Особое задание

1. Мать и дочь

Работа в больнице не нравилась Рите. Ее отталкивал вид окровавленных бинтов, пугали стоны раненых.

А когда из палат выносили мертвых, она отворачивалась. Но Рита любила звучные латинские названия, с удовольствием носила белый халат, который ей очень шел. Дома она рассказывала матери о Лещевском, о раненых, щеголяя при этом медицинскими терминами.

— Сегодня поступил раненый. Адам Григорьевич говорит, что у него образовался инфильтрат.

— Что, что? — переспрашивала Софья Львовна.

— Инфильтрат, ну, это когда после укола… опухоль…

Мало знавшим ее людям Рита говорила, что окончила медицинский техникум. На самом деле это было не так. Она не кончала ни медицинского, ни педагогического, никакого другого техникума или училища, а только посещала краткосрочные курсы медицинских сестер.

Рита еще училась в школе, когда от отца, уехавшего в командировку на Дальний Восток, Софья Львовна получила телеграмму. Телеграмма состояла всего из четырех слов: "Больше не вернусь, прощай".

Рита не могла понять, как отец мог бросить жену: ведь мама такая еще молодая, красивая, образованная, свободно говорит по-французски и по-немецки, так хорошо играет на рояле. И ее, Риту, свою хорошенькую, умненькую дочку, он, видно, тоже не любил… С этим пятнадцатилетняя девочка никак не могла примириться. Женился ли он на ком-нибудь другом или покинул семью, опасаясь дворянского происхождения жены, как утверждали соседи, так и осталось неизвестным. Потом Рита узнала, что отец получил очень крупный пост, но денег брошенной семье почему-то не посылал. Гордая Софья Львовна в суд на мужа не подавала.

Но школьнице было ясно, что в семье случилось что-то непоправимое, и, стыдясь того, что отец их оставил, девочка объясняла подругам:

— Мой папа погиб. Он поехал в Арктическую экспедицию и не вернулся.

Это была ее первая ложь. С годами рассказ о романтической смерти отца, обрастая все новыми и новыми живописными подробностями, стал для Риты реальным фактом, который, словно предохранительный футляр, оберегал ее самолюбие от сочувствия и любопытства посторонних.

Исчезновение отца пробило крупную брешь в бюджете семьи. Рита штопала жизненные прорехи пестрыми нитками вымысла. И чем труднее становилось им с матерью, тем больше требовалось этих нитей.

Приближался выпускной вечер в школе. Заработков матери, перебивавшейся случайными уроками, на жизнь не хватало, и некогда богатый гардероб Софьи Львовны неотвратимо превращался в сахар, мыло и муку.

Рите, привыкшей к дорогим платьям, кружевным воротничкам, уже давно пришлось проявлять чудеса изобретательности, чтобы переделать бывшую мамину ночную сорочку в нарядную блузку. А теперь уже не осталось ничего, что можно было бы перешить в платье для выпускного вечера.

Тогда она призвала на помощь свою фантазию.

— Понимаете, — рассказывала она в школе, — это настоящий японский шелк с вышитыми золотыми звездами. Мама говорит, что к нему очень пойдет черная лента в волосах.

А на выпускном вечере она появилась в обыкновенной черной юбке и пожелтевшей блузке — той самой, что была перешита из маминой сорочки.

— Ужасно смешная история, — объясняла Рита подругам. — В последнюю минуту мама решила разгладить складки на платье. А тут как раз принесли телеграмму, и мама оставила утюг, а когда вернулась — на самом видном месте красовалась дыра. Мама так плакала.

По окончании школы Рита поехала в Минск, но в институт, куда она пыталась поступить, ее не приняли.

Потянулась скучная жизнь мелкой служащей — она работала делопроизводителем в небольшой заготовительной конторе. Перед самой войной окончила вечерние курсы медицинских сестер.

Рита пошла работать в городскую больницу, когда туда уже начали прибывать раненые с фронта. Да и сам фронт стремительно приближался к городу. Одна мысль об эвакуации, о вагонах, кузовах грузовиков, чемоданах приводила Софью Львовну в ужас. Родственников и знакомых на востоке у нее не было. Бывший муж не подавал о себе вестей. И Софья Львовна решила: будь что будет, она никуда не поедет из своего обжитого угла.

Когда по бульвару мимо их окон пронеслись первые мотоциклисты в касках, надвинутых на глаза, Софья Львовна обняла Риту, тяжело вздохнула и утешила:

— Да, да, это ужасно, девочка. Но другого выхода у нас нет. Мы люди незаметные. Как-нибудь проживем.

И вот теперь Рита ругала себя: "Какая же я дура, что послушала маму. Надо было уехать, все равно куда, но уехать".

Рита боялась Венцеля, его настойчивых расспросов о раненых и не менее настойчивого ухаживания. Как вести себя с ним, она не знала. Не ладилось у нее и с Лещевским. Ее угнетали и замкнутость хирурга, и его короткие насмешливые реплики.

— Девочка, это не губная помада, это шприц!

К тому же Рите казалось, что он догадывается о ее связи с начальником полиции.

Штурмбаннфюрер Венцель стал часто бывать в квартире Ивашевых. Опускался в старое, продранное кресло и просил Софью Львовну что-нибудь сыграть.

И Софья Львовна садилась за рояль. Венцель слушал молча, скрестив всегда до блеска начищенные сапоги и подперев подбородок рукой. Его щеки бледнели еще больше, веки вздрагивали. Казалось, в такие минуты он был весь во власти звуков, вырывавшихся из-под длинных, проворных пальцев Софьи Львовны.

Софья Львовна, сидя за роялем, забывала и о присутствии немецкого офицера, и о неотвратимо приближающейся старости, и о холоде в квартире, и о том, что творилось за стенами дома. Но когда она краем глаза ловила блеск лоснящихся сапог Венцеля, женщина возвращалась в реальный мир. Хотя она убеждала себя, что не все немцы одинаковы и что слухи о расправах преувеличены, Софья Львовна не могла в присутствии Венцеля отделаться от ощущения душевной неуютности и страха. Правда, она старалась вспоминать о том, как добр Венцель к ней, к Рите. И потом он, кажется, по-настоящему ценит музыку. Но эти мысли не приносили ей облегчения, не снимали постоянного беспокойства и тревоги.

Она не могла понять, что влечет в ее квартиру этого человека. Вальсы Шопена? Или все-таки ее дочь, с которой, как заметила она, Венцель охотно и подолгу болтал. Может быть, оттого у нее и тревожно на душе, что ей страшно за дочь? Правда, Венцель был всегда вежлив, снисходительно-дружелюбен и к Рите и к ней, Софье Львовне, и даже помог ей, старшей Ивашевой, устроиться па работу секретарем-переводчицей в городской управе. Софья Львовна знала, какую должность занимал Венцель. И именно поэтому все то ужасное, что приходилось ей слышать о фашистах, она связывала с Венцелем. Ежедневно она перепечатывала сводки о сдаче хлеба крестьянами, об угоне молодежи в Германию. Ежедневно доводилось слышать о расстрелах и арестах. И если раньше все это проходило где-то мимо нее, стороной, то теперь она словно оказалась в эпицентре гигантского землетрясения.

"Боже мой, какой ужас, какой ужас!" — думала она.

А Софье Львовне все чаще вечером приходилось оставаться одной. Теперь Рита постоянно возвращалась домой после комендантского часа. Она бесшумно выпивала на кухне чай и укладывалась спать. И только изредка Софья Львовна слышала жалобы дочери:

— Не могу, мама! Как это страшно! Грязь, кровь, стоны, немцы пристают на каждом шагу.

— Что делать, дочка? Что делать? По крайней мере паек! Бывает хуже. Вон у Новиковых обеих дочерей отправили в Германию. Кому теперь хорошо?

Однажды Рита вернулась особенно поздно. Пришла повеселевшая, румяная, возбужденная, в состоянии какой-то отчаянной беззаботности.

Софья Львовна хотела разогреть ей ужин или вскипятить чайник, но Рита отрицательно покачала головой.

— Не хочу!

Софья Львовна пристально посмотрела на дочь.

Большие черные глаза Риты блестели, подкрашенные губы вздрагивали.

— Опять ужинала с Куртом? — спросила мать.

Рита вызывающе кивнула.

Софья Львовна промолчала и только укоризненно посмотрела на дочь.

Рита бросилась в кресло и, откинув голову на спинку, нервно засмеялась.

— Ты что? — тревожно спросила мать.

— Ничего. Все хорошо. Ах, как весело было! Свет, музыка, танцы. Ты знаешь, мама, я ведь после выпускного вечера ни разу не танцевала. Видела бы ты, как меня без конца приглашали. У нашего столика собралась уйма офицеров. Со всех сторон только и слышно было: "Курт, где нашел такую? Будь другом, уступи на вечерок". Они ведь и не подозревали, что я знаю немецкий. Так что говорили не стесняясь.

— Ты бы поосторожней, — посоветовала мать с тревогой в голосе. — А то…

— А! — Рита махнула рукой. — По крайней мере, мне сегодня было весело. И потом я досыта поела. Знаешь, что подавали? Сосиски, настоящие сосиски!

Софья Львовна села рядом с дочерью на подлокотник кресла и погладила ее по густым темным волосам.

Рита смотрела на нее снизу вверх. Софья Львовна вдруг уловила запах спиртного. И сразу от дочери повеяло чем-то чужим и враждебным. Стараясь придать голосу как можно больше мягкости, Софья Львовна сказала:

— Понимаешь… как-то нехорошо это, — и, заметив, что Рита сделала нетерпеливое движение рукой, настойчивей и торопливей продолжала:-Нет, послушай…

Все-таки они враги. Они убивают наших людей. И ты не имеешь права… Ты не знаешь всего, что они делают.

А мне приходится сталкиваться с этим каждый день.

За городом каждый день расстрелы. И может быть, сегодня ты чокалась и кокетничала с одним из тех, который, не дрогнув, стреляет в детей. Ведь это ужасно!

Рита вскочила с кресла и забегала по комнате.

Остановившись перед матерью, яростно закричала:

— Да, ужасно! А при чем здесь я? Скажи, я-то при чем?

— Постой… — снова заговорила мать, но Рита закричала еще громче:

— Я-то при чем, что они расстреливают? Разве я виновата, что они сюда пришли? Мне надоело быть всегда голодной, надоело видеть раны, грязь, кровь. Я хочу хоть немного забыть об этом. Меня еще никто в жизни, не приглашал в ресторан, не дарил цветов. А я хочу этого, хочу… Я хочу жить. Мне уже двадцать четыре. Не успеешь оглянуться — и старость… Это ужасно!..

Рита бросилась в кресло и, уронив голову на руки, зарыдала.

Софья Львовна почувствовала острую жалость к дочери. Она кинулась к Рите, гладила ее по вздрагивающим плечам, раздела, уложила в постель, укутала одеялом, набросив поверх старое пальто.

И только когда Рита успокоилась и заснула, Софья Львовна, поглядев еще раз на мокрые ресницы дочери, пошла в свою комнату. На душе у неё" было тяжело.

"Пусть живет как знает, — решила она, — ведь дочь уже взрослый человек… В конце концов, такое страшное время…"

После этого разговора Рита стала пропадать по ночам еще чаще, возвращаться еще позднее и всегда приносила с собой едва уловимый запах духов, вина и табачного дыма.

Больше Софья Львовна ни о чем дочь не расспрашивала.

Вьюжная февральская ночь навсегда запомнилась Софье Львовне. В квартире было холодно. Укрывшись одеялом и двумя старыми пальто, Софья Львовна пригрелась и задремала. Проснулась она будто от внезапного толчка. Сердце болело, билось с перебоями. Приступ необъяснимой тоски заставил женщину встать.

Она чиркнула спичкой, будильник на стуле показывал половину четвертого. Неужели она не слышала, как пришла Рита? Дрожа от озноба, Софья Львовна открыла дверь в соседнюю комнату. Постель Риты была пуста. Так поздно она еще не задерживалась.

Не в силах больше заснуть, Софья Львовна напряженно прислушивалась. Она ждала, что вот-вот послышатся шаги на лестничной площадке, в замочной скважине звякнет ключ. Но кругом стояла пугающая до звона в ушах тишина.

Так она пролежала до рассвета с открытыми глазами. Рита не вернулась и утром.

Рабочий день в городской управе начинался в девять. Софья Львовна пришла на час раньше, когда в холодных коридорах трехэтажного здания еще никого не было и все двери кабинетов были заперты. По дороге на службу она забежала в больницу: девушка на работу не пришла.

Софья Львовна звонила по всем телефонам знакомым ей служащим управы и полиции. О Рите никто ничего не знал. Она упросила своего начальника — бургомистра Ивана Ферапонтовича Базылева, — чтобы он навел справки, но и в полиции и в гестапо бургомистру отвечали одно и то же — среди арестованных Маргариты Ивашевой не значилось.

Совсем потеряв голову, Софья Львовна побежала к Венцелю.

Он уверил Софью Львовну, что видел Риту только накануне, а вечером заезжал за ней в госпиталь, но там ему сообщили, что Ивашева уже ушла. Начальник полиции был, как всегда, очень любезен и обещал выяснить все в ближайшее время.

— Я вам очень сочувствую, и я приму все меры…

Дни шли. О Рите ничего не было слышно.

Софья Львовна не находила себе места. Особенно по вечерам. Большая трехкомнатная квартира пугала ее тишиной. Софья Львовна не теряла надежды. Ей казалось, что вот-вот дочь даст о себе знать.

И вот один служащий полиции, который брал у Софьи Львовны уроки немецкого языка, признался ей, что сам видел Риту в ту ночь, когда девушка не вернулась домой. Она вместе с другими арестованными стояла в кузове грузовика, который ехал за город.

У Софьи Львовны потемнело в глазах.

— Куда повезли? — вскрикнула она.

— На Дронинский карьер. Ищите ее там.

Софья Львовна на миг потеряла всякое ощущение реальности. "Это сон", мелькнуло в сознании.

Но вполне реальный перед ней стоял страшный вестник беды. Как и каждый житель города, она знала: Дронинский карьер — место массовых казней.

2. Памятный день

После мнимых похорон Алексея отвезли в пригородный поселок Краснополье, в трех километрах от города, и поместили у шестидесятилетней старушки Пелагеи Ивановны. Муж ее давно умер, оба сына воевали в Красной Армии, жила она совершенно одна и была несказанно рада, что в доме появился мужчина — все-таки в хозяйстве подмога.

Пока совсем не зажила оперированная нога, Алексей отсиживался дома, а потом стал потихоньку выходить на улицу.

Вскоре к Пелагее Ивановне наведался староста поселка Иван Архипыч Барабаш, хромой толстоносый мужчина лет пятидесяти в старомодных очках.

— Ну, как твой жилец? — осведомился он у старухи.

Посмотрев документы Алексея и не найдя в них ничего подозрительного, староста погрозил пальцем постояльцу.

— Только смотри у меня, веди себя как положено.

Не забывай: я за тебя в ответе. — И со вздохом, допивая предложенную ему самогонку, добавил: — О-ох, свалился ты на мою голову.

И ушел не попрощавшись, тяжело опираясь на палку.

— Ишь, сволочуга! — проворчала ему вслед Пелагея Ивановна. — До войны тихоня был, счетоводом в совхозе работал. А как власть ему дали, злее кобеля цепного стал!

Алексей не знал, следит ли кто за ним, кроме старосты, но на всякий случай решил пока не предпринимать никаких шагов, могущих навлечь на него подозрение. Жить ему было не на что, и он, немного знакомый с сапожным ремеслом, занялся подшивкой валенок и починкой сапог, что окончательно расположило к нему Пелагею Ивановну. Она уважала мастеровых людей.

Староста пока не придирался, получая от заработков Алексея некоторые "отчисления".

Длинные вечера в Краснополье были для Алексея томительны. Беспокоила мысль о жене. Наверное, каждый день звонит в управление и каждый день слышит одно и то же: "Нет, пока ничего нового… Если узнаем, сообщим…" А что, если действительно, как твердят немцы, Москва в руках врага и жена с сыном бродят где-нибудь в толпе беженцев по России? Но такое предположение Алексей тут же отбрасывал: "Нет, этого не может быть".

Что гитлеровская армия споткнулась у Москвы, Алексей догадался, прежде чем об этом стали говорить в городе. Среди соседей Алексея в поселке жила семья Грызловых — беженцев из-под Полоцка. Со Степаном Грызловым Алексею помогла сблизиться новая профессия сапожника. Детишкам Грызлова — а их было трое — Алексей бесплатно чинил ботинки и валенки, после чего-его растроганный отец пригласил сапожника зайти поужинать. Они разговорились. Степан рассказывал о том, как шел он с женой и детьми по пыльным дорогам, о непрерывных бомбежках… И, теребя Алексея за рукав, говорил:

— Как-то оно обидно, понимаешь… Он ведь, гад, уже к самой Москве припер… — И затем, размахивая беспалой рукой — пальцы оторвало ему на паровой мельнице, — упрямо твердил: — Нет, брат, Россию ему все равно не одолеть.

Как-то Степан шепотом рассказал Алексею, что кое-что припрятал. Жена Степана обозвала мужа пустомелей и просила подумать о детях. Но Грызлов оборвал ее:

— Да будет тебе. Не видишь, что ли, свой человек.

Еще точно не зная, как отнестись к Степану, Алексей посоветовал ему устроиться на железнодорожную станцию. Грызлова приняли смазчиком. И когда Столяров осторожно стал расспрашивать его, какие грузы и в каком направлении проходят через станцию, Степан сообщил, что в последние дни с запада прибывают вагоны с теплым обмундированием.

— Ты понимаешь, Степан, что это значит? — осторожно спросил Алексей соседа, желая выяснить окончательно настроение Степана.

— А что тут понимать, — ответил тот. — И дураку ясно. Стало быть, брешут они насчет конца войны.

Видать, она только начинается, раз им валенки и шубы потребовались.

— Верно, брат, — весело согласился Алексей. — Война только начинается… — И после паузы добавил: — Ты говорил, у тебя, кажется, что-то припрятано?

— Кое-что имеется, — неопределенно ответил Степан и повел Алексея в сарай. Там Грызлов сдвинул в сторону кучу хвороста и приоткрыл припорошенную землей крышку погреба.

На дне его, завернутые в тряпки, лежали несколько винтовок, пистолетов и десятка два толовых шашек.

— Э-э, брат, да у тебя тут целое богатство, — пробормотал Алексей. — А никто из соседей не видел?

Степан отрицательно замотал головой.

Несмотря на гибель товарищей, Алексей все-таки надеялся установить связь с местными подпольщиками и начать разведывательную работу. Но бездействие мучило его, и он не мог удержаться от соблазна устроить с помощью Степана несколько диверсий на железной дороге. Степана уговаривать не пришлось. И вот Грызлов стал брать с собой на работу толовые шашки. Он окунал их в мазут, обваливал в угольной крошке и, когда шашка принимала форму куска угля, подбрасывал ее в тендер паровоза.

Скоро в городе заговорили о взрывах на железной дороге. Но какой ущерб причиняли эти диверсии немцам, проверить не удавалось.

Эти мелкие диверсии не удовлетворяли Алексея, да, кроме того, разведчик понимал, что, участвуя в этом деле, он мог легко себя выдать. Алексей стал упорно искать связи с подпольем. Все чаще он ходил на рынок за дратвой, за кожей и внимательно выяснял обстановку. Каждый раз город поражал его своей пустынностью. Казалось, люди старались по возможности не выходить из дома. Прохожих было мало. Колючий декабрьский ветер шелестел расклеенными на заборах фашистскими приказами.

Изредка проносились крытые грузовики с нарядом полиции, черные офицерские лакированные "вандереры" и серо-зеленые "опели", проходили, громко переговариваясь, солдаты.

Оживленно было только па городской толкучке.

Пестрая, разношерстная толпа бурлила у низкого деревянного забора. Гитлеровские солдаты, отчаянно торгуясь, покупали куриные яйца, сало, молоко. Какой-то тип в фуражке без козырька совал прохожим диагоналевые бриджи. Безрукий инвалид предлагал немецкий хронометр с серебряной цепочкой.

Однажды выйдя на городскую площадь, Алексей замер. Прямо напротив черного остова сгоревшего здания госбанка возвышалась виселица. Ветер раскачивал два трупа. Веревка терлась о перекладину и скрипела.

Алексей долго стоял молча, стискивая палку. К горлу подкатывал тугой комок. Кто эти люди? Хоть бы что-нибудь узнать о них…

Однажды Алексей решился пойти на кладбище поискать Шерстнева.

Сторожка пустовала: окна были забиты наглухо.

Что сталось с Тимофеем? Почему он скрылся? Может быть, провалилась явка? Опасаясь, что за сторожкой следят, Алексей поторопился уйти.

Алексей решил отправиться по другому адресу. Неподалеку от рыночной площади он нашел бревенчатый домик с надписью: "Парикмахерская".

Посетителей не было. Худой, темноволосый, еще совсем молодой человек в белом халате читал газету и хлебал щи из солдатского котелка. Алексей поздоровался с ним и сел в кресло перед треснувшим тусклым зеркалом.

— Что угодно? — спросил парикмахер, откладывая газету.

— Побрейте и подровняйте волосы-длинны стали, Пока мастер взбивал пену в никелированной чашечке, Алексей рассматривал в зеркале его лицо. Было в этом человеке что-то странное, какая-то нервозность движений, пришибленность… И это насторожило разведчика.

Парикмахер, избегая встречаться с клиентом взглядом, молча орудовал бритвой.

— Как работается? Посетителей много? — спросил Алексей.

— Э-э… какие теперь клиенты! — вздохнул парикмахер.

— Место у вас неподходящее.

— Почему же? Рядом рынок…

— И виселица… Не знаете, кто такие и за что их?

Вопрос этот, как показалось Алексею, не понравился парикмахеру. Он отвернулся и стал суетливо править бритву на оселке.

— Не знаю, — наконец ответил он с раздражением. — Откуда мне знать. Это вы у немцев спросите.

Окончание процедуры прошло в молчании. А в это время из окна дома напротив агент полиции не отрывал глаз от окна.

Так и не решившись снова заговорить с внушившим подозрение мастером, Алексей расплатился и ушел.

Вероятно, произошла ошибка. И брадобрей совсем не тот человек, который нужен Алексею. Он украдкой осмотрел улицу. Несколько прохожих спешили по тротуару. Алексей свернул в ближайший переулок, нырнул в парадное, закурил, постоял с минуту и, убедившись, что в переулке никого нет, неторопливо, опираясь на палку, зашагал по дороге к своему поселку.

Дома его ждали неожиданные гости — Аня с отцом. Алексей узнал его с трудом. Афанасий Кузьмич ссутулился, постарел. На щеках и подбородке топорщилась серебристая щетина. Алексей был несколько удивлен приходом этого человека. Но, Афанасий Кузьмич, помявшись, пожаловавшись на тяжелые времена, развеял недоумение Столярова.

— Задумал я одно дело, да Анька настояла, чтобы я с вами посоветовался.

Приход Ани не удивил Алексея. Он встретил ее как-то на толкучке, куда девушка приносила на продажу десяток яиц. Алексей заговорил с ней сам, — в новом обличье, заросший бородой, в рваном пальто с чужого плеча — подарок доктора Лещевского, с палкой и мешком — он был неузнаваем. Алексей решил открыться девушке, зная, что она его не выдаст и может быть полезной — и к Лещевскому сбегает, и в любое место, куда он пошлет. Кроме того, дружеское расположение Ани, ее доброта и сердечность были ему просто необходимы. Он чувствовал себя одиноким и отрезанным от всего мира.

Зачем явился ее папаша, Алексей определить сразу не мог. Оказалось, что, Афанасии Кузьмин решил открыть собственную пошивочную мастерскую в городе.

— Отец мой был портным и меня научил работать, да только я не хотел шитьем заниматься. Не мужское это, на мой взгляд, дело. Шофером стал. А теперь надо как-то семью кормить.

— А я против, — горячо заговорила Аня. — Кто теперь будет шить костюмы? Разве что фашисты? Вот вернутся наши, как ты им в глаза смотреть будешь? Ты…

— Подожди, Анька, — перебил ее отец, — дай мне с человеком переговорить… Шить новое мало кто будет, я больше на починку надеюсь… Перелицевать там, покрасить, почистить. Это я все сумею. Да и Анька поможет.

Афанасий Кузьмич признался затем, что-он и сам колеблется: конечно, кто знает, как дела обернутся.

Придут наши, может, и осудят частника. Но кормиться-то надо. Вот он и пришел посоветоваться…

Алексей еще раньше присматривался к Аниному отцу, и теперь разговор этот заинтересовал чекиста.

Осторожный, деловитый, расчетливый, Афанасий Кузьмич мог пригодиться. В его мастерской будет удобно встречаться со своими людьми, не посвящая хозяина во все тонкости дела.

— Ну что ж, Афанасий Кузьмич, — проговорил Алексей. — Мысль хорошая. Заводите дело, если получится.

— Алексей Петрович… как же так?! — воскликнула Аня.

— Ничего, ничего, Аня. Все будет хорошо. Не бойся.

Прощался Афанасий Кузьмич повеселевший, мял в руках шапку, долго извинялся за беспокойство и благодарил за совет.

Через несколько дней Алексей еще раз зашел в парикмахерскую. На сей раз мастер брил пожилого немецкого солдата. Когда тот вышел из мастерской, Алексей наконец решился произнести пароль.

Кисточка в руках парикмахера вздрогнула и застыла в воздухе. Лицо его побледнело.

— Уходите, — наконец выдавил он из себя, — уходите скорей.

Закусив губу, Алексей не сводил с парикмахера взгляда.

— В чем дело? — спросил он.

— Уходите, за мастерской наблюдают…

Алексей хотел было подняться, но вспомнил, что он недобрит. Это сразу бросится в глаза.

— Спокойней, — прошептал он. — Кончайте работу…

Бритва в руках парикмахера дрожала.

— Меня кто-то выдал, — шепнул он.

— Выдал? — переспросил Алексей.

— Да. Арестовали. В гестапо уже известно, кто я и зачем оставлен в городе.

Раненую ногу Алексея начало болезненно подергивать. Но он решил выяснить все до конца.

— Почему вас отпустили?

— С меня взяли расписку, что я дам знать, если здесь появится кто-нибудь из подпольщиков. Сейчас я должен на окне переставить этот горшок с цветами.

Алексей заставил себя выйти из мастерской спокойно.

Не торопясь свернул самокрутку и закурил. И, только оказавшись в безлюдном переулке, он свернул в подворотню, прислонился к стенке и вытер со лба пот.

Итак, еще одна явка провалилась, и пропала всякая надежда связаться с подпольщиками. А они действовали где-то рядом с ним. Грызлов рассказывал, что перед Октябрьскими праздниками в городе появились советские листовки. На одной из улиц подожгли грузовик с продуктами. Словом, кто-то действует, а он, чекист, отсиживается в тылу.

От этих мыслей Алексею становилось не по себе.

По ночам он подолгу лежал с открытыми глазами…

Алексей хорошо запомнил двадцать первое декабря.

В тот день он отправился в город на толкучку. Купив суровых ниток и вару для дратвы, он возвращался домой. Серое бесцветное небо низко нависло над крышами домов, припорошенных снежком. Старенькое демисезонное пальто продувало насквозь.

И вдруг из-за угла вышел человек в добротном дубленом полушубке, с полицейской повязкой на рукаве, за плечами висел карабин. Алексей замедлил шаг.

Смуглое лицо этого человека с курчавой цыганской бородой показалось знакомым. Где он его видел? Ведь где-то видел! Где же? Алексей невольно замер: лицо полицейского напоминало фотографию, которую показывал Фатеев перед отъездом из Москвы. Неужели это Шерстнев? Но при чем здесь полицейская повязка и этот карабин? Не ошибся ли он? Но нет, та же борода, антрацитовый блеск в узкой, косоватой прорези глаз.

Алексей стоял в нерешительности. Шерстнев — полицейский! Это было ошеломляюще невероятно! Ведь Фатеев характеризовал его как абсолютно надежного.

С какой-то обостренной ясностью мозг Алексея запечатлевал все, что происходило вокруг. Старик, согнувшись, тащит салазки. На них, перехваченные веревками, громоздятся узлы. Ветер рвет полы красноармейской шинели, обтягивает линялые штаны вокруг острых коленок. И Алексей почему-то подумал, что коленки у старика, наверное, замерзли.

Откуда-то из подворотни выскочила, озираясь, тощая рыжая собака. Алексей успел заметить, что свалявшаяся шерсть на ней стояла торчком, хвост был поджат. И вдруг худое, отощавшее животное, завиляв хвостом, подошло к Шерстневу.

Полицейский нагнулся, погладил ее и негромко произнес:

— Эх, бедняга! И тебе невесело живется.

В этих словах Алексею послышалось что-то добродушное. И странно возникшее было волнение сразу сменилось спокойствием. Из глубин памяти всплыл случаи десятилетней давности. Столяров, тогда еще совсем молодой чекист, с двумя товарищами переправился за кордон с заданием поймать главаря басмачей. Силач, отличный наездник (с громким по тем временам именем), бандит бесшумно переходил со своим "летучим отрядом" границу, грабил аулы, угонял скот и исчезал так же стремительно, как и появлялся. Росла, обрастая живописными подробностями, легенда о его необычайных приключениях и неуловимости.

Алексей Столяров взял его средь бела дня в чайхане, в небольшом закордонном городке. Связанного бандита перевезли на арбе через границу и сдали в ЧК.

А Столяров снова отправился за рубеж на поиски других басмачей из этой банды. И вдруг на улице того же городка Алексей увидел одного из них, шагавшего прямо навстречу. Этот бандит уже однажды побывал в руках Алексея и знал его в лицо.

Бежать было бесполезно. И вот, когда Алексей уже решил, что провал неизбежен, его "знакомый", отвернувшись, прошел мимо. Это было невероятно! Ведь бандит не мог не заметить чекиста.

Позже Алексей узнал, что басмач, поняв всю тщету своей борьбы с Советской властью, стал сам помогать нашим.

Эта давняя история была похожа на то, что с ним случилось сейчас, только в одном: неожиданной встречей на улице… Очень знакомое ощущение внезапной опасности, совсем как тогда, заставило Алексея напрячь все свои душевные силы.

"Работа разведчика — это езда с крутыми поворотами!" — сказал он себе и шагнул навстречу полицейскому.

— Простите, — спросил Алексей, — не скажете, где здесь кладбище?

Полицейский остановился, с недоумением глядя на Алексея.

— Кладбище? Зачем вам оно?

— Там могила моего родственника Москалева…

Веки полицейского дрогнули. Он заорал:

— Чего стал! Делать, что ли, нечего! А ну-ка за мной! Иди и не останавливайся! Слушай меня внимательно, — говорил он шепотом. — И снова заорал: — Ну, ну, пошевеливайся! — Затем снова перешел на шепот: Свалился как снег на голову. Откуда ты? Что с тобой? Где твои люди? Я был на могиле. Видел цветы. Но они уже завяли.

Как будто камень свалился с души разведчика, но все же он был настороже.

— Почему ты ушел из сторожки? — спросил Алексей.

— Кто-то сыпанул двоих наших. Видел их на площади? След мог привести ко мне.

— А это что за маскарад?

— Сложная история. Об этом потом. Но ты не волнуйся. Документы у тебя есть?

— Есть. Только уж не на Попова…

— А ну иди, не разговаривай! — закричал Шерстнев. — В полиции разберемся, чей ты родственник.

Алексей спросил:

— Кто сыпанул?

— Не знаю. Кто-то из своих.

Они шли какими-то переулками. Проехала крытая машина с нарядом полицейских.

Шерстнев торопливо шептал:

— Сейчас придем в участок. Слушай меня: встретимся завтра. На бульваре Декабристов. Сядешь на крайней скамейке к улице Рылеева…

В участке Алексей предъявил справку, выданную старостой, и документ, разрешающий ему заниматься сапожным мастерством.

Шерстнев на виду у других полицейских всячески изругал Алексея и вытолкал за дверь.

3. Поляна в лесу

На бульваре Декабристов Шерстнев сказал Алексею адрес явки и пароль.

И вот Алексей шел, чтобы встретиться с секретарем подпольного обкома партии Павлом Васильевичем Карновичем… В низкой бревенчатой избе, скупо освещенной керосиновой лампой, он увидел приземистого человека в валенках и стеганой телогрейке. И эти валенки и телогрейка придавали Карновичу что-то сугубо гражданское и даже домашнее. Секретарь обкома был уже далеко не молод: видимо, ему перевалило за пятый десяток. Тихий голос и неторопливые жесты указывали на спокойный характер и Деловитость человека, привыкшего за многие годы к серьезной, не терпящей суеты работе.

Обменявшись приветствиями, они заговорили о деле. Тут Алексей сразу почувствовал, что Карнович был прекрасно осведомлен и хорошо разбирался в сложившейся обстановке. Казалось, он знал в округе всех и все. Он легко припоминал фамилии местных жителей, названия сел, приметы местности.

Алексей задал ему вопрос о Шерстневе.

— Шерстнев работает в полиции по нашему заданию, — спокойно разъяснил Павел Васильевич.

Корень (партизанская кличка Карновича) подтвердил все, что говорил Алексею Шерстнев. Да, совсем недавно гестапо арестовало двоих подпольщиков, один из которых бывал в кладбищенской сторожке у Тимофея.

Поэтому Шерстневу пришлось тотчас же оставить службу на кладбище. А в сторожку действительно потом пришли днем гестаповцы.

Подпольщики достали Шерстневу документы на имя некоего Аркадия Амосова, рецидивиста, вернувшегося в город перед самым началом войны. Гестаповцы охотно набирали в полицию уголовников, и Шерстнев-Амосов без особого труда поступил туда.

Столяров рассказал о себе Карновичу.

— Ну, видно, крепкий ты парень, если все это выдюжил, — улыбнулся Павел Васильевич, выслушав Алексея. — Мы ведь, признаться, и ждать тебя перестали… И доктор молодец, чистыми документами тебя снабдил.

— И не дождались бы, если б не он. В общем помогла еще одна девчонка. Ей я тоже обязан, что сижу теперь перед вами.

— Так оно и должно быть, — сказал секретарь обкома. — Ведь мы на своей земле, вокруг нас свои люди…

— Но теперь трудно сразу отличить своего от чужого, сначала приходится приглядываться, — заметил Алексей. — Мне вот дали в Москве адресок одного человека, пошел к нему, чуть было в ловушку не угодил.

— Какой адресок?

— Парикмахерская у рынка. Фамилии его не знаю.

Черный такой, худой.

— Крюков, Борис! — почти выкрикнул Корень.

Карнович рассказал, что в первые же дни оккупации начало твориться что-то непонятное. Во-первых, присланные для подпольщиков два вагона с оружием и продовольствием исчезли бесследно. Тогда решили проверить, цел ли склад в лесу Но люди, посланные в лес, были схвачены немцами. Подозрение пало на Крюкова, но пока еще не установлено, его ли это рук дело.

— И ты обращался к нему? — спросил Корень.

— Да. Просил свести с кем-нибудь из подполья…

— Ну?

— Сказал, чтобы я быстрее уходил. За парикмахерской установлено наблюдение. А Крюкова вызывали в гестапо.

— М-м. Странно… — Секретарь обкома задумался. — Странно, очень странно, почему он тебя спас.

Виселицу видел? Те двое скорее всего на совести этого предателя. Должно быть, он назвал их имена, когда был в гестапо. Но почему же он не выдал тебя? Почему?

— Не знаю. Может быть, совесть проснулась?

— Совесть? — с раздражением переспросил Корень. — Где она у него была, когда он выдал тех двоих товарищей… Но почему он все-таки не выдал тебя?

— И все-таки в нем заговорила совесть, — настаивал Алексей. — Когда я произнес пароль, он страшно перепугался и потребовал, чтобы я скорее уходил.

— Да, задал ты мне задачу. А мы уж думали убрать этого мерзавца.

— Нет, — решительно запротестовал Столяров. — С этим успеется. Парень еще может нам пригодиться.

Он-то кого-нибудь еще знает?.

— Нет. К счастью, никого. А в Москву мы уже сообщали, что эта явка подозрительна. Ну что ж, может быть, ты и прав. Подождем.

Корень и Алексей помолчали. Наконец Павел Васильевич спросил, видимо, чтобы сменить тему:

— Как твоя нога?

— Получше, — медленно ответил Столяров. — В первый раз я забыл о своей ноге. Хромота-то, видно, останется на всю жизнь.

Алексей прошелся по комнате.

— Крюков, Крюков, — повторял он, размышляя на ходу. — А в ком вы еще не уверены?

Корень ответил не сразу.

— Есть еще один: некто Ландович. Личность темная.

— Чем он занимается?

— Толкается на базаре, меняет соль на керосин.

Но дело не в этом — сейчас всем приходится маскироваться. Однажды Ландович где-то выведал, что по глухой дороге пойдет колонна машин. Ну, мы организовали засаду. Действительно, колонна появилась в назначенный день и час. Но за два километра до засады внезапно повернула обратно. И есть подозрение, что именно Ландович и предупредил фашистов. Словом, загадочная история. Но он настойчиво напрашивается на задания. Даже предлагает достать оружие.

— Ну что ж, — задумчиво проговорил Алексей. — Тогда познакомьте меня с этим Ландовичем. И кстати, дайте мне надежного помощника. У меня появился план…

— Что ж, есть у меня такой человек. Сам просится на дело. Зовут его Валентин Готвальд.

— Немец? — удивился Алексей.

— Да. "Фольксдойч". Родился в России, но его отец и мать выходцы из Германии. До войны был шофером в облисполкоме, а теперь возит кого-то из комендатуры.

Вы знаете, как немцы носятся со своей арийской кровью.

В комендатуре он вне подозрений. И шофер первоклассный.

— А как себя ведет?

— Проверен в деле.

— Сколько ему лет?

— Молодой, лет двадцати пяти. Говорит по-немецки как по-русски.

— Ну что ж, кандидатура интересная.

— С чего ты собираешься начать? — спросил секретарь.

Алексей улыбнулся.

— Будь другое время, с чего бы мы с тобой начали? Собрали бы совещание, пришел бы я к вам с планом.

— Нет, — засмеялся Карнович. — Придется покороче. Какие у тебя соображения?

— Вот какие. Ты говоришь — этот Ландович напрашивается на задание?

Корень кивнул головой.

— Прекрасно. Нужно дать ему задание…

— Пока не понял, — сознался Карнович.

— А вот послушай. Коли дашь "добро", начнем действовать.

У Ландовича узкое, худое лицо, туго обтянутое желтоватой кожей, прямые редкие волосы, зачесанные назад. Большие глаза цвета крепко заваренного чая хоть и полуоткрыты, но настороженно прощупывают собеседника. Нога закинута за ногу, локоть уперт в колено, между длинных пальцев с обкуренными ногтями тлеет сигарета. На Ландовиче клетчатый пиджак, а зеленый шарф обвивает жилистую шею с острым кадыком. И в его позе и в одежде, как и в манере говорить туманно и интригующе, есть что-то картинно-театральное.

"Похож на провинциального актера, выгнанного со сцены за пьянку", решил Алексей.

Он почти не ошибся: как выяснилось, до войны Ландович работал театральным администратором. Но ломался он, как плохой актер, важничал, говорил с недомолвками, многозначительно.

У Алексея крепло убеждение, что перед ним ничтожный, но с неудовлетворенным честолюбием человек, авантюрист, мечтавший о крупной роли в жизненной игре, но так никогда ее и не получивший и теперь с приходом гитлеровцев решивший взять реванш за прошлое.

Алексей понял, что Ландовичу польстит, что с ним разговаривает не рядовой партизан, а некто повыше.

Поэтому он отрекомендовался уполномоченным обкома партии и заметил, что на Ландовича это произвело впечатление.

— Вы хотите с нами сотрудничать? — задал вопрос Алексей.

Ландович подтвердил, что он не намерен в такое время сидеть сложа руки и готов выполнить любое задание.

— Задание есть. Нужно проверить склад с оружием.

Согласны?

Ландович кивнул головой.

— Тогда слушайте меня внимательно, — продолжал Столяров. — Пойдете по шоссе в сторону Кричева.

На седьмом километре, у телеграфного столба номер шестьдесят пять дробь сто один свернете вправо на запад, войдете в лес, через пятьсот метров увидите поляну, на ней четыре сосны. Они сразу заметны, вокруг вырублены деревья. Вот на этой поляне зарыто оружие: несколько ящиков с винтовками, два — с ручными пулеметами и еще два с боеприпасами. Запомнили?

По просьбе Ландовича Алексей еще раз повторил ориентиры.

— Хорошо. Запомнил, — заверил Ландович. — Какова же моя миссия?

— Сначала проверьте, на месте ли оружие, и, если на месте, мы дадим вам людей и подводы. Вывезете все по адресу, который позднее получите.

— Будет сделано, — весело сказал Ландович.

Договорились, что Ландович проверит склад с оружием двадцать седьмого между двумя и пятью часами дня. Время это выбрали потому, что Валентин Готвальд в эти часы был свободен от дежурства в комендатуре.

Дня за два до назначенной даты Алексею удалось познакомиться с шофером коменданта. Это был высокий молодой человек с приятными серыми глазами и светлыми русыми волосами. Застенчивая улыбка придавала его лицу что-то детское. Сначала он держался скованно и даже настороженно, но потом разговорился. Свел их Шерстнев на толкучке, где Готвальд старался сменять немецкие сигареты на сметану, а Алексей, как обычно, пришел за дратвой.

Шерстнев скоро ушел, а Готвальд с Алексеем пошли в пивную.

Готвальд рассказал Алексею, что его отец, немецкий колонист, некогда работал на Минском машиностроительном заводе. Но отца своего, как, впрочем, и мать, Валентин помнил смутно: они умерли, когда он был еще совсем ребенком. Некоторое время Готвальд воспитывался у родственников матери, но они оказались людьми скупыми, расчетливыми, непрестанно попрекали парнишку куском хлеба, и в конце концов Валентин "ударился в бега". Его подобрали и отправили в детскую колонию. Там-то он и нашел свой настоящий дом и свою семью. Там же вступил в комсомол и получил специальность шофера.

До войны Готвальд работал в гараже облисполкома: возил одного из заместителей председателя, и тот, по словам Валентина, относился к нему как к родному сыну.

Валентин познакомился со студенткой пединститута, на которой и женился незадолго до начала войны. Эвакуироваться ему не удалось, а дом неподалеку от облисполкома, в котором они жили, сильно пострадал во время налетов фашистских бомбардировщиков. Пришлось перебраться в село, к родственникам жены. Как он относится к фашистам? Как и все советские люди: ненавидит. Однако "немцев не надо валить всех в одну кучу". Есть такие, которым "понабивали в голову дряни", но многие, как он убедился, только подчиняются приказу — иначе нельзя.

Алексей рассказал Готвальду о задании. Двадцать седьмого декабря с двух до пяти вечера ему следует находиться в селе Осиновка, что стоит на шоссе в сторону Кричева, и незаметно наблюдать за дорогой. Со стороны города должен появиться человек… Алексей описал его внешность.

— Ландович? — вырвалось у Готвальда.

— А ты его знаешь?

— Еще бы! Кто его не знает…

— Тогда тем лучше. Так вот, с двух до пяти он должен быть в селе Осиновка, затем свернуть в лес. Ты пойдешь за ним, но так, чтобы ни он, ни кто другой тебя не заметили. Понял?

Готвальд кивнул головой и спросил:

— А дальше?

Дальше Готвальд должен был проследить за поведением Ландовича, а в случае, если тот не появится в Осиновке, разыскать поляну с четырьмя соснами и наблюдать за ней.

Валентин не скрывал своего разочарования: задание показалось ему малоинтересным.

— Нельзя ли чего посерьезней? — попросил он.

Но Алексей заверил его, что это дело рискованное, и просил действовать осторожно.

Алексею и самому не хотелось посылать Готвальда на это рискованное задание, которое мог выполнить и другой, не обладавший данными Готвальда. Валентин — служащий комендатуры, свободно общающийся с фашистами и знающий немецкий язык, конечно, мог быть очень полезным именно в разведывательных операциях. Но другого помощника у Алексея не было, да, кроме того, если на Готвальда наткнутся гестаповцы, он не вызовет подозрений и сумеет вывернуться, рассказав, что ходил в деревню покупать продукты.

Алексей ждал Ландовича в условленном месте на шоссе. Он еще издали заметил, что Ландович не торопясь идет по обочине дороги. Оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, он вышел из кустов и дал знак Ландовичу следовать за ним.

Ландович следом за Алексеем свернул с дороги и нырнул в лес. Лицо его светилось самодовольством. Зеленый шарф был обмотан вокруг шеи как-то особенно лихо.

— Задание выполнено, — по-военному доложил он. — Ящики с оружием найдены…

Алексей поинтересовался, каким образом Ландовичу удалось их обнаружить.

— А шомполом, — живо ответил тот. — Воткнул в землю в одном месте ничего, воткнул в другом — чувствую, что-то твердое. Так что давайте людей — ночью вывезем…

Алексей пообещал, что люди и подводы будут, однако в котором часу — не уточнил. Между тем он думал о донесении Готвальда.

Валентин сообщал, что, как ему и было приказано, двадцать седьмого декабря он с двух до пяти дня находился в селе Осиновка, но Ландовича не видел. Тогда он пошел к четырем соснам и увидел, что на поляне то и дело вспыхивают огоньки карманных фонарей.

Он тихонько вернулся в Осиновку.

Это не совсем противоречило донесению Ландовича.

После пяти в лесу уже темно, и, возможно, именно Ландович и светил фонариком. Тем более что последний утверждал, будто бы искал оружие до вечера. Но почему тогда его не видел Готвальд в Осиновке: ведь шоссе около Осиновки Ландович миновать не мог по дороге в лес.

— Нет ли у вас карманного фонарика? — спросил Алексей.

Ландович сказал, что нет, но, если нужно, он достанет.

Этот ответ укрепил подозрения Алексея: Ландович лжет.

Встречи с Корнем были очень затруднительны.

Штаб-квартира подпольного обкома была строго законспирирована и находилась в районе действий местного партизанского отряда. Но Алексею все-таки удалось повидаться и с Корнем. Тот предложил прекратить связь с Ландовичем до выяснения всех обстоятельств.

Но ждать пришлось недолго. Через день после встречи Алексея с Ландовичем Корень получил от связного зашифрованную записку. Шерстнев просил свидания четвертого числа по варианту номер один, что означало конспиративную квартиру в селе Глинцы.

Встречи с Шерстневым Алексей и Павел Васильевич ждали с нетерпением. Ведь в тот же день, когда Ландовичу и Готвальду поручалось проверить склад в лесу, Тимофею было приказано, соблюдая осторожность, навести справки о Ландовиче в полиции.

Едва переступив порог избы в селе Глинцы, где их ожидал Шерстнев, секретарь подпольного обкома тут же задал ему вопрос о Ландовиче.

То, что рассказал Шерстнев, подтвердило худшие опасения. Оказалось, что, как только Ландович получил задание от Алексея, он сразу пошел к начальнику полиции Венцелю. Обычно сотрудники гестапо, переодетые в штатское, принимали агентуру на особых квартирах, но на этот раз Ландовича почему-то провели прямо в здание полиции черным ходом. О чем говорил Венцель с Ландовичем — неизвестно, но само пребывание Ландовича в кабинете начальника полиции доказывало, что бывший театральный деятель — провокатор.

На следующий день после этого разговора, закончил свое сообщение Шерстнев, грузовик с солдатами отправился по шоссе в сторону Кричева.

Карнович и Столяров молчали. Шерстнев, не знавший всех подробностей проверки, увидел их нахмуренные лица и спросил с тревогой:

— Что-нибудь случилось?

— Пока еще ничего, — заверил его Алексей, — но может случиться, добавил он задумчиво.

И вдруг лицо его прояснилось, видимо, от какой-то неожиданно пришедшей мысли.

— Ну выкладывай, что ты надумал? — потребовал Корень.

Алексей не заставил себя уговаривать.

— А вот что, — начал он. — Откуда взялись фонарики в лесу, теперь, я думаю, ясно. В тот вечер гитлеровцы проверили еще раз, не осталось ли там еще оружия, которое они не нашли при первом обыске, и намерены устроить около этого места засаду. Ландович их заверил, что мы не знаем о разгроме немцами склада и непременно явимся за оружием большой группой. И там-то на поляне они и собираются нас накрыть. Но мы им не доставим такого удовольствия.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Корень.

— Заминировать поляну…

— Легко сказать, — усмехнулся Шерстнев. — Она наверняка охраняется.

— Ну и что ж! — возразил Алексей. — Это должен сделать один человек ночью, незаметно.

— Кто, по-твоему? — По тону, каким был задан вопрос Корнем, Алексей понял, что предложение его принято…

Ландовича снова вызвал сам начальник полиции штурмбаннфюрер Курт Венцель. Не без опаски Ландович переступил порог кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь. В комнате было тепло, уютно, потрескивал камин. Венцель сидел за своим столом.

Ландович был в курсе последних событий. Шли день за днем, а на поляну никто из подпольщиков не являлся, и начальник полиции заподозрил что-то неладное.

Возможно, Ландович его просто водит за нос. А может быть, подпольщики были на поляне и агенты просто проморгали…

Направляясь к Венцелю, Ландович не знал, что сейчас шеф готовит ему смертный приговор. Правда, в бумаге, лежавшей перед Венцелем, ни слова не говорилось о Ландовиче. Там упоминались пять полицейских, вчера вечером подорвавшихся на минах в лесу. Они были посланы Венцелем на поляну под соснами для проверки работы агентов.

Начальник полиции поднял голову и рассматривал Ландовича, будто видел его впервые. Венцель не мог понять — столкнулся ли Ландович с партизанами или случайно провалил задание. Было ясно — в качестве агента использовать его больше было нельзя.

— Послушайте, — сказал Венцель наконец, — у меня к вам личная просьба.

— Я к вашим услугам, герр штурмбаннфюрер, — отозвался Ландович, вытягиваясь и засовывая за борт пиджака выбившийся конец шарфа.

— Принесите мне дров.

— Дров?

— Да, дров.

Ландович часто заморгал глазами и не двигался с места.

— Ах, дров? — нервно засмеялся он.

— Ну да, дров для печки… Из… как это по-русски… да, из сарая.

— Слушаюсь, герр штурмбаннфюрер.

Ландович исчез за дверью. Венцель нашел кнопку звонка и углубился в бумаги. Когда в кабинет вошел сотрудник, Венцель, не отрывая взгляда от документов, приказал:

— Уберите… Он во дворе.

"Конечно, может быть, нужно было допросить этого негодяя, — размышлял начальник полиции. — Да стоит ли? Вряд ли этот мелкий провокатор знает что-либо существенное. Лучше отделаться сразу и без шума".

Венцель встал и открыл форточку. В лицо ему ударило облако морозного воздуха. Вскоре у сарая появилась длинная фигура Ландовича. Затем щелкнул выстрел.

Ландович нехотя, будто раздумывая, повалился в сугроб. Длинные, темные пальцы его судорожно хватали снег.

В тот вечер к Алексею пришла Аня. Он обрадовался ей, помог снять пальто, усадил за стол. Пелагея Ивановна как раз топила печь на своей половине, и жилец попросил ее вскипятить чайник.

Аня не раз приглашала Алексея к себе, но тот отказывался, ссылаясь на разные неотложные дела. Он не хотел появляться в Юшкове.

Аня, возбужденная, разрумянившаяся, в больших не по размеру валенках, с которых натекли лужицы, пила чай и, как всегда, рассказывала последние деревенские новости. В селе у них новый староста (тот, который приказал себя величать "господин", в одночасье — говорят, тут партизаны руку приложили — умер), двух ее подруг угнали в Германию, мать постоянно хворает, а отцу удалось открыть в городе портняжную мастерскую.

Мастерская была в бывшей лавчонке. Помещалась в одной комнате с кухней, из которой был выход во двор.

— Где? На какой улице? — спросил Алексей.

— На бывшей Сенной. Недалеко от школы.

"Можно ли положиться на ее отца? Мастерская — отличная явочная квартира! А почему нельзя? Пожалуй, стоило бы с ним поговорить. Помещение очень удобное — два выхода".

Аня напилась чаю и убрала со стола. Попросила у Пелагеи Ивановны горячей воды и, несмотря на протесты Алексея, вымыла пол. Алексею ничего не оставалось делать, как только любоваться ее проворными красивыми движениями. Ее тонкую девичью фигуру не могла испортить даже старенькая вязаная кофта и далеко нс новое серое платье.

Когда она снова надела валенки и села рядом с ним, Алексей спросил:

— Ну а ты чем занимаешься?

— Да вот не знаю, куда бы устроиться…

Ему вдруг стало страшно, что ее могут угнать в Германию.

— А пока, — продолжала Аня, — полиция заставляет нас расчищать пустырь.

— Какой пустырь?

— Да тот, что на Мотовилихе. Знаете, за кирпичным заводом…

Пустырь этот Алексей знал. Это было поле в ворохах мусора между кладбищем и песчаным карьером у реки.

— Там что-нибудь будут строить?

— Да кто ж их знает, — ответила Аня певуче.

Алексей посмотрел в ее большие, немного наивные глаза.

— А ты порасспроси кого-нибудь. Только поосторожней.

Он почувствовал, что у девушки готов сорваться вопрос, но Аня, видимо, пересилила себя.

— Попробую.

Алексей вышел ее проводить. Морозная ночь пугала тишиной. Где-то на другом конце Краснополья надрывалась от лая собака. Крупные звезды переливались и мерцали.

У калитки Аня посмотрела на Алексея темными, расширенными глазами.

— Не боишься? — спросил он.

Она покачала головой. Наступила неловкая пауза, которую Аня оборвала вопросом:

— Можно, я буду приходить к вам почаще? А то так тоскливо. Раньше я читала книги, а теперь у меня нет даже книг.

Нежность и жалость вдруг охватили его. Он осторожно коснулся пальцами ее холодной щеки. Аня на мгновенье прижалась к его груди лицом и, не оглядываясь, побежала по улице.

4. События на Мотовилихе

Как-то хозяйка Алексея — Пелагея Ивановна — принесла завернутые в газету валенки.

— Вот вам заказ, — сказала она.

— Чьи это? — полюбопытствовал Алексей.

— Из города, дамочки одной…

— Какой дамочки?

— А которая в управе служит, — ответила Пелагея Ивановна.

Расспросив хозяйку, Алексей узнал, что валенки принадлежат переводчице бургомистра. Принесла их старушка, которая "живет при этой дамочке". Эта же старушка рассказала Пелагее Ивановне о несчастье Ивашевой: Софья Львовна совсем помешалась от горя — она нашла свою дочку мертвой на Доронинском карьере.

— А за что, про что — одному богу известно, — вздохнула Пелагея Ивановна, которая, как заметил Алексей, принимала чужие беды близко к сердцу.

И тут до него дошло, что дочь Ивашевой — Рита — эта медсестра, та самая кокетливая, изящная девушка Рита, которая так внимательна была к нему одно время, Угощала принесенными из дома пирожками с картошкой. Еще тогда заигрывания девушки показались ему подозрительными. "Доигралась со своими гестаповцами", — подумал он невольно. Но тут ему пришла в голову и другая мысль: эта женщина, у которой немцы убили дочь, может оказаться полезной.

Вечером Алексей подшил валенки, а на следующий день, расспросив у хозяйки, где живет "дамочка", отправился в город.

Алексей нажал кнопку звонка квартиры номер двадцать семь. Ему открыла маленькая седенькая старушка.

— К тебе, Софушка! — крикнула она в глубину квартиры, выслушав Алексея.

В прихожей появилась высокая, уже немолодая женщина с изможденным печальным лицом. Она внимательно посмотрела на Столярова.

Алексей сказал, что он принес ее валенки.

— Шел в город и решил сам занести заказ, — объяснил он.

Софья Львовна предложила ему в качестве платы буханку хлеба — он взял половину. Сказал, что замерз, и попросил разрешения посидеть погреться. Софья Львовна пододвинула ему стул, а старушка тем временем принесла из кухни стакан чая.

Алексей рассказал о себе: сам москвич, во время войны случайно оказался здесь, да так и застрял в городе. Он рассказывал свою новую легенду, сочиненную по документам, которые ему дал Лещевский.

— Из Москвы? — заинтересовалась Софья Львовна. — Бог мой! Я так давно не была в Москве. У меня там уйма родственников! Немцы твердят, что Москва взята, но мне что-то не верится…

Ивашева с любопытством рассматривала гостя.

От его плотной, широкоплечей фигуры исходило спокойствие, не то, которое достигается хорошим воспитанием и постоянной тренировкой, а то, которым дает о себе знать врожденная внутренняя сила. У нее закралось подозрение, что сапожник знавал лучшие времена и был, видимо, более интеллигентным, чем казалось по его профессии.

Алексей, в свою очередь, приглядывался к хозяйке.

Можно ли довериться этой женщине?

Он заметил седые пряди в висках, боль, застывшую в огромных, сухо блестевших глазах, икону в углу.

"Не может быть, чтобы эта женщина была на стороне тех, кто отнял у нее самое дорогое".

Впервые со дня смерти дочери Софья Львовна оттаяла душой. И ее совсем не удивил вопрос сапожника.

— Вы разрешите заходить иногда к вам?

— Да, да, буду рада.

С тех пор Алексей стал время от времени заходить в квартиру номер двадцать семь. Бывало это обычно по воскресеньям. Однажды Софья Львовна заговорила с Алексеем о своей дочери.

— А я ее знал, — как всегда, спокойно и немного задумчиво сказал гость. — Я лежал в этой больнице.

— Я пришла на Доронинский карьер под вечер, — продолжала Софья Львовна. — Слышала раньше, что на этом месте расстреливают евреев и коммунистов.

Но не увидела сначала никаких трупов. Вокруг возвышались снежные бугры, и я не сразу поняла, что эти бугры, слегка присыпанные землей и снегом, человеческие тела. И хоть я пришла искать сюда дочь, я страшилась самой мысли, что найду ее здесь. Меня вдруг начал бить озноб, перед глазами все поплыло. На мгновение мне показалось, что все это кошмарный сон: бугристая низина, морозная дымка, низкое солнце. Мне хотелось бежать, но я не могла сдвинуться с места.

Софья Львовна судорожно сглотнула, нервным движением поправила платок, в который куталась.

— Я словно окаменела. Не знаю, сколько так простояла, а потом стала руками разгребать снег.

Софья Львовна на минуту умолкла и уже вполголоса добавила:

— Девочку свою я нашла на следующий день… там… на этом кладбище…

Это был страшный рассказ. Алексей сидел не шелохнувшись, глядя на преждевременно поседевшую женщину.

"Нет, — твердил он себе, — она не может помогать тем, кто заставил ее пережить все это".

— Бог мой! А я считала, что хорошо знаю немцев.

Я когда-то жила некоторое время с мужем в Мюнхене.

Чистый город, вежливые, приветливые люди. Но что случилось с немцами? Там, на Доронинском карьере, я увидела дикость и озверение. Боже мой, какой же я дурой была! Вы знаете, за моей дочерью ухаживал немецкий офицер, он бывал у нас дома. Я играла ему Шопена. А он уходил от нас и отдавал приказы о расстрелах! Как я могла… Не понимаю… Но все равно не могу себе этого простить! — Помолчав, Софья Львовна добавила потухшим голосом: — Кругом столько несчастий, столько бед, что не знаю, как все это можно перенести.

Алексей, кивнув на икону, сказал:

— И вы возложили все надежды па пресвятую богородицу?

Софья Львовна задумчиво проговорила:

— На кого же мне надеяться?..

— На людей. И ни на кого больше.

Софья Львовна подняла голову.

— На людей:? — как бы с удивлением переспросила она. — На каких людей? Где они? Каждый теперь думает только о себе. Каждый стремится только выжить, выжить, выжить любой ценой.

— Неправда. Люди есть разные.

Софья Львовна молча смотрела перед собой.

Алексей взял старый иллюстрированный немецкий журнал. С его страниц смотрел Гитлер. Вот он принимает парад, вот поднимает рюмку на дипломатическом приеме, вот, сцепив руки на животе, позирует в обществе каких-то блондинок с ослепительными зубами.

— Это откуда-то принесла дочь, — сказала Софья Львовна, глядя через плечо Алексея на улыбающихся киноактрис. — Странно, что кто-то сейчас может веселиться, смеяться и надевать бальные платья…

Она вдруг ткнула пальцем в фотографию Гитлера и почти закричала:

— Неужели ему все это сойдет? Вы только посмотрите, что они вокруг натворили. Я потеряла только дочь.

Но вокруг погибли целые семьи, уничтожены тысячи людей. Ведь должен же кто-то отомстить!

— Почему кто-то? Почему не вы? Хотя бы за свою дочь, — вполголоса проговорил Алексей.

Софья Львовна удивленно посмотрела на него: губы ее скривились в усмешке.

— Я? Вы шутите? Что я могу сделать?

— Можете. — Алексей отшвырнул в сторону журнал, взял Софью Львовну за руки и усадил ее в кресло.

Сам сел напротив.

— Послушайте меня. Вот вы работаете в управе, через ваши руки проходят десятки документов… Согласны ли вы помочь тем, кто мстит и будет мстить за вас, за ваше горе и за горе других людей? И не только мстить, но бороться за счастье тех, кто остался жить.

Софья Львовна молчала.

— Подумайте, — продолжал Алексей. — А чем вам. это грозит, вы знаете.

— Что мне терять? Самое дорогое я уже потеряла…

Губы ее дрогнули.

Алексей отошел к окну, давая Ивашевой время прийти в себя. Он еще не знал, сумеет, ли эта женщина стать членом его группы, но в одном не сомневался: перед ним человек, который ненавидит врага.

Когда Софья Львовна успокоилась и он снова подошел к ней, она спросила:

— Но кто вы?

— Сапожник, — отшутился он.

— Хорошо, не говорите. Так, пожалуй, будет лучше.

Но чем я-то могу быть полезна?

— Для начала узнайте, что затевают на Мотовилихинском пустыре.

— Попытаюсь.

— Заходить к вам сюда я уже не смогу. Если где-нибудь столкнемся на улице, делайте вид, что мы незнакомы.

Софья Львовна согласно кивнула головой.

…Алексей договорился встретиться с Софьей Львовной через несколько дней на бульваре Декабристов. Она должна была ждать его там. Подходя к условленному месту, он заметил Ивашеву у входа на бульвар перед стендом с объявлениями. Он подошел к стенду, остановился у Софьи Львовны за спиной. Скользя взглядом по объявлениям, шепотом поздоровался, спросил:

— Что нового?

— На Мотовилихе строят склад боеприпасов, — так же шепотом, не оборачиваясь, ответила Софья Львовна.

— Это точно?

— Да. Видела по нарядам комендатуры.

Алексей тихо прошептал:

— О следующем свидании вам сообщат.

В тот же день Алексей отправился к месту строительства склада на Мотовилихе. Вышел к нему окраинными улочками, прошелся по тротуару, как будто разглядывая номера на домах, на самом деле тщательно изучая местность. Бывший пустырь теперь был огорожен высоким забором.

То и дело подъезжали грузовики, крытые брезентом.

Охранники проверяли у шоферов документы и распахивали высокие ворота. Останавливались грузовики у платформы с подъемным краном, стрела которого виднелась поверх забора.

Алексей не мог простить себе, что узнал о строительстве склада так поздно. Если бы расчистка пустыря еще велась, то можно было бы незаметно пронести на его территорию противотанковые мины и зарыть их где-нибудь в центре. Хоть одна, может быть, взорвалась бы, и склад взлетел бы на воздух. Великолепная операция, почти не связанная с каким-либо риском! Теперь пронести что-нибудь в строго охраняемый склад было невозможно.

Ночами Алексей не мог уснуть, обдумывая всевозможные варианты диверсии.

И вот, как-то "прогуливаясь" неподалеку от склада, Алексей увидел санитарную машину с красным крестом на дверце. Она пронеслась мимо, по дороге к воротам.

Сквозь ветровое стекло мелькнуло знакомое лицо с нахмуренными мохнатыми бровями. Лещевский!

С тех пор как Алексей вышел из госпиталя, он с хирургом не встречался. Спросил как-то Аню, где живет Лещевский, но адрес и ей был неизвестен. Пришлось прибегнуть к помощи Шерстнева. Тот через полицию быстро выяснил, что Лещевский живет почти в центре города на бывшей Красногвардейской улице.

Боясь не застать Лещевского дома днем, Алексей отправился к нему вечером после комендантского часа.

В кармане у Алексея лежал пропуск негласного сотрудника полиции, добытый Шерстневым.

Лещевский открыл дверь только после того, как Алексеи сказал, что он из госпиталя и ему срочно нужен врач.

Адам Григорьевич встретил его в большой комнате, заставленной шкафами с книгами. Потрескивала большая, выложенная изразцами голландская печь, у дверцы валялись мокрые от снега поленья. Лепные карнизы потолка терялись во мраке.

При виде Алексея брови Лещевского полезли вверх, на лоб набежали морщины.

— Попов? — вскрикнул он.

В следующую секунду он уже тряс руку Алексея, расспрашивал о раненой ступне, тут же приказал снять валенок и внимательно осмотрел ногу.

— Теперь я вам могу признаться, — сказал он, — я полагал, что в конце концов вам грозит ампутация.

Да, собственно, надо было сразу отнять ступню, но стало жалко, здоровый, молодой мужчина. Решил рискнуть. Ну, как себя чувствуете?

Этот человек, казавшийся Алексею в госпитале сдержанным и холодноватым, сейчас был искренне рад своему гостю. Лещевский поставил на стол початую бутылку шнапса, рюмки, тарелки, коробку консервов…

Свою рюмку хирург выпил залпом.

— Раньше, до войны, я избегал пить крепкие напитки, — сказал он, положив себе в тарелку немного содержимого консервной банки. — Боялся, будут дрожать руки.

— А теперь не боитесь? — спросил Алексей.

— Нет.

Лещевский был возбужден от спиртного или от встречи с Алексеем неясно. Хирург то вставал и подбрасывал в печь дрова, то снова садился за стол и подливал себе шнапса, то принимался расхаживать по комнате. И курил. Большие, сильные пальцы его то и дело шарили по карманам в поисках спичек. Алексею не верилось, что этот неврастеник и тот массивный, хладнокровный человек, который сутками не отходил от операционного стола, — одно и то же лицо. И невольно приходила мысль: Лещевский частенько прикладывался по вечерам к рюмке. Топит в вине внутреннюю неугасимую боль души.

А хирург тем временем рассказывал о неудачной операции перед войной, за которую его отдали под суд.

Вот почему его не пустили на фронт, как он ни просился.

— А семья? — спросил Алексей. — У вас есть семья?

— Есть. Жена и ребенок. Их я успел отправить к родителям в Куйбышев. А сам, дожидаясь все-таки повестки из военкомата, застрял здесь.

Лещевский присел у печки, достал совком уголек, прикурил погасшую сигарету.

— Помните, как меня вызвали немцы и предложили, вернее, приказали работать в их госпитале, в глубине души я знал: у меня только один выход согласиться. Но все думаю, наши-то с меня спросят, когда вернутся… Врагам служу. Но ведь вы мне посоветовали идти в этот госпиталь. Да и нашу больницу не бросил — стараюсь помочь своим.

— Мне-то вы помогли, спасибо вам. Знаю, на какой риск шли. Если б тогда нас поймали с документами того, умершего… вам бы несдобровать.

Алексей видел: человек мучается и сейчас пытается разобраться в том, что с ним произошло.

Некоторое время они молчали.

— Да, я хорошо помню наш разговор, — нарушил затянувшуюся паузу Алексей, — я действительно посоветовал вам пойти работать в немецкий госпиталь.

Алексей раздавил в пепельнице сигарету.

— Вы слышали о расклеенных листовках, о взрыве на станции Бережная? — спросил он, посмотрев на Лещевского.

— Да.

— Так вот, фронт не только под Москвой. Он и здесь. Вы могли бы помогать нашим и дальше. Особенно теперь, когда работаете в немецком учреждении.

Лещевский опустил голову, вертя в руках пустую рюмку.

— Чем? — спросил он еле слышно.

Алексей положил свою руку на кисть хирурга.

— На днях я видел, как вы на санитарной машине въезжали в склад на Мотовилихе. Так вот, слушайте меня внимательно.

Лещевский уже не один раз по срочным вызовам бывал на складе. Видимо, немцы торопились со строительством — травм и аварий было довольно много.

Алексей предложил Лещевскому такой план действий. Перед очередной поездкой Лещевский постарается дать знать Шерстневу, чтобы тот был начеку. И когда хирург будет садиться в санитарную машину, "полицейский" попросит у врача прикурить и незаметно передаст мину с часовым механизмом, которую врач спрячет в чемоданчик с инструментами.

(Этот план Алексей предварительно разработал вместе с Корнем, а мину Шерстневу доставили партизаны.)

На Мотовилихе Лещевский остановит свою машину рядом с грузовиком, пошлет шофера (а это русский военнопленный, которому Лещевский делал в свое время операцию) разыскать пациента, а сам тем временем постарается сунуть магнитную мину в ящик со снарядами.

Лещевский не без колебаний согласился реализовать этот план.

Повеселев, он сказал Алексею:

— Не умею говорить о своих чувствах. Но спасибо, что поддержали дух. Все, что надо, сделаю.

Случай вскорости представился…

Когда через два дня после встречи с Алексеем Адам Григорьевич выехал на санитарной машине к артиллерийскому складу, то чувствовал он себя скверно. Ему казалось, что все: и шофер, и часовой на контрольно пропускном пункте, и полицейские — подозрительно косятся на его чемоданчик. Больших усилий Лещевскому стоило держаться спокойно. Он начал было шутить с шофером, но потом, решив, что излишняя общительность тоже может вызвать подозрение, замолчал.

Когда санитарная машина подъехала к воротам склада, Лещевский с ужасом увидел, что грузовиков со снарядами около склада не было. И мысль, что все может сорваться, на время заглушила беспокойство и страх.

Однако врач все-таки решил не отступать от задуманного плана. Он приказал шоферу остановить машину метрах в десяти от ворот склада и попросил его разыскать раненого фельдфебеля и узнать, может ли пострадавший сам выйти к машине или она должна въехать в ворота. Шофер ушел. Лешевский спрятал чемоданчик под сиденье, вышел из машины, походил вокруг, как бы разминаясь, подошел к пожилому полицейскому с карабином, попросил прикурить. Сновавшие вокруг солдаты и охрана не обращали на человека в белом халате особого внимания. Некоторые знали его в лицо и здоровались. Шофера не было.

Лещевский вернулся к своей машине, и вдруг до слуха его донесся рев мотора. Он оглянулся: по дороге тяжело брали подъем два серо-зеленых крытых грузовика.

"Снаряды! — пронеслось в голове Лещевского. — Сейчас не упустить момент".

Хирург, стараясь унять дрожь в руках, достал чемоданчик.

"Только бы не вернулся шофер, только бы не вернулся шофер", — повторял он про себя.

Через несколько минут грузовики подъехали к складу и поравнялись с санитарной машиной, чихая густым черно-сизым дымом. Автомобиль Лещевского стоял справа на обочине, и теперь огромные грузовики закрывали его и от будки часового и от бараков, в которых жили охрана и солдаты, обслуживающие склад.

Лещевский осторожно переложил мину из чемодана в карман халата. Шофер первого грузовика, хлопнув дверцей, побежал к будке. Шофер второго грузовика остался в кабине. Лещевский обошел этот грузовик и, держась одной рукой за борт, встал на запасной баллон. Оглянулся. Все было безлюдно. Сзади темной лентой через поле вилась пустынная дорога в город. Лещевский осторожно отогнул брезент грузовика. Сквозь неплотно пригнанные доски ящиков поблескивали снаряды. Лещевский проворно сунул мину в один из ящиков, снова, осторожно озираясь, застегнул брезент и спрыгнул на асфальт — и как раз вовремя. Вернулся шофер первого грузовика, и машины тронулись.

Когда ворота склада закрылись за ними, Лещевский достал носовой платок и вытер мокрые, несмотря на легкий мороз, ладони…

В тот же день Лещевский, проходя мимо дежурившего около комендатуры Шерстнева, подал ему условный знак, что задание выполнено.

Казалось, все обошлось благополучно.

Однако жизнь приготовила Лещевскому еще одно неожиданное испытание.

Часовой завод мины должен был сработать через трое суток, ровно в двенадцать часов дня. В загруженный только на три четверти склад немцы срочно завозили боеприпасы, и подпольщики рассчитывали, что к моменту взрыва он будет целиком заполнен.

Именно в день взрыва Лещевского вызвал к себе дежурный врач.

— На объекте В-одиннадцать опять неприятность, — сказал он. — Так что, герр доктор, выезжайте немедленно.

Объект В-одиннадцать было зашифрованное название артиллерийского склада на Мотовилихе.

Адам Григорьевич машинально взглянул на часы.

До взрыва оставалось сорок минут. Хирург похолодел.

— Но у меня консультация, — возразил он дежурному врачу, стараясь говорить спокойно.

— Придется отложить. Травма серьезная. Пострадал офицер… Больше послать некого.

Лещевский вышел в коридор госпиталя, чувствуя, как гулко, до боли колотится сердце. Задержаться с выездом? Но это сразу навлечет подозрение. Выехать со склада до взрыва он тоже не успеет. Отбирая необходимый инструмент в чемоданчик, Адам Григорьевич то и дело бросал взгляд на часы и лихорадочно подсчитывал секунды. Пока он сядет в машину, пройдет минут пять, двадцать уйдет на дорогу. Значит, на складе он будет без десяти двенадцать? Что делать? Как поступить? Где бы задержаться по дороге?

Во дворе госпиталя ждала санитарная машина.

Шофер, скуластый парень, щурясь от солнца, светившего по-по-весеннемуярко, спокойно курил самокрутку. На снегу лежали голубоватые тени.

Оглянувшись, Лещевский выронил чемоданчик. Инструменты рассыпались около заднего колеса. Адам Григорьевич поспешно присел на корточки и, собирая ножницы и хирургические щипцы, вонзил ланцет в резиновую покрышку.

Усевшись в машину, приказал шоферу:

— К Мотовилихе! Инструменты придется прокипятить на месте!

Алексей зашел в портняжную мастерскую Аниного отца. Ателье находилось на Сенной улице в центре города. Алексей и Шерстнев последнее время встречались там под видом заказчиков. У Афанасия Кузьмича насчитывалось много клиентов, дверь хлопала часто, и это было довольно удобное место явки.

Когда Алексей пришел, Афанасий Кузьмич снимал мерку с заказчика, грузного усатого человека в хромовых сапогах и брюках галифе. Завидев Алексея, отец Ани глазами указал ему на дверь в другую половину мастерской.

— Подождите там. Примерка еще не готова, — сказал Афанасий Кузьмич.

В маленькой комнатке, у стола с лоскутами, сидел Шерстнев. Они поздоровались.

Не отрывая от Алексея взгляда косоватых улыбающихся глаз, полицейский прошептал:

— Здорово, здорово, именинник.

— Именинник? — удивился вошедший.

— Конечно. Сегодня же день Алексея, божьего человека.

— Не устроить ли нам по этому поводу маленькое торжество?

— А что, пожалуй.

Тимофей хитровато улыбался. Чувствовалось, что он жаждет сообщить какую-то приятную новость.

— Ладно. Выкладывай, — засмеялся Алексей. — Задерживаться тут особенно не стоит.

— Эх! — вздохнул Шерстнев. — Надо бы заставить тебя потанцевать, да место неподходящее. Так и быть — смотри.

Тимофей снял шапку, достал откуда-то из-под подкладки крохотный листок бумаги и протянул Алексею.

На листочке карандашом была выведена цифра: 0 017 951 — номер партийного билета чекиста Алексея Столярова.

Дело в том, что давным-давно Алексей просил Карновича связаться с Центром и передать несколько слов:

"Коршун" жив. Ждет указаний. У местных подпольщиков рации не было: немцам удалось запеленговать ее, и она попала в руки гестапо. Поэтому подпольщики держали связь с Москвой через партизанский отряд Кузьмича, действовавший в лесах за Днепром.

Партизанский связной принес в подкладке пальто зашифрованное послание, представлявшее собой небольшую колонку цифр. С Фатеевым еще в Москве было условлено, что Центр подтвердит получение первых сведений от группы "Ураган" номером партийного билета Столярова. И вот теперь Алексей вертел в руках крохотный листок бумаги с долгожданным ответом и всматривался в знакомые, дорогие цифры.

Он чувствовал на себе пристальный взгляд Шерстнева: тот наслаждался произведенным эффектом. Столяров не мог произнести ни слова. Горло тугой невидимой петлей сдавили спазмы. Алексей отвернулся к стене: не хотелось, чтобы Тимофей видел его заблестевшие глаза. Успокоившись, выдавил:

— Ты даже представить не можешь, какая это для меня радость.

Да, это был праздник. Пришел конец одиночеству, неизвестности. Те, кто посылал его сюда, снова с ним!

Они помогут, посоветуют, направят…

Интересно, дали ли знать домой, что он жив? Да иначе быть не может. Жена, наверное, даже всплакнула от радости.

— Но это еще не все, — проговорил Шерстнев. — Я не сказал еще самого главного…

Полицейский подошел к двери, проверил, плотно ли она закрыта.

— Карнович получил новое задание из Центра, — прошептал он.

— Из Центра?

— Да. Москва рассчитывает на тебя. И на нас, разумеется, тоже.

Алексей пододвинул табурет поближе к Шерстневу.

За дверью слышались приглушенные, невнятные голоса.

С шумом пронеслась мимо дома машина.

— Так вот, — продолжал Тимофей, выталкивая изо рта облачко табачного дыма. — Корень просил передать тебе, что Центр интересуют все планы гитлеровцев на нашем участке. Информация по всему району представляет большую ценность. Передислокация войск, переброска вооружения, расположение аэродромов и так далее…

Я думаю, не мы одни будем этим с тобой заниматься.

Но на нас возлагают особую задачу: в сорока километрах от города находится Дретуньский аэродром. Это какой-то сверхсекретный аэродром. Нужно разведать все, что там происходит. Я случайно слышал разговор жандармов, что из района этого аэродрома выселили всех гражданских на десять километров вокруг. И еще: судя по всему, где-то на востоке от города у Новых Выселок расположен какой-то штаб. Об этом Готвальд сообщил Корню через меня.

— Готвальд?

— Да.

— Вот что, — сказал Алексей. — Надо мне с ним, снова повидаться. Предупреди его.

— Постараюсь.

Столяров взглянул на ходики, мирно тикавшие на стене. Они показывали без четверти одиннадцать.

Пора было расходиться. После взрыва наверняка устроят облаву, и надо заблаговременно выбраться за городскую черту. Первым из мастерской вышел Шерстнев.

Толстый заказчик уже удалился. И Алексей, помедлив несколько минут, тоже вышел из мастерской.

…До взрыва оставалось двадцать три минуты, когда санитарная машина выехала на Витебскую улицу. Мелькали низенькие окраинные домишки. На карнизах трепетали отсветы капели. Воробьи стайками вылетали прямо из-под колес автомобиля.

"Еду на собственные похороны", — думал Лещевский. Он ждал, когда же наконец спустит камера заднего колеса, но машина шла полным ходом.

Хирург откинулся на спинку сиденья, щурясь от бликов солнца, бивших ему в глаза. В зеркальце над ветровым стеклом увидел свое бледное, напряженное лицо и испуганно метнул взгляд в сторону шофера. Тот не обращал на своего пассажира никакого внимания. К губам его прилип окурок самокрутки.

Лещевский думал о покрышке. Достал ли ланцетом до камеры? А вдруг она осталась цела?

Вот кончилась улица, и машина выскочила в поле. Впереди чернели забор и низкие крыши артсклада.

Вокруг муравьями суетились темные фигурки людей.

Было без семнадцати минут двенадцать… Вдруг машина сбавила ход.

— Что случилось? — спросил Лещевский.

— Баллон сел, — равнодушно ответил шофер.

До слуха Лещевского донеслось злое гусиное шипенье.

Шофер чертыхнулся и остановил автомобиль.

Пока он неторопливо ходил вокруг "опеля", что-то бормоча и вздыхая, затем доставал из-под сиденья домкрат и ползал под машиной, Лещевский сидел не шевелясь, вглядываясь в темную полосу колючего забора.

Время тянулось мучительно медленно. Лещевский то и дело посматривал на часы. Нервы его напряглись до предела, по лицу струился пот…

"Только бы шофер не успел заменить баллон…"

Но вот шофер полез в машину, вытирая на ходу руки о грязное тряпье. Сел за руль, включил зажигание…

Мягко заурчал мотор. Однако двинуться с места они не успели.

Прежде чем Лещевский услышал звук взрыва, он увидел, как над забором косо брызнула струя сизого дыма. В следующее мгновение склад обволокло черное огромное облако… Страшный, оглушающий грохот, казалось, придавил их к конвульсивно вздрагивающей земле.

В наступившей вдруг темноте Лещевский рассмотрел безумно выкаченные глаза шофера, его рот, распяленный в крике. Шофер зачем-то пытался открыть дверцу, Но Лещевский схватил его за рукав ватника.

Трясущаяся рука шофера лежала на баранке руля.

Взрыв на Мотовилихе вызвал переполох в гестапо и среди сотрудников абвера. Это была первая крупная диверсия в городе. Взрыв произошел днем, на глазах у всех. Партизаны действовали откровенно и дерзко.

Провели за нос и охрану и полицию… Горожане перешептывались. Некоторые уверяли, что склад разбомбила группа советских бомбардировщиков, и нашлись даже очевидцы, своими глазами видевшие якобы самолеты с красными звездочками на крыльях. Другие рассказывали, что какой-то смельчак бросил на территорию склада связку гранат… Этого смельчака поймали, но будто бы он ни в чем не сознался…

Расследовать причины диверсии из Минска прибыл ответственный чиновник абвера фон Никиш, седой, респектабельный человек лет пятидесяти.

Собрав эсэсовцев, он заявил:

— Должен, господа, со всей откровенностью сказать, что последняя диверсия русских в чрезвычайно невыгодном свете показывает вашу работу. В Берлине вами недовольны. И согласитесь, господа, что на это есть основания. Совсем недавно в результате взрыва на железной дороге погибла группа штабных офицеров корпуса.

И вот теперь еще один совершенно возмутительный инцидент. Создается впечатление, что некоторые наши сотрудники не справляются со своими обязанностями.

Фон Никиш создал комиссию для расследования причин взрыва на Мотовилихе.

Со словом "расследование" у Венцеля были связаны весьма неприятные воспоминания. После того как полетел под откос поезд с группой штабных офицеров и двумя батальонами пехоты, в город приехал представитель СД, которого интересовал вопрос: откуда просочилась информация о передислокации дивизии к партизанам?

Он назначил проверку, а Венцель изрядно перенервничал.

Тогда, зимой, дня за три до диверсии на железной дороге, он встретился с Ритой у себя на квартире. До этого всю педелю Венцель был очень занят. Его откомандировали на железнодорожную станцию Свольна в помощь абверовцам, которые принимали меры, чтобы обеспечить тайну переброски нескольких дивизий в направлении Воронежа.

Когда Рита пришла, Венцель был уже пьян. Он попытался обнять Риту, она мягко отстранилась.

— Ты изменился ко мне, Курт, — сказала с упреком девушка. — Исчез на целую неделю…

Венцель заверил Риту, что, если б не служба, он проводил бы с ней каждый вечер.

— Вот подожди, — бормотал он, — через два дня пройдут эти чертовы дивизии через Свольну, и я — к твоим услугам.

Курт забыл об этом разговоре, но вдруг вспомнил о нем, когда состав со штабом подорвался на мине и началось расследование.

Представитель СД искал щель, через которую утекли секретные сведения. И тогда-то Венцеля охватила паника.

Арестовать и допросить Риту? Так или иначе комиссия дознается, что он проболтался, все выплывет наружу. И тогда прощай карьера! Загремит Венцель вниз по ступенькам, ломая ребра. Чего доброго, лишат звания и отправят на фронт в штрафной батальон. Нет, он, Венцель, не намерен слетать из-за какой-то русской девицы с высокого поста, на который он взбирался сам, без помощи влиятельных друзей и родственников.

Больше всего Венцель боялся, что Риту станут допрашивать. Ведь Венцеля не раз видели с девушкой в офицерском ресторане. Может быть, предупредить ее, чтобы она не проболталась о том ночном разговоре?

Бесполезно, он слишком хорошо знал, как умеют допрашивать в гестапо!

Рита и в самом деле ему нравилась: у нее были такие великолепные глаза. А фигура! Когда он появлялся с ней в офицерском ресторане, все поворачивали головы в их сторону.

…Целый день Венцель не находил себе места. Он все время ловил на себе подозревающие взгляды сослуживцев, каждый пустяковый вопрос казался ему провокационным. А когда кто-то из обычных его собутыльников сказал какой-то комплимент в адрес подружки Венцеля, гестаповец совершенно потерялся от страха. К вечеру позвонил, вызвал к себе сотрудника. Тот записал домашний адрес Риты и место работы. Младшую Ивашеву схватили в тот же вечер у ворот госпиталя и, даже не приводя в тюрьму, втолкнули в машину, в которой находилась группа евреев. Всех расстреляли в ту же ночь на Доронинском карьере…

Теперь Венцелю нечего было бояться опасных показаний Риты. Тайна была похоронена вместе с участницей опасного разговора.

При взрыве на Мотовилихе погиб почти весь взвод гитлеровских солдат, обслуживающих склад, а также полицейская охрана.

Случайно уцелели лишь несколько солдат и начальник подсобной полицейской команды Альберт Обухович. Последнего еще утром вызвали в комендатуру, и это спасло ему жизнь.

Взбешенный Штроп приказал за недосмотр при охране важного объекта отдать Обуховича под суд. Но так как он был русским, обвинение в небрежности могло превратиться в более серьезное — с русскими перебежчиками обычно не церемонились — и Обухович мог ждать казни.

Но когда, выполнив свою миссию, улетел в Минск оберет фон Никиш и кресло Штропа обрело прежнюю устойчивость, а сам он немного пришел в себя, намерения тайной полиции относительно проштрафившегося полицейского изменились.

Ему вдруг пришло в голову, что Альберт Обухович может стать ценнейшим и старательнейшим сотрудником гестапо. Обухович сидел в тюрьме за уголовное преступление, вышел оттуда перед самой войной и в городе появился совсем недавно. Он не был местным жителем, а слежка подтвердила, что его почти никто и в лицо не знал. Это важное обстоятельство помогло замыслам Штропа.

Теперь оставалось только припугнуть Обуховича.

В один из ярких весенних дней была разыграна мелодраматическая сцена, будто взятая из авантюрного романа. Обуховича вывели из камеры во двор тюрьмы, где с перекладины виселицы, покачиваясь, свисала петля. Вокруг, поблескивая бляхами на ремнях, замер наряд полицейских с карабинами.

Венцель, командовавший церемонией казни, прочел приговор: смертная казнь через повешение.

Обухович затравленно озирался и все шарил глазами по рядам полицейских. Но они смотрели себе под ноги.

Когда осужденному накинули на шею петлю, во двор тюрьмы ворвался запыхавшийся фельдфебель и протянул Венцелю какую-то бумажку. Это был приказ коменданта об отмене смертной казни осужденному.

На следующий день Обухович, еще не совсем пришедший в себя после всего пережитого, сидел в кабинете Штропа:

— Послушайте, — начал Штроп, — как вас… Обухович, вы тяжко, непоправимо виноваты перед германским командованием, которое доверило вам охрану важнейшего объекта. И как вы оправдали доверие?

Прямо у вас под носом диверсанты взорвали этот объект. А может быть, вы служите русским, предаете рейх.

Я сильно подозреваю именно это. Что? Молчите? Вы должны понять, что работаете для Германии, а не для комиссаров. Мы не потерпим расхлябанности и предательства. Мы научим вас уважать порядок и аккуратность! Нам все известно! Все наши связи с партизанами!

Обухович сидел, опустив голову.

— Вы заслуживаете самой суровой кары, — возвысил голос Штроп. — Но мы решили дать вам возможность искупить свою вину.

Штроп взглянул на Обуховича, но тот даже не пошевельнулся.

— Слышите?

— А? Что? — встрепенулся Обухович.

— Вы должны доказать, что не пожалеете жизни для победы германского оружия.

На сей раз Обухович понял. На лице его появилась жалкая улыбка, и у Штропа мелькнуло опасение, уж не рехнулся ли полицейский от страха. Но вдруг Обухович грохнулся на пол и пополз на коленях к Штропу.

— Господин офицер… Я… я… клянусь богом, я верой и правдой… разрешите.

И Обухович потянулся губами к руке Штропа.

Но тот брезгливо сморщился.

— Э… встаньте, встаньте, я вам говорю. Хорошо, я вижу, вы все поняли. Вы раскаялись. Теперь вы должны доказать свою верность фюреру.

Штроп вытер носовым платком тыльную сторону ладони, к которой все-таки прикоснулся губами полицай, и сел в кресло. Затем он дал совершенно растерявшемуся Обуховичу задание проникнуть в среду подпольщиков, войти в доверие, узнать фамилии, адреса, места явок, средства связи с партизанами. После выполнения этой задачи Штроп гарантировал Обуховичу не только полнейшую реабилитацию, но и крупную денежную награду.

Полицейский поклялся, что он не пощадит живота своего, чтобы вернуть утраченное доверие начальства.

Отпуская Обуховича, Штроп спросил его:

— Вы, кажется, только что женились? Да ведь и мать у вас не так далеко от города: что для гестапо какие-то двести километров?

— Совершенно верно, — потерявшись, пробормотал Обухович.

— Вы ведь не хотите, чтобы с молодой женой и престарелой матерью случилось несчастье?

Впервые за весь разговор Обухович посмотрел прямо в лицо своему начальству.

— Я все понимаю, — тихо сказал он.

— Великолепно! — удовлетворенно воскликнул Штроп и, коротко хохотнув, похлопал полицейского по плечу. — Вы сообразительный парень.

Через два дня избитого Обуховича втолкнули в тюремную камеру, где томилось несколько человек, захваченных во время облавы после взрыва склада.

Ранним утром четырех арестованных, в том числе и Обуховича, в крытом грузовике повезли по Витебскому шоссе к Доронинскому карьеру. Когда их привели на поляну, из леса выскочило человек тридцать полицейских, переодетых партизанами и вооруженных автоматами с холостыми патронами. Между охраной и партизанами завязался "бой". Арестованные бросились на землю и, воспользовавшись суматохой и шумом, видя, что про них забыли, кинулись в лес.

Вскоре стрельба прекратилась. Беглецов никто не преследовал.

В тот же день Штропу донесли, что спектакль удался.

Однако Штроп приказал взять на всякий случай беременную жену Обуховича под стражу. Он не любил рисковать.

5. Операция "Фредерикус"

Теперь для Алексея началась новая жизнь, та, ради которой примчался он сюда из Москвы на запыленной старенькой полуторке. Наконец-то он принял участие в войне, где дело решает не количество дивизий, танков или стволов орудий, а ум, осторожность, отвага. Тогда, в июле, он начал свою работу неудачно. В спешке, в обстановке напряжения и нервозности не все было учтено и предусмотрено…

Он потерял бойцов своей группы "Ураган". Но теперь на их место становились другие. Эти новые бойцы не учились сложному искусству разведчика, ими двигала только ненависть к врагу. Алексею предстояло ознакомить их хотя бы с элементарными правилами этой незримой войны, направлять каждый их шаг, чтобы уберечь от провала.

И Столяров размышлял. Днем, набивая каблуки на чужие стоптанные ботинки или добираясь на попутной подводе в город, ночью, ворочаясь на жесткой кровати.

Мозг его разрабатывал искусные комбинации и варианты для предстоящих операций.

И вот приближалось выполнение сложного и ответственного задания.

Как-то при очередной встрече Софья Львовна упомянула о коменданте города майоре Патценгауэре. По описаниям Ивашевой, это был человек лет пятидесяти, веселый и общительный. Он брал у Софьи Львовны уроки русского языка, а после занятий подолгу и охотно болтал с ней на разные темы и, как утверждала Ивашева, относился к ней со снисходительной доброжелательностью.

— Как-то я рассказала ему, что два года жила в Мюнхене. А он сам как раз из Мюнхена. Полковник пришёл в восторг. Целый вечер мы проболтали с ним о Мюнхене, перебирали в памяти улицы, кафе, памятники…

— А каковы склонности у этого вашего Патценгауэра? — поинтересовался Алексей.

Софья Львовна пожала плечами.

— По утрам любит кофе со сливками, два раза в неделю пишет жене. Как-то показывал мне ее фотографию. Стареющая блондинка с собачкой. Бездетный.

У себя дома выращивает тюльпаны…

— Побольше говорите с ним о тюльпанах. И попросите, чтобы он перевел вас из городской управы непосредственно к себе. Предлог найдем. Ну, скажем, вы хотите служить рейху… Или мечтаете о переходе в германское подданство, о переезде в Мюнхен навсегда.

Вскоре после этого разговора сосед Алексея Степан Грызлов сообщил ему, что на станцию пришли вагоны с тюками прессованного сена.

— Понимаешь, — шептал Степан. — Смекнул я сразу, что-то тут не то. Зачем им это сено охранять?

А вокруг платформы часовых — пропасть. Интересное дело, думаю. Как это, значит, часовой отворотился, сунул я руку в тюк. Чувствую, какие-то твердые зубья.

Мать моя! Гусеницы танка! Вот тебе и сено!

"Возможно, гитлеровцы перебрасывают через город воинскую часть", сначала решил Алексей. Но ему пришлось отказаться от этого предположения. На следующее утро Степан сообщил, что платформы, на которых лежали "тюки с сеном", опустели; очевидно, эти тюки выгрузили и увезли куда-то на автомобилях.

Незадолго до сообщения Степана Корень через Шерстнева передал Алексею, что местные власти получили из Берлина предписание "навести порядок" в лесах за Днепром, а в этом районе настоящими хозяевами были партизаны, гитлеровцы туда и сунуться боялись. Кое-где работали здесь даже местные Советы и колхозы. Судя по тому, что теперь фашистам понадобились танки, затевалась большая карательная экспедиция в партизанский край.

Предположение Алексея подтвердил и Шерстнев.

Он сообщал, что в городе среди оккупантов необычное оживление, появилось много незнакомых офицеров.

Сроки и маршруты карательных экспедиций гитлеровцы скрывали с особой тщательностью. Среди полицейских ходил слух, что даже командиры частей участники таких операций, узнают о том, куда части отправляются, за несколько часов до начала наступления. Предотвратить беду можно было, только узнав, на какой день назначается выход карательной экспедиции.

И Корень поручил разведать все Алексею, а тот решил, что, может быть, удастся как-нибудь использовать знакомство Софьи Львовны с комендантом города…

Медлить было нельзя.

И вот Алексей, нарушив правило не встречаться с Ивашевой у нее на квартире, пришел к ней как-то вечером и заговорил напрямик, что она должна помочь.

— Боитесь? — спросил он, рассказывая ей о своих планах.

Она ответила не сразу.

— Боюсь… Ведь я две ночи после нашего первого разговора не спала… Нервы — никуда. Вы же все понимаете сами… Да и возраст. Мне ведь уже сорок пять…

Но ничего, — поспешила она добавить. — Я привыкну, постараюсь перебороть страх.

— К страху нельзя привыкнуть. Опасность всегда так или иначе волнует. С этим надо бороться. Только не нужно, чтоб страх затемнял рассудок…

Они сидели в ее большой темной квартире. Стояла глубокая тишина, и каждый звук: скрип паркета, шорох ее платья, даже голос — казался пугающе громким. И оттого, наверное, они говорили шепотом.

— Понимаю, — продолжала Софья Львовна, — но не могу отделаться от ощущения, что все догадываются о моих намерениях… В каждом взгляде мерещится подозрение…

— Это пройдет. Обязательно пройдет, — заверил ее Алексей. — Так расскажите все по порядку: как вы устроились к Патценгауэру?

— Сказала ему, как вы учили: собираюсь сменить работу, куда-нибудь уехать. Он это встретил в штыки: "Уехать? И вы думаете, я вас отпущу? А я? Останусь без учительницы?" "Ну, — говорю, — найдете другую". — "Э, нет, другую не хочу. Вы меня вполне устраиваете". Он засмеялся. Я сначала заговорила о смерти дочери, о том, что мне нужно сменить обстановку.

Тогда он стал серьезным. Долго думал и наконец спрашивает: "Хотите — в Берлин?" Я пожала плечами.

"Это будет для вас прекрасный отдых. Да и наши занятия не прервутся! Только чтобы я вас мог взять в Берлин, вы должны стать моей сотрудницей. Согласны?"

Ну, как вы догадываетесь, я не заставила себя уговаривать. Дело сложилось как нельзя лучше.

— Какую, же работу вам предложил господин майор?

— Секретарскую, в административный отдел. Я хорошо пишу на машинке, знаю стенографию. И вот уже несколько дней служу. Но те сведения, которые вам нужны, через мои руки не проходили.

Алексеи зашагал по комнате. Звонко похрустывал паркет.

— А другая машинистка в отделе есть?

— Есть. Эльга.

— Немка?

— Да. Она сидит в отдельной комнате. Вход посторонним туда воспрещен.

— Значит, там! — воскликнул Алексей. — Наверняка там. А вы знакомы с этой Эльгой?

— Только здороваемся при встрече.

— Как она к вам относится? Свысока?

— Пожалуй, нет. Ведь она знает, что майор берет у меня уроки. Для нее я — лицо приближенное к начальству.

— Это хорошо, — обрадовался Алексей и заходил по комнате еще быстрее. Подружитесь с Эльгой, окажите ей какую-нибудь услугу…

— Попытаюсь, — обещала Софья Львовна.

Эльге было лет тридцать пять. Тонкая, высокая, узкогубая, с серовато-пепельным цветом лица, она, видимо, и сама сознавала свою непривлекательность и при разговоре с мужчинами часто и без всякого повода краснела. Эльга была серьезна, аккуратна, замкнута, и что особенно нравилось майору Патценгауэру в Эльге — ее репутация "непорочной девы", исключавшая легкомысленные знакомства. И комендант считал, что одинокая некрасивая девушка незаменима для работы в секретном отделе.

Ивашевой не потребовалось прилагать особых усилий к тому, чтобы сблизиться с Эльгой. Как-то машинистка-секретного отдела сама подошла к Софье Львовне и, приветливо улыбаясь, шепнула; "У меня к вам дело!"

Они вышли в коридор. Эльга вытащила из кармана френча пачку "Тюркиш".

— Курите?

Софья Львовна, до сих пор никогда не курившая, тем не менее взяла сигарету и неловко склонилась над огоньком зажигалки.

Эльга долго мялась и краснела и наконец осторожно начала:

— Вы меня простите… Я понимаю, это нескромно с моей стороны, но… говорят, вы едете с майором в Берлин?

Глядя на поблекшее лицо Эльги, Софья Львовна подумала, как точен был расчет Алексея. Стоило Софье Львовне однажды "обмолвиться" в комендатуре о предстоящей поездке с Патценгауэром, и это стало известно всем.

— Возможно, — ответила она, догадываясь, какая просьба последует за этим вопросом, ибо уже несколько сослуживцев интересовались ее путешествием в Берлин. — Возможно, хотя точно пока неизвестно. А вам что-нибудь передать родственникам?

— Да, — Эльга покраснела. — Если вас не затруднит…

— О, с удовольствием! — воскликнула Софья Львовна.

— Видите ли, у меня должен быть отпуск, но майор не отпускает и не отпустит, пока не подыщет мне замены.

Софья Львовна заверила Эльгу, что непременно выполнит ее поручение.

С тех пор, встречаясь в коридоре комендатуры, они останавливались, чтобы обменяться новостями. Машинистка, видимо, томилась своим затворничеством и была рада неожиданному знакомству. Иногда Эльга забывала, что перед ней русская: у Софьи Львовны было прекрасное берлинское произношение. Эльга была мягка, — предупредительна, и скоро случилось так, что Софья Львовна стала заходить в комнату с предостерегающей надписью: "Вход посторонним воспрещен", Эльга нарушала инструкцию. Но стоило ли опасаться этой симпатичной, уже немолодой женщины, когда сам комендант, видимо, доверяет ей. И даже берет с собой в Берлин.

Получая канцелярские принадлежности, Софья Львовна увидела, что забыли привезти копировальную бумагу. Она решила воспользоваться этим обстоятельством.

Софья Львовна сказала Эльге, что у нее кончилась копировальная бумага, и, скомкав несколько пробитых до дыр листиков, швырнула их в мусорную корзинку Эльги. Софья Львовна заметила там на дне смятые листы копировальной бумаги.

Но Эльга посоветовала своей приятельнице пользоваться пока старой.

— Она никуда не годится! — возразила Ивашева.

— Ничего не поделаешь! Забери обратно — неизвестно, когда привезут новую! — рассудительно заметила Эльга.

Софья Львовна нагнулась над корзиной и достала смятые листы копирки. Листы, которыми пользовалась Эльга. После работы Софья Львовна захватила их с собой. Они много добавляли к тому, что Ивашевой удалось подсмотреть на машинке Эльги, во время их недолгих встреч. Получение копирок было фантастической удачей. Трудно было даже предположить, что боязливая и нервная женщина могла так смело и хладнокровно одурачить сверхбдительных врагов.

Как бы там ни было, перед Алексеем лежала какая-то частичка плана карательной операции "Фредерикус".

Опытный разведчик теперь пытался представить себе полную картину. В этой "картине" оставалось много "белых пятен", но стали известны названия некоторых карательных отрядов и их численность, а главное — примерный район боевых действий. На одном из листков копирки Алексей разобрал две подписи: группенфюрера СС генерал-лейтенанта полиции Готтберга и штаб-офицера корпуса майора жандармерии Вебера.

Столярова охватило радостное возбуждение. Он держал в руках не просто два синих листочка бумаги, а сотни спасенных человеческих жизней.

Только бы документ благополучно попал к партизанскому командованию! Только бы что-нибудь этому не помешало!

Судя по отрывочным сведениям, добытым Ивашевой, до начала операции "Фредерикус" оставалось три дня.

Срок ничтожно малый. Не меньше суток требовалось только для того, чтобы переправить известия партизанскому командованию, а ведь вывести людей из опасной зоны дело непростое: на это тоже нужно было время.

Алексей понимал; надо спешить, иначе план операции, добытый с таким трудом и риском, окажется бесполезной бумажкой. Но, как нарочно, он не знал, где искать в данный момент Тимофея, через которого поддерживал связь с Корнем.

Село Пашково, где жил другой партизанский связной, Захар Ильич Кругов, находилось от города в двадцати километрах. Можно было бы пойти туда, но он плохо знал дорогу и рисковал потерять много времени.

Алексей отправился в ателье Афанасия Кузьмича.

Аня бывала теперь там часто — помогала отцу. Алексей рассчитывал там ее увидеть.

Аня была одна. Отец куда-то понес заказ. Увидев Алексея, она кинулась наводить в комнате порядок.

Алексей хотел было остановить ее, но она вырвала руку, избегая его взгляда.

— В чем дело, Аня?

Девушка остановилась, но не повернулась к Алексею. Он видел по ее опущенной голове, по согнутым плечам, что она ждет чего-то большего, чем простое дружеское приветствие.

Но Алексей молчал. Аня выпрямилась и медленно, не оборачиваясь, пошла на кухню. У дверей она нарочито небрежно бросила:

— Намусорено здесь… Прибрать нужно…

И тут Алексею вспомнилось, как однажды она доверчиво положила голову на его плечо. Так вот оно что! Он-то совсем забыл об этом. Но она помнила, для нее это было нечто вроде молчаливого признания, и сейчас она хотела прочитать ответ хотя бы в его случайном жесте, интонации. А он встретил ее, как будто ничего не случилось.

Неожиданное открытие обескуражило Алексея. Он опустился на лавку. Что делать? Поговорить с ней.

О чем? Что он может сказать? Что? Он не смеет, не должен говорить ей то, чего она ждет. А говорить другое… стоит ли?

Вернулась Аня. Рукава старенькой кофточки засучены, в руках мокрая тряпка. Светлые волосы сбились на лоб. Она принялась протирать старенький деревянный стол.

— Аня, понимаешь…

Она резко обернулась. Лицо ее покраснело.

— Не надо, Алексей Петрович, не надо! — почти вскрикнула она. — Я знаю, что вы хотите сказать…

— Хорошо, не буду, — согласился Алексей.

Он был рад, что ему не нужно объяснять того, в чем он и сам не разобрался. Аня вызывала в нем большую нежность. Возможно, это была и не нежность, а просто благодарность. Но что бы ни было, он не мог дать волю чувствам… Семейный человек… Разведчик… Человек, у которого здесь нет даже своего имени.

В тот вечер, как никогда, ему хотелось оградить Аню от беды. И как раз сегодня он должен был послать ее в холод и тьму, навстречу опасности.

— Дорогу в Пашкове знаешь?

— Пашкове? У Выпи?

— Да. Ночью не заблудишься?

— Да что вы! Сколько раз там была…

Она разговаривала теперь с ним подчеркнуто деловитым тоном. И Алексей понял, что ее самолюбие задето.

Она ведь не могла знать всех сложностей переживаний Алексея, его размышлений. Он старался показать, что ничего не замечает.

— Нужно пойти сейчас в Пашкове…

— Сейчас? — Рот ее слегка приоткрылся от удивления.

— Да, сейчас. Как можно скорее…

Он был уверен: не откажется. И не ошибся. Она начала одеваться. Пока Аня торопливо натягивала старенькую ушанку и пальто, он говорил ей:

— Четвертый дом у леса, по правой стороне, если идти от города. Спросишь Захара Ильича.

Два небольших, мелко исписанных, листочка, сложенных вчетверо, она, отвернувшись, сунула за лифчик.

— Когда вернешься, зайди, расскажешь, что и как…

Если ты успеешь вовремя доставить эти сведения, спасешь сотни, может быть, тысячи людей.

Она стояла у порога, опустив голову, мяла в руке варежки.

— Так я пойду?

— Будь осторожна, обходи деревни стороной…

— Ладно…

— Валенки крепкие?

— Отца предупредите…

Хотелось ей что-то сказать, но он не мог найти слов.

Алексей был восхищен мужеством этой девочки, которая с такой неженской смелостью пошла, ни о чем не спрашивая, навстречу неизвестности.

Воспользовавшись короткой паузой, Аня кивнула головой и исчезла за дверью. Он слышал, как заскрипели деревянные ступеньки.

Совсем стемнело. Отец Ани все не приходил. Алексея грызла тревога. Вставало перед глазами залитое лунным светом снежное поле, еле приметно темнеющая узкая, перехваченная поземкой дорога — и одинокая, удаляющаяся фигурка Ани. Что с ней будет? Что с донесением? Попадет ли оно по назначению?

…Аня вернулась через два дня. Алексей за это время несколько раз заходил к Афанасию Кузьмичу. Когда усталая девушка вошла к нему в комнату и без сил опустилась на стул, Алексей набросился на нее с расспросами. У него сразу отлегло от сердца, когда он увидел ее живой и здоровой. План карательной операции ей удалось благополучно передать партизанскому связному.

— Ты прямо из Пашкова? — спросил Алексей.

— Да. Устала — жуть, ноги прямо отваливаются…

— Почему задержалась?

— Так… приключение одно на обратном пути, — небрежно ответила она.

— Какое приключение?

— Да полицейские прицепились…

И хоть говорила Аня небрежно, Алексей видел, что дорожное происшествие было отнюдь не пустячным.

— Рассказывай, — приказал он, растирая ее замерзшие руки.

— Да мину я принесла…

— Какую еще мину? — насторожился Алексей.

— Которая с часами. Просили передать через вас одному человеку.

Алексей действительно просил прислать мину с часовым механизмом для Готвальда. Но он никак не мог думать, что именно Ане придется ее нести.

— Ну так возвращалась-то я днем, — между тем рассказывала девушка. — В Дуплянове остановили меня двое полицаев. "Документы!" Показала я им свой паспорт. Стали расспрашивать, как сюда попала, зачем.

К тетке, говорю, в Пашкове ходила. Не знаю, может, я им плохо врала, только повели меня в участок. Иду, а сама дрожу, вдруг обыскивать начнут…

— А где же ты спрятала мину?

— В корзинку под картошку положила. В платке.

— Так. Дальше.

— Повели меня в участок. Снова: "Почему попала в Дупляново, зачем пришла?.." А у меня все мина из головы не идет. И вдруг полицая куда-то позвали, я в комнате одна осталась. Скорее достала мину, завела часовой механизм.

— Разве ты умеешь обращаться с миной? — удивился Алексей.

— Да, мне ребята в Пашкове на всякий случай объяснили.

— Так, что же дальше…

— Ну и сунула мину под стол. А когда полицай вернулся и снова стал допрашивать, я заплакала, говорю: "Дяденька, отпустите, у вас небось у самого дочка есть…" Он нахмурился, долго крутил усы, потом швырнул мне паспорт и как закричит: "Вон! Чтобы духу твоего тут не было! Еще раз увижу — узнаешь у меня, как шляться!" Я пулей выскочила за дверь и — бегом. А мину им на память оставила…

Аня рассмеялась. Но Алексей даже не улыбнулся.

— Вот что, — сказал он серьезно, — больше никаких мин… Это ведь не игрушки. Будешь делать только то, что я прикажу… Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Не желаю. Поняла? И что за бессовестные ребята в этом Пашкове?!

Аня остановила на нем удивленный, пристальный взгляд, но промолчала.

Через два дня Алексей узнал от Шерстнева, что в Дупляновском участке произошел взрыв. Никто серьезно не пострадал. Гестаповцы почему-то заподозрили в диверсии самих полицейских, нагрянули целой комиссией, арестовали одного, а начальника Дуплянской полиции выгнали с работы.

И Алексей долго подшучивал над Аней, как она "ликвидировала" фашистского служаку.

— Спасибо тебе, дружище! — Секретарь подпольного обкома обнял Алексея и троекратно расцеловался с ним. — От всех наших спасибо!

— Так это не я, — смутился Столяров. — Софью надо благодарить, ее рук дело.

— И Софье передай мое спасибо! Я ведь, грешным делом, когда ты первый раз мне рассказал о ней, не очень-то в нее верил. А вот смотри ж… Какой женщиной оказалась… Ты ее береги…

Этот разговор происходил ночью на конспиративной квартире в хуторе Белом. Карнович рассказал Алексею о провале карательной гитлеровской экспедиции "Фредерикус", в которой принимали участие не только танки, но штурмовая и бомбардировочная авиация. Целых десять дней гитлеровские войска зажимали в клещи огромные лесные массивы, обстреливали, бомбили и прочесывали предполагаемые опасные районы. Но в "опасных" районах они наталкивались лишь на изуродованные, обожженные деревья, вороха выброшенной взрывами мерзлой земли. Кое-где, правда, встречались покинутые землянки и шалаши, следы недавних костров.

Партизаны в руки врагам не попадались. Их костры дымили за многие десятки километров от тех мест, где громыхали, врубаясь в мерзлую чащу, танки и крались тропами цепочки эсэсовцев и жандармов.

Взволнованный рассказом Карловича, Алексей возвращался к себе, в Краснополье. Он еще не знал, что над головой одного из разведчиков его маленькой группы сгущались тучи.

В тот же день взбешенный Штроп расхаживал по кабинету коменданта города Патценгауэра.

— Я вас спрашиваю, господин майор, — кричал он, — откуда могла просочиться информация?!

— Это я вас должен спросить, — сердито шевеля бровями, басил комендант. — Охрана военной тайны — ваша обязанность.

— Прошу не напоминать мне о моих обязанностях, — ледяным тоном отрезал Штроп. — Я ни на минуту не забываю о них, не в пример некоторым.

— На что вы намекаете? — сощурился майор.

— Не догадываетесь? — с издевкой переспросил Штроп. — Ах, вы не догадываетесь! Или, может быть, не хотите? У вас под носом орудуют изменники, русские шпионы, а вы хлопаете глазами…

Комендант не спускал со следователя настороженного взгляда.

— Где перепечатывался план карательной операции? — закричал Штроп.

— Здесь, в секретном отделе…

— И это вы называете секретным отделом?

— Но почему вы считаете, что партизанам стало известно об операции именно из комендатуры?

— Я-ничего не считаю, господин майор. Если бы я считал, я б не разговаривал с вами здесь, а принимал бы меры… Я лишь предполагаю… Эта машинистка, Эльга, она вполне лояльна?

Майор дернул плечами.

— До сих пор у меня не было оснований… Она из почтенной семьи. Ее отец известный инженер, много лет работает у господина Круппа…

— Мгм, — промычал Штроп. Этот довод несколько остудил его горячность. Но, может быть, туда кто-нибудь заглядывал, в этот ваш секретный отдел?

— Но это запрещено. На двери висит табличка.

Штроп остановился, покусывая нижнюю губу.

— Я все-таки хотел бы поговорить с этой Эльгой, — проговорил он после некоторого молчания. — Табличка не солдат с ружьем.

Через пять минут Штроп беседовал с Эльгой, а через четверть часа он вызвал к себе Софью Львовну. Он смерил Ивашеву долгим, подозрительным взглядом.

— Вы, кажется, дружите с Эльгой? Приятное знакомство, не так ли?

Внутри у Софьи Львовны все оборвалось. Тревожно, до темноты в глазах забилось сердце. Но она старалась овладеть собой и даже заставила себя улыбнуться.

— Да, конечно, — ответила Софья Львовна. — Мы с Эльгой одиноки. Это нас сблизило…

— Даже одиноким не полагается входить туда, куда не положено.

— Господин офицер, я пожилая женщина, но я помогаю великой Германии в меру моих сил. Я дворянка, большевики отняли у меня все… даже единственную дочь — Ивашева лихорадочно собралась с мыслями. Какие доводы приводить в оправдание, чтобы отвести от себя подозрение следователя…

Рита… Ведь никто не знал, что она нашла ее в карьере. Все думали, что ее убили на улице — так Ивашева говорила по совету Алексея.

— Зачем вы входили в секретный отдел?

— Я подружилась с машинисткой Эльгой — она вам говорила…

— Вы когда-нибудь брали у нее что-нибудь? Уносили из комнаты?

Софья Львовна поняла, что Штроп напал на верный след. Должно быть, нужно говорить правду, но так, чтобы эта правда маскировала истинное положение вещей.

— Помнится, я несколько раз брала у нее копирку.

Мы всегда занимаем ее друг у друга, когда бумага кончается, а работа срочная…

— А на днях вы брали копировальную бумагу?

— Да… Всего три листочка.

— Где эти листочки? — живо спросил Штроп.

— У меня в столе, — ответила Софья Львовна, мысленно благодаря Алексея, который настоял, чтобы она не только обязательно сохранила копировальную бумагу, взятую у Эльги, но и забила ее до дыр.

Через несколько минут Софья Львовна принесла синюю копирку Эльги. Она была настолько стара, настолько изрешечена крохотными дырочками, что это обстоятельство несколько поколебало Штропа.

Когда Штроп поделился своими подозрениями насчет Ивашевой с комендантом, тот горячо запротестовал.

— Этого не может быть! Ивашева настроена против большевиков! Она религиозна, потеряла дочь… Ее высказывания…

— Высказывания — это чепуха, господин майор. Не будьте так наивны!

— Но я хорошо знаю Ивашеву. Мы долго к ней пристально приглядывались, изучали. Нет, этого не может быть.

— Не слишком ли вы много на себя берете, господин майор? — язвительно спросил Штроп.

— Я говорю то, в чем уверен. А вы высказываете только лишь предположение. В конце концов, что могли сказать ей копирки? И почему именно эти бумажки служили Эльге для перепечатки плана? Я сам подбираю сотрудников и подвергаю их тщательной проверке. А вы считаете, что мы должны всю исписанную копирку выискивать по мусорным ящикам?

— Вы защищаете Ивашеву с упорством адвоката, — саркастически усмехнулся Штроп. — С чего бы это а?

Уж не пленила ли зрелая красотка ваше сердце, господин комендант? Она еще весьма аппетитна…

— Нет, — сухо отрезал Патценгауэр. — У меня с Ивашевой только служебные отношения. Но я ценю ее за исполнительность, аккуратность и хорошее знание языка.

— Мгм…. черт побери! — раздраженно бросил Штроп. — Тогда внушите этой непорочной деве, а также всем сотрудникам, что, если на двери висит табличка "Вход воспрещен", значит, никто, кроме тех, кому положено, не смеет туда совать носа…

— Да, да, — пробормотал Патценгауэр. — Я приму строгие меры…

Штроп больше не настаивал. Когда он обсуждал дело о копирках с Венцелем, тот также положительно отозвался об Ивашевой. Откуда было знать Штропу, что Венцель дрожит за свою шкуру: допрос с пристрастием Софьи Львовны мог открыть тайну исчезновения Риты и того проклятого вечернего разговора, когда он проболтался ей о переброске штаба.

6. Ретунь — место секретное

Теперь все свое внимание Алексей сосредоточил на секретном аэродроме. Сведения об этом аэродроме у подпольщиков были очень неопределенные.

Шла неделя за неделей, а у Алексея не было еще и приблизительного плана действий. Между тем из Центра еще раз напомнили о задании и подчеркнули его исключительную важность. Разведчика охватило беспокойство.

Он бился над почти неразрешимой задачей: как собрать хотя бы отрывочные сведения об охране аэродрома, системе пропусков, движении самолетов и т. д.

Единственный человек, который иногда попадал за колючую изгородь аэродрома, был Готвальд, но он, как сообщал Шерстнев, повез какого-то офицера из комендатуры в Витебск и должен вернуться через две недели.

Алексею ничего не оставалось делать, как только ждать.

Наконец Тимофей назначил ему встречу в портновской мастерской. Но, едва переступив порог знакомой комнаты, Алексей заметил, что антрацитовые глаза Шерстнева блестят как-то чересчур ярко.

— Что это? — спросил Столяров, втягивая ноздрями воздух.

— Не догадываешься? — усмехнулся Тимофей. — Спиритус вини, а проще говоря, обыкновенная самогонка из обыкновенных картофельных клубней, называемых в науке…

— Что с тобой, я спрашиваю?

— Ты спрашиваешь? Хорошо, я отвечаю: алкоголь, проникая в кровь, вызывает…

— Хватит ломаться, — жестко обрезал его Алексей.

Он схватил Шерстнева за ворот рубахи и зло прошептал: — Почему ты пьян?

Тимофей скосил глаза на стиснутый кулак Алексея и, бросив устало: "Убери руку", — опустился на стул.

Алексей стоял рядом, тяжело дыша от охватившей его ярости. Несколько минут молчали. Потом Тимофей остановил на Алексее воспаленный взгляд.

— Так тебя интересует, что со мной? Пожалуйста, могу объяснить. Со мной ничего. Просто у меня есть, например, физиологическое излишество — нервы. Это такие белые ниточки, они пронизывают все мышцы, каждую клеточку кожи. Так вот эти самые ниточки имеют скверную привычку сдавать… Иногда они попросту объявляют всеобщую забастовку… Так вот сегодня такой случай… Забастовка!

— По какому поводу? — рассвирепел Алексей.

— По какому поводу? Побывал бы ты в моей шкуре, поносил бы черную повязку на рукаве, тогда узнал бы: поводов предостаточно! Ты когда-нибудь видел, как загоняют людей в вагоны для отправки в Германию? Ты когда-нибудь слышал, как ревут бабы, какой выворачивающий душу стоит вой?! А ты задумывался над тем, что в такие минуты должен чувствовать я? А ведь у меня, черт побери, есть все-таки душа, — и с этим ничего не поделаешь!

Тимофей вскочил и заметался из угла в угол.

— Но на этот раз я видел кое-что пострашнее. Я видел, как людей сажали в машины и отправляли на Доронинский карьер. А я стоял на посту и знал, куда их везут, знал, но ничего не мог поделать.

Тимофей на минуту умолк и добавил потухшим голосом:

— Просто так, для общей справки, хочу сообщить: до войны я не мог равнодушно видеть, как режут курицу… Но это еще не все. — Он снова повысил голос. — Вчера я возвращался из одного села и услышал за своей спиной: "У-у, паскуда, ишь нажрал харю-то на немецких харчах". Это сказала старуха. Сказала и плюнула мне вслед.

После паузы Шерстнев добавил:

— Ну, сегодня я свободен от дежурства, устроил небольшой сабантуй. Пел, играл на гитаре. Люблю петь под гитару — это моя слабость. А ты любишь гитару, а?

Алексей обескураженно молчал.

— Понятно, презираешь. Ну, ну! Презирай! — продолжал Шерстнев тусклым голосом. — Вот что я тебе скажу. Зря я согласился надеть на себя эту маску. Она не для меня. Тут, наверное, нужен человек покрепче…

— Ты просто устал, — сказал Алексей. Он уже жалел, что взял слишком резкий тон. — А что касается белых ниточек, то у них есть еще одно свойство: при алкоголе терять ощущение опасности. Прошу тебя, не забывай об этом.

— Хорошо! — обещал Тимофей.

Наступила пауза. В тишине комнаты слышно было, как под тяжелыми шагами Шерстнева трещат половицы.

— Как Готвальд? — спросил Алексей.

— Вернулся, — пробурчал Шерстнев.

Валентин Готвальд жил с семьей в поселке Кровны, что в десяти километрах от города. Встречаться у него на квартире было опасно: незнакомый человек в такой крохотной деревушке сразу привлекал внимание.

Мастерская Афанасия Кузьмича была на людной улице: там было удобно встречаться, но последнее время гитлеровские агенты так наводнили город, что Алексей больше не считал возможным часто наведываться в ателье. Да и появление там Готвальда, немецкого военнослужащего, могло привлечь любопытство соседей и внимание шпиков.

Решили поступить иначе.

Как только Готвальд поедет по Витебскому шоссе одни, без пассажиров, он остановится на третьем километре от города, около разбитой гипсовой статуи пионерки. Там лес подступает к самой дороге. Спустив баллон и разложив инструменты у машины, Валентин отойдет за деревья, где его и будет ждать Алексей.

Уговорились, что за несколько дней до поездки Готвальда тот предупредит Шерстнева, а последний передаст через Афанасия Кузьмича условную фразу: "Блондинка ждет во столько-то".

Дня через три после разговора с Шерстневым Аня пришла к Алексею домой ее послал отец. Свидание Валентин назначил на три часа дня. Ровно в три Алексей был в условленном месте.

В лесу было сыро и прохладно. Вверху сдержанно гудели сосны — день выдался ветреный. По молодой, трогательно зеленой травке, перебегали солнечные блики.

Алексей нес веревку в руках, — пришел, мол, человек за сухим хворостом.

Скоро Алексей остановился: справа от города донесся рокот мотора. Между деревьями, блестя никелем облицовки, мелькнул черный "вандерер". У статуи пионерки (от нее остался только постамент и торчащие во все стороны прутья каркаса) машина остановилась. Хлопнула дверца. Шофер в серо-зеленой куртке и пилотке обошел "вандерер", пнул ногой заднее колесо, затем присел около него на корточки, оглянулся. "Вандерер", зло зашипев, плавно осел на левый бок.

Готвальд строго следовал инструкции, которую Алексей передал ему через Шерстнева. Шофер снял колесо, вынул домкрат из багажника и принялся было накачивать камеру. Потом, перескочив через придорожную канавку, не спеша пошел к лесу.

Вскоре его светло-русая голова показалась из-за кустов. Алексей вышел навстречу шоферу. Серые глаза Готвальда щурились от солнца. Поздоровались, кивнув друг другу. Алексею всегда нравилось красивое лицо Валентина, его сдержанность, тяжеловатая, с ленцой походка, обстоятельность, с какой тот отвечал на вопросы.

Они присели неподалеку от машины за кустами.

— Сумеете устроиться на аэродром? — спросил Алексей.

— Не знаю.

— Это необходимо.

— Но как? Если я буду очень настойчив, это сразу вызовет подозрение.

— Нужно сделать так, чтобы тебя самого пригласили. А ты должен будешь еще поломаться.

Готвальд засмеялся.

— Ну, вряд ли меня пригласят.

— Почему же. Давайте-ка вместе покумекаем, как бы лучше выслужиться перед вашим начальством…

По утрам без пяти минут восемь Готвальд подавал машину к подъезду кирпичного двухэтажного особняка, где жил комендант. Ровно в восемь часовой распахивал дверь парадного, и на пороге появлялся майор Патценгауэр, гладковыбритый, розовый после ванны. Натягивая на ходу перчатки, он, кряхтя, влезал в машину и доброжелательно кивал Валентину в знак приветствия.

Но последнюю неделю дважды случилось так, что Готвальд подъезжал к крыльцу, когда майор уже стоял на ступеньках и нетерпеливо посматривал по сторонам.

В первый раз Патценгауэр ограничился лишь недовольным взглядом.

Во второй раз он назидательно изрек:

— Точность и аккуратность — главная черта истинного германца! Впрочем, вы столько лет прожили среди русских, что поневоле усвоили их дикарскую манеру везде и всюду опаздывать.

Готвальд виновато пробормотал извинение. По дороге в комендатуру он пожаловался майору, как якобы плохо людям немецкой национальности было жить в России при Советской власти.

— У меня даже не было квартиры в городе, господин майор, — говорил Валентин, — и сейчас мне приходится ездить на работу за десять километров…

Еще после двух-трех опозданий майор уже вознегодовал. Он пригрозил Готвальду увольнением, если машина будет подана хотя бы на пятнадцать секунд после восьми утра.

Готвальд ссылался на то, как трудно ему добираться от Кровны до города, и однажды обратился к майору с просьбой — перевести его на другую работу, поближе к дому.

Патценгауэр — человек не злой по природе — хорошо относился к Готвальду, хотя и сердился на его неаккуратность. Дорожил майор и тем, что Готвальд был немцем. Комендант не сразу отпустил Готвальда, предлагал ему подумать — работа в комендатуре хорошо оплачивалась. После очередного опоздания Патценгауэр сдался и стал подыскивать себе нового шофера, а Готвальду подходящую работу.

Обращаясь с просьбой о переводе к коменданту, Валентин твердо знал: у его начальника выбор ограничен. Единственный объект, расположенный поблизости от поселка Кровны, — это аэродром.

Расчет Готвальда оправдался: вскоре шоферу было приказано явиться на аэродром. Пропуск Готвальду был уже готов.

Сухощавый офицер долго и придирчиво изучал его документы и наконец, позвонив по внутреннему телефону, приказал солдату открыть шлагбаум.

В небольшом сборном домике, на который указал ему сухощавый офицер, Валентина ждал старший лейтенант с гладко прилизанными волосами и холодными, внимательными глазами, поблескивавшими за стеклами очков.

По первым фразам разговора Валентин понял, что комендант все устроил.

— Будете работать у нас шофером, — объявил старший лейтенант.

Готвальд замялся.

— Не знаю, справлюсь ли? — проговорил он неуверенно.

— Майор Патценгауэр положительно отзывается о вашей деловой квалификации.

Валентин, как учил его Алексей, долго расспрашивал о заработке, жилье и порядком надоел офицеру.

И вот, когда главная цель была достигнута, неожиданно возникло серьезное препятствие. Старший лейтенант предупредил Готвальда, что тот обязан переселиться с семьей в деревню Клирос в двух километрах от аэродрома по шоссе, ведущему в город.

Готвальд, придя домой, рассказал жене о переходе на новую работу и об условии, с этим связанном.

— Не поеду, — твердо заявила жена Готвальда Евгения. — Мне и здесь хорошо. Другие в город стремятся, а ты — подальше в глушь. Да и мало ли людей всяких шатается теперь по дорогам. — Евгения протестовала, потому что из деревень вокруг аэродрома были выселены все жители, и фашистские власти туда водворяли только своих приспешников, проверенных в гестапо. О ребенке подумай, — продолжала причитать Евгения. — Да ведь и фельдшера там не найдешь. Всех угнали… Одни полицаи.

До войны она преподавала математику в средней школе в Кровнах. Это была миловидная, невысокая, худенькая женщина с гладко зачесанными волосами, собранными на затылке в пучок. Валентин любил жену, но не мог ей сказать об истинных целях своей новой работы.

Евгения тяжело воспринимала происходящее вокруг.

Ее угнетало, что муж работает у немцев, она уже не раз думала, не покинуть ли гитлеровского прислужника.

Только двухлетний Игорек удерживал ее. Переселение в деревню, где оставались жить только сверхпроверенные арийцы, пугало молодую женщину. Там бы она чувствовала себя совсем отверженной и оторванной от всех близких и знакомых. И без того уж последнее время соседи с ней не здоровались.

— Но я уже согласился, — продолжал настаивать на своем Валентин.

— Надо было сначала посоветоваться со мной.

"Никогда не подозревал, что Евгения так упряма", — думал Готвальд.

— Пойми, я ничего не могу поделать. Меня переводят на новую работу. Если я откажусь, мы останемся без куска хлеба, да и могут загнать в штрафной батальон или посадят в тюрьму за сопротивление приказу.

Нельзя раздражать начальство. Мне потом отомстят…

Погибнем все. Игорька жалко… На аэродроме и паек и зарплата приличная.

В конце концов Евгения согласилась. Готвальды перебрались в деревню Клирос. Им отвели избу, из которой недавно выгнали хозяев. Треснувшая печь и выбитые стекла придавали помещению неуютный, нежилой вид. В темных, густо проконопаченных углах, казалось, остался призрак чужого несчастья.

Переступив порог нового жилища, Евгения сердито посмотрела на мужа. Он поспешил улыбнуться…

— Ничего, ничего, — проговорил Валентин. — Потерпи… Мы сейчас все приведем в порядок.

В гараже аэродрома Готвальд получил в свое ведение новенький черный "опель-капитан". Валентин обрадовался: это была машина высшего класса, на таких разъезжали только большие чины. Значит, он будет возить начальников.

О том, что Готвальд благополучно устроился на аэродром, Алексей узнал от Шерстнева. Тимофей видел, как Валентин проезжал на своем "опеле" мимо здания полиции. Готвальд приветственно помахал полицаю рукой, и Шерстнев понял, что все в порядке. Дня через два им удалось поговорить. Готвальд ждал у полиции приехавшего с ним одного из аэродромных начальников.

Передал Шерстневу, что в город будет заезжать редко, а заранее предупреждать о своем маршруте не может: за обслуживающим персоналом секретного аэродрома велась постоянная слежка, и для каждой поездки в город нужен был хорошо мотивированный предлог. Да и в городе шпики ходили по пятам.

Поговорив с Шерстневым, Алексей снова вспомнил о Лещевском. Единственный способ контакта с Готвальдом — встреча шофера с хирургом, к которому тот мог прийти под видом пациента. Нужно было придумать такую болезнь, которая требовала бы систематического посещения госпиталя, но не была бы заразной. Немцы панически боялись инфекции и при малейшем подозрении убрали бы Готвальда с аэродрома.

На память Алексею пришла история, услышанная им от одного старого, опытного разведчика. Во время первой мировой войны этот человек работал писарем в штабе немецкого полка, одновременно будучи русским агентом. Дивизия стояла в сельской местности, а полученные сведения нужно было передавать связному в соседнем городе. Увольнительных не давали. Тогда разведчик заявил полковому врачу, что он уже несколько лет страдает от "трещины пищевода". Врач направил больного в городской госпиталь, где разведчика подвергли исследованию и предписали раз в десять дней являться в госпиталь на осмотр.

Алексей решил, что версия о застарелой язве двенадцатиперстной кишки подходящий повод для того, чтобы Валентин пришел к Лещевскому. Через Аню он предупредил Лещевского о возможном появлении в госпитале пациента с "трещиной пищевода".

Дней через десять молодой человек в солдатской куртке без погон пришел к Лещевскому в госпиталь.

— Что у вас? — холодно спросил врач.

— Старая болячка. Трещина пищевода.

Лещевский пожал плечами.

— Разденьтесь, — приказал он и, не глядя на пациента, принялся заполнять формуляр.

…В трех километрах от аэродрома на обочине шоссе торчал полосатый столб. С прибитого к нему белого фанерного щита черные буквы предупреждали: "Запретная зона". Рядом стояла охрана. Двое автоматчиков подолгу придирчиво проверяли документы всех проезжавших по дороге. И только удостоверившись в полном сходстве фотографии с оригиналом, поднимали шлагбаум.

И хотя документы Готвальда были в полном порядке, всякий раз, останавливаясь у полосатого столба и чувствуя на себе подозрительные взгляды охранников, Валентин нервничал.

Через два километра у поворота к летному полю дорога подходила к колючей изгороди. Здесь документы проверялись еще раз, и после этого автомобиль пропускали в ворота аэродрома. Последний контрольно-пропускной пункт был уже внутри огороженного этой колючей проволокой пространства у группы небольших щитовых домиков, где располагались различные службы: диспетчерская, гаражи, столовая для офицеров. Назначение нескольких строений Валентину не было известно.

Глубже в лес, на обширной поляне, темнели окна длинного низкого флигеля, у которого постоянно дежурило несколько легковых машин. Подъезд охранял часовой. Аэродром был расположен в лесу, и от сосен была расчищена одна только взлетная площадка.

По асфальтированным дорожкам сновали офицеры, в большинстве своем старшие. Изредка здесь можно было увидеть и генералов.

"Пожалуй, лучшего места для секретного аэродрома и не выберешь", размышлял Готвальд.

Несколько раз, когда, видимо, прилетали особо высокие чины, Валентину приказывали подать машину прямо к самолету. Тяжелые оливкового цвета Ю-52 выныривали из-за зубчатой кромки леса, бежали по дорожке, затем, приглушенно урча моторами, подруливали к краю поля. Едва пассажиры выходили, самолет тут же отводили под туго натянутые маскировочные тенты.

В машине Готвальда места пассажиров были отгорожены от кабины шофера толстым плексигласом — так что голоса сидевших за его спиной офицеров сливались в монотонное бормотанье. Невозможно было понять, о чем приехавшие разговаривают. С Готвальдом вообще никто не вступал в беседы. Садившиеся в машину офицеры бросали, не глядя на него, одно-два слова:

— В город!

— В отель!

Или просто кивком головы указывали нужное им здание. Иногда Готвальду приказывали ехать в какой-нибудь населенный пункт. Тогда его "опель" шел обычно в длинной веренице машин.

Однажды, когда прилетел седой, почтенных лет полковник, Готвальд нес его чемодан и небольшой сверток, завернутый в газету. Готвальд успел рассмотреть, что газета была датирована вчерашним числом и выходила в Берлине. Значит, эти "юнкерсы" прилетают прямо из столицы фашистской Германии! Так вот откуда эти чисто выбритые, лощеные представительные майоры, полковники и генералы!

Валентин отпросился в город у начальника гаража, толстенького лысоватого обер-лейтенанта, сославшись на боль в желудке. Толстяк посоветовал Готвальду обратиться к врачу на аэродроме. Но Готвальд настоял, чтобы ему разрешили посетить госпиталь: он хотел бы показаться врачу, который лечил его раньше. Может быть, понадобится рентген. Толстяк отпустил Готвальда на три часа.

Как-то Валентин вез на аэродром из города молодого надменного майора. Неподалеку от первого контрольно-пропускного пункта мотор "опеля" зачихал, несколько раз конвульсивно дернулся и замер. Кое-как переведя машину на обочину, Готвальд открыл капот.

Оказалось, что засорился бензопровод. Пока Валентин ковырялся в моторе, мимо со свистом пронеслось несколько автомобилей. Один из них сопровождал эскорт мотоциклистов.

— Скорей же, черт побери! — открыв дверцу, крикнул майор Валентину.

Когда машина была налажена и "опель" на скорости восемьдесят километров мчался к аэродрому, Готвальд заметил, что майор то и дело нетерпеливо посматривает на часы.

"Видно, торопится на какое-то совещание, — догадался Валентин. — Нет, не к самолету мои сегодняшний пассажир спешит".

Шоферам было запрещено останавливаться ближе чем в двадцати пяти метрах от таинственного длинного здания. Майор же так торопился, что пришлось подъехать прямо к парадному входу. Он на ходу сам распахнул дверцу, спрыгнул на землю прежде, чем Валентин успел окончательно притормозить, и скрылся в темном прямоугольнике двери.

Быстрый взгляд, брошенный Валентином на окна, запечатлел ряд затылков по ту сторону стекла, туго обтянутые мундирами спины, серебряные и золотые канты. Действительно — собралось какое-то очень важное совещание. Предположение подтверждали и шеренги роскошных машин, стоявших поодаль от флигеля.

Помня наставления Алексея, Валентин жадно впитывал в себя каждую мелочь, каждую деталь. И пока Лещевский осматривал его, Готвальд торопливым шепотом рассказывал ему о своих наблюдениях.

Рассказывая, Валентин вспомнил, как на днях встретил на шоссе, ведущему к аэродрому, подводу. На телеге, слегка прикрытые соломой, лежали три трупа.

Лиц Готвальд рассмотреть не мог, но, судя по юбке, видневшейся из-под соломы, среди убитых была женщина.

Двое других оказались детьми. Лошадью правил сморщенный старик в поддевке и выгоревшем картузе. Рядом с возницей, опустив ноги в пыльных сапогах, равнодушно покуривал сигарету молодой полицай.

Готвальд притормозил машину. Махнул рукой полицейскому. Вожжи натянулись. Лошадь остановилась.

Прикурив у парня с полицейской повязкой, Готвальд кивнул на трупы и спросил:

— Кто это?

— Да так… — нехотя заговорил парень. — По собственной глупости смерть приняли…

— Ох, толковал же я им, — вмешался в разговор старик. — Не ходите туда, нет, не послушались…

Выяснилось, что убитые — дальние родственники старика — старосты деревни. Вчера, собирая ягоды в лесу, они зашли в запретную зону.

— Кто же это их? — спросил Готвальд.

— Известно кто! Охрана! Которая самолеты стережет… — пробурчал старик.

Он хотел добавить еще что-то, но полицай прикрикнул на него:

— Ладно болтать-то!

Лошадь тронулась. Валентин поспешил к машине.

Перед глазами стояли немытые детские ноги, над которыми вились мухи. Готвальд жадно глотал табачный дым. На душе у него было тяжело. Но все-таки заговорил с полицаем он не зря: узнал еще одну подробность.

Значит, аэродром охраняют еще и посты жандармерии.

Что ж, об этом стоит сообщить в город…

7. Майор Франц Деммель

В десять часов вечера 12 июня к Алексею пришла Аня. Проводив ее на свою половину, где везде были разбросаны колодки, обрезки кожи, старые подметки, Алексей прибавил огонь в лампе. Обычно Аня, едва переступив порог комнаты, кидалась наводить порядок: мыла полы, посуду, бралась за стирку. Но сейчас она устало опустилась на лавку и некоторое время молчала.

— Что-нибудь случилось?

— Да, — тихо ответила она.

— Что же?

— Меня отправляют в Германию…

Произошло то, чего Алексей так боялся. Он сел на лавку рядом с девушкой. Не глядя на нее, спросил:

— Откуда ты узнала?

— Меня предупредил Шерстнев. А ему сказала Софья Львовна. Она видела мою фамилию в списках.

У Алексея на скулах заходили желваки.

— А, черт! — Он кинул взгляд на Аню. — Тебя надо переправить в лес.

— Я не хочу в лес. Я хочу быть с тобой.

Она говорила об этом как о чем-то твердо решенном.

— Здесь опасно. За мной могут следить.

— Пусть.

— Но полиция тебя здесь разыщет и все равно отправит в Германию.

Аня подавленно молчала. Алексей сказал как можно ласковее:

— Хватит дурить. Ты ведь сама знаешь, что здесь тебе нельзя оставаться.

Аня вдруг закрыла лицо руками и горько заплакала.

— Я боюсь… боюсь за тебя, — вырывалось у нее сквозь судорожные всхлипывания.

Алексей на мгновение растерялся. Снова она, сама не ведая того, говорит ему о своей любви. Она ждет от него решения, помощи, ответа на свои чувства. Но что он мог ответить ей?

Каждый раз, когда она уходила во тьму, навстречу опасности, ему хотелось броситься к ней, догнать ее, оградить от беды. Но всегда он чувствовал себя бессильным…

— Аня, — начал, запинаясь, Алексей, — ты очень славная… Ты… для меня столько сделала.

Аня нетерпеливо дернула плечом.

— Нет, послушай. Ты мой настоящий друг, а кроме того — ты всегда должна помнить это, — и солдат маленького отряда. Ведь мы все сейчас солдаты. Понимаешь это? Мы должны поступать так, как требует дело. Мы выполняем приказ. И ты должна его выполнить.

Вытри слезы — солдаты не плачут….

Постепенно Аня успокоилась. Через полчаса, стыдясь этого, видимо, неожиданного даже для нее самой взрыва чувств, она согласилась с предложением Алексея. Они уговорились: до прихода связного из леса она поживет у Алексея, не показываясь на улице, а потом переберется к партизанам.

Спохватившись, Аня достала из косы тонкий обрывок папиросной бумаги, хитро заплетенный в волосах.

Алексей прочитал записку, и лицо его приняло то выражение сосредоточенности, которое, как успела заметить Аня, появлялось всякий раз, когда девушка приносила важное сообщение.

Старинный костел стоял на булыжной хребтине Сенной площади. На стенах костела, сложенных из серого камня, осколки и пули оставили свои отметины. В нише над входом — статуя апостола Петра. Нос святого ключника был отбит осколком, и Алексею показалось, что в слепом, неподвижном взгляде апостола, устремленном к небесам, застыла немая жалоба на людское бессердечие.

"Война не обошла и святых. Даже апостол Петр попал в инвалиды третьей группы", — Алексей усмехнулся и, поднимаясь по каменным ступенькам, прихрамывал заметнее обычного. Нищие, осаждавшие всех входивших в костел, не обратили особого внимания на плохо одетого инвалида.

Алексей беспрепятственно вошел внутрь. Там было темно и прохладно. После яркого солнечного света он долго не мог ничего рассмотреть. В ноздри ему ударил горьковато-кислый запах сырой штукатурки — костел, видимо, недавно побелили.

Гулко разносилось нестройное, разноголосое пение прихожан, бормотанье ксендза. Лицо его как бы растворилось в сумраке — белел только широкий воротник.

Алексей встал у входа, принял позу молящегося и стал украдкой осматривать, скользя взглядом по затылкам и спинам. Перед ним розовела лысина немецкого офицера. Когда офицер склонялся в поклоне, поскрипывала портупея. Рядом с Алексеем вздыхала и вытирала слезы высокая старушка в черном;.

Приглядевшись в темноте к сидевшим на скамейках, разведчик увидел слева знакомый четкий профиль. Готвальд, видимо, почувствовал на себе пристальный взгляд Алексея, обернулся. Глаза их встретились.

Валентин еле заметно двинул подбородком: подходи, мол, поближе.

В левом приделе, перед статуей богородицы с младенцем, горело с полдюжины свечей. От одной из них Алексей зажег свою, приклеил ее у основания статуи и, подняв глаза на каменное, бесстрастное лицо богородицы, неловко осенил себя католическим знаменьем.

"Должно быть, я выгляжу со стороны вполне лояльным гражданином, посещая храм, ставлю свечки святой деве", — вновь усмехнулся Алексей.

Между тем хор смолк. Ксендз скрылся за занавесом. Толпа стала редеть. На каменных плитах застыли в земном поклоне несколько старческих фигур.

Готвальд прошел мимо Алексея, не поворачивая головы, шепнул:

— Иди за мной.

У опустевшего клироса он скрылся за какой-то низенькой дверью. Алексей оглянулся — в костеле осталось с полдюжины молящихся — и двинулся по направлению к дверце.

В маленькой комнатке с низким сводчатым потолком Готвальд был один.

— Нечего сказать, нашел подходящее место, — Алексеи пожал Готвальду руку.

— Вполне подходящее. Мой начальник очень набожный, требует, чтобы мы посещали церковь Я назвался католиком и теперь по воскресеньям смогу приходить сюда.

— Ты думаешь, здесь безопасно?

— Вполне. Ксендз мой дальний родственник — мать у меня наполовину полька. К тому же ты пришел, чтобы загнать мне крупную партию табака. Ты спекулянт, человек солидный и, если кто войдет, держи себя соответственно. Правда, глядя на тебя, — смеясь, добавил Валентин, — не скажешь, что дела у тебя идут блестяще.

— Я только начинающий, — в тон ему сказал Алексеи, — подожди, у меня будет котелок на голове, манишка, сигара во рту и… что там еще полагается иметь солидному предпринимателю?

Валентин машинально достал пачку сигарет.

— Ты что, — остановил его Алексей. — Здесь же храм!

— Ах да!

Готвальд хотел было спрятать пачку в карман, но Алексеи попросил:

— Поделись, брат, со мной. Ведь я не на довольствии…

Валентин отдал ему всю пачку.

— Мне нужно сообщить тебе кое-что важное — Он перешел на серьезный топ.

— Догадываюсь, что не зря мы встретились.

— Я познакомился с одним немцем — Вилли Малькайтом. Он обслуживает офицеров связи, прилетающих из Берлина. Оказалось, что он, как и мой отец, из Дрездена. Несколько раз я его подбрасывал в город, тут у него живет какая-то зазноба. За это он снабжает меня сигаретами… Он приставлен к двум оберстам, которые по очереди раз в неделю прилетают в Ретунь. Фамилия одного Фукс, другого — Ланге. Запомни: Фукс и Ланге.

Алексей кивнул головой.

— Так вот… Через своего нового приятеля я узнал, что "юнкерс" с Фуксом или Ланге прилетает, как правило, в час дня. Я подаю машину прямо к самолету и везу к гостинице. Ты ведь знаешь, как у немцев все по строгому расписанию. Распорядок тут такой. В час дня прилетает самолет. Я жду на летном поле и везу в домик для приезжающих. Затем душ — двадцать минут, обед — пятнадцать минут, отдых — час.

— А после? — спросил Алексей, испытывая неожиданный прилив нежности к этому аккуратному, толковому человеку.

— Иногда я еду на Новые Выселки, знаешь? Это километрах в ста отсюда. Там, видимо, какой-то важный штаб. Какой, пока еще не знаю. Но чаще всего офицеры собираются в большом здании на самом аэродроме…

— Кто они, эти Фукс и Ланге?

— Точно не могу сказать. У каждого всегда при себе большой желтый портфель… Скорее всего офицеры связи из крупных штабов.

— Вот оно что!

— Думаю, что именно так. Судя по тому, с какой почтительностью к Фуксу и Ланге относятся даже генералы…

Алексей пристально посмотрел на Готвальда и медленно проговорил:

— Ты принес очень важные сведения, Валентин.

Ты даже сам не подозреваешь, как они важны…

В знойный июньский полдень к шоссе, ведущему на аэродром, в трех километрах от контрольно-пропускного пункта, вышел немецкий офицер в новом, видимо, только сшитом мундире со знаками отличия майора. Сосновый бор начинался прямо от обочины дороги.

Подтянутый, чисто выбритый и даже благоухающий духами, офицер посмотрел в обе стороны пустынного шоссе, затем нырнул в кусты, нагнулся и, достав из кармана кусок сукна, старательно, до блеска начистил запылившиеся сапоги.

Солнце палило. Дышать было трудно. От сосен тек горьковато-терпкий смолистый запах. В покойную полуденную тишину тревожной нотой вплетался далекий, еле слышный рокот самолетов.

Офицер вытер носовым платком блестевшее от пота лицо и еще раз оглядел шоссе.

Над раскаленным асфальтом дрожало марево.

Ю-52 приземлился в 13.03 и подрулил к краю летного поля. По трапу неторопливо сошел полковник Фукс, седой краснолицый офицер в блестевших на солнце очках. Фукс выкинул руку, приветствуя военных, столпившихся у трапа, и направился к черному "опель-капитану". Валентин почтительно открыл перед ним дверцу.

Фукс кивнул ему как старому знакомому.

Десять минут спустя "опель" остановился у домика для приезжающих.

Готвальд снова услужливо распахнул дверцу машины и на отличном немецком языке пожелал оберсту хорошего отдыха после утомительного полета.

Однако Готвальд не повел машину в гараж. Он поднял капот и принялся возиться в металлических внутренностях автомобиля, дышавших жаром. Руки слегка дрожали, нервы были напряжены; когда рядом послышался шорох шагов, он обернулся слишком резко.

К счастью, проходивший мимо обер-лейтенант не обратил на незадачливого шофера внимания.

Валентин закончил осмотр машины, закурил и пошел в гостиницу. В вестибюле, застланном коврами, было прохладно и тихо. Журчал, приемник в углу: скрипка плела капризное кружево мелодии…

В коридоре Валентин столкнулся с добродушным румяным Вилли. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться, что Малькайт — любитель пива, карт и девочек. Осторожно ступая, он нес перед собой поднос с кофейником, маленькую чашку, какие-то тарелки, прикрытые накрахмаленной салфеткой.

Упитанные щеки Вилли раздвинулись в улыбке.

— Скучаешь? — подмигнул он Готвальду.

— Что делать? — пожал плечами тот. — Хоть бы переброситься с кем в картишки…

Лицо Вилли приняло озабоченное выражение.

— Сейчас не могу, сам видишь, — он показал глазами на поднос.

— Понимаю, — Валентин сочувственно вздохнул. — Такая жарища, в горле пересохло. Совсем сморило!

Эх, неплохо кофейку выпить, а то заснешь еще в машине.

— Пожалуйста, — Вилли не растерялся.

Поставив поднос на маленький столик, денщик достал из кармана складной металлический стаканчик, снял крышку с кофейника. Из него вырвалось облачко горячего пара. Валентин с наслаждением втянул запах, зажмурил глаза.

— Какой аромат!

— Настоящий мокко, только что помолотый, — пояснил Вилли, наливая кофе в стаканчик и передавая кофейник Валентину.

И вдруг крышка кофейника выскользнула из рук Готвальда и, гремя, покатилась под диван.

Валентин извинился за свою неловкость и продолжал мелкими глоточками отхлебывать кофе.

— Подержи-ка! — Малькайт нагнулся, чтобы поднять крышку. — Эх, черт, далеко закатилась! — И полез под диван.

Готвальд неотрывно глядел на Вилли, а тот все никак не мог дотянуться до упавшей крышки.

Валентин проворно сунул руку в карман. В ладони у него оказались таблетки, которые он торопливо бросил в дышащий паром кофейник.

Отдуваясь, Вилли вылез из-под дивана.

Водворив крышку на место, он заторопился.

— Побегу, — бросил он приятелю и, еще на мгновение задержавшись, спросил: — В субботу подбросишь к девчонкам, а?

— Обязательно! — заверил его Валентин. — А ты не знаешь, когда сегодня потребуется машина твоему начальству?

— Думаю, через час с четвертью. Полковник собирается отдыхать. А что?

— Да что-то капризничает карбюратор. Хочу заехать в гараж.

— Валяй, дружище! Да смотри не опоздай.

Как только Малькайт скрылся за дверью второй справа комнаты, Валентин выскочил на улицу, сел в свой "опель" и рывком взял с места.

Гостиница для приезжающих находилась метрах в пятистах от контрольно-пропускного пункта. Готвальд до конца утопил педаль газа. "Опель", разрывая в куски свистящий ветер, торопливо глотал серую ленту шоссе. Мелькали красноватые стволы сосен. Охрана хорошо знала Валентина в лицо, тем не менее при выезде за ворота у него тщательно проверили пропуск.

На третьем километре у телеграфного столба с подпоркой Валентин взглянул в зеркальце над ветровым стеклом. Убедившись, что сзади никого нет, он притормозил, круто развернул машину на сто восемьдесят градусов и остановился на обочине. В ту же секунду из кустов орешника вышел немецкий офицер. Он сам распахнул дверцу и сел рядом с Готвальдом. Валентин с трудом узнал Алексея: твердо сжатые губы, суженные, холодно поблескивающие глаза под лакированным козырьком, фуражка со свастикой.

— А где достали форму? Сидит как влитая, — спросил восхищенный Готвальд.

— Корень прислал. У них всякие есть из трофейных. А Афанасий Кузьмич пригнал по фигуре!

Голос Алексея звучал глухо. Валентин кинул взгляд украдкой на кисти рук Алексея — они спокойно лежали на коленях.

— Тише. Не гони машину, — скомандовал разведчик. Голос его звучал с незнакомыми холодно-повелительными интонациями. — Следи за лицом. Оно у тебя слишком напряжено. Постарайся придать ему скучающее, равнодушное выражение. Как обстановка?

Валентин посмотрел на часы.

— Фукс уже лег спать…

— Снотворное?

— В кофе.

Готвальд рассказал Алексею все как было.

— Дверь заперта? — спросил Столяров.

— Обычно не запирают. Будем и теперь надеяться на счастливый случай.

Приближался контрольно-пропускной пункт. Оба молчали.

Алексей был внешне спокоен. На самом деле с той минуты, как он сел в "опель", им овладело нервное возбуждение. Это была хорошо знакомая "реакция на опасность". В такие минуты все чувства его обострялись, мысль работала с удвоенной быстротой, все силы были собраны воедино и приведены в боевую готовность.

Страха не было, и Алексей даже любил эти минуты наивысшего напряжения, чем-то близкого творческому вдохновению.

В нагрудном кармане лежало удостоверение личности на имя майора Франца Деммеля. Документ был подлинный. Столяров не решился бы довериться подделке, зная, что у такого ответственного объекта дежурят люди с опытным, наметанным взглядом.

Достать документ удалось с помощью Лещевского.

В немецкий госпиталь привезли тяжело раненного офицера майора Деммеля. Осколок застрял в брюшной полости, и извлекал его сам Лещевский, дежуривший в этот вечер.

Столяров уже давно просил Адама Григорьевича достать офицерское удостоверение. И хирург искал возможность выполнить эту просьбу, но документы прибывающих оставались обычно в приемном покое госпиталя.

На этот раз Лещевский был первым, кто подошел к раненому. Во время осмотра хирург осторожно вынул у Деммеля из кармана френча удостоверение и сунул его себе в халат. После этого он приказал санитарам срочно нести офицера в операционную. Когда санитары сняли с немца залитое кровью обмундирование, Лещевский приказал осмотреть — нет ли в карманах документов. Были найдены только фотографии, но удостоверения личности не оказалось. Раненый был зарегистрирован по фамилии, написанной на одном из конвертов.

Документ на имя майора Деммеля врач передал Алексею через Шерстнева.

Столяров осторожно над паром отклеил фотографию майора и приклеил свою. Недостающий сектор круглой фиолетовой печати оттиснул на фотографии сам. Алексей придирчиво изучал свою работу, изъяна отыскать не мог. Но все-таки он беспокоился. А вдруг этот изъян обнаружат те, что стоят у шлагбаума?

Расстояние от первого КП до гостиницы для приезжих показалось Алексею бесконечной дорогой в неизвестность. Долго потом он вспоминал эту дорогу, колючий холодок в пальцах, звон в ушах, руки унтер-офицеров, долго, невыносимо долго вертящие удостоверение майора Франца Деммеля, липкие взгляды, перебегавшие с его лица на фотографию.

Стараясь сохранить равнодушное, холодно-надменное выражение лица, он глядел прямо перед собой на полосатый шлагбаум и краем глаза четко запечатлевал каждое мельчайшее движение охранников. Левая рука его при малейшей опасности готова была ринуться в карман френча за лимонкой, правая — дернуть ручку дверцы. И в то же время где-то в далеких уголках сознания созревала мысль: "Уйти невозможно, почти невозможно… Даже, если удастся швырнуть лимонку и скрыться в лесу. Вокруг охрана, секреты, полицейские пункты. Нет, не уйти!"

Толстый унтер вернул ему книжечку.

Такая же процедура повторилась у ворот в заборе из колючей проволоки.

"Опель" плавно покатил по узкой асфальтированной дороге. По бокам стояла золотисто-охристая колонна сосен, между которой мелькали сборные домики защитного цвета. К ним вели дорожки, аккуратно присыпанные песком.

"Будто санаторий", — подумал Алексей. Правда, сновавшие вокруг люди в комбинезонах и кожаных куртках мало походили на отдыхающих.

У отеля "опель" остановился. Алексей небрежно ответил на приветствие часового и через вестибюль прошел к прохладному коридору. Странно, но почему-то в глаза ему бросился желтый листок липучки на столике. На нем, увязнув тонкими ножками, отчаянно билась оса.

"Должно быть, тот самый столик, где Готвальд подсыпал в кофе снотворное!"

Из-за какой-то двери вынырнул пухлощекий ординарец. Губы его сально блестели. Вытянув руки по швам, он вопросительно смотрел на Столярова. Алексей догадался, что перед ним приятель Готвальда Вилли Малькайт.

Алексей помнил, что Фукс остановился во второй комнате справа.

Ничего не сказав денщику, с непроницаемым лицом, разведчик прошел мимо Вилли.

— Герр полковник сейчас отдыхает, — сказал Малькайт, видя, что незнакомый ему офицер направляется к комнате Фукса.

— Отдыхает? — удивился Алексей. — Но мне приказано явиться.

— Так пойти доложить?

— Нет, благодарю. Я подожду, когда полковник проснется.

Столяров опустился в кресло. Вилли стоял в нерешительности.

— Вы свободны, — распорядился Столяров.

Едва денщик исчез, Алексеи встал и направился к двери, за которой отдыхал полковник Фукс. Оглянулся — коридор был пуст. А что, если полковник не спит?

Что ж, тогда он извинится и скажет, что ошибся дверью.

Полковник спал, тихонько всхрапывая. Рот его был слегка приоткрыт. Из-под одеяла торчала синеватая, в старческих узловатых венах ступня.

Рядом на стуле стоял большой желтый портфель.

Ключ торчал в дверях, но Алексей решил не запираться — так легче будет объяснить свое присутствие здесь.

Алексей вынул из кармана чистый лист бумаги, карандаш, положил все на столик, сел на стул. Да! Если войдет дежурный офицер, Алексей скажет, что пишет записку полковнику.

Ни на секунду не выпуская из поля зрения лицо Фукса, он взял желтый портфель. Заглянув внутрь, Алексей похолодел: в портфеле не было ничего, кроме старых газет и бритвенного несессера.

"Скорей из этой комнаты, пока кто-нибудь не вошел! Но не побриться же и прочитать старые газеты прилетел сюда полковник из Берлина? Может быть, карты и документы спрятаны где-нибудь в сейфе?

Мгновение Алексей стоял посредине комнаты в нерешительности. Затем, неслышно ступая, подошел к кровати, на которой спал Фукс, и осторожно сунул руку под подушку. Пальцы нащупали жесткие края папки.

"Осторожный, черт! Даже спит на своих бумагах".

Рассчитанным движением Алексей вынул из кармана миниатюрный фотоаппарат…

Через несколько минут по коридору медленно, прихрамывая, прошел к выходу выхоленный офицер.

На крыльце стоял Вилли и весело переговаривался с Готвальдом, выглядывающим из машины.

— Я не дождусь полковника, — процедил сквозь зубы Алексей. — К дежурному по аэродрому! — распорядился он, когда Готвальд почтительно распахивал перед ним дверцу "опель-капитана".

Через два дня после того, как Алексей сфотографировал содержимое портфеля полковника, он сидел вместе с секретарем подпольного обкома на конспиративной квартире. Пленки были уже проявлены, с них сделаны отпечатки. Фотоаппарат возвращен Карновичу.

Алексей держал в руках фотографии. Мелкие машинописные буквы, чуть расплылись (второпях Алексей, видимо, неточно установил диафрагму), но, однако, читались без особого труда. Скользнув глазами по первым строкам, Столяров обнаружил, что документы обозначены грифом "Совершенно секретно". Это были приказы и планы переброски войсковых соединений из-под Могилева, Витебска и Смоленска в район Курска — Воронежа. Алексей понял, что сведения, которые он добыл, чрезвычайно существенны. Понял это и Карнович.

Когда они снова внимательно все перечитали, Карнович похлопал Алексея по плечу.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил он Столярова. — Ты понял, что ты сотворил?

— Догадываюсь.

— Ведь переброска войск в таком количестве… Это… не так просто…

— Документы указывают на то, — твердо сказал Алексей, — что немцы собираются вести решительное наступление на Южном фронте…

— Но, возможно, наше Главное командование уже информировано о направлении удара, — возразил Карнович.

— Не знаю. Во всяком случае, надо как можно скорее передать эти документы в Москву. Они ведь ждут…

8. Агент А-39

Альберт Обухович, он же Михаил, он же агент А-39, еле поспевал за беглецами. Судя по тому, какой темп задали беглецы, они поверили, что их действительно спасли от расстрела партизаны.

"А ведь неплохо подстроено, — думал Обухович. — Эти остолопы приняли все за чистую монету. Так мчатся, что у меня вот-вот лопнет сердце…"

Ободранные, исцарапанные в кровь, беглецы распластались в зарослях. Жадно, как выброшенные из воды рыбы, хватали ртом воздух.

У Обуховича дрожали руки и ноги, отчаянно, до звона в ушах колотилось сердце. Потом у него началась рвота.

До войны Обухович заведовал промтоварной базой, проворовался и угодил в тюрьму. С приходом немцев он намеревался взять реванш за напрасно потерянные годы, сразу же поступил в полицию. Но торжествовать долго ему не пришлось. Советские люди, которым он мечтал отомстить за арест, снова взяли верх над ним, взорвав артсклад, куда его только что приняли в охрану.

И вот теперь он должен был улыбаться своим врагам, заискивать перед ними, искать их расположения, каждую минуту опасаясь, что его раскусят.

…Дымчатые столбы солнечного света падали почти отвесно, когда все четверо, отдышавшись, спустились в кочковатую низину. Между березами блеснула узенькая речушка. В ее ртутной глади отражались громоздкие кучевые облака.

Спутники Обуховича стали поспешно раздеваться.

Тайный эмиссар Штропа тоже было стянул мокрые от росы сапоги, но, взглянув на грязное, полуистлевшее белье беглецов, остановился. Черт побери, разве мог он думать, что ему придется раздеваться у всех на виду!

Он облачился в старенькую красноармейскую гимнастерку, а исподнее надел немецкое.

Сейчас Обухович с завистью смотрел, как его новые знакомые плескались в воде, ныряли, фыркали, возбужденно переговаривались, обсуждая свое неожиданное освобождение. Обухович разулся, закрутил штаны до колен и, войдя в реку, принялся умываться.

— Эй, браток! Ты что — вроде как воды боишься? — спросил его один из беглецов, которого товарищи называли Федором. Это был коренастый здоровяк, широколицый, с неправдоподобно светлыми глазами.

Обухович раздвинул рот в улыбке, блеснув сталью искусственных зубов.

— Не остыл еще! Как бы не застудиться… Ревматизм у меня.

— Да, а я-то думал, утонуть боишься…

Товарищи Федора засмеялись.

"Издевается, сука… Неужели догадался? — холодея от страха, подумал Обухович. — Надо держать ухо востро!"

После купания собрались на поляне, чтобы посоветоваться, что делать дальше. Федор предлагал идти в лес к тому месту, где можно было встретить кого-нибудь из партизанских связных. Двое других поддержали Федора.

Подпольщик с лицом в кровоподтеках уставился на на Обуховича единственным глазом (другой застилал фиолетовый наплыв) и спросил о его планах.

Хотя Штроп приказал следовать за этими людьми повсюду, Обухович не мог преодолеть своего страха перед лесом. К партизанам ему идти не хотелось. По многочисленным рассказам он хорошо знал, какую строгую проверку проходит каждый новый человек в отряде у партизан, и очень редко кому из агентов удавалось войти к ним в доверие. Как правило, большинство негласных сотрудников полиции, проваливались-партизаны их разоблачали.

Он предложил своим новым знакомым вернуться в город, к "надежным людям" — двум военнопленным, которые работают у немцев.

— Один — электриком, а другой — плотником, и квартиры их вне подозрений! — уверял Обухович своих спутников. — У них кое-что из оружия припрятано, — говорил он все убежденнее, — переночуем, отдохнем, прихватим с собой хозяев — и в лес.

На самом деле никаких "надежных людей" у него в городе не было. Да и весь этот план с конспиративными квартирами родился у него только что. Целью его было заставить этих людей навести его на след городского подполья: его участников Обухович боялся меньше, чем партизан.

Однако Федор, который, видимо, пользовался среди своих товарищей авторитетом, возразил, что лезть еще раз в пасть гестапо они не желают, а будут искать партизан в лесу.

В конце концов договорились, что Михаил, как назвал себя Обухович, вернется в город к своим знакомым. Федор же с товарищами пойдет к партизанам, дня через три пришлет к лесной сторожке, неподалеку от села Выпь, верного человека, который и проведет Михаила и его друзей электромонтера и плотника — в лесной отряд.

Прощаясь, Обухович на всякий случай дал Федору адрес квартиры, где жил его знакомый — негласный сотрудник полиции.

На следующий день Обухович был в городе. Штроп, выслушав доклад агента, одобрил его план действий.

На квартиру к негласному сотруднику полиции подселили еще одного, и Обухович отправился на условленное место — к лесной сторожке у села Выпь.

9. Штроп идет по следу…

Негативы переснятых приказов уже находились на пути в партизанский лагерь, откуда их должны были отправить с первым самолетом в Центр, а между тем на аэродроме полковник Фукс забеспокоился…

После визита Алексея Вилли с большим трудом поднял своего начальника. Фукс, не понимая, что с ним происходит, никак не мог оторвать голову от подушки и, поднявшись, долго ходил по комнате, словно с похмелья.

Когда наконец полковник пришел в себя, Вилли доложил шефу, что его ждал какой-то майор, но так и ушел, не дождавшись.

— Какой майор? — проворчал Фукс.

— Вы его вызывали. Так он сказал, господин полковник… — Вилли был растерян.

— Я никого не вызывал, — снова буркнул Фукс.

Вилли страшно испугался. А полковник все настойчивее требовал, чтобы Вилли объяснил, кто же все-таки приходил и почему денщик не удосужился даже спросить фамилию майора. Какое-то смутное беспокойство охватило Фукса. Он отбросил подушку, папка лежала на месте, документы были все целы. Но полковнику показалось, что шнурки на ней завязаны несколько иначе, чем это привык делать он.

Фукс накинулся на Вилли с бранью, а тот, совершенно ошалев от страха и понимая, что в чем-то провинился, лепетал бессвязные слова оправдания.

Фукс не мог отделаться от тревожного чувства.

Что это за странный визит? И почему так невыносимо болит голова? Уж не заболел ли он?

А Вилли все лепетал, что он не мог расспрашивать господина майора, он простой солдат, только выполняет приказ. Перед денщиком маячила угроза штрафной роты, а может быть, и чего-то похуже…

Фукс, уходя на совещание, пригрозил Вилли, что все равно дознается, что за странный посетитель был у него, но в то же время приказал денщику пока молчать и никому о происшествии не рассказывать.

В тот же день Фукс проводил совещание командиров частей, дислоцировавшихся в районе города и предназначенных в ближайшее время для отправки на юго-восток. Полковник рассчитывал, что загадочный майор еще явится к нему и все объяснит. Но тот все не приходил.

Своими опасениями Фукс решил поделиться со Штропом, которого хорошо знал еще до войны. И полковник отправился в гестапо.

Они встретились как старые друзья. Штроп предложил полковнику рюмочку коньяку, но тот наотрез отказался.

— Вы понимаете, — говорил Фукс. — У меня до сих пор смертельно болит голова. Такое чувство, что кто-то был в моей комнате в то время, когда я спал. И это не бред.

Штроп попросил рассказать все подробности.

В тот же день по распоряжению Штропа в гестапо допросили денщика Фукса — Вилли Малькайта. Перепуганный насмерть, он довольно путано обрисовал внешность майора, но показал, что незнакомца привез шофер Готвальд.

Вызвали Готвальда. Тот подтвердил, что действительно привозил на аэродром неизвестного ему до сих пор офицера. Однако, кто этот офицер, он, Готвальд, до сих пор не знает.

— Где вы его встретили? — спросил гестаповец, допрашивавший Валентина.

— А на шоссе. У него сломалась машина. Он задержал меня и приказал как можно скорее доставить его на аэродром.

Дальше Валентин пояснил, что неизвестный офицер, пробыв пять-десять минут в гостинице, вышел на улицу.

Он потребовал, чтобы Готвальд, который со своей машиной, как всегда, ожидал Фукса, доставил его к дежурному офицеру, но по дороге передумал и приказал доставить его опять на шоссе к неисправной машине.

Готвальд, хотя и боялся опоздать к тому времени, когда понадобится Фуксу, вынужден был исполнить приказ старшего офицера. Видимо, машина господина майора уже была исправна, во всяком случае, Готвальд успел заметить, как неизвестный офицер сел в машину и уехал в направлении города.

Сам же Готвальд поспешно вернулся к гостинице.

Шофер держался в гестапо спокойно, на вопросы отвечал уверенно. Его показания совпадали с тем, что говорил денщик.

Первым желанием Штропа, когда он узнал о результатах допроса шофера, было тут же, немедленно арестовать Готвальда. Но, поразмыслив, он решил, что эта мера преждевременна. Гораздо важнее установить за ним слежку.

Дня через два после разговора с полковником шпик, приставленный к Готвальду, донес, что последний заходил в кабинет хирурга военного госпиталя — Лещевского и пробыл там четверть часа. Подслушать их разговор не удалось, однако, как установил агент, последние два месяца шофер посещал врача примерно раз в десять дней.

Агент смотрел карточки больных, обнаружил, что у Готвальда зарегистрирована застарелая язва желудка, которая последнее время его беспокоит.

Все посещения больным госпиталя были тщательно записаны, так же как и лекарства, которые ему прописывались. Но что-то Штропу показалось подозрительным.

Тонкие ноздри его нервно затрепетали. Он поспешно достал сигарету и жадно закурил.

— Продолжайте наблюдение, — распорядился он, — и обо всем сразу же докладывайте мне.

В тот же день санитарная часть аэродрома вывесила объявление, в котором обязывала — обслуживающий персонал в течение двух дней пройти медицинскую проверку. По приказу Штропа один из опытных немецких госпитальных врачей выехал на аэродром. Врач, поблескивая стеклами маленьких старомодных очков в золотой оправе, участливо расспрашивал Готвальда о его здоровье.

— Так, так… язва желудка, говорите? Ай-аи-ай.

Нехорошо. Такой еще молодой человек, такое сильное тело. Настоящий ландскнехт!

Порекомендовав шоферу не поднимать тяжестей, не курить и не есть ничего острого, врач закончил осмотр и, едва Готвальд вышел за дверь, позвонил Штропу.

— Абсолютно здоров, господин полковник. Да, да, уверен. У меня нет ни малейших подозрений. Здоров как бык.

Готвальд понял: пришла беда. Правда, его отпустили после допроса, но он знал, что не отвел от себя подозрений. Ведь он действительно был абсолютно здоров, а врач, осматривавший его, был старый и опытный.

Дома он изо всех сил пытался скрыть свое состояние, но это ему не удалось. Жена донимала его расспросами. Валентин уверял ее, что он просто устал.

— Разве я не вижу! — воскликнула Евгения. — Последнее время ты стал совсем другим, что-то скрываешь. Нет, нет, не спорь — я все вижу. Это началось, как только мы переехали сюда, в эту проклятую дыру.

Валентин едва слушал жену. Мысли его были заняты одним: надо бежать. Но нужно сначала предупредить своих и переправить к партизанам семью. Он знал, что в его распоряжении считанные часы, и, с трудом дождавшись вечера, отправился к Лещевскому на квартиру. Другого выхода он не видел. В этом и была его ошибка.

Он, отправляясь к Лещевскому, не заметил, что — за ним увязался "хвост".

Выслушав Валентина, Адам Григорьевич забеспокоился: надо предупредить Алексея. На следующий день он забеспокоился еще больше: из регистрационного ящика исчезла карточка Готвальда. Сначала он подумал, что положил карточку в ящик своего стола, но ее не оказалось и там. Ах, как сейчас не хватало рядом Алексея, его мудрого совета и поддержки!

До недавнего времени связной у них была Аня, и теперь, когда ее переправили в лес, к партизанам, Алексей предложил другой способ общения.

— Будете ставить меня в курс дел обо всем письменно, — сказал Алексей. — Знаете, где находится Крестьянская улица?

Лещевский утвердительно кивнул головой.

— Еще бы! Я ведь здешний старожил!

— Так что, — продолжал Алексей, — там на правой стороне улицы, в последнем телеграфном столбе, устроен у самой земли тайник. В небольшую эту щелочку вы вложите записку. Чтобы ее не заметили, бумагу на сгибе замажьте простым карандашом. Письмецо старайтесь класть в сумерках, сперва убедитесь, что вокруг никого нет.

Этим способом связи Лещевский и решил воспользоваться. Вечером, возвращаясь из госпиталя, приказал шоферу остановиться неподалеку от Крестьянской улицы и сказал, что хочет пройти пешком. Шофер уехал, а Лещевский медленно, размеренно шагал, поравнявшись с последним столбом на правой стороне улицы, сунул записку в щель.

При этом он сделал вид, что, закуривая, уронил спички.

…На следующий день озадаченный Адам Григорьевич нашел карточку Готвальда на месте, в регистрационном ящике. Вертя ее в руках, Лещевский понял, что совершил недопустимую оплошность, не уйдя из города немедленно, как только узнал о допросе Готвальда.

Лещевский не знал, что карточка появилась на месте после того, как Штроп отчитал врача, исследовавшего Готвальда, за то, что тот не догадался поставить ее на место немедленно.

С этой минуты Лещевский потерял спокойствие. Он понял, что гестапо напало на след, каждый шаг его отмечен шпиками, и особенно его волновало: вдруг кто-нибудь из агентов видел, как он всовывал записку в тайник. Лещевский боялся, что он навел ищеек на след Алексея.

Прощаясь на шоссе с Готвальдом после посещения комнаты Фукса, Алексей сказал шоферу:

— Сегодня же уходи. Это приказ Корня.

— Но, может, все обойдется. Я ведь здесь на хорошем счету. Смогу еще быть полезным для общего дела.

— Нет. Уходи.

— А как же семья?

— Временно остановишься в Криницах. Знаешь, где это?

Готвальд утвердительно кивнул.

— Так вот, разыщешь там Захара Кивига. Человек он проверенный. Село глухое. Немцы и полиция заглядывают туда редко. Кивиг живет во втором дворе с краю дороги. Он предупрежден людьми Корня.

Готвальд обещал, что сегодня же уедет, а сейчас, чтобы не вызвать слишком ранней тревоги, отвезет Фукса на совещание.

Получив записку от хирурга, Алексей понял, что Валентин не только не выполнил приказа, но своим визитом навел сыщика на след Лещевского.

Алексей с трудом заставил себя остаться спокойным.

Он еще не терял надежды, что Готвальду и Лещевскому удастся скрыться. Но, едва переступив порог мастерской Афанасия Кузьмича, где его ждал Шерстнев, понял, что Тимофей принес дурные новости.

— Обоих? — нетерпеливо спросил Алексей.

— Нет, только Лещевского.

— А Готвальд?

— Бежал.

— Сведения точные?

— Да. Лещевского видел сам… в тюрьме. А о Готвальде сообщили наши.

Алексей помрачнел. На скулах его заходили желваки.

— Кого знал врач? — спросил Шерстнев.

— Кроме меня, никого. Еще Аню, но она в лесу.

— Тебе надо бежать.

— Нет, подожди!

— Он может выдать. Надо скрыться, пока не поздно.

— Выдать? Лещевский? Ты его плохо знаешь!

— Зато я хорошо знаю тех, в гестапо, — взорвался Шерстнев. — У них заговорят даже булыжники. Уходи, и как можно скорей!

Алексей подошел к Тимофею вплотную.

— Спокойно. Не поднимай панику. Лещевского не так-то просто сломить. Ничего. — Алексей прошелся по комнате, покусывая губы. — Нет, мы не можем, не имеем права уходить сейчас, когда группа только начала работу. Сейчас, когда гитлеровцы рвутся к Сталинграду, когда они без конца трезвонят о скорой победе, мы должны показать населению, что, пока жив хоть один советский человек, врагам не спать спокойно на нашей земле. А ты напрасно так волнуешься. Лещевскому о деле не так уж много известно. Он нам помогал — вызволил меня из госпиталя, кое-что сообщал. Но о нашей работе; он ничего не знает, не знает и людей. А кроме того, поверь мне: он не выдаст. Это не человек — кремень.

И вдруг Алексей схватил Шерстнева за руку.

— Послушай. Ты помнишь этого парня — парикмахера у рынка?

— Провокатора? Который предал наших?

— Ну да. Я много думал, почему он не донес на меня. Ведь ему стоило только переставить цветок на окне — и меня бы схватили.

Тимофей пожал плечами.

— Не знаю. Да и при чем здесь этот тип?

— А вот при чем. Его надо использовать. Я согласен. Мы уйдем из города, но так, что фашисты нас будут помнить долго.

Тимофей с интересом смотрел на Алексея.

— Ты должен помочь мне.

— Как?

— Пойдешь в парикмахерскую…

Проходил месяц за месяцем, а к Борису Крюкову никто из подпольщиков не приходил. Несколько раз его вызывали в полицию, где били так сильно, что на следующий день он не мог работать.

Штроп пригрозил ему:

— Если узнаем, что укрываешь кого-нибудь, смотри…

На Крюкова уже никакие угрозы не действовали.

Он решил, что, как только представится возможность, убежит куда глаза глядят. Правда, бежать было трудно. Он не раз замечал, что за ним следят. Да и куда бежать? Партизаны и подпольщики его не пощадят…

Ведь он убийца, предатель. Перейти через линию фронта! Это совершенно невозможно.

А где-то в глубине души отчетливее звучал голос, обвинявший его. И этот голос был громче угрожающего крика Штропа. Почему он не выдал тогда этого хромого парня? По велению все того же голоса совести.

Борис решил твердо, что второй раз он не смалодушничает. Что бы ни случилось, второй виселицы на площади по его слабости не будет.

Между тем Штроп, так и не дождавшись сообщений от агента, снял наблюдение за парикмахерской. По-видимому, подпольщики что-то знали или догадывались о предательстве Крюкова и обходили парикмахерскую стороной.

Как-то утром, когда Борис только что открыл дверь, дожидаясь клиентов, к нему пожаловал чернобородый полицай. Он уселся в кресло напротив зеркала и попросил подровнять ему бороду. Клиент внимательно следил за каждым движением Бориса. Наконец спросил:

— Не знаете, где купить хорошую бритву?

Взгляды их в зеркале встретились. Как долго Борис ждал условную фразу! Как давно хотелось ему встретить кого-нибудь из своих! Он медленно проговорил:

— Бритву достать можно, только хозяин запрашивает высокую цену.

Бородач сузил смоляные глаза.

— Мы все знаем. Это ты выдал тех, двоих… Ну, чего же ты, иди, ставь цветы.

Борис молчал.

— Ну! Боишься?

— Подожди, я все объясню.

— Не надо. Слушай меня внимательно. Ты можешь искупить свою вину.

— Что? Что я должен сделать?

— Сегодня же пойдешь в полицию. Скажешь, что у тебя был человек от подпольщиков…

— В полицию? Зачем? Я не пойду.

— Не перебивай. Пойдешь. И скажешь: на тридцатое число тебя пригласили для встречи с представителем подпольного обкома. Место встречи — поселок Краснополье, в доме Пелагеи Ивановны.

Ничего не понимая, Крюков пытался возразить, но гость снова резко перебил:

— Это приказ. А приказ, как тебе известно, не обсуждается. Это тебе задание. Выполнишь — уйдешь в лес, к нашим. Подведешь — достанем из-под земли.

Когда Шерстнев ушел, Крюков вытер полотенцем взмокший лоб.

Что-то было в этом полицейском такое, что заставило Крюкова поверить: это не провокация, действительно ему дано задание. Подпольщики вспомнили о нем и протянули руку спасения. И теперь все зависит от его мужества. Но как пойдешь в полицию? А все-таки вдруг этого черномазого полицая подослало гестапо?

10. У партизан

— Ну а где же твои приятели? — спросил Федор, протягивая Обуховичу руку.

— Опасаются, — ответил тот, озабоченно сдвигая брови. — Ты, говорят, ступай сначала сам, разведай, что и как, а уж мы потом…

— Мгм, — промычал Федор. — Осторожные люди.

Ну и что ж, это хорошо. Нам такие нужны…

Разговор Обуховича с Федором происходил на поляне, возле сторожки лесника. Партизан пришел не один: с ним были еще двое бородатых людей, обвешанных гранатами, с немецкими автоматами на груди.

— Ты передай своим друзьям, — сказал один из спутников Федора, невысокого роста человек с короткой, окладистой бородой, — передай им, что если хотят бить врага, то пусть идут к нам без опаски. У нас всем дело найдется.

"Должно быть, этот из начальства", — подумал Обухович.

Он обещал в следующий раз обязательно привести двоих знакомых, старательно нажимая на то, что у "военнопленных кое-что при себе имеется, не с пустыми руками придут"…

Уговорились встретиться на том-же месте через два дня.

…Штроп узнал от Обуховича о его разговоре с партизанами и распорядился, чтобы все сведения, добытые у партизан, тот передавал старушке, жившей в деревне Большая Выгода километрах в пятнадцати от Витебского шоссе на пути к месту расположения отряда народных мстителей. К этой старушке раз в пять дней должен был приходить агент полиции. Эта старушка лечила своих земляков травами, и поэтому посещение ее избы не могло вызвать особого внимания.

В назначенный для встречи с партизанами день Обухович долго молился. Долго стоял на коленях, выпрашивая у божьей матери защиту для раба божьего Альберта.

Связной встретил Обуховича и еще двух агентов полиции, назвавших себя военнопленными, и провел в партизанский лагерь. Новичков долго и придирчиво расспрашивали и, видимо, ничего не заподозрив дурного, оставили в отряде. "Плотнику" поручили чинить телеги, Обуховичу и "электротехнику" — рыть землянки.

Обухович внимательно присматривался к тому, что делают партизаны, и старался все запоминать. Иногда провокатор примечал, что какие-то люди исчезали из лагеря и снова возвращались. "На задания ходили", догадывался Обухович.

Новых партизан никуда не посылали: проверяли.

Обухович ночами спал плохо. Все боялся, что дознаются о его предательстве и поставят к сосне… Молитвы его перед богоматерью стали жарче прежнего.

Вскоре он убедился, что дела его не так уж плохи.

Как-то вечером к нему подсел Федор, расспросил, как ему живется, привык ли в лесу, и, хитровато морща свои светлые глаза, сказал:

— А ты мужик вроде ничего… старательный. Признаться, сразу ты мне не очень понравился. А теперь я вижу — все в порядке.

У Обуховича против его воли вырвался деревянный смешок…

С тех пор Федор стал относиться к Обуховичу теплее, как-то показал фотографию жены и двух испуганно глядящих с глянцевитой бумаги девочек лет по семидевяти.

Обухович решил отплатить откровенностью за откровенность.

— А у меня жену и сына того… гитлеровцы расстреляли, — вздохнул он, отворачиваясь. — Жена-то еврейка была… Ну а меня в тюрьму посадили — за укрытие — Федор прикусил нижнюю губу, сузил глаза.

— Ничего, ничего, брат, теперь ты расквитаешься за них. — Он вдруг схватил Обуховича за плечо. — Послушай, ты поселок Краснополье знаешь? Ну, под городом?

— Приходилось бывать…

— Так вот… Я решил взять тебя в свою группу… — Федор перешел на шепот: — Дней через пять пойдем на задание. Устроим засаду в поселке. Там собираются схватить одного нашего человека…

Обухович почувствовал, как по спине у него поползли мурашки.

— Только… ты никому ни звука, — предупредил его Федор. — Понял?

— Да нешто я…

— Смотри! Чтоб ни одна живая душа! — угрожающе поднял палец Федор.

Всю ночь Обухович ломал голову: как пробраться в село Большая Выгода и предупредить гестапо. Тайком смыться? Могут поймать, да и операцию отложат.

К тому же и Штроп за бегство из отряда не погладит по головке: ведь столько трудов стоило внедриться…

Нет, этот вариант не пройдет. Нужно найти какой-то повод.

Провокатор снова не спал всю ночь, все искал, под каким бы предлогом выпросить разрешения на отлучку.

И наконец придумал. Наутро он явился к комиссару отряда, тому самому невысокому человеку с окладистой бородой, которого он впервые встретил на месте партизанской явки. Шпион Штропа предложил послать несколько партизан, чтобы помочь местным жителям убрать урожай.

— Время теперь горячее, пшеница поспела, — с жаром доказывал он комиссару, — а в селе одни бабы, мужские руки сгодились бы…

Комиссар сгреб в ладонь свою бороду и задумался.

Конечно, уборка урожая — дело существенное, у партизан есть задачи поважнее. Готовится ответственная операция.

Однако он не отказал наотрез:

— Хорошо. Посоветуюсь с командиром.

Однако командир отряда, Петр Кузьмич Скобцев, узнав о предложении Обуховича, почему-то насторожился.

— Здесь что-то не так просто. Вам не кажется, Матвей Иванович, человек без году неделя в отряде, еще ничем себя не проявил, а приходит с такими идеями?

— Ну что же здесь подозрительного, — возразил комиссар, — возможно, хозяйственный мужик. Душа болит за урожай. Не вижу в этом ничего странного…

В первые дни войны Скобцев, или Кузьмич, как его звали в отряде, был штабным офицером. Когда часть попала в окружение и потеряла в боях почти весь командный состав, Кузьмич возглавил горстку оставшихся людей и увел их в глухие леса. Постепенно отряд стал пополняться бежавшими из окрестных городов и деревень жителями и сильно вырос. Теперь на счету партизан Скобцева уже числилось немало взорванных поездов, разгромленных полицейских пунктов, наказанных предателей. Но был штабист по старой привычке осторожен, хорошо наладил разведку, и это помогло ему, как говорили тогда, вести войну "малой кровью".

Осторожность помогла Скобцеву и теперь. В тот же день он действительно назначил на уборку урожая двадцать человек, но Михаила Терентьева (под таким именем знали Обуховича в отряде) в списке не оказалось.

— Как же так! — возмущался Обухович в землянке командира. — Я подал это предложение, а меня отшили! Несправедливо, товарищ командир! У меня, может, руки стосковались по работе.

Скобцев не стал спорить. Тут же приказал включить Терентьева в список.

Группа партизан отправилась на работу в ближайшие села — Мокрое и Малый Пилец. Большая Выгода отстояла от Мокрого километрах в трех, и Обухович решил, что найти повод сбегать к старухе и передать ей сведения будет нетрудно. Помогали косить пшеницу в первую очередь старикам, у которых дети служили в Красной Армии или ушли в партизаны.

Обухович старался за двоих.

— Эх, — повторял он, — руки стосковались по работе…

Ему приходилось нелегко — бывший завскладом к крестьянской работе не привык. Он очень боялся обнаружить свою неловкость, да и уставал.

Вечером, когда партизаны собрались в избах, где хозяева угощали их молоком и молодой картошкой, Обухович, охнув, вылез из-за стола.

— Что с тобой? — спросили его.

— Да вот живот что-то скрутило.

С полчаса он пролежал на сеновале, затем разыскал старшего группы и попросил у него разрешения пойти поискать в селе помощи.

— Что-то хужеет. Может, бабка травки даст или отпоит чем. Тут, говорят, есть одна в округе.

Вернулся Обухович поздно, когда все остальные уже спали на сеновале. Он неслышно прокрался в сарай и повалился на пахучее сено. Отовсюду доносился храп. Сквозь щели сарая видно было, как мерк над лесом долгий летний закат. Михаил уснул, довольный, что удачно разыграл это представление с болезнью и посещением знахарки.

Наутро Обуховича отвел в сторону старший группы, веснушчатый, курносый парень в красноармейской пилотке, и спросил:

— Как живот?

— Да вроде бы прошел, — ответил Обухович.

— Лекарство нашел?

— Да, получил от старухи зелье. Пользительное, видать.

— Ну хорошо, больше не болей, а то нам недосуг.

Разговор этот насторожил Обуховича.

"Неужели догадались, сволочи? — подумал он, чувствуя, как его окатывает холодная волна страха. — Да не может того быть, ведь я же оглядывался никого следом не было".

Больше Обуховича ни о чем не расспрашивали, и он успокоился. Но напрасно. Он и не подозревал, что в ту самую ночь, когда он побывал у старухи, за ним неотступно следовали трое. Они примечали каждый его шаг и запомнили избу, в которую он заходил. У избы менялись дежурные, и, когда на другой день там появился агент гестапо, партизанам все стало ясно.

Когда агент шел от знахарки, его перехватили, и он под страхом смерти выдал старуху и Обуховича.

Предатель был немедленно изолирован и переправлен в далекий партизанский край для выяснения обстоятельств. Обуховича много раз допрашивали, он не стал запираться. Теперь он томился, ожидая решения своей участи.

11. Засада

Алексей понимал, что оставаться в поселке Краснополье ему больше нельзя. Штроп шел по его следу.

О Готвальде ничего не было слышно. Удалось ли ему спрятаться? Во всяком случае, как сообщил Корень Алексею, партизаны ночью побывали дома у Готвальда и никого там не нашли. Изба пустовала. Может быть, Готвальду удалось спастись? А вдруг его арестовали?

Куда делись жена и сын шофера? Может быть, их схватили… А как будет вести себя Лещевский? Вынесет ли он пытки и не заставят ли молодчики из гестапо его заговорить? Надо было что-то предпринимать…

Алексей решил уйти в лес. Но уйти, оставив по себе память. Вместе с Корнем и Шерстневым он решил через Крюкова сообщить в гестапо, что в поселке Краснополье скрывается секретарь подпольного обкома.

Для поимки такого важного лица наверняка пригонят большой отряд, да еще под командой гестаповских офицеров. А тем временем партизаны устроят засаду.

Скобцев охотно согласился на эту операцию и обещал прислать не меньше тридцати, а может быть, и пятьдесят человек.

Вечером к Алексею пришел партизан, они уточнили детали совместных действий и нашли место, подходящее для засады.

Потекли часы напряженного ожидания. Снова наступил вечер. Алексей был один в своей каморке.

За дверью громыхала ведрами хозяйка. В окно было видно, как улицу пересекли длинные вечерние тени от домов. В окнах напротив отражался золотистый закат. Над тесовой крышей в небе застыло малиновое облако.

Поселок утих, будто жители чувствовали приближение грозовых событий и попрятались по домам.

Разведчик прекрасно понимал, что ему угрожала очень серьезная опасность. Стоило фашистам появиться на полчаса раньше срока, назначенного Крюковым, — Алексей окажется в ловушке, которую подготовил себе собственными руками. А если запоздают партизаны — он погубит не только себя, но и других.

"Ну что ж, — рассуждал он, — войны без риска не бывает. Как, впрочем, и без крови".

Вот уже много времени он вел тайную войну. Вел в госпитале, вел, выйдя из него… Он понимал, что враг и силен и коварен, и все-таки Алексей верил в свои силы, в свое умение разгадывать вражеские хитрости, предупреждать опасность.

Ему вспомнилось, как когда-то он изучал опыт разведчиков, действовавших в интересах буржуазных правительств. Многим агентам нельзя было отказать ни в уме, ни в изобретательности, ни в ловкости. Порой это были удивительно мужественные люди. Но как бы ни был разнообразен их "почерк" и "стиль", как бы ни обновляли они приемы своей работы, приемы эти всегда строились на низменных чувствах человека: корыстолюбии, обмане, страхе, шантаже, стремлении к власти.

Ему же не приходилось прибегать ни к подкупам, ни к обманам, ни к шантажу. Он апеллировал к самым высоким чувствам людей — любви их к Родине. И люди откликались, шли за ним, хотя знали, что рискуют жизнью, что в гестаповских камерах в случае провала их ждет нечто более страшное, чем смерть.

Алексей не мог без улыбки сочувствия вспомнить Софью Львовну. Эта, казалось, робкая и беспомощная интеллигентка могла бы преподать урок смелости иному мужчине. Все последние три месяца она спокойно смотрела прямо в лицо опасности.

Где она теперь? Ей было передано распоряжение уходить из города. Она должна была добраться до бывшего совхоза "Коминтерн", где ее ждал человек из партизанского отряда. Удалось ли этой мужественной женщине уйти?

А Шерстнев — он ходит в одежде полицая. Разве не рискует этот русский человек своею жизнью ежеминутно? Шерстневу угрожает смерть в застенке гестапо, его презирают свои, брезгливо сторонясь при встрече, боясь даже прикосновения к его полицейскому мундиру.

И даже Борис Крюков, такой слабый сначала, преодолел страх и выполняет ответственное дело честно и преданно.

Скобцев был очень пунктуален. Его люди в точно указанное время, выйдя из лесу, затаились в овраге, неподалеку от дома на окраине поселка Краснополье, где жил Алексей.

Овраг затопил густой туман: будто дымовая завеса, он скрывал партизан. Повезло с погодой. Бойцы лежали молча в зарослях орешника, а когда совсем стемнело, пригибаясь, бесшумно пробрались задворками к третьей с краю поселка избе, где жил Столяров.

В начале двенадцатого в дверь легонько постучали.

Алексей вышел открыть сам — на пороге стояли трое вооруженных людей.

— Федор, — назвался рослый человек с худым загорелым лицом.

Алексей крепко стиснул ему руку.

— Один? — спросил Федор, быстро проходя на половину Алексея и оглядывая избу.

— Нет, еще хозяйка.

— Где она?

— В город поплелась, к знакомой…

— Хорошо, — кивнул головой Федор. — Эй, Петро! — позвал он стоявшего у дверей партизана с ручным пулеметом. — Живо на чердак!

Когда пулеметчик исчез в темноте сеней, Алексей спросил Федора:

— Как остальные?

— В порядке, — отозвался Федор, — на местах.

У ворот, за забором… Слушай, дай-ка водички.

Алексей принес ему из кухни кружку воды, Федор жадно выпил и, вытерев рукавом ватника губы, поинтересовался:

— У тебя какое оружие?

— Парабеллум, три гранаты.

— Слабовато… А зачем ты-то остался? Без тебя справимся. Может, пойдешь сейчас в лес?

Алексей возмутился:

— Вас подставлю под пули, а сам спрячусь? Нет, нет, не пойдет!

Федор кивнул человеку в потертом офицерском кителе, тот исчез куда-то на минуту и принес Алексею автомат.

— Ну а теперь по местам! — приказал Федор и сам, став на одно колено, пристроился у окна. Алексей затаился у другого окна, там же, приоткрыв его.

В избе установилась сумеречная, осторожная тишина. Верещание сверчка казалось неестественно звонким.

Алексей покосился на Федора. В темноте, едва различимый, белел горбоносый профиль партизана.

Алексей тихонько спросил:

— Который час?

Федор бросил взгляд на трофейные ручные часы со светящимся циферблатом. Минутная стрелка накрыла цифру шесть.

— Полчаса двенадцатого! — тихо сказал Федор.

Встревоженной стайкой метались мысли Алексея:

"А что, если полиция разгадала его уловку? А что, если она двинет сюда большие силы и он зазря погубит этих ребят? Или фашисты вообще не появятся? Нет, этого не может быть, — возражал Алексей себе. — Разве они упустят такой случай?"

До сих пор он ускользал из их рук, прикидывался шофером, инвалидом, и вот теперь настала минута, когда он выходил к своему противнику на открытый бой.

Алексей вслушивался в тягостную тишину. Ему казалось, что ухо его не пропустит звуков приближающейся опасности, и все-таки первым подал сигнал тревоги Федор. Алексей вдруг услышал его торопливый шепот:

— Едут!

И действительно, с другого конца поселка донеслось сначала слабое, затем с каждым мгновением усиливающееся гудение моторов. Звук ширился, становился уверенней, набирая угрожающие ноты. И казалось, что это грозно ревет сам воздух.

Все дальнейшее свершилось очень быстро.

Несколько грузовиков вынырнули откуда-то из темноты и остановились напротив дома. Из машин одна за другой посыпались неясные, расплывающиеся в тумане фигуры… И вдруг у переднего грузовика плеснуло, брызнув вверх и в стороны, пламя — и грохнул взрыв.

На мгновение Алексей увидел четкие силуэты солдат и нажал спуск автомата. У грузовика еще несколько раз грохнуло. И тут же все заглушил дробный сплошной треск автоматов, сквозь который иногда прорывался размеренный стук пулемета. Казалось, будто какой-то великан сыпал на крышу дома тяжелые чугунные шары.

Улица вдруг ярко осветилась, и в окнах домов заплясали отблески пламени-это взорвалась передняя машина и загорелся вылившийся из баков бензин. Было видно, как на освещенной части улицы выныривали из тьмы и исчезали какие-то люди и их нелепо длинные тени метались по траве.

Алексей непрерывно стрелял из автомата.

— Пора уходить! — донесся до него голос Федора.

Они выскочили из дома. Шум боя затихал.

Фьюить, фьюить, фьюить — просвистело над головой несколько пуль. Видимо, уцелевшие гитлеровцы где-то залегли и отстреливались. Да, нужно было скорей уходить, пока из города фашисты не подбросили подкреплений.

Около Федора появился человек, крикнул ему что-то, чего Алексей: не мог разобрать.

Вдруг в воздухе с треском, рассыпаясь искрами, взвилась, буравя темноту, ракета. Алексей и Федор молча бежали к оврагу.

— Быстрей! — крикнул Федор, и Алексей, спотыкаясь о что-то во тьме, ринулся за ним, но поспевал с трудом — мешала искалеченная нога.

— Их что-то много оказалось! — снова крикнул Федор, оглянувшись на отстающего Алексея.

— Нажми, приятель!

Позади вдруг грохнуло два взрыва, что-то сильно и резко толкнуло Алексея в спину, и он упал.

Солнце еще только поднялось, а староста поселка Краспополье Иван Архипыч Барабаш, толстоносый мужик лет пятидесяти, был уже в пути. С вечера Барабаш гулял в гостях у своего знакомого — старосты соседнего села. Хозяин выставил на стол бутыль отличного самогона, так что через час после прихода в гости Барабаш уже еле ворочал языком и, порываясь пуститься в пляс, требовал музыки погромче.

Домой Ивана Архипыча пришлось отправить на подводе — передвигаться самостоятельно он был не в силах. Когда Барабаш подъезжал к Краснополью, до его затуманенного сознания дошло, что где-то стреляют.

Хмель будто рукой сняло: он проворно соскочил с подводы, возницу отправил назад в село, а сам спрятался в кустах, где и пролежал до рассвета.

Вернувшись в поселок, он увидел черные остовы сгоревших грузовиков, трупы немецких солдат и полицейских. Среди них было и несколько без всяких знаков отличия на одежде. Теперь только старосте стало понятно значение перестрелки: это был ночной налет партизан.

Барабаш много раз слышал о партизанах, но до сих пор в Краснополье они не появлялись. В ответ на рассказы напуганных народными мстителями полицаев Барабаш самодовольно ухмылялся:

— Ну, у нас-то, слава богу, спокойно. К нам они носа не сунут!

И вот, оказывается, добрались.

— Господи, — бормотал Иван Архипыч, — что будет, что будет?

Первач и бессонная ночь, проведенная в страхе, не прошли для старосты даром. Его мутило, ноги подкашивались, а на душе, в предвидении грядущих бед, было плохо.

"Понаедет начальство, — размышлял он, — начнут пытать, что да как. Чего доброго, дадут и мне по шапке. Не углядел, не донес вовремя… А откуда я мог знать…"

Чтобы хоть как-то застраховать себя, Барабаш решил проявить служебное рвение. Он наскоро умылся, опохмелился и отправился по поселку будить жителей: надо было убрать трупы.

Староста стучал в окна и сердито кричал:

— Эй, хозяин, выходи!

В избах шлепали босые ноги, скрипели двери…

Притаившиеся жители неохотно их открывали. Да и то за ворота выходили одни старухи. Мужиков и молодых женщин как ветром сдуло. Видно, еще ночью убежали в лес, не дожидаясь неизбежной расправы гитлеровцев.

В проулке Барабашу встретился Степан Грызлов.

Обычно молчаливый и угрюмоватый Степан, завидев старосту, безмолвно кивал головой и проходил мимо:.

Грызлов работал у немцев и держался с Иваном Архипычем независимо. Но сейчас он сам направился к Барабашу и, поздоровавшись, протянул старосте сложенную вчетверо, потертую на сгибах бумажку.

— Что это? — спросил Барабаш, разворачивая ее и подозрительно косясь на Степана.

— А вот прочти — узнаешь…

Староста достал очки и, водрузив их на толстый, в синеватых прожилках нос, зашевелил губами.

"Справка. Настоящая выдана Попову Алексею Петровичу в том, что он действительно является шофером Наркомата лесного хозяйства и командируется в город Могилев сроком на двадцать пять дней".

Кончив читать, Барабаш поднял на Степана мутный взгляд маленьких серых глаз.

— Где нашел? — сурово спросил он.

— А вон там, в кармане убитого, — ответил Степан.

— Что это еще за Попов?

— Да мой сосед, сапожник.

— Так ведь его не Поповым зовут. Я сам видел его паспорт.

Степан молча подвел старосту к одному из трупов, валявшихся как раз под окнами дома, где жил Алексей.

Убитый лежал на спине, широко раскинув руки. На его обезображенном, видимо, взрывом гранаты лице запеклась кровь. Гимнастерка тоже темнела пятнами крови.

Староста стащил одной рукой кепку, другой осенил себя крестным знамением.

— Царствие небесное! — проговорил он со вздохом. — Ничего не понимаю. Почему он Попов и зачем под пули полез?

— Вот в этом-то и дело — не простая птица был твой сапожник.

Это давно подозревал и сам староста. Недаром прихрамывающий сапожник почему-то интересовал полицию, и оттуда часто поступали запросы относительно его поведения, а также наказы в случае, если поведение Степанова соседа покажется подозрительным, немедленно сообщить начальнику полиции.

Заметить что-либо подозрительное в поведении сапожника — тихого, непьющего человека — староста не мог, о чем неоднократно и докладывал своему начальству. Тем не менее сейчас Барабаш вздохнул облегченно: одной заботой меньше…

В кармане убитого он нашел синенькую книжечку — вид на жительство, выданный сапожнику Пичугину полицейским управлением.

— Так кто же он — Пичугин или Попов? — то и дело бормотал староста.

— Да кто его знает, — мрачно сказал Грызлов, — Как же ты это проморгал, староста?

— А ты что смотрел? По соседству живешь. Давно шепнул бы.

— Я на железной дороге сутками дежурю и видел его не часто. Да и не мое это дело… Ну ладно. Прощевай. Разбирайтесь тут сами. Мне на дежурство пора.

Пелагея Ивановна, хозяйка сапожника, показала, что дома она не ночевала, задержалась у знакомых и, услышав стрельбу, побоялась выйти на улицу.

Утром пришла домой, видит — стекла побиты, а жильца нет. Когда ей сообщили, что он лежит убитый напротив ее дома, она тяжело опустилась на лавку, запричитала. Потом кинулась к своему жильцу, и ее с трудом удалось оттащить.

— Ну, ну! — прикрикнул на нее староста. — Будет тебе выть-то! Кто он тебе? Сын, что ль?

Но Пелагея Ивановна не ответила. Разве могла она объяснить старосте, что за эти месяцы привязалась к своему жильцу как к сыну? Да и в доме такой мужик был дорог: и воды принесет, и дров наколет…

— За что же его порешили-то? — спросила она, поднимая на Ивана Архипыча мокрые глаза.

— А кто его знает? Пойди разберись.

После ночного налета из Краснополья вернулись только семеро солдат, из них — трое раненых. А: посылал Штроп шестьдесят. Оставшиеся в живых рассказывали, что партизан было по крайней мере целый полк.

Когда один из уцелевших жандармских унтеров позвонил ночью Штропу и рассказал ему о разгроме наряда в Краснополье, тот похолодел. Попался! Он, опытный руководитель секретной службы, прошедший такую большую школу, попался как глупый, зеленый мальчишка. Попался на ловко подкинутую приманку. Позор!

Какой позор!

В трубке, которую он держал в руке, гудел взволнованный, прерывистый голос жандарма. Но Штроп не мог вымолвить ни слова! Наконец до его сознания дошло, что унтер о чем-то настойчиво его спрашивает.

— Да, да, слушаю! — сказал главный следователь.

— Какие будут приказания, герр оберштурмбаннфюрер?

— Приказания? — переспросил Штроп, с трудом овладевая собой. Он бросил взгляд на листок бумаги, лежавший на столе, и жестко приказал: — Возьмите людей, машину и как можно скорей на Авиамоторную улицу. (Это был адрес Крюкова.) Повторяю: как можно скорей. Дом семнадцать. Заберите всех, кто там окажется! Всех!

— Слушаюсь!

Отдавая это распоряжение, Штроп почти не сомневался в его бесцельности. Конечно, если этот парикмахер подослан к нему подпольщиками или каким-нибудь большевистским разведчиком, то вряд ли он дожидается дома сотрудников гестапо. Так и оказалось. Минут через сорок унтер снова позвонил Штропу и доложил, что дом номер семнадцать оказался запертым. Когда дверь взломали, то выяснилось, что квартира пуста!

Анализируя причины своей неудачи, Штроп пришел к выводу, что он допустил крупную ошибку, попытавшись единым махом покончить с подпольем, захватив его главаря. Напрасно он вознамерился подобраться к самому сердцу тайной организации большевиков и остановить его биение! Старого волка провели, и как провели! Штропу становилось не по себе при мысли о предстоящих объяснениях с начальством.

Но самый большой сюрприз ожидал его днем, когда к нему в кабинет вошел Венцель и сообщил, что среди убитых обнаружен некто Попов.

— Попов? — задумчиво переспросил Штроп.

— Да, тот самый шофер из Москвы… Помните, раненный в ногу? Староста прислал его документы. Вот они!

— Так ведь он же умер от тифа… тот, раненный в ногу, которого мы принимали за генерала Попова. Чертовщина какая-то.

Венцель, следя за выражением лица Штропа, положил на стол синие картонные карточки — вид на жительство на имя Пичугина.

Едва взглянув на фотографию, Штроп сразу же все вспомнил. Некоторое время, потрясенный, он сидел неподвижно, покусывая губы.

— Где найдены эти документы? — хрипло спросил.

— В кармане убитого. Напротив дома, в котором собрались бандиты…

— Но как он там оказался? Значит, он выбрался из госпиталя живым?

— Он жил под чужой фамилией, — бесстрастно объяснил Венцель.

— Значит… — начал Штроп, вопросительно глядя на своего собеседника. Значит, ему не только помогли бежать, но еще и снабдили фальшивыми документами. Генерал — не генерал, но, видно, не простои человек.

— Это был именно тот, кого мы искали, — закончил Штроп забарабанил пальцами по столу, посматривая на начальника полиции. Тот, глядя перед собой, курил сигарету.

Несколько минут они молчали.

— Плохо, штурмбаннфюрер, очень плохо, — проговорил наконец Штроп.

— Почему же плохо?

Шеф гестапо метнул на своего заместителя раздраженный взгляд.

— Почему? Ты хочешь, чтобы я объяснил тебе почему! Надо быть круглым идиотом, чтобы не сообразить что у нас в руках был опытный большевистский разведчик. Недаром он был в компании с тем самым секретарем обкома, о котором донес Борис Крюков.

А может, это и есть тот самый секретарь? Парикмахер как доносил: секретарь живет в этом доме или должен туда явиться?

Венцель молчал. За месяцы совместной работы со Штропом он пришел к выводу, что его начальник слишком старомодный и недостаточно гибкий работник.

Венцель просто удивлялся, как еще он держится на своем посту. Слишком уж прямолинеен.

— Почему вы говорите "был"? — сказал Венцель. — Он есть. Он жив. Просто взять теперь его еще не удалось.

Лотар Штроп испытующе смотрел на штурмбаннфюрера.

— А кто же убит?

— Я не вижу причин для волнения, — продолжал Венцель. — На вашем месте я нашел бы, что сообщить в Берлин. Необязательно рассказывать правду. Тем более что мы еще не знаем правды. Напишите, что гестапо нанесло подполью существенный удар — выследило важного, руководителя красных и захватило его… Но он при попытке к бегству был убит… Неплохо звучит, а?

Что вы, не знаете, как составляются эти донесения?

Тонкие губы Штропа дрогнули в усмешке.

— Раньше мне никогда не приходилось вводить в заблуждение вышестоящее начальство.

— То раньше, — пожал плечами Венцель. — А теперь мы в России. Специфическая страна. Специфические условия. Надо приспосабливаться… Мы не можем сообщать в Берлин абсолютную правду. Боюсь, что нас не поймут. Им ведь там все кажется проще.

— Да, пожалуй, — вздохнул Штроп. — Кажется, в твоем предложении что-то есть. Подготовь-ка проект донесения. У тебя это хорошо получается… Но почему ты считаешь, что этот Попов-Пичугин или как его там — жив? Ведь тело найдено, его опознали соседи, хозяйка.

Вот протокол допроса.

— А мы установили, — усмехаясь, сказал Венцель, — что на ногах убитого нет следов ранения. А тот ведь был хром… Еле передвигался на костылях, когда вызывали мы его на допросы.

Тело сапожника Пичугина выдали для похорон только через три дня после налета партизан. Все заботы по похоронам взял на себя Грызлов. Он объяснил это тем, что хоть и редко встречался с покойным, но тот при жизни помогал многодетному Степану: чинил обувь его детям, занимался с ними. Соседи сочли естественным, что именно Грызлов выпросил у старосты подводу, заказал гроб вырыл могилу с помощью своего старшего сына.

И хоть смерть за последний год стала привычной гостьей в Краснополье (да и только ли в поселке!), но все-таки смерть сапожника больно ударила по сердцам многих. Кроме того, она привлекла внимание своей необычностью и даже загадочностью. Никто ничего не знал о второй, тайной жизни этого широкоплечего, неизменно приветливого человека, поэтому гибель его казалась нелепой. Одни предполагали, что Пичугин был связан с партизанами, другие объясняли его смерть простои случайностью.

Тощий маштак потащил гроб на кладбище, а сзади шли Грызлов со своим многочисленным семейством и Пелагея Ивановна. К ним пристроились несколько человек.

Когда гроб был опущен в могилу и над ней вырос рыжий глиняный холм, Степан водрузил в изголовье деревянный крест, на котором суриком было выведено.

"Иван Степанович Пичугин".

— Может, родственники объявятся, — пояснил он собравшимся, приминая лопатой вокруг креста землю.

Потом вскинул на плечи перепачканный глиной заступ, оглянулся на могилу и молча зашагал к поселку, да ним двинулись остальные.

Над полями уже синели сумерки.

За действиями Грызлова целый день неотступно наблюдал Барабаш. Староста и железнодорожник сговорились помалкивать в поселке о тайне Попова-Пичугина, но по разным мотивам. Иван Архипыч был рад поскорее замести все следы этой подозрительной истории, из-за которой его все эти дни таскали в гестапо. А Грызлов действовал согласно указаниям подпольщиков.