Особенная дружба | Странная дружба

3

Тем же вечером, в гостиной, Жорж спросил у отца, может ли он рассмотреть монету с головой Александра поближе — ящик был заперт. Он сослался на своё школьное сочинение о Греции, сочинение, которое было использовано для его избрания в Академию. Он сказал, что вспоминал об этой золотой монете, чтобы лучше представить себе классическое прошлое.

Жорж с уважением взял в руки маленький, но тяжелый диск. Он созерцал рельефное изображение Александра, которому от его руки передавалось нежное тепло, как когда–то тело другого Александра передало тепло медальону, носимому им на шее. Монета оказалось не симметричной; как сказал отец Жоржа, она была обрезана каким–то скрягой ещё в древности. Но профиль героя по–прежнему был отчётлив и не повреждён. Сверкая из–под перьев шлемом, он бросал вызов времени и людям. На обратной стороне имелась фигура Победы, чьи крылья, казалось, поддерживались словом — именем Александра. Это предзнаменование было не менее благоприятно, чем Амур Фесписа.

— Монета, — сказал маркиз де Сарр, — называется статир, и если бы не отсечения, то она, по существу, в первозданном виде; она сохранила Александра на пике его достижений, на века.

Эти слова доставили Жоржу восхитительное удовольствие. Он, в качестве ответной благодарности, поцеловал своего отца — но разве отец Лозон не называл такой поцелуй святым?

Он решил, что тоже соберёт коллекцию, когда вырастет, и она будет посвящена тому Александру, который сделал имя своего юного друга знаменитым. Она будет включать в себя не только монеты, но и бюсты, гобелены, картины, гравюры, и все книги, когда–либо написанных о нем. Он разорит себя, собирая эту коллекцию. Она станет ему памятником. Культ Святого Имени Иисуса никогда не вдохновлял Люсьена так, как завладело Жоржем Великолепное Имя Александра.

Его основным занятием стало ежедневное ожидание почты. Между визитами почтальона он покидал дом в попытке развлечься. Он катался на велосипеде, посещал уроки фехтования, ходил в бассейн, или плавал на лодке по реке. Он обнаружил, что у него нет никакого желания оставаться дома. Чтение, ранее любимейшее из его занятий, больше его не интересовало, раз уж он не мог прочесть послание, которое надеялся получить. Он одолжил La Pécheresse Анри де Ренье [La pécheresse, histoire d’amour (Грешница, история любви), 1920, роман, автор — де Ренье Анри, 1864–1936, французский поэт и писатель, член Французской академии] из библиотеки отца, вставив на её место свою книгу, чтобы скрыть пустоту — он всегда так поступал. Роман не смог надолго удержать его внимание, словно был «Житием святого Жана—Франсуа Реги».

Он получил письмо, но оно пришло от Люсьена. Люсьен писал, что на этот раз он первым написал Андре, так что теперь Андре не в чем его упрекнуть. И он только что прочитал Thaïs Анатоля Франса, разделяя устоявшиеся восхищение Жоржа этой книгой, хотя некоторые фрагменты из неё показались ему скучными. Возможно ли, писал он, что во время прошлых каникул я зачитывался «Милым Иисусом, перевод с испанского»? Люсьен не стал повторно предлагать свои услуги в качестве агента своего астрологического дяди, заявив Жоржу, что гороскопы интересуют его также мало, как и в индульгенции.

Был получен табель Жоржа за семестр. Под словами «Для замечаний» настоятель приписал «Очень хороший ученик», но за этими словами шли три точки, вернее три жирные точки, которые указывали на сомнение, и которые показались Жоржу наполненными весьма взрывоопасным смыслом.

Его родители не обратили на них внимания. Но его кузина, приехавшая в тот же день, когда пришёл табель, не преминула их заметить, и заговорить о них, в попытке подразнить его. Они вызвали у неё большое любопытство касательно тайн его колледжа.

— Все, что я могу рассказать тебе об этих тайнах, — пояснил Жорж, — так это то, что они подобны Митре[Митра — божество индоиранского происхождения, связанное с дружественностью, договором, согласием и солнечным светом. В последние века до н. э. возникла особая религия с культом Митры — митраизм, получившая распространение в эллинистическом мире. В святилищах — митреумах совершались особые мистерии Митры, доступные только посвященным мужчинам] — посмотри в энциклопедии; женщины туда не допускались.

— Не настолько, в чём ты не готов признаться, — парировала Лилиан, — в то время как одни думают о девушках, другие готовятся занять их место чем–то другим.

Эта шутка разозлила Жоржа, и он решил отплатить своей кузине неприятностью. Он был совершенно уверен, что Александр не является заменой, и не может быть кем–то заменен. Он постоянно думал об Александре.

Нежелание его друга писать ему начало его беспокоить. Он стал волноваться, не случилось ли у дела с той запиской, уже рассмотренного в колледже, продолжения дома. Он верил в добросовестность покровителя Александра, Отца Лозона; но опасался, что в случае с Александром, настоятель, вероятно, не ограничился намеком, выраженным в трех точках.

Ограничение не писать к Александру приносило ему боль. Вероятно, у мальчика имелись свои причины для просьбы к Жоржу не писать ему. В попытке самоутешения Жорж накропал короткое письмо Морису и ещё одно Блажану, так же, как он поступил на рождественских каникулах. У него был соблазн расспросить каждого об их Дульсинеях [возлюбленных], но он воздержался; он не хотел, чтобы Лилиан оказалась права, даже косвенно.

Еще меньше ему хотелось дать повод Александру расспросить Мориса на эту тему — Морис мог показать ему письмо.

Вечером пасхального вторника Жорж проводил кузин на станцию, будучи очень рад избавиться от них. Они утверждали, что он очень изменился, постоянно стремясь к одиночеству, и что школа–интернат превращает милого юнца в несчастного одиночку. На что он дал ответ, цитируя некоторые заголовки из «Подражания Христу», оглашённые на последних чтениях в трапезной, такие как — «в мирском общении следует избегать слишком близких знакомств…», и что «следует любить тишину и воздержание…», а ещё ««терпеть ошибки других…»

Вернувшись домой, он обнаружил открытку, адресованную ему его, и словно поджидавшую, пока не уедут его кузины. Она содержала только два слова: Неизменно. Александр. Очарованный, Жорж направился в свою комнату, чтобы там спокойно помечтать.

Правда, он надеялся на более длинное послание, но заставил работать своё воображение, и оно позволило расшифровать ему счастливую лаконичность своего друга. Здесь была Вечность, поддерживаемая именем, так же как и на золотом статире имя поддерживало Победу; этого было достаточно.

Его друг дал ему все, что в его представлении было самым дорогим подарком.

Жорж получал удовольствие, рассматривая собственное имя и полный адрес, написанные рукой Александра, его величавым почерком, твердым, и даже более элегантным, чем в записках. Он наконец–то счёл себя настоящим обладателем этого имени и адреса; никогда прежде у него не имелось такого хорошего подтверждения.

Ему нравилось находить смысл даже в картинке на открытке: «С., вид от железнодорожной станции». Разве Александр, выбрав эту открытку, не обозначил чётко единственное место в своём городе, которое, вероятно, могло заинтересовать их — им оказался железнодорожный вокзал, который должен был в ближайшее время помочь свести их снова вместе?

Жорж, в общем–то, был совершенно счастлив; все страхи покинули его. Если уж и был шторм у Александра, то он, возможно, оказался не слишком серьезным. Эта идея примирила его с родителями — он возненавидел их за принадлежность к родительскому клану, предполагая, что его друга преследуют его родители. На ужине он был поздравлен с пропажей своей угрюмости.

Будучи уже в постели, он снова взялся за открытку, расположив её в пределах досягаемости. Здесь, в доме, ничто не походило на общежитие, где требовалось читать с электрическим фонариком, накрывшись одеялом. Не таясь, при свете, опёршись на подушку, он перечитал записки мальчика и переиначенный им гимн. Он возложил все эти послания на свою прикроватную тумбочку, вместе с локоном мальчика; и рядом с ними своего Амура Фесписа, подперев его изножьем своей прикроватной лампы. Завтра он напишет Отцу Лозону по–настоящему любезное письмо.

После завтрака он перенёс записки в свой бумажник. Солнечный свет, ярко освещавший комнату, блеснул на пряди волос, когда Жорж убирал её. Он отлепил её от клейкой бумаги, к которой она была приделана, и держа её в руке, поиграть светом на ней. Её золото было почти таким же, как и у статира, и она показалась ему столь же весомой; разве он не был символом, подходящим к той юной, золотой голове?

Он вспомнил, когда впервые увидел волосы Александра, наполненные солнечным светом — на игровой площадке колледжа в одно из воскресений февраля. Он взял прядь волос пальцами и пристроил её к голове Амура Фесписа; неожиданно картинка ожила. Он оставил её там и пошёл умываться и одеваться.

Расчесывая свои волосы, он по–прежнему думал об Александре. Его волосы были гораздо красивее, чем у его кузины Лилиан; он имел обыкновение напоминать ей об этом — её бесило то, что он считал её волосы крашенными. Он подумал, как он будет выглядеть, если отбелит свои волосы. Его смуглое лицо и каштановые глаза вряд ли подойдут к золотистым волосам. Во всяком случае, разве это будет нелепо, недостойно, если мужчина покрасит свои волосы? Тем не менее, Жорж нашёл удовлетворение в компромиссной идее: он вспомнил, что у некоторых мальчиков из Сен—Клода бывало, что одна прядь отличалась оттенком от остальных. Этот каприз природы вдохновил его на идею отблагодарить Александра очень оригинальным комплиментом.

Не желая покупать необходимые препараты неподалёку от дома, он взял велосипед, чтобы поискать их в отдалении. В магазине никого не было, но его владельцу справедливо показалось, что Жорж что–то ищет. Тогда он подошёл и спросил осветлитель для волос.

— Имеется четыре оттенка, — сказал парикмахер. — Золотистый блондин, пепельно–русый, светло–русый или просто светлый?

Жорж оказался сбитым с толку; но потом вспомнил, что у него в бумажнике имеется прядь Александра. Отвернувшись в сторону, он достал её и показал мужчине.

— Позвольте мне рассмотреть её, — произнёс тот, забрав её у Жоржа.

Хотя занятием этого парня являлось обработка волос, но не совершит ли он поругания своим прикосновением к этому особенному локону?

— Это пепельный блондин, — сказал тот, и уже собирался выбросить образец прочь, когда Жорж поспешно подхватил его. Несколько волосков упало с пряди, и потеря их опечалила Жоржа больше, чем разрыв целого Анатоля Франса на клочки в кабинете настоятеля. Только гордость помешала ему подобрать их.

— На голове с такими волосами как эти, — сказал парикмахер, с таким бледным цветом и такой хорошей текстурой, первые седые волоски едва ли будут заметны, и небольшого количества перекиси водорода достаточно, чтобы окрасить их.

Первые седые волосы? Александр с седыми волосами? Эта мысль была так смехотворно–нелепа, что Жорж простил парикмахера.

Он улыбнулся и произнёс:

— Я не понял.

— Мы, как я понимаю, имеем дело с блондином, желающим восстановить цвет, закрасив седые волосы?

— Нет, нет, не так! Человек с темными волосами хочет покрасить эти волосы в цвет, как у волос, которые я вам показал.

— Ах, ну, наконец–то мы сдвинулись с места! Не называйте это окраской — это отбеливание. Это довольно тонкая операция и может быть сделана только парикмахером.

— Человек, о котором идёт речь, стремится попробовать сделать это у себя дома, начав с одной пряди волос.

— В таком случае я должен немного подготовить вас. Человек, которого вы упомянули, должен только увлажнить волосы кусочком ваты, смоченной в растворе. Это необходимо сделать с должным вниманием, начиная от корней.

Жорж мчался домой на своем велосипеде, время от времени касаясь бутылочки в кармане, чтобы убедиться, что пробка прочно сидит на месте. Мысленно он всё время возвращался к разговору с парикмахером, хихикая над его «ну, наконец–то мы сдвинулись с места!» Это был самый настоящий допрос! Или, скорее, экскурс по всей территории капиллярных искусств, с попыткой докопаться до истины.

Сидя перед зеркалом в своей комнате, Жорж задавался вопросом: с какой стороны осветлить локон: с левой или с правой? Или по центру? Он решил: слева — на этой стороне находилось сердце. Он расправил локон, который оказался достаточно длинным, чтобы свеситься вниз на лоб, точно также как и прядь Александра, которая иногда спадала на глаза, и выполнил все наказы парикмахера.

Это было впервые в его жизни, когда он стремился сделать что–либо в попытке изменить свой внешний облик. Подобное пристрастие к красоте не было ему свойственно. Оттенок получился такой же, как у Александра — он сравнил волосы. Он не мог, однако, не сожалеть о той лёгкости, с которой добился такого результата, что случае с Александром подразумевалось как неповторимое чудо. Он расчесал свои волосы ещё раз, прикрыв светлую прядь темными волосами. Виден был только её краешек, похожий на наконечник стрелы.

Во время обеда мать заметила эту маленькую странность. Жорж объяснил её, сославшись на неудачный выбор средства для мытья волос, которое, должно быть, содержало перекись. Его кузин, однако, было не так–то легко убедить. Лилиан, хотя и была блондинкой, не имела достаточных оснований предполагать, что данный комплимент адресуется ей. Его золотистый локон, символ совершенно другой головы, должно быть, в ее глазах явился еще одним признаком того, что она называла «великой метаморфозой мальчиков из школы–интерната».

Жорж и на самом деле сильно изменился, изменился не только этим локоном, изменился больше чем Александр, показавшийся изменившимся Отцу Лозону. То, что он нашел у себя дома, было не более чем прошлым; настоящее и будущее находились в другом месте. Александр сделал его равнодушным ко всему остальному, потому что Александр был больше, чем все остальное. Вчерашняя открытка не восстановила его чувства к чему–либо, потому что, в отсутствие Александра, ничего другого не существовало. Он понял цену страсти, которую взлелеял в самой её сути: образ объекта его привязанности стал необходим ему для физического и морального равновесия. Он не начнёт жить, пока опять не вернётся в колледж. Теперь и отныне его реальную жизнь следует искать только за пределами, как семейной, так и его школьной жизни, в словах одной из его записок: Александр стал частью его жизни.

Его кузины отметили, что он заимел привычку искать одиночества; это потому, что он мог таким образом создавать иллюзию, что находится вместе с Александром. Но он обладал ею с таким совершенством, что у него не было страха потерять её. Другие люди, казалось, существовали только ради воспоминаний о некоторых сторонах Александра. За едой, например, когда затрагивалась тема школы, или упоминались Академия, настоятель, или кардинал — перед внутренним взором Жоржа возникало самое любимое мальчишеское лицо, как будто что–то или кто–то подходил его к нему, присоединялся к нему, или, может быть, обращался к нему. Жоржу оставалось только нежно перевернуть руку, ладонью вверх на скатерти, и он, словно бы мог увидеть на тыльной стороне ладони, лежащий там золотой статир или локон светлых волос. Однако оказавшись в гостиной, он не осмелился вновь просить ключ от ящика с монетами, опасаясь привлечь внимание к своей тайне. Он довольствоваться тем, что нависал над стеклянной крышкой, и награждал Александра ещё одним воображаемым поцелуем.

И он завёл новый порядок, воплощённый в коллекционной вещи, одной из нескольких, которыми он украсил свою комнату: это было серебряное кадило работы семнадцатого века, вызывавшее воспоминания о каждение Александра в его сторону. Он поднял крышку, и из пустой чаши поднялся слабый запах ладана, который он вдохнул с большим удовольствием; аромат смешался в его голове с запахом лаванды, который задержался в волосах пряди Александра. Золото и серебро, ладан и благоухание, разве не это он подарил Александру в день Крещения Господнего, в первое воскресенье, когда они стояли лицом к лицу, в воскресенье Праздника Христа Царя?

Наконец, 22 апреля, с последней почтой пришло письмо от Александра. Жорж, вне себя от радости, раздумывал, куда пойти, чтобы прочитать послание. Свою комнату он уже использовал, чтобы прочитать открытку. Его мать принимала визитёров в гостиной. Он направился в помещение, используемое в качестве конторы имения, в котором никого не было, и погрузился там в одно из кожаных кресел.

Он вложил палец под клапан конверта, затем остановился: должно быть, постыдно открывать таким образом такое письмо, первое письмо, полученное им от Александра. Мысль увидеть краешек конверта грубо разорванным была ему неприятна. Он встал и принес нож для бумаги: ему следовало бы заиметь такой, каким пользовался настоятель в Академии, и на котором имелась надпись «Бог и Франция».

Он выбрал самый красивый на столе; и письмо этого заслуживало — целых шесть больших страниц! Вот почему открытка оказалась такой немногословной. Перед началом чтения Жорж провел рукой по своим волосам, и подтянул носки, спустившиеся гармошкой.

С., 21 апреля, 19xx

Мой дорогой Жорж,

Я поклялся справиться с этим, и здесь я так и поступаю — стараюсь достучаться до тебя. Но на самом деле я начал отчаиваться, не имея возможности написать Вам настоящее письмо и успеть отправить его до 23 апреля, до дня Ваших именин. Мои наилучшие, мои самые ласковые добрые пожелания. Может быть, Святой Георгий защитит нас лучше, чем Святой Александр! Теперь оба наших Святых покровителя вместе, и может быть станет лучше. В колледже — Вы, конечно же, поняли? — я был стеснён в поступках. Действуя по приказу Лозона, старший учитель не позволял мне выходить из студии. Мне удалось передать Вам мой гимн между двумя уроками.

Здесь же всё еще хуже. Для начала, Лозон задал мне каникулярное задание — ох уж этот Лозон — завести своего рода тетрадь — религиозную, пасхальную — назову её так, если хотите, она примерно как наши тетради по Уединению. Это просто был новый повод удержать меня поближе к себе, внимательно следя и проповедуя мне все время. Затем пришёл мой табель, и настоятель — вот подлость — приписал: «прошел через небольшой кризис». Мне вспомнились слово префекта — порок. Порок и кризис следуют вместе. Мой отец сказал мне, что Лозон рассказал ему обо всём, и он был вполне сдержан, вообще–то говоря. Он ограничился коротким «спичем» на тему допустимых и недопустимых чувств; а затем, в качестве терапии, он, как мой духовный наставник, поведал историю о «порочных мыслях», только он назвал их «порочными привычками». Мне жаль их, вместе с их «пороками»! Во всяком случае, под любым предлогом, я постоянно настороже, и должен быть осторожен. Кроме того, они принуждают меня видеться со старыми знакомыми; вступить в группу, и так далее, так что здесь, как и в школе, я никогда не бываю один. Вот почему у меня до сих пор была возможность отправить Вам только открытку — это случилось вовремя перерыва в кинотеатре.

Сегодня — накануне дня Ваших именин, Лозон пришёл, чтобы забрать меня на прогулку. Вскоре он рассказал мне, что получил самое поучительное письмо от вас. Это было впервые, когда он произнес Ваше имя с той поры, когда мы оба были у него в комнате. Это доставило мне такое удовольствие, что я сразу же решил помириться с ним — я был сердит на него с тех пор. Но в качестве мести за всё то, что поимел через него, мне захотелось пошутить на его счет; я сказал ему, что в тот момент оказался в смятении из–за Провидения, как Саул по дороге в Дамаск. [Савл, Саул, он же Апостол Па́вел, занимался гонениями на христиан, пока по дороге в Дамаск (ок.34 г.) не услышалн еведомый голос: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?» и на три дня ослеп (Деян. 9:8 — Деян. 9:9). Приведённый в Дамаск, он был исцелён христианином Ананией и крестился]

Я представляю себе, что бы могли сказать Вы, оказавшись на моем месте, но мне было непросто; я боялся, что перестараюсь. Не тут–то было! Он оказался страшно довольным, как собака с двумя хвостами, как будто этого только этого и ждал! И он заявил, что никогда не сомневался во мне, что его доверие ко мне полностью восстановлено, и что мое поведение на каникулах — весьма и весьма хорошее, вопреки мне самому, и вообще он убеждён, что «худшее уже позади». В колледже, добавил он, впредь всё будет протекать без проблем.

Я сказал, что надеюсь на это. Следом мы пошли в церковь для того, чтобы вознести молитву «ободрения и благодарности». После неё он позволил мне вернуться домой. Чудом там никого не оказалось, и я немедленно воспользовался выпавшим случаем. Итак, Вы видите, что стоило мне это письмо.

Писать Вам ночами нет возможности, потому что я сплю в одной комнате с Морисом. Он признался, что Лозон сказал ему приглядывать за мной и следить, чтобы я не занимался тайной перепиской. Морису хотелось узнать, кто бы это мог быть, он был очень заинтригован. Я сказал ему, что с горбуном.

Не волнуйтесь, кстати, о ваших записках. Каждую ночь я кладу свой бумажник под подушку. Таким образом, Ваша проза и поэзия говорит всякие вещи для меня, и я сочиняю длинные письма в моей голове, но вы никогда их не получите. Хотя, это не очень весело.

Я должен быть терпелив сейчас, потому что у нас пока нет планов. Мы ничего не планировали, из–за того, что Вы сдались — я имею, что это выглядит так. Простите меня, если это прозвучит упреком, я очень хорошо понимаю, что это не из–за трусости, я сам сегодня поступал точно также; но я не стану делать так снова, потому что мне кажется, что прекраснее не сдаваться.

И почему мы всегда должны сдаваться? Мы должны просто потому, что мы ещё дети, разве не так? Дети живые существа, как и все остальные. Почему они должны быть единственными, кто не имеет права на любовь? В любом случае, с нами они напрасно тратят время. Ни родители, ни воспитатели не смогут помешать нам любить друг друга, мой Возлюбленный.

Александр.

P. S. Во второй день семестра — в пятницу, в память о наших Пятницах — приходите в оранжерею к шести часам. Я постараюсь как–нибудь туда попасть.

Я купил бутылку лавандовой воды.

Жорж прочитал письмо три раза подряд, а затем покрыл его поцелуями. Его сердце ликовало. Он поднялся и походил, чтобы лучше ощутить радость жизни. Он вышел на террасу, и некоторое время прогуливался по ней взад–вперёд. Это письмо, подлинное выражение веры, вдохновило его таким же энтузиазмом, как Андре вдохновлял Люсьена. Оно включала такие же требования на определенные права, какие, хотя и на короткий срок, получил Андре; те же бунтарские чувства, которое он сам когда–то испытал от мысли, что его дружба может пострадать от вмешательства посторонних. Но то, что в его случае оказалось всего лишь проходящим импульсом, а в случае с Андре второстепенной репликой, в письме Александра стало решительным и последним протестом. Жорж сразу воспринял его как свой собственный. Теперь, он как бы бросал вызов всему миру.

Ночью, будучи уже в постели, он вчетверо сложил письмо и убрал его в нагрудный карман пижамы: пока он спит, оно будет лежать у сердца, подобно его запискам, каждую ночь лежащим под головой его друга.

Утро следующего дня было так прекрасно, что Жорж в пижаме вышел походить по саду. Он направился в оранжерею, что оказалось, конечно же, паломничеством, приуроченным ко Дню Святого Георгия. Почему бы заодно не отпраздновать День Святого Александра в оранжерее? Там не было апельсиновых деревьев, но было одно, источающее приятный аромат. Глициния вилась под лампами и горшки с гиацинтами теснились на стеллажах.

Жорж был рад связать этот свежий аромат с другом, чье письмо он предполагал перечитать в этом месте. Его мама рассказывала ему, что глициния на языке цветов обозначает изысканность чувств в дружбе. А он знал, что гиацинты напоминают о юном Гиацинте, любимце Аполлона, который сорвал эти цветы, выросшие из капель крови своего друга. Он сорвал несколько колокольчиков гиацинтов и сунул их в конверт с письмом.

Затем сел на бочонок, с которого мог обозревать лестницу на террасу. Он с удовольствием вообразил, что мальчик, заполнявший его мысли, оказался его гостем и спускался в сад, чтобы присоединиться к нему, в такой же пижаме, как у него. Мальчик перепрыгнул через подстриженные бордюры из кустарника, и принялся играть с фонтаном. Его растрепанные волосы упали на глаза. Он остановился у статуи бога Терминуса и погладил его каменную бороду. Он улегся в самом центре лужайки и восторженно перекатился по газону. Затем поднялся и направился к оранжерее, где его ожидал Жорж, так как это было в Сен—Клоде. И, задумавшись об их тайных свиданиях там, в колледже, они вместе посмеялись бы над таким своим открытием, будучи в пижамах, и в оранжерее.

Было слишком поздно, чтобы нескольких строк, полученных Жоржем от Мориса, смогли причинить ему какое–нибудь волнение; у него было кое–что получше. Но он всё более остро ощущал тот факт, что не может написать Александру. Чтобы убить время, он замыслил отдать себя делу, посвятив его другу, пока будет ждать начала исторической коллекции, которую когда–нибудь создаст вокруг имени Александра. Он решил собирать антологию всех стихов о мальчиках, и посвятить её своему Александру. Это должно стать венцом Александра, более достойным Парнаса, чем Отель Рамбуйе. В библиотеке имелся довольно большой выбор; у Жоржа был обильный материал для исследований; работа заполнит оставшуюся часть каникул.

Начал он с современников, но пробежав по многочисленным листам каталога, понял тщетность своих усилий. Для него ничего не было. Как могла его собственный эпоха не создать ничего на эту тему, кроме «Детской молитвы на пробуждение», «Радости семьи» и других стихов, более подходящих для проповедников и тому подобного народа, имеющих дело с «Ангелом в доме»? Возможно ли, чтобы наиболее впечатлительные и красивые из всех существа никого, кроме семьи и религиозной поэзии не вдохновляли?

Без сомнения, он мог найти что–нибудь в работах барона де Ферзена, из которых Андре извлёк стихи во благо Люсьена. К сожалению, библиотека не содержала ни одного произведения далеко не самого читаемого автора.

Жорж понадеялся, что лучше получится с древними. Но он обнаружил, что Греция была не особенно хорошо представлена в библиотеке: помимо Гомера и драматургов, там были только прозаики, и, конечно же, ему не пришло в голову обратиться к ним.

Античный Рим был представлен лучше. Проигнорировав Вергилия, главные эклоги которого уже были ему известны, Жорж сосредоточился на переводах различных латинских поэтов. Безусловно, он обнаружил у них многое, больше, чем он ожидал. Он искал строки, которые тронут его, но не будут шокировать.

В конце концов, из прочитанного он сохранил только одну короткую эпиграмму, в которой Катулл [Гай Валерий Катулл (лат. Gaius Valerius Catullus), ок. 87 до н. э. — ок. 54 до н. э.) — один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря] предложил разместить триста тысяч поцелуев, или даже больше, на «сладких глазах» Ювенция. Это должно стать подарком античности Александру. «Сладкие глаза…» Сладкие слова уже появились в их отношениях — в стихотворении к Возлюбленному. Мальчик, возможно, скажет, что это заходит слишком далеко; он утонет в меду его глаз.

Думая об этой поэме, Жорж почувствовал смущение от того факта, что Александр по–прежнему считал, что Жорж является автором того стихотворения. Это мошенничество, поначалу радовавшее его, ныне становилось ему неприятным. Это был его долг — не говорить Александру ничего кроме правды. Когда он процитирует мальчику Катулла, он должен будет рассказать кое–что об Эдмоне Ростане.

Между тем, он получил письмо от отца Лозона — письмо стало пятым, включая ответные послания Блажана и Мориса, которые он получил из города С., за неделю. Становилось очевидным, что все его орудия били по одной цели. Его развлекали повторные появления «я» в начале каждого абзаца в письме доброго Отца: эту особенность, несомненно, можно было принять в качестве доказательства энергичного и решительного характера священника.

Мой дорогой мальчик,

Я благодарю Вас за Ваше письмо, на которое я не торопился отвечать: мальчиков из колледжа на каникулах следует оставить в покое. Поэтому мое письмо будет своего рода предисловием к новому семестру.

Я был доволен, что Вы написали, потому что в этом я вижу доказательство того, что Вы по–прежнему придерживаетесь хороших намерений. Я вижу, что Вы извлекли прибыль из совета, данного мной насчёт вашего чтения, но я не знаю работу, которую вы упоминаете («Милый Иисус»). Тем не менее, в этом, как и во всех других вопросах, вы не сможете сделать лучше, чем спросить совета у своих родителей. Они несут свою миссию, совместно со школьными наставниками, чтобы научить Вас, как прожить свою жизнь разумно.

К тому же, я поздравляю Вас, если Вы не запамятовали, что Вы наконец–таки скоро вступите в Конгрегацию. Из того, что вы говорили мне о своей решимости не останавливаться на узком поле нравственного совершенства, очевидно, что вы осведомлены обо всём значении и размахе этого события.

+ Лозон

P. S. Я желаю Вам благочестивых устремлений в праздновании Жертвы святой мессы.

Вот и наступил первый день нового семестра. Жоржу хотелось забрать с собой письмо Александра, но он подумал, что разумнее оставить его дома, вместе с другими записками. Кто знает, что может случиться во время последнего семестра в году? Кроме того, такой акт благоразумия позволил бы не показывать Люсьену послание, которое он ревновал к взорам любых глаз, за исключением своих собственных. Правда, Люсьен абсолютно не настаивал на демонстрации записок, но с его стороны существовал некоторый риск попытки утвердить равенство в вопросах обсуждения писем — он же позволял Жоржу читать послания от Андре. Жорж же мог бы с чистой совестью поклясться, что не в его силах соответствовать этому.

Он опустошил маленький дорогой сундучок, который забрал из гостиной и унес в свою комнату. Он заявил своей матери, что хочет держать в нём почётные грамоты и другие бумаги из колледжа, и выпросил у неё разрешение не отдавать ключ. Письма Люсьена он уложил под кусок картона, ниже драгоценного клада из посланий от Александра. У себя он оставил только прядь волос мальчика. Он вложил её в бумажник вместе с картинкой Фесписа, получившей одобрение настоятеля.

Он возвращался в Сен—Клод не по железной дороге, как в январе; его везли на машине родители. Они были удивлены его отличному настроению. В ходе разговора его родителей с настоятелем те многозначительные точки, присутствующие в его табеле за семестр, не были упомянуты. Очевидно, что юный монсеньер академик издавна был в стойкой милости у настоятеля; и вряд ли в одиночку сможет изменить такое положение. В прочем, как и Александр, мартовские неприятности которого оказались закрытым делом.

Оказавшись на свободе, Жорж обошёл школу в поисках своего друга. Но напрасно, было уже поздно, и он был вынужден вернуться к Люсьен, на время прекратив поиски. У него состоялся непродолжительный разговор с Морисом, и он был счастлив наконец–таки услышать звон колокола, чьим традиционным приветствием открывался семестр.

Его глаза искали белокурую, светлую голову, светившую там, в заднем ряду, в конце прошлого семестра. Её отсутствие заставило Жоржа забеспокоиться. После чего, неожиданно, счёл, что сбит толку иллюзиями, порождёнными желанием: Александр входил в состав хора как один из певчих отца Лозона, последнего, кто отправлял службу в этот день.

Это оказалось щедрым возмещением — первое чудо, совместно сотворённое Святыми Георгием и Александром. Гимны огласились возгласами — Аллилуйя! — время Страстей Христовых закончилось.

Время от времени Жорж видел улыбку Александра — вероятно, от мысли о приятном сюрпризе, который тот собирался преподнести своему другу. В просвете его одеяния красный галстук сиял, как знак сплочения. Этому соответствовало не только само одеяние и собственный галстук Жоржа, но и облачения священника, и украшения храма. Любимый цвет двух друзей был повсюду.

Жорж справился со своим молитвенником, чтобы посмотреть, чей это праздник [26 апреля]: Святой Клет [римский епископ I н. э.] и Марцеллин [епископ Рима с 30 июня 296 по 25 октября 304 года], Римские Папы и мученики. Но нет, ничего в тот вечер не предполагало мученичества — даже не как перед Рождеством, с мученичеством ягнёнка.

Никогда ещё Александр не выглядел таким красивым. Он светился счастьем. Жорж, с открытой книгой перед собой, но с взглядом, устремлённым за её пределы, к тому, кто неудержимо его влёк. Он снова подробно оглядывал профиль своего друга — превосходящий все гравюры и медали, изученные им, все поэмы античности и современности, всю славу и богатства, жизнь и вечность. Он оглядывал рот мальчика — одновременно цветок и фрукт; золотистые волосы — без сомнения, источающие аромат лаванды; чистые, милые линии шеи, нежно–розовое, изящное ушко.

Любовь Жоржа в тот момент не была ограничена только Александром: через него и из–за него он любил весь колледж, чувствовал благодарность к Отцу Лозону, настоятелю, ко всем и каждому по отдельности учителю. Ни один из них, как ему казалось, не мог быть отныне объектом, вызывающим страх: сам воздух, которым все они дышали, был благодатен.

Разговоров в спальне не было. Дежурный Отец оказался новым, и, казалось, чрезмерно усердствовал. Он повторял свои обходы снова и снова. И, даже когда его не было больше слышно, его всё равно можно было увидеть то в одном, то в другом месте.

Жорж подумал, что, хотя это и означает потерю его полуночных бесед, есть, по крайней мере, одно утешение. Бывший Отец — старший учитель его дивизиона был переведён в начальную школу, чтобы заменить того, кто так сурово обошёлся с Александром. Таким образом, Александру, предположительно, будет разрешено покидать студию, так как опасения отца Лозона, по всей видимости, улеглись, и, следовательно, он не станет продлевать свои особые распоряжения. Что касается самого Жоржа, то он был убежден, что новоприбывший Отец склонится в его сторону; конечно же, он имел все основания рассчитывать на добрую волю человека, которого звали Отец де Треннес [Де (де) — приставка в фамилиях у голландских, французских, русских, итальянских дворян — признак дворянского происхождения]. Эта приставка к фамилии должна была означать своего рода связь между ними. В колледже не так много мальчиков с фамилиями, обладающими такой приставкой. И, по другую сторону баррикад, только настоятель, регент хора и учитель класса Риторы были из благородных.

Кроме того, Отец де Треннес, со своим большим ростом, морщинистым и измождённым лицом, стрижкой ежиком, и пронизывающим взглядом, был импозантным персонажем.

Наконец–таки после долгой разлуки Жорж и Александр снова оказались вдвоём в оранжерее. И Александр моментально заметил светлую прядь в волосах Жоржа, которую тот, в честь своего друга, выставил напоказ. Александр сразу же понял значение этого галантного жеста, ибо засмеялся и произнёс:

— Что за прелестная идея!

— Но ещё и слишком странная, ты так не считаешь? Впрочем, этот секрет очень легко спрятать.

Достав из кармана зеркальце, Жорж пригладил волосы так, чтобы скрыть длинную светлую прядь, объясняя при этом:

— Так как я не мог написать тебе, то хотел сделать что–нибудь, чтобы показать, что я думал о тебе.

Он продолжил, рассказав о поэтическом исследовании, которое он осуществил, держа в мыслях Александра, и процитировал строки Катулла к Ювенцию о трёхстах тысячах необычных поцелуев. Между делом, он решил — отчасти из гордости, отчасти, чтобы избежать впечатления лекции по литературе — ничего не говорить об Эдмоне Ростане. Разве это имеет значение? Слова стихотворения о Возлюбленном больше не принадлежали ни автор, ни плагиатору, а только Александру.

— Я тоже кое о чём подумал, — сказал Александр, — о том, как мы должны поступить. Обменяться несколькими каплями крови друг с другом. И таким образом мы будем соединены на веки.

Он достал из кармана перочинный ножик, закатал один из рукавов, и сделал небольшой надрез на руке: проявилось несколько капелек крови. Он подвинул Жоржу руку так, чтобы тот мог отведать их. Затем передал ему нож, и теперь пришла очередь Александра отведать вкус крови. Затем они постояли бок о бок в тишине, пока их раны не затянулись.

Жорж был изнурён это сценой, стремительный ход которой не уменьшил её значение в его глазах. Его собственные фантазии показалось ему незначительными по сравнению с младшим мальчиком. Ему было стыдно за своего жалкого Ювенция. И, под впечатлением только что сделанного Александром, он мог бы решиться обратить свои литературные поцелуи в реальные. Воображая, он мог выходить за пределы, и был не против; он был в полном восторге от обладания таким другом, каким был этот мальчик.

Он подумал о Люсьене, который проводил подобный обряд с Андре. Как было жаль когда–то Жоржу, понявшему, что нашел Люсьена слишком поздно; и как он был рад теперь этому самому обстоятельству. Ибо то, что он только что сделал — было вещью, которую можно сделать только один раз.

Жорж был соединен — несомненно, навсегда — с человеком, которого любил так сильно, как никого другого. Их соединяли не только литературные цитаты и поцелуи, записки и осветлённые волосы, но и сама кровь. Они были посвящены друг другу. Каждый из них был одновременно священником и жертвой. Их дружба стала религией; они вывели её из–под власти случайности, способной её уничтожить; они приспособили её к себе; и, как сказано в одном из гимнов, она была скрыта в их ранах.

В воскресенье, в последний день апреля на заседании Конгрегации кандидаты вставали на колени у алтаря, со свечой в руке. Отец Лозон задавал им обычные вопросы, и они отвечали все вместе.

— Дети мои, что влечёт вас сюда, к алтарю Марии?

— Отец, это самое горячее желание быть принятым в Конгрегацию Пресвятой Девы.

Затем священник призвал кандидатов развивать достоинства, которыми должны отличаться Дети Марии, в частности непорочность, а затем объявил, что их приняли. Затем новые Дети Марии читали акт посвящения, а Отец прикалывал им на грудь медаль с зеленой лентой. И в конце они обменялись поцелуями мира с другими мальчиками: таким образом, на глазах у Отца Лозона Жорж и Александр — невозмутимо — обменялись святым поцелуем.

Жорж и Люсьен решили, что в ту ночь будут бодрствовать, так как появилась необходимость возобновить их прежние ночные разговоры. С самого первого дня нового семестра они, будучи не в состоянии болтать в спальне, были вынуждены рассказывать друг другу свои секреты на переменах. Жорж больше не замыкался так, как это было в первые дни его дружбы с Александром: даже перед последними каникулами он получал удовольствие, выслушивая рассказы Люсьена об Андре. А ещё большее удовольствие они оба получали от своих ночных бесед, и им не хотелось лишать себя подобного наслаждения.

И Отец де Треннес пугал их не так сильно, как должен был. Теперь они узнали о нем больше; кроме того, он сам демонстрировал склонность к дружелюбию. Оказалось, что он был археологом, другом настоятеля, и теперь отдыхал в колледже после долгого проживания на Ближнем Востоке, где занимался какой–то исследовательской работой. Он принял скромную должность воспитателя в общежитии и студии, несомненно, в счёт уплаты его долга.

Он был человеком очень изысканных манер и внешнего вида. Ещё никогда в Сен—Клоде не видели рясы из полотна более тонкого, чем у него; манер, настолько благородных и таких учтивых; щек, так скрупулезно выбритых и слегка напудренных. Всё это изящество изменило суровость первого впечатления, произведённого им.

Отец де Треннес уже наладил хорошие отношения со старшими мальчиками: он любил ходить к ним на площадку во время перемен, рассказывая о своих путешествиях. Он также пристально опекал мальчиков четвертого класса, присоединяясь к их футбольным играм — утверждая, что он не достаточно силён, чтобы играть со старшими. Но, несмотря на правила, он не принуждал мальчиков играть, и было замечено, что Отец–префект не смел вмешиваться. В студии он никогда не отказывал в разрешении сделать что–либо. Казалось, что только в общежитии, он, из–за своей бессонницы, решил установить строжайшую дисциплину. Ничего подобного там не требовалось, но как раз там он становился более требовательным, чем был на самом деле.

В конце концов, Жорж увидел, как в комнате Отца погас свет — темная штора закрывало окно не полностью. Он позвал Люсьена, который задремал. Для того чтобы вести беседу, находясь как можно ближе, они сдвинули свои кровати, прежде чем забраться в них. По такому случаю Жорж запланировал блестящую выходку: он приоткрыл свою грудь и продемонстрировал медаль Конгрегации, приколотую к его пижамной куртке. Люсьен подавил приступ смеха.

— Ты забыл те времена, когда показывал мне свои скапулярии, — сказал Жорж. — Но я подражал не тебе, это один из моих дядей, который носит свою медаль на ленточке, приколотой к халату. Кроме того, мне нравится эта медаль Ребёнка Марии. Ты тщательно осматривал аверс? Там два сердца, пронзенных кинжалом, в окружении роз и шипов, и языки пламени. Пламя хорошо мне подходит — оно из девиза моей семьи, и вызывает игру слов с моим именем, примерно такую же хорошую, как те каламбуры, которые мы тут создавали. Это Sarmentis Fiamma [Озаряющее пламя].

— Это хорошо, но я надеюсь, что ты застрахован от огня!

— Потом, кинжал — это перочинный ножик, которым Александр и я разрезали наши руки, как делали вы с Андре. Что касается роз и шипов…

Неожиданно Жорж увидел, как Люсьен, начавший улыбаться на розы и шипы, закрыл глаза и внезапно затих в той абсолютной тишине, которая указывает на глубокий сон. Тотчас слабый звук от скрипнувшей половой доски заставил его повернуть голову. У изножья его кровати стоял Отец–воспитатель. Он переместился, встав рядом с Люсьеном и произнёс:

— Только не стоит утверждать, что спите, мой дорогой юный господин Ровьер.

В след за этими словами он улыбнулся, и его улыбка успокоила Жоржа. Отец де Треннес присел на тумбочку Жоржа, оказавшись между двумя их подушками — вместо теней Александра и Андре.

— И о чём, — сказал он, — два неразлучных приятеля могут говорить друг с другом в столь поздний час?

Он по–прежнему улыбался, и его голос стал едва слышным — скорее шепот, чем голос.

— Они, вероятно, рассказывают друг другу, — продолжил он, — что их новый временный воспитатель, после того, как вывел их на прогулку после обеда, а потом проповедовал на вечерне, должен был сильно устать, и позволит себе немного расслабиться. И, как вы могли видеть, он ушёл в свою комнату, но он не спал. Он слушал, прижавшись ухом к окошку. Как видите, он знает, что если определенный период времени продолжать наблюдение, то всегда можно воспрепятствовать тем, кому захочется предаться бессмысленной болтовне. Но он также знает, что те, у кого имеются более серьезные причины для разговора, могут быть ещё более терпеливыми. А все серьёзное и значимое ему интересно, — и делает его, в свою очередь, упорным в ожидании.

Отец был неправ, припомнив свою вечернюю проповедь: грандиозные образы, вызванные его красноречием в церкви, были враждебны к настроению его ночных шептунов. Он взглянул сначала на Жоржа, затем на Люсьена, вероятно, чтобы увидеть, какой эффект произвели его слова. Но Жорж отвёл взгляд; он испытывал смущение, которое, по–видимому, разделял и Люсьен. Отец де Треннес продолжил:

— Археология — всепоглощающая наука — как вы знаете, это моя профессия в миру. Храм может быть восстановлен по немногим фрагментам своей архитектуры; можно восстановить надпись, хотя большинство слов в ней были стерты. В отличие от большинства людей, я применяю свои профессиональные навыки в жизни. Например, я могу восстановить секреты каждого мальчика по движению, взгляду, по самым пустяковым признакам.

— Например, для меня стало ясно, в мою самую первую ночь здесь, что ваша обособленность в этом углу — кровать господина де Сарра была ещё незанята — должна благоприятствовать замыслам двух таких проницательных юношей, какими, кажется, вы являетесь. Я держал свои глаза и уши открытыми, и уже начал чувствовать, что в вашем случае я ошибся, как в тех ваших коллегах–сеньорах, что лежат здесь, когда заметил, буквально миг назад, что ваши кровати чудесным образом сблизились. Так что я пришел посмотреть, не будет ли у этого чуда каких–нибудь последствий.

Он оглядел Жоржа и Люсьена, по–видимому, полагая, что сейчас принёс им облегчение. Но Жорж, удивлённый сверх меры, бросил вопросительный взгляд на Люсьена, а затем, как и тот, отвел глаза от священника.

— Очень хорошо, — произнёс Отец, неожиданно поднявшись на ноги. — Шутка затянулась.

Его голос был таким же тихим, как и раньше, но его тон изменился.

— На колени, вы оба, да побыстрее, — добавил он.

Под прикрытием одеяла Жорж снял медаль Ребёнка Марии. Он опустился на колени на прикроватный коврик, подав пример Люсьену.

— Не там, пожалуйста! — сказал Отец, — в проходе, так чтобы я мог видеть то, что вы делаете.

Он прислонился к шкафчикам, которые обрамляли этот край спальни, неподалеку от двух мальчиков. Достал свои чётки из кармана и молча пропустил их бусины сквозь свои пальцы.

Жорж не знал, что делать с этой смесью сладких речей и строгости. Священник сначала попытался их успокоить, а затем наказал. Он словно бы поднял их, только для того, чтобы как можно более эффектно бросить. Что он за человек? Сказанное им было едва ли менее неожиданным, чем то, что он сделал. Он подслушивал, как лакей или как чернь, за шторами. Он попытался подслушать разговор — но только для того, чтобы к нему присоединиться; продолжил разговор, а потом внезапно рассердился. Разозлился, потому что говорил только он один, или потому, что перестали говорить? Во всяком случае, для тех, кто не был профессиональным археологом, его поведение было также трудно расшифровать, как и стёртую надпись.

Однако Жоржа не сильно волновало то, как раскрыть эту тайну. Он был обеспокоен, стараясь не раздражать человека, от которого могли зависеть его встречи с Александром. Поэтому стоя на коленях, он старался держать себя неподвижно, таким образом доказывая свою добрую волю. Он подумал о медали; та была в постели, и её лента могла измяться.

Отец, перебрав все бусины чёток, снова подошел к двум мальчикам и приказал им встать на ноги. Сведя их вместе, он обнял их и притянул к себе, словно желая выразить, что прощает их этим ласковым объятием. Затем он медленно от них отстранился; он изучал их в свете ночника, но его собственное лицо находилось в тени. И, наконец, произнёс:

— Вы должны хорошо помолиться за меня.

На следующий день Жорж и Люсьен оказались еще менее способными понять, что отец де Треннес ожидал от них прошлой ночью — таким непоследовательным было его поведение. И вновь его манеры претерпели изменения: теперь он вёл себя по отношению к ним с полным безразличием. Он очень быстро позабыл, что поручил себя их молитвам, и, возможно, даже раскаивался, что сделал подобное. Кроме того, что за мотив двигал им, когда он пожелал, чтобы они за него помолились?

Короче говоря, друзья были недалеки от мысли, что Отец слегка чудаковат. Во всяком случае, они решили не подвергать себя дальнейшим вторжениям в их тайну в случае, если он сам уже не решил в дальнейшем не обращать на них внимания. Разве не сам священник заявил, что его визит к их кроватям был всего лишь «затянувшейся шуткой»? Хотя она, кажется, напротив, была замечательно короткой.

Жорж спал, когда почувствовал сильный свет, направленный на его глаза, и открыл их. У его постели, с той стороны, где у него не имелось соседа, он узрел Отца де Треннеса, с электрическим фонариком в руке, которым тот светил в лицо Жоржа, наблюдая за ним. Отец выключил фонарик и сел на прикроватную тумбочку — можно было предположить, что эти тумбочки были сделаны такими низкими только ради того, чтобы он мог присаживаться на них.

— Простите меня, что разбудил вас, — произнёс он. — Мы позволим Ровьеру спать дальше.

И, приподнявшись, он снова включил свет и осветил Люсьена, лежащего перед ними.

— Посмотрите, как крепко он спит! — произнёс он. — Его закрытые глаза — обитель ангелов, а его рот дышит их дыханием. Он напоминает одну из прелестных строк Мюссе:

Les lèvres des enfants s'ouvrent, comme les roses

Au souffle de la nuit…

Губы детей, открываются как розы

в дыхании ночи…

И отец де Треннес опять включил свет, словно бы желая обратить внимание Жоржа на красоту Люсьена. Мог ли он представить себе, какую важную роль в ночной жизни Жоржа в спальне во время последнего семестра играл подобный электрический фонарик? Тот фонарик посылал свет на лицо, красивее, чем Люсьена; на поэзию, прелестнее, чем у Мюссе.

Цитата Отца де Треннеса польстила Жоржу — не только своим отношением к поэзии, но призывом поверить священнику: Мюссе был не в чести у Отцов; следовательно, любой Отец, цитирующий его, демонстрировал свою терпимость. Кроме того, Жорж, не имея ничего на совести, безусловно, оценивал этот ночной визит, как дружественный, и был готов приветствовать подобное покровительство как манну небесную. Оно могло бы подстраховать его свидания, укрепив отношения с Александром. Он и его друг могли бы тогда рассматривать Отца де Треннеса в качестве союзника в противоборстве с настоятелем и другими Отцами. Все это следовало из улыбки, с которой Отец де Треннес явился очаровывать. Он опустил голову почти до уровня подушки и прошептал:

— Ты не сонный, надеюсь? Я чувствую, что нам предстоит долгий разговор. В кои–то веки, и совсем неподобающе — я заменю Люсьена.

Его слова достигли Жоржа вместе с чистым, свежим ароматом зубной пасты и туалетной воды. Жорж оказался встревожен и растерян, находясь в одиночестве и в полумраке, при том, что к нему конфиденциально обращается священник. Он представил себе Александра, выслушающего слова Отца Лозона насчёт порочных мыслей. Может, Отец де Треннес собирается порекомендовать ему какие–то особые молитвы? В настоящий момент, однако, тот молчал, как будто размышляя, как начать разговор.

— Я хотел, — произнёс он наконец, — поздравить вас с тем, что вы стали первым по греческому языку. Восхитительно. Я могу добавить, что из всех, кто стал первым в этом предмете, вы лучше других подходите для того, чтобы нести эту особую корону. Вы достойны скорее Платоновской академии [религиозно–философский союз, основанный Платоном в 380‑х годах до н. э. близ Афин в местности, названной в честь мифического героя Академа. В Академии разрабатывался широкий круг дисциплин: философия, математика, астрономия, естествознание и другие. Внутри Академии было разделение на старших и младших; основным методом обучения была диалектика (диалог)], нежели Академии Сен—Клода.

— Я ошеломлён, — сказал Жорж, улыбнувшись ему ещё раз.

Вероятно, подумал Жорж, он сможет сослаться, как на Платоновскую академию, так и на Академию Сен—Клода, когда будет участвовать в выборах во Французскую Академию.

Отец, задумчивым, почти мечтательным тоном, продолжал:

— Я очень люблю греческий и Грецию, которую хорошо знаю, как и вы, надеюсь. Эту страну вы должны увидеть: там родилось совершенство, и это совершенство в совсем другом обличье. Её скалы и источники, ее небо, ее речные берега и земли, её бесплодные горы и её оливковые сады — предоставят вам столько же знаний, сколько сам Парфенон, Дельфы или Гермес с Олимпа. Но все эти чудеса могут быть поняты только в свете, который исходит от них, и, кажется, создан ими. Так же как и среди людей, красота и непорочность всегда должны идти вместе. Сначала я уже похвалил тебя — ты это заслужил; я задаюсь вопросом, что я должен делать дальше? Сможешь ли ты подтвердить, что целомудрие в тысячу раз необходимее, чем красота?

— Конечно, да, Отец, — сказал Жорж, поражённый быстротой, с которой они перескочили от чистоты греческого неба к чистоте нравов.

— Ваша дружба с Люсьеном Ровьером кажется мне чрезмерно закрытой. Не могла ли она сбиться с пути?

Жорж покраснел. Ему показалось, что отец де Треннес зашёл слишком далеко. Тем не менее, ему удалось сохранить ясность в голосе, когда он отвечал:

— Знаете, Отец, для подобных вопросов у меня есть духовник.

— Ну, Жорж, мой юный друг, не надо обижаться на мою настойчивость. Человек хорошего воспитания и манер никогда не должен краснеть или, скорее, никогда не должен делать ничего из того, что вызовет у него румянец. Как Баярд [Пьер Терра́йль де Бая́рд, Пьер Террай, сеньор де Байяр (фр. Pierre Terrail, seigneur de Bayard), 1473–1524 — французский рыцарь и полководец времён Итальянских войн, прозванный «рыцарем без страха и упрёка»], он должен быть бесстрашным и непорочным. К сожалению, когда такое случается, когда возникают определенные проблемы, в которых начинают упрекать себя — я прекрасно знаю, что человек постесняется признаться в них, если его духовник — обычный человек. Отсюда следует, что он должен выбрать другого человека, человека из своей касты. Разве само слово каста не является синонимом целомудрия? А у чистоты, как говорит апостол [Павел], все непорочно.

Жорж вспомнил проповедника, который тоже, в своей манере, обстоятельно разглагольствовал про «чистоту», придавая этому слову этимологическое происхождение от латинского слова «мальчик». Мальчики и чистота, казалось, могли подаваться под любым соусом. Он также припомнил полный текст изречения апостола, из которого отец де Треннес привёл только половину: «Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть» [Мф 15:11; Рим 14:14].

— Я понимаю мальчиков, — продолжил Отец. — И это знание позволяет мне понять греческий софизм — что снег черный. Какая видимость их откровенности! Некоторые из них будут обвинять себя, на трибунале раскаяния, что нет ничего хуже, чем слишком любить наслаждения, то же самое, что практиковаться в грехах без имени — таких грехах, которые не приемлет Павел, и как справедливо сказано — в таком количестве упоминаются среди христиан. Это, пожалуй, только для того, чтобы доказать, что Апостол Павел был прав в вопросе, что мальчики, практикующихся те самые грехи, предпочитают не упоминать о них, по крайней мере, своему духовнику.

— Я был разгневан в субботу, наблюдая ваших однокашников, возвращающихся с исповеди совершенно невозмутимыми и хладнокровными. Я увидел в их лицах не умиротворение души, а торжество порочности. И действительно, час исповеди, когда все секреты жизни этого колледжа должны обнажаться, вместо этого является часом, полным мошенничества. Мои коллеги совсем не виноваты: что может человек, который никогда не был мальчиком внутри себя, не в реальности; человек, который подавил мальчика в себе силой воли и молитв, знать о проблемах мальчика? Поводов согрешить так много — по семь раз на дню для праведников, согласно Писанию. А мальчики ведь настолько сильно отличаются от праведников! Они грешат в своих мыслях даже чаще, чем мужчины, потому что у них больше досуга и они более наблюдательны — да–да, в своих мыслях, взорах, на слуху, когда они не могут грешить де–факто.

— Вы, наверное, не читали ни Исповедь блаженного Августина, ни чего–нибудь из Святого Пётра Канизия, ни, конечно же, бенедиктинских правил Пчелы и Клюни.

— Святой Августин, дав нам некоторые указания о проступках, совершённых им со своими товарищами ещё мальчиком, добавляет следующее, что раскрывает гораздо большее: «что предполагает невинность у детей? У них её нет, Господи; мой Бог — он повторяет себя — её там нет, и даже сегодня я прошу Вашего прощения за то, что был одним из тех невинных». Он заключает пассажем, который до сих пор силён, хотя и несколько странен: о том, что, по его мнению, когда наш Господь говорит, что Царство Небесное принадлежит тем, кто как малые дети, он не выдвигает их предполагаемую невинность в качестве образца добродетели, а только их малый размер, как символ смирения.

— Итак, это то, что Отец латинской Церкви сказал об этом. Святой Пётр Канизий, живший в шестнадцатом веке, был одним из реформаторов католического образования — он еще более сокрушителен в своем признании ошибок и порочных связей своего детства; но оно, пожалуй, создаёт некоторое допущенное преувеличение святого смирения. Я ограничусь цитированием его вывода, уместного тут: «Господи, открой глаза учителей нашей молодежи, чтобы они смогли перестать быть слепыми».

— В средние века монахи Святого Бенедикта обдумали замечания Святого Августина и опередили молитву Святого Пётра Канизия. Это подтверждается правилам в их школах. Есть, например, следующее: «Там, где могут находиться мальчики, каждому из них запрещается находиться слишком близко друг к другу…» и «В классе каждый мальчик должен иметь обособленное место для сидения, а не на общей скамейке для всех». Каждый ученик никогда не находился вне поля зрения своего учителя, который ночью спал в постели рядом с мальчиком.

— В настоящее время детская невинность в моде. Здесь, как и в других странах, этот предрассудок выгоден каждому обаятельному лицемеру ради получения безраздельной власти. Правила, как и законы, единодушны в продвижении их замыслов, в их параграфах знаменитая Maxima debetur Puero reverentia [Один из малых сих; лат.]. Эта формула, которой мы обязаны Ювеналу, как вы знаете, резюмирует моральное учение по проблеме детства, которое Христианство унаследовало от языческого мира. Возможно, вы читали других греческих и латинских авторов помимо Сен—Клода. Если же нет, то вы будете склонны верить, в след за достойным Ювеналом, что дети древности, были такими респектабельными, что оказались достойными особого уважения. Тем не менее, хотя я намекнул вам без излишнего стыда, каким было детство двух великих святых, я должен со стеснением рассказать о детстве одного из величайших людей древности. И не будем винить природу за все эти страдания: все по вине первородного греха.

— Все это, мой дорогой Жорж, послужит для того, чтобы показать вам, как хрупка добродетель целомудрия. В житие Святого Бернардина Сиенского мы можем прочесть, что «никто, кому Бог не предоставит дар целомудрия, не сможет стать целомудренным». Но он говорит также о том, что делать перед тем, как Он поспособствует нам с этим даром. Он требует, чтобы мы просили этот дар у Него. И даже задавшись этой целью, мы должны быть способными просить это и знать, как просить его.

— Такая основательность довольно непосильна для мальчика Вашего возраста. Если вы останетесь в одиночестве, я имею в виду — без помощи против себя или других, вы поддадитесь. Необходимо, чтобы внимательный и дружелюбный глаз следил за вашим сердцем. Я предоставлю Вам такой глаз.

Он улыбнулся своим словам, и поднялся.

— Спокойной ночи, — произнёс он, пожимая руку Жоржу. — Естественно, что предложение, только сделанное мной вам, в равной степени относится и к вашему другу. Давайте станем тремя друзьями.

Люсьена, казалось, позабавило, когда Жорж повторял весь этот вздор, но как только Жорж объявил о своем намерении повеселить этим рассказом Александра, то он посоветовал быть осторожным. Это касалось только их и больше никого. Они были достаточно взрослыми, чтобы ответить, и никого не бояться. Но Александр не смог бы понять значение их интереса в налаживании отношений с отцом де Треннесом. И интерес этот был, несомненно, пикантен: один из их воспитателей вывернул наизнанку правила ради их же блага — правила колледжа Сен—Клода — вопрос, более важный для них, чем что–то о Пчеле или Клюни. Они, по–видимому, получили наглядный урок о доктрине двусмысленности, которую обсуждали на уроке французского, когда изучали Provinciales [«Письма к провинциалу» — сборник из восемнадцати писем Блеза Паскаля полемического характера, опубликованных в 1656–1657 годах].

Однако они согласились, что будут, насколько только возможно, поддерживать эту маленькую интригу вместе и сообща. Если один из них будет разбужен священником, то он должен суметь разбудить друга. Что же касается предложения Отца выслушивать их исповеди, то они должны очень сильно поблагодарить его за это.

Время перед сном показалась им полным тайн. После молитвы они заговорщически посмотрели друг на друга, упреждая события этой ночи. Жорж почувствовал волнение, когда отец де Треннес тихо прошёл рядом с его постелью, постукивая чётками об пуговицы рясы. Звуки затихли; он мог видеть тень Отца, вытянувшуюся на дальней стене. Воздух в спальне, казалось, был наполнен мыслями, которые он пробуждал. Здесь был человек, который знал Грецию — отечество «Александра, сын Филиппа»; следовательно, его престиж в глазах Жоржа был огромен. Отец воочию видел те статуи и здания, которые были на иллюстрациях в «Мифологии» и в «Истории античности». Может быть, однажды ночью он даже заговорит об Амуре Фесписа. Он должен был видеть эту работу в Ватикане, если допустить, что на своём пути в Афины он достаточно долго пробыл в Риме; в таком случае Жорж изобретёт трюк, чтобы развернуть их разговор в эту сторону, даже если это коснётся самого Папы Римского.

Жоржу стало жаль, что его мысли отвернулись от своей исключительной занятости Александром. Но, по крайней мере, он знал, что ему не суждено даже в малом изменить своему другу. Разве не сам мальчик сказал, говоря о Люсьене, что есть друзья, а есть друзья, а Отец Лозон — что есть поцелуи, а есть поцелуи? Его общение с Отцом де Треннесом чисто интеллектуальное; несмотря на личные притязания священника, сердце там не участвовало. Отец де Треннес пришёл на смену Марку де Блажану, чье мнение о школьниках фактически стало предвестником мнения Отца. Более того, поскольку Александр принял идею дружбы между Жоржем и Люсьеном, которая обладала реальной ценностью, то он должен был безоговорочно принять и другую, у которой такой ценности не было.

Жорж был удивлен, когда проснулся утром в то же время, что и все остальные. Ночной визит не состоялся. Кроме того, в течение дня отец де Треннес не обращал ни малейшего внимания, ни на Люсьена, ни на Жоржа. К вечеру их любопытство разгорелось ещё больше. Будучи не в состоянии говорить, тем не менее, они заснули очень поздно. Жорж был готов держать пари, что Отец придет этой ночью, но у Люсьена было точно такое же мнение.

Проснувшись утром, они поняли, что ошиблись. Они были почти разочарованы. Почему Отец, после всех своих авансов, отстранился, вылив ушат холодной воды на их ожидания стать допущенными к раздаче сокровищ эрудиции?

В четверг, во время занятий в студии после возвращения с еженедельной прогулки, Жорж, записывая свой рассказ о ней, остановился, поняв, что собирается вновь увидеться с Александром. Этого хватило, чтобы заставить его позабыть, по крайней мере, на день, красноречие и молчание Отца де Треннеса. Он вновь вернулся в другой мир, в котором Отец не мог предложить ничего, кроме разрешения выйти из комнаты, которое он тут же и попросил.

Тем не менее, Жорж поздравил себя с тем, как проявляет сдержанность, ограничивая число своих свиданий с Александром: он подумал, что их число следует как–то умерить, пока он будет выпрашивать благосклонность у человека, одновременно такого умного и настолько эксцентричного. Любая сделка с ним повлечет за собой слишком много превратностей, которые могут обернуться к лучшему.

Жоржу пришлось проявить твёрдость: в пятницу Александр умолял о двух еженедельных свиданиях, как это было в начале их общения; но, Жорж, следуя своего рода интуиции, принципиально настоял только на одном, и переназначил его на четверг — идея пришла после того как их духовник выказал ему неудовольствие.

Александр прибыл в оранжерею всё ещё возбуждённым от удовольствия, полученного вследствие экспедиции второй половины дня. Его волосы были довольно растрёпаны. Наслаждаться причёсыванием — процесс отныне стал неизменной чертой их встреч.

Его класс проводил урок ботаники в лесу. Он сказал Жоржу:

— Цветы я собирал для вас. Когда я выбирал их, то говорил: «Эти фиалки для него, и эти лилии из долины, и эти красные луковицы — для него». А вот и они!

Он вытащил небольшой букетик из кармана.

— Жаль, — продолжил он, — что они немного завяли. Там среди них ещё веточка глицинии. Я сорвал её на обратном пути, рядом с колледжем.

Гиацинт и глицинии были действительно ben trovato [хороши, итал.]; получилось так, словно мальчик догадался, что именно эти цветы в другой оранжерее были вложены в конверт с его письмом. Жорж рассказал ему об этом, и, поскольку пришлось весьма кстати, поведал легенду о красавце Гиацинте, из которой и пошло Апполоновское название Гиацинта.

Смеясь, Александр сказал:

— Мы назовём эти красные луковицы гиацинта Жоржианами. Я очень хорошо разбираюсь в ботанике; так же хорошо, как вы разбираетесь в мифологии. Вы рассказали мне, что такое гиацинт, но знаете ли вы, что такое Тараксакум [Taraxacum — одуванчик, лат.]? Ну что, язык проглотили? Это одуванчик. В своей тетради по ботанике я записал их латинские имена красными чернилами, чтобы лучше запомнить.

— Красный, конечно же, наш цвет. Кстати, я почти забыл поздравить тебя с именинами — на третье мая в соответствии с мартирологом приходится день Святого Александра. Я должен подарить тебе букет. А тебе следует заняться с цветами риторикой. Ой, кстати, я обнаружил в своём молитвеннике, что 11 сентября, твой день рождения — это праздник святого мученика Гиацинта. Так что ты гиацинт в обеих наших религиях.

— Да, но в обоих случаях проливается моя кровь. Может быть, поэтому красный — мой цвет? Мне следовало дважды подумать, прежде чем выбирать галстук как у тебя.

Жорж улыбнулся.

— Цвет имеет другое значение, на самом деле, даже два. Я сделал что–то вроде аллюзии, по поводу нашей первой встречи. Песня Песней — я всегда говорю с тобой о ней! — учит нас, что «любовь есть Огонь и Пламя», то есть, она красная. Кроме того, в Библии, грехи всегда багровые — помнишь, какой текст цитировал проповедник? Любовь или грех — этот выбор встал перед нами; мы выбрали лучшее.

— Но мы не выбирали из этого. Мы выбрали дружбу.

— Разве название слова имеет значение? Это значит быть привязанными друг к другу. В записках, в своём гимне, и в письме ты говорил, что любишь меня.

— Я написал это. Я не говорил этого.

— Но ты так считаешь — вопреки себе, ты покраснел. Ещё один красный — цвет признания. Но я еще не закончил со Святым Александром.

— Вчера на медитации я обрадовался, когда настоятель заговорил о «великом Папе, Святом Александре [Александр I, Папа Римский с 105 (107) по 3 мая 115 (116). Почитается как священномученик, память в Католической церкви 3 мая, в Православной церкви 16 (29) марта.], который управлял Церковью в царствование императора Адриана». Ну вот, в то воскресенье, когда ты кадил на меня, я, помнится, подумал, что ты смог бы стать Папой, если бы захотел. Я понятия не имел, что ты уже им был. В Римской истории, которую мне одолжил настоятель, я прочитал, что у императора Адриана был юный фаворит по имени Антиной, прославившийся своей красотой, как сам Александр — Александр Великий, а не великий Папа. И в честь Антиноя были возведены храмы, после его смерти, как и Гиацинту. И я подумал, что если бы я был Римским императором, а ты моим другом, я бы построил храм в честь тебя, но во время твоей жизни, так что ты стал бы богом на земле. Это лучше, чем быть Папой. Были ещё мысли во время медитации: Антиной заставил меня полюбить Святого Александра, как Александр заставил меня полюбить Алексиса из одной эклоги Вергилия.

— Ювенций, Антиной, Алексис, Гиацинт, — сказал Александр, загибая пальцы. — Нас уже четверо.

Жорж и Люсьен находились в комнате Отца де Треннеса. Тот всё ещё держал в руке розу. Она была нужна для того, чтобы они вдохнули её аромат — таким образом он будил их. Жорж был первым, кого подвергли подобной романтической процедуре, и потом он наблюдал, как та проводится над Люсьеном. Мюссе писал, что детские губы «раскрываются ночью, как розы»: Отец де Треннес раскрыл ночью розой их глаза.

Затем он попросил двух мальчиков присоединиться к нему в его комнате для разговора — там им было бы наиболее удобно. Как могли они отказаться? Он призвал их не производить шума, и привести в порядок кровати так, что их отсутствие не заметили. Они надели тапочки, но, увидев, как они надевают куртки на свою ночную одежду, он попросил их остаться, как они были, в одних пижамах; если им станет холодно, то можно будет включить электрический радиатор. И теперь, оказавшись тут, они по–прежнему чувствовали очень большое удивление.

Отец поместил розу в вазу и сказал, улыбаясь:

— Rosa mystica, роза из наших тайн.

Он осторожно закрыл зашторенное окно, которое выходило в спальню. Его кровать была не смята. Помимо туалетного столика с рядом стоящих на нём стеклянных бутылок и колб, имелась портативная резиновая ванна. На столе возле лампы находились три стакана, бутылка с каким–то ликером, и пакет печенья. Приглашающе выдвинув вперёд два стула для своих гостей, Отец уселся перед ними в плетеное кресло.

— Позвольте мне напомнить, — произнёс он, — слова псалмопевца: «Как хорошо и сладко жить вместе с нашими братьями!» — habitare fratres in unum [Братья живут в единстве, лат.]. Это было любимым изречением тамплиеров; и их преследователи интерпретировали его против них, находя в нём отвратительный смысл. Любому великому братству следует ожидать, если уж не фактического преследования, так клеветы. Я привел вашу пару сюда для того, чтобы обезопасить наши признания. Нам тут не только удобнее, но и безопасно. Я проверил, кровать за кроватью, чтобы убедиться, что все спят. Кроме того, это время выгодно для нас, это время первого и самого крепкого сна. Тем не менее, придвигайтесь ближе ко мне и говорите тише.

Мальчики передвинули свои стулья вперед, пока их колени почти не соприкоснулись с его коленями.

— В течение дня, — продолжил Отец де Треннес, — я должен был, как вы видели, придерживаться аналогичных мер предосторожности. Я не должен был говорить с вами, теми, кто меня интересует, но вёл множество разговоров с теми, кто может позабавить, но меня не интересует — я имею в виду ваших сеньоров [учащихся старших классов], которые считают себя уже мужчинами, и ваших юниоров, которые ощущают себя еще детьми. Таким образом, вы будете испытывать, даже ещё острее, чувство превосходства над всеми остальными; и, к тому же поймёте, что истинный триумф держится в секрете.

И добавил, снова улыбнувшись, — В доме Отца Моего обителей много.

Он поднялся, откупорил бутылку и разлил ликер по стаканам.

Жорж задал ему несколько вопросов о Греции: каковы тамошние люди, гостиницы, еда, дороги и по–прежнему ли возможно найти прекрасные произведения скульптуры, выставленные на продажу. Отец де Треннес отвечал очень дружелюбно. Он также пообещал им заказать томик поэзии Мюссе — Люсьен заявил, что любит её, так как, согласно Жоржу, именно ему выпала честь напомнить об этом Отцу.

— Я вижу, и рад это узреть, — заявил Отец, — что вы ничего не таите друг от друга, хотя я заметил, что вы держитесь обособленно от других мальчиков. Такая близость, с одной стороны, и осторожность с другой — именно то, что всегда привлекает и располагает меня.

Он передал своим гостям по последнему стакану ликера, а затем отодвинулся, непринуждённо их созерцая.

— Я тут подумал, — заявил он, — что ваши пижамы вас не устраивают так, как могли бы. Та, что на Люсьене, лучше подойдет Жоржу, потому что Жорж более худой; пижама Жоржа будет лучше выглядеть на Люсьене, который коренастее. Поменяйтесь завтра пижамами. Как говаривал Пифагор: между друзьями всё имущество общее.

Он посмотрел на часы и сказал:

— Я должен помнить про свой отдых. Вы покинете меня, и вернётесь в страну сновидений. Ах, как мне хочется узнать, кто из вас и что будет видеть во сне! Может быть завтра, вследствие моей идеи, Жоржу будет сниться Люсьен, а Люсьену — Жорж.

Он внимательно проследил за выражением их лиц, как в свой первый ночной визит, и сказал:

— Не забывайте, и я никогда не перестану повторять, что непорочность, в глазах Божьих, это рассвет красоты и украшение детства, но также часто, это единственное, чем они не обладают. В вашем возрасте, то есть в те же четырнадцать, святой Николай Толентинский удержал своё целомудрие только с помощью цепей, железных ремни и власяницы, постясь четыре раза в неделю, и ложась спать на голую землю.

— Давайте, любыми средствами, окажем честь тому, кто не дал повода лукавому восторжествовать над собой. Тем не менее, мы должны помнить, что путь к покаянию всегда открыт для тех, кто оступился. Чистота сердца всегда может быть восстановлена, и это то, что имеет значение. И в великой душе имеется самый настоящий разгул порочных страстей, предполагающий снисхождение благодати и очищения. Не отчаивайтесь; вы сможете, в омуте вашего несчастья снова обрести Бога, через меня.

В воскресенье труппа прибывших актёров давала в большом зале представление о Полиевкте [Полиевкт Мелитинский, правильнее Мелитенский — святой, был первым мучеником в армянском городе Мелитене], христианскую трагедию. Жорж был не очень высокого мнения об этой пьесе, входившей в учебную программу его курса и обильно снабжённой комментариями Броненосца. В этом вопросе Жорж имел такое же мнение, как и по поводу Отеля Рамбуйе. Ему не особенно хотелось получать урок драматургии, хотя он надеялся на роль в пьесе Les Plaideurs[Сутяги — комедия в трёх действиях, написанная в 1668 г. и опубликованная в 1669 г. Жаном Расином, французским драматургом], которую старшеклассники готовили для церемонии вручения призов. И, тем не менее, он был в восторге: Полиевкт даст возможность увидеться с Александром, а Les Plaideurs предоставил бы ему шанс похвастаться, и, вероятно, явно лучший, чем академические церемонии прошедшего марта.

Были приглашены господа кюре из окружающих приходов. Когда они гуськом вошли в зал со своим деревенским внешним видом и дородными формами — это позабавило юную аудиторию. Они заняли первый ряд перед академиками с последнего собрания, славно делившими ряд с кардиналом; недостающие на этот раз кресла были принесены из комнат настоятеля. Сидя несколькими рядами позади кюре, Жорж мог узреть перед собой светлый затылок Александра.

В конце концов объявился Полиевкт, чтобы получить упрёк от Неарка [полководец, мореплаватель, сподвижник и друг детства Александра Великого]. Всякий раз, когда со сцены объявлялись такие слова, как «Бог», «небеса», «христианин» или «крещение», достойные сельские священники взрывались серией оваций, воспринимая которые, актёры начали выговаривать любые подобные благоприятные слоги с особой ясностью. Мальчики спешили превзойти посетившее их духовенство, создавая таким образом почти шквал аплодисментов.

Настоятель был вынужден повернуться и приглушить шум — трудный подвиг, так как он явно был смущен опасностью показаться не одобряющим индивидуальную и общую услужливую обстоятельность актеров, рвения гостей, и характера трагедии, родившей термин «христианин» и, кроме того, являвшейся произведением великого Века. Он был сдержан в вопросе с Полиевктом, как и в тот раз с открыткой Жоржа с Амуром Фесписа (который был из Ватиканского дворца). Морис, сидевший неподалеку от Жоржа, зашептал, что они должны организовать контрдемонстрацию, аплодируя таким словам, как «женщина», «любовник», «красивые глаза», и «Гименей». Он и в самом деле стучал по полу ногами на каждом подобном слове, но осторожно; таков был его остроумный протест, и он не преминул продлить его на слова «плоть», «Юпитер», и «удовольствия».

Зычный голос, достойный Феликса [правитель Феликс, тесть Полиевкта, которому было поручено исполнить императорский указ, с сожалением узнал о его поступке, и заявил, что если тот не покается, то он вынужден будет его казнить. По преданию, и сам Феликс и жена Полиевкта умоляли его отречься от Христа, однако святой остался непреклонен и был казнен] изрек последнюю строку пьесы:

Et faire retentir partout le nom de Dieu [И звучит повсюду имя Бога, фр.]

Когда пьесу разыгрывали в классе, учитель французского заметил:

— Обратите внимание на то, что пьеса заканчивается словом «Бог».

Сегодня они могли бы этого и не заметить. Во всеобщей суматохе на выходе из зала Жоржу удалось проделать свой путь до Александра, который разыскивал его. Радуясь шансу бросить вызов Небесам и Земле, он обменялся несколькими словами с мальчиком. Истинная страсть Полиевкта передалась и ему — он не испугался бы и Отца Лозона собственной персоной.

Ночью следующего дня Жорж и Люсьен снова оказались в комнате Отца де Треннеса. Это произошло за полночь.

— Вы простите меня за столь неподходящее время, — сказал тот, — но я только собрался вас разбудить и обнаружил одного из ваших однокашников, спокойно курящим в форточку. Вот что приходит, если оставлять окна открытыми на ночь, как это обычно бывает в наши дни. Запах сирени, растущей во дворе, сильно расстраивает сон у мальчиков. Я конфисковал у курильщика сигареты, и предлагаю покурить их за него. Я поставил его на колени, как я поступил с вами в ту ночь, и после такого он очень медленно засыпал. В этом причина моей задержки.

Они взяли по сигарете и Люсьен сказал:

— Но вы же совсем не спали, Отец?

— Нескольких часов для меня достаточно, — сказал священник. — Или, вероятно, я должен сказать, что могу довольствоваться очень малым. Но я требую удовлетворения, даже в этом очень малом. Я предложил вам поменяться пижамами, вместо этого вы двое надели чистые, которые, однако, подходят вам лучше, чем прежние. Для того, чтобы научить вас быть более послушным, я достал те грязные из ваших бельевых сумок и заменил их, в ваших комодах, новыми пижамами приблизительно подходящего размера — мне посчастливилось иметь их, предназначенных для двух моих племянников, в своём чемодане. Следуя путём смирения, вам придётся солгать своим семьям, рассказав им, что подмена объясняется ошибкой со стороны сестры–хозяйки.

С этими словами он наполнил их стаканы и протянул круглые печенья: инцидент был исчерпан.

— Несмотря на вашу уверенность во мне, — продолжил он, — у меня ещё нет равной уверенности в вас, и в настоящий момент я не могу получить её в ваше отсутствие. Перед тем, как предоставить кому–нибудь своё расположение, я очень внимательно изучаю его лицо. Таким путём я изучал всех ваших соучеников, в том числе и вас, и я выбрал вас. И каждую ночь этот выбор всё основательнее подтверждается. Я на миг присаживался на ваши кровати, время от времени включал свой фонарик, чтобы полюбоваться вами. С каким нетерпением я жду этого момента! Я готовлюсь к нему, как к празднику. Не Сократ ли говорил нам, что готовит себе прекрасное, когда собирается зайти к возлюбленному? Но между ним и мной есть разница в том, что я уделяю много внимания бритью. Замечаете ли вы небрежность в этом пункте, которую допускают мои коллеги, и которая достойна скорее Сократа, нежели циничных философов? Некоторые из них бреются только по воскресеньям перед высокой мессой. Мой собственный церемониал иной: я бреюсь не только утром, для всех, но вечером, для вас. Мое желание как человека, уважающего себя — представать в таком виде перед вашими глазами, даже если они закрыты во сне; перед зеркалом, хотя оно скрыто во мраке ваших мальчишеских душ; пред вашими лицами, безупречными и беззащитными во сне.

Жорж не смог не улыбнуться от таких изысканных тонкостей насчёт однодневного роста растительности на лице; слегка иронично, он процитировал:

Saintes douceurs du ciel, adorables idees! [Святые удовольствия небесные, милые идеи!]

Этот отголосок пьесы о Полиевкте заставил их всех рассмеяться — и Отца тоже, который, вероятно, надеялся доказать, что он тоже может принять шутку. Но после этого — возможно, желая продемонстрировать, что он, к тому же, знает, как сменить тему — направил их разговор в сторону вчерашнего вечернего представления. Отец предоставил мальчикам отчёт об ужине их клерикальных гостей, который состоялся в столовой и представлял собой этакий званый вечер, за трапезой на котором он и составил им компанию. Они оказались запертыми в той комнате, вероятно, с целью как можно дольше ограждать их, насколько это возможно, от мальчишеских проказ.

Их не выпускали из столовой, словно там находилось секретное логово Синей Бороды. Своим юным гостям Отец описал манеры местного приходского духовенства — столовые салфетки, повязанные вокруг жирных шей; чмокающие губы после напитка; тарелки, наклоняемые левой рукой; и соус, усердно уничтожаемый справа; куриные ножки, которыми размахивали, вытянув руки. Разговоры были того же порядка: один из соседей Отца де Треннеса по столу упорно пытал его относительно местной рыбалки на угря; другой очень настаивал в вопросе предстоящей беатификации первого святого среди индейцев, анонсированного в газете.

Между тем, Жорж радовался, что на этот раз разговор священника не принял коварного поворота. А ещё более удивлялся, ибо, судя по их последней встрече, ожидал услышать лекцию на тему «разгула порочных страстей» — выражение, воспоминания о котором несколько раз вызывали у него и Люсьена припадки смеха, хотя Люсьен, со своей стороны, предпочитал другое — «в омуте вашего несчастья».

Отец де Треннес положил конец его шутливому настроению:

— Мои рассказы развлекли вас — я не имею в виду краснокожего святого — и вы забудете их так же быстро, как истории Фукидида и Саллюстия. Что в итоге останется с вами, что будет напоминать вам о днях колледжа — будут воспоминаниями совсем иного порядка, и именно они оставят след в вашей жизни — совместные взгляды, блеск волос, полнота и чистота алых губ, тепло рук…

И, обратившись к Жоржу, он потребовал:

— Кто был тот мальчик, с которым вы говорили вчера после представления?

— Брат Мориса Мотье.

— Вы хорошо его знаете?

— Ох, знаете — не лучше, чем остальные.

— Жаль. Я готовился поздравить вас с такой дружбой; это было бы вдвойне достойно вас — потому что вы удержали это в тайне, и потому, что этот мальчик — одно из самых красивейших созданий, когда–либо созданных Богом.

Отец де Треннес, подобно Полиевкту, тоже был склонен заканчивать свою речь Именем Божьим, или похожим образом. Но Жорж, раздумывая над этим фактом спустя некоторое время после своего возвращения в постель, был отнюдь не спокоен. Он был не так наивен, чтобы не понять, что это стало единственной причиной интереса священника к Александру. Жорж начал понимать характер этого человека, чьё каждое слово и поступок скрывали какую–то цель. Он понимал, что Александр теперь на примете у этого человека и что Отец де Треннес подозревает между ними связь. Археолог расшифровал надпись, реконструировал храм. Жорж дорого заплатит за смелость, которую он извлёк из трагедии Корнеля [Пьер Корне́ль (Pierre Corneille), 1606–1684, французский поэт и драматург, отец французской трагедии; член Французской академии, автор трагедии «Полиевкт»], и которая предала его. Он сам спровоцировал эту новую угрозу своей дружбе с Александром. А угроза исходила от того, чья свобода действий была не ограничена; теперь этот человек вызывал ещё больше тревоги, чем раньше. И настоятель, и отец Лозон, творили, каждый в меру своего понятия, только хорошее. Но каким был Отец де Треннес? Этот вопрос, которым задавался Жорж с момента своей самой первой встречи со священником, оставался без ответа.

Во всяком случае, уверял он себя, тут не может быть никаких сомнений — Александр будет добавлен к Люсьену — и «давайте, мы будем четырьмя друзьями». Несмотря на мнение Пифагора, он попросит Отца установить лимит его дружбы. А еще лучше, ему следует придумать, как избегать этой специфической темы разговора. Ему следует суметь сделать так, чтобы имя Александра не склонялось в каких бы то ни было темах, религиозных или учебных, связанных с непорочностью или античностью. Он и его друг не нуждаются в помощи или заступничестве ни ангелов, ни богов.

В следующий четверг, когда он попросил разрешения покинуть комнату, то заметил, что воспитатель студии, слегка улыбаясь, наблюдал за ним всю дорогу к двери. Без сомнения, его свидание было разгадано, следовательно, что его интрига обнаружена, как он и опасался. Осмотрительность Отца де Треннеса, начиная понедельника, была безупречна; но не потому, что он что–то забыл. Он, конечно же, заметил, что Жорж, редко просивший разрешения выйти из комнаты, всегда делает это в одно и то же время по четвергам. Жорж винил себя за то, что не предусмотрел подобного случая.

Александру не удалось рассеять тревогу, которую он испытывал. Ему казалось, что он видит Отца де Треннеса рядом с Александром, как это было в спальне с Люсьеном.

Воспитатели их студий, так или иначе, были в союзе против них. Александру надлежало быть осторожнее в отношении своего воспитателя — тот, по–видимому, отметил и не одобрил длительность последнего отсутствия мальчика; давая ему разрешение покинуть комнату, он сделал по этому поводу предостерегающий знак. Александр, конечно же, мог бросить вызов всему миру, но Жорж был полон решительности, больше, чем когда–либо, избегать всех осложнений.

Жоржу не хотелось укреплять подозрений Отца де Треннеса длительным отсутствием; он сказал Александру, что трудные задания заставляют его прервать их свидание. Это было оправданием, которым воспользовался Александр в случае с отцом Лозоном, для того, чтобы успеть на встречу с Жоржем. Жорж надумал изменить день и час следующего свидания, в надежде сбить воспитателей со следа; но вынужден был признать, что уже слишком поздно, чтобы это могло послужить какой–либо цели.

До того, как он оказался в общежитии, его мучила память об испорченном свидании с Александром. Сегодня было не просто испорчено его удовольствие; всё его счастье оказалось под угрозой. Было жаль, что он не мог поговорить с Люсьеном, чтобы восстановить уверенность в себе. И он начал сожалеть, что оставил записки Александра дома; он мог бы бодрствовать столько, сколько требовалось, читая их, накрывшись одеялом. Что, возможно, могло бы помочь ему изгнать те видения, которые его одолевали. Отныне, всё время, которое он проводил в спальне, принадлежало Отцу де Треннесу. И он больше не ожидал Отца с нетерпением, или из любопытства; он ждал его с тревогой, сосредоточившись на мысли о хорошо выбритом священнике, склоняющимся над ним, спящим.

Все это становилось весьма надоедливым: восточные тонкости быть вызванным из сна ароматом розы больше не были ему по вкусу. Ему хотелось крикнуть «К чёрту вашу розу!», но в действительности он покорно проследовал вместе с Люсьеном в комнату священника; ему никоим образом не следовало соглашаться входить туда после случившегося, даже воспротивиться, так сказать, принуждению зайти. Он предвидел, что будет допрошен о вечернем свидании, и чувствовал, что не сможет благожелательно отвечать на вопросы.

— Я разбудил вас, — объявил Отец де Треннес, — для того, чтобы объявить вам некие хорошие новости. Завтра утром я буду служить мессу не так, как это делаем мы, воспитатели, в промежутке между первыми уроками, а во время общей массы, в галерее на нашей стороне — я урегулировал все вопросы с префектом — и у меня будут два мальчика–певчих: Люсьен Ровьер и Жорж де Сарр.

Он пытался выглядеть необычайно довольным.

— Вы никогда не сможете угадать, — добавил он, — что мне пришлось совершить, чтобы достичь такого скромного итога. Но, делая что–то, следует в тот же момент ни малейшим образом не мешать установившемуся распорядку колледжа — та ещё работа! Я сказал, что вы выразили желание прислуживать мне на мессе в тот исключительный день вследствие особой привязанности, которую вы испытываете к Святому Панкратию [Святой Панкратий Римский, раннехристианский мученик, пострадавший в Риме в гонения Диоклетиана], чей день будет завтра. Этот святой, выходец из нечестивой Фригии, страны Ганимеда, был замучен в четырнадцать лет, и я уверен, что предвидел ваши собственные пожелания, сделав его вашим покровителем. Безусловно, такая уверенность оправдывает мою благочестивую неправду. Более того, говорят, что была предпринята попытка спасти его от пыток и мучений, применённых к нему не только потому, что он был молод, а потому что был красив. И в самом деле, ваша собственная юность и красота, казалось, определяет вам не наслаждения от боли, а удовольствия, продолжительность которых предполагает, что как только вы умрёте, в тот же миг будете обречены на вечную боль. Желаю вам, с помощью Святого Панкратия, оставаться непоколебимыми против их обольщения! Пусть ваша дружба никогда не прервётся!

Вот, значит, был еще один четырнадцатилетний святой: начиная со Святого Плакида, дружба в колледже не испытывала недостатка в покровителях. Списки Отца де Треннеса были такими же полными, как и у проповедника из прошлого октября, а его рассказы больше не испытывали недостатка в интересном материале. Оба священника пользовались почти одинаковым языком, хотя на самом деле у Отца де Треннеса пробуждались совершенно другие отголоски. Оказалось, существовала большая разница между Святым Плакидом или Святым Эдмундом, и Святым Панкратием или Святым Николаем Толентинским; то есть, манера, в которой им был представлен первый из них, ни в коей мере не напоминала ту, в которой был представлен второй.

Когда воспитатель студии говорил о целомудрии, он никогда не объяснял, что имеется в виду целомудрие сердца. И когда он говорил о красоте, было ясно, что он имел в виду совсем не то, что октябрьский проповедник. Казалось, он упирал, в основном, на земную красоту; и случись ему поднять глаза к небесам, то, вероятно, он увидел бы Святого Панкратия, возносимого наверх ангелами, а, Ганимеда, скорее всего, возносил бы наверх орёл.

Отец продолжил:

— Следовательно, я буду иметь радость предоставить вам Святую Евхаристию. Это причастие должно стать для вас самым важным в жизни; на самом деле, оно будет поистине самым торжественным причастием. Следовательно, вам надлежит приготовиться к полной исповеди.

Он указал на аналой, на котором в готовности лежали стола и стихарь. Жорж был ошеломлен. Различие, которое он проводил между проповедями Отец де Треннеса и проповедника–доминиканца, было совсем не таким большим, как разница, которую он ощущал между исповедью тут, в этой комнате, и его первой исповедью в Сен—Клоде в комнате Отца Лозона. Очевидно, что он столкнулся с преднамеренной ловушкой. Воспитатель студии не повторил своего предложения стать духовником Жоржа только потому, что готовил такую возможность. Конечно же, можно просто скрыть правду; но было бы мудрее избежать допроса в целом, потому что он имел дело с человеком совершенно другого калибра, чем Отец Лозон.

Если его диалектика, как и некоторые из его принципов получены им от Сократа, то он должен быть духовником, вызывающим опасения. И решив парировать каждый недвусмысленный выпад в сторону Александра, Жорж не намеревался попадать в связанную с этим засаду на исповеди. Как кающийся, он может быть заготовкой из простого металла, но имеет право настаивать, чтобы его духовник был бы из серебра высшей пробы. Всё это едва не привело его к отказу от предложения Отца прислуживать тому на мессе; но он рассудил, что разумнее пойти на компромисс. Он сказал:

— Вы должны извинить меня, Отец. Я с удовольствием стану вашим псаломщиком, но в исповеди не нуждаюсь. Я чувствую, что я в должном состоянии для завтрашнего причастия.

Люсьен поспешил повторить вслед за своим другом. Воспитатель, сделавший движение в сторону аналоя, сбился, развернувшись к ним лицом.

— Что! — воскликнул он. — Вы отказываетесь мне подчиняться?

— Тут нет никакого неподчинения вам, — заявил Жорж, — но, в доказательстве того, что на нашей совести самая малость — думаю, мой друг может сказать то же самое — мы каждое утро получаем святое причастие.

— Вероломный аргумент! Не стоит пускать мне пыль в глаза! Вы все забыли? Это я должен забыть то, что знаю о вас и о ваших склонностях, когда вижу вас готовящимися получить святую облатку. Превосходное зрелище, по–настоящему достойное тех итогов от исповеди, коим я был свидетелем, и описал одному из вас!

И, с ноткой горького сарказма, расхаживая по комнате, он продолжил:

— О, да! Все эти спектакли — гимны с мольбой о прощении, стихи благодарения. Но существуют и другие гимны, другие стихи, которые я горячо люблю сочинять, петь хвалебные песни и праздновать непорочность школьников. О, они будут содержать некоторые избранные рифмы, я обещаю вам — послеродовые и крестильные; из слоновой кости и белоснежные; несокрушимые и прозрачные; изумительные и ангельские.

Остановившись перед своими гостями, он в ярости сказал, — ступайте в свои кровати, вы и ваша непорочность!

Они поднялись на ноги, и уже в дверях, он нежно позвал их, и они тотчас поняли, что его гнев испарился.

— Мальчики, — произнёс он, улыбаясь, — совсем как кошки, они всегда недоверчивы и никого не любят. Однако никто не может приручить их.

— Не уходите, пока мы вместе не вознесём молитвы для того, чтобы призвать снизойти Божественный мир на завтрашнюю мессу. Я готов поверить, несмотря на мой опыт, что вы не нуждается в моей помощи и что вы сказали мне правду.

Он подошел к аналою и опустился на колени между двух своих компаньонов. Осенив себя крестом, он приступил к молитве, мальчики повторили за ним.

— И если, — заключил он вполголоса, — если вы солгали мне, от всего сердца просите у Бога прощения.

Он взял каждого из них за руку и на мгновение застыл так, тихий и молчаливый, словно предлагая их в качестве жертвы.

Когда пришло время идти в церковь, Жорж и Люсьен извлекли свои молитвенники и последовали за Отцом де Треннесом вверх по узкой лестнице в галерею. Пока воспитатель отошёл в сторону, чтобы обратиться своими мыслями к Богу, они зажигали свечи и готовились, устанавливая две серебряные вазы, наполненные розами — «мистическими розами», как заявил Люсьен.

Выполняя все эти обязанности, Жорж обратил глаза к юниорскому отделению, расположенному ниже и напротив. Из галереи он мог видеть Александра почти так же хорошо, как тогда, когда они располагались друг напротив друга. Из–за того, что тот располагался ниже, он казался ближе. Без сомнения, его другу не придет в голову взглянуть на галерею, когда он заметит, что Жоржа нет на привычном месте. Он подумает, что Жорж не предупредил его, замышляя сделать ему сюрприз, как он сам, в первый вечер этого семестра.

Стоя у маленького стола, выполнявшего обязанности ризницы, отец де Треннес, с помощью двух своих помощников, надевал облачение для службы. Никогда до сей поры Жорж не обращал внимания на латинские фразы, сопровождающие эту церемонию. Отец де Треннес чётко произносил каждый их слог. Сначала, надевая белые одежды — амофор и стихарь — он освобождался от «происков дьявола» и просил стать «отмытым добела в крови Агнца». Затем он опоясал талию шнуром, для того, чтобы «погасить, в чреслах его, склонность к сладострастию». Далее, постепенно, он задрапировал себя в красное; орарь на его руке символизировал «струящиеся боль и радость»; епитрахиль вокруг его шеи означала «бессмертие»; а последняя риза, высший знак его служения, оповещала о «мягком иге и светлом бремени».[Матфей 11: 30 «ибо иго Мое благо, и бремя Мое легко».]

Когда Отец развернулся, то Жоржу показалось, что тот перевоплотился. Он больше не был Отцом де Треннесом, археологом малолетних и воспитателем сердец, а стал священником Иисуса Христа.

Предыдущим вечером Жоржу довелось вспомнить о своей первой исповеди в Сен—Клоде. Теперь он подумал о своей первой мессе, на которой он прислуживал. Тогда с ним тоже был Люсьен, но отправлял службу настоятель, и давалась она в честь Святого Тарцизия, псаломщика, умершего за своего Бога. Святой Панкратий умер за того Бога. Были и другие, умершие за других богов.

А они сами, зачем они втроём находятся здесь и сейчас? Какой религии проводят обряд? Был ли Бог, которого они почитали настоящим их Богом? Был этот священник на самом деле Его священником? Был ли он достоин возвеличивать себя кровью мучеников, и отмываться добела в крови Агнца? А сам он, опускавший розы в эти вазы, помнил ли о своих ночных визитах в общежитии, о своих странных словах, и не менее странном гостеприимстве в своей комнате? А разве двое его помощников не подходят ему больше, чем святые Панкратий и Тарцизий? Когда–нибудь они будут поражены молнией, или земля разверзнется и поглотит их, а небесные голоса заглушат слова «омою руки свои среди невинных». [Псалтырь, Кафизма X:13]

Жорж, разворачиваясь после передачи воды, бросил взгляд вниз на зал церкви и его заветное желание осуществилось: Александр увидел его и улыбнулся. Он будет наблюдать за появлениями Жоржа над балюстрадой, как он сам когда–то наблюдал, только за другой галереей. Жорж больше не чувствовал себя в каком–то мистическом состоянии. Он вернулся к своим обязанностям, полным равнодушия к вопросам о сверхъестественном. Он снова обрёл свою истинную веру: веру в свою дружбу. И не только из–за ощущения высоты, связанного с его присутствием в галерее, позволявшим смотреть свысока на весь колледж. Это был его тайный триумф, более весомый, чем обещал ему Отец де Треннес. Он стал отверженным, жившим за пределами дисциплины Отцов, за пределами дисциплины колледжа и, во время каникул, за пределами своей собственной семьи. Несмотря на загадочную улыбку воспитателя, когда накануне вечером Жорж покидал студию, тот, благодарение Богу, не обратился к теме Александра этой ночью. И теперь, в качестве поощрения, Жорж получил другую улыбку в этой же самой церкви.

Имя Святого Панкратия сейчас напоминало ему песню «Cвадьба дочери президента Фальера». Три строчки из неё крутились в уме, так как праздник начала февраля — день Святого Игнатия — подарил ему Александра:

Дед Игнатий

Кузен Панкратион

Дядя Целестин

Жорж обратился к страницам своего молитвенника, чтобы посмотреть, фигурирует ли в нём Святой Целестин. Он наличествовал, и его день был довольно близок — 19 мая. Вскоре, однако, песня перестала звучать.

Подошёл момент причастия. Жорж снова почувствовал изменение настроения. Священник попросил «слово, которое исцеляет» и его священнический статус давал ему право на его получение. Действо, которое он выполнял, не могло быть пародией. Он медленно развернулся к Жоржу и Люсьену, которые заняли свои места, встав рядом друг с другом. С дароносицей в руке, он взглянул в сторону, в направлении Александра. И поднял сияющую облатку, блистающую на фоне красной ризы, которая сама располагалась между серебряными алтарными вазами.

Вечером следующего дня только одному Жоржу была оказана честь быть разбуженным, но на этот раз обошлось без цветов; он был разбужен светом фонарика. Вероятно, Отец спародировал одну из Мудрых дев [Притча о десяти девах — одна из притч Иисуса Христа, приводимая в Евангелии от Матфея] с её светильником. Он уже сидел рядом Жоржем, который сразу оценил невозможность побудки Люсьена, несмотря на соглашение между ними. Отец де Треннес произнёс:

— Мне очень нравится миг, когда вы просыпаетесь. Прекрасные моргания глаз, небольшая гримаса раздражения, и одна щека краснее другой — та, на которой ты спал. Более того, благодаря чудесному искусству парикмахера, волосы почти так же аккуратны, как будто только что причесаны. Выделяется только твой белокурый локон, от которого днём виден один кончик; выходит наружу, словно вдохнуть свежего воздуха.

Отец де Треннес снова включил свой фонарик, для того, чтобы ещё раз взглянуть на подобный интересный феномен. Именно в этот самый день, когда это случилось, Жорж на перемене, ускользал для того, чтобы восстановить белизну этой обособленной пряди волос химикатом, которой он прятал в своём туалетном шкафчике.

— Чему, — спросил отец, — ты обязан уникальной белизной одного из локонов своих волос?

В раздражении, Жорж кратко пересказал историю о несчастном случае с шампунем.

— Я думаю, — сказал Отец де Треннес, — что нам следует восстановить естественный цвет. Это единственный локон, который ты обесцветил?

— Да, — ответил Жорж.

— Там, в твоём бумажнике, имеется прядь того же самого цвета, которую ты, по всей видимости, хранишь с особой заботой. Я полагал, что это твои собственные волосы. Однако, похоже, что это реликвия с какой–то другой светлой головы?

Жорж резко сел.

— Что?! — воскликнул он. — Вы осмелились заглянуть в мой бумажник?

Собственное бессилие вызвало у него отчаяние, однако он поборол возмущение. Его голова упала на подушку, а глаза наполнились слезами. Его коварно перехитрили, и теперь он видел себя и Александра в качестве узников священника. Два друга избавились от настоятеля и Отца Лозона только для того, чтобы попасть в его руки.

Священник с нежностью погладил лоб Жоржа.

— Ты не должен так плакать, глупый ребенок! — прошептал он. — Я бы не стал таким несдержанным, если ты был бы менее скрытным, и не надо таить на меня злобу. А я не сержусь на тебя. Разве я не поздравлял тебя с тем, что ты преуспел, храня свою интригу в тайне? С этого момента у тебя нет причин скрывать что–либо от меня. Если ты ещё не понял — все, что я могу узнать от тебя, останется строго между нами, и я настаиваю на знании всего не для того, чтобы наказывать вас, а для того, чтобы просвещать. Говорю тебе еще раз — вы окружены тысячами опасностей и даже не осознаёте этого. Вот почему вы должны быть начеку. Я очарован вашей чистотой, как в псалме «И возжелает Царь красоты твоей»[Psalm 45:11]. А чистота является красотой ангелов. Я перефразировал это для тебя однажды ночью.

— Мы разделяем роли: ты мой ангел, я твой хранитель. Не стремись остерегаться своего хранителя. Тебе и мальчику, которого ты любишь, вовсе не следует бояться, что я превышу пределы моей власти. Я буду держать себя как Феогнид [Феогнид (Теогнид) Мегарский — древнегреческий поэт 2‑й пол. VI в. до н. э. Был изгнан из родного города и скитался по разным областям Греции. Феогниду приписывается две книги под названием «Элегии». Его стихи представляли собой короткие сочинения политико–нравоучительного характера, исполняемые во время застолий. В них Феогнид обращался к мальчику по имени Кирн] по отношению к своему юному ученику Кирну — «Я пересекают валы, но не опустошаю город».

— Если бы я был более самонадеянным, то должен был сравнивать себя с известными и славными служителями Божьими, такими как Святой Ромуальд [Святой Ромуальд, 951–1027, католический святой, монах, основатель конгрегации камальдулов.] или Святой Иоанн из Квенти, которые соблазнились определенными яствами посреди их аскезы, и это заставило их понять, что они могут созерцать их еще более алчно, прежде чем совсем от них откажутся. Они распространили Стоическое предписание — «Какой бы страстной не была твоя жажда, утоляй не больше, чем промочить горло». Я в состоянии переносить собственные голод и жажду.

Поднявшись, священник достал из кармана небольшой пакет. Он произнёс:

— Для ваших четверговых вечеров, немного сигарет. Они заставят тебя подумать обо мне. Они лучше, чем местные. Я купил их в Египте.

Жоржу хотел бросить его египетские сигареты ему в лицо. Что именно интересовало этого человека в Александре? Его непорочность или красота? Что он пытался выяснить и как далеко зайдёт его расследование? Как и настоятель, он шарил в чужих бумажниках и утверждал, что никто не должен иметь от него никаких секретов. Какая удача, что он оставил те записки дома, те самые записки от Александра, которые, совсем недавно, он, несмотря ни на что, так стремился захватить с собой.

Он утешился мыслью, что Александр защищён тем, что находится в младшей школе. Преграды между старшими и младшими школьниками, которые он так часто проклинал, когда они препятствовали его собственным целям, теперь казались ему ниспосланными провидением. Мысли о том, как Отец де Треннес садится рядом с Александром на его кровать, было достаточно, чтобы свести его с ума. Жорж вполне был готов держать язык за зубами в отношении настоятеля, потому что это касалось бы только его самого. Но в другом случае — благодарение Богу, всего лишь воображаемом — он разоблачил бы священника и перебудил бы всё общежитие.

В течение следующих нескольких дней Отец де Треннес вёл себя так, словно пытался заставить себя забыть о них. Он ухитрялся даже мельком не взглянуть на выбранную им пару, позволяя им спокойно спать. Казалось, что он к тому же отстранился от школьного общества — на некоторых переменах его заменял предыдущий воспитатель студии.

Тем не менее, Жорж занервничал, когда в четверг вечером во время занятий в студии он, как обычно, попросил разрешения выйти из комнаты; Отец дал его с рассеянным взглядом.

После приветствий, Александр произнёс:

— Я тебе расскажу кое о чём.

Его голос стал серьезным.

— Мне отойти подальше, как в одном известном случае? — спросил Жорж, смеясь.

— В этом нет необходимости. Все, о чём я хочу спросить тебя — что ты думаешь об Отце де Треннесе.

Он произнёс это имя!

— Почему ты спросил? — произнёс Жорж; он умудрился сохранить спокойствие, как тогда, когда Отец де Треннес впервые спросил его об Александре.

— В воскресенье я виделся с Морисом. Он сказал мне, что этот отец де Треннес очень приятный человек, дал ему хороший совет, а иногда, по ночам, приглашает его в свою комнату, чтобы выпить ликера и поесть печенья. Затем он посоветовал мне воспользоваться случаем и зайти в комнату Отца, не ночью, конечно, а на перемене, когда Отец остается у себя комнате. Можешь себе приставить, я сказал Морису именно то, о чём подумал. Но он попросил меня ещё подумать и никому об этом не говорить, особенно Отцу Лозону, который может обидеться потому, что он мой духовник. Не показалось ли это тебе всё это немного странным?

Пока Александр говорил, первоначальное удивление Жоржа сменилось глубоким отвращением. Ему стало жаль этого священника, и он его запрезирал; выпячивая своё предельное стремление к истине, тот жил ложью. Да, и мальчики были лжецами, но защищали то, что принадлежало им, не пытаясь покуситься на то, что принадлежало другим. Отец де Треннес обманывал не только воспитателей, но мальчиков, и даже мальчиков, к которым проявлял неравнодушие. Он считал себя очень умным; но теперь, не зная об этом, он был разоблачен.

И все же, действительно ли это было ему неизвестно? Несомненно, разве он не мог не понимать, что мальчик разоблачит его махинации перед Жоржем, благодаря чему Жорж точно узнает, чего стоят его заверения, сделанные прошлой ночью?

И, вероятно, его подобное совсем не заботит. Ему хочется зрелища, возможно, что, так или иначе, он всегда обладает преимуществом. Но его инициативы всегда так сбивают с толку, что будет, пожалуй, целесообразнее поверить ему на слово в том самом случае, когда он, казалось бы, этого не заслуживает. Возможно, он не имел в виду ничего плохого в том, чтобы свести Жоржа и Александра вместе в своей комнате, как обычно делал это с Жоржем и Люсьеном. Но он ошибался, полагая, что такой сюрприз доставит Жоржу хоть какое–нибудь удовольствие. Жоржу это было так же невыносимо, как и мысль, посетившая его в спальне, когда он подумал об Отце де Треннесе и Александре, находящихся наедине; это на самом деле пугало его.

— Я совсем не удивлен, — сказал он, — Отец де Trennes слегка с приветом. Мы совсем потеряли счет безумным поступкам, которые он совершает. Главное, его следует избегать.

— Ровьер и ты прислуживали ему на мессе, так что вы должны находиться с ним в довольно хороших отношениях.

— Вовсе нет. Он принудил нас, полагая, что тем самым оказывает честь нам, а заодно и Святому Панкратию. Догадываюсь, что таким образом он создаёт дымовую завесу. Я имею в виду, что, судя по твоим словам, твой брат Морис ходит у него в любимчиках, а он ещё ни разу не прислуживал ему на мессах.

Когда Жорж вернулся в студию, Отец де Треннес поманил его к себе. Что ему нужно, убедиться, что Жорж курил, или попросить о встрече с Александром? Жорж поднялся по ступенькам на кафедру, вспомнив о наказании, ожидавшем его в тот день, когда он задержался с Александром. Может, Отец де Треннес, сейчас, вдобавок к его полному смятению ещё и накажет его? Но тот только произнёс:

— Ты будешь читать в трапезной за ужином.

Читать вслух во время еды обычно доверялось только мальчикам из старших классов, отобранных префектом студии. Ещё ни один учащийся третьего курса никогда ранее не выполнял подобной обязанности. Жорж размышлял, какова могла быть цель у этого нового манёвра. Отец, поступив так, соответственно выказал ему своё исключительное расположение, которое должно было также доставить удовольствие и Александру. Более того, он добился преимущества, так сказать, перетасовав карты, и создав противовес вероятным откровениям Александра. Или, быть может, наслаждался, играя роль простого посредника, ради собственного удовольствия или в назидание, не вдаваясь при этом в объяснения. Даже если бы это было так, Жорж, тем не менее, решил не подставляться причудам Отца де Треннеса, препятствуя им, где только возможно, как и в данном случае, оставаясь в рамках правил.

За исключением воскресений, Deo Gratias редко звучала за ужином, и, несомненно, Отец сделал так, чтобы и сегодня тоже не стало бы исключением. Какой довод он смог привести своему другу настоятелю? И префекту, убеждая его насчёт выбора Жоржа?

В течение месяца Марии [мая] читалось Житиё Святых, хотя во втором семестре они читали Житиё Пресвятой Богородицы. С тех пор, как утренние медитации стали посвящаться тайнам Розария [Роза́рий (лат. rosarium — венок из роз) — традиционные католические чётки, а также молитва, читаемая по этим чёткам.], настоятелю пришлось иметь дело не с обычными для себя темами, которые, по крайней мере как бы касались основных святых, и по этой причине были приняты изменения для чтений в трапезной. Возможно, именно это подтолкнуло Отца де Треннеса к идее рассказать префекту, что Жорж, не удовлетворившись только Святым Панкратием, решил приобщиться к празднованию дней других особых святых. Но кого? Тут имелись две возможности: Святой Венанций [Венанций (умер 18 мая 251 или 253), святой мученик из Камерино, также известный как св. Виганд (Wigand), покровитель Камерино, которого, согласно преданию, подвергли пыткам, и обрекли на мученическую смерть путем обезглавливания в Камерино во время гонений Декия], день которого уже наступил; он был замучен в пятнадцать — один из тех юных святых, чьи имена оглашал проповедник–доминиканец; или же, любой святой, выбранный настоятелем для чтения — и вовсе не Святой Венанций, поскольку тот не был столь уж значимым святым. Они только что прошли Святого Жан—Батиста де ла Салля [St. John Baptist de La Salle, 1651–1719, французский священник и педагог, католический святой], реформатора образования ещё большего, чем был Святой Петр Канизий. Жорж почувствовал жалость, что Тартарен из Тараскона [«Tartarin de Tarascon» — цикл романов (с 1872 г.) французского писателя Альфонса Доде. Главный герой — Тартарен, действие происходит в городе Тараскон] больше не был героем трапезной. Именно он, к всеобщему большому удовольствию, пришёл на смену Пресвятой Деве и добродетельному Декалогу [предписания, десять основных законов Христианства]. Настоятель ввел некоторые вариации в чтение, но, насколько мог судить Жорж, читавший это произведение, Тартарен был довольно сильно подчищен для чтений в трапезной. Настоятель цензурировал мертвых также хорошо, как и живых.

Лето дало возможность проводить время перед ужином на улице. Жорж, заявив Люсьену, что случилось плохое, добавил, что отныне он отказывается ходить в комнату Отца по ночам. Ведь Отец де Треннес наверняка не станет тащить его туда силой?

Он собирался, как только отец разбудит его и заговорит, повернуться к нему спиной. Он получил всё, что ожидал от человека, постоянно меняющего свои взгляды, и, если тот станет упорствовать, не колеблясь, выскажет ему всё, что он о нём думает. Отец де Треннес рассуждал о благородстве, джентльменстве; он получит урок, что оно означает.

— Я думаю, — сказал Люсьен, — что пришло время отступать, как ты и сказал. Александр оказал нам значительную услугу. Отец цитировал нам Евангелие — «В доме Отца Моего обителей много». Ну, теперь то мы знаем, кого в этом Отцовском доме много — камергеров. Так как тебя и меня ему было недостаточно, то можешь быть уверен, он не остановится на одном только Морисе. Избранные им мальчики, его племянники, пижамы, лица — всё в ту же кучу.

— Он лжёт нам. Он поступает противоположно тому, что говорит — он проявляет интерес к другим парням, и дурачит нас. Мы не должны к нему приближаться. У него, должно быть, имеется расписание, каких парней будить. Когда–нибудь эта тайна откроется, и кто–нибудь его поймает. Андре был исключен из–за меня. Ты рискуешь быть отчисленным из–за Александра. Ну и - ad patres [к предкам, лат.] Отца де Треннеса! Да здравствуют сыновья и долой Отцов!

Под конец перерыва Жорж смочил и причесал волосы у фонтана. Он не нуждался в лавандовом масле: это было не для Александра. Однако он не сожалел, что потрудился над своим нарядом этим утром: забота, которую он проявил к своему назначению, ныне будет использована для публичного удовлетворения его тщеславия.

Он надеялся, что будет читать также хорошо, как он делал это по случаю четвертого воскресенья великого поста. Ему вспомнились те несчастные чтецы из трапезной, выступление которых вызывало звон колокольчика настоятеля, безапелляционно произносившего «Слишком громко!» или «Громче!» или даже, если ударения чтеца были неправильными — «попытайтесь понять, что вы читаете!»

Когда Жорж подошел к кафедре, младшеклассники уже сидели на своих местах, повернувшись к нему спиной и ожидая благословения. Затем, пока все рассаживались, настоятель сделал знак Жоржу пойти и принести книгу. Еще ничто не привлекло внимание Александра к вечернему чтецу, и Жорж спускался с кафедры среди шума открывающихся и закрывающихся ящиков, и стука столовых приборов по мрамору. Проходя на своём пути мимо стола юниоров, Жорж смог толкнуть Александра, а затем, вновь оказавшись на кафедре, наслаждался удивлением, которое он вызвал. Александр был олицетворением плохо сдерживаемого восторга, но выражение лица Жоржа представляло собой образец сдержанной важности — для сидевших за столом воспитателей на стороне зала для старшеклассников, Отца Лозона и Отца де Треннеса.

Житие святых. Заложенная страница имела заголовок: Святой Бернардин Сиенский [Bernardino da Siena, в миру Bernardino degli Albizzeschi, также известный как просто Бернардин, 1380–1444, католический святой, францисканский миссионер и итальянский священник, покровитель всей рекламной деятельности, массовых коммуникаций и PR] Праздник 20 Мая. 20 мая, однако, наступит только послезавтра: кажется, они забежали вперед календаря. Жоржу вспомнилась цитата Отца де Треннеса, взятая из жизни этого святого, о целомудрии. Даже здесь для него имелся намёк на целомудрие.

Как было принято, Люсьен принес ему стакан воды. Жорж поставил его на полке под аналоем, между Мартирологом и О подражании Христу. Мартиролог читался за завтраком, Подражание — за обедом.

Место в Подражании было заложено надушенной открыткой — чтецы, оказалось, имели свои маленькие уточнения — и ногтем отмечали строки, где заканчивалось чтение прошлого вечера.

Настоятель был добр: он давал новому чтецу время на подготовку и беглый просмотр текста. Жорж использовал это преимущество, чтобы тайком посмотреть на Александра. Тот выглядел даже лучше, чем при взгляде из галереи. Александр наливал себе суп из супницы, и всё его изящество и очарование было продемонстрировано этим простым движением. Затем он пристально посмотрел на Жоржа и, под прикрытием поднятого половника с супом послал ему воздушный поцелуй.

Во всяком случае, Отец де Треннес не мог видеть Александра, так что его бдительность не могла испортить удовольствие мальчика, однако могла сильно обеспокоить самого Жоржа. И Жоржу показалось, что он стоит там, возвышаясь над всеми, под пристальными взглядами Александра, с одной стороны, и священника с другой. Он находился между духом света и духом тьмы, между Ормуздом [бог добра, высшее божество древних иранцев] и Ариманом [А́нгра-Ма́йнью, в некоторых источниках встречается под именем Ахрима́н, Ариман (древнеперсид. т. е. «злой дух») — олицетворение зла в маздаизме и более позднем зороастризме; бог тьмы и олицетворение всего дурного, первоисточник зла, противник Ормузда], как какой–то последователь Митры [божество индоиранского происхождения, связанное с дружественностью, договором, согласием и солнечным светом.], о которой он говорил со своей кузиной.

Наконец прозвучал колокольчик: настоятель решил, что пора начинать. Жорж принялся за чтение:

Святой Бернардин Сиенский, брат–минорит строгого соблюдения правила [францисканский монах–обсервант], апостол Италии, празднуется 20 мая. Бернардин родился сентября восьмого, 1830, в день рождения Пресвятой Богородицы, в Сиене, в Тоскане, а не в Масса—Мариттиме, как пишут некоторые…

Последовали некоторые подробности о его семье, детстве и учёбе (В тринадцать тот окончил курс философии). Настоятель плохо зачеркнул два предложения: Он удержал целомудрие нетронутым, несмотря на опасность, которой был подвержен из–за своей исключительной красоты. Его одноклассники не решались произносить распущенных слов в его присутствии, и когда они видели его приближающимся, они говорили: «Давайте не будем говорить больше о том, вот идёт Бернардин».

Все же мальчики Сен—Клода вряд ли бы удивились, узнав, что мальчики четырнадцатого века иногда вместе разговаривали в предосудительной манере; они уже были в курсе, хотя бы из эпизода относительно Святого Эдмона, используемого в одной из проповедей Уединения, что и в двенадцатом веке, разговоры мальчиков не всегда бывали скромными и порядочными.

Пассаж, цитируемый Отцом де Треннесом, также оказался вычеркнутым: Отец, по–видимому, извлёкал свои цитаты из издания без купюр и сокращений. Но настоятель оставил, без сомнения в качестве примера, историю, которую Жорж, в данный момент, не без сожаления читал; Отец де Треннес, вероятно, сократил бы этот отрывок:

Знатный человек сделал постыдное предложение группе школьников, и Бернардина, самого милого и любезного из ребят, охватил священный гнев, и он закрыл его рот ударом кулака такой силы, что звук его был слышен по всей улице. Благородный развратник, став посмешищем для зевак, отодвинулся в замешательстве, но это наказание заставило его исправиться. Впоследствии он искал любую возможность, чтобы услышать проповеди Бернардина и каждой проповедью был растроган до слез.

В каждой паузе, и даже во время чтения, Жорж бросал взгляды на Александра. Поверх голов воспитателей и мальчиков и назло Отцу Лозону и Отцу де Треннесу им была установлена тонкая связь с мальчиком, которого он ласкал своим голосом.

Александр, несомненно, будет слушать только его голос, а не чтение. Жорж тоже получил свою награду; он обнаружил у друга, которого он так хорошо знал, новые стороны. Он уже владел образами Александра в церкви, в студии, в коридорах, на переменах, в поезде, на террасе и в зимнем саду. Теперь он смог добавить к ним образ Александра, который ломал двумя руками кусочек хлеба, или только одной рукой укладывал хлеб на стол; выпивал свой стакан до дна, демонстрируя при этом белоснежную кожу своей шеи; или просто пробовал что–то с краю, словно птица; расправлялся со своим дополнительным мясом — они оба выбрали дополнительное мясо; и поедал вишни, чей цвет сливался с цветом его губ.

Трапеза окончилась. По знаку настоятеля, Жорж поднялся и принялся читать отрывок из О подражании Христу. Они дошли до конца главы «Замечательные последствия любви к Богу». Любовь Божия была самым ценным, чем ожидалось закончить вечер.

Любовь осмотрительна, скромна и праведна. Она не малодушна, не светла, не связана с суетой, но трезва, целомудренна, непоколебима, тиха, заботлива в ограждении чувств. Тот, кто не готов страдать за то, чтобы исполнить волю своего Возлюбленного, тот не знает, что значит любить…

Жорж подождал, пока трапезная не опустеет, после чего спустился с кафедры, следя глазами за Александром. Выходя, Александр не смог обернуться, потому что префект юниоров наблюдал за движением из зала, но поднял правую руку в качестве последнего приветствия.

Жорж уселся за стол в огромном пустом зале с притушенным светом, и приступил к ужину, такому же, как у воспитателей. Сильно же его волнует привилегия, из–за которой так суетятся обычные чтецы! Склонив лицо, он задумался. И мысль оказаться таким образом лишённым всего, впервые в этой комнате заставила его почувствовать своё одинокое положение, почти одиозность. Он попытался представить себе общежитие, где Александр, готовящийся ко сну, без сомнения, задумался над словами из О подражании Христу.

Уходя, служитель попросил Жоржа погасить свет, когда он закончит с ужином. Теперь Жорж оказался в полном одиночестве. Вишни, служившие ему десертом, были великолепны, намного больше тех, что давались мальчикам, и там были две горсти.

Он положил их в ящик Александра.

Аромат сирени заполнял внутренний дворик. Жоржу вспомнились слова Отца де Треннеса о том, что этот запах нарушает сон, мальчиков. Он действительно беспокоил Жоржа, однако в дневное время, ибо напоминал ему об Александре: действительно, частенько, находясь в студии, он через открытое окно созерцал кусты, усеянными цветами, и представлял себе, что их аромат доносит до него дыхание его друга.

Отец де Треннес ожидал его на пороге, у дверей общежития. Он остановил Жоржа и, понизив голос, сказал:

— Ну, полагаю, ты доволен: тайное свидание, страстные взгляды на публике…

— Что за свидание? — сухо произнёс Жорж.

Его целью было немедленное нападение, чтобы стало совершенно ясно, что он не потерпит браконьерства в своих заповедниках. Но прежде чем произносить так много слов, он попытается, чтобы обвинение было чётко высказано. Приём открылся ему по причине того, что он, по сути, никогда нечего не признавал. Он будет игнорировать тот факт, что, для глаз, знавших, что нужно искать, его позы на кафедре свидетельствовали против него. Конечно же, он не был обязан оправдываться по поводу своих слов или поступков такому человеку, как Отец де Треннес; он никоим образом не был ему подотчетен.

Отец, по–видимому, не обиделся: он неторопливо продолжил:

— Во время последнего перемены начальной школы их старший воспитатель студии пришёл переговорить со мной. Я попросил его предоставить мне цифры просивших разрешения покинуть студию в его отделении, классифицировав их по причинам, по которым их испрашивали. Я сказал, что мне это нужно для некоторой сравнительной статистики — я обожаю статистику. Это была детская игра, чтобы заставить его сказать мне, что разрешение на посещение Отца Лозона было предоставлено только одному Александру Мотье. Этот визит совпал с вашим собственным отсутствием: это доказывает то, что я подозреваю. С самого начала вы, право, должны были понять, что не сможете соревноваться со мной в ловкости. Я буду или вашим другом или вашим врагом: выбирайте.

— На вашей встрече сегодня вы и ваш друг, конечно же, должны были обсудить мой подход к нему, который я осуществил через посредника, ради вашего общего блага. Мне хотелось убедить его стать моим кающимся; что должно было успокоить вас — за неимением вашей души, я поместил бы его душу под свою опеку. Несмотря на ваше недоверие и его отказ, я придумал, как неожиданно удовлетворить вас обоих: вы могли любоваться друг другом на протяжении всего ужина этим вечером. Я подумал, что таким путём внушу вам, хотя и с опозданием, чувство дружбы и благодарности по отношению ко мне. К сожалению, кажется, что я был не прав, и тон, который вы выбрали для разговора, не позволяет мне изменить мой собственный: я больше не буду намекать вам; я буду приказывать.

— Завтра, во время полуденной перемены, вы пойдёте и приведёте младшего Мотье — его воспитателя я предупрежу — и вы оба проследуете в мою комнату. Там вы проделаете своего рода взаимную исповедь, и она будет сопровождаться личным признанием, которого вы избегаете. Мое прощение окажется пропорциональным вашей искренности.

У Жоржа не было никакой надежды уснуть пораньше той ночью, и никакого желания засыпать; и, кроме того, у него не было ни какой предрасположенности к слезам, даже к слезам ярости. С равнодушием он решил, что этот человек должен быть уничтожен, так же, как он решил устранить Андре. И его новое решение не стоило ему угрызений совести. Однако он не думал, что совершает хороший поступок, стремясь избавить колледж от такого человека, как он избавил его от такого мальчика. Его заботило не общее благо, а только своё собственное. В деле с Андре он колебался, потому что мальчик не сделал ему ничего плохого; но в случае с Отцом де Треннесом, желавшим ему зла, таких колебаний не было. Священник иногда бывал любезным и всё ещё интересным, но еще больше он был вероломным и коварным. Их молчаливый договор был нарушен.

Не позднее, чем завтра утром Жорж планировал обсудить с Люсьеном ответные меры. Тот, безусловно, будет рад навредить воспитателю в качестве мести за Андре. Начинание, очевидно, будет очень рискованным: сообщники Жоржа находились во власти Отца, ибо, обвиняя его, они тем самым обвиняли и себя. Его престиж, его находчивость, и доверие настоятеля — всё это защищало священника. Может быть, задавался вопросом Жорж, стоит признать, что Отец слишком силен для него, и смириться, выполнив его приказ? Такая мысль была как тяжела, так и кошмарна. Он решил заснуть и для этого лег на спину в совершенной неподвижности.

Он услышал, как воспитатель вошёл в общежитие; как обычно, его чётки задевали полы рясы. Молится ли этот человек по–настоящему, или только притворяется? Складывает ли он индульгенции, которые приобрёл, как имел обыкновение делать раньше Люсьен? Если он был членом Братства Розария, то каждый шарик его чёток стоил ему двадцать пять дней. Или же, как Карл V [Карл V Габсбург, 1500–1558, король Испании (Кастилии и Арагона), король Германии, император Священной Римской империи. Крупнейший государственный деятель Европы первой половины XVI века, внёсший наибольший вклад в историю среди правителей того времени.], он складывал свои победы? Победы над грехом, или победы греха? Он может сложить великое множество вещей, так как любит статистику — например, количество своих цитат; или своих избранных мальчиков; или же своих племянников.

Жорж был уверен, что Отец направляется к нему, возможно, желая возобновить разговор. Он сделал вид, что спит. Он понял, что Отец встал у кровати, а затем приблизился к его подушке. Он ощутил на своём лице аромат его дыхания. Он пребывал в чрезвычайном волнении, но умудрялся поддерживать видимость сна. Ещё никогда в своей жизни он не испытывал такого приключения — когда некто касается его, пока он делает вид, что спит. Что будет дальше — электрический фонарик или роза? Он ждал только какого–нибудь намёка на пробуждающие действия; после чего он со всей серьёзностью попросит Отца, чтобы тот оставил его в покое.

Однако священник ушел, а затем сделал два или три круга по общежитию. Он остановился у другой кровати и, наклонился над её владельцем, точно так же, как только что проделал это над Жоржем. В этот раз им оказался Морис. Жорж передвинул голову на край подушки, чтобы получить лучшую точку обзора. Отец уселся на прикроватную тумбочку и наклонился вперед. Подобным действием, он, без сомнения, закончил обзор всех лиц, с которыми мог поговорить.

Нет, Морис поднялся, они должны заговорить. Звук их голосов не достиг ушей Жоржа: не удивительно, что подобные ночные диалоги никого не тревожили. Отец де Треннес встал и вернулся в свою комнату. Спустя несколько секунд с постели поднялся Морис, тщательно разложил постельное белье, и тихо удалился. Дверь Отца де Треннеса открылась, впуская его.

Дрожа от волнения, Жорж всматривался в темный прямоугольник двери и такой же пустой прямоугольник внутреннего окна, самым тщательным образом занавешенного шторами. Это не мешало ему представить себе комнату так же ясно, как если бы он находился внутри неё — печенье, бутылка с ликёром, аналой, бутылки с туалетной водой, резиновая ванна — и Морис.

В мгновение ока его озарила мысль, что тут есть шанс поквитаться со священником. Ему ещё раз предлагалось чудо, как и в деле с Андре; он не знал, кого благодарить за подобное, святых или античных богов.

Судьба Отца де Треннеса была, несомненно, предрешена. Один только факт нахождения одного из мальчиков в его комнате посреди ночи непоправимо погубит его. На мгновение Жоржу стало жаль, что из всех людей именно Морис окажется той жертвой, которую следовало принести. Но он не мог ничего исправить, так как необходимо было действовать немедленно. Завтра истекает срок полученного им ультиматума, а сегодня ночью его гонитель может оказаться в его милости. Очень многое должно случиться для того, чтобы обратить вспять его позиции. Разве возможно, что подобное когда–нибудь повторится? Сегодня Жорж столкнулся с выбором победить или быть побежденным, убить дьявола или быть убитым им. Эти мысли заставили его отбросить в сторону возникший было импульс симпатии к Морису. К тому же, разве это был не тот самый Морис, которому поручалось следить за Александром во время каникул? Значит, следовало продемонстрировать Отцу Лозону, чего стоит верный ему соглядатай; так же, как и настоятелю узнать цену своего воспитателя. Опять же, а разве это не был тот же самый Морис, который пытался заинтересовать Александра Отцом де Треннесом, и привести его к нему в комнату? Он заплатит за свой цинизм или за свою наивность. Он будет принесен в жертву ради того, чтобы спасти младшего брата, которого он пытался развратить. По правде говоря, всё это выглядело весьма поучительно.

Жорж решил разбудить Люсьена, чтобы обсудить этот вопрос с ним. Он был уверен, что воспитатель не станет подслушивать из–за шторы. Но, подумал он, Люсьен, принимая во внимание его чувства насчёт доносительства, может иметь мнение, противоположное его собственному, и не будет рад, если его мнение проигнорируют. А Жорж точно знал, что предложит сделать. Это дело касается только Александра и его самого. Он более не обязан информировать Люсьена о своём поведении по отношению к Отцу де Треннесу после того, как, согласно совету Люсьена, должен был держать Александра в курсе событий. В одиночку, он отплатит Отцу шантажом с доносом.

Он встал, надел тапочки, накинул куртку поверх пижамы и застелил кровать так, чтобы скрыть своё отсутствие — как научил его Отец. Затем, встав на колени, он вырвал листок из своего маленького блокнота и, оперившись на свой ящик для туалетных принадлежностей, написал в тусклом свете ночника:

Немедленно идите в комнату Отца де Треннеса [Allez donc à l'instant chez le père de Trennes]

Он посчитал на пальцах: получилась александрина [Александрийский стих — французский двенадцатисложный стих с цезурой после шестого слога, с обязательными ударениями на шестом и двенадцатом слоге и с обязательным смежным расположением попеременно то двух мужских, то двух женских рифм.] — александрина, который должна спасти Александра. Вот настоятель обрадуется! Он оценит, когда до него дойдёт весь смысл содеянного. Он прибежит сразу же, как только бегло взглянет эту строку, любопытствуя узнать, почему превратно истолковывается его замечательная проповедь, произнесённая им в воскресенье, и что он должен там обнаружить.

Жорж вспомнил, что по краям страниц его блокнота имеется позолота — деталь, которая может выдать его, если воспитателю случится увидеть эту страницу. Он убрал блокнот в карман и вырвал страницу из тетради, хранимой им в ящике своей тумбочки. Он написал послание еще раз и перечитал его. Его рука, которая была довольно тверда, пока он писал, задрожала, когда он развернул бумагу к свету. Это был прекрасный образчик сочинения, созданный им, даже превосходивший тот, в случае с Андре. Это была не простая ябеда.

То, что он держал в руке, было анонимным письмом. На мгновение Жоржа охватил стыд от позорной сути своего поступка. Может, ему ещё раз обратиться к законам рыцарства? «Нет рыцарства без доблести». Несомненно, хватило бы и одного такого поступка. Но мысль об Александре, даже ещё более настойчивая, чем о Люсьене в том октябре, заставила его стать безжалостным.

Он сложил бумагу, и с ней в одной руке и со своим фонариком в другой, с великой осторожностью отправился в путь. У комнаты Отца де Треннеса он почувствовал запах сигаретного дыма. Без сомнения, египетские сигареты.

Коридор был погружён в темноту. Жорж включил фонарик. Он ощущал себя вором, идущим на преступление. Сравнивая, как он обычно делал, настоящее и прошлое, он вспомнил свою последнюю ночную экспедицию, когда Александр попал под арест после своей записки к нему. В ту ночь он был готов пожертвовать собой ради мальчика, наказанного из–за него. Сегодня он собирался предать одного из своих учителей и одного из своих одноклассников; и ради того же мальчика.

Под дверью комнат настоятеля не было видно света. В это время он уже должен был спать. Жорж развернул записку и протолкнул ее под дверь, написанным вверх. После чего ударил по двери кулаком. Монсеньор настоятель должен проснуться! Ответа не последовало. Может настоятель спал как убитый в тени крыльев Орла из Мо? Жорж задумался над этим, но без особого беспокойства; ему было нужно, чтобы его обязательно услышали. Его больше заботило, чтобы его записку не приняли за розыгрыш. Он боялся только того, что читатель его записки прибудет на место происшествия слишком поздно. Предприятие в отношении Отца де Треннеса принесёт выгоду только тогда, когда тот будет пойман in flagrante delicto [на месте преступления, лат.]. Морис там уже добрых пять минут, и Жорж подсчитал, что десять минут — это все, на что он может рассчитывать. Разъяренный мыслью о провале, он постучал громче, и, наконец, знакомый голос ответил изнутри. Он стукнул ещё раз, чтобы подтвердить, что тут действительно кто–то находится, а затем выскочил из прихожей. Он пробежал вдоль коридора, кончиками пальцев касаясь стены в качестве ориентира, до тех пор, пока не приблизился к дверям общежития. Он достиг их, не включая фонарика. Тут он остановился, испугавшись мысли, что Отец может поджидать его. А настоятель может оказаться не слишком далеко позади! Предатель оказался зажат между двух огней? Соединив таким образом трёх джентльменов благородных кровей, последующая сцена не стала бы испытывать недостатка в пикантности.

Жорж снял тапочки и на цыпочках, босиком, проследовал мимо комнаты воспитателя. Добравшись до прохода между кроватями, он присел. Вернувшись к своей кровати, он поспешно выскользнул из куртки, и, вернув её на обычное место, так, чтобы не было заметно каких–либо изменений, быстро зарылся в постель. Его чувства сильно отличались от того, что он ощущал в ожидании катастрофы, которая должна была обрушиться на Андре. Нет, на этот раз он уже не боялся того, что должно случиться. Его экспедиция, несомненно, взволновала его; он был сильно потрясён, когда отец де Треннес склонился над его постелью, и когда он наблюдал за тем, как Морис покидает свою кровать; но теперь он был спокоен, только нетерпеливо ожидал, когда поднимется занавес над организованной им драматической сценой, единственным зрителем которой он окажется. Получалось, что он создал литературное произведение, которое, ко всему остальному, должно было сохранить его счастье и исполнить его месть.

Кто–то вошел в общежитие. Затем раздался стук в дверь Отца де Треннеса. Жорж приподнялся на кровати, глядя в сторону прихожей, по–прежнему такой же тёмной, как и раньше, но он смог разглядеть там ещё более темную фигуру. И вдруг испытал волну разнообразнейших будоражащих ощущений; он понял, что только что наделал. Тотчас он смог расслышать краткий обмен словами, но голоса звучали слишком тихо, до той поры, пока настоятеля не возвысил голос, воскликнув:

— Открывайте! Я приказываю вам открыть!

Теперь наступил черёд воспитателя выслушивать такие слова.

Внезапно возник поток света: и Отец де Треннес очутился лицом к лицу с настоятелем. Жорж, в суматохе своих чувств, не смог расслышать, о чём они говорят. В тот же миг появился Морис, и, сдерживая рыдания, направился к своей кровати.

Дверь в комнату Отца де Треннеса была по–прежнему широко открыта. На краткий миг выражение Отца де Треннеса оставалось вызывающим. Затем, хотя его посетитель, смотрящий ему прямо в глаза, не произнес ни слова, он медленно опустил голову и встал на колени. Затем дверь закрылась.

Жорж оглядел кровати в спальне. Ни одна живая душа не пошевелилась. Никто, кроме него, не стал свидетелем этой сцены. Следовательно, никто будет знать, что Отец де Треннес, несмотря на всю свою гордость, учёность, иронию и коварство, был вынужден смириться перед настоятелем, уже не его другом, а его судьёй и представителем его ордена. Сон общежития был потревожен этой катастрофой не больше, чем слезами Мориса. Единственными бодрствующими душами в спальне оказались только два очевидца последнего визита Отца де Треннеса в эту комнату.

В разгар тишины, так близко расположенной к очагу шторма, Жорж оценил весь уют своей собственной постели. Мало–помалу, его раскаяние уступило место удовлетворению от итога, достигнутого хитростью. Правда, ему было жаль Мориса, чьи бедствия напомнили ему о страданиях Люсьена в ту ночь, когда исключали Андре. Ему было жаль даже Отца де Треннеса, который вскоре пострадает от тысяч обид, нанесенных ему его же духовенством. Но, после всего, разве они оба не получили по заслугам? Теперь они должны обратиться к Богу, как это было с Люсьеном. Жорж заставил их вернуться на правильный путь. И правда, каким успешным миссионером он оказался! Его дружбы привели к массовым обращениям! Так как множество людей будет трудиться во славу его спасения, то ему самому больше нет нужды обращать на подобное хоть сколько–нибудь внимания.

В то же время он избавился от своих земных трудностей. Он был свободен. Он опять стал хозяином своей судьбы.

Восстановлением порядка и власти занялся настоятель, но это был тайный триумф Жоржа. За счет человека, научившего его этому выражению, он снова тайно одержал победу.

Он вознёс настоятеля, свергая воспитателя — он, мальчик четырнадцати с половиной лет, чьё задание по латыни было возвращено ему в тот же день с припиской учителя: Вы можете сделать это лучше.

Ну, его труд в эту ночь был не плох, совсем не плох. Скандал, спровоцированный его вмешательством, пожалуй, больше подходил художнику, чем писателю. Он был достоин того, чтобы оказаться на конкурсе, только не в Académie des Palinods[литературный конкурс], а в Beaux—Arts [конкурс изящных искусств]. Что–то подобное в стиле больших картин можно увидеть в галереях. «Феодосий взывает к Амвросию в притворе собора Милана». Или «Людо́вик I Благочестивый кается перед епископами в Аттиньи». Или «Император Генрих IV у ног Григория VII в Каноссе». Все это можно выразить иначе — «рука руку моет, вор вора кроет».

Вероятнее всего, в сей момент оба героя дня, один из которых, по крайней мере, был хорошо выбрит, бок о бок стояли на коленях, видя, как каждый из них возносит молитву за соседа. Но их мысли, как и мысли их учеников за молитвой, находились, конечно же, в другом месте. Начнем с того — понял ли Отец де Треннес, как случилось, что там оказался настоятель? Настоятель не стал объяснять Андре, как было обнаружено его стихотворение: расскажет ли он Отцу, что привело его к той комнате? Станет ли считать Отец де Треннес, что оказался жертвой случая, или доноса своего коллеги, или мальчика? А если он подозревает Жоржа, то простит ли ему полученный удар, так же охотно, как сиенский дворянин простил Святого Бернардина? Он же должен понимать, что загнал Жоржа в угол. Он злоупотребил преимуществом, предоставленным ему знанием античности и жития святых. Его призывы к непорочности начали становиться слишком уж лихорадочными, его цитаты — чрезвычайно навязчивыми; к тому же там была одна цитата, о которой он забыл, хотя она была из Мюссе:

Те, кого вы выбираете, призваны быть чрезмерно непорочными! (Vous les voulez trop purs, les elus que vous faites!, фр.)

Настоятеля, со своей стороны, безусловно, весьма интересовал способ, которым его известили. Естественно, он понимал, что это был кто–то из спальни старшеклассников. В прошлый раз он наказал Жоржа, хотя и номинально, за то, что тот покинул общежитие без разрешения.

Но в этом случае у него имелись основания думать, что другое тут было невозможно: хорошие поступки должны совершаться и без разрешения. Во всяком случае, он, несомненно, увидит в случившемся доказательство добродетели своих подопечных, которое не может не успокоить его, даже если он будет таким же безжалостным к Морису, как и к Андре.

Каким бы не оказался исход дела, Жорж не мог отделаться от тревоги из–за случившегося. Если Мориса выгонят, то, конечно же, и Александр уйдёт тоже, и на следующий год поступит в другой колледж, куда должен будет последовать, согласно своему обещанию, и Жорж. А почему бы, с таким же успехом, не сделать это и Люсьену? А там Жоржу предстоит компенсировать Морису весь урон, который он нанёс ему, так же, как он сделал это в случае с Люсьеном.

Морис ничего не потеряет из–за этих изменений. Он тоже обретёт друга, который будет по–настоящему хорош. Андре переведётся в тот же колледж. Будучи вшестером, они не станут бояться обвинений в особенной дружбе. Для полноты картины их объединение должно получить известность как Collegium Tarsicio [Общество Тарцизия, лат.].

К тому же, возможно, под гнётом немилости, Сен—Клод покинут совсем не Жорж, Александр, Люсьен и остальные. Воспитателю только и останется, что, в качестве мщения или из–за своей педантичности, вытащить на свет грязное бельё из школьного шкафа. В этом случае опала станет почти неминуемой. Но подобное едва ли возможно. Настоятель окажется первым, кто категорически откажется верить в то, что Сен—Клод стал логовом подобной мерзости.

Да и нужен такой обвиняемый только для того, чтобы играть пассивную роль и покорно подчиняться. Дело, согласно актуальному выражению tu quoques [и ты такой же, англ.], представят как клевету Отца де Треннеса. Жоржу вспомнилась угроза Александра написать Папе, когда его духовник отказал ему в причастии. В таком случае они смогут угрожать написать в правительство. В их силах спровоцировать всесторонний скандал.

Между тем, Отец де Треннес, возможно, уедет. Куда же он направится? Вряд ли в другой колледж, так как он выпускник этого. Он может, без сомнения, навестить своих племянников: он может уйти в отставку и культивировать свой непотизм [непотизм, также кумовство — фаворитизм, предоставляемый родственникам или друзьям, вне зависимости от профессиональных достоинств]. Или же, если действительно обратится к Богу, то сможет удалиться в монастырь. Там у него будет досуг, чтобы медитировать от классического текста «О небольшом числе избранных», и извлекать из этого пользу. Ещё он может перейти в другой орден, если сочтёт подобное целесообразным. Насчёт этого Жорж был недостаточно информирован: он помнил только, что существует около 150 мужских монашеских орденов или что–то вроде того. В случае, если такое возможно, то Отец де Треннес, очевидно, столкнется только со слишком богатым выбором. Однако, скорее всего, он утешится, вернувшись в археологию. Он отправится на Ближний Восток, и снова увидит Грецию. Её древние храмы станут для него убежищем, раз его не смогли защитить принципы тамплиеров.

«Bon voyage [счастливого пути, фр.], Отец!» подумал Жорж: «Простите меня за то, что прогнал вас за городской вал. Возможно, однажды, в один прекрасный день, мы снова встретимся на родине Феогнида. И вы, господин воспитатель, теперь молитесь в той комнате, где молились Люсьен и я; простите меня за то, что заставил вас подчиниться, как в заповеди «бодрствуйте и молитесь». И, возможно, в будущем, в ваших интересах молиться немногим меньше, а бодрствовать немногим больше».

Ну и ну! Морис снова рыдает! Полноте, мой дорогой приятель! Может ли быть, что ты, будучи мужчиной среди женщин, оказался мальчиком среди мужчин?

Жорж повернулся на другой бок и натянул на уши одеяло, стараясь заглушить звуки рыданий Мориса.

Утром, на побудке, все увидели, что вместо воспитателя появился префект студий. Большинство мальчиков, должно быть, подумали, что Отец де Треннес заболел. Утро восстановило и Мориса, который появился совершенно спокойным, пряча свои секреты под такой же беззаботностью, как и у Жоржа. Он либо смирился со своей судьбой, либо, хорошенько подумав, пришел к выводу, что будет прощён.

Они спустились на медитацию. Лицо настоятеля выглядело осунувшимся и уставшим. Очевидно, он не спал этой ночью. Он был не выбрит. Жоржу вспомнилась фраза Отца де Треннеса о «лице уважающего себя человека». А разве мог он забыть то собрание в один из октябрьских вечеров, когда официально объявили об изгнании Андре? Его интересовало, чем грозит это прекрасное весеннее утро, но он оставался более–менее спокойным по отношению к действиям руководства колледжа; он знал, что судьбой связан с друзьями.

Печальным голосом настоятель зачитал текст, касающийся тягостных тайн Розария, плодами которых были, в частности, покаяние, смирение и спасение души. Чтение обладало всей атмосферой конкретной аллюзии, для тех, кто был в состоянии это понять. Это походило на поучения проповедника на Уединении, осуждающие интеллектуальные вольнодумства, под которыми подразумевались обстоятельства случившегося с Андре. Тем не менее, Жорж удивился, когда настоятель не сделал каких–нибудь намёков на произошедшее этой ночью: безусловно, исчезновение его наиболее высоко ценимого воспитателя студий требовало некоторых пояснений. Быть может, настоятеля смущал тот факт, что перед ним по–прежнему находится ученик, пойманный им, как было указано, в комнате воспитателя, потому что другой ученик, до сих пор остававшийся ему неизвестным, разоблачил это безобразие? А это было самое форменное безобразие, которое он не мог, на полном основании, решится публично осудить: случай оказался ещё более деликатным, чем в деле с Андре. Это заставило бы его краснеть за свой орден и колледж. Тем не менее, он мог бы вспомнить пословицу о том, что «Один плохой монах не испортит всё аббатство».

Когда прозвенел звонок, настоятель закрыл книгу и оглядел свою аудиторию. При всей своей уверенности, Жорж слегка вздрогнул: вот и настал тот самый момент. Медленно, тоном беспредельной важности, ещё никогда не слышимым от него мальчиками, настоятель произнес следующие слова:

— Я прошу вас посвятить сегодняшние утренние молитвы и причастие монсеньору де Треннесу, который покинул нас.

Это было все: кажется, что надгробная речь, посвящённая Отцу де Треннесу, оказалась короче, чем у Николя Корне. Все: но этого было достаточно.

Потрясение прокатилось по всему старшему дивизиону колледжа. Почти все присутствующие имели некоторые основания испытать шок: самые юные — потому что Отец де Треннес интересовался ими; все остальные — потому что их интересовал Отец. Многие выглядели неожиданно задумавшимися; они, вероятно, задавались вопросом, не последуют ли за этим событием серьезные последствия для них самих. Как и предвидел Люсьен, новость была воспринята с оживлением. То есть, всего за несколько недель Отец де Треннес смог нанести такое количество ущерба? Учебный год заканчивался на ещё более захватывающей ноте, чем начался. На пути к церкви неоднократно упоминалось имя Андре — в устах тех, кто пытался успокоить себя: и среди их числа отметились не только черные овцы. И, без сомнения, они были правы. Тут не имелось повода для неоправданной тревоги. Тем временем шумиха поднялась уже не среди мальчиков: это переливали из пустого в порожнее Отцы.

Во время службы Люсьен спросил у Жоржа мнение насчёт случившегося.

— Я думаю, что поймали Мориса. Если хочешь знать, то выглядит он очень странно.

Люсьен развернулся и посмотрел на брата Александра.

— Он уткнулся в свою книгу. Как и все остальные. Отец де Треннес будет рад: он начал с просьб о твоих и моих молитвах, а сейчас вся старшая школа молится за него, или, хотя бы притворяется.

Жорж мог бы рассказать ему, что за Отца де Треннеса уже всю ночь молился настоятель; и мог напомнить Люсьену, что Андре тоже был высоко оценен молитвами старшей школы. Люсьен в течение трёх месяцев молился за Жоржа; и, если это тоже чего–нибудь стоило, Жорж молился за Люсьена. По крайней мере, можно сказать, что в Сен—Клоде, как и в поэзии Ферзена, сердца, если не души, пребывали в молитве.

При подходе к престолу отметился своим рвением Морис. Как будто это объявился старый Люсьен, Люсьен, пребывающий в возбуждении от благодати, одновременно поучительной и очистительной. Никто из старшеклассников не переговаривался; причастие было единодушным — а единодушие внушало доверие настоятелю, в отличие от Отца де Треннеса.

За завтраком, что выглядело необычайным исключением, не совершалась Deo Gratias. Тем лучше; завтрак должен был закончиться раньше, и последующая перемена окажется дольше. А ещё, Жорж получил улыбку от Александра; тот всё ещё пребывал в неведении относительно тех потрясающих событий, причиной которых служил он, только что нашедший под своей салфеткой вишни со вчерашнего ужина Жоржа.

Их старый воспитатель, восстановленный в своей прежней должности, вышел на игровую площадку и был тотчас окружён мальчиками. Его спрашивали, почему настоятель сказал «господин де Треннес» вместо «Отец де Треннес», что это значило, и действительно ли, что Отец отказался от сана ради того, чтобы посвятить себя научной работе.

На что воспитатель ответил:

— Tu es sacerdos in aeternam [Ставший священником всегда священник — лат.].

Они лицемерно притворились, что верят сентенции, высказанной воспитателем в качестве отговорки. Считая при этом, что там должна быть какая–то совершенно простая причина ухода Отца: кое–кто решил, что заболел член его семьи; другие — что он получил богатое наследство. Воспитатель избавился от них, обязав приступить к игре — они должны были вернуть традицию игр, но свобода от этой обязанности, предоставленная Отцом де Треннесом, была объявлена, по крайней мере, до конца этого дня.

Одна большая группа мальчиков, с представителями всех классов старшей школы, сплетничала в углу. Жорж и Люсьен, увидев там Мориса, подошли к нему. Здесь мальчики, не удовлетворённые отговоркой их старого воспитателя, пытались узнать правду об их прошлом воспитателе. Правду ли?

Здесь, возможно, говорили слишком много: несколько ораторов, казалось, были озабочены тем, чтобы скрыть правду друг от друга, обращаясь, с этой целью, к двусмысленностям, любимому приёму в их дискуссиях.

Морис предположил, что Отец связался с женщиной из местных. Но возможно ли это? Ближайшая деревня не могла предложить ничего, кроме девочек–гусятниц, а рыночный город, чуть лучше укомплектованный, находился на расстоянии часа езды на велосипеде. Юный щеголь с четвертого курса выдвинул более логичную гипотезу о романе с несколькими его товарищами по курсу, которым Отец де Треннес оказывал определенное благоволение. Имена были известны, но теоретик отказался их называть. Люсьен напомнил им, что, если теория окажется правдой, то таких нарушителей среди них скоро не останется. Кто–то снова вернулся к подопечным Отца: он всегда подозревал нечто: однажды ночью, проснувшись в общежитии, он увидел, как Отец де Треннес разглядывал кое–кого из спящих, светя электрическим фонариком. Но Жорж оборвал все домыслы по этому поводу, заявив, что Отец де Треннес рассказывал ему о своей практике чтения молитв над теми, кто плохо спит.

Один из самых старших мальчиков заявил, что ни одна из этих историй не обладает каким–либо здравым смыслом. Он считал, что Отец де Треннес был безразличен к девочкам–гусятницам так же, как к младшеклассникам и молитвам. Он настаивал, что Отец был ученым и непредвзятым скептиком; к тому же он был популярен, и завоевал дружбу старших мальчиков. Большего и не требовалось, чтобы возбудить ревность среди учителей, и между ними возник заговор, чтобы избавиться от него. Их присутствие проглядывает во всем этом деле.

Представитель курса философии во время обсуждения этой гипотезы высказал мнение, что источник неприятностей воспитателя находится в другом месте. Отец де Треннес пострадал не от гнева их школьных учителей — ибо вопрос о том, чтобы он остался в Сен—Клоде навсегда никогда не стоял — а от гнева других членов его ордена, которые, без сомнения, оказались в его тени.

Он был вызван, чтобы отчитаться — Бог знает, за что! Возможно, у него возникли проблемы из–за восстановления языческих храмов. Философ, выдвигая такую идею, напомнил им о девизе одного из религиозных орденов:

Ad majorem Dei gloriam, Ut in omnibus glorificetur Deus [к вящей славе Божией, дабы во всём был прославлен Бог — геральдический девиз Общества Иисуса, иезуитского монашеского ордена] и т. д.

Все эти преследования священников священниками всегда проводились под именем Бога. Раньше Отца бы посадили в замок, и держали бы на хлебе и воде. Ему, по крайней мере, повезло, что инквизиции больше не существует. Вольтер и Права человека оказали прекрасную услугу, даже самим священнослужителям.

Около десяти в студию за Морисом пришел префект, и Люсьен толкнул Жоржа, поздравив его таким образом с правотой. Судя по обмену взглядами, это произвело впечатление на всех в комнате. Теории, выдвинутые на перемене, уступали место реалиям. Опасность быстро забылась, но продолжала существовать. Это означало, что мальчики оказались перед лицом сурового испытания: должно начаться просеивание их рядов.

Исключат ли Мориса, как это было с Андре? А разве Люсьен не ощутил тень тревоги? Жоржа, склонившегося над своим заданием по греческому, посетило видение Отца де Треннеса; будто бы священник, сам обожающий греческий, перед своим отъездом предрешил судьбу Жоржа. Наконец, дверь снова открылась, и все подняли глаза: это вернулся Морис. Он выглядел слегка самодовольно. Немного погодя, когда больше никого не вызвали, вся студия, казалось, освободилась от подавленности. Они снова могли дышать.

Покончив со своим заданием, Жорж одолжил из книжного шкафа студии короткий трактат о церковном праве. Его мысли были спокойны в отношении его самого, но он ощущал беспокойство от того, что, возможно, придётся испытать Отцу от своего духовенства. Мысль о заточении в замке произвела на него впечатление. Он обнаружил, что «проступка» Отца де Треннеса нет среди «оговорённых случаев» и, следовательно, он не подлежит «лечащему наказанию, иначе называемому порицанием»: а именно, отлучению [экскоммуникации], интердикту [в римско–католической церкви временное запрещение всех церковных действий и треб (например, миропомазания, исповеди, бракосочетаний, евхаристии), налагаемое папой или епископом. Часто интердикт налагался на население целой страны или города, гораздо реже — на отдельных лиц. Интердикт в отношении определённого лица обычно называют отлучением от церкви (экскоммуникацией). Существуют 3 вида интердикта.] и отстранению. Что касается «карательных наказаний» или «искупающих» наказаний», то Отец де Треннес, по–видимому, мог быть подвергнут им только во «временной» форме, а не в «вечной». Для этого имелись «дисциплинарные санкции»: — а именно, специальные посты, пожертвования, искупительные работы, и духовные упражнения в религиозном учреждении. Значит, всегда и везде, где бы он ни оказался, упражнения Отца де Треннеса, должны оставаться, несомненно, только духовным.

После обеда, как только начался перерыв в занятиях, Жорж был проинформирован воспитателем о том, что с ним желает поговорить настоятель. Ему предоставлялась большая свобода действий, чем Морису, но это был скорее плохой, нежели хороший знак.

— Началось, — сказал он Люсьену, добавив, — Ave, moriturus te salutat [Славься, идущие на смерть приветствуют тебя, лат. перефраз Ave, Caesar, , morituri te salutant (Славься, Цезарь, <император>, идущие на смерть приветствуют тебя) — согласно сочинению римского историка Гая Светония Транквилла («Жизнь двенадцати цезарей», «Божественный Клавдий», 21), при императоре Клавдии подобными словами его приветствовали гладиаторы, отправляющиеся на арену.].

Настоятель продемонстрировал замечательную проницательность, выйдя прямиком на того мальчика, который одновременно был соучастником Отца де Треннеса, и его предателем. Еще до обеда, когда префект студии сказал Жоржу, что он не потребуется как чтец, Жорж почувствовал беду. Его необычайно быстро сместили. Честь, которую ему оказали, безусловно, вряд ли была им заслужена, но он неплохо с ней справился, хотя ему позволили прочитать жизнь только одного святого. Теперь, понял он, причины, заставившие его имя навечно попасть в список чтецов, переписали его в совершенно другой список.

Тем не менее, ему было всё равно. Боевое настроение прошлой ночи покинуло его. Он считал, что любая защита окажется бессмысленной, к тому же ему было тошно защищать самого себя. Он вообще не станет отвечать; и без содрогания выслушает объявление о своём исключении, по крайней мере, после того, уверится, что и Александр тоже исключён. И перед своим уходом от настоятеля передаст тому оригинал таинственного послания, подброшенного под его дверь; после своего ухода он оставит того человека сильно сконфуженным.

Жорж входил в покои настоятеля так спокойно, словно это был Отель Рамбуйе. Настоятель сидел спиной к свету возле открытого окна, через которое проникал аромат сирени. Он не мог, конечно, знать, что это обстоятельство напомнит Жоржу кое–что из сказанного Отцом де Треннесом, и вызовет в его воображении образ младшего Мотье, заставив Жоржа вспомнить тех двух людей, относительно которых он и был вызван в эту комнату. Настоятель указал на стул.

— Я заметил, — произнёс он, — что ваши позиции в сочинениях не так хороши, какими они были, начиная с Пасхи.

Он протянул руку за бумагой со своего стола и продолжил, ознакомившись с ней:

— Вы стали четвертым в английском языке, в то время, как вы были вторым в последнем семестре, а перед этим были первым. Вы стали третьим по латыни, будучи дважды первым до этого. По греческой грамматике вы были в одном случае вторым, в другом — третьим. В воскресенье вы узнаете, что ваши оценки ныне ещё менее удовлетворительны. Короче говоря, за исключением греческой литературы, вы провалили все ваши еженедельные сочинения этого семестра. Что является причиной подобного, мой мальчик?

Жорж с улыбкой ответил, что это, должно быть, невезение, потому что он уверен, что в этом семестре старается также сильно, как и в прошлом, к тому же, пришпоривая себя перспективой ежегодной церемонии вручения наград. И в той области, где, несмотря на его усилия, им были потеряны позиции, он рассчитывал на финальное сочинение — «секретное сочинение», результаты которого, пока не оглашённые, должны были восстановить их.

— Я боюсь, — сказал настоятель, — что вы могли быть взволнованы, в некотором смысле отвлечены от занятий.

— Если бы это было так, — ответил Жорж, — то я должен был потерять своё положение и в греческой литературе.

Решая не отвечать на обвинения, он наметил для себя выглядеть потрясённым и расстроенным; но события, очевидно, приняли более благоприятный оборот, и подобное не могло не развлечь его.

Жорж напустил на себя скромный вид, как в тот день, когда получил поздравление за свой интерес к Святому Тарцизию. Однако, под прикрытием этого он был горд, что безошибочно угадал хитрость, посредством которой на него пал выбор читать в трапезной прошлым вечером. Настоятель наклонился к нему и взял его за руку.

— Мальчик мой, я хочу, чтобы ты посмотрел в мои глаза. Ты сидишь на свету, и я могу читать в твоей душе посредством глаз.

Короткая пауза; Затем, медленно:

— Вы находились под влиянием монсеньора де Треннеса.

Жорж притворился изумленным.

— Я? Ни в коем случае, господин настоятель!

— Кто поспособствовал вам в вопросе чтения в трапезной?

— Отец де Треннес любил делать вещи, которые доставляют людям удовольствие, без какой бы то ни было просьбы.

— Ваш ответ задевает меня, из–за чувств, которые связывают меня с господином де Треннесом. Но, мое праведное любопытство ещё глубже. Тут присутствует предельно серьёзный интерес, так что я обязан говорить прямо. По крайней мере, в этом, как и в другом случае, с которым вы приходили ко мне, я, в некотором смысле, рад иметь дело с таким отважным, благородным парнем, и с таким чувством долга, как у вас. Обстоятельства выбрали вас если уж не успокоить, то просветить меня. Я ограничусь в своём расследовании опросом вас и только вас. Я не сомневаюсь, что вы понимаете причину моего дознания, а также, важность хранить неукоснительное молчание по этому поводу, в отношении любой третьей стороны. Я хотел бы добавить, что все, что вы, возможно, скажите мне, не будет доведено до сведения того человека, который, главным образом, вовлечён в это, и вообще не будет никаких последствий для каждого, находящегося под нашей крышей. Но не стоит забывать, что в ваших ответах вы берёте на себя обязательства, совершенно независимые от ваших религиозных обязательств, причем не только в отношении себя, но и в отношении тех мальчиков, к которым, возможно, мог иметь отношение господин де Треннес, в качестве священника.

— Помните Божественные слова: «Горе тому, кто введет ребенка в заблуждение!»

— Господин де Треннес обладает даром внушать доверие и, согласно тому, что он рассказал мне, многие из здешних мальчиков обращались к нему за наставлением. Но, главное, я хотел бы увериться в том, что под прикрытием этого не случилось чего–нибудь — какого–нибудь опрометчивого поступка, о котором бы пришлось скорбеть. И с этой целью я задам вам два вопроса.

— Первый: вы когда–нибудь находились в комнате господина де Треннеса ночью? Второй: заметили ли вы кого–либо еще, кто там бывал? Я не спрашиваю ни деталей, ни имен, только «Да» или «Нет»; этого будет достаточно.

Жорж, услышал первый вопрос, снова притворился удивленным. Затем, услышав второй, он напустил на себя задумчивый вид. Таким образом, он ощутил себя судьёй человека, которого предал. Отец пытался принудить его к признанию, навлекающего на него позор; теперь от него требовалось признать вещи, навлекающие позор на его гонителя. Этого не будет: Жорж спасся из ловушки Отца де Треннеса: теперь он может себе позволить избавить Отца де Треннеса от наказания.

Он вернёт тому будущее, нетронутым, будущее, которое, как думал Жорж, им разрушено. Он оставит ему свободу распоряжаться самим собой, быть тем, кем он был, как Андре, который остался свободным и самим собой, и, конечно же, включая всё остальное.

Его не очень тронуло упоминание о его «обязательствах». Это значило, что он должен компенсацию Отцу де Треннесу: он должен восполнить, с помощью лжи, урон, который он нанёс тому посредством своего вранья. Что касается тех гипотетических мальчиков, чья невинность должна быть защищена, то они должны позаботиться об этом сами. Настоятелю, если Отец де Треннес был прав, нужно только почитать Святого Августина [Августин Блаже́нный [354–430, христианский теолог и философ, влиятельнейший проповедник, епископ Гиппонский].

Епископ Гиппонский мог бы научить его в данном случае большему [он считал, что у детей нет непорочности и духовной чистоты], чем епископ Мо, так что настоятель, может статься, будет склонен прибавлять к проклятию людей, которые вводят мальчиков в заблуждение следующее: «Но сколько же имеется детей, вводящих людей в заблуждение!»

Тем временем, настоятель казалось, по крайней мере, наполовину удовлетворился тем, как вёл себя Жорж, поскольку тотчас повторил только свой второй вопрос.

— Хорошо. Вы кого–нибудь заметили?

Жорж посмотрел ему прямо в лицо и спокойно ответил:

— Нет. Я никогда не видел, чтобы кто–нибудь входил в комнату Отца де Треннеса, и даже больше — я сам никогда не заходил туда. Более того, я уверен, что, если кто–нибудь ходил бы туда, то я, наверняка, услышал бы об этом.

Покинув покои настоятеля, Жорж разорвал оригинал своей записки на бумаге с позолоченными краями, и подсунул обрывки под основание статуи святого Тарцизия, таким образом, сделав с этим примечательным документом то, что он не успел сделать со стихотворением Андре.

Святой Тарцизий не защитил друга Люсьена, но он защитил Люсьена и защищал Мориса. Он, несомненно, защитит и Отца де Треннеса. Во всяком случае, Жорж был рад тому, что снова удалось обмануть настоятеля, таким образом, отомстив за себя человеку, который стал орудием другой его мести.

Он перенёс обиду на настоятеля потому, что тот символизировал собой абсурдные правила и слепую власть. Каков же был этот выдающийся человек, чьи риторические прелюдии завершались точно так же, как и у Отца де Треннеса! Его неискренний трёп о работах Жоржа и его намеки на его благочестивость весьма соответствовали той ханжеской злобности, которую он нечаянно проявил во время неприятностей с Александром. Он мог винить только себя, ибо, утверждая, что надо обязательно говорить правду, в дальнейшем вызвал этим обман, большой обман — как те деревенские священники, которые, аплодируя каждому благочестивому слову Полиевкта, спровоцировали контрдемонстрацию.

Отец де Треннес, очевидно, защищался весьма умело; он убедил настоятеля, что тот ночной визит был исключением. Андре тоже был исключением: каждый был исключением, поскольку каждый, каким был, таким и оставался. А разве Жорж не посещал настоятеля, точно так же, как посещал Отца де Треннеса? Они оба, по их собственным словам, выбрали его; он не одобрил ни этот выбор, и не внушал подобного ни своим лицом, ни своей душой.

То, что его выбрал настоятель — показалось ему еще менее лестным, чем выбор Отца; на самом деле, он даже пришёл в ярость от этого. Как мог тот человек представить себе, что он, Жорж де Сарр, окажется обыкновенным доносчиком? С таким же успехом настоятель может себе вообразить, что именно он являлся тем, кто доставил то анонимное ночное послание. Почему они выбрали его?

Когда начались занятия в студии, он нацарапал краткое резюме своего интервью, украсив его несколькими изящными риторическими периодами настоятеля, и подсунул его своему соседу. Потом двое друзей поучаствовали в триумфальной трапезе, во время которой Люсьен внёс свой вклад, дополнив тот довольно–таки странный отчёт Жоржа.

— Пока ты врал настоятелю, — сказал он, — знаешь, о чём нам рассказал Морис?! О своём приключении с Отцом де Треннесом. Кое–кто из парней стал подначивать его насчёт вызова этим утром, спрашивая, по–прежнему ли он думает, что Отца де Треннеса уволили из–за женщины. Он неплохо себя чувствовал, пока шёл обед, поскольку у нас не было Deo Gratias. И после он по–прежнему ничего не говорил, а потом вдруг решился рассказать нам, из–за чего у нас случился приступ смеха.

— Кажется, он спал сном праведника, когда появился Отец де Треннес, разбудил его — нам знаком этот образ действий — и начал говорить о вечной жизни, предложив ему выпить у него в комнате. Конечно же, Морис сказал, что это случилось впервые. Как только они оказались вместе, Отец начал читать проповедь о Святом Венане, замученном в пятнадцать лет — как ты знаешь, это вчерашний святой — короче говоря, новое издание Святого Панкратия, замученного в четырнадцать, Святого Николая Толентинского, ну и так далее. Если бы Отец задержался тут чуть дольше, каждый бы в спальне поучаствовал в вечеринке и стал бы мальчиком–святым.

— Итак, они были там, выпивали и покуривали, когда совершенно неожиданно — Ба–бах! — в дверь. Отец и говорит Морису: «Не шевелись, это, наверное, плохо кому–то из твоих однокашников, или меня требуют на службу». Он подумал, что тот человек уйдёт, а затем продолжает: «Хотя, подожди–ка — сейчас ведь нет никакой ночной службы». Затем послышался голос настоятеля — подумать только! — бормотавший: «Я был вызван прийти к вам». Шутка показалась мне превосходной, но на Отца де Треннеса не произвела впечатления и он её не оценил. Он толкнул Мориса к аналою и потянулся за стихарём, но настоятель стал нетерпелив — и в самом деле, если бы Отец не открыл дверь, то настоятель высадил бы её! Морис говорит, что было очень весело, но я не могу себе представить, как он мог это почувствовать, выслушивая последующий разговор, касавшийся его персоны:

«Что этот мальчик делает в вашей комнате?»

«Он попросил меня выслушать его признание».

«В это время, посреди ночи? Это противоречит каноническому праву».

«Подразумевается, что Отец в праве отступить от канонического права, но под предлогом того, что он сжалится над преступником, нечистая совесть которого не позволяет ему заснуть».

Увы и ах! В следующий момент настоятель, за которым, скосив глаза, следит Морис, замечает бутылку, полупустые стаканы и сигареты, догорающие в пепельнице. Его лицо меняется, и он смотрит на двух нарушителей так, как смотрел бы Орел из Мо, поймав с поличным Лебедя из Камбре и мадам Гийон [Жанна—Мария Гюйон, урождённая Бувье де ла Мотт, чаще называемая Мадам Гюйон (фр. Jeanne Marie Bouvier de la Motte Guyon); 1648–1717, французский мистик, один из крупнейших представителей квиетизма. Учение мадам Гюйон было плохо принято официальной католической церковью. В 1694 году епископ Мо Жак—Бенинь Боссюэ проводит теологическую проверку сочинений Гюйон и обнаруживает в них 30 «ошибок». Боссюэ, заручившись поддержкой папы, добивается заключения мадам Гюйон в тюрьму. В 1695 она как «государственный преступник» была заключена в Венсеннскую крепость, затем в монастырь, а период с 1698 по 1703 год провела в Бастилии.] — практически мифологическая сцена, задумайся об этом! Морису он коротко приказал:

«Вы не исповедовались в пижаме. Возвращайтесь в кровать. Я пришлю за вами утром».

Морис покидает их — Отец выглядит скорее как мадам Гюйон, чем как Меропа, декламирующая: «Варвар, он мой сын!»

— Наша ночь кающихся была вновь поставлена ​​под сомнение настоятелем сегодня, только, кажется, с ещё большей убеждённостью. Без консультаций со справочниками в поисках барона Ферзена. Надо думать, что вмешался Отец Лозон, ты же знаешь, как он предан семье Мотье. Кроме того, Морис смог найти убежище в святых таинствах, сославшись на свои ежедневные причастия, как это сделали мы с Отцом де Треннесом. Морис говорит, что когда он поступил так, то настоятель схватился руками за голову, вопрошая, что же последует дальше. Ты можешь не удивляться, но бедняга оказался в затруднительном положении! Мы пользуемся его собственным оружием для защиты себя от него, и в этом лицемерия не больше, чем его собственного, добываемого им из своего шкафа. В его глазах, ты находишься под крылом Святого Бернардина Сиенского — просто потому, что тебя ему так представили. Короче говоря, что касается Мориса, наш человек, должно быть, решил, что, с одной стороны, не стоит спорить с теми самыми ежедневными причастиями, а с другой — отпустил его с советом причащаться чаще, чем когда–либо, и, конечно же, чтобы тот держал рот на замке — по сути, те же самые инструкции, как и у тебя. Всеобщее молчание по отношению к Отцу де Треннесу. Морис уже приказал Александру быть сдержанным, как могила. Так что, все, что ещё можно прибавить к этому — как ты спас Отца де Треннеса и оставил в дураках настоятеля.

— До сих пор не ясно только одно: как настоятель вообще вылез из своей постели? В делах такого рода всегда есть загадка. Мы так и не узнали, как стихотворение Андре оказалось в руках настоятеля. Если такое продолжится, то я начну верить в ангелов–хранителей.

В легкомыслии, с которым остальные встретили эти события, Жорж нашел утешение раскаянию, до сих пор беспокоящему его. И всё же, ему было больно видеть, как высокая трагедия свелась к фарсу. Даже Морис изменил свою роль! Тем не менее, для их воспитателей все дело закончилось, как в Полиевкте, звучанием «имени Божьего».

И вновь стало возможным вести разговоры в общежитии. Люсьен склонился к кровати Жоржа.

— Я скажу тебе по секрету: Отец де Треннес не обратился к Богу. У него не было даже краткого проблеск света, как у меня в десять тридцать в ночь на 6 октября.

— Откуда ты знаешь?

— Если бы он отказался от дьявола, он также бы отказался от наших пижам и оставил бы их под нашими подушками, прежде чем уехать.

— Возможно, у него не было времени. Он оставит их в качестве жертвы у ног Олимпийца Гермеса.

— Хорошо, но он не сказал настоятелю правду.

— Да, но это из–за Мориса и остальных.

— Кое–кому будет жаль потерять выпивку и печенье.

— Больше всего мне жаль, что не воспользовался шансом расспросить побольше о древности, средних веках, и о современном времени. Его сведения были особенно интересны. Словно тебя будят посреди ночи для того, чтобы послушать, как кто–то произносит речь, неуместную, о красоте…

— … Ага, и нечистивую. О непорочности.