4

В то утро понедельника, после мессы, они участвовали в первом молебственном шествии [молебственные дни (три дня (понедельник, вторник, среда) перед Вознесением, в которые проводятся молебственные шествия]. Парами, первыми шли юниоры, за ними следовали старшеклассники. Тем временем, Александр и Жорж, памятуя о благоприятной возможности, утерянной на Вербное воскресенье, заполучили самые лучшие места — Александр шёл самым последним в своей процессии, а Жорж первым из сеньоров, сразу за ним.

Ещё ни разу, после инцидента в марте, не были они так близки друг к другу в религиозной церемонии. Так же, как не были они вместе на открытом воздухе таким ранним утром.

Сельская местность сияла в ярком солнечном свете. Цветы в живых изгородях ещё не потеряли своей свежести. Жорж до сей поры ничего не знал о Молебствиях, за исключением сведений из Le Genie du Christianisme [Дух Христианства — произведение французского писателя Франсуа—Рене де Шатобриана, написанное им во время его изгнания в Англию в 1790‑х годах в качестве защиты католической веры, подвергавшейцся нападкам во время Французской революции.], и он действительно охотно почитал христианский дух ради такого романтического шествия. Он открыл свой молитвенник, желая последовать литаниями святых, и обнаружил, что ни Святой Жорж, ни Святой Александр, ни Святой Люсьен в списке не фигурируют. Литания Святейшему Имени Иисуса, правда, напомнила ему его пасхальные идеи о Прекрасном Имени Александра. Кроме того, он обнаружил, что занимается приобретением тридцати лет и тридцати сороковых индульгенций.

Затем он прочитал историческую заметку о Молебствиях: оказалось, что в Древнем Риме в это же время года происходили шествия в честь деревенских божеств. В один миг эти слова изменили ход его мыслей, и он понял, почему был так восприимчив к очарованию этой христианской церемонии. Его языческая душа, в конце концов, ничем не обязана Шатобриану. Он закрыл молитвенник, как если бы он закрыл Le Genie du Christianisme, начитавшись им, и дал волю своему воображению. Для него всё это стало римской процессией. Гимны, слышимые им, принадлежали древней религии. Святые, которым они молились, превратились в Богов, которым он поклонялся. Птицы, летающие над их головами стали предвестниками судеб. Дубовые ветви, которыми были утыканы перекрестья распятий, оказались, опять–таки, посвящены Юпитеру. Когда на каждой остановке священник в фиолетовой ризе останавливался окропить четыре стороны света святой водой, то Жорж представлял, что это Арвальский Жрец [Арвальские братья (лат. Arvāles fratres, «братья пахари») — римская коллегия 12 жрецов, в обязанности которой входили молитвы богам о ниспослании урожая и процветании общины граждан.] взывает к Церере ниспослать будущий урожай.

Александр, марширующий прямо перед ним, добавлял чуточку реализма в эти видения. На своей шее он носил золотую цепочку юного патриция, а что касается его бежевых шорт и жакета, то они, уж если на то пошло, подходили ему больше, чем античные одеяния.

Финальная точка благословения оказалась на крутом вираже дороге, и два друга остановились, скрытые стеной. Они были рядом, встав коленями на свои молитвенники, словно те оказались последними символами, которые следовало растоптать. Жорж протянул руку в сторону своего коленопреклоненного друга; и его рука, скрытая высокой травой, доставила ему удовольствие прикосновением к ноге Александра.

Во время второго шествия они оказались на том же самом месте. Только шли они в другом направлении.

Жорж решил, что на этот раз процессия проходит в Греции, но в Греции в период её расцвета, и в Греции, в которой, прежде всего, нет Отца де Треннеса! В его мечтах, к его восторгу, Александр уже представал в пижаме; представал юным дворянином в отеле Рамбуйе; представал Папой — в церкви колледжа; и юным римским патрицием. Теперь же он вообразил, что находится на древней Афинской общественной ритуальной церемонии, подобной тем, в которых принимали участие мальчики, именно мальчики, такие мальчики как Александр, даже если в древности таких и не было. Он видел фотографии фриза Парфенона, и заметил там марширующих эфебов, в большинстве своём завернутых в хламиды, но некоторых и нагишом. Они тоже сбросят хламиды на Гимнопедии [праздник в Спарте, отмечавшийся в июле в течение 6–10 дней и состоявший из военных плясок, музыкальных и гимнастических упражнений] в честь Аполлона и Гиацинта. Это было не солнце Евхаристии, за подъёмом которого Жорж наблюдал над деревней: это Аполлон пришёл разбудить Гиацинта, и покрыть его сиянием, лучшим, чем любая хламида. Мальчик, ранее превратившийся в цветок, снова стал мальчиком, но по–прежнему пах цветочным ароматом — ароматом лаванды, сладким и более нежным, чем запах гиацинтов на рассвете.

Во время третьего и последнего шествия в прозрачном утреннем свете, Жорж и Александр оказались разделены. Надзирающие находились близко, и не было возможности изменить свои места в процессии. На этот раз оно не стало прошлым, в котором Жорж черпал свое видение Олимпа, а напомнило ему историю La belle Hélène [оперетта «Прекрасная Елена» Жака Оффенбаха, основанная на мифе о похищении троянским царевичем Парисом Прекрасной Елены, дочери Зевса и Леды и жены спартанского царя Менелая]. Он видел эту оперетту в театре варьете и вспомнил одного или двух хористов, таких же весёлых, как герой оперетты, напоминающий Святого Панкратия.

Oia Kephale! Kephale! Oh, la! la!

Oia Kephale! Kephale! Oia!

Он некоторое время напевал эти слова, но аккомпанемент литаний и медленное движение процессии трансформировали этот мотив в похоронный марш. Кроме того, ему также неожиданно наскучила La belle Hélène, как это было с Амбарвалией [римское празднество, со времени Августа — в честь Цереры, посвящённое ритуальному очищению полей, отмечавшееся, по обыкновению, в мае] и Гимнопедией. Ему показалось, что нет ничего лучше, чем принадлежать своей эпохе и своей собственной стране. Он уступил себя мягкости воздуха и сладким ароматам земли. Ему захотелось взять Александра за руку и бежать с ним через леса и поля.

Тем же днём, впервые с пасхальных каникул, вершил своё дело парикмахер. Жорж, ожидая своей очереди, задавался вопросом, почему этот человек никогда не говорит ни слова, и как можно, будучи не немым, намеренно поступать так, словно в прошлом тот служил тюремным парикмахером. По правде говоря, парикмахеру в колледже не было нужды спрашивать и отвечать: тут не существовало вопросов о втираниях, лосьонах и шампунях. Его единственными инструментами были ножницы, расческа и машинки для стрижки. Его клиенты ограничивались тем, что все по очереди садились в его кресло, и кратко указывали образец требуемой стрижки, после чего, в тишине, он принимался за работу. Может, он был угрюмым просто от того, что казначей заплатил ему слишком мало, или же, ему не нравились ни мальчики, ни священники? Хотя, он мог держать свой рот на замке из–за присутствовавшего там всегда Отца, желающего убедиться, что он не выполняет поручений мальчиков — он мог отправлять их письма, или проносить сюда сигареты. Или, возможно, священник находился там для того, чтобы парикмахер не сказал, цитируя правила колледжа, «ничего против веры и морали». Очевидно, на парикмахера полагались меньше, чем на учительницу музыки; она тоже приходила из внешнего мира, но занималась своим предметом без свидетелей. Правда, она уже давно миновала канонический возраст и, более того, была членом Третьего ордена Святого Франциска.

— Оставьте их чуточку длинными, — сказал Жорж, когда подошла его очередь. Он не гордился своей красивой шевелюрой, которой наделила его природа. Тихий стрекот машинки для стрижки сопровождался звуком шагов воспитателя, когда тот ходил по комнате, и слабым звоном его святых медалей. Точно также звучали чётки Отца де Треннеса, когда тот ходил по общежитию. А есть ли у Отца, наблюдающего за работой парикмахера, образок Бенедиктинского аббатства из Эйнзидельна, являвшийся главной гордостью коллекции Люсьена? Некоторые носили такие медали всю свою жизнь, другие только в течение нескольких месяцев. Что касается чёток, то он читал, что на Востоке они служат только для успокоения и занимают пальцы.

Жорж скосил глаза на ткань, которой был накрыт. Его единственная золотистая прядь, срезанная подчистую, только что упала с ножниц. Горечь утраты заполнила его сердца. Парикмахер Сен—Клода уничтожил труд каникулярного парикмахера. С каким побуждением, и по какому праву этот парень принёс в жертву ту светлую прядь? Был ли это злой умысел или небрежность, было ли это наказанием за подделку или исправлением случайности?

Во всяком случае, не присутствуй тут воспитатель, Жорж, конечно же, обругал бы подлого парикмахера. А так он зажал локон в руке, словно бы тот принадлежал Александру; и, сделав это, снова вспомнил Отца де Треннеса, изгнанного им из колледжа ради защиты своего секрета, тайны своей золотистой пряди волос.

В оранжерее мальчик сразу же заметил маленькую светлую брешь, сделанную парикмахером, и походившую на шрам. Жорж подумал о возможности обесцветить другой локон, но побоялся, что это может выдать его, и ему не хотелось становиться посмешищем.

— Приношение, которым я обязан тебе, — сказал он Александру, и передал тому локон. Мальчик посмотрел на светлые волосы, среди которых были и другие, тёмно–каштановые, принадлежащие Жоржу.

— Ты и я, — произнёс он.

Потом он спросил у Жоржа, что вызвало отъезд Отца де Треннеса. Это происшествие восстановило в прежней должности бывшего воспитателя студии юниорской школы; так же, как это случилось у старшеклассников, но Александр пока имел оснований жаловаться, без каких–либо затруднений получив разрешение покинуть помещение во время занятий в студии. Жорж объяснил ему, что, как полагают, Отец де Треннес был вынужден упаковать свои пожитки и уйти после размолвки с настоятелем.

— У меня стало спокойнее на душе за тебя, — сказал Александр. — За себя я не волновался.

Жорж рассмеялся.

— Тебе следовало бы волноваться насчёт своего брата. Там многие беспокоились на его счёт.

Они сели бок о бок: Александр склонил голову на плечо Жоржа.

— Разве могло относиться к моему брату то, что я написал: «Я думаю о тебе все время?»

Календарь указывал на приближение Уединения первого причастия. Это, конечно же, касалось только некоторых мальчиков из младшей школы, чьим проповедником по такому случаю стал их собственный префект. Но Жорж думал об Александре, который приближался к этому событию.

Будет ли с нежностью вспоминать своё первое причастие Александр? В Сен—Клоде часто говорилось, что день первого причастия — это самый замечательный день в жизни; а по мнению Отца де Треннеса, первое причастие в день Святого Панкратия стало бы лучшим из всех.

Пока самые младшие юниоры готовились принять Таинство, в старшей школе продолжались репетиции Les Plaideurs. Настоятель не стал принимать сторону Боссюэ в разногласиях семнадцатого века относительно театра, так как считал, что комедия и благочестие совместимы. А почему бы и нет, смог же он проглотить еще более острые противоречия: к примеру, публичные чтения Тартарена из Тараско́на в один день, и Жития святых на другой; или же, освобождение от должности Отца де Треннеса, не исключая при этом Мориса.

На заседании Академии в последнее воскресенье мая настоятель отмечал день рождения выдающегося бывшего ученика колледжа, ставшего членом Académie des sciences [Французская академия наук] в секции зоологии. Он зачитал полный список трудов того зоолога, и там тоже примирилось возвышенное и смешное, так как в списке трудов высочайших умозаключений присутствовала одна работа, озаглавленная: Привлекательные образцы бородавок.

Июнь начался великолепно. Первым днём месяца был четверг. На свидании Жорж дал Александру одну из сигарет Отца де Треннеса — сказав, что это подарок от Люсьена. До той поры он не решал покурить их, сдерживаемый своего рода застенчивостью. Более того, ему казалось, что они смогут принести ему несчастье. Но, после того как пристыдил себя за такие суеверные представления, он, в конце концов, решил выкурить их, и ему захотелось, чтобы мальчик разделил с ним это деяние. К тому же, это доставило бы удовольствие Отцу де Треннесу.

Александр позволил спичке догорать между пальцами, до тех пор, пока смог держать её.

— Смотри, — произнёс он, — это хороший знак, когда она догорает до самого конца, не рассыпаясь.

Он словно бы догадался о мыслях Жоржа и захотел успокоить его с помощью хорошей приметы. Ему понравилась идея покурить, но вскоре его затошнило.

Сигарета Отец де Треннеса оказалась отброшенной к подножию апельсинового дерева. Жорж вспомнил, что уловил запах именно этого особого табака, когда проходил мимо двери Отца той ночью — ночью, когда она открывалась, впуская сначала брата Александра, а впоследствии настоятеля. При всей своей философии он никак не мог заставить себя считать те воспоминания чуточку неприятными.

Если бы он не боялся выглядеть не столь взрослым, как Александр, он тоже бросил бы свою сигарету. Однако он должен был стараться думать о чем–нибудь еще. Он достал из бумажника картинку Фесписа и передал Александру, который до сих пор её не видел. Мальчик долго рассматривал её в тишине, прижал к своей щеке, и прислонил её к апельсиновому деревцу, в кадку которого он уронил сигарету: подобно ладану, дым из Египта неуклонно поднимался в сторону Амура [т. е. в сторону Любви].

Воскресенье оказалось интересным по нескольким причинам: оно отличилось тем, что на него пришлась Пятидесятница [Духов День или День Святого Духа — 50‑й день после Пасхи], торжественное причастие, и ежемесячный родительский день. К тому же, это было первое воскресенье, на котором литургические украшения стали красными. Как и на первой мессе октября, этот цвет являлся не символом мученичества, а цветом торжества Святого Духа. Тогда подобное позабавило Жоржа, который решил рассматривать этот цвет как символ совершенно иного; впоследствии оказалось, что он был прав.

На высокой мессе во втором ряду нефа были замечены его родители. Он остался доволен: они оказались на хорошем месте, по сравнению с другими, и подобное наполнило его гордостью. Он знал, что тут присутствуют и родители Александра, но не знал их в лицо. Родительский день со своими родными Александр всегда проводил в соседнем городке, куда его забирали к ланчу, и обычно возвращали на машине, уже после того, как навещавшие его родители уехали на поезде. Но на этот раз он должен был вернуться пораньше, из–за необходимости присутствия на вечерне.

Он напрасно искал семейное сходство с Александром в лицах приехавших родителей. Некоторые из мужчин походили на врачей — отец Александра был практикующим доктором. Но к чему всё это? К черту отцов, светских и духовных. Александр был достаточен сам по себе. Как тот бог, в честь которого на Дельфийском храме [Храм в Дельфах был посвящён Аполлону. На его фронтоне имелось загадочное изображение буквы «Ε». По одной из версий, буква «Е» означает «ты еси», ибо при входе в храм бог встречает входящих словами «Познай себя», а отвечать ему следует «ты еси», утверждая в нём тем самым истинное и чистое бытие] появилась надпись «Он есть», Александр тоже «был».

Священником, руководившим церемонией в тот день оказался епископ in partibus [т. е. епископ из заморских стран], епископ из Пергама. До той поры такое название не вызывало у Жоржа ассоциации с епископами, а прилагалось к слову «эфеб» [Эфеб из Пергама (Пергамона), или Обнаженный эфеб, или Критиев юноша — древнегреческая статуя, ок.480 г. до н. э. Экспонируется в Новом Музее Акрополя, в Афинах] и встречалось в одной из книг из библиотеки его отца.

Епископ Пергама оказался толстым и величественным прелатом, в отличие от присутствующего в прошлый раз кардинала, тощего и скромного. Он был выпускником Сен—Клода, а затем одним из его преподавателей. Без сомнения, факт возвращения великого человека под эту крышу доставлял ему удовольствие. С какой гордостью он носил митру! Конечно же, она была надета не во славу Божию, а, скорее всего, выставлялась напоказ ради восхищения мальчиков и его бывших коллег. Тем не менее, когда его голова, на краткий промежуток времени, осталась непокрытой, он, демонстрируя широкий и добрый характер, провёл рукой по своей лысине — возможно, с целью смягчить сердца старых коллег и развлечь мальчиков.

После мессы Жорж отправился в комнату для свиданий, где его родители разговаривали с родителями Люсьена. Он обвел взглядом большой, переполненный зал, пытаясь заметить, находятся ли тут родители Александра. Наконец, он увидел Александра вместе с братом, стоящих рядом с леди и джентльменом, обладавшими весьма приятным обликом. Он заволновался при виде этих людей: ему захотелось увести их сына подальше от них. Мать Александра обнимала его за шею, светлую и грациозную в открытом вороте спортивной рубашки, и лениво поигрывала золотой цепочкой, которую Жорж целовал на их первом свидании.

Вечерня оказалась богатой на плачевные фиаско. Епископ из Пергама, выступая ныне в качестве проповедника, очевидно, не изучал риторику в том городе. Бедный старший священник епархии! Как же он, в благочестивом неистовстве, тряс своим стихарём тонкого кружева, своим наперсным крестом, своей бело–жёлтой лентой, и накидкой с горностаевой отделкой! Он даже сбил со своего носа очки, но их успели поймать. Обращаясь к своей пастве, в какой–то момент он так рявкнул «О, Мария!», что даже причащающимся не удалось сохранить невозмутимый вид. Что касается Святого Духа, то он процитировал Святого Бернарда [Святой Бернард из Ментона, Святой Бернард Швейцарский, 923–1008 гг.. В честь него назвали особую породу собак сенбернар.] в том смысле, что «Святой Дух есть Поцелуй Бога». Жорж отметил его как еще один поцелуй, добавленный в копилку отца Лозона.

И, наконец, в противовес сладости и света сегодняшнего события — старший священник приплёл ужасающие описания греха и ада. Его выступление напоминало проповедь октябрьского Уединения, посвящённую несчастью с Андре. Только тогда оно иллюстрировалось судьбой человека из Бальме.

— Огонь спереди и сзади, огонь сверху и снизу, огонь справа и слева, огонь везде, то есть ад! — гремел оратор. — И из этой страшной топки всякий, кто умер во грехе, никогда не выйдет — никогда, никогда, никогда!

— Следи за ветками на своём гербе, — прошептал Люсьен Жоржу, — теперь они в любой момент могут воспламениться.

Настоятель пребывал в состоянии испуга. Это, по правде говоря, было довольно далеко от Боссюэ, а гораздо ближе — с таким количеством огня — к разделу суфле из поваренной книги [оно готовится при довольно высокой температуре]. Ему, вероятно, было стыдно перед всеми своими гостями. Возможно, он даже сожалел, что не рискнул задержать подольше под своей крышей Отца де Треннеса, для проповеди по такому случаю. Может быть, он просто забыл, что выбор хорошего проповедника так же сложен, как выбор друга?

На следующий день, в понедельник Пятидесятницы, школа отправилась в пешее путешествие — и что особенно привлекательно — они собирались дойти до реки и поплавать.

Трое старшеклассников с последнего курса — риторы, лучшие в классе, шли за Жоржем, Люсьеном и Морисом — на таких прогулках они ходили по трое в ряд. Три ритора разговаривали о возлюбленных и неожиданных вечеринках. Один из них, который только что заявил: «Я живу просто ради танцев», учил соседа бальному этикету. Он сказал:

— Ты был не прав, когда на Пасху протанцевал с одной партнершей весь вечер. Я удивлен, что тебя не раскусила твоя родня. Нужно танцевать с несколькими девушками по очереди, и, время от времени, с одной из матерей.

Это заставило Жоржа и Люсьена рассмеяться.

— Тут, — сказал Морис, — привычнее всего — танцевать с Отцами [иносказательно — водить Отцов за нос].

И он проделал вальсирующие движения с ремнем, которым были перевязаны его полотенце и купальный костюм.

Они достигли места, где узкая долина расходилась в стороны, и река, бывшая до того стремительным потоком, стала широко и медленно течь через луга, образовав что–то вроде небольшого озера, окаймленного ивами. Раздались крики удовольствия от зрелища дикого гладиолуса, чьи красные и белые цветы красовались среди трав по обоим берегам.

— Мы могли бы собрать из них букеты на обратном пути, для алтаря Пресвятой Девы, — сказал воспитатель, — но рвать надо только белые. Месяц Марии закончился, но цветы хороши во все времена года, в дань уважения к Ней, которая не только Королева Небес, но королева цветов — мистическая Роза.

Казалось, что в устах воспитателя в каких–то метафорах объединились языки обоих Отцов, Лозона и де Треннеса.

Мальчики рассеялись среди деревьев, чтобы облачиться в купальные костюмы, в которых они вскоре начали появляться. Жорж с удивлением глядел на них. Он едва узнавал мальчиков, потому что до сей поры никогда не видел их в таком виде; для душа в колледже использовались одиночные кабинки, а манеры в общежитии были чрезвычайно скромными.

Но сейчас даже физически немощные не желали милостей: они словно пытались преподнести себя более красивыми, во славу солнца и своих спутников. Один, обычно ужасно неуклюжий, ныне преобразился; другой, как правило, такой же неповоротливый в своей одежде, с изяществом ступал по траве.

И все мальчишки, наконец, принялись бегать, обретя счастье оказаться без одежды, свободными, гордыми, и немного обнаглевшими. И, казалось, они получают удовольствие, откладывая момент, когда вода накроет их тела. Они прыгали, кувыркались, врезались с разбега в друг друга и боролись на импровизированных палестрах [площадка для спортивных упражнений], созданных травой. До тех пор, пока одним прыжком, они все, в конце концов, не оказались в воде, подняв большие фонтаны брызг. Люсьен присоединился к ним, а Жорж уселся на берегу, скрестив под собой ноги: он был писателем, собиравшимся наблюдать и описывать их игры. Вот, наконец–то, и Гимнопедия.

К тому же, воспитатель, казалось, был определённо неспособен признать в этих диких и нагих юных существах тех, кого должен был опекать, и поэтому он посчитал себя лишенным власти над ними. Он ушел, собирая цветы и делая вид, что ничего видит. Затем, положившись, без сомнения, на свою веру в Бога, он уселся у подножия дерева. Перекрестился и принялся читать свои молитвы, как какой–нибудь святой, усаженный бесами в самом эпицентре вакханалии.

Ведь всё, что происходило рядом с ним, было вечным ритуалом — обрядом купания. Этот обряд, как и шествия, не имел своей целью обеспечить землю плодами, а, скорее всего, существовал только ради демонстрации плодов юных тел. Мальчики Сен—Клода оказались один на один с природой, и, одновременно, её составной частью.

Ныряльщики собрались вместе на камне, призывно подняли руки, а затем нырнули, каждый строго по очереди. Некоторые плавали друг за другом; другие наперегонки. Кое–кто скользил чуть ниже поверхности, или плыл под водой так, что только их блестящие зады виднелись над водой. Были и те, кто позволял себе инертно погружаться, лежа на спине, а затем всплывать, внезапно и неистово, извергая воду, словно юные тритоны. Другие, дразня Отца, стягивали свои купальники, а потом кричали, что потеряли их — но тот был слеп и глух. Люсьен, жертва общего безумия, резвился в воде, бил по её поверхности руками, кувыркался, пьяный от радости, просто от того, что он есть на свете. И даже Жорж, на некоторое время, полюбил свой колледж, поскольку тот мог создавать подобные моменты.

Жорж был не очень хорошим пловцом, и ему не хотелось быть осмеянным, даже, если это означало ещё и демонстрацию его прекраснейших темно–бордовых плавок, украшенных красивым вензелем. Он вспомнил латинскую пословицу, согласно которой истинный омут невежества должен быть неспособен или читать, или плавать. Он почувствовал себя неграмотным: по крайней мере, здесь он был последним в классе. Он поднялся и двинулся вниз по течению, для того, чтобы искупаться как–нибудь приватно. Попрактиковав уроки, полученные в бассейне во время каникул, он лег отдохнуть в воду, расположив голову на берегу в тени ивовых ветвей, обременённых серёжками. Там он оказался невидим как со стороны, так с противоположного берега. Какое милое укромное местечко! Было жаль находиться тут в одиночестве.

Слева от него, по дальнему берегу приближался суматошный гомон; то прибывала юниорская школа. Воспитатель старшеклассников встрепенулся, призывая свой отряд сосредоточиться на верхнем краю озероподобной части реки. Жорж видел, как тот, с молитвенником в одной руке, с букетом для Пресвятой Девы в другой, и со шляпой на затылке делает широкие, повелительные жесты, без сомнения, радуясь возможности вновь обрести власть.

Жорж не пошевелился. Он тщетно напрягал глаза, пытаясь различить Александра. Но ему приходилось только ждать; его друг должен неизбежно прийти к нему, как к духу реки.

С какой лихорадочной поспешностью, вдохновлённые видом старшеклассников, новоприбывшие купальщики принялись стаскивать свою одежду! Первые уже были готовы плюхнуться в реку, но их пыл охладел из–за нерешительности: они слегка содрогнулись на ветру, попробовали воду пальцами ног, и, присев, смочили ладони и руки, а кое–кто даже и грудь. Другие, смелее духом, погрузились в воду без колебаний, обрызгав более робких. После чего, ими, как и старшеклассниками, овладело своего рода исступление; играя и борясь, они отошли подальше.

Жорж был удивлён этому зрелищу не меньше, чем в первый раз. Он никогда бы не поверил, что жизнь, излучаемая каждым из этих хилых школяров, обладает такой сладостью и такой силой. Но он так же понимал, что их нагота обманчива: эти мальчики, как самый старший, так и самый младший, не сбросили с себя все покровы. Те тела, которые они щеголяли так бесстыдно, всё ещё хранили свои тайны. В этом колледже, где воспитатели–священники никогда не переставали говорить с ними о Боге, каждый мальчик становился своим собственным священником, или, даже, своим собственным богом, насаждая свою собственную религию: следовательно, каждый из них являлся достойным продолжателем тех жреческих ролей, которые древние греки возлагали на мальчиков.

Но вдруг больше не осталось ни достопримечательностей для наблюдения, ни мыслей: только одна персона. Пересекая луг, к ивам в синем купальном костюме приближался Александр.

Он сорвал красный цветок гладиолуса и, пока шёл, забавлялся тем, что пытался уравновесить его в вертикальном положении на ладони. Тонкая золотая цепочка прыгала вокруг его шеи. Его поддерживали солнечные лучи, травинки почти не сгибались под его поступью. Жорж никогда и не мечтал о таком изысканным видении, и прошептал себе:

— Всю свою жизнь я буду помнить, что видел такое.

Александр в одиночестве приближался к деревьям, напротив тех, где прятался Жорж. Со стороны выглядело, словно они условились о месте встречи. Это было не так, но они встретились.

Теперь уже Александр стал смотреть в сторону старшеклассников, без сомнения, надеясь разглядеть Жоржа. Но Жорж, желая продлить пиршество своих глаз, предпочёл пока не показываться. Мысль о том, что именно его собственный образ в данный миг заполняет мысли в той светлой голове через реку, пьянила; как и осознание того, что именно в момент, который выберет он, они обнаружат друг друга.

Сегодняшний день воистину оказался праздником, компенсирующим тот воображаемый, который на второй день Молебствий Жорж сотворил и поместил на небеса, смотревшие вниз на Гиацинта.

Теперь Александр стал смотреть в другую сторону, в сторону своего отделения школы. Он стоял; его правая рука была поднята и прижималась к наклоненному стволу дерева, а с другой его руки к ногам свисал гладиолус. В совершенстве Твоём и красоте Твоей, и укрепись, и процветай, и царствуй [Псалом 44:4]. Определённо, этот литургический текст был написан в ожидании подобной минуты славы. Но то, чем любовался Жорж, было не таким, как и в других мальчиках — а в тысячу раз большим, чем в других мальчиках — очаровательным, если судить по внешности; сейчас это был не просто Амур Фесписа. Это было божественное воплощение святой души; разума, выходящего за пределы мальчишеского возраста; и сердца, полного сил, честности и дружбы.

Свисток воспитателя положил конец купанию старшей школы. Александр, чьё внимание было отвлечено, снова повернул голову в ту сторону. Он шагнул в сторону реки, его рука поднялась, чтобы защитить глаза от солнца. И вот тогда Жорж наконец–таки позвал его:

— Эй! Эй!

Александр повернул голову и сильно покраснел. И, подобно стреле, нырнул в реку, словно стремясь проучить и положить конец нескромному преклонению, объектом которого он оказался. Там, где он стоял, только гладиолусы плавали по воде; в дни таких чудес подобное можно было принять за перевоплощение. Смеясь и брызгаясь, он появился снова, с каплями воды, повисшими на мочках ушей словно жемчужины. Он подхватил и бросил своему другу плавающий рядом цветок. Этой изысканностью и закончилась их встреча.

Жорж направился к своему отделению, длинный стебель гладиолуса обретался на его плече, словно жезл. Теперь черёд наблюдать перешёл к Александру. Одобрит ли он темно–бордовые плавки? Жорж увидел подходящего к нему воспитателя, всё ещё собирающего свой букет: вероятно, будет выговор за то, что бродил слишком далеко и поздно вернулся. Но добрый поступок, несомненно, смягчит его. Жорж отдал ему гладиолус Александра для Пресвятой Девы — единственных красный штрих, который должен был подчеркнуть белизну остальных.

Июнь оказался месяцем торжеств. Календарь крупным шрифтом анонсировал, что во вторник, 6‑го состоится ПРАЗДНОВАНИЕ ДНЯ СВЯТОГО КЛОДА. Епископ задержался с воскресенья, чтобы председательствовать на этой церемонии.

Жорж был польщен, когда после возвращения с реки префект студии назвал его в качестве одного из аколитов, которые будут прислуживать на высокой мессе. И на следующее утро, направляясь в церковь, он пожалел, что родители не смогут его увидеть. Он был печален от того, что Александр находился в задних рядах. Ему хотелось продефилировать перед ним в пурпурной мантии и накидке, как вчера в темно–бордовых плавках.

Он был сражен ароматом цветов, которыми был почти завален алтарь. Словно он зашёл в оранжерею, благоухающую больше, чем та, что служила местом их встреч. На самом деле роль этой оранжереи играли растения в горшках, которыми пользовались для украшения хора. Эти растения часто использовались для этой же самой цели в этом же самом месте, но на этот раз на Жоржа они произвели впечатление новых: он представлял себе, как будто приходит на следующее своё свидание с Александром. И на этом моменте своих размышлений он открыл дверь в ризницу и увидел Александра с другими прислужниками, переодевавшихся для службы.

Андре и Люсьена свёл воедино у алтаря проповедник–доминиканец. Жоржа и Александра собирался аналогичным образом объединить епископ Пергама. Ни один из них не должен был носить кадило, однако Жоржу казалось, что все почести данной церемонии были только ради них. То, что пышный господин епископ надевает тунику золотой вышивки, далматику [верхнее одеяние с широкими рукавами у католических священнослужителей] и ризу — указывало на их триумф. Следовательно, их торжество уже не было секретом, а праздновалось публично. Месса Отца де Треннеса была ничто по сравнению с этим. Перед тем, как они покинули ризницу, Жорж нашел в себе мужество молниеносно поправить накидку Александра: там некого было опасаться.

Тем не менее, в самой церкви оставался тот, кто по–прежнему должен был присматривать за всем: в Сен—Клоде по–прежнему наличествовал Отец Лозон, по–прежнему остававшийся учителем математики, главой Конгрегации, исповедником Жоржа, Александра, Люсьена, e tutti quanti [и всех остальных]. Что же теперь он думал об обладателях первых двух имён? Осуждал ли их близость друг к другу, или же, наоборот, поощрял их стремление к близости? Быть может, он, как и Отец де Треннес, считал, что в действительности его коллеги иногда слишком наивны, и поэтому он должен быть внимательнее? Или же, скорее всего, подумал — разве не замечательна идея: выбрать двух таких привлекательных мальчиков для торжеств по случаю главного юбилея колледжа? Возможно, он даже мысленно подтвердил свои обещания воссоединить их дружбу. Солнечные лучи, проникавшие сквозь цветные стекла окна, увенчивали их драгоценными камнями: и в этом литургия опять не солгала. Гладиолусы, собранные у реки, были возложены к ногам Пресвятой Девы. И там находился только один красный.

На вечерне за панегириком Сен-Клоду последовало шествие к гроту, где была установлена статуя этого святого. Гимн в этот день звонили громко и чётко:

Хвала тебе, достойный и почитаемый Отец!

Обрати глаза свои, О, Клод, на сыновей твоих!

Процессия остановилась на открытой террасе у оранжереи, грот располагался под нею. Александр, первым делом, обратил внимание Жоржа на апельсиновые деревья, вынесенные наружу для украшения террасы. Епископ Пергама опередил сопровождавших его диаконов; затем, задрав голову, словно разглядывая террасу, он возжелал благословения этому почитаемому месту. Жоржу пришло на ум, что год назад Андре и Люсьен видели то же самое.

Через день Жорж и Александр снова встретились в оранжерее. Они поговорили о двух своих случайных и неожиданных встречах. Александр выглядел задумчивым. Он раскрыл и принялся изучать свою ладонь. Потом спросил у Жоржа:

— Ты веришь в гадание по руке?

— Да, если оно предсказывает приятное.

— После обеда на прогулке один парень из моего класса, знающий как это делать, погадал мне и сказал, что я умру молодым.

— Идиот! Я думаю, что он ревнует тебя, и сказал это, чтобы тебя расстроить. Забудь об этом. Это все чушь. Вольтер говорил, что умрет молодым. На самом деле, он умер, когда ему было больше восьмидесяти!

Он схватил руки мальчика, и, наклонившись, как будто рассматривая, поцеловал их. И сказал:

— Это — заклинание, откладывающее твою гибель!

Александр поступил ради него почти таким же образом, в случае с догорающей спичкой, когда сам Жорж находился под влиянием суеверий.

Настроение Александра снова поднялось, и он рассказал Жоржу, что должен играть роль пажа в Ричарде Львиное Сердце/: это была короткая пьеса, включавшая в себя несколько песен, которыми юниорская школа должна внести свой вклад в общий праздник дня награждений.

Они поздравили себя за эту новую благосклонность, оказанную им судьбой. Репетиции смогут предоставить им многочисленные возможности видеться друг с другом. Они почувствовали себя под защитой самих себя, выхлопотавших им их роли.

Они были незаменимы для этого благонравного учреждения. Кажется, что ни один праздник, религиозный или светский, не обходился без них. И даже если отец Лозон всё ещё не перешёл на их сторону, то он не мог не считать, что явно запаздывает за событиями. Кроме того, он, вероятно, думал: раз праздники проходят у всех на виду, то им можно позволить возобновить узы дружбы, так как в новом учебном году они оба окажутся в старшей школе.

Александр уже видел свой костюм для пьесы: красный камзол, белые рейтузы, шляпа с перьями. Он обрадовался красному камзолу, предпочтя его мантии певчего.

— Я буду носить твой цвет, — заявил он. — Я могу быть твоим пажом, так как ты дворянин! Ты знаешь, я никогда не думал об этом раньше, с тех пор, как мы встретились — я имею в виду, что ты можешь быть благородным, то есть, с тех пор, как ты перестал быть «де Сарром» и стал «Жоржем». Как хорошо быть аристократом.

— Совсем не так, как быть красивым, мой прекрасный паж!

— Я думаю, что у тебя есть герб, как Ричарда Львиное Сердце.

— Да, но у меня он менее устрашающий! Просто слабый маленький огонёк посреди сухих веток.

В следующее воскресенье, 11 июня, во второй половине дня, ровно за месяц до каникул, у них состоялась первая репетиция Les Plaideurs. Так как риторы и философы были поглощены подготовкой к экзаменам, большинство актеров было набрано со второго и третьего курсов. Жорж играл Леандра, Люсьен — Изабель. Последняя часть кастинга оказалась триумфальной для Жоржа. Он согласился на роль сразу же, как только её ему предложили; но затем начал сомневаться, так как было неизвестно, кто играет Изабель. Префект, являвшийся постановщиком пьесы, колебался между несколькими хорошенькими мальчиками с четвёртого курса. Жорж попросил Люсьена предложить себя на эту роль, и его предложение было принято. Жоржу не хотелось произносить милые комплименты в отношении кого–либо, даже ради самого Расина, ведь к некоторым из них мог приревновать Александр. С Люсьеном же подобное не имело значения; это попросту могло стать еще одной проказой.

Монахини колледжа приступили к переделке костюмов, должнущих соответствовать актерам. Жорж оказался доволен своим бело–золотым одеянием, как Александр — своими камзолом и рейтузами. Он выбрал себе прекраснейший парик, который только смог отыскать, и, вопреки всем прецедентам, убедил Изабель надеть темно–рыжий парик.

Во время первой репетиции Жорж представил себе Александра, снова купавшегося вдали в реке, пока ему не стало жаль, что он таится. В силу вступил новый распорядок; душ заменялся купанием в реке. Но, принимая во внимание неразбериху прошлого раза, старшеклассники должны были ходить по четвергам, а юниоры по воскресеньям. Жорж и Александр обменялись обещаниями всегда купаться на том месте, где они столкнулись друг с другом в понедельник Пятидесятницы.

Встретившись, как обычно, в четверг, они обсуждали каникулы. Они были полны решимости не допустить возможности не видеться друг с другом в течение трёх месяцев. Оба знали, что их семьи собираются поехать к морю в конце июля, но не знали, куда именно. Это следовало выяснить как можно скорее. Жорж сказал, что уверен в своей возможности убедить родню поехать туда, куда он захочет. Андре и Люсьену удалось аналогичное предприятие прошлым летом; он, безусловно, сможет проделать то же самое. Ему, получившему такое количество наград и призов, домашние не смогут ни в чём отказать. Он уже видел себя вместе Александром среди морских волн.

— К тому времени, — заявил он, — я должен научиться плавать. Ты уже умеешь плавать. Мы сможем уплывать вместе далеко в море. А потом часами лежать на песке под солнцем.

— Да, — сказал Александр странным голосом, — и мы обменяемся купальниками.

Эта фраза, завершившая разговор, впечатлила Жоржа. Он ничего не сказал об этом своему другу, но в ту ночь, в постели, он продолжал думать о ней. Она показалась ему отправной точкой не в сторону дружественного моря, а к тем «опасным морям», которые он заметил на карте Любви. Ему вспомнилось предложение Отца де Треннеса об обмене пижамами с Люсьеном. А тут мальчик, которому еще не исполнилось и тринадцати, задумался о том же самом! Быть может, это воспоминания об их встрече на реке разбудили его воображение, и, возможно, слегка его перегрели?

А может, это предположение возникло из–за оранжерейной, в буквальном смысле, атмосферы, в которой развивалась их дружба, и созревали их планы? Отец Лозон не ошибся; все, что таится — слишком легко может принять весьма нежелательный оборот.

В процессии Торжества Пресвятого Тела и Крови Христовой два друга не были рядом, не исполняли они и обязанности мальчиков–певчих. Какой же по счёту была эта процессия! Однако, она, как и Молебственные шествия, по крайней мере, наделяла индульгенциями; шествие в День Святого Клода не предлагало ничего, кроме собственной добродетели и хвалебного отзыва об этом.

Они шествовали через деревню. Далее их путь был усеян низким, цветущим ракитником и Жорж получал удовольствие от мысли об Александре, ступающем по этой благоухающей дороге.

На их маршруте были подготовлены несколько мест для остановки, на расстоянии от строений. Двери коттеджей скрывались за ветвями цветущей дикой вишни, и были украшены папоротником, сквозь который виднелись прибитые для просушки кроличьи шкурки. При каждом окроплении крестьяне выдвигалась вперед, пытаясь заполучить несколько капель святой воды на свои руки, которые они потом благоговейно целовали. Когда они проходили мимо, старые женщины встали на колени, подложив под них свои косынки. Только один толстяк стоял, заложив руки за спину, и тупо смотря на их шествие.

На обратном пути разразилась самая необычная какофония, которую когда–либо слышал Жорж. Воспитатель младшей школы заставил своё отделение запеть Sacris solemniis [гимн, написанный Фомой Аквинским для праздника Тела Христова], в то время как его коллега из старшей школы подал сигнал играть Lauda Sion [последовательность, положенная для мессы Праздника Тела и Крови Христовых, написанная Фомой Аквинским около 1264 года, по просьбе Папы Урбана IV для новой массы этого праздника]. Тем временем хор начал петь Pange Lingua [католический гимн, написанный Фомой Аквинским для праздника Тела Христова]. Момент сумбурной дисгармонии продолжился, когда юниоры принялись за Lauda Sion, тогда как старшеклассники решили уступить и запели Sacris solemniis, а хор продолжил петь свой гимн. Излишне говорить, что все они упорствовали, пытаясь сохранить неразбериху как можно дольше, в то время как капельмейстер носился взад–вперед между отделениями, пытаясь установить согласие, и убрать раскол в хоре, половина которого выбрала гимн старшей школы, а другая — гимн младшеклассников.

Четверг: мальчик пришёл таким же задумчивым, как и в прошлый раз. Жорж спросил у него, по–прежнему ли его мысли занимает хиромантия.

— Мне стыдно за то, что я сказал вам в прошлый раз, перед тем, как мы расстались. Мы не будем меняться купальниками, на каникулах.

Жорж улыбнулся: он был рад, что его друг понял и исправил свою ошибку.

— Неудивительно, что ты мне так нравишься! — заявил он. — Признаюсь, я был совершенно потрясен твоим предложением, но сомневался, что ты действительно понял его значение.

Александр тоже обрадовался. Их прошлый разговор о вещах, о которых не следует знать, или, по крайней мере, не следует делать, успокоил его настолько, насколько взволновал Жоржа; а теперь он успокоился и насчёт себя тоже. Теперь ничто не могло бросить тень на их дружбу.

— Я придумал кое–что получше, — сказал он. — Мы вдвоём купим одинаковые красные плавки, и отличим их друг от друга с помощью метки, например, вышитого цветка или монограммы, как у тебя.

— Ура красным плавкам! — воскликнул Жорж. — Это традиционная униформа борцов. Но мне приятно, что ты заметил мою монограмму, хотя она точно такого же цвета, как сами плавки.

— Я замечаю все, что с тобой связано. Всякий раз, когда мы собираемся встретиться, я забавляюсь, держа пари с самим собой, будешь ли ты в голубой рубашке с красным галстуком, или в только в одной белой, или бежевой, или розовой, или серой — я знаю все твои рубашки наперечёт. Я предпочитаю синюю, она больше всего тебе подходит.

— И ты в синем более элегантен, — сказал Жорж, — и ничего не подходит тебе лучше твоих голубых плавок.

Александр поднял палец к губам, призывая к молчанию.

— Тише! — произнёс он.

В воскресенье Пелион снова громоздился на Оссу [крылатое выражение из греческих мифов: Кроносу наследовал его сын Зевс. Это не понравилось титанам, и они пошли войной на Олимп — место пребывание Зевса. Чтобы добраться до Олимпа, они взгромоздили одну на другую горы Пелион и Оссу (горы эти и впрямь есть в Греции), но проиграли бой. Зевс сбросил их в глубь подземного царства — Тартара.]; то есть, отмечались одновременно именины настоятеля и Праздник Святейшего Сердца Иисуса [в Католической церкви — праздник, посвящённый почитанию Святейшего Сердца Иисуса Христа. Отмечается в пятницу, на восьмой день после праздника Тела и Крови Христовых и на двенадцатый день после Дня Святой Троицы]. Это произошло вследствие своего рода подтасовки: имя настоятеля было Жан, так что его именины приходились на 24е число, которое падало на субботу, но они были перенесены на следующий день, и сочетались со Святейшим Сердцем, празднование которого в действительности попадало на пятницу. Великий поход, традиционно проходивший в день именин настоятеля, был отложен до следующего четверга. Все, что было связано с настоятелем, влекло за собой такие осложнения.

В студии старшеклассников представитель курса философии, выступая качестве оратора, поздравил и передал их добрые пожелания, как это было заложено правилами. Настоятель ответствовал своим ученикам пожеланием «того внутреннего пламени и света», символом которого является Храм Рождества Предтечи. Затем он отправился в студию младшеклассников, чтобы услышать и произнести тоже самое.

Жорж размышлял о лекции по религиозной астрономии, которую вчера произнёс настоятель — в настоящий день Рождества Иоа́нна Предте́чи [один из христианских праздников, установленный в честь рождения сына у престарелых родителей — праведных Захарии и Елисаветы, впоследствии ставшего Иоанном Крестителем (иначе именуемого Предтечей). Празднуется 24 июня]. Следующий день, сказал он, будет отмечен зенитом годового хода Солнца; после этого оно начинает снижаться. По этому поводу Иоанн Креститель сказал: «ему должно расти, а мне умаляться». И, в самом деле, Рождеством Иисуса, к которому Иоанн Креститель был началом, открывается период, когда солнце снова начинает подниматься.

А Жорж подумал: «моё Солнце, мой собственный спаситель, тоже поднялся над моим горизонтом во время Рождества, но оно никогда не опустится».

Во время шествия Святейшего Сердца Иисуса он вычитал в книге гимн, некоторые слова которого имели отношение к нему самому. «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою».

Печать, которую он и Александр возложили на их дружбу, неприкосновенна — не поэма о возлюбленном, но маленький порез, сделанный ими на руках своих для объединения их душ, соединивший несколько капель крови.

Жоржу всё казалось лёгким, он больше не боялся никакой зримой опасности. Близкая перспектива каникул и наполненность его сердца заставляла считать все препятствия презренным. По пути в академию он прошел мимо студии младшеклассников и намеренно остановился у открытого окна. Он посмотрел на Александра, который спрятал улыбку в присутствии воспитателя, как сам Жорж прятал улыбку у аналоя в присутствии Отца Лозона и, особенно, в присутствии Отца де Треннеса. Солнечные лучи, проникающие через окно класса, коснулись светлых волос мальчика, превратив их в золото. Прошло время, когда Жорж созерцал мальчика только тайно, украдкой, сквозь заиндевевшие окна зимнего вечера; как прошло время, когда он, получив свою первую записку от Александра, сразу же ударился в лиризм на тему солнечного света в студии в своем еженедельном письме домой.

Ныне, в колледже, он считал себя свободным — как у себя дома, где он мог перечитывать записки Александра, не пытаясь скрывать их. Бледное солнце февраля осветило их дружбу в самом её начале; но в первое воскресенье разгара лета та же самая дружба имела золотистую законченность созревающих фруктов.

На заседании Конгрегации новообретённая дерзость Жоржа не уменьшилась. Его рвение увеличилось, даже после пяти актов Polyeucte, а победа над Отцом де Треннесом позволила ему снести высокомерный вид Отца Лозона. Вместо того, чтобы сесть на своё обычное место, он переместился к конгрегационалистам четвёртого курса, усевшись непосредственно за Александром. Как только они опустились на колени для молитвы, он раскрыл свою книгу и позволил открытке выпасть и спланировать к ногам Александра. Мальчик повернулся, но, увидев Жоржа, не посмел поднять её. Бесстрашие поменяло сторону. Жорж, наклонившись вперед, поднять открытку, ущипнув при этом Александра за икру ноги.

Великий поход был достоин своего названия: он длился целый день, в течение которого оба отделения школы находились вместе.

По обычаю, колледж покидали ранним утром, захватив обед и чай, и не возвращались до наступления ночи. Они должны были провести весь день, как в прошлом году, в нескольких милях от Сен—Клода, в имении, принадлежащем семье мальчика из старшей школы, Дандена из Les Plaideurs [Данден, судья — персонаж пьесы «Сутяги» Жана Расина]. Люсьен сказал Жоржу, что он был в восторге от гостеприимства прошлого года; но не из–за парка, не из–за замка, а из–за хижины садовника, где он провел целый час наедине с Андре. Однако, тогда он выкурил слишком много сигарет, и ему стало плохо.

— Им трудно там уследить за всеми нами, — объяснил он. — Теперь твоя очередь воспользоваться этим. Вы сможете последовать по нашим стопам к хижине, как вы ходили в оранжерею.

Старшая и младшая школы встретились у ворот колледжа, но затем пошли разными путями. Жорж и Александру удалось обменяться радостными жестами, подтверждая, что они встретятся в самое ближайшее время.

Какой сияющий день! Совсем без недостатков. И Жорж беззаботно шагал вперёд, уверенный, что ещё никогда не было такого счастливого человека на земле, как он.

Некоторое время им пришлось идти колонной по одному, сойдя на узкую тропинку, взбирающуюся в гору. Возле вершины находился водопад, и его брызги освежили их. Для Жоржа открывалась неизведанная местность, и он был очарован ею. Внизу, вдалеке, располагались громадные каменные плиты — остатки древнеримской дороги, примыкающей к главному тракту, по которому, более сплочённой группой, должны были пройти юниоры.

Жорж представил себе людей, ходивших по этой римской дороге в давние времена; и, возможно, среди них были и те, кто, как и он, имели друга, ожидавшего на своём пути встречи со своим другом, как тот, чья нетерпеливая надпись сохранилась в Помпеях. Ему казалось, что этой древней дороге, ещё со времён её постройки, было предначертано привести его к Александру. Она шла через поля хлопка — растения, необычного в этой местности — нововведения тех людей, чьё поместье он собирался посетить. Мальчики, шагая, наступали на своём пути на пушистые ватные шарики, сдуваемые ветром.

— Сначала Рим, теперь Египет, — сказал Жорж Люсьену. — Мы охватили множество земель.

— Ты не забыл свои египетские сигареты?

— Нет, я выкурю их в хижине, но, надеюсь, что мне не станет плохо.

В конце концов, они подошли к дубовой аллее, в конце которой появился замок, заключительный пункт их путешествия. Это громадное сооружение — довольно плохого вкуса, как показалось Жоржу — никоим образом не напоминало его фамильного замка, в котором он намеревался провести часть своих каникул. «Есть», подумал он, «замки и замки, так же, как есть поцелуи и поцелуи, и так далее, и так далее…» Многие окна оказались замурованными, чтобы, как было сказано, уменьшить налоги. Старший дивизион школы остановился перед особняком, став свидетелями обмена приветствиями между настоятелем и хозяевами поместья: их сын величественно стоял рядом с родителями, гордясь собой.

Люсьен повел Жоржа к месту, откуда смог указать на ту знаменитую хижину, полускрытую стволами хвойных деревьев.

— Это там! — произнёс он. И напыщенный взмах руки, которым он указал направление, заставил их обоих рассмеяться.

Спустя несколько минут прибыли юниоры. Префекты обоих подразделений, окружённые остальными, огласили утверждённую программу спортивных мероприятий. Пока все внимали их разглагольствованиям о беге в мешках, беге с яйцом в ложке, беге «на трёх ногах» [игра, в которой нога одного бегуна связана с ногой другого], Жорж проскользнул сквозь толпу в сторону Александра, и нежно сжал его руку. Под прикрытием общего шума он прошептал в ухо мальчика:

— Никуда не записывайся. После обеда, когда начнутся состязания, пойдёшь за мной.

Ему хотелось, чтобы обед закончился; казалось, что тот затянется навечно. Их хозяева были достаточно любезны, чтобы подать им кофе со льдом. Возможно, для этого пришлось замуровать еще одно окно. Казначей, сидя в центре, раскрывал детали всего, что было съедено в Сен—Клоде в этом году: многие тонны этого, того, и другого. Но, в конце концов, все двинулись в сторону широкой аллеи.

Жорж подал знак Александру. Не поворачивая головы, он быстро отправился вслед за всеми, а затем, спрятавшись за деревом, остановился, чтобы осторожно посмотреть назад. Когда приблизился Александр, Жорж позвал его:

— К хижине, — и снова отправился в путь, петляя от дерева к дереву, пока не достиг маленького домика, в который и вошел. Через минуту вслед за ним ворвался Александр. Жорж даже не услышал, как тот зашёл; сосновая хвоя, плотно устилавшая землю, заглушила звук его шагов.

Они осмотрели свои владения, освещаемые небольшим окном без жалюзи. Ведро, перевёрнутое вверх дном, могло послужить в качестве стула. Они затолкали его в угол, к садовым инструментам, и расположились на большой копне соломы, которая, казалось, были оставлена там ради них. Вдвоём, они сняли свои куртки. На Александре была спортивная рубашка с короткими рукавами; он продемонстрировал Жоржу маленький шрам, оставшийся от их апрельской церемонии. Он был очень горд тем, что эта отметина сохранилась на его руке; у Жоржа она исчезла.

— Я думал о наших каникулах, — сказал Жорж. — Если мы не сможем встретиться, то мы должны иметь возможность обмениваться письмами. Я много думал об этом, и вижу только два пути; во–первых, использовать систему до востребования.

Александру захотелось узнать, будет ли ему, в его возрасте, разрешено получать письма до востребования. Жорж этого не знал.

Но, как сказал Александр, в любом случае, он будет чувствовать очень большое смущение ходить и просить письма. К тому же, разве такого рода вещи не под надзором полиции?

— Другой путь безопаснее, — продолжил Жорж, — и позволит, так сказать, сохранить всё в семье. Просто–напросто ввести в доверие Мориса, чтобы он позволил мне писать тебе, но адресовать письма ему. Мне не совсем нравится эта идея: это значит, что наша дружба перестанет быть тайной. Но она в любом случае станет достоянием общественности после каникул. Так почему бы не довериться тому, кто будет очень полезен для нас сейчас?

— И не беспокойся: я знаю, что сказать Морису, так же, как знаю, что рассказывать Люсьену. Что касается моих писем, то они будут в двух конвертах, и, дополнительно, я попрошу твоего брата дать мне слово чести никогда не вскрывать второй. Он, конечно же, не откажет мне; он в долгу передо мной из–за одного пустяка в учёбе — нет, ничего серьезного, но это придает мне смелости.

Уступив этим аргументам, Александр не проявил любопытства насчёт природы поступков своего брата, предоставившей Жоржу власть над ним. Жоржу стало легче. Ему было жаль, что в их нынешнем счастливом состоянии пришлось воскресить в памяти Отца де Треннеса, даже если это и маскировалось каким–то вымыслом.

Родительские планы на их каникулы, почерпнутые обоими друзьями в недавних письмах из дому, увы! не соответствовали: родители Александра собирались на Лазурный берег, а Жоржа — на баскское побережье. Но Жорж не был чрезмерно расстроен.

— Я заставлю двигаться небо и землю, чтобы они изменили планы, — сказал он. — Морис будет полезен нам больше прежнего. Я скажу, что хочу встретиться с ним, и с некоторыми другими ребятами, и что эта встреча вроде бы диктуется колледжем.

— На вручении наград, ты, вероятно, уже будешь знать место на море, выбранное твоими родителями. Если, случайно, они к тому времени еще ничего не решат, то ты сможешь написать мне, когда они примут решение, а я тем временем буду удерживать свою семью и тянуть время. В любом случае, не позволяй себе беспокоиться: всюду, где бы ты и я не находились, я как–нибудь доберусь до тебя.

— В любом случае, — сказал Александр, — Я непременно пришлю особенное послание для тебя 16 июля. Ты догадался, почему?

— Как восхитительно и мило с твоей стороны, что ты уже вспомнил про мой день рождения! А я также не забуду про 1 сентября — день Святого Гиацинта. Ты, по крайней мере, выбрал приличный день, для того, чтобы родиться. В то время как я опоздал на двадцать четыре часа, и поэтому у меня был выбор, согласно различным календарям, церковному и мирскому — между Святым Хелиером, Святым Иларионом, Святым Алланом, Святой Эстелью, Святой Рейнельдой, Святой Марией—Магдалиной Постел, и поминовением Богоматери Кармельской [образ Пресвятой Девы Марии, покровительницы кармелитов, возникший после явления Богоматери 16 июля 1251 года святому Симону Стоку, генеральному приору ордена. Почитание образа тесно связано с традицией ношения скапулярия кармелитов].

— Как видишь, я был очень основателен. И со всеми теми святыми, предложенными мне, я не дотянул одного дня до Святого Алексия! [Алексий, человек Божий, конец IV века — начало V века, христианский святой (в лике преподобных), аскет. Почитается Православной (день памяти — 17 (30) марта) и Католической (день памяти — 17 июля) Церквями. Житие святого Алексия было широко известно и популярно как на Востоке, так и на Западе. Мощи Алексия, человека Божия, находятся под главным престолом базилики святых Вонифатия (Бонифация) и Алексия на Авентинском холме в Риме.] Очень жаль.

Алексий и Гиацинт были созданы друг для друга.

Александр попросил Жоржа повторить первое из череды названных имён, а потом сказал:

— Мне не следует говорить тебе, но, согласно этимологии, Хелиер означает солнце. А ты сказал мне, что солнце — друг Гиацинта.

Затем они оба замолчали. Жорж наслаждался присутствием друга, который невидимо лежал рядом с ним. Они вдвоём лежали на спине, их глаза были обращены в окно, обрамлявшее продолговатый кусок неба с колеблющимися ветками сосен с их нежной хвоей. Отдаленные крики, связанные с состязаниями, подчеркивали и подслащали их уединение. Ясный, музыкальный голос Александра нарушил тишину.

— Ночью, в постели, я вижу звезды через открытое окно. Я разговариваю с ними о тебе.

Жорж, желая уловить даже последнее эхо этих слов, ответил не сразу. Затем произнёс:

— Я хочу, перед тем, как мы разъедемся, узнать, где в в общежитии стоит твоя кровать. Я должен узнать это; я хочу, чтобы мои воспоминания этого года стали самыми полными.

Александр сказал ему, в каком ряду она стоит, номер на его полотенце и цвет покрывала.

— Понимаешь ли ты, — произнёс Жорж, — что в следующем семестре мы будем в одном общежитии? Мы не сможем находиться рядом друг с другом, потому что оно поделено по классам, но у меня появится возможность видеть тебя, мы сможем улыбаться друг другу, прежде чем погасят свет. И когда ты проснешься утром, весь взлохмаченный, я первым делом увижу тебя среди всех. В студии ты окажешься передо мной, будучи на четвёртом курсе. Ты облегчишь мне учёбу. И так как наши почерки смогут перепутаться, то ты сможешь передавать мне свою промокашку, после того, как используешь её.

— Мы не сможем много разговаривать друг с другом, на переменах — нам следует наблюдать за каждым нашим шагом. Но мы сможем каждый день обмениваться записками. Я буду присылать тебе записку каждое утро, а ты сможешь отвечать на неё каждый вечер. Мы не должны оказаться далеко друг от друга в церкви, если они распределят нас по голосам. В трапезной, когда ты захочешь, чтобы я придержал мои фрукты для тебя, то тебе всего лишь нужно подать мне знак. И я передам тебе немного во время чаепития.

— Летом мы сможем купаться вместе во время дневных прогулок, так же, как мы будем делать это во время каникул. Колледж будет для нас одним длинным праздником…

Александр произнес тихим голосом:

— Я люблю тебя больше, чем жизнь.

Он был очень юн; ему ещё не было и тринадцати. Быть может, он всё ещё считал, что слова, произнесённые им, были исключительно дружескими? Жорж посмотрел на него. Александр, прикрывший глаза, теперь открыл их очень широко, словно только что проснулся, и приподнялся.

— Давай выкурим по сигарете, — предложил он.

— Ты пытаешься заставить меня совсем потерять голову?

— Я попытаюсь сдерживать себя.

Жорж достал из кармана пачку египетских сигарет. Он зажег две, одну передал Александру, а затем, спустя некоторое время, предложил обменяться сигаретами. Улыбаясь, Александр согласился.

— Неплохо! — сказал он.

Он забавлялся, выдувая клубы дыма в сторону Жоржа, который возвращал любезность; каждый из них пытается увернуться от дыма, выдуваемого на него другим. Они смеялись над этой игрой, становившейся всё более грубой, пока она не превратилась в борцовский поединок на соломе.

Внезапно тень заслонило окно: то было лицо Отца Лозона. Через несколько секунд он толкнул незапертую дверь и вошел в хижину. Жорж в одно мгновение оказался на ногах. Александр медлил.

Выражение на лице священника оказалось не гневным, а, скорее скорбным и брезгливым. В руке у него был молитвенник, заложенный указательным пальцем. Он глянул на солому, где остались отпечатки тел обоих мальчиков. Он раздавил окурки двух сигарет, тлеющих в углу. Сигарет Отца де Треннеса, точно таких же, какие видел настоятель в комнате Отца в ночь, когда у него гостил Морис. Приход отца Лозона в хижину садовника повторил визит настоятеля в комнату своего бывшего воспитателя.

И что же? Поведёт ли отец Лозон Александр и Жоржа назад пред собой с позором, как пару воров, пойманных полицейским? Поставит ли он их на колени под деревом перед всей школой? Он мог бы даже посчитать себя вправе ударить их обоих. Но все, что он сделал на самом деле, так только скорбно произнёс:

— Несчастные мальчики!..

Александр, будучи до сей поры равнодушным, при этих словах нахально улыбнулся.

Жорж же поспешил вмешаться, как в тот день, когда они столкнулись друг с другом у Отца Лозона.

— Мне очень жаль… — начал он. Но священник жестом прервал его.

— Вы, оба, тотчас возвращайтесь, каждый в своё отделение.

Они надели куртки. При этом Жорж автоматически взглянул на наручные часы. Полчетвертого. Это время он запомнит. Из его кармана выпала пачка сигарет. Он не посмел поднять её.

Александр отправился быстрым шагом, и Жорж подумал, что лучше всего — позволить Александру прилично опередить его. Он оглянулся, желая посмотреть, идёт ли вслед за ними священник: тот неподвижно стоял в дверях хижины, словно обратился, как жена Лота, в соляной столб.

Александр ждал Жоржа неподалеку от других мальчиков. Он с гордостью он заявил:

— Все это нам в счёт не пойдёт.

Но у Жоржа появилось предчувствие, что отныне возник некто, с кем им придётся считаться, и что дни их счастья тоже будут сочтены.

Они, не привлекая внимания, присоединились к своим группам. Вскоре Люсьен лишился хитрой улыбки, которой он приветствовал Жоржа. Он выслушал его с выражением испуга, но быстро оправился.

— Очевидно, — сказал он, — это поганое дело. Но тебе и Александру повезло в одном отношении, я имею в виду то, что вас поймал именно Лозон. Он твой духовник, и Александра тоже, и личный друг семейства Мотье. Он уже спас тебя один раз; недавно он спас Мориса, чья ситуация была еще хуже. На самом деле он должен получить медаль за спасение жизни! Он создал определенное отношение к тебе. Ты заметил, что он ни сразу тебя не наказал. Все устроится, вот увидишь — несколько mea culpas [моя вина, лат. — формула покаяния и исповеди в религиозном обряде католиков с XI века] перед его «Поклонением Агнцу» исправит дело.

Читая свой молитвенник, вероятно, Жития святых апостолов Петра и Павла, подошел Отец Лозон. Жорж припомнил первые слова службы в честь тех самых апостолов, и, по правде говоря, те первые слова были всем, что он тогда прочитал. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь помышления мои издали [Псалом 139:2]

Таким вот плохим концом завершился Великий поход. Для Жоржа подобная оценка приобрела ещё и ироническое звучание: Великий поход, несомненно, будет самым несчастным походом его жизни.

На обратном пути старшеклассники и юниоры поменялись маршрутами. Пришел черед Александру идти по римской дороге между полями хлопка. Так как от них не требовалось строго соблюдать ряды, то он мог, вероятно, идти в одиночку, наедине со своими мыслями, так как рядом не было друга, пытавшегося его подбодрить. Возможно, к этому времени он уже понял, что случившееся с ними сегодня было весьма серьезным. Дружба, которую Жорж и он полагали вечной, как Афины или Рим, показала себя всего лишь перышком на ветру.

Позади Жоржа и Люсьена среди весёлой компании шел и шутил Морис. У него имелось одновременно больше и меньше причин веселиться, чем он подозревал: тот, кто чуть было не добился его изгнания в связи с делом Отца де Треннеса, склонялся теперь к мысли, что будет исключён, правда, в компании с братом Мориса. В полном неведении о каких–либо проблемах, Морис просил одного из своих спутников повторить слова вальса и мелодию:

Blonde rêveuse

Douce charmeuse,

Dans l'air tu fais flotter

Le parfum du baiser…

Блондинистый мечтатель,

Нежный обольститель,

Ты по воздуху носился

Благоуханием целуя…

Освоившись со словами и музыкой, Морис заявил:

— Рассуждая о чепухе, они заставляют нас заучивать её наизусть, когда существуют такие хорошие вещи, которым мы могли бы научиться!

Жорж сказал Люсьену:

— Помнишь, что он сказал на днях о танцах с Отцами? Выглядит так, словно я сам вступил в этот танец.

— Милая старая Саррдина, — ласково произнёс Люсьен, — Я полон раскаяния из–за случившегося. Если бы я не предложил ту проклятую хижину, ничего бы не случилось.

— Брось! Если кто–то и виноват, так это садовник, за то, что что не вымел сосновую хвою. Кроме того, я должен тебе за идею насчёт оранжереи, к тому же, никто и никогда не заставал нас там.

Едва ли он мог сказать Люсьену, что щепетильность излишня, так как именно из–за него выгнали Андре. Они были квиты.

Неподалёку от Сен—Клода у дороги Жорж заметил срезанные ветви с листьями — напоминание о праздновании Святейшего Сердца Иисуса. Они миновали их на своём пути утром, но он тогда не заметил, что листва умерла: он поднял глаза и посмотрел в сторону горы.

Он возвращался побежденным в дом, который оставил торжествующим. Ему казалось, что все изменилось, что жизнь ушла из этого места, не оставив ничего, кроме камней. Колледж потерял очарование сада и никогда не случится того, что он обещал Александру. Как же ему хотелось, чтобы стены вокруг него оказались в руинах, а отброшенные окурки сигареты спалили ту хижину!

Обед оказался оживлённым событием. Даже настоятель, со своими растрепанными волосами, имел, несомненно, озорной вид! Жорж проголодался даже меньше, чем в тот вечер, когда выгнали Андре. Он и Александр, вероятно, были единственными, у кого длительная прогулка не вызвала аппетита.

Он взглянул на мальчика, чье отцовское имение стало местом действия для событий, случившихся этим днём — того, кто играл роль отца Жоржа в Les Plaideurs. Он, счастливец, вернулся возвеличенным башенками замка, кофе со льдом и хлопковыми полями. Но в хижине его садовника самая прекрасная дружба всей школы потерпела фиаско.

В общежитии Люсьен сделал еще одну попытку развеселить Жоржа.

— Я удивляюсь, — сказал он, — из–за чего ты так тревожишься. Ты забыл, кто ты? Помни, что через двенадцать дней ты будешь получать первые призы за выдающиеся достижения, трудолюбие, и так далее — их множество. Отцы в восторге, что такое имя возглавляет их почётный список. Целый год ты блистал во всём, считай — Академия, Конгрегация, хор в день Святого Клода, кафедра в трапезной, и игра в пьесе. Все они хотят удержать тебя здесь, и позволить тебе делать то, что тебе нравится. Но тебе нужно понять, как достичь этого, как получить большую часть твоих преимуществ. Ты думаешь, что они собираются вышвырнуть тебя вон. Ну, так вот, если бы я был на твоём месте, то я бы поставил свои условия, чтобы остаться тут.

— Что касается Александра, то Отец Лозон, должно быть, точно хочет, чтобы тот оставался в колледже. По правде говоря, у него нет выбора, так как он поручился за Александра перед настоятелем три месяца назад. Более того, утряслось ли всё с семьей Александра три месяца назад? Ну, понятно же, что ему пришлось утрясать и там! Он же не может просто признать, что был ослом! Таким образом, даже если предположить, что он готов признать перед настоятелем, что был неправ — родители Мотье задумаются о том, что им делать с человеком, который исправляет всё к Пасхе, но снова все портит на Троицу?

— Нет. Как я уже сказал, сегодняшнее дело, точно следуя прецеденту, установленному последним скандалом, закончится ничем, кроме незначительных нотаций. Ты и Александр, явитесь белыми как снег после хорошей ванны в святой воде. Вам придётся быть более осторожными в следующем году, но у вас всё будет хорошо. Вашей дружбе не будет дозволено погрузиться в спячку «капуанской неги» [Les délices de Capoue, фр. — легкие радости и расслабление]. Вы будете постоянно находиться на чеку, все сложится так, словно вы начинаете сначала. Мое отдаление от Андре имело тот же эффект: Небеса, очевидно, полны решимости хранить всех нас, четырех, от обычной лёгкости бытия.

Отец Лозон указал на стул перед собой. Он по–прежнему демонстрировал уважительность, только на этот раз всё проходило без Александра. Сам Отец Лозон сидел на обычном стуле. Как правило, раньше он занимал кресло. Некоторое время он молчал.

Быть может, он вспоминал тот день, когда, после их первой эскапады, Жорж и ангел колледжа были вызваны им на суд?

— Я не знаю, — заговорил он наконец, — является ли развратом или неосведомлённостью то, что преобладает в вас. Маленькая игра, которую я прервал вчера, едва ли была рассчитана на то, чтобы подготовить меня к лицезрению вас на причастии этим утром. Я благодарю Бога, позволившему мне поймать вас на святотатстве, ибо это, по крайней мере, позволит мне убедиться, что подобное не повторится. Это ясно?

Его голос стал громче, а тон — более властным. Неподвижным лицом он уставился на Жоржа. Вступительные слова священника, и его надменная, доминирующая манера умозаключений провоцировали Жоржа на дерзость. Но он смирил свою гордыню, оказавшуюся менее вспыльчивой, чем у Александра. Она также не зависела от того, что думал о нем Отец Лозон. По пути в комнату Отца он твердил себе: «Помни — хитри, хитри — будь таким же хитрым, как лис». Тут же он вспомнил ответ, который использовал, дабы избежать любознательности Отца де Треннеса, и который спас Мориса от любого фактического дознания настоятеля; стандартный ответ Сен—Клода. Он произнёс:

— Я причащаюсь каждый день, и никогда не делаю подобных исключений в состоянии благодати. Вы не имеете права сомневаться во мне, судя только по моей внешности.

— Я больше в вас не «сомневаюсь». Я знаю, и мое знание пришло, увы! из бесспорного источника — сакральные вещи никогда не имели для вас значения. Что касается вашей внешности, то ваше благочестие никогда не имело с ней ничего общего. И вы ещё смеете использовать такие термины, как «в состоянии благодати»? Отныне воздерживайтесь от осквернения таких выражений! Тайная жизнь, которую вы ведёте, является отрицанием веры.

— Я клянусь вам, — твердо сказал Жорж, — что вчера состоялась моя первая встреча с Александром Мотье в этом семестре.

— В таком случае могу только сожалеть, так как Александр Мотье только что сказал мне, что вы и он сумеете встретиться в будущем вопреки всем моим действиям, как всегда делали в прошлом. Ваше единственное средство избежать сквернословия ложных клятв — не давать их, так же, как ваше единственное средство продемонстрировать почитание таинств — воздержание от них в дальнейшем, после гнусного издевательством над ними.

— Не утруждайте себя, не приходите ко мне на исповедь. Этот особый преступный обман зашёл уже слишком далеко. Я передаю руководство над вашей совестью вам, если я, по правде говоря, когда–нибудь осуществлял его. Поверьте мне, это настоящее горе, ужасающее меня, что я таким образом должен отказаться от вас, но я не позволяю себе обманываться более одного раза. Оставляя вас в Божьих руках, я продолжу молиться Ему, чтобы Он просветил и спас вас в трудную минуту, с помощью тех средств, которые Он изберёт.

— В остальном, касательно лишь светских аспектов этого дела, то у вас нет нужды излишне беспокоится. Я ничего не скажу ни монсеньору настоятелю, ни кому–либо еще. Но, само собой разумеется, я обязан предупредить ваши семьи о том, что вы и юный Мотье можете предпринять какие–либо попытки любого рода, войти в контакт друг с другом. Поймите, я требую от вас только одного: не возвращайтесь сюда в следующем году.

Вопреки соображениям Люсьена, Жорж предвидел требование, представлявшееся ему неотвратимым. Его случай имел в основе ту же природу, что и у Отца де Треннеса. Настоятель разорвал свою дружбу с человеком, злоупотребившим его доверием и отошедшим от его принципов, имевших для него значение. Отец Лозон не стал оказывать ему большего милосердия; к тому же, он мстил за себя и за Бога. Кроме того, он невольно мстил и за Отца де Треннеса.

Следовательно, Жорж был понижен до уровня мальчика, которого выгоняют из школы; имелась большая разница между представленным положение дел и реальностью. Он был удивлен тем, что не разрыдался. Хотя его ясная выдержка не омрачилась его страданиями. Вместо этого она подсказала, что он мог бы сделать последнее усилие в попытке смягчить сердце своего противника. Он вынул носовой платок, надушенный им утром, и нарочито поднёс его к глазам.

— Умоляю вас, — произнёс Отец, — избавьте меня от этой комедии. Ваши слезы ложны. Единственная истинная вещь в вас — этот аромат. Там, в горах, вы открыли мне окно в своё сердце. Сквозь него я увидел ложную гордость, лицемерие, и даже более серьезный порок. Как мне жаль будущего маркиза де Сарра!

Жорж сделал вид, что вытирает нос, а затем хладнокровно убрал носовой платок в карман.

Отец Лозон продолжил:

— Мне остаётся лишь сообщить о планах, которые я совершу в течение последних нескольких дней семестра. В конце последнего семестра я уже предпринимал определенные шаги, чтобы справиться с вашим соучастником; само собой разумеется, что эти меры будут соблюдаться строже, чем когда–либо. Я поработаю над ними и для вас. Ни при каких обстоятельствах вы не сможете отлучиться из своей группы. Во время больших перемен, будьте так любезны, не ходите на фортепианную практику — просьба пожертвовать несколькими минутами гармонии едва ли чрезмерна. Во время занятий в студии не должно быть никаких визитов к вашим учителям; если у вас появятся какие–нибудь вопросы к ним, расспросите их в конце урока. На репетициях Les Plaideurs вы не сможете покидать ваших компаньонов.

— Ваш воспитатель получил указание не выпускать вас из комнаты в одиночку. Чтобы сохранить ваше лицо, и, некоторым образом, моё, я сказал ему, что вы попросили меня применить это ограничение к вам в качестве обета смирения. Я прошу вашего и его прощения, из–за попытки прикрыться этим выражением, которое, на самом деле, достойно вас. Но я добавил, что причиной обета является желание отвратить вас от курения, что, по крайней мере, является полуправдой, не так ли?

— Возможно, у вас создалось впечатление, что, кроме вашего изгнания, я не смогу наложить на вас никакого другого наказания. Однако существует одно, которого невозможно избежать: оно, в некотором роде, моральное. Естественно, я не имею в виду, что выгоняю вас из Конгрегации, где, как я надеюсь, вы не будете иметь наглость появиться снова. Нет, это затронет вас более близко; это касается одного из ваших призов. Есть определенные лавры, которые я не могу позволить вам получить — награду за религиозное обучение, к которой, как я был информирован, вы имели все основания стремиться. Вы должны признать, что шутовство в этом случае было бы чрезмерным. Хуже того, это стало бы своего рода святотатством, чего я не могу допустить.

Итак, решающее тайное сочинение по религиозному обучению состоится послезавтра. Это даст нам возможность решить вопрос без уведомления любой третьей стороны об этом прискорбном случае. Все, что вам нужно сделать, так это написать посредственную письменную работу — естественно, не слишком плохую — такую, чтобы вы гарантировано не получили приз. Если же вас наградят accessit [поощрительным призом, от латинского «accessit» — близко подошёл], то это совсем другое: он останется призом за вашу хорошую память, воображение, иронию, и — я, конечно же, не повторю этих слов — за ваше смирение.

— Я должен предпринять шаги для проверки вашего исполнения. Если я сделаю вывод, что вы ослушались меня, то я буду вынужден передать ваше дело на рассмотрение настоятеля: в этом случае вас публично исключат и ваше имя будет вычеркнуто из списка наград и призов. Ваш выбор — потерять один приз, или все ваши призы. Или, вернее, потерять приз или спровоцировать скандал. И не делайте ошибку, презрев меня и вернувшись сюда в начале следующего учебного года. Вы проделаете это путешествие впустую. Вам придется изобрести какой–нибудь достойный предлог в интересах ваших родителей. Я уже не буду говорить о том, что если вы солжёте им, то я с готовностью объясню реальное положение дел. Однако, я предпочел бы думать, что наша нынешняя беседа окажется последней. Нам больше нечего сказать друг другу.

— Одно последнее слово. В прошлом вы имели обыкновение забавляться, делая вид, что ищите моего совета в вопросе вашего чтения. Позвольте мне порекомендовать краткий трактат монсеньёра Гамона, озаглавленный «Двадцать три причины быть смиренным».

Отец Лозон встал и, шагнув к двери, придержал ее для своего посетителя.

Жорж понял сейчас, как страдали его бывшие жертвы, выслушивая подобное порицание в отношении себя, даже если за этим не следовал совет насчёт их будущего чтения. Злоключение Андре серьезно расстроило его, но, главным образом, потому, что в это дело мог оказаться втянутым Люсьен.

Конечно же, его не слишком волновали чувства одного из Отцов колледжа; так же, как его не беспокоили страдания Мориса и Отца де Треннеса. Но сейчас он оказался в такой же ситуации, как и они. Он стал Робеспьером Сен—Клода: тот начал с казни своих соперников, затем своих сообщников; теперь же он оказался на собственной казни.

Он направился в пустынную спальню и бросился лицом вниз на свою кровать. Тут ничего не отвлекало его от его мыслей: колледж безмолвствовал. И последние минуты свободы перед наступлением ограничений позволили ему понять полный масштаб постигшей его катастрофы.

Отец Лозон ничего не сказал о судьбе, которую он уготовил Александру. Столкнувшись с выбором, он ни минуты не колебался. Как и предвидел Люсьен, он охранял своего особого протеже — оберегал его так, чтобы примирить его с Богом. Ему удалось разделить двух друзей окончательно и навсегда. Он мог верить в то, что солнце светит по субботам в честь Пресвятой Богородицы; однако это не мешало ему, как и Отцу де Треннесу, видеть насквозь все их ухищрения. Лауреат l'Académie des Palinods положил окончательный конец замечательному и прекрасному явлению — дружбе Жоржа и Александра. Ныне казалось ясным, что его энергия и авторитет могли проявляться и таким образом, а не только в его письмах, каждый абзац которых начинался с «Я». Этот священник с искренними глазами, этот добродушный исповедник, поступил как человек, понимающий, что был одурачен двумя детьми; и как священник — священник, увидевший себя осмеянным нечестивцами.

Каникулы, которые были так богаты перспективами, станут одинокими. А в начале следующего семестра Александр не найдёт Жоржа в том общежитии, в котором он должен был его найти. А что делать Жоржу со всем остальным — исключение из Конгрегации, потерей приза, необходимостью придумывать для родителей причину невозвращения в Сен—Клод? Словно всё вокруг перестало существовать. Жажда небольшой удачи разрушила величайшее счастье в мире.

Жорж почувствовал себя побеждённым отчаянием, и его глаза наполнились слезами. Они не были ложными: это был момент истины. Он плакал, когда его дружбе угрожал Отец де Треннес: ему следовало выплакаться теперь, когда она была уничтожена. Он пребывал в одиночестве, но подавил рыдания, словно спальня была полна людей; как будто плакали и Люсьен, и Морис. Он достал из кармана носовой платок, после чего отбросил его, раздраженный ароматом лаванды.

За двадцать минут до конца занятий в студии он решился спуститься вниз. Люсьен поймал его взгляд, как только он вошел в комнату, и взгляд друга ободрил Жоржа. Он заметил, что воспитатель любезно улыбнулся ему. Клирик, без сомнения, размышлял об этом образчике добровольного смирения ученика, который с этого времени собственноручно возложил на себя запрет выходить из комнаты, дабы лишиться невинного удовольствия от курения. Жоржа утешила эта улыбка: по крайней мере, хоть кто–то всё ещё был жертвой его обмана.

Люсьен передал ему своё выполненное задание, для того, чтобы Жорж смог сэкономить время, скопировав его. Впервые один из самых успевающих мальчиков класса вынуждено копировал чужой латинский перевод. Но так как он был вызван в самом начале занятий в студии, то в оставшуюся четверть часа у него не оставалось времени для перевода упражнения. Переписывал он быстро, меняя слова тут и там. На этот раз Люсьен оказался в состоянии управиться и без помощи Жоржа: упражнение, представлявшее собой фрагмент из Энеиды [эпическое произведение Вергилияи, посвященное истории Энея, легендарного троянского героя, переселившегося в Италию с остатками своего народа, который объединился с латинами и основал город Лавиний, а сын его Асканий (Юл) основал город Альба Лонга.], имелось в карандашном переводе между строк книги, подаренной ему Андре. В тот вечер, когда он планировал крах Андре, Жорж копировал задание по математике, приготовленное Люсьеном. Теперь, когда он заплатил за ту подлость, ему, несомненно, будет разрешено копировать, даже из самого Андре.

Звонок прозвенел прежде, чем он закончил скандирование [выделение составных частей стиха (стопы, слоги) ударениями], завершавшее упражнение. Были собраны бумаги с заданиями. На самом верху своей работы Жорж приписал: «Я находился вне студии у своего духовника, и не хватило времени сделать скандирование».

Люсьен был возмущен тем, что рассказал ему в общежитии Жорж. Он не мог принять, как можно позволить себе быть изгнанным простым Отцом Лозоном. Нужно пойти и разоблачить себя перед настоятелем, и посмотреть, что получится. В любом случае, только настоятель может принять подобное решение. И кто знает, что он скажет, особенно после того, как Жорж спросит об Отце де Треннесе. Возможно, он сочтёт поступить более благоразумно, чем Отец Лозон. Пришло время принять часто предлагаемое Отцом де Треннесом покровительство: оно могло оказаться более эффективным в его отсутствие, чем рядом с ним.

— Жаль, — сказал Люсьен, — что Отца де Треннеса не было здесь в октябре прошлого года. Если бы он был, то могу обещать тебе, что Андре до сих пор находился бы тут. Воспитатель с чрезмерным пристрастием к грекам — это особое провидение для колледжа, по крайней мере, для мальчиков. Ты только должен быть в курсе, что его коллеги бессильны предпринять что–либо против тебя. Случай с Морисом многое доказывает. Андре рассказал мне о подобном случае, только я не помню, где это случилось.

— Главное — не быть обескураженным неудачей и не позволить запугать себя угрозами. Не нужно никогда сдаваться. Помните, что сказано у Геродота — мы переводили на днях? Пытайся снова и снова, и мы добьёмся успеха/. Вроде того, как ты силой воли, упорно пытался подружиться с Александром, или Андре со мной. И как только ты получил настоящего друга, ты можешь столкнуться с кем угодно и с чем угодно. Тебя могут исключить. Возможно, тебе придется ждать встречи год или больше — но ты сможешь вынести. Андре прислал мне на пасхальных каникулах стихотворение об этом.

Жорж был благодарен Люсьену за отказ признавать реальные факты, но про себя он уже принял решение. Опасения, испытываемые им вчера вечером, оправдались. В трапезной улыбка Александра сияла как никогда, но когда Жоржу удалось ответить улыбкой, то ему стало тяжело на сердце: он был уверен, что между ними всё было кончено.

Считая себя более прозорливым, чем Александр, он также считал себя сообразительнее Люсьена. Дружеский совет Люсьена не равнялся по качеству совету отца Лозона относительно его будущего чтения: определённо, поводов для оптимизма было намного меньше, чем причин для смирения. Прежде всего, Жорж не мог воспользоваться случаем с Отцом де Треннесом перед настоятелем. После того, как он сделал всё возможное для оправдания бывшего воспитателя студии, как можно было развернуться и начать свидетельствовать против него? Какой милости он мог ожидать после разоблачения всех своих противоречий, темных дел, и уклончивости? Нет, шантаж нельзя устроить повторно.

Кроме того, Жорж не видел обоснованного сравнения между его ситуацией по отношению Александру, и ситуацией Люсьена по отношению к Андре. Вне колледжа Люсьен и Андре могли совершенно свободно встречаться, так как их семьи были знакомы, а они провели вместе один школьный год и долгие каникулы. И притом, исключили Андре не в результате открывшейся связи между ними.

А Жорж и Александр были скомпрометированы отношениями друг с другом. Разлучённые, они не смогут иметь посредника. Несмотря на своё хвастовство, Морис находится в руках Отца Лозона. После той сомнительной ночной сцены с Отцом де Треннесом он, определённо, попал под подозрение, чтобы он не говорил. Его письма просматривались и читались так же тщательно, как и письма его брата. Меры, которые были обрисованы Жоржу, показывали, что ничего не было оставлено на волю случая. Жорж наконец–то повстречал равного себе.

«1 июля. Праздник Драгоценной Крови Господа нашего Иисуса Христа [праздник, включаемый в общий католический календарь с 1849 по 1969 год.]. Литургические украшения красные». У Жоржа текла точно такая же драгоценная кровь, текла по его венам, и он мог предложить свою кровь на обмен. И у него ничего бы не осталось, только память об этом мистическом союзе, как о процессии Святого Сердца, о которой он уже получил напоминание, и о Содружестве драгоценной крови, в которое однажды завербовал его Люсьен.

Он прочитал ниже: «И кровь Агнца послужит вам знаком». И другие воспоминания стали тесниться в его голове: молитва, включающая кровь Агнца, произносимая Отцом де Треннесом, надевающим облачения; плакат в комнате Отца Лозона; рождественский жертвенный ягненок.

В галерее над Александром и лицом к Жоржу молился корректор их ошибок. Он закончил свою мессу раньше обычного: без сомнения, он ждал — посмеет ли его экс–кающийся подойти к столу причастия. Жорж не пошёл. Александр, должно быть, получивший аналогичные указания в отношении себя, тоже остался на месте. Может, он снова думает написать Папе Римскому в знак протеста? Но, как он сказал, все это не считается, для него.

Во время послеобеденных занятий в студии Жорж, как всегда по субботам, пошел на исповедь. Он вдруг решил попытать свою удачу, искушая Бога. Он нагло эксплуатировал идею, подсказанную ему Люсьеном сразу же после случая в хижине.

Люсьен, при подобных обстоятельствах, неожиданно увидел свет в 10:35 пополудни 6 октября; Жорж увидел то же самое в 3:30 пополудни 29 июня. Разве Александр в один прекрасный день пасхальных каникул не сообщил Отцу Лозону, что внезапно обрёл благодать? Будет и на нашей улице праздник: теперь подошёл черёд Жоржа испытать и очищение и просветление. Если он не пребывает в состояние благодати, то настало время что–нибудь сделать в этом направлении. Академик из Académie des Palinods должен выслушать, как Жорж поёт палинодию [род стихотворения в древности, в котором поэт отрекается от сказанного им в другом стихотворении.]. Он выступит, помня, что ему запрещено снова скрещивать мечи со священником. Дружба, которую он взлелеял с Александром посредством святого причастия, должна неизменно зависеть от исповеди: пусть таинства еще раз придут им на помощь.

Опускаясь на колени в исповедальне, Жорж был сильно взволнован. С большим чувством в голосе он произнёс:

— Отец, умоляю вас, выслушайте меня.

Его кающееся поведение должно было продемонстрировать, что это не бравада. Он заявил, что хочет компенсировать преднамеренные упущения своих прошлых исповедей.

Начал он с того, чтобы признал все грехи, в которых не признавался с момента своей первой исповеди в Сен—Клоде. После чего, усугубляя, выставил себя самым порочным существом, которое только можно себе представить. Тем не менее, он настаивал, что в этот позор, открывший его во всём своём непотребстве, он никогда никого не вовлекал. Он говорил тем же самым тоном, которым пользовался Андре при разговоре с настоятелем. Он, по его словам, желая дружить, на самом деле, должен был заставить себя забыть свой презренный грех, а не умножать его; он хочет обрести непорочность и свет.

Раскаяние, продемонстрированное им в отношении мнимых грехов, которые он основательно приписал себе, доказывало, что отныне он неспособен лгать.

Признание, которое он делал сейчас Отцу Лозону, по сути, состояло в том, что Отец де Треннес ожидал его прихода. Единственный способ, которым он мог показать себя искренним — это признать себя виновным. Деяние, которым он занимался, было, конечно же, унизительным, недостойным; он не мог ничего поделать — не он, а священник сделал это неизбежным. Но он не жалел. Он испытывал циничное удовольствие, вынуждая этого человека выслушивать себя в попытке подвигнуть его священническую душу в сторону жалости, которой отнюдь не заслуживал.

Он ощутил, как его сердце освободилось от бремени этого нового жульничества, словно он раскаялся по–настоящему. Он чувствовал, что находится на обратном пути, поднимаясь вверх по крутому склону, к подножию которого был сброшен. Он получал удовольствие, унижаясь, опорочивая себя ради того, чтобы сохранить свою чистую дружбу. Он склонился, чтобы победить, чтобы вознести себя: его обет был почти евангельским. И его гордость, которую он, казалось, смирил, никогда ещё так высокомерно не торжествовала.

Он ожидал потока обстоятельных советов, и увещеваний, полных пафоса. Но Отец ограничился тем, что медленно произнёс:

— В качестве покаяния, вы будете медитировать в течение четверти часа над этими словами — я верю в вечную жизнь.

После чего сделал знак отпущения грехов.

На следующий день, на религиозном обучении, преподаватель задал тему сочинения: «Земной рай».

— Вскоре я увижу, — сказал он, улыбаясь, — помнит ли класс мои первые уроки.

Казалось, он задумал разыграть над ними забавную шутку. Он сидел и потирал руки, явно выглядя необыкновенно довольным собой. После чего все остальные улыбнулись, по крайней мере, никто не забыл тему о крупноплодном банановом дереве.

Жорж пребывал в ярости, будучи лишённым возможности написать лучшее сочинение на такую прекрасную тему, и единственную, который он знал очень хорошо, совершенно независимо от бананового дерева. Какая наглость — заставлять его играть роль балбеса! Это наказание было несоразмерно преступлению. Если он недостоин оставаться в Сен—Клоде, то пусть его исключают; если нет, то пусть ему воздадут должное за его успехи в учёбе. Он вспомнил, что однажды сказал Александр: «Те люди, которым мы платим…» Он платил, чтобы учиться, и получал вознаграждение за хорошую учёбу, вне зависимости от того, был ли этот успех достигнут благодаря его памяти, иронии, или благодаря Святому Экспедиту.

Его духовник приложил руку к делу, которое его не касалось — он злоупотребил своими полномочиями. Неужели он думает, что они по–прежнему живут в дни Отца Лашеза [François d'Aix de La Chaise; 1624–1709; французский иезуит, духовник Людовика XIV. Был более известен как папаша Лашез (Пер—Лашез, père Lachaise); давший своё имя самому большому парижскому кладбищу, поначалу бывшему просто Восточным кладбищем французской столицы.] и Отца Добентона, руководившими и направлявшими своих королей? Мальчики из класса Философии были совершенно правы относительно Отца де Треннеса. Нельзя требовать, чтобы всё совершалось во имя Бога. Ими было немало сказано о древнем еврейском обычае, запрещающем использовать имя Иеговы вне храма.

Положив голову на руку, Жорж уставился на чистый лист бумаги. Будучи изгнанным из земного рая, он создаст свой собственный. Картины библейского сада переплелись с воспоминаниями о хижине садовника. Учитель, должно быть, удивлялся, видя, что он сидит там неподвижно, будучи единственным, кто не писал. Мальчик, проигравший ему в последний раз и ставший вторым, наверняка обрадуется. В бунтарском порыве Жорж решил написать великолепное сочинение, несмотря на обязательства, наложенные на него. Он станет первым в этот, последний для него год, как тогда, когда он был первым в первом. Он выиграет пари, заключённое с Люсьеном и бросит вызов Отцу Лозону, чтобы тот поступил в отношении его как можно хуже: он либо получит приз за религиозное обучение, либо проиграет. Вверху своего листа он написал две строки из Анатоля Франса, оставив их в качестве анонимного эпиграфа.

Heureux qui, comme Adam entre les quatres fleuves,

Sut nommer par leur nom les choses qu'il put voir!

Радостен тот, кто как Адам меж четырех рек,

может назвать по имени то, что увидел!

Сделав это, он перестал писать и снова задумался. Прежде чем продолжить, он должен здраво рассудить, что ему делать — бороться за приз, или за Александра? Победа, которую он надеялся получить, продлится только день, но может поставить под угрозу всё их будущее. Он потеряет преимущество, которое приобрел ложным признанием. Этим утром его поведение в церкви было образцовым, и он принял причастие, не эпатируя душу. Но сейчас, когда ему придётся выразить себя на бумаге, притворное смирение не поможет ему; между тем, вероятно, оно вполне может оказаться ценой окончательного помилования. Кроме того, разве он отчасти не отомстил, повинуясь такому презренному приказу? Ему, обвиняемому в фальши, было приказано совершить фальсификацию.

Раз уж его вынуждают писать отстраненно, он нарушит все границы, выйдет далеко за пределы ожидаемого от него. Весело, коварно и беспощадно, он приступит к делу, выворачивая рай вверх дном и наизнанку, и, как Гаро, вновь проделает работу Бога.

Он оставил цитату, а под ней приписал: «Le Franc де Pompignan» [Маркиз Жан—Жак Лефран де Помпиньян; 1709–1784; французский поэт, член Французской Академии] — позволив автору Poésies sacrées[Духовная поэзия] послужить автору Poèmes Dorés[Золотые поэмы]. Ему пришло в голову, что, касательно рек, он может, по крайней мере, упомянуть о Тигре и Евфрате; они относились к истории Александра Великого, а также географически являлись частью земного рая. Но это подало идею охватить «Quatre fleuves» [четыре реки, фр.] — все четырё — из истории Александра.

Он вспомнил, что некоторые экзегетики [раздел богословия, в котором истолковываются библейские тексты; учение об истолковании текстов, преимущественно древних, первоначальный смысл которых затемнён вследствие их давности или недостаточной сохранности источников.] определяли две другие реки, как Нил и Ганг. Он же мог применить подобную вольность ко всем четырём: он выбрал Граник [река в Малой Азии неподалёку от легендарной Трои, где произошло сражение между македонской армией Александра Великого и войском персидских сатрапов.], Гидасп [река, приток Инда, где произошло сражение Александра Македонского с войском индийского царя Пора], Окcec [река Амударья] и Инд. Учитель, пораженный этим, будет вынужден подумать об Александре, имея в виду прославленное и очаровательное имя, которое являлось ключом ко всему этому фарсу.

Далее, Жорж сделал земной рай землёй золота, ладана и смирны, а не землёй «золота, карбункула и оникса». Он поместил его на Западе, а не на Востоке. Что касается различных мнений относительно месторасположения рая, он указал на пустыню Гоби вместо плато Памира, упомянул Японию вместо Китая, Мадагаскар вместо Цейлона, Абиссинию вместо Месопотамии, и Мексику вместо Перу. Он не забыл, что один немецкий астроном остановил свой выбор на Северном полюсе, только Жорж поменял его на Южный. Он приписал текст Посланий святого апостола Павла, вдохновивший Отцов Церкви рассматривать земной рай только как аллегорию, Святому Петру. И, под конец, сделал Филиппа Эгалите [Луи Филипп (II) Жозеф, герцог Орлеанский (Louis—Philippe-Joseph d'Orléans), c 1792 года известный как Филипп Эгалите; 1747–1793; французский военный и политический деятель] автором мемуаров на данную тему, которые на самом деле были написаны его учёным дедом. Короче говоря, ничего не упуская, он расположил всё в обратном порядке.

Оставалось ещё древо познания добра и зла. Лениво, в своей черновой тетради, Жорж написал: «Musa paradisiaca» [банан райский]; сделал под этим сложный росчерк; а ниже выписал более или менее своеобразные названия всех деревьев, известные ему — такие, как хлебное дерево, масляное дерево, восковое дерево, кружевное дерево, пальмовидный сабаль, сассафрас [род листопадных деревьев, кустарников из семейства Лавровые] и, под конец, кокосовую пальму, которая ведь тоже была крупноплодным деревом, хотя кожура её плодов могла оказаться не по зубам Адаму. Жорж пририсовал кокосовое дерево со змеей, обвившейся вокруг ствола. Ему захотелось сделать именно эту пальму древом обольщения, но он решил, что шутка получится слишком дерзкой. В конце концов, он решил совсем не упоминать о дереве; так будет даже лучше.

Теперь он был уверен, что получит нулевую отметку; он заранее пребывал в восторге от результата, радуясь почти так же, как если бы обладал уверенностью в получении максимально возможной оценки. Ему было жаль, что отметки за это сочинение не объявят. Он бы насладился, выслушивая, как его отмечают самым низким местом в классе — захватывающий провал в конце года. Ему захотелось, чтобы это эссе прочитали вслух в классе — оно, должно быть, повеселило бы галерку.

Его, однако, немало волновало, прочтёт ли сочинение отец Лозон — тот мог бы счесть, что там чрезвычайно мало естественности при такой коллекции грубых ошибок. Что ж, подумал он, будь что будет. В любом случае, маловероятно, что Отец попросит просмотреть его листок — он будет доволен, услышав о провале; так же маловероятно, что он станет читать, и обнаружит сильно непристойный привкус. Он не знает всей истории Жоржа и Александра. Упоминания Александра Македонского не скажут ему ничего насчёт другого Александра. Он бы пересек Граник, не замочив ног.

Во время перемены Жорж рассказал своим близким друзьям, что намеренно написал нелепое сочинение, потому что идея получить приз за религиозное обучение ему противна. Такого рода вещи хороши только для будущих семинаристов; его бывшие друзья по лицею, конечно, посмеются над ним, если он вернётся домой, увенчанный такими абсурдными лаврами — скорее не короной, а тонзурой [У католического духовенства: выбритое место на макушке]. Кроме того, у него достаточно призов и без этого. Он тотчас стал объектом преклонения. Даже Люсьен был полон восхищения.

— Это добавит значимости в глазах других, — сказал он. — Как и запрет покидать студию без призора воспитателя. Это выглядит, словно ты и Отец Лозон имеете одинаковые знаки гороскопа в Доме Друзей [один из 12 домов гороскопа]. Но, к несчастью, в хижине Друзей! Однако, с тех пор, как я больше не предан анафеме и не отрицаю причастие, то начинаю думать, что и ты, возможно, не так далёк от этого! Я не пойму, почему Александр не последует моему примеру. Он до сих пор не принимал причастие, что может означать только одно — он отказывается ходить на исповедь. Он, вероятно, как никогда, не желает виниться в грехах, которых не совершал. Если бы он не был столь щепетилен, то все эти неприятности к этому времени могли бы уже закончиться. Хотя, кто знает? Его сопротивление делает наш случай ещё более интересным. В нашей притче есть два блудных сына, и до сих пор вернулся только один.

Тем же вечером в Академии прошла последняя сессия года, потому что на следующее воскресенье, на последний день перед каникулами, было намечено провести краткое Уединение, проповедуемое настоятелем. Мальчики из классов Философии и Риторики, при содействии молитв всего сообщества, принимали бакалавриат. Благодаря их отсутствию Жорж сумел отстоять честь, захватив мягкое кресло.

Настоятель объявил, что у него в запасе имеется сюрприз для них: а именно, некоторые стихи Боссюэ на тему святого причастия; ввиду того, что Боссюэ, как и он сам, благодарение Богу, был поэтом. Он задумал процитировать некоторые выдержки из стихотворения в докладе, написанном для Международного Евхаристического Конгресса, который должен был состояться во время каникул. Он воспользовался возможностью, чтобы убедить академиков быть еще более скрупулезными в своих евхаристических обрядах в новом школьном году.

Единственно, что произвело впечатление на Жоржа — слова «каникулы» и «новый учебный год». Он еще не знал, что они будут значить для него. Ему хотелось верить, что у Отца Лозона, тронутого его покаянием, также может оказаться для него сюрприз в запасе. Было бы жаль распрощаться с Сен—Клодом сейчас, когда он, наконец–таки, комфортно устроился в нём. Он припомнил, по крайней мере, одну из строф Боссюэ, потому что ему было интересно — войдёт ли она в доклад настоятеля:

De son chaste baiser, mes levres enfiammees,

D'un beau feu consumees,

Portent rapidement dans mon creur entame

Le trait du Bien—Aime…

Под его целомудренным поцелуем мои воспаленные губы,

Приятным огнём горят,

Быстрым, вонзаясь в моё сердце пролётом

Стрелы Возлюбленного…

Было, мягко говоря, сюрпризом опять найти «Возлюбленного» посреди подобного пафоса.

Когда отец Лозон пришёл созывать свою Конгрегацию, то сделал знак Жоржу, чтобы тот сопровождал их. Жорж решительно двинулся следом. Он совсем позабыл о своих страхах. Но когда они достигли церкви, быстрый взгляд вокруг показал ему, что Александра там нет.

Отец Лозон изложил обязанности конгрегационалистов на каникулах. Обязанности, ничего, кроме обязанностей, для конгрегационалистов, так же как и для членов академии. Жорж пристально смотрел на священника, который, казалось, избегал его взглядов. Несмотря на прощение, которое он de facto получил, он ненавидел этого человека.

Даже если двум друзьям все же случиться вернуться в Сен—Клод в новом семестре, с какими же трудностями, с точки зрения недавней строгости Отца Лозона, они вынуждено столкнутся! Священник был единственным препятствием между ними и жизнью в бесконечных наслаждениях. Жорж возжелал, чтобы земля разверзлась и проглотила этого человека: несомненно, подобное чудо служило бы более полезной цели, чем то, которое он представлял себе, когда прислуживал Отцу де Треннесу на мессе. Александр и он оказались бы свободными. Священник унёс бы свою тайну с собой. Все обернулось бы к лучшему; Отец отправится к своему небесному раю, оставив им земной. Но нет; он находится тут, весьма живой, твёрдо стоящий на ногах — ангел, насильно задрапированный в стихарь, и с платком в руке вместо пылающего меча.

Жорж посмотрел на священника и счёл, что лицо у него вульгарное, голос — противный, а скромность жестов — наигранная. Красноречием он блистал только в частном разговоре; на публике это было красноречие Каллина [др. — греч. Καλλῖνος, из Ефеса — древнейший из элегических поэтов. Представитель военной и патриотической элегии. Тут имеется ввиду, что речь Отца Лозона на публике была монотонна и скучна], только из Палинода. Отец де Треннес был более убедителен, с устоявшимися манерами; и обладал более благородным обликом.

На следующий день, во время вечерних занятий в студии, Жорж был вызван в комнату Отца Лозона. Священник сказал:

— На днях я был крайне суров к вам: во–первых, вы это заслужили; во–вторых, это было необходимо, чтобы усадить вас на скамью подсудимых. Ваше признание оказалось страшным ударом для вашей гордости, но, в то же самое время, ваша душа ныне освободилась от бремени! И это доказало мне, слишком основательно, что тяжесть моих упреков была очень далека не чрезмерной. Но, по крайней мере, заставив вас признать это, я имею счастье видеть, как исправилось ваше поведение.

— Я был сильно поражён рвением, с которым вы возобновили свои религиозные обряды, несмотря на ваше изгнание. Я не мог быть уверен в вас до того дня, когда, не имея больше надежды на вымысел, у вас не осталось бы причин мне лгать. Если бы зло воспрепятствовало исправлению, то вы, сбросив маску лицемерия, обнажили бы свой лик, щеголяя отсутствием благочестия. Но, на то Божья воля, что в эту первую бурю страсти вы не оказались среди тех, кто погиб.

— Этим я обязан и вам тоже, Отец, — произнёс Жорж.

— Потому что, несмотря на внешние проявления, мне казалось невозможным, чтобы ваша душа была настолько извращенной, и в вашем поведении больше недомыслия, чем порочности. Что бы ни говорили, вера во многом интеллектуальная материя; следовательно, вы не могли её потерять. Если я делал вид, что отчаялся в вас, то только потому, что у меня по–прежнему теплились некоторые надежды. Видите ли, вероятно, я знаю вас лучше, чем вы сами.

Жорж подумал, что настал благоприятный момент объявить, что он, хотя и не без борьбы, подчинился приказу потерпеть неудачу в сочинении по религиозному обучению.

— Ваши страдания в этом деле, — сказал Отец, — будут единственным наказанием, которое вы должны запомнить. Поскольку к вам полностью вернулось отличное расположение духа, я считаю, что с разногласиями между нами полностью кончено. Поэтому я могу отменить решение, которое принял по поводу вашего возвращения в Сен—Клод. Но, с вашего позволения, мы не сможем в течение оставшейся недели семестра отменить те приказы, которые я дал господину воспитателю: пусть они останутся, в оправдание причин, послуживших основой для этих приказов. Короче говоря, исключительно от вас зависит, будете ли вы первым во второй год, каким вы были на третьем курсе первого.

Жорж поблагодарил его. Он был почти пьян от радости. И, на этот раз, облегчение оказалось более основательным, чем то, которое он получил, когда понял, что его реабилитировали в Конгрегации. Теперь он знал, что сможет вернуться в Сен—Клод; он нисколько не сомневался в том, что Александр тоже вернётся сюда. Он предполагал, что спустя некоторое время Александр тоже капитулирует, и это даст возможность заключить всеобщий мир. Все, что ему хотелось сейчас узнать — каковы будут его условия.

— Я должен сказать вам ещё кое–что, — продолжил Отец. — Мальчик, который проследовал за вами в заблуждение, не последовал за вами в покаяние. Я вверяю его вашим наиболее ревностным молитвам; он уже есть в моих. Я очень глубоко скорблю при мысли, что этот мальчик покинет колледж, чтобы никогда сюда не вернуться; он стал так не похож, увы! на того мальчика, который когда–то пришел к нам!

Жорж был сражен в самое сердце; тем не менее, ему удалось усилием воли удержать себя в руках и спросить:

— Отец, должен ли я винить себя, видя, что моего младшего друга исключают за ту же вину, за которую я был прощен?

— Я не равнодушен к вашим угрызениям совести, но пусть они не скрывают каких бы то ни было сожалений! На самом деле у вас нет никаких причин сожалеть из–за потери такого юного друга. Сопротивление, с которым он противится труду на благо своего собственного спасения, вполне может привести его к ещё большой опасности. Именно поэтому я, не колеблясь, принес его в жертву. Дружба между вами уже не возможна. Она оказалась слишком уж страстной, тем самым вызвав самые большие меры предосторожности. Обстоятельства, при которых вы поспособствовали ей, навсегда деформировали её природу. Оставьте её разбитые остатки на дне той пропасти, которой вы избежали.

Отец поднялся, по–видимому, чтобы показать, что собеседование закончилось, но Жорж, онемевший, пораженный остался в своем кресле. Отец Лозон нагнулся и поцеловал его в темя — ради того, чтобы продемонстрировать, что прегрешения Жоржа прощены, или же в порядке очищения? Это был поцелуй мира и прощения, действительно достойный человека, который аналогичным образом закрыл дело о записке Александра: то окончательное закрытие точно также было скреплено святым поцелуем.

За ужином Жорж обнаружил в своем ящике сообщение от мальчика. Он с нетерпением ожидал возможности оказаться в постели, чтобы прочитать записку при свете фонарика. Он должен был проделать подобное в первый раз за этот семестр. Наконец, укрывшись одеялом, он прочитал эти строки:

Жорж

Всё как на пасхальных каникулах: я поклялся, что напишу тебе, и делаю это. Но это нелегко. Мы старались быть такими осмотрительными! Так или иначе, мы должны продержаться до конца. Ты снова склонился под бурей, как тростник — за что я восхищён тобой, ибо мне никогда не удавалось такое — но ты можешь быть совершенно уверен, что я буду противостоять случившемуся лучше, чем дуб. Лозон считает, что может сломать меня, сказав, что я не вернусь в Сен—Клод, чтобы не повторилось случившееся с Морисом — вероятно, ты именно об этом упоминал — а ещё он отобрал мою роль пажа в пьесе. Мы скоро разыграем свою собственную пьесу ему во благо, и он избавится от нас. Он много знает — наконец–то я могу открыто бросить ему вызов, но он не знает, что мы поклялись никогда не расставаться. Пришло время, когда он должен узнать и об этом тоже. Так как нас уже решили разделить, то мы должны воссоединиться навеки, убежав. Навсегда! Разве это не прекрасно?! Навсегда, и подальше от всех этих людей. Навсегда соединиться нашей кровью. Навсегда.

Александр

PS. Для нас будет легче сбежать из дома, чем отсюда.

Жорж был потрясён. Он ни минуты не сомневался в своей удаче. Он поцеловал эту записку даже более пылко, чем ту, полученную им первой, и поцелованную под прикрытием его Вергилия. И вылез из укрытия.

Ему стало жаль, когда он обнаружил, что Люсьен спит: воспитатель замешкался в их конце спальни, и старину Люсьена одолела сонливость. Жоржу хотелось поведать ему хорошие новости. То была действительно Хорошая Новость — весть о большой радости от его возвращения в религию. Ведь Люсьен снова оказался его спасителем, даровав ему освободительные слова: «ты должен оставить все, последовав за мной». С кафедры в трапезной Жорж прочёл вслух слова, ставшие настоящей заповедью: он должен страдать, независимо от того, что потребуется от него, чтобы угодить своему возлюбленному и желанному. А разве не Люсьен сказал: если у тебя есть настоящий Друг, то ты можешь столкнуться со всем чем угодно?

Правда, он даже не мечтал о побеге с того дня, когда из–за Андре у него появилась мысль совершить подобное; даже тогда он намеревался вернуться домой, а теперь он должен был сбежать из дома. Он осознавал, что дело принимает серьёзный оборот. Но, не был ли этот путь к Александру единственным, остававшимся ему?

Послание Александра освободило Жоржа от бремени, точь–в–точь как его исповедь; но совсем по–другому! Теперь он был уже не один перед лицом неизвестной перспективы. Будущее улыбалось, с тех пор, как оно должно было стать разделенным с Александром. Он с горячностью принял точку зрения своего друга. Трудности казались ему несущественными. Проявив инициативу, Александр призывал удачу назад, на их сторону. Его решимость сводила на нет решения Отца Лозона. Человек, который когда–то утверждал, что понимает Александра, и ныне утверждающий, что понимает Жоржа, получит награду, заслуженную им за такую прозорливость.

Или, вернее, особой награды заслуживало его двуличие; в его речах таилось слишком много скрытых смыслов. Он подразумевал слишком большое количество умствований, и, если сложить всё вместе — на самом деле он был ничуть не откровеннее, чем настоятель. Например, был ли он честен, когда просил Жоржа не возвращаться в Сен—Клод, и, по–видимому, передумав, вместо этого пожертвовал возвращением Александра в колледж? Он ведь прекрасно знал, что Александр не вернётся, поскольку его брат был тайно исключен. И, только ради того, чтобы воспрепятствовать двум друзьям вместе поступить в другой колледж, он попытался оставить Жоржа в Сен—Клоде. А если хотя бы один из бунтарей не покорился, он бы придумал какой–нибудь иной способ разделить их. Он следовал к своей цели также методично, как Отец де Треннес преследовал Жоржа. Ревнивая злоба, наряду с усердием, диктовала большую часть его поступков. Вынужденный потерять общество мальчика, который был ему дорог, он стремился обеспечить себя компаньоном по несчастью. Александр был прав, когда сказал, что отец Лозон ревнив. У Андре появится еще один повод сослаться на лисицу, которой отрезали хвост.

Санкции против Мориса вызывали удивление. Жорж увидел в этом проявление умных, но безжалостных принципов, которыми руководствовался колледж. Соучастника Отца де Треннеса пощадили только временно, чтобы свести к минимуму скандал, а также купить молчание. И в самом деле, была вероятность, что он никому не расскажет всей правды. Но ему следовало, хотя запоздало, пойти на все. И впрямь, методы изгнания в действии поистине многочисленны и разнообразны! Какое же удовольствие можно получить от ответного удара по вещам такого рода!

На следующий день энтузиазм Жоржа нисколько не уменьшился, и он едва дотерпел до первой перемены, чтобы заполучить Люсьена и поделиться с ним новостями. Рассказывая, он смотрел сквозь завесу ветвей на окна Отца Лозона: что прославленный духовник его совести подумает о побеге влюблённых? Если следовать логике, то подобное прикончит его. Люсьен молча выслушал, а затем, с серьезным выражением, произнёс:

— Ты, случайно, не сбрендил? Когда ты научишься не допускать, чтобы твои действия диктовались Отцом, Сыном и Святым Духом? Если малыш попросит тебя присоединиться к нему и повеситься, то ты, полагаю, скажешь да? Ты решительно заставляешь меня думать как старина Лозон — он совсем рядом, когда говорит, что понимает тебя, и я не удивлен, что он беспокоится. В будущем я рассматриваю его в качестве одного из отцов Церкви, и бичом ереси.

И, на менее серьезной ноте, он продолжил:

— Кроме того, все, что ты только что рассказал мне — это такого рода вещи, которые ты вообразил, но никогда не делал. Есть вещи, на которые ты можешь рассчитывать, и вещи, которые для тебя не предназначены. Я узнал об этом в своём «обращении».

— Хорошо, предположим, что вы успешно сбежали — я имею в виду, условно, вы это сделали, и вас не поймали, и полиция не отвезла вас обратно на следующий день. Что случится, когда у вас закончатся деньги, и не останется красных галстуков и золотых цепочек, которые можно продать?

— Полагаю, ты скажешь, что вы сможете получить работу на ферме, или петь под шарманку:

Nous sommes! es deux gasses

Qui s'aimeront toujours…

Мы, два ребёнка

Те, кто влюблены навечно…

— Послушай, Жорж, до сих пор ты демонстрировал превосходные манеры дворянина. Но, будь осторожен, ты быстро скатываешься к мелодраме.

Весь колледж, казалось, вознамерился поддержать взгляд Люсьена. Никогда ещё школа не была такой весёлой. Но Жорж только твёрдо укрепился в своём решении. Ему казалось, что он и Александр уже вместе, навсегда, так, как в песне, и эти слова произносит мальчик. Он не собирался приносить Александра в жертву холодной рассудительности или шутки. Люсьен показался Жоржу глупым, приземлённым, отвратительным выходцем из среднего класса. Александр с благородством отреагировал на их ситуацию. Жорж уже не был мальчиком, чтобы разочаровать его. А Люсьену сказал:

— Ты прав. Я напишу ему успокаивающую записку.

Учитель истории и религиозного обучения выразил удовольствие работой, проделанной за год, и отказался от последних уроков в пользу чтения вслух книги, выбранной ради удовольствия. В эту среду, третьего числа, проходил их последний урок истории.

Мальчики стали расспрашивать Отца о своих сочинениях по религиозному обучению, но тот ответил, что не смог проверить все сразу, и до сих пор прочёл только несколько работ, показавшиеся ему довольно удовлетворительным. Он расскажет больше в воскресенье, но всё равно не очень много, так как эти эссе были тайными сочинениями. Между тем, до той поры, у них есть время подумать о чём–нибудь занимательном.

— Я выбрал, — произнёс он, — текст, который может вдохновить вас на полезное времяпрепровождение во время ваших каникул. Это Исследование повадок ящериц господина де Катрфажа [Жан—Луи-Арман Катрфаж (Jean Louis Armand de Quatrefages de Bréau), 1810–1892, французский зоолог и антрополог. Член Академии наук (1852), Королевского общества (1879), иностранный член Баварской академии наук (1864).].

Это имя, как знал Жорж, ещё и тесно связанное с настолько же интересными манерами и нравами шелкопрядов, в сочетании с повадками ящериц было встречено радостным ожиданием. Подобное должно было оказаться что–то вроде истории про банановое дерево. Ящерицы ведь были атрибутом земного рая.

Жорж, однако, спросил: не будет ли интереснее работа о Привлекательных образцах бородавок. В качестве академика он должен был замолвить слово за работу, которую напрасно искал в библиотеке студии, и которая являлась одной из жемчужин колледжа. Но Отец ответил, что в вопрос привлекательности, о которой идет речь, вовлечены тайны природы, которые не могут тут рассматриваться.

Следовательно, победил господин де Катрфаж. Мягкая сардоническая улыбка озарила старое лицо Отца. Он надел очки, висевшие у него на золотой цепочке на ушах. Но вместо того, чтобы приступить к чтению, он отклонил голову назад, наслаждаясь предпринятой им задержкой. Он представил себя на сцене, а не перед классом: он уже отсутствовал, находясь на своих собственных каникулах, среди полей, со своей белой мышью в клетке — он всегда носил её с собой. Обеими руками он взялся за большой и роскошный переплет и поднял его над столом, также гордо, как епископ Пергамский возносил митру к своей голове. В конце концов, он положил книгу, поискал страницу, с которой хотел начать, и, в абсолютной тишине, принялся читать:

«Старые натуралисты, введенные в заблуждение изменениями в цвете, меняющегося по причине старения ящерицы, сильно заблуждаются в оценке числа местных видов этого рода рептилий».

После такого начала Отец остановился и осмотрел свою аудиторию, чтобы оценить эффект; затем возобновил чтение, время от времени останавливаясь ради комментариев. Класс узнал, что на самом деле во Франции можно обнаружить только следующие виды ящериц - ocellata, viridis, velox, muralis и stirpium.

Наблюдения господина де Катрфажа в основном были связаны с отдельной зеленой особью вида viridis, жившей у него в течение восьми месяцев. Днём он держал ее под своей рубашкой, на ночь оборачивал ватой. Он писал:

«Мой viridis в особенности любит мед, варенье и молоко, но бросил бы это и все остальное ради мух. У него имеется вкус к музыке. Когда я входил в комнату, где играли музыкальные инструменты, он сразу возбуждался и спешил высунуть свою прелестную головку из–под моего галстука. Если я помещал его на землю, то он проделывал путь к той точке, откуда исходил звук. В частности, флейты и флажолет [маленькая флейта], казалось, доставляли ему удовольствие. Дребезжание тарелок, звяканье китайских блюдечек заставляли его вздрагивать, и в то время он оставался бесчувственным к звукам большого барабана…»

Надежды класса исполнились. Не было нужды беспокоиться о деталях, которые, как объяснил Отец, он в некоторых случаях осторожно опускал — как в случае с бородавками. Viridis господина де Катрфажа заскочил обратно в своё укромное местечко; смех, сдерживаемый до сего момента, в конце концов, разразился. В течение целого года третий курс делал над собой усилие никогда не смеяться во время религиозного обучения. Но, кроме всего прочего, это был урок истории, и, несомненно, было позволительно смеяться над повадками ящериц, особенно в канун каникул. Добрый Отец, казалось, понимал это, и как только смех утих, он безмятежно принялся за своё чтение. Но всякий раз, когда произносилось слово viridis, он смотрел на класс поверх очков и делал предупредительную паузу. Создавалось ощущение, что недостаток благочестия и добродетели в их полезном времяпрепровождении огорчал его.

Утром в четверг свободный урок в студии был посвящен репетиции Les Plaideurs. Жорж рассчитывал, что это предоставит ему возможность положить записку в ящик Александра. Люсьену он сказал, что собирался написать мальчику успокаивающую записку; на самом деле он написал следующее:

Александр,

Я люблю тебя ещё больше. Твоё мужество вернуло мне моё. Я сделаю для тебя всё, как и ты для меня. Как только начнутся каникулы, ты назначишь время и место нашей встречи, для нашего отъезда. Мы потеряем несколько дней, но получим целую жизнь.

Жорж.

Этой запиской он благословлял своё импульсивное принятие идеи мальчика, и укреплял Александра в своей верности.

Но, отложив ручку, он задумался, не окажутся ли все эти прекрасные проекты несбыточными. После нескольких минут размышлений он был вынужден признать, что рассуждения Люсьена о них были не столь уж неверны. Тем не менее, его воображению было очень приятно заниматься ими, предоставив ему возможность принять их сторону. Как один из младших сыновей династии из прошлого времени, он отправится в мир на поиски приключений, в сопровождении того, кто называет себя его пажом. Более того, он тешил свою гордость мыслью, что обладает такой страстной, всепоглощающей дружбой с таким красивым мальчиком, как Александр. Представится ли ему когда–нибудь снова шанс продемонстрировать, что в поклонении красоте он нисколько не уступает древним грекам?

Воспользовавшись перерывом, он ретировался с репетиции — Отец Лозон не надзирал персонально за выполнением своих приказов. По счастью, в трапезной не оказалось служителей. Когда он положил записку под кольцо для салфеток Александра, то подумал и о других вещах, которые клал в этот же ящик: флакончик с лавандовой водой, пригоршню вишен, две записки. Их дружба основывалась на таких простых вещах, но к ним отнеслись, как к преступлению; и подобное заставило их, как преступников, поставить себя вне общества.

Во время послеполуденного похода на реку Жорж, в одиночестве, отправился на то же самое место, как и в первый раз. Он выбрался из реки и лег, подставив себя солнцу. Небольшие камешки у корней травы впились в его кожу, но он не счёл это ощущение неприятным. Это выглядело как смесь чего–то острого и сладкого, что–то вроде воспоминаний, которые он унесёт с собой из колледжа.

Это была его последняя отлучка, так как в следующее воскресенье на эту часть дня планировалась генеральная репетиция пьесы. Он вызвал в своём воображении образ Александра в его голубых купальных плавках. Где они будут плавать вместе в следующий раз? В каких морях, каких реках? Реки земного рая и моря империи Македонского; моря и реки Карты Любви — нет, все это останется позади, в книгах и бумагах, в колледже.

Жорж поднял руки, словно призывая благословение солнца на своё тело, и тело Александра, взывая к нему. Затем он опустил их, и жертвенно сложил на своих плечах. Он оставался в такой позе несколько минут, закрыв глаза, принося себя будущему.

Прозвучал свисток: он означал окончание водных процедур, а также и лесных грез. Жорж долго смотрел на противоположный берег реки. Возвращаясь к остальным, он сознательно наступал на те же самые гладиолусы, по каким пришёл. Ни один цветок не должен цвести в этом месте в следующем году.

Суббота. «День выпускников. Месса в память умерших членов Ассоциации выпускников». Но лысый епископ не отплатил им еще одним визитом: он и так сделал достаточно. Проповедь по этому случаю произнёс настоятель: Ecce quam bonum… как это хорошо… et quam jucundum… и как приятно… habitare fratres in unum!.. быть вместе со своим братьями! Может быть, он процитировал это в память об Отце де Треннесе — наверное, в самом хвалебном смысле — по принципу тамплиеров?

Это благочестивое собрание, сказал оратор, представляет собой утешительное зрелище посреди лихорадочного волнения времени: оно показывает тех, кто остался, в отличие от тех, кто ушёл. Он продолжил, произнося панегирик умершим выпускникам — переход был слегка неожиданным, но скоро всё вернулось назад, на счастье тех, кто присутствовал.

— Вспомните, — сказал он, — ваше место в часовне, где вы молились, где собирались с мыслями после частых святых причастий. Восстановите в памяти место в студии, где под бдительным оком воспитателей вы иногда задумывались всерьёз, где вы провели так много плодородных часов. Вспомните игровую площадку, где ваш задор или ваша потребность в нём были направлены на гармоничные игры. Вспомните ваши открытые, искренние дружеские отношения, первые порывы юных и благородных сердец. И, наконец, мысленно вернитесь к вашим посещениям своих учителей и духовников, вспомните отцов ваших юных душ и помыслов, которые нежно, но твердо направляли вас на путь добродетели и труда.

— Очень много «ваших» — пробормотал Люсьен.

Жорж же поразмыслил над собственным годом, проведённом в колледже, перебирая церковь, студию, игры, духовников и воспитателей в своём случае. Ни он, ни Александр не вернутся сюда однажды в качестве выпускников, точно также, как и Отец де Треннес никогда не наведается сюда в качестве бывшего воспитателя студии. Но для Жоржа было не зазорно и приятно оказаться в компании с братом Александра — потому что тому, как и ему самому, тоже пытались помешать, и поэтому он, как и его брат, покидают Сен—Клод.

Он смотрел на людей, которые собрались в нефе. Все ли они, без разбора, считают, что настоятель прав? По крайней мере, даже если их дружба не была открытой и искренней, к ней относились благосклонно, иначе они бы тут не присутствовали. А некоторые из них, вероятно, испытали те же радости, что Жорж — удовольствие, удаленное от всякого зла и вдохновленное красотой. Но в этот день на их лицах не читалось ничего, кроме тупого довольства, корыстного эгоизма, глупого тщеславия, пустой гордости за свои награды и презрительной снисходительности к растущему поколению.

Эти люди, по сути, могли иметь лишь одно свидетельство в свою пользу, о котором они, вероятно, позабыли: их общеколледжская фотография в рамке, висевшая в коридоре первого этажа. Жоржу вспомнилась одна, где все были миловидны и с взъерошенными волосами, спадающими на байронические воротники; и другая, где все были такими хрупкими и нежными; и ещё одна, где все выглядели дерзкими; и та, на которой внешний вид и выражения лиц внушали тайну. Этих мальчиков больше не существовало. Их лица стали лицами мужчин, на которых оставили свои следы жизнь, мерзости, типовые ценности и бритва. Только теперь Жорж начал понимать, что имел в виду Отец де Треннес, когда рассуждал о мужских лицах; и он почувствовал в себе любовь к собственному лицу, и ко всем лицам своих одноклассников, окружающих его, нетронутым и чистым. Он любил их, потому что они ещё не стали лицами мужчин. Он любил их как отблеск лица Александра.

На следующем уроке религиозного обучения Отец объявил, что одна из письменных работ прошлого воскресенья преподнесла ему неприятный сюрприз.

— Да, дети мои, — произнёс он, — среди вас есть тот, к кому можно применить пословицу: «Войти на конклав Папой и покинуть его кардиналом».

Говоря это, он посмотрел на Жоржа, но ограничился тем, что добавил — он обсудит это дело с мальчиком после урока.

Появились просьбы прочитать это эссе вслух, в надежде получить нечто развлекательное, наподобие ящериц господина де Катрфажа. Жорж, первоначально желавший этого, теперь был благодарен Отцу, заявившему, что в данном случае он связан тайной, так же, как во время своего первого семестра он был благодарен le Tatou, не предоставившему классу шанс посмеяться над его сочинением «Портрет друга».

Но тогда он боялся, что могут узнать Люсьена. В нынешнем случае некоторые из его товарищей по классу могли оценить его весьма надуманные остроты, но, не имея ключа к разгадке, подумали бы, что он попросту издевается над всеми. В конце урока Отец призвал Жоржа к себе. Несколько мальчиков крутились рядом, но он прогнал их. Затем Отец спросил у Жоржа, чем он был одержим, когда писал своё сочинение.

— Я не очень хорошо себя чувствовал тем утром, Отец.

— Вы, должно быть, пребывали в очень плохом состоянии, раз ваше сочинение представляет собой такое сплетение абсурдностей. Вы даже могли сделать это на спор.

Жорж был озадачен: оказалось, что каждый из Отцов обладал своим моментом проницательности. Он надумал сказать, что намеренно написал плохую работу в качестве акта самоуничижения — смирение являлось частью pièce de résistance [основного блюда, фр.] в Сен—Клоде. Он представил, как добрый Отец смягчится от такого количества добродетели, словно при виде белой мыши. Но имелась некоторая опасность, что подобное может принять комический оборот: такая назидательная история обязательно достигнет настоятеля, и Отца Лозона, которому она могла не понравиться. От самоуничижения, как и от кокосовой пальмы с мушмулой лучше отказаться. Учитель произнёс:

— Вы блестящее начали с цитаты, хотя она, скорее, притянута за уши, но то, что последовало дальше — приняло в вашем случае иронический оборот. Вы не стали называть вещи своими именами, в отличие от вашего поэта. Там не только необъяснимое количество оплошностей, но, с помощью весьма любопытного феномена, все, написанное вами есть своего рода перестановка истин. Вы подражаете тем монахам, у которых в Правилах их Ордена можно прочесть, что они должны быть одеты в черное, и имеется чья–то приписка на полях: «то есть, в белое».

— Я не знаю, что сказать, Отец. Не могу себе представить, как у меня получилось такое.

— Вы попросту не просмотрели предыдущие уроки. Я предвидел, что подловлю кого–то, но не думал, что вас. Не скрою, определенные последствия неизбежны. Вы получите на один приз меньше. Мне и вашему духовнику, с которым я обсудил случившееся, очень жаль. Но он и я не станем говорить об этом с монсеньёром настоятелем, и, возможно, сможем спасти этот лист ваших лавр.

Послеполуденное время было отведено для генеральной репетиции Les Plaideurs. Все пошли в бельевую за своими костюмами. Актёры Ричарда Львиное Сердце попросту остались в них, заполнив строгий коридор пажами и воинами. Каждый паж имел свой костюм, и Жорж узнал тот, который описывал Александр. Ему было радостно видеть, что мальчик, занявший место его друга, нелепо смотрится в красном камзоле и белых рейтузах. Колледж получит такого пажа, какого заслуживает.

Сестры подгоняли и налаживали костюмы, наслаждаясь этим, и пытались сдержать приступы смеха по отношению к актерам. В одной из углов префект студий лично набивал корсаж Люсьена, делая ему грудь, и одновременно цитируя Лафонтена:

Meme encore un garçon fait la fille au college

До сих пор мальчик заменяет девочку в колледже

Рядом с ним графиня де Памбеш, отстегнув корсаж, ожидала свой животик.

Когда репетиция закончилась, и они переоделись в свою обычную одежду, Люсьен принялся расспрашивать префекта о мадмуазель де Шанмеле́ [Mlle de Champmeslé, урождённая Мари́ Дема́р, 1642–1698, французская актриса, первая исполнительница ролей в трагедиях Жана Расина.]. Жорж воспользовался возможностью нанести быстрый визит в общежитие Александра. Он улыбнулся при мысли, что чуть было не остался в парчовом плаще, светлом парике и в обуви на красных каблуках.

Там никого не оказалось. Жорж подошел к кровати; он знал, что она стоит в одиночестве. Свежие образы запечатлелись в его памяти. Кровать, стол, тумбочка, коврик были как у всех остальных, хотя и не могли принадлежать другому мальчику. Они были помечены, а два полотенца, висевшие на кроватном поручне, промаркированы номером. Розовая пижама была сложена на подушке; это повернуло Жоржа к идее Отца де Треннеса насчёт пижам. Ему захотелось забрать её с собой, но он ограничился тем, что прикоснулся к ней.

Актеры были приглашены на чаепитие в трапезную. Когда они присоединились к остальным, то узнали, что оба отделения колледжа только собирались вместе для ежегодной фотографии всей школы. Про участвующих в постановке забыли; но, в любом случае, они получат право на особую фотографию в день публичного выступления. Таким образом, из–за Les Plaideurs, Жоржа на этой фотографии не оказалось, в отличие от Александра. Отец Лозон мог, по крайней мере, получить удовлетворение от этого, хотя лишался другого удовольствия — впоследствии сжечь фотографию, на которой они оказались бы вместе.

Жорж не был в студии младшей школы после краткого собрания в январе. Уединение конца учебного года, на котором он присутствовал там тем вечером, оказалось для него последним Уединением в студии.

Как было принято, младшие мальчики сидели в первых рядах, но Александр, оказавшийся по такой схеме в конце четвёртого ряда, сидел за своим столом. Именно там он написал свою первую записку к Жоржу — единственную, украшенную венком из цветов; и последнюю — сигнал к их мятежу и бегству. С кафедры, находящейся перед ними, откуда сейчас настоятель вещал об основных добродетелях [четыре главные добродетели: благоразумие, храбрость, умеренность во всём, справедливость], Александр получал разрешения, позволявшие ему приходить на их рандеву. В своём воображении он видел стены этой комнаты, увешанные портретами Жоржа. А теперь, за пределами этой комнаты, проявился широкий мир; сама жизнь, вне кардинальских добродетелей.

Жоржу вспомнилось Уединение первого дня учебного года, и проповеди, которые он услышал в этой же комнате. В то время его заботил только Люсьен; сегодня он принесет Люсьена в жертву другу, который требовал от него даже большего.

Первая проповедь года, в которой затрагивалась особенная дружба, принесла свои плоды, только в весьма своеобразной форме. И все же, мог ли проповедник пожаловаться на это? Правда, Александр добавил к почётному списку этой комнаты другое имя, которое не значилось среди юных мучеников проповедника–доминиканца. И Жорж, нисколько не сомневаясь, последовал по пути, который не стал путём Святого Плакида. И Наивозлюбленный их сердец не стал Его подражанием.

Но, прогрессируя от Люсьена к Александру, качество дружбы Жоржа улучшилось. Как он сам сказал Отцу Лозону — он поднялся наверх, к чистоте и свету. И ни Отец Лозон, ни он сам не могли требовать какого–либо подтверждения.

На следующий день с утра состоялось «совместное обучение», и снова в студии младшеклассников. Это не было похоже на подготовку к Уединению в октябре, которая проводилась в каждом дивизионе школы отдельно: ведь настоятель был не вездесущ. Станут ли ныне темой его речей Богословские добродетели, Светские добродетели; будет ли он говорить о vertubleu и vertuchon? [Эвфемистическая форма vertu Dieu (Христианские добродетели), включая и Божье Тело] Или о Престоле, Добродетелях и Конфессии? В свою очередь, он, стараясь вдохновить их с пользой провести каникулы, может ещё заговорить о «добродетелях растений» [растения, являющиеся символами отдельных добродетелей], избегая, конечно же, ссылок на «добродетели простого(ых)» [В настоящее время обычно говорят о семи добродетелях, подразделяемых на основные и теологические. Имели своим источником философию Сократа, Платона и Аристотеля. В Средние Века Отцы Церкви интегрировали классическую этическую систему с догмами Священного Писания], боясь вызвать путаницу.

Но, как оказалось, монсеньор настоятель уже достаточно наговорился о добродетелях. Он приберёг для них труд, который господа–академики уже слышали: свой доклад для Евхаристического конгресса.

— Я надеюсь, — сказал он, — что этот доклад, темой которого послужили вы сами, подтолкнёт вас к жажде упорствовать в ваших благочестивых намерениях. Таким, следовательно, будет и название и вступление.

Доклад о режиме ежедневного причащения в свободном колледже Сен—Клод (Франция) в течение учебного года 19?? / 19??

В то время, когда собравшийся католический мир отдаёт дань Иисусу — Евхаристии [причастию], отчет о работе режима ежедневного причастия в свободном колледже Франции был сочтен недостойным ни интереса, ни реакции руководителей других учебных заведений перенять принцип, настолько богатый на благодать для всех видов сообществ.

Он сделал паузу и оглядел комнату, как преподаватель истории после первого предложения о повадках ящериц.

Может, он ожидал от них возражений, как по существу, так и по способу выражения? Либо, хотел увидеть, как поразятся его обвинениям, высказанным таким образом, в качестве примера, для восхищения всего католического Мира? Или же, скорее, от них требовалось оценить, соответствует ли их настоятель своим красноречием и продолжительностью дыхания Орлу из Мо? Не возвращаясь к чтению, он продолжил более привычным способом:

— У меня, мальчики, есть хороший повод поздравить себя и вас. В этом году в Сен—Клоде, вплоть до сегодняшнего утра, состоялось 43 973 причастия. В этом есть кое–что гораздо более важное, чем завтрашние тщетные почести, при всем уважении к нашим призерам.

Он обратился к своим записям, чтобы предоставить им еще немного цифр.

— С 4 октября по 21 декабря средняя ежедневных причастии составляла 175, при 198 присутствующих мальчиков в течение 79 дней. Для второго семестра средняя составила 181 — рекордный показатель — при 193 присутствующих мальчиков в течение 98 дней. Третий семестр — 170 из 192 мальчиков в течение 73 дней. Уменьшение весьма очевидно, но оно объясняется тем фактом, что в течение последних нескольких дней самые старшие мальчики отсутствовали, а их рвение хорошо вам известно.

Он с торжествующим видом поднял голову. Стало ясно: он чувствовал, что большая часть славы принадлежит ему, славы, подразумеваемой этими статистическими данными, а также тем фактом, что он сам проводил большинство причастий, о которых велась речь.

— Я не знаю, — продолжил он, — многие ли учебные учреждения могут гордиться — я осмелюсь использовать это слово! — таким результатом. Это значит, что в этом доме царила интенсивная духовная жизнь. Конгрегация и Община прибавили в численности, обретя новых членов. Вклад в добрые дела увеличился. Поведение, в общем, было превосходным, за исключением одного или двух отступничеств, которые были быстро пресечены; и один и вас, под покровом анонимности, отличился добродетелью, деянием похвального рвения.

Жорж пожалел, что не может признаться в этом публично, как это было в случае его избрания в Академию.

— Тонкий намек на Отца де Треннеса, — пробормотал Люсьен. — А я вот почему–то думаю, что он был раскрыт в результате ангельской деятельности! Все почести фискалам!

— Ты прекрасно знаешь, — ответил Жорж, — что ангелы и бесы совершенно одинаковы.

Настоятель по–прежнему говорил:

— Ну а теперь посмотрим как образ действий тех, о чьём благочестии я только что говорил, отразился на их экзаменах — сегодня я получил результаты. Из пятнадцати наших кандидатов в двух ступенях бакалавриата, прошли двенадцать, и среди них ваш однокашник X, особо отмеченный. Без сомнения — своим успехом они в значительной степени обязаны моральной атмосфере, порожденной постоянным состоянием благодати в результате ежедневного причастия.

— Я ожидаю превосходнейшего урожая из этих божественных порций — радостно видеть, как среди вас вызревают многочисленные признания. Но я затрагиваю слишком деликатную тему, и не могу позволить себе больше, чем наполовину приоткрыть вашу совесть в таких позывах свыше.

И, скучным голосом, оратор продолжил довольно долгим комментарием относительно своего умолчания.

Жорж, безразличный к этому настойчивому бормотанию, остановился на статистике, которую Люсьен встретил топотом ноги. От года, начавшегося Андре Ферроном, и закончившегося Морисом и Отцом де Треннесом, года Жоржа и Александра — все, что осталось — только официальная статистика ежедневных причастий. Однако настоятель не стал полностью упускать из виду кое–каких персонажей, поскольку мельком упомянул про некие «отступничества». Без сомнения, он счёл их незначительными, принимая во внимание количество людей в рассматриваемом вопросе. Так как были пойманы только двое, он пришел к выводу, что оставшиеся невиновны, а невинность сохранилась благодаря религиозному рвению, на которое он опирался в восхвалении. Или, возможно, он верил во всеобщую добродетель, потому что ему хотелось, чтобы его статистические данные по причастиям были по достоинству оценены. Или же, возможно, он был убежден, что пользование таинствами само по себе добродетель, достаточно большая, чтобы компенсировать всё остальное. Он восхищался этим с таким абсолютным доверием, с каким произносил апокрифические речи и подлинные стихи Орла из Мо. В конце концов, может быть, он уверил себя мыслью, что ни одна из бед, описываемых октябрьским проповедником, не случилась: не было ни одного случая воспламенения Гостии [евхаристический хлеб в католицизме латинского обряда] и ни одного случая внезапной смерти среди в общей сложности двух сотен мальчиков и 44000 святых причастий.

В году Жоржа была другая статистика: с начала Люсьен, подсчитывающий свои медали, картинки и индульгенции: казначей, рассказывающий в день Великого Похода о расходах кухни: Отец де Треннес, произведший подсчёт определённых отлучек из студии, с целью обнаружения секрета Жоржа, и не вызывая при этом скандала. И даже сам Жорж впоследствии представил кое–какие статистические данные, относящиеся к этому священнику. Ему оставалось только предъявить некоторую статистику о себе, озабоченном не своими причастиями и членстве в братстве, не своим первым и особым упоминанием, а своими записками и свиданиями. И он был менее требователен в вопросе о поцелуях, чем Катулл [Гай Вале́рий Кату́лл (лат. Gaius Valerius Catullus), 87 до н. э. — ок. 54 до н. э., один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря. В коротком стихотворении #48 к Ювенцию «Очи сладостные твои, Ювенций…» поэт просит дать ему триста тысяч поцелуев.].

Отец Лозон слушал настоятеля без своего обычного внимания. Без сомнения, он думал, что по его вине воздержание Александра от причастия более чем на десять дней ныне заметно уменьшило общее количество причастий. С другой стороны, он, несомненно, помнил разговор, состоявшийся между Жоржем и Александром в его присутствии в марте, в ходе которого они высказались о своих собственных ежедневных причастиях, которые некоторым образом касались его.

По сути, настоятель был не так уж далек от истины. Он провозглашал неоспоримые факты, и предоставлял возможность остальным интерпретировать их как вздумается. Его метод был, скорее всего, схож с методом некого составителя альманаха из восемнадцатого века, который, создавая собственный подробный статистический отчёт, касающийся количества домов в Париж, писал, что их там множество тысяч, не считая тех, что находятся позади. Настоятель не был заинтересован в том, что происходило «позади». Не удивительно, но разве беглый взгляд, брошенный им, мог принести ему знание? Каждый мальчик на его попечении играл несколько ролей: какая из них была настоящей? Те, кто куражился своим распутством, возможно, не обладали таковым. Другие, как говорил Марк, искупали свои пороки в безжалостном раскаянии и страхе от внезапного коллапса, угрожавшего одновременно как их здоровью, так и их занятиям. Не удовлетворившись молитвами, произносимыми в их поддержку в колледже, философы и риторы, бичевавшие официозное мракобесие, перед лицом своих экзаменаторов, несомненно, молились про себя. Разве не говорилось на уроках религиозного обучения о великих лидерах масонства, незаметно ускользающих, чтобы тайно выполнить свою пасхальную обязанность?

Да, действительно, довольно трудно оценить значение поступка, также трудно, как оценивать значение намерения. Вот с индульгенциями Люсьена было легко: намерение обладало указателем извне, и требовалось только следовать и соответствовать ему, и тут уж ничего больше не скажешь. Но как сориентироваться в Сен—Клоде среди такого множества конфликтующих интересов? Воспитатели со своей казуистикой сами себе усложнили задачу. А если бы настоятель не играл в руководство намерениями, Отец Лозон — в морализаторство, а Отец де Треннес — в уклончивость? Ведь результат их действий оказался прямо противоположным их намерениям. Жорж, пытаясь соблазнить Люсьена, привёл его к обращению. Соблазнённый Александр сохранил чистоту Жоржа, а Морис, благодаря своей порочности, помог ему.

Все было одновременно истинным и ложным; одновременно и да, и нет, как Панургово Каримари—Каримара [Панург (фр. Panurge) — один из героев сатирического романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Слово сочетание означает «одновременно и то, и это»]. Каждый имел двойные личины, не похожие друг на друга, у всех имелись скрываемые противоречия или умалчиваемые тайны. По словам проповедника, существовали мальчики Света и мальчики Тени, и их было очень трудно различить. Статуя Тарцизия, мученика о Евхаристии, была презентована колледжу родителями Люсьена в то время, когда он с большим мастерством умудрился совмещать ежедневные причастия и флирт с Андре. Под основанием этой статуи лежала записка, адресованная настоятелю и разорванная на куски, записка, содержавшая в себе имя Отца де Треннеса, написанное почерком Жоржа. Жорж помнил одну из эклог Вергилия, посвящённую Алексису, Отец Лозон — другую, посвящённую Пресвятой Богородице. Отец де Треннес в частной беседе никоим образом не походил на Отца де Треннеса — духовного оратора. А в его чемодане хранились не только запасные чётки, но и пижамы Жоржа и Люсьена.

Но кроме этого, там были и причастия без двусмысленностей и пылкие молитвы, и поступки неоспоримой чистоты.

Жорж не принимал причастие в течение нескольких дней после скандала, потому что не ходил на исповедь. В течение долгого времени Люсьен и Александр по–настоящему участвовали в службах и ежедневно причащались. Марк де Блажан компенсировал собой Андре Феррона. Монологи Отца де Треннеса сменились монологами Отца Лозона; и тайный триумф последнего превзошел триумф предшественника.

Тот же самый баланс действовал и в отношении их школьных работ: ритор, только что получивший свой бакалавриат с особой отметкой «Очень хорошо» оказался тем, кто сказал, что живёт только ради танцев. Несомненно, он должен был тратить на учёбу больше времени, чем на танцы. Да и сам Жорж, думавший поначалу только о Люсьене, а впоследствии — только об Александре, тем не менее, старался по возможности быть первым в классе.

Таким образом, зло, в конечном счете, компенсировалось добром. Евхаристический Конгресс вполне мог оказаться впечатлённым. Мальчики Сен—Клода обманывали своего настоятеля; он не обманывал делегатов конгресса. И каждый получил бы свою награду.

После полуденного перерыва, последовавшего за обедом, мальчики группами поднимались на чердак за своими чемоданами. На некоторых было столько пыли, что она повисла в воздухе, и им приходилось пробираться сквозь её завесу. Жоржу вспомнились те долго тянущиеся минуты его первого дня в колледже, в течение которых сестра из Лазарета занималась распаковкой его багажа, который никогда снова не отправится по дороге в Сен—Клод. Слова, сказанные Отцом Лозоном об Александре, были применимы и к Жоржу — он ныне весьма отличается от того, каким прибыл в колледж. Изменения, обнаруженные им в себе во время пасхальных каникул, завели его гораздо дальше, чем он мог бы подумать. Чемодан и саквояж, ныне им возвращённые, показалось ему не останками его дружбы — по словам Отца Лозона — а мощами его прежнего бытия.

Багаж полагалось оставлять у изножья кровати каждого мальчика. На следующий день служители должны были доставить его на тележке на железнодорожную станцию. Мальчики, отправляющиеся домой на машине, заготовили ярлыки, которые они гордо клеили к крышкам, приговаривая: «Не забирать».

Жорж убедил своих родителей приехать и забрать его поездом, надеясь на возможность путешествия вместе с Александром. Его идея была в том, что отец Лозон не станет утруждать себя присмотром, если увидит его под опёкой отца и матери.

Жорж задумался: что ему следует упаковать? Должен ли он взять все, в том числе и новую пижаму, данную ему Отцом де Треннесом; и отбеливатель для волос, который позволит ему обесцветить ещё один локон его волос? Чтобы избежать замечаний Люсьена, он решил поступить так, словно собирался вернуться на новый учебный год. И тут ему в голову пришло, что в этот самый момент, в юниорском общежитии рядом с кроватью, которую Жорж уже видел, Александр, укладывая ту или иную вещь в свой чемодан, приговаривает: «Вот это я захвачу с собой, когда Жорж и я сбежим. А вот это — нет».

Последние занятия года в студии начались с перечисления молитв по чёткам. Воспитатель разъяснил тайну каждого десятка бусин, а затем, ряд за рядом, один из мальчиков начинал каждую молитву, а все остальные подхватывали. Жоржу также была доверена одна из прекраснейших тайн. Честь, естественно, была оказана ему, как отличившемуся на пути к смирению.

После этого Жорж осмотрел свои книги: их, естественно, он оставит. В письме, которое он решил написать Люсьену после своего бегства из дома, он подарит их ему. И из собственных работ он сохранит только одно эссе, написанное им ради собственного удовольствия — второй «Портрет друга».

Глядя на своего Вергилия, он вспоминал отрывки, которые использовал в том своём сочинении, несмотря на появившееся у него под конец отвращение к Алексису. Прикрывшись именно этой книгой, он прочитал первую записку от Александра. Он подумал о гадании по Вергилию, толкованием которого в последнее время увлекался le Tatou, задавая им отрывок из Энеиды. Он решил прибегнуть к этому методу, чтобы узнать, что уготовано ему Судьбой. Он открыл книгу наугад: заголовок подсказал ему, что он оказался среди Эклог — Эклоги V. Ему показалось, что его жребий находится сверху страницы слева. Он прочитал:

Extinctum Nymphae crudeli funere Daphnim / ftebant…

Плакали нимфы лесов над погибшим жестокою смертью Дафнисом

Он остановился и переместил внимание на первые две строки справа, которые перевёл следующим образом:

И в бороздах, которым ячмень доверяли мы крупный,

Дикий овес лишь один да куколь родится злосчастный.

Правда, в конечном счете, Дафнис, умирал, становясь богом, и даже появились празднества в память о нём. История закончилась хуже, чем у Алексиса, но более почетно.

Гадание по Вергилию оказалось не намного лучше гадания панзуйской сивиллы [прорицательница, жившая в деревне Панзу — эпизодический персонаж сатерического романа «Гаргантюа́ и Пантагрюэ́ль».]. Пусть нимфы и сеятели ячменя плачут столько им угодно. Для Жоржа и Александра не может быть и речи о смерти или неурожаях. Однако, возвращаясь к фигуре речи настоятеля, их благо обреталось в «посевах» духовных.

Именно они, скорее всего, вдохновили Александра на его лучшее еженедельное эссе по французскому, и «Смерть Гектора» — это сочинение принесло ему его самое высокое место в классе — была совсем не такой, как смерть Дафниса. Александр и Жорж покидают Сен—Клод, чтобы жить, а не умирать.

Тот же самый Бог защищал их, Бог Фесписа и Вселенной, Бог, более правдивый, чем Вергилий.

На этом моменте размышлений Жоржа, Отец Лозон открыл дверь и поманил его из комнаты. С вечера, когда «его первый кающийся», как называл его Отец, просил принять себя, он не успел ещё приобрести такого количества неприятностей. Что предвещает шуршание этой сутаны в коридоре? Может быть, Жоржу скажут, что, в конце концов, приз за религиозное обучение достанется ему? Он не испытывал беспокойства, так как был уверен в том, что отныне против Александра и его самого сделать больше ничего нельзя. Тем не менее, когда они достигли комнаты Отца, выражение его лица стало беспокоить Жоржа.

— Жорж, — произнёс Отец, и это случилось впервые, когда тот назвал его христианским именем, — ты уже знаешь, о ком я должен поговорить с тобой. Сейчас мне нужны не только твои молитвы, но твоя активная помощь. Этот парень, кажется, одержим сатанинской волей. По его мнению — и это было бы богохульством, если бы оказалось правдой — он угождает мне, воздерживаясь от причастия, и избегает угождать мне, воздерживаясь от исповеди. Такая наглость от такого юного мальчика беспрецедентна! Что такое непорочность без смирения? Гордыни хватило, чтобы привести к падению ангелов. Воистину, настоящий Ангел колледжа!

— Порицая его за упорство в позиции, противоположной твоей, я так и не узнал бы о причинах его сопротивления, если бы он, в конце концов, не объявил о них. Жорж, тебя они должны удивить: этот упрямец упорствует, убеждённый, что твои чувства к нему не изменились. В нашем с ним разговоре сегодня утром, во время которого я был весьма суров к нему, он имел наглость утверждать, что ты должен встретиться с ним этим летом — ты обещал это, и твоё обещание недавно было повторено в письме. Я очень тебе доверяю, чтобы поверить сейчас этим измышлениям, поскольку они касаются будущего, или, скорее, настоящего; но я раз и навсегда хочу показать ему, что ваше общее прошлое умерло. Я считаю это необходимым для того, чтобы предотвратить какую–нибудь глупость или безумный поступок с его стороны. А это невозможно до тех пор, пока я не смогу вернуть ему, от твоего имени, все записки и письма, которые ты когда–либо получал от него.

Жорж мельком увидел себя в зеркале, висевшем на стене рядом с окном. Он был очень бледен. Отец заметил его бледность — чувства Жоржа оказались ныне еще более очевидными, чем в прошлый раз — и произнёс:

— Я понимаю, что такой поступок оскорбляет твою утончённость, но важность дела должна быть превыше всего. Если я избавлю тебя от этого, то буду вынужден оставить тебя под бременем самой страшной ответственности. Можно ли позволить нескольким глупым пустякам перевесить вечную жизнь? Эта жертва, которой душа, без сомнения, будет обязана своим спасением, завершит твоё очищение. Вспомни Святого Иеронима, который захватил произведения своего любимого Цицерона с собой в пустыню; когда он спал, голос сказал ему: «Ты не последователь Христа; ты последователь Цицерона». Он уничтожил остатки прошлого и мёртвые пристрастия. Спустя годы Святой Филипп де Нери [Filippo Romolo Neri, 1515–1595, католический святой, основатель конгрегации ораторианцев] уничтожил богохульную поэму, написанную им в юности. Пусть эти примеры вдохновят тебя. В твоём возрасте ты можешь выбрать не самый возвышенный пример, и, вероятно, не забыл примеры, предложенные нашим проповедником в начале года. Ты без сожаления должен согласиться на то, что я прошу. Спешу добавить, что я не стану читать вашу переписку — я перестал читать любовные истории много лет назад.

— У меня здесь нет ни одной записки, — произнёс Жорж слабым, неуверенным голосом. — Все они были написаны во втором семестре, и я оставил их дома, когда был там на Пасху.

— О, а я припоминаю, что перед Пасхой ты говорил настоятелю, что никогда не получал никаких записок, то есть они должны были быть написаны в этом семестре.

Он на мгновение взглянул на Жоржа; его взгляд сообщил, что отныне ложь исключается: Александр и он, каждый на свой манер, наконец–то сказали правду. Затем священник добавил:

— Неважно. Не будем ворошить прошлое. Я верю твоему слову, и не стану оскорблять тебя, требуя твой бумажник. Вернувшись домой, ты сможешь переслать мне все записки в С. заказным письмом. Крайне важно, чтобы я начал действовать без промедления. Задержка на один день может оказаться фатальной. Поэтому я буду абсолютно беспощаден к тебе — тому, от кого в данном случае зависит лечение. Итак, точно рассчитаем время, как мы это делали с твоим приёмом в Конгрегацию. Сегодня десятое; ты уезжаешь отсюда одиннадцатого. Если я не получу записки тринадцатого, то сразу же вернусь в Сен—Клод и незамедлительно организую твоё исключение из колледжа. Было бы жалко испортить тебе наш национальный праздник — новость достигнет твоего дома четырнадцатого. [14 июля — День взятия Бастилии]

— Извини за бесцеремонность этого наставления. Ты вышел из той игры, но полностью её не прекратил. Проклятый дух, которым ты одержим, передался твоему бывшему сообщнику; твой образ по–прежнему с ним, и мы должны его уничтожить. Смысл в том, чтобы нанести удар быстрый и жестокий. Я вправе требовать от тебя сотрудничества. Мы имеем дело с мальчиком, которого я считал своим духовным сыном, и который ныне, из–за тебя, перестал быть им. Ты отнял его не только у его духовного наставника и родителей, но и у Бога. Ты обязан вернуть его; пока же он исключительно твой. Воистину, сама эта дружба требует, чтобы ты отдал ему самое большое, что есть в твоей власти. Однажды ты поблагодаришь меня за то, что я подверг тебя подобному испытанию, когда поймёшь последующую за ним пользу. И мальчик тоже будет благодарить тебя, ибо поймет, что ты поступил так, поистине, любя его.

Звук звонка, оповещающего о начале чаепития, и послышавшиеся затем со стороны внутреннего двора голоса мальчиков сопровождали заключительные слова Отца Лозона. Жорж, покидая комнату священника, вряд ли был в состоянии присоединиться к своим однокашникам. Как и на следующий день после Великого похода, он направился в спальню, чтобы побыть в одиночестве и собраться мыслями по поводу своего нового несчастья. Звуки извне, казалось, доносились из какого–то другого, неизвестного ему мира. Он ощутил себя ещё более одиноким, чем в прошлый раз, когда тут стояла тишина. Он чувствовал себя как будто в пустыне, повстречавшимся с лимбом. [в католицизме: место между раем и адом, где пребывают души тех, кто не заслужил ада и вечных мук, но не может попасть в рай по независящим от него причинам; и души некрещёных младенцев — синоним неопределённости в вечности] И слезы, теперь казавшиеся ему нелепыми, были незначительны. И была еще одна вещь, которая показалась ему ныне столь же нелепой — их план побега. Неукротимая уверенность Отца Лозона ясно продемонстрировала ему, насколько хрупко его собственное положение. Человек, которого они так долго обманывали, теперь знал все, и, следовательно, мог предвидеть все их поступки. Продолжать борьбу с ним было бессмысленно. Они, два мальчика, ныне окончательно повержены.

Надзор, которому был подвергнут Александр во время пасхальных каникул, стал демонстрацией тех мер предосторожности, которые, несомненно, будут предприняты на летних каникулах. Покинув школу, Жорж и мальчик не смогут вновь увидеться друг с другом.

Одно лишь слово Отца, и им не разрешат или не потерпят никаких встреч. Они стали узниками колледжа. У них отберут даже их сувениры, их воспоминания. Жорж станет первым, кто принесёт подобную жертву.

Отказаться — значит перенести всю трагедию в лоно своей семьи, а это ничего не изменит. Подчиниться — значит добавить к остальным его бедам бесчестие. Но есть ли у него возможность не подчиниться? Требования Отца Лозона некоторым образом напоминали требования Отца де Треннеса. Жорж смог защититься от последнего; при столкновении с первым он оказался безоружным. Опять же, получалось, что уважаемый священник получит то, что жаждал и пытался заполучить другой священник с сомнительной репутацией. И у Жоржа не осталось ничего, кроме мизерного удовлетворения от того, что ему удалось спасти свой бумажник от третьего тщательного обыска.

Какой же он простофиля, раз до сих пор хранит эти записки! Рассуждая так, он словно на самом деле верил в обязательство, о котором говорил Отец Лозон. У него вышло лучше с другим обязательством — тем, которое он дал настоятелю в отношении Отца де Треннеса.

Конечно же, он винил не только себя, но и Александра, считая его главным зачинщиком катастрофы; он пенял Александру за то, что тот сделал все его усилия бесполезными; за то, что он и в самом деле вел себя как ребенок. Тогда, в марте, Александр сплоховал — он позволил Отцу Лозону понять, что его отношения с Жоржем были ближе, чем признавал сам Жорж, но ежедневные причастия позволили им выкарабкаться из того дела. В этот же раз Александру доставляло удовольствие раздражать человека, чья привязанность была ему неприятна; он забыл, что она являлась его защитой. Неужели он действительно полагал, что священник раз и навсегда удовлетворится лишь прочтением молитвы? Быть может, он считал, что Отец уступит ему из–за постоянных проявлений его отваги? Или же, возможно, думал, что подобную степень откровенности никогда не примут всерьез, так что он может спокойно получать удовольствие, обманывая, будучи откровенным?

Во всяком случае, эта наглость сделала невозможным то, что, пожалуй, могло получиться. И наполовину от усталости, наполовину из–за небрежности, Жорж довершил остальное. Два друга самостоятельно разрушили их приговорённую дружбу. Они могли сохранить её лишь с помощью неимоверной находчивости, хорошо продуманного плана, и упорных усилий. Они позволили поймать себя, по–разному среагировав на уловки и ловушки допроса, подобно тому, как они позволили поймать себя в той хижине.

У них не оказалось средств ни для сопротивления, ни для оправдания. А товарищество, о котором они мечтали, осталось всего лишь мечтой.

Когда раздался звонок окончания чаепития, его звук отозвался в пустом сердце Жоржа похоронным звоном. Механически, он стал спускаться по лестнице.

Пришёл черёд заключительной проповеди Уединения. Настоятель объявил, что будет говорить на тему каникул. С этой темы он начинал год со старшеклассниками, и на этой же самой ноте он заканчивал год перед всем колледжем.

— Каникулы, — произнёс он. — Какая магия в этом слове! Я не знаю другого слова, которое дарит вам такое же удовольствие, как это. Однако, каникулы, которые вы ожидаете с таким нетерпением, являются серьезным испытанием, самым серьезным делом всего учебного года. Здесь, в колледже, объединяются таинства, работа, дисциплина, удерживающие вас на правильном пути; и общепринята — что вполне естественно среди мальчиков, подкрепленных хорошими принципами — соревновательность в хороших делах и поступках, с которой я и поздравил себя вчера, в вашем присутствии. Но во время каникул вы праздные, сами себе хозяева, вы можете расслабиться и пренебречь таинствами. Один из святых священников сказал: «Там дьявол в засаде под каждый листом ожидает школьника, получившего свободу в полях». В полях, под каждым листом; и в городе, под каждым тротуарным камнем; и в горах под каждым валуном и кустом; и на морском побережье под каждой волной, и каждой крупинкой песка.

— Праздники — это рай для школьника, но в каждом раю есть змей на страже, и есть запретные плоды. Я собираюсь выделить пять категорий каникул, или, по крайней мере, дать им пять различных оценок, как если бы они были уроками. Таким образом, одни каникулы я бы отметил оценкой Отлично; другие — Хорошо; следующие — Удовлетворительно; ещё одни — Посредственно; и последние — Плохо.

Он замолчал, принял строгое выражение, и продолжил, выговаривая каждое слово четко и по отдельности.

— Я не могу допустить что–либо меньшее, чем Хорошо, и мне нравится думать, что вы добьётесь отличной оценки. — Для того, чтобы помочь вам достичь подобной оценки, я раздам вам, вместе с вашими каникулярными заданиями, правила для каникул, которые я зачитаю вслух. Таким образом, обеспечив поддержку вашей интеллектуальной деятельности, мы также будем заниматься вашим моральным благополучием. Этот маленький катехизис, к тому же, сопровождается кратким календарём литургических праздников — для меня нет необходимости повторять, что ваша религиозная жизнь должна продолжаться и за пределами колледжа.

Настоятель, казалось, предвидел все опасности, с которыми им придется столкнуться. Он обладал большей прозорливостью в отношении каникул, чем к событиям внутри Сен—Клода. Вероятно, его каникулярные правила позволят ему составить его статистику и сонеты.

Жорж оглядел своих одноклассников. За их серьёзным видом скрывалась лёгкая ирония; их отношение уже свидетельствовало об определенной независимости. Было ясно, что правила, зачитываемые им ныне с такой заботой, будут соблюдаться с точностью до наоборот. С трудом, но мальчик внутренне рассмеялся.

— … Лениться вставать плохо для характера. Оказавшись без столь ранних побудок, какие были у вас в колледже, вы должны вставать между семью и восемью часами, не позднее.

— Ходить на мессу, по крайней мере, три раза в неделю, и, по возможности причащаться. И, конечно же, скрупулезно выполнять обе эти обязанности по воскресеньям и в дни святых, побывав накануне вечером на исповеди — присутствуя в этих случаях на вечерне.

— Затем, занятия не менее двух часов, посвящённые, главным образом, вашим каникулярным заданиям, и назидательное или поучительное чтение — конечно же, не развлекательное.

— После полудня — вылазка на свежий воздух, возможно, прогулка с семьей, с товарищами по колледжу, или с другими надежными и добродетельными друзьями. Краткий визит в церковь — касается вас, и вы должны убедить своих товарищей пойти с вами.

— Необходимо, чтобы вы поддерживали тесный контакт с викарием или вторым священником прихода, где бы вы ни находились. Но это не означает, что вам не нужно писать своему духовному отцу — вы должны делать это на регулярной основе.

— После ужина пораньше в постель. Молитесь на коленях, утром и вечером, на кровати, либо рядом с ней, а не в ней, с вашего позволения…

Далеко впереди сидел Александр, и, сложив руки, по всей видимости, с почтительным вниманием слушал настоятеля. Можно было подумать, что он не способен проводить свои каникулы иначе, чем в порядке, изложенном с такой точностью, так аккуратно поделенном на три части: интеллектуальную, религиозную и моральную; с семейными прогулками, письмами к своему духовнику, визитами в церковь, молитвами на кровати или рядом с ней. Тогда как Александр, без сомнения, думал, как устроить каникулы с Жоржем — бесконечные каникулы, далёкие от всей этой чепухи; каникулы, которых у него никогда не будет.

В тот вечер воспитатель удалился в свою комнату очень рано, предоставив общежитию свободу. Ему хотелось, чтобы запомнилась его доброта. Во всяком случае, он понимал, что его власть истекает с окончанием этого дня, и поступил так же, как во время экскурсии на реку — сделал вид, что ничего не видит и не слышит. Общий гомон был слишком громок, чтобы дать возможность расслышать то, о чём говорили мальчики. Некоторые даже ходили прогуляться и подышать свежим воздухом. Во время пауз они могли оказаться даже на игровой площадке.

Люсьен уселся на тумбочку, как это делал раньше Отец де Треннес. Он прислонился спиной к подушке Жоржа. Жорж рассказал ему о планах Отца Лозона, ни словом не обмолвившись, в какой степени они повлияли на его собственные. Он признался, что решил покорно подчиниться. Так что теперь они оказались единомышленниками. Возможно, они были единственной парой в общежитии, чьи голоса были тихи. Люсьен предпринял последнюю попытку изложить факты так, как их видел.

— То, что случилось, не помешает семейству Мотье поехать куда–нибудь отдыхать. Морис даст знать, куда. Ты сможешь написать ему, как условились вы с малышом. А если боишься, что кто–то сможет прочесть сокровенное — Лозон может начать читать письма — то договорись с Морисом использовать почту до востребования: он не станет возражать, и не потеряет от этого голову.

— Ты говорил, что сможешь организовать поездку куда захочешь, и сможешь устроить поездку туда, где находится Александр, и обсудишь всё это с ним лично. Отец Лозон не станет следовать за ним повсюду: по горам, по долам, против ветра и течения, через луга и горы. Ну а если он появится там, вооруженный разбрызгивателем со святой водой, натравите на него вездесущих чертей! У тебя есть полное право тоже там находится — в конце концов, ты был восстановлен в милости, ты — реабилитированный ангел. Кроме того, ты можешь прикрыться, очаровав его семейство — как Андре в моем случае. Все возвращается к тому, что сказал этот парень насчёт танцев с матерями своих девушек!

Люсьену, по крайней мере, удалось вызвать некоторое подобие улыбки у Жоржа, который, тем не менее, сказал:

— Никаких танцев. Александр будет страшно разочарован. Он никогда не простит меня за то, что я отдал его записки.

— Ты мог бы разорвать их, как это сделала Изабель с записками Леандра [действующие лица пьесы «Сутяги» Ж. Расина — прим пер–ка.]. Но всё равно окажешься не очень далеко! Успокойся, Александр не собирается убивать себя из–за таких безделушек — он быстро переживёт это, и ты тоже. В прошлый раз, в твоём сражении с настоятелем, ты действовал вопреки его хотению, но он вскоре понял, что ты оказался прав. Он обязан понимать, что вам нет смысла заблуждаться, пытаясь игнорировать весь род человеческий!

— Он третий по истории в своём классе, и вряд ли не знает, что даже самые великие капитаны иногда бывали биты. Правильнее отступить, с военными почестями, и ждать еще одного шанса. Сначала это выглядит как противоположность того, что говорил тебе моими устами наш старый друг Геродот. «Один раз преуспев, пытайся снова и снова». Но, как видишь, на самом деле это то же самое. Ты отдаёшь земли, потому что уверен, что вернёшь их. Разве не поэтому ты уступал, уступал настоятель, уступал Отец Лозон? И твой возлюбленный Александр сделал то же самое, вопреки всей своей храбрости он не рискнул причаститься, покинуть студию, или написать тебе — он не ответил на записку, которую, как ты сказал, ты написал, чтобы успокоить его. На самом деле, он, конечно же, понял, что ваша дружба может обойтись без встреч и нежностей. Отсюда следует, что он понимает — там, впереди есть нечто большее, и ваша дружба весомее, чем несколько записок. Ты сам это понял, во время вашей с ним ссоры, когда я сказал тебе, что эта ссора ничего не значит. Важнее всего не розовая вода, не святая, а капля крови, которой вы обменялись.

— Напомнив мне об этом, ты прояснил, что я задолжал ему и себе. Завтра я пошлю ему последнюю записку, где расскажу обо всём.

— Замечательно! Он сочтет её доказательством того, что ты любишь его и цепляешься как банный лист к его идее побега. Он догадается, что, в сущности, ты действительно хочешь сбежать, и явится, и погонит тебя, и вскоре тебя будут преследовать его отец–доктор, ваш духовный отец, а вскоре они воссоединятся с твоим отцом–маркизом. Боюсь, что после этого ваша ситуация станет абсурдом. А опыт настоятеля должен предупредить тебя, что насмешки среди мальчиков очень опасны. А хуже всего — вас засунут в специальную школу, где за вами будут следить — я имею в виду, в две разные, конечно! Самое лучшее для тебя — сделать то, что требует от тебя Лозон. И ты вполне сможешь на некоторое время смириться с тем фактом, что Александр подумает, что ты больше его не любишь — до сих пор полагая, что ты любишь его. Это очень сложно, очень неприятно, но надо.

Сквозь открытое окно Жорж видел ясное июльское небо, полное звезд, с которыми, возможно, в этот самый миг беседовал о нем Александр, и, мечтая о каком–то другом, чужестранном небе, прощался со своими ночами в колледже. Жорж завидовал мальчику, его иллюзиям и доверию. Для него же их общего счастья больше не существовало. Люсьен пытался дать ему надежду, что их фортуна переменится, а он безуспешно заставлял себя поверить в это. Он перестал надеяться. Образ Отца Лозона постоянно находился перед его глазами. Он безжалостно заслонял собой Александра, так же, как при подобных обстоятельствах его иногда заслонял собой образ Отца де Треннеса. Высказывание Геродота обладало ограниченной силой. Сам Люсьен, в конце концов, признал это — повторные попытки могут привести как к успеху, так и к провалу. От имени здравого смысла, которым так восхищался в нём настоятель, Люсьен одобрил меры, предпринятые их духовником во имя морали. Отныне Жорж вместо несравненной дружбы получал вот это — мораль и здравый смысл. То, что начиналось так славно, легендарно, божественно, казалось, заканчивается убогой скукой и банальностями. Повиновение из уловки стало законом, навязываемым в порядке предотвращения еще худшей катастрофы, среди множества других несчастий. И, в качестве высшей меры наказания, Жорж выставит себя трусом. Предав Люсьена и Отца де Треннеса, теперь он должен был предать Александра: достойное окончание его трудов!

Он счёл себя жертвой рока. Его дружба подчинялась ряду установленных правил и законов, например, расположению планет. И боги, которые помогали ему, не смогли победить Ananke. [др. — греч. Ἀνάγκη, «неизбежность, судьба, нужда, необходимость» — в древнегреческой мифологии божество необходимости, неизбежности, персонификация рока, судьбы и предопределённости свыше]

Но Жорж всё же был благодарен Люсьену за то, что тот отговорил его писать Александру. Ему было бы стыдно вынужденно рассказывать о своем поражении тому, кто, по словам отца Лозона, держался только мыслями о нем. Люсьен, определённо, подумал бы, что все обстоит гораздо хуже, если бы понял, как далеко от успокоения должна была увести Александра эта записка Жоржа. И если сейчас Жорж неожиданно свернул в другую сторону, то стоило ли ему дожидаться часа перед расставанием, чтобы сообщить своему другу новость об их разрыве? Жоржу хотелось унести с собой из Сен—Клода улыбку любви, а не презрительный взгляд. Он думал, что покинув школу, погрузится в реальную жизнь. И ради этого считал себя обязанным врать в своей дружбе, как вынуждено лгал в своём сочинении по религиозному обучению. Все его правды заканчивались ложью.

Кое–что из сказанного Люсьеном снова пришло ему в голову: «Ведь Александр не убил себя». Определённо, Жорж никогда не ждал ничьей смерти, а тем более смерти Александра. Он никогда не был свидетелем смерти кого–либо из своих ровесников, и даже мысли о смерти приходили в его голову намного реже, чем пассажи Боссюэ и медитации настоятеля. Что касается самоубийства, то оно было для него всего лишь схоластическим предметом обсуждения. Он вспоминал те уроки религиозного обучения, на которых обсуждалась эта тема. Он мог бы написать отличное сочинение, если бы ему разрешили. «Те, кто сознательно забирают свою собственную жизнь» стояли четвёртым номером в списке семи категорий грешников, которым было отказано в «церковном захоронении». Там ещё находились «язычники, евреи, мусульмане и дети, умершие без крещения; вероотступники, масоны и отлучённые от церкви». Дополняли список те, кто погиб на дуэли, или оставил распоряжении сжечь своё тело; и, под конец — «открытые и явные грешники».

Все в общежитии поднялись раньше обычного, хотя побудка в то утро должна была случиться позже. Одни стояли, облокотившись на подоконники, и грелись в первых лучах солнца. Другие причёсывались, сидя на кроватях. Кое–кто напевал себе под нос мелодию «Марсельезы». Некоторые упаковывали последнее или закрывали свои чемоданы. Жорж понял, что собрал свой чемодан так, как того требовала ситуация — это был чемодан мальчика, уезжающего на каникулы, а не навсегда. Там не было ничего, что могло бы помешать его возвращению в Сен—Клод, хотя сейчас не оставалось сомнений в том, что Александр сюда не вернётся. Ситуация стала обратной той, что случилась на следующий день после Великого похода: тогда в колледж должен был вернуться Александр.

Урока медитации не последовало; они пошли прямиком в церковь. Последняя месса учебного года, как и первая, была в красном цвете. Жорж огорчился, что мессу отправляет не кардинал, которого ждали позже. Подходящий конец учебного года — ещё больше красного. Только ради чего сегодняшний красный? Ведь и вчера литургические украшения были красного цвета.

Жорж обратился к своему требнику, который он в последнее время не слишком читал. «10 июля. День Семи Святых Братьев» [Семь святых мучеников Маккавеев]. «11 июля. День Святого Пия» [Пий I (лат: Pius I; ? — 154 (155), епископ Рима с 142 по 154 (155)]. В службе, посвящённой Cеми братьям, Жорж наткнулся на слова: «Душа наша, яко птица избавися от сети ловящих: сеть сокрушися, и мы избавлени быхом» [Псалом 123:7].

Младшеклассники и старшеклассники торопились причаститься: статистика настоятеля должна была достойно округлиться. Александр остался в одиночестве на своем отдаленном месте, уже считая себя свободным от всех сетей. Утешение Святыми Дарами следовало за мессой, и сопровождалось пением Te Deum. И помимо Жоржа, там были и другие мальчики, вероятно благодарившие Бога за то, что им до самого конца удавалось дурачить своих учителей.

В актовом зале никогда не было так многолюдно. Жорж сидел рядом со своими родителями. Он мог видеть Отца Лозона, сидящего в переднем ряду рядом с кардиналом на одном из зеленых мягких кресел, на котором когда–то сидел и сам — в день открытого заседания Академии. Он вспомнил первое из опасений, встревожившее его дружбу с Александром, на следующий день после того заседания; и спектакль о Полиевкте, который раскрыл их дружбу Отцу де Треннесу. Теперь, в этом же зале, он вновь заработает всеобщие аплодисменты, но уже на руинах той самой дружбы, ради которой так упорно сражался.

Он больше не пытался искать глазами Александра, и не старался, чтобы тот увидел его. И всё же их глаза встретились, через зал, почти сразу после того, как они заняли свои места.

C речью в руке, со своего места поднялся настоятель:

— Ваше Высокопреосвященство, несмотря на бесконечную и разнообразную занятость вашими пастырскими обязанностями, вы нашли возможность вернуться к нам, и мы глубоко чтим честь, нам оказанную. Ещё вчера вы были в Лурде, вознося торжественные благодарения епархии у ног Богоматери, и молились за Францию. Да будет дана нам возможность подражать этой неутомимой деятельности души, воодушевлённой усердием ради святого дела Церкви и Родины!

Затем он перешел к панегирику классической культуре, которая помогла стране, с одной стороны, побеждать, с другой стороны — уберегать себя от поражений.

— Цивилизация, — сказал он, — это духовная материя, материя духа. А сила духа, в долгосрочной перспективе, всегда торжествует над простой материальной силой.

Он сообщил, что доволен работой за год, коснулся блестящих результатов, полученных кандидатами на степень бакалавра, а в заключение воздал должное своим подопечным за их усилия и благочестие.

— Таким образом, мои дорогие мальчики, мы можем передать вас вашим родители с ощущением, что вы заслужили свой отпуск; а еще больше заслужили благословение, которое, прежде чем покинуть нас, Его Высокопреосвященство даст вам во имя нашего Божественного Учителя‑In Nomine Domini [Во имя Господа — лат.].

— Аминь, — произнёс Люсьен, сидевший за Жоржем. Старший префект колледжа зачитал список призёров. Главным призерам аплодировали, и создалась всеобщая суматоха, когда они подходили к сцене и уходили от неё, получая свои призы. Это продолжалось и продолжалось. Наконец объявили список третьего курса:

— Прилежание: первый приз, Жорж де Сарр… Религиозное обучение, второе место на экзамене, Жорж де Сарр…

Самый настоящий дождь из первых призов пролился на Жоржа де Сарра: за усердие (классные работы и подготовка); за сочинения; за переводы с латыни; за переводы с греческого; за успехи в английском языке. И вторые призы: по истории, латыни; грамматике, греческой грамматике. Вопреки отвращению, которое он испытывал к себе, он наслаждался происходящим: это было хоть каким–то вознаграждением за его труды.

Поднимаясь за своим призом, он столкнулся с Люсьеном, который был занят тем же самым — шел получить книгу, представлявшую собой приз за его второе место по математике и английскому. Стоя бок о бок, они поклонились кардиналу, который доброжелательно кивнул Жоржу и одновременно произнёс:

— Очень хорошо! Молодец! Я поздравлю ваших родителей.

Возвращаясь на место, юный лауреат так и не взглянул на Александра.

У Александра оказалось только два поощрительных приза — по французскому и ботанике. Жоржу захотелось встать и крикнуть:

— Я хочу сказать, что все мои призы ради тебя — забери их все, они завоеваны для тебя.

Но он не посмел поднять даже голову. Его настоящим призом, его единственной наградой стало бесчестье. Колледж не пощадил его даже этим последним примером несоответствия между видимостью и реальностью.

Он бегло осмотрел свои призовые книги. На внутренней стороне каждой обложки имелся ярлык с гербом Сен—Клода, его именем, и следующими словами: «Девять призов, но десять цитат». Однако, он не получил девять книг, также, как Люсьен не получил свои две: добродетельные Отцы искусно группировали свои награды. Жорж получил четыре: томик Расина — вероятно, намек на его Леандра [действующее лицо пьесы Les Plaideurs Жана Расина]; Œuvres choisies [Избранные сочинения] Анри де Борнье [1825–1901, французский поэт] — он предпочел бы Анри де Ренье; Цицерон и его Друзья [книга Мари Луи Гастона Буассье (Marie Louis Antoine Gaston Boissier, 1823–1908), французского историка Древнего Рима, специалиста по культуре и истории раннего христианства] — намёк на «Жоржа и его друзей». Четвёртый том — его «греческий» приз — оказался книгой о Праксителе — в ней упоминался «Амур Фесписа». Последний томик, как и первые, был с иллюстрациями.

Жорж с нетерпением просмотрел содержание этой книги, надеясь найти среди репродукций свою любимую: такой тонкий намёк был уже по части настоятеля. Однако её фото отсутствовало.

Этот день оказался важным для Сестёр с кухни: следовало обслужить такое количество людей, и среди них самого кардинала! Кроме того, имелась перспектива хорошего «пожертвования» со стороны всех присутствующих родителей. Родители Жоржа, прибыв на поезде, не смогли отобедать в привычном для себя месте. Вместе с родителями Люсьена их препроводили в большую столовую, где они и получали удовольствие от своего пребывания в колледже. Там оказалось лучше, чем на крытой галерее вокруг игровой площадки, где также стояли накрытые столы. Жорж и Люсьен, соответствующим образом поздравленные, помчались наверх, чтобы добавить свои дипломы и призы к своему багажу.

Люсьен был счастлив. Для него всё складывалось хорошо. В прошлом году он получил только два поощрительных приза, как Александр в этом. Через несколько дней он собирался ехать в горы, чтобы встретиться там с Андре.

Он подбросил книгу в воздух и поймал её после того, как хлопнул руками за спиной, подражая маленькой девочке, играющей в мяч. Это было не слишком уважительно по отношению к Le Genie du Christianisme, его призу за второе место в английском и математике. (Вероятно, Отца Лозона больше заботило награждение конгрециониста, а не математика, в то время как учитель английского одобрил этот не менее тонкий выбор произведения, написанного в Англии). Призовой том шлёпнулся на пол и раскрылся, демонстрируя призёрам медитаций две свои страницы. Был ли Шатобриан [автор Le Genie du Christianisme] в числе пророков, подобно Вергилию? Люсьен, взглянув на заглавие главы, расхохотался:

— Повадки водоплавающих птиц. Добродетель Провидения.

А вот господин де Катрфаж ничего не говорил о связи своих ящериц с Провидением.

Кардинал согласился председательствовать на обеде в трапезной. Настоятель произнёс несколько слов благодарности Его Высокопреосвященству. Затем, понизив голос, словно последующее касалось только его и мальчиков, сказал:

— Мальчики, постарайтесь умерить ваше весёлое настроение: нам не следует мешать Его Высокопреосвященству.

На что вся школа ответила криком: «Да здравствует Его Высокопреосвященство!».

Но после этого разговоры велись практически шепотом — контраст между этим и предшествующим шумом был так необычен, что, казалось, немало позабавил монсеньера кардинала. Это было истолковано, как разрешение смягчить их сдержанность, и создалась своего рода золотая середина.

Александр часто разворачивался к Жоржу и улыбался. Но буйство настроения приобрело настолько всеобщий характер, что Отец Лозон, вероятно, этого не замечал. Занавес между мальчиками и учителями уже начал опускаться. Даже Его Высокопреосвященство, вероятно, говорил о каникулах. Жорж, возможно, был единственным из присутствующих, кто думал о следующем учебном годе. И мысль том, что он увидит эту трапезную снова, но Александра там уже не будет, принесла ему страдание. Покинув стол, Жорж спросил у Мориса, знает ли тот, куда они собираются поехать на каникулах.

— Боюсь, что наши шансы на это довольно ничтожны, — ответил Морис. — Случилось что–то вроде размолвки между моим братом и стариной Лозоном — Бог знает, по какому поводу. Я не удивлюсь, если мы останемся дома на всё лето. У меня для тебя есть ещё кое–какие новости — мы больше не увидимся с тобой в Сен—Клоде. Об этом было обговорено утром, с моими родителями. Кажется, нас не устраивает здешний воздух.

И добавил шутливым тоном:

— Мы хотим возобновить семейную жизнь. Ты знаешь, что это значит для меня.

Никогда ещё Жорж не чувствовал себя так неловко. Было крайне неприятно говорить об Александре после такого намёка. Он совершит такое же преступление, какое совершил сам Морис, когда после признаний подобного рода, но ещё более пикантных, перешёл к разговору о своём брате. Но сейчас не время для щепетильности или колебаний. Опустив глаза, Жорж произнёс:

— Ты сделаешь кое–что для меня?

— Ты хочешь, чтобы я оставил тебе стихи Ришпена?

— Совсем не то. Ты помнишь день, когда твой брат пришел на нашу игровую площадку? Ну вот, после этого мы стали друзьями. Мне хотелось бы иметь возможность писать ему, через тебя, чтобы Отец Лозон ничего об этом не знал.

Морис открыл рот от изумления. После минутного молчания, показавшегося Жоржу очень долгим, он расхохотался.

— Боже мой! — он сказал. — Так этот «кризис», этот «горбун», эта размолвка — всё ты?!

Морис смотрел на одного из лучших мальчиков своего курса с выражением, вызвавшим запоздалый румянец у Жоржа — и менее невинный, чем в случае его замечания насчёт красных галстуков. Морис произнёс:

— К вашим услугам, монсеньёр граф.

Судя по фигуре речи, ему хотелось вернуть Жоржу уверенность, и одновременно ублажить себя готовностью помочь в такой аристократической интриге, и даже, возможно, своему брату, участвующему в ней. Жорж посмотрел ему в глаза, как это делал Александр, отвечая на один из оскорбительных вопросов Отца Лозона, и сказал:

— Моя дружба с твоим братом — это не то, что ты подумал. Это я твердо тебе обещаю, и, поэтому был бы признателен, если бы ты не дразнил его на эту тему.

— Господи, да меня не волнует, что это за дружба! Меня это совсем не беспокоит!

— Но Отец Лозон тебя беспокоит чуть больше?

— Да не кипятись ты. Настоятель был мне не по зубам, но наш старый друг не таков. Даже Отец де Треннес не смог справиться — крутился вокруг меня тогда, со своим латинским и греческим. Я бросаю вызов всем попам!

Ровьеры отправились наносить визит le Tatou. Жорж предложил своим родителям прогуляться до начала школьных спектаклей. Можно было не торопиться: первой шла пьеса о Ричарде Львиное Сердце. Ему хотелось показать вид с террасы. Чтобы сократить путь (по его словам), он повёл их тропинкой, а не главной аллеей. Его мать любовались прекрасными апельсиновыми деревьями. Он завёл их в оранжерею. Рядом со стеллажами он увидел окурок — один из тех, что выкурили они с Александром. Он раздавил его ногой, так же, как давил гладиолусы у реки, так же, как Отец Лозон раздавил их сигареты в хижине садовника.

Направившись к выходу, Жорж решил, что, должно быть, грезит: он увидел, как его незримый гид неожиданно воочию возник на тропинке. Александр явился светлым и грациозным, как на их первом свидании тут; и он как будто догадывался, что сегодняшнее свидание — последнее. Он предстал перед Жоржем в обстановке их прежних триумфов, в день, отмеченный началом их разрыва. В молчании он приложил к губам палец — поцелуй, такой же осторожный, как тот, который он послал во время чтения Жоржа в трапезной.

Морис, открыто следовавший за братом, сделал Жоржу быстрый предупреждающий знак. У Жоржа пропала улыбка. Появились господин и госпожа Мотье, следовавшие за Отцом Лозоном. Священник неожиданно замолчал. Быть может, эта встреча поразила его своей необычностью? Если конечный пункт этой прогулки был предложен Александром, то мог ли Отец Лозон не догадаться, что таким образом свершается своего рода паломничество по памятным местам, связывающим между собой мальчика и Жоржа де Сарра? И в этот самый миг их прощания ему становится известно, что значила для них оранжерея колледжа. Этот день раскрыл всю правду об их свиданиях, которыми они наслаждались тут, иногда сразу же после исповеди у него — дополнив то, что священник уже знал на следующий день после Большого похода, когда два друга показательно каялись о случайности той встречи в хижине. Несколькими минутами ранее он мог бы узреть и часть косвенных доказательств, которые были уже излишними.

Жорж, ожидая своего выхода, решил сознательно испортить свою роль, позволив себе забыть текст. Это стало бы своего рода дополнением к его сочинению по религиозному обучению, испорченному по приказу. Какое же удовольствие можно получить, сорвав это представление и испортив Les Plaideurs — это стало бы расплата за смену пажа в Ричарде Львиное Сердце. Леандр сможет смутить Дандена, удивить кардинала, огорчить настоятеля — огорчить даже больше, чем Епископ из Пергама, проповедующий им на Троицу — испугать префекта, сделать дураков из учителей, наградивших его таким количеством призов, но не давших ничего Александру. Ему захотелось унизить этот колледж, который избавлялся от лучшего своего сокровища.

Он прекрасно сознавал, что это всего лишь фантазия, и он не станет следовать ей, так же, как и всем остальным фантазиям, заполнявшим его мысли. Он решил не стараться; он сыграет свою роль так, как сможет. Он был обижен на Дандена, но кое–чем обязан Изабель. И, прежде всего, он был обязан Александру.

Он не мог отплатить ему таким странным способом, который не будет понят. Мальчик почувствует себя униженным таким разворотом пьесы в сторону посмешища. Уж лучше очаровывать его до самого конца, и оставить с еще одним счастливым воспоминанием, ради него сыграв Леандра так, чтобы превзойти чтение своих речей об Отеле де Рамбуйе и Житие Святого Бернардина.

Следовало подумать и об Отце Лозоне, и поэтому Жорж решил сыграть как можно лучше. Этот священник мог предвидеть все, но только не то, что один из друзей будет блистать опасным великолепием перед другим, вместо того, чтобы пытаться изгладить себя из его памяти. Отец лишил Александра роли в спектакле; но ему не приходило в голову, что роль Жоржа в пьесе старшеклассников что–то значит для Александра. А то бы он присоединился к коллегам монсеньёра Гамона [Jean Hamon, 1618–1687, французский врач, написавший много работ по медицине и на религиозные темы. Был учителем французского драматурга Жана Расина] и обругал бы постановку пьесы.

Несколько священников соседних приходов, чей аппетит был раззадорен представлением о Полиевкте, а также присутствием кардинала, прибыли на премьеру Les Plaideurs. Но, оказалось, что Расин интересовал их меньше, чем Корнель. Или же, возможно, присутствие Его Высокопреосвященства вынуждало их вести себя более сдержанно, и не злоупотреблять аплодисментами. К тому же, в пьесе было мало моментов, которым они могли бы аплодировать с прежним воодушевлением; лишь «С Божьей помощь» Графини, «О! Боже мой!» Леандра, двух или трех «Бог знает, если…», а также реплике Шикано «Почтенье к господу, к мундиру и к чинам». А слыша «Черт меня возьми!», «Иди к черту!», и другие подобные выражения, не очень приятные их слуху, клирики принимали безразличный вид.

Спектакль вышел идеальным, актёры выступили замечательно. Но Леандр счёл, что последняя строка совсем не к месту.

Леандр

У нас сегодня праздник.

После занавеса была сделана обещанная фотография труппы, в костюмах, в которых они играли.

— Я буду ждать своей копии с нетерпением, — сказал Люсьен Жоржу. — Пока Андре не увидит, он никогда не поверит, что я играл Изабель. Он знает, что это не для меня. Но ради тебя чего только не сделаешь впервые?

Жорж и Люсьен шли к станции. Oни решили, что, оказавшись в поезде, ускользнут от своих родителей и отправятся по вагонам разыскивать Александра. Несмотря на свои договоренности с Морисом, обещавшим поддерживать его эпистолярную связь, Жорж по–прежнему желал лично объясниться с Александром. Однако, он пообещал Люсьену, что они не станут сейчас говорить о побеге. К тому времени, когда они добрались до станции, он пребывал в состоянии сильнейшего волнения.

Но там, на платформе, оказался отец Лозон, с чемоданом в руке, в центре той же группы, с которой Жорж встретился у оранжереи.

Судьба сказала свое последнее слово.

Глаза Жоржа встретились с глазами Александра, и он почувствовал, что был бы счастлив тотчас умереть на этом месте перед своим другом, и даже тогда он будет недостоин его. Затем подошёл поезд и разделил их; они попали в разные вагоны, в разные классы.

А вскоре жизнь воздвигнет еще один барьер между ними, даже ещё более прочный, чем тот, что разделял их в колледже.

Стоя в коридоре поезда вместе с Люсьеном, Жорж молчал. Он думал об Александре. Он наблюдал за телеграфными проводами, которые сходились, петляли, расходились, опять петляли — как клубок, который Фатум сплел для Александра и него, скручивая и раскручивая нити их судеб, сначала поднимая их к небесам, а затем бросая их оземь. Но, отныне их судьбы были навечно отделены друг от друга, а Александр все еще пребывал в неведении этого факта; как Андре, не подозревавший о своей участи до той поры, пока рядом с ним не оказался префект студии; как Отец де Треннес — до того момента, пока у его двери не появился настоятель. Вероятно, Александр, утешая себя за присутствие Отца Лозона, вспоминал взгляд, которым он обменялся с Жоржем, и, который, хотя он этого не знал, был прощальным.

Поезд приближался к С., покачиваясь на стрелках. Вот бы он сошёл с рельсов из–за них! Александр спустился на платформу с плащом через руку и чемоданом — чемоданом, который он, возможно, выбрал намеренно, чтобы захватить его в предстоящее путешествие. В его голове, должно быть, теснилось множество вещей, о которых он не думал тогда, когда Жорж впервые наблюдал, как он сходит с поезда на этой же самой станции. Но и сейчас он казался таким же счастливым и резвым, как в тот раз. Он стал красивее, чем раньше, посвежел и выглядел ещё более оживлённым.

Не дойдя до ограждения, он развернулся и, в тот же момент облако пара накрыло платформу, скрывая находящихся там людей. А когда это облако рассеялось, подобно дыму от жертвоприношения, Александр исчез.

Загрузка...