, сирота обращается к вам. Вы подайте мне на согрев души…». И тут словами «…я имею в виду — на сто грамм» жалобную песню заканчивал басом дядя Коля-инвалид. У него вместо левой ноги была деревянная «культя». Дядя Коля носил солдатскую шинель и красноармейскую шапку-ушанку, на правой ноге — кирзовый сапог. Нам подавали сердобольные старушки и женщины с детьми — кто картошку, кто кусок хлеба, кто яйцо…

Получалась прибавка к моему голодному рациону, да и домой я приносил часть «заработка».

Жаль только, что дядю Колю забрала милиция. Никаким инвалидом он не был. Просто сгибал левую ногу, стягивал ее ремешком и прилаживал к деревянной «культе».

А я после разоблачения нашего «дуэта» получил от милиционера подзатыльник.

Пацаны говорили потом, что дядю Колю как дезертира определили в штрафбат и отправили на фронт.

Выживали, постепенно меняя привезенные из Москвы вещи на еду. Помню последний обмен… Была уже весна. Мама пришла из военкомата, расстроенная до слез… Никаких сведений об отце не было, только подтвердили, что он был контужен под Старицей. Мама взяла нашу последнюю игрушку, привезенную из Москвы. Это была маленькая легковая машинка. Завернула ее в тряпочку.

— Пойдемте, ребята! — сказала мама, и мы пошли по берегу Ельцовки, застроенному несуразными халупами, к Оби.

Надо сказать, что воды и канализации в домах на Ельцовке не было. «Удобства» располагались рядом с домами. К тому же, в сараюшках, лепившихся к домам, жители содержали всякую живность. Посему нормально дышать на Ельцовке можно было только тогда, когда дул ветер с Оби.

Но вот, наконец, мы вышли на берег великой сибирской реки. Неподалеку несколько женщин развешивали на стояках рыбацкие сети, местами порванные. Рядом стояли две большие деревянные лодки, вытащенные на берег, а в воде неподалеку — небольшая, двухвесельная, привязанная за кол, вбитый в песок.

Из больших лодок женщины выгружали утренний улов. Пахло рыбой и деревом, потому что рядом были плоты лесосплава.

Мы подошли к бригадиру рыболовецкой артели — крупной женщине с красным, обветренным лицом. На ней была брезентовая роба с прилипшими блестками рыбьей чешуи. Под стать ей был и хриплый, грубый голос.

— Принесла? — спросила она маму.

Мама развернула сверток и отдала бригадирше нашу машинку.

— Подарок внуку из самой Москвы, — усмехнулась бригадир.

— Последняя игрушка, — тихо сказала мама. — Все на продукты обменяли…

Бригадир присела передо мной, взъерошила мои давно нестриженые волосы и спросила:

— Не жалко машинку отдавать, малец?

Я даже обиделся:

— Я уже большой, в школу хожу!

— Ну, тогда бери. От сына остался. На фронте он. А машинка внучку пойдет на день рождения.

Бригадир протянула мне перочинный ножик, выпрямилась и пошла к большой лодке с уловом. Там она взяла стерлядь и отдала ее маме.

Мама быстро завернула рыбу в тряпочку, в которой принесла автомобильчик. Потом достала из кармана жакета авоську и положила туда сверток.

— Да ты милая не бойся. У нас стукачей нет. Если что, скажешь — на рынке, мол, купила, — сказала бригадир.

Мать о чем-то пошепталась с ней, потом рассмеялась и, отдав ей авоську, с улыбкой подошла к нам.

— Хотите на лодке покататься? — спросила мама

Увлеченные игрой в «ножички», мы с братом отрицательно покачали головами.

— С ножиком вы наиграться еще успеете, давайте я его пока уберу, а на лодке покататься нам вряд ли кто еще даст. Пойдем! — сказала мама.

Я вздохнул и нехотя протянул маме ножик. Мать сложила его и спрятала в карман своего жакета. Мы пошли к маленькой лодке. Мама подтянула ее за канат к берегу…

Мама гребла умело и уверенно. Поскрипывали уключины. Я опустил руку за борт и с интересом смотрел, как вода струится между пальцами, и разбегаются в разные стороны мальки…

После прогулки на берег Оби мы с Костей простыли и заболели. По такому случаю, хозяйка затопила печь, и мы с братом разместились на ее лежанке. Жар от печи, высокая температура от простуды подействовали так, что все окружающее стало каким-то нереальным, расплывчатым видением, подернутым странной дымкой… Кто-то открыл дверь и вошел в дом. Я закрыл глаза. Сколько продолжалось это полузабытье, не знаю. Очнувшись, я увидел сидящих за столом маму и какую-то пожилую женщину. Перед ней были разложены карты…

Продолжая раскладывать их, женщина сказала:

— Да жив он, жив!..

Мама, вытирая слезы, сказала:

— Господи! Да когда я его увижу?

Женщина закончила раскладывать карты и сказала:

— Скоро!..

— Как скоро? — спросила мама.

— Скоро! Я же сказала… — женщина не успела договорить, потому что скрипнула дверь.

На пороге стоял мой отец в коричневом госпитальном халате… (Вот и не верь после этого гаданиям и мистике!..) Оказывается, гадала маме старшая сестра отца, Анна Павловна, жившая в Барнауле. Как она разыскала нас — это долгая и другая история.

А отец, оказывается, лежал в госпитале рядом с нами, в Каменке. Он писал нам, но письма не доходили… Война все перепутала… И только немного придя в себя, он самовольно ушел из госпиталя и еле добрался до нас. Поэтому буквально сразу за ним в дом вошли два санитара…

Через несколько дней, когда страсти поулеглись, отец решил, что нам нужно перебраться в Барнаул, к Анне Павловне. Но мать сказала, что пока отца не выпишут из госпиталя, мы будем жить в Ельцовке… И она каждый день ходила к отцу, иногда с нами. Каждое посещение госпиталя было для нас с братом серьезным испытанием. Больно и страшно было видеть десятки людей, чаще молодых, без рук, ног, с сожженными лицами и телами… Часто мы с братом выступали перед ранеными: Костя читал стихи, а я пел свои «вагонные» песни, чем очень забавлял аудиторию.

…Однажды отец договорился, чтобы нас накормили в военной столовой в центре города. После нашей грязной и убогой Ельцовки мы словно попали в другой мир! Везде чистота и порядок, официантки в белых передничках, а еда!!! Но больше всего меня поразили деревянные кольца, сквозь которые были продеты накрахмаленные салфетки. На каждом кольце была вырезана одна буква, соответствующая имени сидевшего за прибором посетителя. Так у меня была буква «С», у брата «К», у мамы «Д». Побывав в своей жизни во многих странах, я нигде больше не видел ничего подобного. Очевидно, эти кольца остались в этом заведении еще с дореволюционных времен

Контузия у отца была очень серьезной — травма позвоночника. И лечение еще предстояло, сложное и долгое. Поэтому он все-таки отправил нас в Барнаул, но мы постоянно навещали его в госпитале. Так продолжалось до зимы 1943 года.

…Барнаул оказался для нас сказкой. У Анны Павловны, давно ставшей вдовой, был большущий двухэтажный домина с участком, обнесенным высоким забором. На участке — обширный огород и курятник. Первый этаж дома был для хозяйственных нужд. Здесь стояли какие-то бочки, был целый склад разных инструментов, а на полках — банки с разными соленьями и вареньями. И все это было в абсолютной чистоте и порядке. Идиллию нарушал только поросенок, который хрюкал в небольшом загончике. На втором этаже было несколько просторных и светлых комнат, в одной из которых нам с братом посчастливилось прожить почти целый год.

Мы повесили на стену карту СССР, где булавками с приклеенными бумажными флажками каждый день, после сводки Совинформбюро по радио, «устанавливали» линию фронта.

Так случилось, что я как-то незаметно взял шефство над поросенком, которого звали Машкой. После школы, сделав уроки, я отправлялся с Машкой гулять по обочине дороги, где росла трава, которую Машка очень любила. Машка была умной и послушной. Она понимала разные команды и даже выполняла их. Я каждый день гулял с умным поросенком Машкой. И она стала моим товарищем. Я всегда разговаривал с ней, как с человеком, и мне казалось, что Машка понимает меня и хрюкает мне в ответ. И вот однажды я пришел домой из школы и увидел во дворе развешанные на веревочках кишки, набитые мясом. Я кинулся к загончику, где жил поросенок. Он был пустой…

Я рыдал и бился в истерике до вечера… А потом перестал ходить той дорогой, по которой мы гуляли с поросенком…

Каждую субботу я самостоятельно ходил в баню, которая была в конце соседней улицы, у Оби, раскинувшейся почти до горизонта.

Однажды тетя Аня привела меня к реке, где стояли рыбачьи лодки. Около них прохаживался старичок, очевидно сторож. Тетя Аня о чем-то поговорила со старичком, потом выбрала легкую двухвесельную лодку и, забравшись в нее, крикнула мне:

— Садись! Прокачу тебя по нашей Оби-матушке!

Я сел в лодку.

Тетя Аня гребла уверенно, было видно, что это для нее дело привычное. Когда мы отплыли довольно далеко от берега, тетя Аня позвала меня:

— Перебирайся ко мне!

Я, сидевший на носу лодки, перебрался к тете Ане, держась за борт. И тут случилось то, чего я никак не мог ожидать — тетя с силой толкнула меня. Я перелетел через борт лодки, начал барахтаться в воде что есть силы, и, конечно, сразу же наглотался воды.

Тетя Аня, стоя в лодке, наблюдала за моими попытками удержаться на плаву, готовая в любой момент прийти на помощь.

С берега сторож махал руками и что-то кричал мне.

Я ничего не видел и не слышал, а, задрав голову, пытался плыть к берегу что есть силы. Каким-то непостижимым образом я держался на воде, и постепенно у меня стало получаться. Страх стал отступать, и я поплыл!..

Теперь я слышал, как старик на берегу кричал мне: «Ура!»

Я доплыл до берега, сопровождаемый лодкой, в которой сидела моя улыбающаяся тетя.

Когда мы выбрались на берег, нас встретил смеющийся сторож.

Тетя Аня сказала: «У нас на Оби всех так плавать учат! Молодец, Сергей! Я вроде как бы окрестила тебя».

А сторож пропел:

«Ты не плачь и не горюй, моя дорогая!

Коль в Оби я утону — знать судьба такая!»…

Через неделю я с местными пацанами на спор уже подныривал под пароход, который ходил по Оби, и выплывал с другой стороны. Тогда еще были такие пароходы, как в фильме «Волга-Волга»: колесные и дымили страшно, на всю реку.

…Отца выписали из госпиталя только весной 1943 года и хотели уволить в запас. Но он как-то сумел уговорить врачей оставить его в армии. Правда, на фронт его не послали, назначили заместителем начальника штаба Уральского военного округа. Так наше семейство оказалось в Свердловске.

Вскоре отец добился все-таки отправки на фронт. И в день его отъезда у нас чуть не произошла трагедия. Мы с братом бегали по комнате вокруг обеденного стола, на котором лежал командирский планшет отца и в кобуре — пистолет. Незадолго до этого отец разбирал его, чистил и смазывал. Нам, мальчишкам военного времени, все это было интересно. Потом отец вставил в пистолет обойму с патронами, поставил на предохранитель и убрал в кобуру.

Мама позвала отца из другой комнаты, и он ушел. А мы с братом стали играть в русского и «фрица». Разумеется, «фрицем» был назначен я, поскольку, как уже говорил, в детстве у меня были рыжеватые волосы. Для убедительности своего превосходства брат вынул из кобуры пистолет и бегал за мной с криком: «Фриц, сдавайся!»

Но я не сдавался и нырнул под стол. И тут раздались подряд два выстрела. Пули пробили дубовый стол и застряли в половицах… Я выскочил из-под стола и увидел застывшего от испуга брата и пистолет, из ствола которого шел легкий дымок. Через секунду в комнату влетел отец, на котором лица не было, потом вбежала мама и остановилась около стола, на который мой брат медленно положил пистолет.

Мама бросилась ко мне:

— Ты как?

Глядя на лежавший на столе пистолет, я, еще не осознавая, что произошло, сказал: — Ничего…

Мой брат, бегая за мной, случайно нажал предохранитель… Он не целился в меня — отец всегда внушал нам, что в человека нельзя целиться даже из незаряженного оружия. Это меня и спасло.

…Сначала своим широким командирским ремнем отец выпорол меня, не обращая внимания на крики спрятавшегося под кровать Кости: «Не бей Сережу! Не бей!». А потом он провел такую же экзекуцию над братом. И уже я, спрятавшись под ту же кровать, кричал: «Не бей Костю!» …

Отец уехал на фронт. Но старая контузия дала о себе знать, и летом 1943 года его положили в госпиталь теперь уже в Москве. Несмотря на контузию, отец до конца войны участвовал в отдельных военных операциях. За его плечами — Курская Дуга, Балатон, Вена, Кенигсберг…

В 1943 году мы приехали в Москву вслед за отцом, лежавшим тогда в военном госпитале им. Бурденко.

Некоторое время мы жили у старшей маминой сестры Анны Григорьевны Соколовой. Ее муж работал в Моссовете, о дочке Вале я уже писал, а старшая дочь, Нина, с начала войны добровольно ушла на фронт и работала санитаркой на поездах, возивших с фронта раненых. Она вышла замуж за Героя Советского Союза летчика Федора Шатрова.

Квартира, где нас приняли, была в новом, построенном перед войной доме в самом конце тогдашнего Ленинского проспекта — там, где заканчивается Нескучный сад…

Вскоре отца выписали из госпиталя и назначили заместителем начальника Военно-политической Академии. Фасад Академии выходил на Садовую (тогда там вдоль тротуаров еще росли деревья), боковая часть— на закрытый во время войны Сад «Аквариум». Академию от «Аквариума» отделяла высоченная кирпичная стена. Выглядывал из-за нее только последний (четвертый) этаж дома, в котором жили семьи комсостава Академии.

У нас была двухкомнатная квартира с высоченными потолками. Зимой стены, выходящие на улицу, покрывались инеем, а весной намокали. Говорили, что раньше здесь были какие-то технические мастерские. Но мы были рады и такому жилью. И существовали там до 1956 года.

Учились мы с братом в 122-й школе, ее и окончили. Располагалась она в Палашевском переулке, рядом с одноименными банями. От улицы Горького (ныне Тверской) школа пряталась за жилым домом и Музеем Революции (бывшим Английским клубом). Расстояние до школы преодолевалось нами минут за пятнадцать, если идти по Трехпрудному переулку или по улице Горького. Правда, на улице Горького, можно было иногда застрять у огромного дома, боком выходившего в наш Благовещенский переулок. В этом доме жил знаменитый оперный певец Лемешев, и у его подъезда вечно дежурила целая армия почитательниц, которых мы звали «лемешихами»…

Школьное обучение в те годы было раздельное, и смягчать нравы пацанов было некому. Посему ученики нашей школы часто оказывались на разборках в родном 9-м Отделении милиции. Оно тоже было рядом со школой, как и Палашевский рынок, где мы часто находили разнообразные развлечения. В милиции осуждали наши азартные игры: «пристенок», «расшиши» и другие подобные им. Но больше всего беспокоили наши драки или «стычки», как мы их назвали. «Стыкались» один на один, класс на класс, двор на двор, школа на школу. И «стыкались» по правилам: до первой “кровянки”, лежачих не бить, ногами тоже нельзя. Сейчас так не дерутся…

Я сначала был маленький и совсем не атлет. Но «стыкался» не хуже других. Все время ходил с синяками и ссадинами. Мама не успевала их обрабатывать.

В пятом классе я решил заняться боксом и пришел в зал «Крылья Советов». Это был боксерский клуб около гостиницы «Советская». Пришел просто посмотреть, что тут и как…

Тренер посмотрел на меня — неказистого, худого — усмехнулся и спросил:

— Хочешь боксом заниматься?

— Хочу, — наверное не очень уверенно ответил я.

— Раздевайся, — опять усмехнулся тренер.

Он проводил меня в раздевалку, где я разделся до домашних длинных трусов. Тренер с прежней усмешкой, которая меня начала злить, спросил, какой у меня размер обуви. Я сказал. Из одного шкафчика тренер достал тапочки, из другого — боксерские перчатки.

— Надень свои носки и эти тапочки, — сказал тренер. — Руки бинтовать, я думаю, пока не надо, а перчатки я тебе зашнурую…

…Все, кто был в зале, окружили ринг, на который меня вывел тренер. Некоторые еле сдерживали смех. Конечно, я был смешон — маленький, в длинных трусах, ручки и ножки — как палочки. Да еще эти неудобные и большие перчатки…

Тренер подозвал какого-то худенького парнишку, с улыбкой стоявшего у ринга:

— Поработай с новичком, только не очень…

От этих слов злость окончательно захлестнула меня…

— Бой! — скомандовал тренер, и я, размахивая руками, бросился на противника…

…Через несколько минут меня привели в чувство.

Когда я уходил, тренер с прежней усмешкой сказал:

— Расписание у входа… Приходи еще…

Через три дня я пришел в «Крылья Советов» с фибровым чемоданчиком, в котором были боксерские перчатки нужных унций (об унциях я прочитал в книжке о боксе), новые тапочки, носки, спортивные трусы, майка и медицинские бинты для перевязки рук. Эластичных тогда не было.

Тренер удивился:

— Ишь ты! Ну, тогда давай работать!

К десятому классу у меня уже был первый разряд по боксу, а по весу я выходил на «полутяжа» при росте 185 см.

Но вернемся к зиме 1943 года. Хотя Сад «Аквариум» и был закрыт, местные жители знали, как можно быстро пройти через него из Благовещенского переулка к площади Маяковского. А поскольку весь центр «Аквариума» был пустой, мы с ребятами из старших классов расчистили его от снега, и получилась небольшая площадка, где мы играли в футбол. Играли обычно класс на класс, но случались и «международные» матчи с армянами. Их почему-то много было в нашей школе и вообще в районе. Настоящий мяч нам заменял самодельный, тряпичный, а вместо штанг лежали портфели или отцовские полевые сумки.

Поэтому были вечные споры, куда попал мяч: в угол, в «девятку», под «штангу»? Или — пролетел мимо ворот? И, естественно, эти споры часто заканчивались потасовками. Поэтому в «арбитры» выбирался самый здоровенный пацан.

На «международных» матчах обстановка была спокойнее. На нашей стороне «болел» старший брат Вани Макухина, моего одноклассника и приятеля. Он был блатным авторитетом. И на армянской стороне «болел» армянин с такой же репутацией. Поэтому все спорные вопросы на поле решали они, а не судья. И все безропотно признавали их решения.

…Прошло время, я уже давно жил на «Соколе», и мне все как-то не удавалось побывать на «Патриках». И вот, в одну новогоднюю ночь, когда гости разошлись, а все домашние спали, я прямо на пижаму надел дубленку, сел в припаркованную у дома машину и минут через двадцать был уже в Благовещенском переулке. Конечно, я помнил, где жил мой дружок Иван Макухин, и зашел в знакомый подъезд. За прошедшие годы в нем ничего не изменилось — та же грязная лестница, тот же тусклый свет, те же надписи на стенах и тот же набор кнопок для звонков с фамилиями жильцов. Я автоматически нажал на нужную кнопку… Дверь открыла старуха, в которой я с трудом узнал мать Вани. Но она меня сразу узнала и зарыдала:

— А Ваньку-то расстреляли!

Значит, мой друг детства пошел путем своего брата…

А ведь мы с Ваней Макухиным в конце зимы 1945 года были чемпионами по времени катания на «Патриках»… До этого все катались по замерзшему пруду без всяких ограничений. А тут возвели вокруг катка забор, включили музыку, освещение, в павильоне на прокат выдавали коньки с ботинками. В 23 часа каток закрывался, музыку и свет вырубали. За порядком следил милиционер, ездивший по катку на коньках. Поскольку мы продолжали кататься и после закрытия, милиционеру приходилось гоняться за «хулиганами». Вся наша школьная компания каталась на коньках, которые веревками прикручивались к валенкам. А у милиционера коньки были на ботинках, да еще «норвеги», или «гаги». «Чемпионом» признавался последний пойманный любитель острых ощущений. Чаще других этот почетный титул доставался или Ване, или мне…

Праздник Победы я помню смутно — мы с братом просидели почти весь день дома, слушая по репродуктору Левитана.

Родители с утра и до ночи были на разных торжественных мероприятиях, а нам было велено сидеть дома.

Но мы с братом на бетонной площадке лестницы сожгли боевую карту, на которой с 1941 года отмечали булавками продвижение Советской Армии… Отмечать уже было нечего! Потом мы вышли на улицу. Отовсюду доносился грохот салюта. По центру улицы Горького толпа народу на руках качала какого-то «союзного» военного. Девушки уводили парней куда-то в темноту переулков, а парни, даже кто костылял или без руки, уводили девчат… Война кончилась! Да здравствует любовь!

В конце концов, моему отцу надоело слышать со всех сторон о моем «неуставном» поведении, и он решил отправить меня в Рижское Нахимовское училище, которое открывалось летом 1945 года. Вместе со мной из Москвы в Ригу поехал и Джим Петерсон, сыгравший в кинофильме «Цирк» чернокожего сына Марион Диксон.

…Нахимовское училище располагалось в Пороховой башне, которая стоит в центре Риги. Поскольку война закончилась недавно, нередко на улицах города, особенно на окраинах, стреляли. Нам объяснили, что это латыши, служившие немцам. В целях безопасности мы везде ходили строем. Правда, однажды, обманув охрану, я отправился в город в гордом одиночестве… Меня выловили через полчаса.

В общем, романтика будущих морских походов стала быстро тускнеть от обычных школьных будней и солдатской дисциплины. Ночью, когда в городе было тихо, по звукам паровозных гудков я определил направление, где должен был находиться железнодорожный вокзал… Джим был в курсе того, что я решил рвануть домой. Он подарил мне трофейную игру, где побеждает тот, чья фишка первой, минуя всякие нарисованные препятствия, дойдет до финиша. Это сейчас таких игр полно, но тогда она дорогого стоила.

Выбрав ночь потемнее, я проник в «каптерку», где переоделся в свою гражданскую одежду, в которой приехал в Ригу. В вещмешок положил игру, подаренную Джимом и заранее подготовленный «сухой паек» из продуктов, которые удалось сэкономить за неделю.

Оставил и записку, что еду домой. Я полагал, что ее скоро найдут и сообщат родителям, чтобы те не особо волновались…

Через форточку я вылез из Пороховой башни и быстро зашагал туда, откуда доносились редкие паровозные гудки. Еще где-то стреляли, а так было тихо и безлюдно. Но вскоре я услышал стук ботинок по мостовой. Это явно был патруль, который отправили за мной. Я затаился в какой-то подворотне, дождался пока мимо меня быстро прошли два матроса и мичман. Подождал еще немного и осторожно, прижимаясь к домам, пошел за ними.

Мой сибирский вагонно-вокзальный опыт подсказал, что они уж точно приведут меня к вокзалу…

…На перроне, несмотря на ночное время, было многолюдно.

На путях пыхтел паровоз с составом. Уже шла посадка. Стоял обычный привокзальный шум и гвалт. Крики, звуки гармошки, ругань…

Кого здесь только не было! Возвращавшиеся домой фронтовики, освобожденные из лагерей женщины с изможденными лицами, какие-то подозрительные типы в кепочках-»малокозырках», старики с довоенными чемоданами, дети — кто с родителями, а кто и так…

Я был уже на другом конце платформы, когда появился патруль.

Матросы залезли в вагон, и пошли по составу, а мичман стоял в центре перрона и разглядывал всех, кто выходил на посадку из здания вокзала. Мне нужно было выждать время, и я, увидев в конце перрона пустые деревянные бочки, залез в одну из них. Бочка оказалась из-под селедки, старая и дурно пахнувшая, с остатками рассола. На дне валялась забытая селедка. Я взял ее двумя пальцами и выкинул наружу. Из бочки я следил за действиями патруля. Они, не обнаружив меня в вагонах, стояли в центре перрона, наблюдая за посадкой.

И вот перрон опустел, раздался гудок паровоза, состав дернулся и медленно начал движение.

Мичман зло сплюнул и, подозвав матросов, ушел с ними в здание вокзала.

Тогда я выбрался из бочки и, закинув вещмешок на спину, бросился за поездом. Я догнал последний вагон, уцепился за поручни, подтянулся и вскочил на нижнюю ступеньку вагонной лестницы.

Дверь вагона была не закрыта. Меня подхватил стоявший в тамбуре и куривший самокрутку усатый сержант с Орденом Славы на гимнастерке и несколькими нашивками за полученные ранения.

— Проходи, хлопец! — сказал сержант. — Детишки размещаются на третьей полке, где барахло. Понял? А билет тебе по возрасту не положен.

— Так точно! — отрапортовал я по-военному и юркнул из тамбура в вагон.

…Проснулся я оттого, что чей-то жесткий чемодан больно давил мне под ребра.

Вагон покачивался под мерный перестук колес. Рядом со мной на багажной полке, заваленной вещами, спали еще двое пацанов…

Когда они проснулись, мы познакомились, перекусили, поделившись имевшимися запасам, и стали играть в мою трофейную игру.

…По картонному полю, на котором были нарисованы разные ловушки, прокатился кубик.

— Шесть! — сказал пацан в «малокозырке». И его фишка прошла пять клеток, а на шестой оказалась в нарисованной яме.

— Пропускаешь два хода! — сказал я и, кивнув на парня в «малокозырной» кепке, спросил, — «аэродром» какой?

Пацан гордо приложил к козырьку своей кепки два пальца, показывая, что его ширина и составляет два пальца.

— Фартовая кепка, — похвалили я пацана.

…Кубик вновь покатился по игровому полю, это в игру вступил пацан в «фартовой» кепке.

— Два! — крикнул он и, переставив свою фишку на две клетки, обрадовался:

— Ура! Я перескочил через пропасть.

Он передвинулся чуть в сторону и, я увидел, что у мальчишки не было обеих ног.

Обе брючины его штанов, были закатаны до колен.

Я растерянно спросил:

— Как это?

— Да на мине! Бросай, твой черед!.. — только и ответил безногий мальчишка.

…Так весь день мы и играли. Безногий сказал, что тоже едет в Москву, к тетке. Мы со вторым пацаном верили ему и сочувствовали. Я поделился с ним своим пайком. А на следующее утро, когда мы проснулись, не было уже ни моего вещмешка, ни трофейной немецкой игры, а у другого пацана, он ехал аж в Свердловск, тоже пропали все вещи и все деньги. Вот так!

…А Джим Петерсон стал морским офицером и поэтом. Я о нем в газетах читал.

Дома все уже были оповещены о моем «дезертирстве». Мама ничего не сказала, обняла и поцеловала. Брат обрадовался, сказал, что соскучился. Пришел отец. Посмотрел на меня, глубоко вздохнул и, безнадежно махнув рукой, ушел обратно на работу, в Академию. Благо, она соединялась с нашим жилым домом коротким переходом…

В школе меня некоторое время дразнили «моряк-в лужу-бряк». Но после нескольких «стычек» прекратили. А тут еще я помог реализоваться одному школьному начинанию, вернее увлечению… Началось все с того, что один наш соученик сделал себе нечто вроде нынешнего «скейта», т. е. доску на подшипниках… Как это всегда бывает, сразу все захотели такую же. А где взять исходные материалы?

И тут я вспомнил, что на территории Академии стоят без охраны три танка: американский «Шерман», немецкий «Тигр» и наш «Т-34». Особой движухи около них никогда не было, просто стоят себе и стоят… Хоть бы экскурсии к ним водили… Тут мне и пришла шальная мысль — ознакомиться с «матчастью» этих всеми забытых танков… Короче, скоро все, что могло крутиться и вертеться, было удалено из танков и надежно спрятано…

А вскоре уже несколько человек из танкового «сырья» сделали себе весьма разнообразные самокаты и скейты. Грохот от одного такого создания был жуткий, а если штук пять таких монстров носится вокруг Патриков?!

Скоро, благодаря родителям и девятому отделению милиции, катания наши прекратились. Дольше всех не сдавались ребята, у которых отцы не вернулись с фронта. Просто их некому было хорошенько выпороть.

Недалеко от нашей школы, на Пушкинской площади, находился тогда кинотеатр «Центральный», где мы часто прогуливали уроки. Помню, там показывали трофейные фильмы «Судьба солдата в Америке», «Песни на улице» и наши прекрасные довоенные картины. Тогда я и подумать не мог, что кино станет для меня профессией и жизнью…

Часто забегали мы и в кинотеатр «Хроника дня». Он был в квартале, который снесли, когда открывали первый «Макдональдс». В этом же квартале располагалась прекрасная шашлычная «Эльбрус». А фасад, выходящий на Пушкинскую площадь, занимала аптека, которая иногда становилась пивным баром, а потом опять аптекой…

Кстати, в 1951 году там опять был пивной бар. И мы его посетили всем классом перед нашим выпускным вечером.

Большинство из нас занималось в клубе юных автомобилистов на Садово-Кудринской — летом мы отправлялись по Подмосковью на «полуторке».

И, как вся Москва, сходили с ума от футбола на стадионе «Динамо», пробираясь туда, естественно, без билетов…

Учился я хорошо, а к десятому классу был бы круглым отличником, если бы не училка по литературе. Я стал много читать, поэтому иногда уличал ее в кое-каких неточностях. В ответ — необъяснимые четверки. Почему-то стал писать стихи. Наверное, начитался Есенина и Блока. Их официально не публиковали, но можно было достать старые издания или просто рукописные.

Продолжал заниматься боксом и довольно успешно. В общем, все наладилось.

Весной 1951 года, точно день я не помню, из квартиры, которая была над нами, раздался выстрел. Там жил начальник Академии генерал Ковалевский, его жена и две дочки.

Я был дома один и выскочил на лестницу, но там было полно «особистов», если судить по форме. Они загнали меня обратно в нашу квартиру. Я позвонил отцу. Он не отвечал. В общем, нас с братом на Лубянку не возили, но в кабинете Ковалевского, который, оказывается, застрелился, долго расспрашивали о нем. Ну, а что мы могли рассказать? Иногда встречались с ним и его женой на лестнице, здоровались… С дочками Ковалевского тоже только здоровались… (Кстати, старшая дочь Ковалевского стала потом хорошим режиссером-мультипликатором).

Отца с мамой долго не было. Их забрали на Лубянку. Пришли вечером вдвоем, хмурые. И сразу закрылись в своей комнате, долго и тихо о чем-то говорили. Потом отец вышел и сказал нам с братом, что Ковалевский — «враг народа».

Еще через день солдаты стали вытаскивать имущество Ковалевских вниз и грузить в кузов «Студебекера».

Наша мама со слезами на глазах попрощалась с женой Ковалевского, поцеловала девочек. Брата Кости не было — он ушел на занятия в МГИМО. Я спустился во двор, попрощался с Ковалевской и ее дочками. Они сели в черную «эмку»…

Позже мы узнали, что их выслали в какой-то городок в Подмосковье. Но Ковалевская добилась через несколько лет реабилитации мужа, и они вернулись в Москву, получив квартиру в «высотке» на площади Восстания.

…Отец долго ходил мрачный. Его целый месяц вызывали на Лубянку по «делу Ковалевского». К счастью, они нигде не пересекались на фронте…

Скоро подоспела последняя школьная четверть. После школы я собирался поступать в МГИМО, где уже учился мой брат. Но тут случилось то, что перевернуло мою жизнь…

Шел урок физкультуры. Учитель Рувим Хатаевич (это имя я запомнил на всю жизнь) сказал, чтобы каждый ученик подтянулся на перекладине, сколько может. Я, перворазрядник по боксу и чемпион Москвы по юношам, мог подтянуться раз сто, но у меня была травма запястья правой руки, и она была забинтована.

Я сказал об этом учителю, но он настаивал на своем. Я опять отказался. Тогда Хатаевич стал оскорблять меня, называя слабаком, бабой и т. п. Надо сказать, что, не имея никаких успехов в спорте, Хатаевич завидовал тем, кто хоть как-то проявил себя. Первые оскорбления я еще вытерпел, но Хатаевич продолжал орать на меня, и я не выдержал. Здоровой левой рукой я влепил ему «хук»… Это был чистый нокаут.

На педсовет в школу вызвали моего отца. Стоял вопрос об исключении меня из школы за хулиганство и нанесении побоев преподавателю. Была вероятность передачи дела в милицию…

Частично спас меня директор школы Трофим Никитич. Он был фронтовиком, на войне лишился руки, преподавал у нас математику. Директор голосовал последним, и его голос оказался решающим. Большинство проголосовало за то, чтобы только поставить мне оценку три с минусом за поведение в четверти. Но оставался вопрос о передаче дела в милицию…

И тут выступил мой отец.

Он пришел на педсовет в мундире со всеми «регалиями». Посему выглядел весьма внушительно. Частично взяв грехи на себя, поскольку у него почти не было ни времени, ни возможности воспитывать сына, отец просил не ломать мне жизнь и не посылать документы в милицию. Он дал честное слово офицера, что отдаст меня для исправления в солдаты.

— Согласен? — спросил меня Трофим Никитич, заканчивая педсовет.

— Согласен, — сказал я.

А что мне еще оставалось?

Школу я окончил с серебряной медалью. Учительница по литературе ну никак не могла поставить мне пятерку за сочинение. Зато физик подарил «Занимательную физику» Перельмана. Он был явно из «бывших», старик с гвардейской выправкой, всегда одетый в мундир с высоким воротом…

А молодая учительница английского языка Галина Осиповна сказала, что у меня идеальный английский…

Старушка-химичка просто расцеловала меня, а Трофим Никитич пожал мне руку и прижал к себе…

На выпускной вечер в школу мы пригласили девчонок из соседней 134-й, женской. Я тогда впервые в жизни надел нормальный костюм. Мама купила его в честь начала моей взрослой жизни. Да и все ребята тоже впервые были в костюмах и стали совсем непохожими на себя (большинство из нас носили одежду, перешитую из отцовских гимнастерок, брюк и галифе).

Перед началом вечера мы выпили в пивной по кружке пива — наверное, для храбрости, ведь у большинства из нас не было никакого опыта общения с девчонками…

Фойе школы было украшено поздравительными транспарантами. Над ними висел самый большой лозунг «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!»

В фойе — полсотни учеников и группа учителей, которую возглавлял директор школы Трофим Никитич. Пустой левый рукав его пиджака был заправлен в боковой карман. Слева на груди — три орденские планки, а справа — две нашивки за тяжелые ранения.

Ребята, среди которых был и я, преувеличенно громко смеялись, слушая какие-то на ухо рассказываемые истории.

Отворилась входная дверь, и вошла группа преподавателей женской школы.

Коллеги сердечно встретили их. Вслед за ними в фойе словно влетела стая белых бабочек. Это были выпускницы женской школы. Все они были в белых платьях. Сразу же в физкультурном зале заиграл приглашенный военный оркестр, и все потянулись туда.

…Танцевали в основном учителя — друг с другом или с бывшими учениками. Девушки танцевали друг с другом, а парни, многие из которых не умели танцевать, подпирали спинами стены физкультурного зала. Некоторые забрались на верхушку шведской стенки и сидели там, как куры на насесте, наблюдая за танцующими.

Я тоже подпирал стенку, глядя, как лихо вальсирует с какой-то учительницей однорукий Трофим Никитич.

Несколько девушек, которые не танцевали, стояли у противоположной стены. Неожиданно одна из них решительно направилась через весь зал к стене, которую подпирали парни. Она подошла прямо ко мне.

— Пойдем, потанцуем! — сказала она.

Я смутился и честно ответил:

— Я не умею.

— Ерунда! Я тебя научу. Ты только слушай музыку. А вести буду я, — улыбнулась девушка.

Она, как кавалер, взяла меня за талию и шажками показала танцевальные движения.

— Давай, ну же! Раз, два, три. Раз, два, три.

Сначала я наступал ей на ноги и часто извинялся, но вскоре у меня стало получаться.

— Меня зовут Ира, — сказала девушка.

— Сергей, — ответил я.

— А чего у тебя шрамы на бровях? Дерешься? — спросила Ира.

— Да нет, это от бокса, — смутился я.

Мы шли по вечерней Москве. Повсюду играла музыка. Стайки выпускников слетались на Красную площадь. Здесь тоже танцевали — кто-то принес патефон с пластинками…

На Патриарших прудах мы сели на еще незанятую скамейку, слушали доносившуюся из открытых окон музыку.

— А я вон там живу. Четвертый этаж, два крайних окна. Балкон видишь? — показала Ира.

— Ага! Здорово! Зимой можно на балкон выйти, — сказал я.

— Зачем? — поинтересовалась Ира.

— Так зимой здесь каток. Красиво, все кругом белое, лед сверкает, играет музыка, — ответил я.

— Ой, а ты, Сергей, романтик! Теперь понятно, почему бокс, — рассмеялась Ира.

— Почему? — удивился я.

— Почти все романтические поэты были забияками и драчунами. Ты случайно стихи не пишешь? — спросила Ира

— А что? — с вызовом спросил я.

— Ну, правда? — не отставала Ира.

— Ну, пишу, — я смутился, как будто сознался в чем-то непозволительном.

— Тогда прочти что-нибудь, — попросила Ира.

Я долго молчал, но потом решился и начал читать:

«Дяденька» Бросьте Ругаться! Мы ведь В коммунизм идем, А то не пустят, — братцы!

Вот «Пивная». Давай зайдем?..Кто сказал? Вы это бросьте! На виду Всей Европы — пьяны.

Эх, дядя, дядя! Нужно со злостьюВ себе заделывать такие изъяны!

Эй вы, юноша-мимоза! Бросьте тоже валять дурака. Хватит мечтать о цветочках — розах, Пошли с нами — вот наша рука!

Ох, интеллигент! Вы еще ноете! Неужели не надоело плакать? Стыдно, кругом дамы — А вы воете, Эх вы, Прилизанная Слякоть!..»

Я замолчал, и наступила томительная пауза.

— Ничего, только очень уж под Маяковского, — наконец прервала паузу Ира.

— Я в литобъединение, в Политехнический, отнес, там тоже сказали, что подражаю, надо свое писать, — вздохнул я.

— Написал? — с улыбкой спросила Ира.

Я, решившись, кивнул головой и начал читать стихи:

Три краски: желтая, красная, черная…Холод, ветер и мелкий дождь. Картина, в общем, порядком минорнаяИ вызывает озноб и дрожь.

Картина вставлена в раму оконную, Капли сердито дробят стекло. Гляжу из окна на картину сонную, Из дома на холод смотреть тепло.

А старый сад весь засыпан листьями, Словно прошел желто-красный снег. И в эту картину фигурой лишнею, Зачем-то вписан смешной человек.

— Это мне больше нравится. А ты куда поступать собираешься? — серьезно сказала Ира.

— Тут у меня проблема, хотел в МГИМО, но… — я не договорил и спросил Иру:

— А ты куда?

— В МГУ, на исторический, — сказала она.

Мы помолчали.

Ира посмотрела на меня и улыбнулась:

— Ты странный, не похожий на других парней.

— Чем же это я странный? — спросил я.

— Целоваться не лезешь! — рассмеялась Ира. Она встала со скамейки и, чмокнув меня в щеку, сказала:

— Завтра в шесть на этой скамейке. Идет?

И, не ожидая ответа, быстро пошла к своему дому…

Отец сдержал свое слово. Я был зачислен на радиофакультет Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского, где первый год должен был прослужить рядовым.

Таких, как я, ребят из школы, было человек десять. Остальные сто были прошедшими войну офицерами.

До августа я был свободен. Мы с Ирой встречались почти каждый день, и с каждым днем я хотел видеть ее чаще и чаще. Никаких мыслей о службе в армии не было. Была только Ира.

…Палашевский переулок начинался со стороны улицы Горького огромной аркой, где сидел в будке чистильщик обуви, а напротив него, в полуподвальном помещении, шла бойкая торговля «ребрами», то есть записанными на рентгеновской пленке запрещенными песнями, музыкой, стихами.

На патефоне они звучали не хуже оригиналов, но только служили не очень долго. Металлическая иголка «прогрызала» рентгеновскую пленку. Тогда вместо иголки использовали заточенную спичку.

Мы с Ирой слушали Петра Лещенко и Вертинского, что было естественно в нашем состоянии, и млели в объятьях друг друга. Но наши отношения пока не переходили определенную черту, хотя все шло к этому. Я, смущаясь, даже купил в единственной тогда на Патриках аптеке изделие #2 Баковского завода…

…И вот однажды, когда мать была на работе, Ира пригласила меня к себе в гости. Мы сели на диван, выпили немного вина, болтали о всякой ерунде. Вдруг Ира обняла меня и очень тихо сказала:

— Иди ко мне…

Подумав, что я ослышался, я удивленно переспросил:

— Что?

И тогда Ира встала с дивана и громко отчетливо повторила:

— Иди ко мне!

Ну, тут уж и я вскочил с дивана, обнял ее и стал целовать. Голова у меня пошла кругом… И вдруг Ира отстранилась от меня и зашептала:

— Нет, нет! Не могу… Не могу так!

Она закрыла лицо руками и заплакала. А я стоял, дурак-дураком, ничего не понимая и не зная, что делать…

Эх, молодость, романтика, высокие чувства! И нет в поступках никакой видимой логики…

Я ушел вдрызг расстроенный…

Через день Ира позвонила мне. Мы встретились на «нашей» скамейке у пруда. Ира была какая-то потерянная, а я не приставал с ненужными расспросами. Мы поговорили ни о чем и расстались.

А на следующий день — 31 июля 1951 года Тарасов Сергей Сергеевич был зачислен рядовым в Советскую Армию и отправился в летний лагерь Военно-воздушной инженерной Академии им. Жуковского для прохождения службы…

Ира обещала писать мне письма. Я — тоже…

Летний лагерь Академии находился около железнодорожной станции «Белопесоцкая», рядом с Окой. В лагере, как и положено, стояли ряды палаток, соединенных деревянными мостками, и был плац для общих построений с небольшой трибуной для начальства. В каждой палатке размещалось отделение, т. е. 11 человек.

Так было и в нашей, где «прописались» бывшие школьники, еще не принимавшие присяги. Распорядок дня — штатный: все начиналось в 6 утра со звуков горна и громкой команды «Третья рота! Подъем!». Далее — уборка коек, зарядка, пробежка до Оки и обратно, построение, завтрак, занятия по тактике и ориентированию по карте и на местности…

Некоторое разнообразие вносило посещение стрельбища. Там мы учились разбирать и собирать пистолеты и стрелять из них по мишеням.

В памяти остались наряды «вне очереди», которые я получал за всякие нарушения дисциплины. Чаще всего меня отправляли на кухню чистить картошку.

Недавно мне пришлось дома заняться этим. К моему удивлению даже через 66 лет прежние навыки остались. Слава Советской Армии! Ура!

Вспоминается и один трагикомический случай. Это было в дождливую ночь. Я стоял в наряде, охраняя склад боепитания, расположенный в сарае недалеко от лагеря.

Дождь был сильный, и на проходившей мимо склада дороге образовалась большая лужа. Я прятался от дождя под небольшим навесом у входа в склад. Тусклый фонарь освещал только этот вход и лужу на дороге. И вдруг из темноты на этой дороге появляется шатающаяся фигура человека в плащ-палатке.

Из занятий по тактике на местности я знал, что дорога, проходящая мимо склада боепитания, ведет к деревне Крутышки, где — и это знали все в лагере — гнали ядреный самогон…

Я, в соответствии с воинским уставом, крикнул:

— Стой! Кто идет?

И снял винтовку с плеча.

Фигура в плащ-палатке матом послала меня куда подальше и продолжала идти, шатаясь и не замечая глубокой лужи впереди. Поскольку матершинник вышел на освещенную часть дороги, я узнал его. Это был подполковник Канищев, комендант нашего лагеря. Очевидно, он возвращался из деревни, с очередной пьянки.

— Стой! Стрелять буду! — крикнул я и передернул затвор винтовки, тоже согласно уставу.

В ответ я услышал очередную порцию мата. Канищев продолжал идти по размытой дождем дороге, с трудом передвигая ноги…

И тогда я выстрелил в воздух. Канищев тотчас плюхнулся в лужу, и лежал в ней, пока не прибежали разводящий и наряд. Они вытащили матерящегося подполковника из лужи. Разводящий посмотрел на меня и сделал характерный жест, покрутив пальцем у виска.

— Действовал по уставу! — отрапортовал я…

…После дежурства я вошел в пустую палатку. Все ребята были на занятиях. Я сел на свою койку, снял грязные сапоги и, не раздеваясь, прилег… Тут же кто-то откинул полог палатки, и в проеме появилась физиономия подполковника Канищева. Он, к моему удивлению, выглядел почти трезвым.

— Слушатель Тарасов? — сказал он, ехидно улыбаясь. — Так… в одежде — на заправленной койке… И сапоги в грязи.

Я, зная, что беды не миновать, продолжал лежать.

— Три наряда вне очереди! — рявкнул Канищев и закрыл полог палатки.

Единственная польза лагеря была в том, что я подружился с ребятами, пришедшими в Академию после школы. Таких «школьников» на нашем курсе было человек десять. Как выяснилось, все они были из «серьезных» семей. У одного отец — заместитель Л. Берии по кадрам, у другого — академик-атомщик, у остальных — «шишки» в Армии. Для «школьников» не было казарменного режима. Мы жили дома и приезжали в Академию к началу занятий. Наш радио-факультет находился за восточной трибуной стадиона «Динамо».

Нам выдали форму с курсантским погонами. В магазине «Военторг» мы купили металлические буквы «В» и «А» и прикрепили их в просветах наших погон. Это должно было обозначать «Военная Академия» (по крайней мере, мы, пижоны, так думали). А вне Академии мы носили штатскую одежду.

«Стиляги» — это про нас. Все жили в центре и встречались вечерами на «Бродвее» (т. е. улице Горького, теперь Тверской), сидели в «Коктейль-Холле» или кафе «Норд». Часто посещали ресторан «Аврора» на Петровских линиях. Это был единственный ресторан в Москве, где можно было танцевать запрещенные в любых заведениях и на любых вечерах танго, фокстрот и даже «буги-вуги». На ударных в «Авроре» солировал знаменитый в те годы Лаци Оллах. А гостей встречало огромное чучело медведя в ливрее и с подносом в лапах… После посиделок в «Коктейль-Холле», где у нас был персональный столик на втором этаже, выходили прошвырнуться по «Броду», где активно «кадрили чувих», т. е. знакомились с девушками.

Мы страшно выпендривались, но почти никто не увлекался спиртным, поскольку все серьезно занимались спортом. Меня, например, в боксерской команде ЦДКА тренировал Лев Сегалович, знаменитый боксер и тренер.

А «прикид» у меня тогда был что надо… Могу похвастаться: меня обшивал замечательный портной Василий Васильевич. Фамилию, к сожалению, уже не помню. Его ателье было на углу Малой Дмитровки и Садового кольца, в одноэтажном старом доме, который снесли лет 50 назад… Моим пиджакам завидовали все «стиляги». Один из этих пиджаков дожил до моего поступления во ВГИК, и там говорили: «Тарасов, тот, который в сером клетчатом пиджаке?..». А еще я горжусь тем, что по моему проекту Василий Васильевич сшил мне пальто, которое получило первое место на Московском городском конкурсе портных.

С Ирой я стал встречаться все реже — «светская жизнь» затягивала. Но как-то раз мы гуляли с ней по «Бродвею», и Ира предложила зайти в гости к ее подруге по институту. Ну и мы зашли… в «Националь», где в номере «люкс» жила Констанция Георгиу-Деж, дочь главы Румынии! Так уж вышло, что у нас с Танцией (так я называл Констанцию) начался бурный роман.

Она была очень эффектной девицей, ну и одевалась соответственно.

Когда мы шли с ней по «Бродвею», все прохожие оборачивались на нас. А у меня военные патрули подолгу проверяли документы, когда я шел с Танцией в своей солдатской форме. Но наш роман был скоротечным. В Академии меня вызвали в Первый отдел и посоветовали оставить в покое дочь румынского вождя.

И отец сурово поговорил со мной. Мне запомнилась фраза, которой он подытожил наш разговор: «В нашей семье не хватало только румынского офицера!»

Но, несмотря на все предупреждения, я продолжал встречаться с Танцией. Меня вызвали в Первый отдел еще раз…

«Скажите, почему нас с вами разлучили?» — это про нас пел мой любимый Петр Лещенко.

Однажды, когда я пришел к Танции, она, в слезах, показала мне письмо от отца. Он вызывал дочь в Румынию…

За день до ее отъезда меня на двое суток посадили неизвестно за что на «губу». А ведь не имели права — мне было только 17 лет, и военную присягу я принял только через неделю, 24 октября 1951 года…

Конечно, я общался и с другими людьми. В то время мы с братом Костей часто бывали в родовом доме у брата нашей мамы, которого молодежь звала «дядя Лёня». Он потерял на войне обоих сыновей. Да и сам прошел всю войну…

Дядя Лёня всегда был рад, когда в его доме собиралась молодежь. Меня он любил, потому что я был похож на его сына Женю… В доме на Серпуховке мы с братом встречались с нашими двоюродными сестрами Зоей, Галей, Верой, Майей. Иногда приходили и более старшие Валя, Наташа и Нина, которую сопровождал ее муж Федор Шатров, летчик, Герой Советского Союза.

Мы танцевали, играли в «фанты», дурачились. В доме у дяди Лёни нам всегда было хорошо, мы как-то особенно чувствовали свою родовую близость.

Дом дяди Лёни стоял в начале Люсиновской улицы, за Храмом Вознесения Господня, который в те времена был занят какими-то учреждениями. Когда дяди Лёни не стало, в его дом сначала кого-то заселили, потом дом и вовсе снесли. На его месте появилась «Пельменная»… Потом снесли и «Пельменную»…

В Академии я учился прилежно, хорошо понимая, что если не сдам первой же сессии, то меня отчислят. Тогда меня могут отправить дослуживать мой солдатский срок куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток.

И в личной жизни настало затишье. После романа с Констанцией наши отношения с Ирой сошли на нет. Ну, иначе и не могло быть, особенно после жуткой драки в «Аквариуме», которая из-за нее и произошла.

Я уже упоминал о том, что из нашего Благовещенского переулка был короткий проход через развалины недостроенного из-за войны Театра оперетты к метро «Маяковская». Эти развалины находились на территории «Аквариума», еще закрытого для посещения. Вот на этом узком проходе мы с Ирой и повстречали трех парней. Один из них как бы случайно толкнул меня плечом, а другой отпустил похабную шутку обо мне и моей девушке. Недолго думая, я врезал ему в челюсть, и он грохнулся на землю. Второго я достал боковым ударом в печень. Парень скрючился от боли и со стоном осел на землю. И тут передо мной вырос третий противник. Это был амбал на голову выше меня и гораздо крупнее. После первого обмена ударами я понял, что мой противник тоже имеет отношение к боксу.

Это была короткая драка, показавшаяся мне бесконечной… Первые два парня, вырубленные мной, в ней не участвовали, поскольку не могли еще прийти в себя. Дрались мы с «амбалом». Несколько раз он сбивал меня с ног, потом я его. Оба с трудом поднимались… пока я не свалили его прямым ударом левой в челюсть. За такой «джеб» меня бы тренер похвалил…

Ира смотрела на все это, прижав руки к лицу.

— Пойдем отсюда! — с трудом сказал я ей, поскольку губы, да и все лицо были разбиты и залиты кровью. Драться на кулаках — это не в перчатках на ринге…

— Боже! Какой ужас! — вдруг всхлипнула Ира и быстро, почти бегом, бросилась от меня.

Я, еле передвигая ноги, пошел за ней. В голове что-то звенело…

— Ира! — крикнул я ей вслед, но она убежала из «Аквариума»…

Я еле добрался до дома, пугая своим видом прохожих. Мама весь вечер и всю ночь ставила мне примочки на разбитое лицо, но глаз заплыл основательно. Когда мама меня окончательно обработала, я прилег на кровать и попросил брата позвонить Ире. Костя ушел в комнату родителей, где стоял телефонный аппарат. Вернулся он быстро.

— Ну что? — спросил я.

Костя помолчал, а потом сказал:

— Она больше не хочет тебя видеть…

Я добрался до телефона, брат набрал номер Иры. Она сняла трубку.

— Ира… — начал было я, но она перебила меня.

— Не звони мне больше! — сказала Ира и повесила трубку.

Мы с братом долго пытались понять такую реакцию Иры на случившееся. Костина версия была такая: «Она же никогда не видела тебя в жестокой драке. Просто испугалась «зверя», который скрывается за романтической маской».

А я подумал, что это — только повод… А причина — Констанция Георгиу-Деж. Хоть мы и не афишировали наши отношения, но кто-то из знакомых мог что-то знать и рассказать Ире.

Так закончилась история моей первой любви…

Утром я с распухшим лицом, с синяками и заплывшим глазом шел через «Аквариум» к метро. Я был в военной форме и спешил в Академию. И тут я буквально столкнулся со вчерашним «амбалом». Ну и лицо было у него! Не лучше моего.

Мы остановились, глядя друг на друга, а потом почти одновременно захохотали и разошлись, пожав друг другу разбитые и перебинтованные руки.

В метро мне уступали место девушки. Они, наверное, думали, что бедный солдатик так пострадал, совершая какой-то героический подвиг…

Перед занятиями в Академии было традиционное построение. Старшина курса майор Воробьев обходил строй слушателей, привычно осматривая наш внешний вид. Около меня он остановился, лицо его застыло от удивления.

— Что с вами, рядовой Тарасов? — после долгой паузы спросил он.

— Бокс! — бодро ответил я. — Готовлюсь к первенству Москвы. Вчера провел тренировочный бой. Противник попался серьезный!

— Куда уж серьезней — отходя от меня, сказал майор Воробьев.

После расставания с Ирой и Констанцией моя личная жизнь сделалась сумбурной. В нашей компании в основном крутились разные «краткосрочные» девицы. Но перед самым Новым 1952 годом случилось событие, которое, в общем-то, перевернуло всю мою жизнь…

Ее звали Лиля, она училась на историческом факультете МГУ, жила недалеко от меня на улице Горького, рядом с Домом кино. Ее отец — полковник МВД, мать — светская дама, державшая и мужа, и дочь в «ежовых рукавицах».

…Куда собиралась отправиться наша компания, я не помню. Но место сбора было назначено у метро «Динамо». Там я впервые и увидел ее. О такой встрече и написал Булгаков в «Мастере и Маргарите». Я узнал, что это такое — влюбиться с первого взгляда… Все на свете перестало для меня существовать, только Лиля, Лиля, Лиля… С утра я уже думал о вечере, когда увижу ее…

Боря Блинов, который и познакомил меня с Лилей, сначала подтрунивал надо мной, но потом все понял. Да и все ребята заметили, как я переменился. А я дня не мог прожить без нее и ревновал к каждому фонарному столбу. В общем, как у Гоголя в повести «Тарас Бульба»: «И погиб казак! Пропал для всего казацкого рыцарства»…

Лиля сначала не очень серьезно относилась к моим признаниям. Все у нее было — хиханьки да хаханьки.

Но потом все у нас пошло достаточно серьезно. Мы почти всегда были вместе. Часто ходили в театры, начиная с Большого и кончая Опереттой. Благо, у отца был абонемент, по которому можно было купить билеты. А иначе в то время попасть в театр или посмотреть какой-нибудь зарубежный фильм было сложно.

Иногда мы оставались вдвоем у нее дома. Пили вино, целовались, я пел романсы Лещенко и Вертинского. Если она не отвечала на телефонный звонок, сходил с ума. По вечерам часами ждал у подъезда, когда она вернется из института. Один раз разговаривал с Лилей из телефонной будки в Палашевском переулке. Лиля капризничала (сейчас, конечно, не помню почему), я психовал. А тут два мужика, которым срочно нужно было позвонить, начали стучать по стеклу будки. Когда я, наконец, закончил говорить и вышел из будки, они, в общем-то, по делу нагрубили мне. Два удара — и оба мужика лежали на тротуаре.

А тут из-за угла, как назло, появился милицейский патруль — ведь родное 9-е Отделение милиции было рядом. Мужики, придя в себя, почему-то рванули в сторону Пушкинской площади. С милиционерами я драться не стал. Они заломили мне руки за спину и повели с детства знакомым путем в родное 9-е Отделение. И это счастье, что по дороге была Палашевская баня, где часто парился мой отец. Он-то и вышел из бани прямо на нас. Отец был в своей хоть и повседневной, но генеральской форме. Это и спасло меня…

Домой я шел следом за отцом, который после посещения Отделения милиции не сказал мне ни слова. Он шел, молча, ни разу не обернувшись на меня. Потом он еще долго не разговаривал со мной.

Лилю я ревновал как ненормальный. Помню, уже зимой сижу дома, зубрю что-то вроде сопромата. И тут звонит мой приятель и говорит, что был на катке «Динамо» и видел там Лилю. Но мне она сказала, что едет к подруге готовиться к экзамену. У всех начиналась зимняя сессия…

Я быстро оделся и помчался на каток, где каталась Лиля. С кем? Именно этот вопрос бесил и мучил меня…

На катке «Динамо» играла музыка, и мирно катались немногочисленные посетители.

И тут я увидел Лилю. Она была в лыжном костюме и вязаной шапочке с помпоном. И к ней подъехал кто-то в похожем костюме.

Во мне вся кровь закипела, и я на ботинках заскользил по льду к этой парочке и схватил напарника Лили за плечо… Это была подруга Лили по институту. Они действительно занимались, готовясь к сессии, а потом решили подышать свежим воздухом. А лыжный костюм на Лиле был костюмом брата ее подруги. Я себя чувствовал последним идиотом, а Лиля устроила мне очередной скандал…

Но один раз наш разговор на тему «ты меня не любишь» закончился печально. Чтобы доказать свою любовь к ней, я схватил топор и рубанул себя по руке. Топор попал по большому пальцу, почти отсек его, но он держался на остатках сустава. Странно, но крови было мало…

Поскольку мы были на даче у Бори Блинова, отец которого был генерал-полковником, «Скорая» приехала быстро. Меня отвезли в госпиталь, где почти отрубленный палец как-то приладили и наложили гипс. Начальству в Академии мы с Борей доложили, что со мной произошел несчастный случай, когда я рубил дрова. Поверили… Ну а Лиля плакала и говорила, как она меня любит… Палец со временем прирос обратно, и только оставшийся на нем шрам до сих пор напоминает о том, что было со мной когда-то…

Весной 1952 года я вполне прилично сдал все экзамены. Лиля — тоже. И мы решили поехать в какое-нибудь романтическое место, где будем только мы и море. Оставалось решить две проблемы: найти такое место и узнать, как на это посмотрят родители Лили, отпустят ли они ее со мной?

Следует сказать, что у нас с Лилей еще не было физической близости. Я, понятно, рвался в бой, но она всегда говорила «нет»…

С романтическим местом мы скоро определились. Знающие люди рассказали, что в Абхазии, на Пицунде есть дача Сталина. Вокруг — волшебный реликтовый лес, а на берегу моря — несколько домиков рыбаков. Сейчас это место застроено, я там был с семьей в Доме отдыха кинематографистов, а тогда — никаких домов отдыха и никаких отдыхающих.

Проблему родителей Лиля решала самостоятельно… И как-то решила.

Мы сняли комнату в доме, стоявшем почти на берегу моря. Хозяин был рыбаком, и мы его почти не видели. Хозяйством мы с Лилей занимались самостоятельно, ходили на птицефабрику и рынок, которые были в трех километрах от нашего дома…

Рядом с нами стояли еще три рыбацких домика, но с их обитателями мы виделись крайне редко. Так что мы с Лилей были словно на необитаемом острове. Какое же это было счастье — видеть только свою любимую!

В первую же ночь мы нарушили все запреты…

Но в нашей истинно райской жизни случались и конфликты, чаще всего из-за разных взглядов и планов на нашу будущую семейную жизнь. Не помню, по какому поводу я однажды жутко распсиховался, бросился в море и плыл, плыл, плыл… Пришел в себя, когда обернулся и увидел, что берега почти не видно, да и одну ногу начало сводить. Я перевернулся на спину, отдохнул немного. Но тут начало сводить и левую руку.

К счастью, я увидел военный буй, который был установлен как ориентир для «сторожевика». Корабль подходил сюда, когда на дачу Сталина кто-нибудь приезжал. Так выполнялась охрана с моря столь важного объекта.

…С трудом, хватаясь за ржавые скобы, я взобрался на буй, вспугнув сидевших на нем чаек. Они летали вокруг меня и громко кричали. Буй был ржавый, весь загаженный чайками, а вниз уходила такая же ржавая цепь и исчезала в глубине, словно растворялась в море. Признаюсь, мне почему-то стало как-то жутко и страшно впервые в жизни. Я прыгнул в воду и кролем поплыл к берегу…

Как я доплыл, не помню. Меня вытащил из воды наш хозяин-рыбак. Он на берегу штопал свою сеть и заметил меня в море.

…Лиля долго плакала, потому что чувствовала себя виноватой. А в чем, я сейчас и не помню…

Но как тогда мне было не вспомнить гадалку в вагоне поезда «Новосибирск — Барнаул», которая мне, восьмилетнему пацану, нагадала, что я утону «в большой воде»…

Именно поэтому в своей дальнейшей жизни я без всякого страха в одиночестве заплывал в разных морях мира черт знает куда. И вспоминал песню старого рыбака на родной реке Обь: «Ты не плачь и не горюй, моя дорогая. Коль я в море утону, знать судьба такая…». Наврала гадалка. Теперь уж не утону. Негде тонуть…

Ну, а дни райского счастья и любви на берегу моря пролетели как одно мгновенье, как пролетела и сама жизнь…

Когда мы вернулись в Москву, все пошло по-старому, и сцены ревности тоже. Чтобы побыть вдвоем, ждали, когда родители уходили куда-нибудь. Но это были такие короткие встречи…

Из отпуска вернулись мои друзья-»академики», и мы собрались в «Авроре» отметить встречу. Нас было четверо: я, Боря Блинов, Алек Сагулка и Алик Селезнев, ну и, конечно, наши девушки. Все было благопристойно, поскольку мужчины не пили — все были спортсменами, правда, по разным видам спорта.

Через столик от нас сидела весьма шумная компания. Это были немцы из ГДР, тоже слушатели нашего факультета, только курсом старше. Они ходили в нашей военной форме, только без всяких знаков отличия. Наше отношение к ним было понятное — война не так давно закончилась. Память о ней была, конечно, жива, и сам вид «фрицев» раздражал нас. В Академии уже были у нас стычки, но до серьезных конфликтов дело не доходило.

В «Авроре» немцев было человек десять. Они сидели за двумя сдвинутыми столами, пили, посматривали в нашу сторону и громко смеялись.

Мы старались не обращать на них внимания. Но вот один из «фрицев» сделал вид, что споткнулся около нашего стола и чуть не свалил со стула Алика Селезнева. Немцы захохотали, глядя на нас. Мы сдержались, хотя было понятно, что «фрицы» решили покуражиться над нами.

Через некоторое время «споткнувшийся» немец вернулся в зал и, проходя мимо нашего стола, снова толкнул Селезнева. Тут уж Селезнев не выдержал, вскочил и ударил немца. И понеслось…

Все немцы кинулись на нас, но хотя их было вдвое больше, мы были посильнее. Визг, шум, тарарам! — драка в «Авроре»! Никто из присутствующих в ресторане не ввязывался в это побоище. Но, конечно, все были на нашей стороне.

Последнего, еще державшегося на ногах «фрица», я повозил лицом по тарелкам на их столе и швырнул на пол.

Появилась милиция. Узнав, что все мы — военнослужащие, вызвали военный патруль. Тот появился быстро. Немцев, здорово потрепанных, отпустили, проверив документы. Потом патруль принялся за нас. Наши девушки и толпа посетителей пытались защищать нас. Все доказывали патрульным, что немцы сами спровоцировали драку. Но это нам не помогло. Нас отвели в подъехавший «воронок» и отвезли на Новую Басманную улицу, дом 16. Там тогда была гарнизонная комендатура.

Всю ночь мы провели в полуподвальном помещении комендатуры, зализывая свои раны. Настроение у всех было скверное. Перед нами маячила реальная перспектива исключения из Академии. И дальше — разжалование и отправка рядовым в какую-нибудь Тмутаракань…

Рассвело, через зарешеченные окошки нашего полуподвала мы видели только ноги проходивших мимо людей… И вдруг прямо перед нашими окошками остановились колеса автомобиля. Они были с белыми накладками. Такие «белые» колеса были в то время у автомобилей очень больших начальников. Потом мимо окошек прошли ноги в брюках с генеральскими лампасами.

Над нашим полуподвалом был кабинет военного коменданта Москвы. И скоро до нас сверху стали доноситься звуки какого-то разговора явно на повышенных тонах.

Вскоре дверь нашего «узилища» открылась, и прямо с порога дежурный офицер комендатуры скомандовал:

— Быстро наверх! К генералу!

Мы не заставили себя ждать…

В кабинете коменданта стояли два генерала: генерал-лейтенант и генерал-полковник. Оба, молча, оглядели нас, а потом генерал-лейтенант сказал:

— Вы свободны!

Я, Боря и Алек Согулка стояли в стороне, наблюдая за Аликом Селезневым. Он о чем-то говорил с нашим спасителем около правительственного «ЗИСа». Этот разговор закончился неожиданно — генерал-полковник ударил Алика по щеке, сел в свой «ЗИС» и уехал. Потирая щеку, Алик подошел к нам и сказал: «Легко отделались. Спасибо моей Машке. Сообразила позвонить дяде…».

Вечером мы вчетвером нарушили спортивный режим в «Коктейль-Холле», отпраздновав свое спасение. И это того стоило…

Скоро начались занятия в Академии, и жизнь пошла своим чередом. По-прежнему мы с Лилей встречались. Ходили по театрам, в гости к приятелям. И по-прежнему редко оставались вдвоем, просто негде было…

И вдруг — гром среди ясного неба. Лиля сказала, что она в положении. Но я же предохранялся… Рожать она категорически отказалась — скандал будет жуткий. Я это прекрасно понимал. Но что делать, если тогда аборты были запрещены? Выручила нас моя двоюродная сестра Валя. Она работала художником-декоратором в фешенебельном по тем временам магазине «Подарки» на улице Горького и имела обширные связи с разными нужными людьми.

Аборт сделала врачиха, подруга Вали, в нашей квартире. Мы дождались, когда мои родители будут на даче, а брат Костя — в институте.

К моему удивлению, Лиля, полежав немного после операции, встала и пошла, правда, тихо…

Жизнь опять пошла по накатанным рельсам.

Осенью я дослужился до звания «младший техник-лейтенант», т. е. стал офицером…

Несколько раз я заговаривал о свадьбе, но Лиля сказала, что мы слишком молоды, чтобы заводить семью, нужно подождать еще пару лет. Но наших родителей мы все-таки ухитрились познакомить. А время как-то незаметно бежало…

Как я уже говорил, мой старший брат Константин учился в МГИМО. Там он познакомился с ассистенткой какой-то кафедры Галей Ловейко. Они встречались почти год. И вот Галя, наконец, решилась познакомить Костю со своей мамой. Галя была намного старше своего избранника и, очевидно, ей было неловко перед мамой. День знакомства был назначен на 6 марта. А 5 марта 1953 года на своей ближней даче в Кунцево умер Сталин.

В нашей семье никто не обожествлял «Вождя всех народов». Поэтому мы с братом (он взял меня для поддержки) решили идти не на прощание со Сталиным, назначенным на 6 марта в Колонном зале Дома Союзов, а в старый дом на Цветном бульваре, где жили будущая теща Кости и его будущая жена.

Из нашего двора мы, естественно, вышли без всяких помех. Но — дальше! Улица Горького была забита народом до такой степени, что пересечь ее казалось делом абсолютно безнадежным. Людской поток не иссякал, люди, прижатые друг к другу, шли сплошной стеной. Иногда из этого потока буквально «выдавливался» кто-то, у кого не было сил идти дальше…

В общем, описать этот кошмар я не могу. Не знаю, как мы с братом пробились сквозь эту движущуюся стену, но в переулках, через которые мы решили пробиваться к Цветному бульвару, было еще страшнее. Это тоже был путь к Колонному залу, где лежал Сталин, но более короткий, чем по улице Горького. Поэтому переулки были перегорожены военными грузовиками. Люди умоляли солдат убрать грузовики, но у тех не было такого приказа… Здесь трупов было больше, чем на центральных улицах. Люди буквально ползли по головам людей, прижатых к грузовикам, и упасть вниз они просто физически не могли. А толпа, прижатая к грузовикам, стояла на трупах…

Говорили, что потом трупы просто забрасывали в грузовики вместе с еще живыми, но раздавленными людьми, и вывозили за город. Там их просто закапывали в вырытых солдатами ямах. Сколько людей тогда погибло, никто не знает…

Но мы с братом чудом добрались до дома, где нас уже и не ждали. В доме наших будущих родственников не было телефона, поэтому они думали, что «смотрины» отложены из-за весьма уважительной причины. Ну и вид был у нас с братом, когда мы ввалились к ним! Я был в форме, но без шапки, ремня, шинель была в каких-то дырах, один рукав вообще отсутствовал. Я уж не говорю о погонах. Брат был в более приличном виде, но на лице у нас обоих красовались ссадины, да и грязи было достаточно… Будущая теща брата вместо «здравствуйте!» сказала: «Господи, как я рада, что вы пришли!». А будущая жена бросилась Косте на шею.

Потом нас повели в ванную, отмываться… За накрытым столом Лидия Ефремовна (так звали будущую тещу брата) сама налила нам водки, и предложила выпить «за героического Константина Сергеевича, видеть которого она очень, очень рада»…

А в Академии вовсю шла подготовка к первомайскому параду. Привлекли и наш курс. Почти каждый день то утром, то вечером мы маршировали на Ходынском поле. Тогда оно было пустое, и там проходили все репетиции парадов. Апрель был холодным и дождливым, и радости особенно от утренней муштры не было никакой.

Мы так уставали, что не сдавали мокрые от дождя шинели в раздевалку. Они складывались на пустых задних рядах аудитории № 402. Я много раз, накрывшись шинелью, дрых там. Да и не только я. А один раз, когда в аудитории было тихо, и преподаватель что-то чертил на доске, из груды шинелей, лежавших на задних рядах, раздался могучий храп. Крику потом было!.. Хорошо, что в тот день там спал не я. А шинели после этого случая пришлось сдавать в раздевалку. Но все равно на задних рядах кто-нибудь спал, благо аудитория была огромная — правда и народу в ней сидело много, 140 человек.

И тут случилось эпохальное событие. Утром на построении выяснилось, что знаменосец Академии свалился с ангиной. Стали срочно искать замену. Нужен был офицер сильный и видный собой. Искали… И выбрали меня, хоть я — не орденоносец и не участник войны. А мне что — дали знамя, я его и несу. А по бокам — ассистенты с шашками наголо…

И тут откуда-то появился фотограф и снял, как марширует доблестная Военно-воздушная инженерная академия имени Н. Е. Жуковского на репетиции первомайского парада.

А через два дня в витрине книжного магазина на улице Горького, который теперь называется «Москва», появилась фотография размером почти в человеческий рост. Там красовался я со знаменем, ассистенты и толпа за нами.

Так что все мои знакомые «стиляги» и девицы с «Бродвея» некоторое время любовались этим фото и ехидно поздравляли меня…

На параде знамя Академии нес прежний знаменосец, который выздоровел к тому времени…

Первомайский парад 1953 года был особенным. Уже не было коней, их заменили автомашины «ЗИС». А на Мавзолее красовались большие белые надписи: «Ленин», а над ним — «Сталин»…

После парада мы с ребятами отменили это событие в «Авроре».

«О море в Гаграх, о пальмы в Гаграх! Кто видел их, тот не забудет никогда!..» — пела Ляля Рыжая. Так звали эту певичку в ресторане города-курорта Гагры. Тапером был ее муж Лёня, добрый старый еврей. Я познакомился с ними, когда приехал на отдых в Гагры после окончания второго курса Академии. Лиля поехать со мной не могла, у нее были «хвосты» по некоторым предметам в МГУ.

Я завтракал, обедал и ужинал в летнем ресторане «Гагры», где работали Ляля и ее муж. Этот ресторан находился у моря. На веранде стояли столики для посетителей и старое пианино, на котором и лабал Лёня. По вечерам в ресторане пела Ляля Рыжая и были танцы. И здесь не запрещались ни танго, ни фокстрот, ни буги-вуги…

Я снял неподалеку от ресторана комнату. Немного полежав на пляже, нырял в море и, по обыкновению, заплывал на пару километров… Там я переворачивался на спину и долго лежал на морской воде. Далеко от берега было тихо и спокойно, как будто я растворялся в море…

Однажды мой покой нарушила какая-то девица. Плыла она профессионально и крикнула мне, чтобы я не заплывал так далеко. Ну, а я спросил, почему она сама так делает… Мы познакомились. Ее звали Валя, приехала из Ленинграда. Раньше была профессиональной пловчихой, а теперь работает физруком в школе. Это я выяснил в «Гаграх», пригласив ее на ужин. И, хотя она была старше меня лет на десять, мы подружились. Вместе шатались по Гаграм, плавали в море, а вечером танцевали в ресторане под музыку старого пианино Лёни и слушали романсы, которые пела Ляля Рыжая.

Однажды вечером мы с Валей, как обычно, танцевали в нашем ресторане. Танцующих было мало, поскольку буги-вуги были экзотикой. Во время танца я случайно толкнул какого-то грузина, извинился, и продолжал танцевать. Когда музыка кончилась, мы с Валей вернулись к своему столику. За свой столик сел и грузин, которого я толкнул. Он что-то громко говорил двум чернявым парням, сидевшим рядом с ним, показывая на меня. Но тут Леня заиграл танго, и мы с Валей снова пошли танцевать. Я видел, что грузин пригласил какую-то девицу. И когда наши пары сблизились, он изо всех сил, толкнул меня плечом… Я не буду описывать короткую потасовку, но грузин грохнулся на пол. Его товарищи помогли ему подняться и удержали его, когда он рванулся ко мне. Они что-то сказали ему, и он сразу успокоился.

Это троица, бросив деньги — плату за ужин — на столик, пошла к выходу. В дверях один из них обернулся и крикнул мне с жутким акцентом: «Ми подождем, ти выходи!»…

— Ждите! — крикнул я в ответ, — Ой, напугали!..

Но тут ко мне подбежали Ляля Рыжая и ее муж. Они были перепуганы не на шутку, это было видно по трясущимся рукам Лёни. Его жена быстро зашептала мне на ухо:

— Сережа, быстро уходи! И не через дверь, а здесь!

Она показала на барьер, отгораживающий террасу от улицы, потом быстро подошла к нему и раздвинула занавески и поманила меня пальцем, мол давай, сматывайся…

Но я не мог потерять лицо перед этими женщинами и шагнул к двери. Лёня встал передо мной, раскинув руки и загородив дорогу. Я вежливо отстранил его в сторону и вышел из ресторана…

Я действительно не боялся предстоящей драки. Не сосчитать, сколько их было у меня с самого детства, да и боксером к тому времени я стал вроде неплохим…

Был уже поздний вечер. Фонари освещали площадку перед входом в ресторан. Откуда-то из темноты появилась фигура грузина, которого в драке я сбил с ног. В руке у него был револьвер с вращающимся барабаном (это я запомнил на всю жизнь). Тут же из темноты появились его приятели, в руках у них были ножи.

Грузин, бормоча что-то на своем языке, поднял револьвер, целясь в меня. Я уже собрался прыгнуть в сторону, как вдруг открылась дверь ресторана, и на пороге появился наголо стриженный парень тоже явно кавказской наружности. Я мельком видел его за столиком в ресторане. Этот парень спокойно сказал, обращаясь к бандитам:

— Вы, сявки, канайте отсюда! Это мой кореш…

Он кивнул в мою сторону. Грузины тотчас растворились в темноте… А из дверей ресторана медленно и осторожно вышли Валя, Лёня и Ляля Рыжая.

Спасший меня парень сказал (говорил он тоже с акцентом) сказал:

— Ты молодец… Уважаю… Я — Жора Сирунянц. Будешь в Ереване — заходи… Проспект Сталина, дом…

(Сейчас номер дома я не вспомню, но когда в 1976 году был в Ереване я зашел к Жоре Сирунянцу. К сожалению, он мотал свой очередной срок, но его сестра очень тепло приняла меня, когда я рассказал, чем обязан ее брату).

Жора был в Гаграх еще два дня. Он жил в шикарном санатории имени Сталина, куда пригласил меня в гости. Мы играли в бильярд, пили прекрасное вино… Я понял, что Жора был «вором в законе», хотя он ни слова не говорил о себе.

Он сказал мне, чтобы я уехал из Гагр до того, как уедет он:

— Эти грузины… Они тебя запомнили…

Так я и поступил — уехал в Москву за день до того, как уехал Жора. На вокзале меня провожали Валя, Лёля Рыжая и Лёня…

В Москве делать было нечего. Родители уехали отдыхать в Карловы-Вары, брата Костю его будущая жена Галя повезла на отдых в Крым. Мои приятели-»академики» тоже отдыхали кто где… И я шатался по Москве в одиночестве, так как Лиля редко посещала мою пустую квартиру. Она все еще сдавала «хвосты» в своем МГУ.

И судьбе было угодно, чтобы я совершенно случайно познакомился с полькой Вандой, работавшей переводчицей в каком-то издательстве. Во всяком случае, она так говорила. У нее была небольшая квартирка на Покровке, где собиралась разношерстная молодежь — и «стиляги», и работяги. Пили дешевое вино, танцевали, говорили о разной всячине, но больше — о политике. Во всяком случае, Ванда умело переводила на эту тему любой разговор… Позже я посмотрел много фильмов о красивых женщинах-агентах, которые «разрабатывали» определенный людей, узнавая об их скрытых убеждениях и взглядах.

Я стал не в кино, а в жизни такой жертвой Ванды. Она очень быстро поняла, что я не очень-то одобряю то, что происходит у нас в стране. И главное — я сочувствую белым, а не красным, развязавшим кровавую гражданскую войну и угробившим лучшую часть населения России… В общем, я наговорился… А Ванда записывала эти разговоры на магнитофон.

В результате, в июле 1953 года я оказался, очевидно, на Лубянке. Точно я сразу не понял, поскольку брали ночью и глаза завязали… Как я сообразил, пока еще был способен соображать, органы интересовал, конечно, не я, а мой отец, его связи с Рокоссовским, начальником штаба которого он был в 31-й армии еще в 1941 году под Москвой. Хотя война и развела отца и Рокоссовского, но они, по возможности, поддерживали связь друг с другом, переписывались. После смерти маршала в 1968 году мой отец и жена Рокоссовского Юлия Петровна с дочерью Ариадной никогда не забывали обмениваться с нами по праздникам телефонными звонками и открытками.

А я на Лубянке на второй день уже не мог нормально ходить и говорить. Описывать методы «работы» этих держиморд я не буду, они уже достаточно описаны. В общем, я молчал и ничего вообще не говорил. Прокурора сменил следователь, который сразу сказал, что по 58-й статье я получу не меньше 10 лет. А срок я буду отбывать в Джезказгане, в Степлаге, единственном в стране каторжном лагере. Джезказган по-казахски — это что-то вроде «земли рождающей медь». Так что люди в этих медных рудниках могут протянуть не больше полугода, легкие не выдерживают…

Уже потом я узнал, что в этом Степлагере в мае-июне 1954 года было восстание заключенных. Восставших утюжили танками. Пять тысяч человек погибли…

Но мне несказанно повезло. 1 сентября 1953 года было ликвидировано Особое Совещание при МВД, которое и творило этот жуткий беспредел. Начавшаяся еще ранее по инициативе Л. Берии «оттепель» продолжалась, пересматривались тысячи дел…


Мое дело вдруг передали Военному трибуналу города Москвы. Бить и измываться перестали. Ко мне в камеру приходил сам военный прокурор города и нормально со мной разговаривал…

А потом с меня сняли все обвинения и перевезли в наш военный госпиталь имени Н. Бурденко, поскольку я уже и ходить не мог после пребывания в «узилище».

Как я потом узнал, когда мое дело перешло в ведение Военного трибунала, отец поднял на уши всех своих фронтовых товарищей — и генералов, и маршалов. Они собственно, и решили вопрос.

Парадокс: я в 1972 году снимал фильм «Петерс» — о левоэсеровском мятеже в 1918 году. Тогда эсеры из ВЧК арестовали Дзержинского и из пушек стреляли по Кремлю. На улице Лубянка снимался эпизод атаки большевиков на здание ВЧК, захваченного эсерами. В одном из окон здания был пулемет «максим», стрелявший по большевикам. И мне вдруг захотелось самому тоже стрелять из этого «максима»… Это, наверное, сказались мои воспоминания о пребывании на современной Лубянке…

В госпитале я лежал в отдельной палате. Меня часто посещали родители, товарищи и любимая Лиля. Надо мной висели разные трубки и приборы. Меня лечили, лечили и лечили… А Лиля, глядя на гипс и бинты, покрывавшие почти все мое тело, плакала. Я пролежал в госпитале почти до весны. Не буду перечислять, что у меня было перебито, порвано, отбито… Ко всему прочему, начались сложности с разными внутренними органами и системами. Я очень похудел, стал похож на живой скелет…

В Новый год вместе с моими родителями и братом ко мне пришла и Лиля. Я обрадовался — вся семья со мной…

И все-таки мой молодой организм справился с этими ударами судьбы. К весне я уже ковылял по госпитальному парку в сопровождении симпатичной медсестрички… К апрелю она дежурила иногда около меня и ночью. В мае меня выписали из госпиталя. Я поправился, все, что нужно, у меня срослось и восстановилось, но боксом запретили заниматься категорически. Кроме того, было подозрение, что у меня начался диабет. Я всячески поддерживал подозрения о диабете, обильно употребляя в пищу сахар, которым меня снабжала моя медсестричка…

После выписки из госпиталя специальная комиссия поставила меня перед выбором: год академического отпуска для лечения диабета или демобилизация. Естественно, я выбрал демобилизацию. Для всех мое почти годовое отсутствие и лечение в госпитале объяснялось страшной автомобильной аварией, в которую я случайно попал.

Я попрощался со своими друзьями-»академиками» и стал соображать, как мне жить дальше. Ощущение свободы бродило во мне. Я был по-настоящему счастлив. У меня была прекрасная семья и любимая девушка, на которой я хотел жениться.

Была школьная медаль, дававшая мне право без экзаменов поступить в любой институт. И я сразу решил — в МГИМО, к брату Косте… В июне 1954 года я подал туда документы. Но приемная комиссия потребовала характеристику из Академии. Характеристика пришла по почте, и мне дали с ней ознакомиться. Оказывается, я не слушал старших товарищей, часто нарушал Устав, был высокомерен и заносчив… Таких в МГИМО не брали…

Через много лет, на премьере моего фильма «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго» я встретил в зале человека, подписавшего эту характеристику. Это был парторг нашего курса, Герой Советского Союза капитан Мещеряков. Увидев меня, он явно напугался и быстро растворился в толпе. А зря, я бы сказал ему спасибо. Ведь именно из-за него я попал в кино…

Ну а летом 1954 года я перебирал список институтов, где характеристика не требовалась. Времени у меня было навалом до осени. Но определился я быстрее, случайно услышав разговор двух девушек в троллейбусе. Они беседовали о том, в какой институт им поступать. Одна из них хотела стать киноактрисой и говорила о ВГИКе. Извинившись, я вмешался в разговор девушек и спросил, а какие факультеты есть еще в этом ВГИКе. Режиссерский? Я не представлял себе, что это за профессия. Операторский? Ну, я фотографировал «ФЭД» ом (аналог немецкой «Лейки», названный так по начальным буквам имени Феликс Эдмундович Дзержинский. Его собирали бывшие беспризорные). Этот аппарат подарил мне дядя Лёня, им еще фотографировал его пропавший после госпиталя сын Евгений. Ну а мои фотографии были хуже некуда. Актерский? Об артистах я тоже ничего не знал, кроме фамилий. Был еще непонятный экономический факультет…

В общем, мы с девушкой, интересовавшейся ВГИКом, договорились вместе поехать туда, что и сделали. Тогда ВГИК находился в крыле киностудии имени М. Горького. Строительство самого института еще только велось. И все студенты принимали участие в соответствующих субботниках и воскресниках.

В институте была жуткая суета: поступить на актерский факультет приходило огромное количество молодых людей, особенно девушек. Моя спутница исчезла в этом круговороте, и я больше ее никогда не видел.

А желающих поступить на экономический факультет было не так уж много. Предварительное знакомство с ними проводил сам декан факультета, профессор Н. Анощенко. Внешне он был очень похож на портрет какого-то старого русского ученого: клинообразная седая бородка, круглые очки, костюм с жилетом и галстук темного цвета. А главное, у него была какая-то особая профессорская манера общения с абитуриентами, начинавшаяся со слов: «Ну-с, милостивый государь, с чем вы пришли к нам?..»

Поладили мы сразу. Он внимательно изучил мои документы, потом рассказал мне в общих чертах о значении организатора кинопроизводства, а потом заранее назначил меня старостой курса, которого еще и не было. Он мотивировал это тем, что я — бывший военный…

Окрыленный многообещающей неизвестностью, я приехал к Лиле и сказал ей, что меня уже приняли во ВГИК. Потом мы выпили за это шампанское, бутылку которого я купил по дороге. Я мог себе позволить это, потому что целый год после демобилизации мне выплачивали военную пенсию. Потом в институте меня звали «последний миллионер» (поскольку посмотрели фильм под таким названием)…

Но вот после серьезного разговора с Лилей о свадьбе, о которой мы еще до моего ареста говорили с родителями, она почему-то спросила: «Ну а где мы будем жить?». Глупо, я не мог и подумать, что почти за год моего отсутствия что-то могло измениться в наших отношениях…

Мой курс во ВГИКе был в основном женским. Точно уж не помню, но девиц было человек 25, ребят 10. Девицы были, главным образом, из непоступивших в актрисы красоток. Многие строили мне глазки, писали зазывающие записки и т. п. Я был как скала.

Подружился я Витей Шафраном. Он жил рядом со мной, только на другой стороне улицы Горького. После ВГИКа он работал на телевидении, стал большим кинобоссом. Дружил с Витей всю его жизнь. Он умер в 2016 году…

Был еще приятелем Дима Плетников. Он хорошо играл на пианино, я отбивал ритм по стулу, а Люся Гурченко приходила к нам и упражнялась в пении. Это часто происходило в перемены между лекциями.

По сравнению с Академией учеба во ВГИКе была приятным отдыхом. Все сессии я сдавал, не напрягаясь, легко. В основном, я играл вместе с Витей и Димой в баскетбол. При выписке из госпиталя мне разрешили этот вид спорта. У нас была хорошая команда — наша троица и два брата Шенгелая с режиссерского факультета. В запасе тоже были неплохие ребята с других факультетов.

Играли мы прилично, и на нас приходил смотреть весь ВГИК. Смешная история произошла в Ленинграде, на первенстве Министерства Культуры СССР. Наш физрук старательно следил, чтобы мы не выпивали, даже проводил обыски в аудитории консерватории, где мы жили. Там стоял один рояль и десять «раскладушек»… Все обыски физрука ни к чему не приводили. Но когда мы выиграли первенство, он пришел к нам, от радости сел за рояль и ударил по клавишам… Раздался странный звон. Физрук поднял крышку рояля и обнаружил там целый склад пустых бутылок от вина. Мы их туда прятали…

Я, естественно, познакомился со всеми будущими «звездами» нашего кино — режиссерами, операторами, актерами. Но близко дружил лишь с двумя сценаристами. Володя Амлинский был очень известен своими рассказали и очерками, опубликованными в популярном тогда журнале «Юность». Латыш Виктор Лоренц — сценариями документальных фильмов и художественного «Кто вернется — долюбит», который стал просто культовым для латышей. Мы очень сдружились с Лоренцом, я летом ездил к нему в Ригу, отдыхал на взморье. А он был частным гостем у нас дома и на даче.

Однажды у нас гостил известный кинокритик Ростислав Николаевич Юренев. Они с моим отцом сидели за столом, выпивали и вспоминали войну. Юренев сказал, что воевал на Волховском фронте. Проходивший мимо Лоренц услышал это.

— И я был на Волховском. — сказал он.

— А в каких войсках? — спросил Юренев. — Я-то всю войну штурманом пролетал, на бомбардировщиках. Два раза сбивали…

Виктор Лоренц немного замялся, а потом сказал:

— Люфтваффе, ПВО..

Это означало, что он воевал на стороне немцев в противовоздушных войсках, а значит, мог стрелять и по бомбардировщику Юренева… (Мне он рассказывал, что в Латвии его мобилизовали мальчишкой, и он был зенитчиком… Потом отсидел у нас 5 лет).

После слов Лоренца наступило гробовое молчание. Я поспешил увести Виктора — во избежание скандала… Позже отец сказал мне, чтобы я никогда больше не приводил его к нам.

А я продолжал дружить с Лоренцом. Маловероятно, но его отец, латышский социал-демократ, был знаком с Карлом Марксом. Он сидел в тюрьме при всех режимах — при Ульманисе, при СССР, при Гитлере, опять при СССР.

Выпустили, когда он был совсем старым. Я его несколько раз видел и разговаривал с ним. Крепкий старик. Выпуская его из тюрьмы, власти предложили заплатить ему большие деньги, если он вступит в КПСС. Старик отказался. Он сказал: цели у нас одни, а методы их достижения разные!

И Лоренц и Амлинский, прочитав мои школьные стихи, сказали, что мне надо поступать на сценарный факультет. Но я не решился тогда…

В 1956 году у нас в семье случился великий праздник. Отец, который перешел в Высшую военную Академию имени К. Е. Ворошилова, получил новую трехкомнатную квартиру в «сталинке» недалеко от метро «Сокол». Брат сразу женился, и его Галя переехала к нам.

А у меня теперь была своя комната! И мы с Лилей, взявшись за руки, отправились в Миусский ЗАГС и подали заявление. Нас должны были расписать через месяц. А пока Лиля несколько раз приезжала ко мне, и мы обживали «нашу» комнату

Но… Проклятое «но»! Когда до свадьбы осталось недели две, мы сидел у Лили. И вдруг она, казалось бы, ни с того ни с сего высказалась: «Ну, комната у тебя есть, а квартира полна родни… И кто ты сам? Студентик первого курса какого-то экономического факультета… Бухгалтером будешь… Я — и замужем за бухгалтером! Вот смеху-то!»

Она даже рассмеялась… Я в жизни не ударил ни одну женщину, а тут словно затмение какое-то нашло… Я отвесил Лиле такую оплеуху, что она перелетела через всю комнату и рухнула на пол…

В себя я пришел только у своего дома, как доехал — не помню. Такого потрясения я больше не испытывал в своей жизни, думал, что сойду с ума. Ведь я так любил ее… От этих переживания я даже начал лысеть…

А всю правду о том, что произошло, я узнал через десять лет. Тогда я работал на телевидении и зачем-то заехал в Госкомитет по радиовещанию и телевидению на Пятницкой улице.

Иду себе по коридору, и вдруг сзади кто-то кричит: «Сережа!». Я обернулся и увидел бежавшую ко мне Лилю. Внешне она изменилась, как-то расплылась и подурнела… Мы поехали в «Пекин», посидели там, в кафе, потом отправились ко мне. Было лето и все мое семейство находилось на даче… Оказывается, десять лет назад Лилина мамаша, которая после моей «автомобильной аварии» была уже против нашей свадьбы, срочно подыскала дочери завидного жениха. Это был молодой подполковник, служивший в ГДР. Тогда это была настоящая заграница, пожить в которой мечтали многие… Господи, как оказывается все просто!

А я-то с ума сходил… Эх, женщины!

Лиля уже развелась со своим мужем. Оказалось, что он запойный, да еще его перевели из ГДР куда-то за Урал…

Лиля ушла, и больше мы не виделись. Она несколько раз звонила мне по телефону, номер которого у нее сохранился в старой записной книжке. Но я был «очень занят»…

Ну а тогда, в далеком 1956 году, я долго не мог прийти в себя. Пока судьба не свела меня с Таней. Она была не из ВГИКа, а из горного института. Мы встречались с ней несколько лет, даже на зимние каникулы, ездили вместе в разные подмосковные дома отдыха. Таня была очень красивая и фигуристая, все мужики оборачивались ей вслед…

Мне было очень хорошо с ней, но я не любил ее. Как не любил и тех многих женщин, с которыми потом встречался. Что-то выгорело во мне после истории с Лилей.

Мы уже давно не встречались с Таней, когда она вдруг позвонила мне и сказала, что уезжает в Канаду и хочет проститься со мной. Был поздний вечер, когда я подъехал к ее дому на Проспекте Мира. Следом подъехала машина, за рулем которой сидела она. Таня вышла ко мне, и наш прощальный поцелуй был бесконечным… Она сказала, что не будет мне писать и не оставит своего адреса в Канаде. Я хотел спросить почему, но она ничего не дала мне сказать, опять поцеловав меня.

И тут я увидел мальчика, сидевшего в машине.

— Кто это? — слегка отстранив Таню, спросил я.

— Мой сын, — сказала Таня и пошла к своей машине.

— А отец кто? — спросил я.

— Неважно! — ответила Таня.

Потом она быстро села в машину, которая исчезла также неожиданно, как и появилась. Но я успел увидеть мальчика, который сидел на заднем сиденье и смотрел на меня. Вот и думай…

В 1956 году ВГИК достроили. А вскоре в институте произошло событие, не отмеченное ни в прессе, ни по радио, ни по телевидению…

Арестовали трех студентов сценарного факультета за антисоветскую пропаганду. Правда, одного из них скоро отпустили. Буря в институте поднялась немыслимая. Все занятия были прекращены, и народ, сломав входные двери, собрался в еще недостроенном актовом зале. Освободить арестованных требовали и режиссеры, и актеры, и операторы, и художники, и экономисты, и сценаристы. Правда, почти никто не знал этих арестованных вообще. Но все топали ногами и орали: «Свободу!».

Арестованных сценаристов, конечно, не выпустили, но шума было много. Тем более что такие же выступления студентов были в МГУ и в других институтах.

Ну а я, уже ученый Советской властью, прихватив дружков Витю и Диму, отправился на стадион, который был рядом со ВГИКом. Мы там играли в баскетбол…

В начале 1957 года меня вызвали в партком. Я подумал, что это не к добру. Но секретарь парткома ВГИКа товарищ Строчков (и почему я запомнил эту фамилию?) предложил мне вступить в КПСС, потому что я служил в армии, отлично учусь, староста курса, хорошо проявил себя на общественной работе (это играя в баскетбол!).

Я молчал, пытаясь сообразить, зачем мне адресовано столь странное, на мой взгляд, предложение.

И тут Строчков заявил, что скоро в Москве будет проходить Международный фестиваль молодежи и студентов. ВГИК должен принять в нем участие: снять фильм о фестивале, устроить встречи участников фестиваля с артистами, показать нужные фильмы и т. д. И для организации всего этого нужен профессионально подготовленный и проверенный студент (вот в чем дело, раз член КПСС, значит — проверенный товарищ). То есть, по мнению Строчкова, я. В комсомол я вступил, как тогда было положено, еще в школе, но взносы не платил уже много лет. Но это не интересовало Строчкова. И я согласился из шкурных соображений, поскольку в будущем приличную работу можно будет получить только, имея в кармане партбилет.

— Только английский подтяните. — закончил вербовку наш парторг.

Это было самое простое. Я обратился к своей школьной учительнице Людмиле Осиповне, в которую был тайно влюблен весь класс. Она была очень красивая и добрая. Людмила Осиповна так подтянула мой английский, что я без переводчика принимал иностранные делегации во время фестиваля.

И эти делегации я принимал в качестве ответственного секретаря секции кино Международного Союза Студентов. У меня был целый штат сотрудников, студентов нашего факультета. Ну а заместителями у меня были Витя Шафран и Дима Плетников. Жили мы в аспирантском корпусе МГУ, там же располагался и мой кабинет, и зал приемов, где мы с приятелями играли в футбол теннисным мячиком. В общем, валяли дурака, поскольку работа шла и без нас.

Среди многих эпизодов фестивальной суеты мне запомнился один вечер посвященный дружбе народов. Мы были у себя в номерах, когда услышали женский крик о помощи… Втроем быстро выскочили на улицу и увидели, как четверо негров в кустах лапают двух наших девушек. Братство народов — великая вещь, но мы отметелили этих «братьев» по первое число. Я даже забыл, что мне врачи запретили драться. Правда, дожив до старости, я еще несколько раз забывал об этом…

Но самое главное для меня событие произошло, когда я сидел в ложе какого-то театра, где мы проводили вечер встречи молодежи с каким-то ну очень заслуженным артистом. Перед тем, как он вышел на сцену, по ней прошли несколько девушек из Института иностранных языков, которые работали у нас переводчицами. Они на разных языках представили артиста, и ушли за кулисы.