Особое задание

1. В тюрьме

Лещевского арестовали прямо в госпитале. В низком, темном полуподвале, куда впихнули Адама Григорьевича, было тесно. Арестованные сидели на ящиках, мешках с песком, лежали прямо на полу.

Лещевский был так ошарашен всем случившимся, что только теперь в камере по-настоящему понял, какое страшное несчастье навалилось на него. До сих пор он не верил в возможность ареста, надеялся, что с ним этого не произойдет, и вот за его спиной с лязгом захлопнулась тяжелая железная дверь.

Как бы ему хотелось, чтобы такая же участь не постигла его друзей Готвальда и Алексея!.. Но на первых же допросах Лещевский убедился, что Готвальду удалось скрыться — хирургу не устраивали очной ставки с Валентином. Правда, как-то Штроп показал врачу. несколько мелко исписанных страниц, уверяя, что это показания Готвальда. В этих показаниях утверждалось, что он, Лещевский, был связным между Готвальдом и большевистскими подпольщиками.

Однако, несмотря на всю свою неопытность в подобных делах, Адам Григорьевич понял: следователь расставляет ему грубо сработанную ловушку. Если бы Валентин был арестован, он давно бы встретил его в этом кабинете. Следователь не знает правды, а ловит его.

Сначала Штроп пытался разговаривать с Лещевским мягко, "по душам". Он убеждал врача, что тот упрямится напрасно. Россия все равно в безнадежном положении, фашистская Германия очень скоро разгромит большевиков.

— Ну поймите, — увещевал Штроп, — зачем вам, интеллигентному человеку, приносить себя в жертву безнадежному делу. Расскажите все чистосердечно, и мы гарантируем вам жизнь. Мы понимаем, вы заблуждались, ошибались…

Но когда Лещевский снова и снова повторял, что шофер ходил в кабинет врача только как пациент, Лотар Штроп резко переменил тактику допроса.

Хирурга стали бить, и очень жестоко. В камеру его уносили в бессознательном состоянии.

Когда Адам Григорьевич приходил в себя, он со страхом вспоминал: не проговорился ли в полубреду.

И в ожидании следующего вызова в кабинет Штропа он мысленно твердил: только бы выдержать, только бы выдержать, только бы никого не выдать!

Потом Лещевского перевели в городскую тюрьму.

Его соседом по камере оказался паренек лет двадцати с лишним. Одежда на нем была порвана. Лицо в синяках и кровоподтеках.

Адам Григорьевич с трудом узнал в нем секретаря комсомольской организации школы номер пять Сергея Соболевского, — хирург когда-то вправлял ему вывихнутую ногу. Соболевского тоже водили на допрос каждый день, и каждый день его вносили в камеру на носилках. И Лещевский часто задавал себе вопрос: откуда у этого мальчика такое мужество, откуда такая сила?

— Лещевский! — выкрикивал надзиратель, и Адам Григорьевич заставлял себя подняться на ноги.

2. По ту сторону огненной линии

В тот день, когда отряд жандармерии попал в засаду в поселке Краснополье, Шерстнев, которого тем временем повысили в чине, был послан в Грушевскую волость проверять работу местной полиции. Вернувшись через неделю, он прежде всего зашел в комендатуру, но Софьи Львовны там не оказалось. Шерстнев узнал, что она вместе с комендантом Патценгауэром уехала в Германию.

Его мучила тревога. Что с Алексеем? Удалось ли ему уйти в лес к партизанам? Это можно было бы узнать только у Корня, но и он пока не давал о себе знать. Чем кончилась операция в Краснополье? Ехать на бывшую квартиру Алексея Тимофей не решался.

Об аресте Лещевского Шерстнев знал уже давно и больше всего боялся, что хирург не выдержал пыток и выдал подпольщиков.

Осторожными вопросами Шерстнев попытался навести обо всем его интересующем справки в полиции, но чего-либо определенного выведать ему не удалось.

Никто этого разговора не поддерживал. Вечером в кабачке один из его сослуживцев оказался более откровенным.

— Ну, что нового? — спросил Тимофей.

— Мало веселого! — ответил подвыпивший полицай.

— А что такое? — насторожился Шерстнев, чувствуя, что за этой фразой кроется что-то очень важное.

— Ты что, не знаешь? — удивился сослуживец.

И полицейский рассказал о гибели целого отряда жандармерии и сотрудников гестапо в Краснополье.

— Вот черт! — воскликнул Шерстнев. — Совсем распоясались эти бандиты. Кого-нибудь задержали?

Полицейский махнул рукой.

— Какое там! Правда, ихнему главарю уйти не удалось.

— Какому главарю? — настороженно спросил Шерстнев.

— Да какому-то сапожнику. Он, говорят, все это дело и подстроил. Его застрелили на месте.

Полицай что-то говорил еще, но Шерстнев дальше не слушал. Ему изменила его постоянная выдержка — он на несколько секунд потерял контроль над собой.

Убит Алексей! Это было ошарашивающее известие, с которым Тимофей не мог примириться. Погиб такой опытный разведчик! Это невероятно, неправдоподобно.

Алексей так осторожен, взвешивает каждый шаг.

Нет, здесь что-то не так, думалось Тимофею. Ему хотелось сейчас же поехать в Краснополье, чтобы расспросить о подробностях гибели друга. Но ехать было нельзя: слишком заметна будет эта поездка. Что там делать полицейскому, какое у него может быть задание: ведь в этой операции принимали участие другие. Попасть в Краснополье Шерстневу не удалось и на следующий день: с нарядом полиции его послали в село Пашково, где, по агентурным данным, ночью должны были появиться партизанские связные.

В Пашкове Шерстнев зашел к своему знакомому — Захару Ильичу Крутову. Это был высокий, еще довольно крепкий человек лет шестидесяти, с глубоко запавшими глазами, напрочь закрытыми лохматыми седыми бровями. Тимофей предупредил старика, что намерен у него переночевать. Обычно Захар Ильич отвечал лишь одной фразой: "Хорошему человеку крыши не жалко".

Но на этот раз Тимофею показалось, что старику его просьба пришлась не по душе. Он мялся, дергал себя за бороду, глаза его бегали по сторонам.

Шерстнев делал вид, что не замечает уловок старика, и настаивал. Захар Ильич наконец уступил.

Шерстнев "проговорился", что ночью на село нагрянут полицейские, — он знал, что старик предупредит кого надо.

Захар Ильич догадывался, что Шерстнев необычный полицейский. Подкупала Крутова вежливость этого человека. Переступив порог, Шерстнев обычно стаскивал и головы фуражку и почтительно здоровался со стариком. Никогда не видел Захар Ильич, чтобы этот полицейский на кого-нибудь кричал или кого-нибудь избивал. "Чудной какой-то", — заключил старик, поближе познакомившись с Тимофеем. А к тому же Тимофеи, уже не первый раз "проговаривался" о планах полиции, и Крутов подумывал, что это неспроста.

Обычно Крутов был рад приходу своего знакомого и всегда уговаривал его остаться ночевать. Но на сей раз он не знал, как ему поступить. Хоть он и отнес Шерстнева к разряду "чудных" полицейских, но не мог же сказать, что на чердаке у него скрывается партизан. Присутствие полицейского смущало Крутова — вот-вот нагрянут жандармы, а как незаметно свести партизана с чердака? Ведь в избе слышен всякий шорох!

Партизаном этим был Валентин Готвальд.

После того как Алексей сфотографировал документы, он распорядился, чтобы Готвальд немедленно ушел с семьей к партизанам. Но когда Валентин, заехав домой, заикнулся об этом, жена заупрямилась.

— Не пойду! — решительно заявила она. — Что я там буду делать с ребенком?

Жена ударилась в слезы. Валентин растерялся. Признаться, он и сам боялся за маленького сынишку. Но выхода не было.

Валентин уговаривал жену как мог, но она стояла на своем: лучше умрет здесь, но с крохотным ребенком в лес не пойдет!

Ситуация сложилась безвыходная. Не зная, какому поступить, Валентин решил сказать жене напрямик: если он сегодня же не уйдет в лес, его арестуют.

Жена побледнела. Она и испугалась и обрадовалась.

Значит, ее опасения, что муж продался немцам, напрасны. Как она сама не могла догадаться об этом! Как она только смела предположить, что ее муж, друг, человек, которого она любила, мог оказаться предателем! Евгения больше не колебалась: захватив самое необходимое, семья Готвальдов быстро покинула дом.

В село Пашкове Готвальд пришел ночью. Жену и ребенка он оставил пока у знакомых в селе Криницы, а сам отправился к Захару Ильичу. Старик предложил Готвальду переждать некоторое время на чердаке. Валентину нравился этот суровый с виду человек.

На следующий день после прихода Готвальда в село нагрянули жандармы. Один из них забежал в избу к Захару Ильичу. Это, видимо, был еще не наторевший на облавах гитлеровец. Ворвавшись в избу, он ринулся прямо к печке. Видимо, над ним подшутили, что именно в этом месте крестьяне часто прячут партизан.

— Эй, матка, матка! — крикнул он Матрене Максимовне, жене Крутова, показывая знаками, чтобы та открыла заслонку.

— Никс, никс! — покачала головой Матрена Максимовна, вытаскивая из печи ухватом чугун со щами.

Убедившись, что в печке действительно никого нет, солдат сосредоточил все свое внимание на щах. Подняв крышку, он пошевелил ноздрями, вдыхая ароматный запах, вынул из-за голенища сапога ложку.

Похлебав щей, он быстро выбежал на улицу, предварительно заглянув под кровать.

Всего этого Валентин не видел. Он лежал в ворохе сена на чердаке, сжимая в руках противотанковую гранату. Вскоре Захар Ильич поднялся к нему и сказал, что немцы ушли.

И вот теперь еще одна неприятность: вечером в избу Крутова пришел на ночлег полицейский, да еще и предупредил, что будет облава.

Захар Ильич сказал Готвальду, что этого полицейского он хорошо знает и вряд ли его стоит опасаться.

Однако и Готвальд и хозяин не спали всю ночь: Валентину ночью надо было уходить!

Шерстнева разбудил стук в окно.

Накинув полушубок и сунув ноги в разбитые валенки, Захар Ильич, что-то недовольно бормоча себе под нос, вышел открывать дверь. Тимофей на всякий случай поставил пистолет на боевой взвод.

Старик долго не возвращался. Шерстнев лежал в маленькой комнатке, отделенной от избы тесовой переборкой, напряженно прислушиваясь к тому, что происходило в сенях. Оттуда доносились приглушенные голоса, скрипели половицы.

"Кто бы это мог быть?" — раздумывал Шерстнев.

А может быть, односельчане Пашкова решили расправиться с предателем, за которого его, Тимофея, принимают?

Он поспешно оделся и на цыпочках направился к порогу. Еще раз прислушался: за дверью о чем-то шептались. Шерстнев осторожно приоткрыл дверь.

Захар Ильич держал в руках "летучую мышь". Тусклый свет фонаря вырывал из темноты еще две фигуры. Лица ночных гостей были освещены снизу, и Тимофей не сразу узнал, что перед ним Алексей и Готвальд.

Несколько мгновений полицейский стоял, не в силах произнести ни слова. Потом настежь распахнул дверь.

— Алексей! — вскрикнул он наконец и прислонился к дверному косяку. Откуда? Ты ведь?.. Ты же…

— Покойник? — засмеялся Алексеи, обнимая Шерстнева. — Как видишь, нет!

— Ничего не понимаю! — пробормотал Тимофей. — Да что это последнее время происходит?!

Захар Ильич, видимо, тоже ничего не понимал. Он приготовился услышать выстрелы, возню и сейчас переводил недоуменный взгляд с Алексея на Шерстнева.

— Это как же получается? — спросил он. — Выходит, свои, что ль, встретились?

— Свои, свои, — весело подтвердил Алексей, хлопая Шерстнева по плечу.

Тимофей обнялся с Готвальдом, и все трое долго шутили над Захаром Ильичом, который не хотел пускать в избу Алексея, потому как у него ночует полицейский.

Шерстнев возмущался, что Алексей не предупредил его о том, что остался жив.

— Ведь я мысленно похоронил тебя, брат… Как же ты мог не сказать мне?

— Но как? — спросил Алексей. — Ведь ты был в отъезде, а доверять малознакомому человеку… сам понимаешь.

— Но зачем тебе вся эта комедия? — не унимался Шерстнев. — Ушел бы просто в лес, и все…

— Чтобы доставить удовольствие гестапо. Не хотелось их как-то огорчать, — улыбнулся Алексей. — Боялся, что с начальником гестапо будет плохо. Все-таки обидно, я ведь был у него в руках. — Алексей помолчал, потом добавил: — А если говорить серьезно, то мне выгоднее числиться в покойниках, чем в живых… Поэтому я попросил Степана Грызлова переодеть один из обезображенных трупов в мой пиджак и сунуть командировочное удостоверение в карман. Я рассчитал, что в спешке они не станут проверять — есть ли у меня на ногах ранения…

В избу вошли еще двое партизан и напомнили Алексею, что пора уходить.

Был второй час ночи.

— Ну что ж, двинемся! — Алексей поднялся.

Он обнял Шерстнева, они уговорились о новых явках — все старые связи были потеряны.

Тимофей пожал руку Готвальду и двум проводникам. На прощание предупредил:

— Имейте в виду, километрах в десяти отсюда человек десять полиции. Осторожней. — И шепнул Алексею: — Завидую… Хотелось бы быть с вами.

Алексей махнул рукой.

Потерпи. До встречи…

Готвальд, Алексей и двое проводников вышли на улицу. Стояла темная ночь. Проводники, хорошо знавшие дорогу, уверенно шли по лесу.

Сразу после ухода из Красновидова Алексей в партизанском отряде спросил об Ане. С тех пор как подпольщики помогли переправиться девушке в лес, он ни разу ее не видел. Только слышал, что ее назначили разведчицей-наблюдателем.

Командир отряда огорошил Алексея неприятной новостью: оказалось, что вот уже две недели Аня тяжело больна, партизанский врач установил воспаление легких. Девушку отправил в деревню — отлежаться.

— Куда же? — стараясь скрыть охватившее его волнение, спросил Алексей.

— Она в селе Мыздра, у своей тетки, — ответили ему.

— Мыздра? Где это? Далеко?

— Километров девяносто отсюда.

Заметив озабоченно сдвинутые брови Алексея, командир отряда осведомился:

— Она что, родственница вам?

Алексей проговорил после паузы:

— Нет, больше чем родственница: она спасла мне жизнь.

— Мгм… Вот оно что…

Скобцев задумался.

— Вы не волнуйтесь, она там в безопасности, — добавил он, помолчав. Село глухое. Немцев и полиции поблизости нет. Тетка ухаживает за ней преданно.

А ей нужна забота. Воспаление легких — не шутка. Мы стараемся, чтобы они не нуждались. Отправляем им продукты, трофейные медикаменты. Наши ребята у немцев всем разживаются: и консервами, и лекарствами, и шнапс достают.

Алексей улыбнулся и присел за стол, сколоченный из неструганых досок, взъерошил волосы.

— Да, твои ребята не промах! Немецкие склады трещат. — Он тоже помолчал. — Хотелось бы мне по)видать Аню.

Скобцев прищурил свои и без того узкие, глубоко посаженные глаза.

— Повидать? Поправится — повидаешь. И идти в Мыздру далеко. Дорог по болотам ты не знаешь. Одному не добраться, а провожатых дать тебе не могу. Каждый человек у меня на счету.

— Говоришь ты верно. Возразить тебе трудно. Но… как бы тебе это объяснить. В общем, тут особый случай.

— Догадываюсь. Девчонка она ничего. Хорошенькая. Да и ты мужик видный. Дело естественное.

Алексей не поддержал шутки.

— Нет, прозорливец, я вижу, ты неважный. Не угадал, я говорю же: эта девчонка спасла мне жизнь. Не будь ее, не сидел бы я сейчас здесь. Аня для меня словно родная дочь. А что касается риска, то когда она меня прятала у себя дома, и везла в больницу, и навещала там, то гораздо больше рисковала. В городе шпиков больше, чем в Мыздре. Теперь, когда она хворает, я должен ей помочь, а если ей ничего не нужно — просто повидать.

Скобцев поскреб гладко выбритый подбородок и засмеялся.

— Ну ладно уж, ты мне не рассказывай. Я сам человек. Наверное, уж забрала за сердце. Греха тут нет…

— Тут не о грехе идет речь, — перебил его Столяров, — а о человеке. Да еще каком человеке!

Скобцев стал серьезным. Боец она настоящий. Хоть и недолго пробыла в отряде, но ее все полюбили. Смелая она, всем на удивление, и очень исполнительная.

Ведь простудилась она, выполняя задание… Тут кругом болота. Да и речки пришлось вброд сколько раз переходить. Несколько часов в мокрой одежде — что ж удивительного, что воспаление легких…

Скобцев помолчал, думая о чем-то своем.

— Ну так что ж? — прервал затянувшуюся паузу Алексей. — Лошадей и двух ребят-проводников дашь?

Командир засмеялся.

— Что мне с тобой делать? Ладно! Бери лошадей.

Ишь какой упрямый. Заладил свое — тебя не переспоришь… Кстати, захватите продукты да спирту для компрессов. От всех привет передашь. Скажи — мы ее ждем обратно. И Марфе Семеновне — ее тетке — поклонись.

Она немало нам помогает. Достойная женщина.

До Мыздры Алексей и его проводники добрались без всяких происшествий. В лесу никого не встретили, и на дорогах будто все вымерло. Ночь видалась светлая, и сквозь деревья косо сквозили голубоватые лучи месяца.

Село стояло у опушки леса. Партизаны помогли Алексею отыскать избу Аниной тетки.

Сдерживая волнение, Алексей постучал в окно. Послышалось шлепанье босых ног по полу. Скрипнула дверь, и женский голос спросил тревожно:

— Кто там?

— Свои, — ответил один из проводников. — Привет от Кузьмича.

Загремела щеколда, дверь распахнулась, и в темном проеме Алексей увидел невысокую женщину в телогрейке и торопливо наброшенном на голову белом платке.

— Марфа Семеновна? — спросил Алексей.

Женщина кивнула головой. Казалось, что ее нисколько не испугал этот стук в окно. Видимо, ночные гости из леса наведывались часто.

— Мы к Ане. Как ее здоровье? — шепотом сказал Алексей. — Мы пришли ее проведать и кое-что привезли.

Хозяйка провела Алексея в избу. Его спутники остались с лошадьми.

— Что Аня? Как она? — продолжал расспрашивать Алексей Марфу Семеновну.

Они вошли в комнату, хозяйка зажгла коптилку.

И прежде чем Марфа Семеновна успела ответить, Алексей услышал из-за перегородки Анин голос:

— Тетя, кто там?

— К тебе гости, Аннушка!

Алексей отбросил ситцевые занавески. Он не мог в темноте рассмотреть лица Ани, видел только, что она приподнялась на локте. Глаза ее лихорадочно блестели.

— Кто вы?

— Аня! Ты не узнала меня? — Алексей в растерянности стоял, не зная, подойти поближе или остаться на месте.

— Нет, не может быть! — чуть не вскрикнула Аня. — Алексей Петрович? Вы? Просто не верится, как вы здесь оказались! — Она потянулась к нему, удивленная и счастливая. — Не могу поверить…

— Аня!

— Алексей Петрович! — снова вскрикнула она и засмеялась. — Чего же вы стоите, проходите! Нет, подождите, я хоть причешусь… Да где же гребенка? Ну да неважно. Проходите. Тетя Марфуша, дайте сюда коптилку!

Мерцающий огонек осветил немолодое лицо Марфы Семеновны — доброе, усталое, чуточку удивленное.

Алексей подошел к Ане, она смущенно поцеловала его в щеку и откинулась на подушку. Она глядела на него и без конца повторяла его имя, смеялась, смеялась, счастливая, и он улыбался, смотрел на ее раскрасневшееся, радостное лицо.

Марфа Семеновна поставила коптилку на табуретку.

Алексей принес со двора и разложил на столе свертки с сахаром и банки с консервами, пакет с разными лекарствами, бутылку спирта.

— Что вы, что вы! — запротестовала Аня. — Нам ничего не надо. Я все боюсь, что вы мне приснились.

Вот проснусь — и вас нет.

— Как ты себя чувствуешь? — уже в который раз спрашивал Алексей, и Аня все не отвечала на вопрос, а только завороженно смотрела на него.

…Сколько они проговорили, Алексей не помнил.

Марфа Семеновна хлопотала на кухне, несколько раз приглашала Алексея "покушать на дорожку", но Алексей все отмахивался, торопясь в подробностях рассказать Ане, что с ним произошло за время их разлуки.

О Лещевском он умолчал, чтобы не расстраивать больную.

Наконец Марфа Семеновна собрала гостей вокруг стола.

За полчаса до рассвета Алексей, поднявшись, сказал:

— Ну, нам пора. Скоро утро. Выздоравливай.

На прощание он поцеловал девушку в лоб, стараясь не видеть, как дрожат се губы…

— Ну, Аня, не надо. Ты же солдат.

— Не буду, не буду, — прошептала она, сдерживая всхлипывания.

Такой она ему и запомнилась: в простенькой ночной рубашке, со спутанными светлыми волосами, с глазами, полными слез, с обметанными, потрескавшимися губами, готовой вот-вот расплакаться.

3. Задание центра

Шла осень 1942 года. Петр Кузьмич позвал Алексея в свою землянку и протянул ему листок бумаги.

— Тебе, из Москвы…

Алексей торопливо скользнул взглядом по строчкам.

Это была радиограмма из Центра.

"Рады сообщить вам, — читал Столяров с волнением, — что добытые вами сведения высоко оценены руководством и способствовали нанесению чувствительных ударов по оккупантам. Вы проявили в борьбе с врагом смелость, изобретательность и отвагу. Вы, несомненно, нуждаетесь в серьезном лечении. Несмотря на то, что враг еще силен и продолжает оставаться опасным для нашей Родины, считаем целесообразным предоставить вам отпуск для отдыха и лечения, чтобы в дальнейшем, используя все свои возможности, вы смогли с новыми силами включиться в боевую деятельность по разгрому и уничтожению гитлеровских захватчиков.

Андрей".

Алексей прочитал радиограмму несколько раз, затем слегка дрожащими пальцами сложил бумажку вчетверо и сунул в карман. После многих месяцев во вражеском тылу эти теплые слова благодарности возволновали его до слез. Нет, Столяров не ждал поощрений. Но было все-таки приятно, что он наконец принес какую-то пользу фронту. Не напрасно прошли его бессонные ночи, когда он обдумывал, как пробраться на секретный аэродром.

Вознагражден был риск, когда Алексей средь бела дня фотографировал секретный приказ о наступлении. И теперь за время пребывания в отряде он участвовал в разработке нескольких секретных операций и наладил партизанскую разведку, которая добыла немало важных сведений.

Он постарается сделать еще больше. Правда, Центр предлагает ему отдохнуть. Это, конечно, соблазнительно. Ранение, несколько месяцев, проведенных в больнице, постоянное напряжение, полуголодная жизнь — все это сказалось на его когда-то могучем здоровье разведчика.

Мучительно хотелось повидать жену. Да, очутиться вдруг в Москве, среди своих — это казалось немыслимым счастьем. Но выбраться отсюда можно было только самолетом, перелет и посадка которого связаны с огромным риском для пилотов. Нет, рисковать чьей-то жизнью ради короткого счастья он не мог. Да и оставить своих товарищей теперь, когда настоящая работа только что началась, было бы безрассудно.

Ответить Москве ему удалось лишь через две недели. В тот момент, когда он читал радиограмму, вернулись партизанские разведчики и сообщили, что к лагерю с трех сторон подступают большие силы гитлеровцев. Скобцев решил, оставив заградительные группы, увести отряд в безопасное место — силы были неравные.

Холодным сентябрьским утром отряд двинулся в Ружские леса. Издалека доносился шум боя — это оставленные партизанами заслоны преграждали дорогу карателям.

Алексей ехал верхом рядом с командиром отряда.

Скобцев, как всегда отлично выбритый, в ладно сидящей шинели, бесстрастный, сдерживал испуганно вздрагивавшую при взрывах гнедую кобылу, зорко оглядывал ряды партизан. Отряд двигался быстро, но без излишней спешки и нервозности. Деловитое спокойствие, которое Алексей видел на лице командира, казалось, передавалось и бойцам.

…Несколько дней отряд шел с боями, вырываясь из окружения. Раненых становилось все больше, да и убитыми отряд оставил немало людей.

Каратели неотступно преследовали партизан, видимо, рассчитывая загнать их в непроходимые Сардомские болота, лежавшие на пути к Ружским лесам.

Отряд подошел к Мыздре. Здесь Скобцев намеревался дать бойцам передышку и найти проводника, который провел бы отряд тайными тропами через болота.

Алексей предложил Скобцеву остановиться в избе Аниной тетки. Девушка радостно встретила Алексея, почтительно поздоровалась с Кузьмичом и заявила, что уйдет с отрядом.

— А как ты себя чувствуешь? — спросил Алексей.

— Я совершенно здорова!

— Да, тебе, пожалуй, будет лучше уйти с нами.

Оставаться будет опасно — вот-вот сюда нагрянут немцы.

Аня вся светилась от радости.

Измученный переходами, Алексей, не дождавшись, пока Марфа Семеновна приготовит ужин, повалился на лавку и тут же заснул как убитый, Скобцев последовал его примеру.

Проснулся Алексей оттого, что его кто-то тряс за плечо. С трудом открыв глаза, он увидел склонившегося над ним командира отряда. Тот был уже в шинели.

— Немцы! — услышал Алексей.

Он вскочил и, пошатываясь, огляделся. На столе дымился чугунок с картошкой, горела коптилка.

По бревенчатым стенам, кривясь, скользили тени. В избе, кроме Ани, Марфы Семеновны и Скобцева, было несколько бойцов из отряда и чернобородый комиссар.

Все были встревожены.

— Некогда, некогда! Нам не до еды, — говорил Скобцев обеспокоенной хозяйке. — Может, и вы с нами пойдете — нагрянут фрицы, никого не пожалеют. Ну а ты, Аня, уж конечно, должна уходить!

— Ясно, товарищ командир. Я дорогу хорошо знаю.

В этих местах много раз бывала, более подходящего проводника вам не найти, в селе ведь остались только старики и старухи.

И Алексей залюбовался этой светловолосой, большеглазой девушкой.

— Ой, товарищ командир, — говорила Марфа Семеновна, покачивая головой, — не пойду я с вами.

Здесь люди верные тоже нужны. Мало ли что. Провожу вот только вас немного…

— Ну зачем? — сказала Аня, бросив на тетю укоризненный взгляд. — Если уж решаешь не идти — оставайся. Я дорогу сама не хуже тебя знаю.

Марфа Семеновна вздохнула и поцеловала племянницу…

— Ты смотри осторожней… — Голос Марфы Семеновны дрожал. — Лучше бы кто другой повел. Нет, все-таки пойду я с вами вместе через болото.

Что-то в голосе Марфы Семеновны было такое, что заставило прекратить все дальнейшие разговоры по этому поводу. Это, наверное, понял и командир отряда.

Женщины стали одеваться, собирать в дорогу еду.

Марфа Семеновна, уходя, долго оглядывалась на незапертые двери своего родного дома.

— Зачем запирать? — сказала она Ане. — Все равно немцы сломают замок и все разграбят… А может, и дом сожгут.

Алексей, как и все, был обеспокоен судьбой отряда, судьбой этих измученных, валившихся с ног людей, над которыми нависла угроза гибели.

Марфа Семеновна и Аня пошли впереди, рядом с комиссаром. Алексей и Скобцев замыкали цепочку.

Переход по узкой, капризно петляющей через болото дорожке, чавкающая под ногами грязь, непрерывная стрельба, скрип повозок, стоны тяжелораненых — все это потом не раз вспоминал Алексей.

Цепочка бойцов уже была где-то посередине болот, как пришла беда. На лес спускались вечерние сумерки, и думалось, что все страшное позади. Гитлеровцы отстали, не найдя дороги через топь, можно было вздохнуть спокойнее.

Внезапно где-то справа разорвался артиллерийский снаряд. За ним второй и третий — в голове колонны.

Бойцов засыпало осколками — раздались крики, стоны раненых. Произошло замешательство — колонна остановилась. Залечь в грязь или рассыпаться было невозможно. Каждый шаг в сторону от тропы грозил неминуемой гибелью.

Конь, которого Алексей вел в поводу, взвился на дыбы и, храпя, тяжело осел на задние ноги. Алексея волной швырнуло на землю, но через мгновение он уже посылал во тьму короткие очереди из автомата, неслышные в поднявшемся вокруг него треске, грохоте и криках. Да и ненужные: было видно, что враги били наобум из пушек, подвезенных к лесу.

Краем глаза Алексей видел лежавшего неподалеку Скобцева. Тот кричал что-то подползшим к нему бойцам.

Через несколько минут обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Должно быть, гитлеровцы решили, что отряд разгромлен и стрелять далее бессмысленно.

Стрельба стихла, но отряд не двигался. Что-то случилось впереди колонны. Когда Алексей и Скобцев пробрались к месту происшествия, с трудом обходя людей, стоявших на узкой части, они увидели в сумерках, что кого-то поднимают с земли…

— Кто это? — спросил Алексей пожилого бойца.:.

Тот молчал.

Алексеи повторил вопрос.

— Аня, — почему-то шепотом ответил солдат.

— Ранена?

Партизан посмотрел на Алексея так, будто тот проявил совершенно неуместное любопытство. Но этот взгляд был исчерпывающим ответом.

Аню подняли и понесли. Отряд снова двинулся через болото. Марфа Семеновна по-прежнему указывала дорогу. Губы ее были скорбно сжаты, но она не плакала. Положение отряда оставалось настолько серьезным, что приходилось забыть о собственном горе.

Алексей снова шагал рядом со Скобцевым. Оба подавленно молчали.

— Может, еще придет в себя, — наконец проговорил Алексей.

— Куда там! — махнул рукой Скобцев. — Если сейчас жива, то умрет по дороге. Здесь же не подашь настоящую помощь.

К утру отряд вышел на твердую почву. Над партизанами спокойно шумел сосновый бор. Выстрелов не было слышно. Разведка донесла, что каратели, видимо, не стали углубляться в лес и повернули назад.

Опасность, кажется, пока миновала, и можно было отдохнуть, но подавленность и тревога владели всеми.

Алексей не мог справиться с горем. По лицу Скобцева и комиссара Алексей догадывался, что то же, что и он, испытывают и его друзья…

Хоронили Аню в тот же день. У свежей могилы собрались все, кто был свободен от службы. Неярко светило сентябрьское солнце. В лесу стояла удивительная, по-осеннему прозрачная тишина, которую нарушал лишь шорох опавших листьев под ногами людей. Яркими флагами пламенели осинки над обнаженными головами бойцов.

Комиссар оказал речь. Казалось, что он находил слова в самых потаенных уголках души. Он призывал бойцов отомстить за Аню.

— Мы никогда не забудем смелую дочь нашего народа. Она заслуживала бы пушечного салюта, но мы здесь, в тылу врага, не можем почтить ее память даже ружейной стрельбой. И когда придет день Победы, мы все должны помнить, что наша Аня отдала жизнь во имя нашей Родины, нашей свободы…

В лесу вырос маленький холмик. Партизаны положили на него большой камень, который нашли в лесу.

Он поможет отыскать могилу отважной девушки.

С Москвой Алексея удалось связать, когда отряд окончательно обосновался на новом месте. Алексей заявил Центру, что прерывать работу сейчас считает нецелесообразным, и просил разрешения остаться в тылу.

Вскоре он получил ответную радиограмму. В ней говорилось:

"Благодарим за мужественное решение. Андрей".

Алексея предупредили, что из Москвы получен также "куэрикс". Этот термин Алексею был хорошо известен, он означал важность очередного радиосеанса.

Алексей и Готвальд ждали радиста в избушке лесника. Вечер выдался теплый, безветренный и безлунный. Рядом с избушкой, — в самой гуще леса, жил-шумел целый партизанский городок из землянок и палаток.

Командир отряда уговаривал Алексея отдохнуть, но как-то незаметно для себя Алексей продолжал работать: обсуждал с разведчиками планы операций, помогал им проверять новых людей. Отряд пополнялся — прослышав о новом партизанском центре, к нему стекались люди из окрестных сел. Перебралась сюда и жена Готвальда вместе с малолетним сынишкой.

…Радист пришел в половине девятого. Это был низкорослый рыжеватый паренек. Улыбаясь, он протянул Алексею телефонограмму. По этой еле приметной, заговорщической улыбке Алексей догадался, что тот явился с приятной новостью. И не ошибся. Центр сообщал, что командир разведывательно-диверсионной группы "Коршун" Алексей Столяров за добытые сведения исключительной государственной и военной важности награжден орденом Красного Знамени с присвоением очередного воинского звания.

Одновременно Центр извещал о награждении Валентина Францевича Готвальда орденом Красной Звезды, о назначении его заместителем командира группы и присвоении ему воинского звания "младший лейтенант".

Первым порывом Алексея было обнять Готвальда, который выжидательно смотрел на него. Но, подумав, он сунул радиограмму в карман и прошелся по избушке.

— Ну что там Центр? — не вытерпел Валентин.

— Секрет, — подмигнул ему Алексей.

Готвальд топтался на месте, поглядывая на Алексея. Чувствовалось, что ему очень хочется прочесть радиограмму, но попросить об этом он не решался.

— Вот что, дружище, — сказал Алексей, хлопнув вновь назначенного заместителя по плечу, — разыщи-ка свою жену и пригласи ее сюда. Да и сына тоже.

Валентин кинул на Алексея удивленный взгляд.

— Жену?

— Жену. Да поживей.

Готвальд, пожав плечами, вышел из домика.

Алексей тем временем отправился в палатку командира отряда. Он пробыл у него не больше десяти минут. Вскоре в избушке лесника жена Готвальда накрывала деревянный пошатывающийся стол белой простыней, на которой появились банки с консервами, три бутылки вина с красивыми иностранными этикетками, плитки шоколада.

Дверь то и дело скрипела, и тесная избушка стала наполняться гостями. Пришли командир отряда, комиссар, начальник разведки, командиры подразделений.

Низенькую комнату заполнил смех, гул голосов.

— Откуда такое богатство? — спросил Готвальд, с удивлением оглядывая стол.

Командир усмехнулся.

— Известно откуда — трофеи…

Когда все сели за стол, комиссар по просьбе Алексея прочитал вслух радиограмму и поздравил награжденных. Готвальд, счастливо улыбаясь, переглянулся с Алексеем. Загремели щедрые аплодисменты, звякнули кружки…

И вдруг около Валентина оказался его сынишка, двухлетний Игорек, такой же светловолосый и голубоглазый, как его отец. Что-то лепеча, ребенок протягивал отцу небольшой сверток. Валентин неуверенно взял пакет и повертел его в руках.

— Что это?

— Ты посмотри, не бойся! — крикнул ему Алексей.

Готвальд снял обертку. И все увидели у него в руках маленький трофейный "вальтер".

— Какой красавец! — невольно вырвалось у Готвальда.

— Это тебе от меня, — сказал Алексей. — Храни.

Ты заслужил и более ценный подарок. Этот маленький пистолет удобен для разведчика. Легче спрятать и труднее найти.

Все засмеялись, оценив шутку вновь испеченного майора. Веселье затянулось до глубокой ночи.

Алексей вскоре получил еще одно сообщение из Центра:

"В ближайшие дни ждите самолет с нашим человеком. Он познакомит вас с новым заданием. Учтите его чрезвычайную важность. Андрей".

Столяров тряс руку вышедшему из самолета невысокому человеку в кожаной куртке. Это был старый знакомый Алексея Геннадий Колос. Он принадлежал к разряду тех людей, на примере которых природа как бы хотела доказать незыблемость известной истины — внешность обманчива. Приземистый, широкоплечий, с круглым невыразительным лицом, Колос производил впечатление человека простоватого и даже недалекого. И только в очень узком кругу чекистов знали, что за этой внешностью кроется тонкий изобретательный ум и редкостная выдержка, а Колос немало тренировался, чтобы выработать это постоянное выражение простоватости и ограниченности. Покатые, широкие плечи Геннадия таили в себе незаурядную физическую силу.

За Колосом давно утвердилась репутация человека смелого, удачливого, но крайне осторожного. Посылали его на самые ответственные задания. О некоторых его подвигах Алексей был осведомлен. Но и он не знал, что уже во время войны Колос, сам того не желая, завоевал себе известность даже в стане противника. Листовки с его портретом мокли и желтели на телеграфных столбах Винницы. Немцы оценили голову неуловимого разведчика в пятьдесят тысяч марок. Как очутилась его фотография в гестапо, Колосу так и не удалось выяснить. Возможно, ее передал проникший в группу Колоса, много месяцев действовавшего на Украине, провокатор. Во всяком случае, Геннадию пришлось сменить адрес. Теперь он был послан в помощь Алексею.

Той же ночью Столяров, Колос и Готвальд собрались в палатке командира отряда, и Алексей наконец услышал о новом задании Центра.

— Недавно, — начал Геннадий своим глухим неторопливым тенорком, — наши контрразведчики задержали немецкого шпиона по кличке Гельмут. Так вот, этот самый Гельмут проходил курс обучения в гестаповской школе здесь у вас, неподалеку.

— Что это за школа? — спросил Скобцев. — Мы о такой не знаем.

— Не знаете, потому что она очень засекречена.

Но теперь наши ее обнаружили.

Колос достал небольшую карту и, положив на стол, разгладил ее короткопалой рукой.

— Эта школа находится вот здесь, — Геннадий ткнул в синий кружочек на карте, — в пятнадцати километрах к юго-западу от города, в бывшем совхозе.

Как показал Гельмут, в ней обучаются восемьдесят будущих диверсантов. Какую опасность представляет собой эта школа, думаю, вам объяснять не надо. Центр поручает нам с вами уничтожить это осиное гнездо…

4. Услуга Гельмута

Теплым погожим октябрьским днем к гауптману — коменданту одного из небольших гарнизонов в окрестностях города — привели неизвестного, задержанного поблизости.

— Он заявил, что хочет говорить только с вами, — доложил часовой, сопровождавший незнакомца.

— И только наедине, — добавил бродяга по-немецки.

Гауптман взмахом руки выслал своих подчиненных, смерил арестованного долгим, пристальным взглядом маленьких светлых глаз.

Неожиданный гость был одет в порыжелую красноармейскую гимнастерку и синие диагоналевые бриджи.

Офицерская фуражка с лакированным козырьком почти скрывала его глаза. Широкоплечий, худощавый, с темным от загара лицом незнакомец спокойно потирал небритый подбородок, густо заросший щетиной.

"Черт побери, что еще это за субъект?" — подумал комендант.

Гауптмана раздражали вызывающая самоуверенность этого человека и его независимое поведение.

Но "субъект" первой же фразой ответил на немой вопрос коменданта. Навалившись грудью на край стола, он торопливо зашептал:

— Герр гауптман, в моем распоряжении две минуты. Передайте господину штурмбаннфюреру Курту Венцелю, что у вас был Гельмут. Гельмут, — повторил незнакомец. Говорил он на довольно правильном немецком языке. — Нахожусь в партизанском отряде. Передайте также: в отряде готовится какая-то операция.

Какая — пока не знаю. Сообщу позже.

Незнакомец встал, оправив гимнастерку, и еще глубже надвинул фуражку на глаза.

— Если у вас нет документов, назовите пароль, — настаивал комендант.

— Мое имя Гельмут и есть пароль. Разве вам не сообщили?

Комендант ничего не знал, но проявить неосведомленность не захотел.

Незнакомец сделал нетерпеливое движение.

— А теперь отпустите меня. Я смог отлучиться из отряда лишь на три часа. Мне нужно вернуться как можно скорей. Распорядитесь, чтоб меня не задержали.

Какого черта я пришел бы к вам по доброй воле. — И неожиданный гость направился к дверям.

— Покажите ваши документы, — остановил его озадаченный комендант. — Я настаиваю на этом. — Гельмут обернулся и молча посмотрел на коменданта.

— Документы? — удивился он. — Вы хотите, чтобы я непременно носил при себе документы? Для чего?

Чтобы предъявить партизанам? Слушайте, герр гауптман, не валяйте дурака. Ведь гестапо не похвалит вас, если вы задержите его сотрудника.

Комендант усмехнулся.

— Вы отчаянный парень! А если я прикажу арестовать вас?

Комендант не знал, что ему делать. Что, если этот нахал действительно сотрудник гестапо? А если нет?

Потрескавшиеся губы Гельмута тронула улыбка.

— Уверен, что вы этого не сделаете. Я ж предупреждаю: гестапо вас не похвалит. Повторяю: если вы арестуете меня, вы сорвете важное дело.

Гауптман засмеялся.

— Я думаю, что вы сумасшедший. Да и наглец к тому же. Хорошо. Можете быть свободным. Но все равно из виду мы вас не выпустим. Сведения проверим.

Агент ли вы или только себя за него выдаете. Идите. — Он снял трубку полевого телефона и бросил в нее короткую фразу.

Через минуту на пороге появился унтер-офицер.

— Позаботьтесь о том, — сказал ему комендант, — чтобы этот человек без задержки миновал посты. Но и проследите, куда он пойдет.

В тот же вечер комендант отправился в город и лично доложил штурмбаннфюреру Венцелю о странном посетителе. Начальник полиции подтвердил, что агент под кличкой Гельмут действительно был заслан в русский тыл.

— Должно быть, он не пробрался через линию фронта и сейчас внедрился в какой-то партизанский отряд… А он, кстати, не сказал, к какому отряду ему удалось прибиться?

— Нет, он ничего не сказал, а все ссылался на гестапо.

Венцель решил не продолжать этого разговора, понимая, что от тупого служаки ничего больше не добьешься…

Через некоторое время Гельмут снова напомнил о себе.

В селе Воробьеве он забежал в избу полицейского и попросил его жену передать немцам, что партизанский отряд имени Чапаева собирается предпринять диверсию на железной дороге в районе Строгоновки.

Начальник полиции не знал, как ему отнестись к этим сведениям, но на следующий день другой агент гестапо подтвердил данные Гельмута. Действительно, в районе Строгоновки около железной дороги шатались какие-то подозрительные личности.

Штурмбаннфюрер приказал усилить охрану участка железнодорожного полотна в этом районе. И мера оказалась не напрасной. Действительно, в назначенную ночь партизаны подошли к железной дороге, прямо к тому месту, где для них гестаповцы приготовили засаду. Но когда партизаны подошли уже совсем близко, прозвучал одиночный, по-видимому, случайный выстрел.

Трудно было определить даже, где стреляли.

Часовые, охранявшие мост, открыли по партизанам пальбу из пулеметов, но отряд мгновенно рассыпался и скрылся в лесу.

Вскоре Венцель, уже проникшись доверием к Гельмуту, через того же полицейского из села Воробьеве назначил встречу с таинственным агентом. Но тот не явился. И, как выяснилось позже, по вполне уважительным причинам: партизанский отряд перебазировался в это время в другой район.

После неудавшейся диверсии на железной дороге Гельмут снова появился в доме знакомого уже ему полицейского и предупредил, что партизаны собираются взорвать мост через реку Линь в ночь с 20 на 21 октября. И снова это же сообщение подтвердил другой агент непосредственно в гестапо. Но разгромить диверсионную группу не удалось и на сей раз. За неуклюжее руководство операцией Венцель понизил в должности командира карательного отряда.

Разъяренный неудачей, Венцель отправил несколько человек на передовую линию в штрафной батальон.

— Получить такие данные и провалить операцию, упустить партизан!

Штроп тоже был вне себя от злости, хотя в душе и радовался неудачам самонадеянного Венцеля.

На некоторое время следы Гельмута затерялись.

У Венцеля было превосходное настроение. Дело в том, что два дня назад он получил очередное звание.

Это событие с помпой отметили в офицерском ресторане. Собрались друзья и сослуживцы. Штроп, знавший о страсти начальника полиции к хорошим винам, женщинам и антикварным вещам, преподнес Венцелю великолепный обеденный сервиз с золотой окантовкой, извлеченный из богатых недр Пакетаукциона,[1] и дюжину красного "Дюбоне".

— Из того, что ты любишь, здесь нет только женщин, — заявил Штроп под общий смех собравшихся на вечеринку офицеров, — но этот товар ты достаешь успешней меня.

Венцель подозревал, что главный следователь гестапо, кичившийся своими аскетическими привычками, его недолюбливал. И считал это вполне естественным: уж очень разные люди были они со Штропом. Казалось, главного следователя не интересовало ничего, что выходило за рамки его служебных обязанностей. Даже в офицерском ресторане его видели чрезвычайно редко.

А молодой Венцель не упускал случая воспользоваться радостями жизни. И вот теперь этот лестный тост и подарок!

Венцель был растроган не на шутку. В ответном слове он поблагодарил Штропа и подчеркнул, что ему чрезвычайно приятно работать бок о бок с таким опытным и беспредельно преданным делу фюрера офицером, как главный следователь гестапо.

За столом было весело. Много пили и много говорили, главным образом об успешном наступлении под Воронежем и Сталинградом. Волки хвастались своими фронтовыми подвигами, не веря друг другу. Среди собравшихся не было никого, кто побывал бы на передовой.

В самый разгар ужина, когда Венцель был изрядно навеселе, в зал ресторана неожиданно вошел сотрудник полиции. Он отыскал глазами своего шефа и, подойдя к нему, сказал вполголоса:

— Вас хочет видеть один человек.

— Какой еще человек? — недовольно поморщился Венцель.

Полицейский пожал плечами.

— Он заявил, что не желает говорить ни с кем, кроме начальника.

— Так скажите ему, чтобы зашел завтра.

— Он говорит, что завтра будет поздно, — виноватым тоном возразил полицейский. — Дело не терпит отлагательства.

— Черт его побери! Кто все-таки он такой и что ему нужно?

— Не знаю. Просил передать, что от Гельмута.

— Гельмута? — Венцель поднялся из-за стола и, извинившись перед своими собутыльниками, направился к выходу.

— Проведите его в мой кабинет, а я сейчас приеду, — сказал он семенящему за ним полицейскому.

Незнакомец вошел в кабинет, подняв воротник пальто и надвинув кепку на самые глаза. Был он невысок ростом, широкоплечий, с каким-то неприметным, невыразительным лицом.

— Ну? В чем дело? — спросил Венцель.

— Я должен остаться с вами наедине, — сказал незнакомец по-немецки.

— Хорошо. Подождите меня за дверью, — приказал Венцель дежурному.

Когда они оказались вдвоем, незнакомец тихо, но многозначительно произнес:

— Я от Гельмута.

— Чем вы это докажете?

— Триста двадцать семь тире "а". Это вам что-нибудь говорит?

Это был номер, под которым, как Венцель уже знал, числился агент по кличке Гельмут.

— Да, говорит, — кивнул головой Венцель.

— Гельмут просил передать, — продолжал незнакомец невозмутимо и невыразительно, что завтра можно будет схватить Корня. На хуторе Обливном.

Венцель не поверил своим ушам. Этот простоватый посетитель принес весть чрезвычайной важности. Гельмут отдавал в руки гестапо секретаря обкома, руководителя всего подполья!

— Меня больше всего интересует Корень, — сказал Венцель. — Это будет именно он?

— Да, — небрежно бросил неизвестный.

— Когда? Где он будет? Повторите!

— Завтра. На хуторе Обливном. В пять вечера.

— Зачем он туда придет?

— Чтобы встретиться со мной. Я послан к нему от партизан.

— Кто будет еще?

— Еще один человек из отряда. Надежный… Я с ним обо всем договорился. Ему надоело слоняться по лесам, и он готов искупить свою вину перед германским командованием…

Венцель задумался. Все это выглядело слишком неправдоподобно. А что, если это партизанская провокация? Хитроумная ловушка? Он покосился на своего собеседника. Но на давно не бритом, бесцветном лице посетителя ничего не отражалось.

— А что, разве Корень ходит без охраны?

— Да, он будет один.

— Удивительно!

— Так вот, в пять вечера. Хутор Обливной, — повторил незнакомец. — Но учтите. У большевиков хорошо поставлена разведка. Если появится крупный отряд, мы спугнем их. Лучше, если от вас приедет не больше трех человек. Желательно в штатском. В общем, нужна хорошая маскировка…

Перспектива захватить Корня показалась тщеславному Венцелю очень заманчивой. Если он сам захватит этого легендарного большевика, то Штроп, да и начальники повыше лопнут от зависти. А Венцеля переведут в Минск или даже в Берлин!

— Как мы узнаем, кто из троих Корень?

— Очень просто, — ответил спокойно неизвестный. — Надо подойти к воротам последней на правой стороне избы. Спросить: "Товар из Витебска прибыл?" Я отвечу: "Прибыл". — "Хозяин здесь?" — "Да, — отвечу я. — Вот он, познакомьтесь", — и укажу на Корня.

В это время мы набросимся на него сзади, а ваши люди окажут нам помощь… Вот и все. Тут только не оплошать и действовать быстро.

— Ну что ж. — Венцель, окрыленный будущими успехами; кивнул незнакомцу.

Тот задержался в дверях.

— Ваши полицейские бывают нерасторопны, — сказал он. — Уже дважды они упустили счастливый случай. Надо послать кого-то ловкого и смелого…

Когда через пять минут Венцель вернулся в ресторан, вид у него был чрезвычайно деловой.

За столом шел оживленный спор. Но Венцель плохо слушал своих приятелей. Он решил, что после ужина обязательно посоветуется со Штропом, который изредка вопросительно посматривал на него. Да, конечно, риск и соблазн были велики в равной мере, но упускать случай взять целехоньким и невредимым руководителя большевистского подполья не хотелось. Поймать Корня — значило нанести удар в самое сердце тайной организации русских. И кто знает, может быть, удастся вытрясти из него адреса и явки, тогда организация будет целиком разгромлена. Нет, нельзя отказываться от такой блестящей возможности. Кого из помощников послать на операцию? Эти ленивые дураки скорее всего проворонят Корня, а если и поймают, то все лавры достанутся не ему всецело, а тому офицеру, которого он пошлет. Тогда прощай награды и счастливая, спокойная жизнь в Берлине.

Надо ли советоваться со Штропом? Нет. Старик еще ввяжется сам и вырвет у Венцеля этот лакомый кусочек.

Решено — он, Венцель, не говоря никому ни слова, возьмет двух самых здоровенных охранников и поедет сам.

Алексей рассчитал верно — недаром он так скрупулезно собирал сведения о Венцеле. И через Софью Львовну, и через Шерстнева. Да и сам еще на допросах он понял, что Венцель самонадеян и тщеславен. Поэтому Алексей и решил сыграть на давнишних и безуспешных попытках полиции обезглавить местное подполье.

А личные качества Венцеля помогли составить именно этот, а не другой план. Алексей был уверен, что Венцель побоится отдать этот выгодный шанс в руки помощников и явится сам.

Вырабатывать этот план они начали еще в тот вечер, когда в партизанский лагерь прилетел Геннадий Колос. Прежде чем думать о взрыве гестаповской школы, все трое-Столяров, Колос и Готвальд — сошлись на том, что нужно добыть хорошо осведомленного "языка", который обогатил бы их сведениями о вражеском осином гнезде. Таким "языком" мог быть только работник гестапо. Вот тогда-то у Алексея и родилась мысль заманить в ловушку самого Венцеля или кого-нибудь из его ближайших сотрудников, которые, конечно, обо всем были хорошо осведомлены.

Роль Гельмута Алексей взял на себя. А к Венцелю вызвался пойти Колос. Операция готовилась в строжайшей тайне. Никого, кроме командира и комиссара, в нее не посвящали. Скобцев посылал своих людей и к железной дороге, и к оговоренному месту, этим самым подтверждая донесения Алексея-Гельмута в гестапо.

Начальство Альберта Обуховича ничего не знало о разоблачении своего агента. Колос и Столяров попросили Скобцева отложить и исполнение приговора над Обуховичем.

— Этот агент нам еще пригодится, — сказал Алексей.

И он действительно пригодился.

На допросе Обухович рассказал о системе связи со своими шефами. Она включала несколько тайников для передачи сведений в полицию. Через эти тайники Столяров и Колос отправляли донесения, которые полностью подтверждали сообщения Гельмута. Все сведения писал Обухович под диктовку Алексея, и в полиции эти сообщения считались бесспорными.

Доверяла ли полиция Гельмуту? Этого Столяров еще не знал. Пока все шло по плану. Однако требовалась крайняя осторожность. Достаточно было Венцелю подготовить на хуторе засаду, и Алексей со своими людьми мог сам угодить в ловушку. Поэтому ночью, накануне встречи с Венцелем, командир отряда выслал на хутор разведчиков. В случае появления большой группы фашистов они должны были предупредить партизан. Но когда в половине пятого Алексей, Колос и Готвальд подошли к Обливному, у опушки их встретил один из разведчиков и доложил, что на хуторе все спокойно.

— Где подводы? — опросил Алексей.

— Укрыты в овраге, — ответили ему. — Там же и ребята. Кузьмич предусмотрительно прислал двадцать человек.

Без десяти пять Столяров со своими товарищами вошли во двор крайней хаты. Окна были забиты досками. Алексей захлопнул скрипевшие на ветру ворота.

В щели забора дорога хорошо просматривалась в оба конца.

Тусклый октябрьский день клонился к вечеру. Ветер гнул у заборов заросли полынника, срывал с тополей последние листья. У колодца появилась женщина в ватнике, набрала воды и исчезла в избе напротив.

И снова улица опустела. Хутор был невелик: всего восемь дворов, половина из которых осталась без хозяев.

Старенькая, запыленная полуторка советского производства появилась на улице неожиданно. Шофер затормозил напротив крайней избы. Из кабины вышел Венцель. На нем было потертое латаное пальто и кирзовые сапоги. На голове — помятая кепка.

Венцель шел к воротам неторопливо, засунув руки глубоко в карманы. Алексей видел, что начальник полиции весь напряжен, а его глаза беспокойно шарят по сторонам, стараясь заметить скрытую опасность.

Столяров лихорадочно оценивал ситуацию. В кабине полуторки остался только шофер, по виду русский военнопленный, но скорее всего тоже переодетый гестаповец. Неужели этот тип все-таки решился приехать?

Как же он все-таки пошел на это?

Едва Колос распахнул ворота и вышел навстречу Венцелю, стараясь держаться как можно непринужденней, Алексей сразу же краем глаза заметил, что слева, метрах в ста от них, остановился серый "опель". В нем, кроме шофера, сидели два гитлеровца. Это уже было нарушение договора. "Опель", конечно, осложнял дело…

Эти мысли пронеслись в голове Алексея в какую-то долю секунды. Дальше все произошло мгновенно. Прижавшись к забору, он слышал, как Венцель спросил Колоса по-русски с сильным акцентом.

— Товар из Витебска прибыл?

— Да, — ответил Геннадий. — Пойдемте.

Колос пропустил "покупателя" вперед и захлопнул ворота.

— А хозяин есть?

— Есть, познакомьтесь, — ответил Колос и указал на Столярова.

Венцель, деревянно улыбаясь, протянул Столярову руку, но ее перехватил Геннадий. Сильной короткопалой ладонью он сжал руку начальника полиции, и лицо Венцеля исказила гримаса боли.

— Помогите! — прозвучал короткий, приглушенный крик, прежде чем Колос успел зажать рот гестаповцу.

В следующую секунду Венцель лежал на земле. Готвальд сидел на нем верхом и пытался защелкнуть на вывернутых за спину руках "покупателя" новенькие наручники, захваченные при недавнем налете на полицию.

До слуха Алексея донесся рев полуторки, и разведчик ринулся к воротам, на ходу вытаскивая пистолет.

Услышав крик, шофер грузовика дал задний ход. Зато серый "опель" мгновенно оказался напротив ворот.

Из него на ходу выскочили оба гестаповца.

Алексей не успел прицелиться, как рядом с ним треснул выстрел и один из гитлеровцев упал возле невысокой ветлы. Геннадий и Готвальд связали Венцеля.

Алексей стрелял по фашистам.

Второй немец прижался к ветле и открыл оттуда стрельбу. Алексей спрятался за столб забора. Одна из пуль расщепила ворота, и щепка впилась Алексею в руку. Вдруг стрельба из-за ветлы прекратилась.

"Кончилась обойма", — пронеслось в голове у Алексея. Он осторожно выглянул и убедился в своей правоте. Гитлеровец, согнувшись, полез в карман за новой обоймой, и его серо-зеленый китель показался из-за ствола дерева. Алексей, держась одной рукой за столб, тщательно прицелился. Раздался выстрел.

Выронив парабеллум, фашист тяжело осел на траву.

Ни полуторки, ни "опеля" на улице не было. Видимо, водители погнали машины за подкреплением. Надо было торопиться.

Алексей оглянулся. Колос и Готвальд поставили на ноги гестаповца и тащили его за собой, угрожая упиравшемуся фашисту пистолетами. Венцель неохотно повиновался.

В эту минуту, стуча колесами по корневищам ветел, на улицу выскочили две таратайки, и кучера осадили лошадей прямо у ворот.

Венцеля уложили на переднюю подводу лицом вниз.

Пристраиваясь рядом, Столяров видел пунцовую гладкую щеку и рубиновую мочку уха штурмбаннфюрера.

Начальник полиции покосился на Алексея краем глаза, но хранил молчание.

— А ну-ка, братцы, с ветерком! — крикнул возницам Колос. Щелкнул кнут. Лошади взяли с места галопом.

В этот момент из-за поворота дороги показались три грузовика с гитлеровцами, которые начали с ходу стрелять. Им наперерез из оврага бежали партизаны.

Звуки стрельбы еще долго слышались позади бешено мчавшихся таратаек.

Венцеля допрашивали на следующее утро. Пережитое унижение ранило самолюбие гестаповца, и теперь он всем своим видом хотел показать, что никакие обстоятельства не заставят больше уронить его офицерское достоинство.

Планируя поимку "языка", Столяров опасался столкнуться с человеком сухим, фанатичным — из таких обычно трудно что-либо выбить. Но Венцель, по его расчетам, не принадлежал к их числу, скорее наоборот: у него была жизнерадостная внешность — розовые щеки, короткий нос и большие, немного выпуклые глаза, наверное, веселые в обычное время, а сейчас смотревшие настороженно, с плохо скрытым испугом.

— Догадываетесь, куда попали? — спросил Алексей по-немецки.

Гитлеровец кивнул головой.

Колос улыбнулся.

— Сообразительный парень!

Ночью, кляня себя за то, что так глупо попался в сети советской разведки, сплетенные, как уверял он себя, "всего лишь из наглости", Венцель принял твердое решение молчать. Этим он мог по крайней мере обеспечить покой и безопасность родителям и Железный крест посмертно себе лично.

Еще прежде, чем гестаповец переступил порог палатки и Алексей увидел его побледневшее, замкнутое, несколько даже торжественное лицо, он догадался о том, что происходило в душе у пленного.

— Конечно, — говорил часом раньше Алексей Готвальду и Колосу, — этот мерзавец не заслуживает ничего, кроме веревки, но его показания для нас важней, чем возмездие… И есть только один способ заставить его заговорить — гарантировать ему жизнь.

Столяров не ошибся. Едва он выговорил слово "жизнь", как пленный судорожно сглотнул и облизал сухие губы. Он понял — жизнь ему обещают, ибо показания его необходимы этим русским. Для приличия он решил некоторое время молчать.

Но колебался он недолго. Венцелю много приходилось слышать о том, как гордо умирают с именем фюрера на устах настоящие немецкие солдаты. Это было красиво. И Венцель раньше убеждал себя, что, доведись ему попасть в плен, он бы стойко принял смерть, презрительно улыбаясь в лицо врагам. Но это оказалось не таким простым делом. Курт Венцель любил своего фюрера, но еще больше он любил самого себя.

К тому же он ожидал самого худшего, и неожиданно вспыхнувшая надежда на счастливый исход заставила его забыть о долге "истинного германца".

— Яволь, — проговорил он после долгой паузы. — Я буду говорить…

Хитрый фашист тут же решил, что выскажется не сразу, а будет "продавать товар" по частям, набивая себе цену.

Все время после ухода из Краснополья Алексея не покидало беспокойство за Лещевского. Что с ним? Жив ли? Сумел ли выдержать пытки? Ответить на этот вопрос мог, пожалуй, Шерстнев, но, когда партизанский отряд вынужден был сменить базу, связь с Тимофеем прервалась.

Алексей мог предполагать, что с Лещевским расправились немцы, но тревогу приглушала слабая надежда: у фашистов не было улик против хирурга. Единственное, что страшило, гитлеровцы знали о встречах Лещевского с Готвальдом.

Нужно было попытаться спасти Лещевского. Но как? Не было возможности пробраться в тюрьму, узнать, что в ней делается…

Мелькнувшую было мысль о налете партизан на тюрьму Алексей отбросил: такой проект сулил слишком большие и неоправданные потери.

— Алексей, разреши, — просил Валентин. — Пойду в город, узнаю, что и как.

— Ты с ума сошел! — прикрикнул на него разведчик. — Тебя схватят на первом же перекрестке. Теперь у каждого агента твоя фотография.

— Я что-нибудь придумаю…

— Брось об этом даже разговаривать.

Готвальд хоть и мало знал хирурга, да и держался Лещевский, принимая его, замкнуто и отчужденно, чем-то Адам Григорьевич навсегда расположил к себе Валентина. Прибавлялось к этому и уважение: Лещевский был не просто хороший врач, а еще и подпольщик.

И Готвальд так же строил всяческие планы, как спасти хирурга.

В конце концов Алексей и Валентин решили, что прежде всего нужно отыскать Шерстнева: он-то уж наверняка знает, в какой тюрьме содержат фашисты Адама Григорьевича, если он еще жив.

Но Шерстнев и сам не дремал и всячески пытался узнать что-либо об Алексее и партизанах. В одну из поездок по области он завернул в Пашкове к Захару Ильичу Крутову. Было решено встретиться у него в ночь на 17 октября. В Пашкове выехали втроем: Столяров, Готвальд и Колос. Скобцев предложил было им охрану, но они отказались. Выехали верхом, в сумерках, а часам к одиннадцати вечера были на месте.

Захару Ильичу Столяров привез подарок: теплую красноармейскую ушанку и рукавицы. Обрадованный старик вынул начатую бутылку самогону, чтобы вспрыснуть обнову, новости, озабоченные своими делами, пить водку отказались.

Шерстнев, давно уже дожидавшийся партизан (полицай, как всегда, открыто пришел к Крутову еще засветло), покосился на бутылку, но пить тоже не стал.

Старик понял, что его гостям не до него, и ушел в каморку за печкой.

Алексей сразу спросил Шерстнева:

— Что случилось с Лещевским? Он жив?

— Жив.

— Где он?

— В городской тюрьме. Видел, как арестованных выводили во двор. Сначала он сидел в подвале гестапо, и я только недавно узнал, что его перевели.

— Его надо спасти, Тимофей, слышишь? Обязательно надо.

Шерстнев усмехнулся.

— Будто я сам не понимаю. Легко сказать…

— Надо что-то придумать.

— Сам об этом все время думаю. Думать мне вообще немало приходится сколько времени вас вот искал.

Помолчали. Потом Тимофей, скребя бороду, медленно проговорил:

— Я и с городскими подпольщиками советовался…

Служит в тюрьме один человек… Некто Ворчук.

— Ну, ну, ну! Что ж ты молчал до сих пор? Слова из тебя не вытянешь.

— Поспешишь — людей насмешишь!

— Так что этот Ворчук?

Шерстнев почесал за ухом, помедлил.

— Да как вам сказать? Неясный он человек. По специальности слесарь-водопроводчик. Из военнопленных. Был в немецком концлагере. Освободили его оттуда за примерное поведение. К нему уж наши искали подходы, да он что-то не идет на сближение.

Однажды наша связная встретила его на улице, попросила передать записку одному арестованному. Но он не отвечал, прошел мимо. Боится, должно быть, может, совсем продался.

— А что, если попробовать еще раз? Ведь он все-таки наш, русский. Может, осмелеет…

Шерстнев опять помолчал и погладил бороду.

— Рискованно. Согласится, а сам предупредит гестапо. Загубим людей.

— А если не освободим Лещевского, преданного нашему делу человека загубим… Да, может, и еще кого-нибудь удалось бы вызволить.

— Ну конечно, — согласился Тимофей. — Я ведь все понимаю. Дадим знать Корню. Если даст "добро", то попытаемся…

Шерстнев рассказал Алексею городские новости.

И главная из них — пропажа заместителя начальника гестапо Курта Венцеля.

— Представляешь, человек как в воду канул, — весело говорил Тимофей. В гестапо паника! В полиции тоже! Куда он делся, делают вид, что не знают.

Но все-таки слух идет, что он натолкнулся на какую-то засаду и его то ли убили, то ли похитил кто-то из наших. Корень что-то знает, но помалкивает, как всегда.

Заметив на лице Алексея усмешку, Тимофей умолк, затем перевел взгляд на Готвальда. Тот тоже улыбнулся.

— Чего ухмыляетесь? — подозрительно спросил Шерстнев. — А у вас в отряде ничего не слышно об этом?

— Да поговаривают, — как бы нехотя буркнул Алексей и, уже будучи не в состоянии сдержаться, расхохотался.

Осененный догадкой, Тимофей на мгновение оцепенел, а затем вскрикнул:

— Ваших рук дело?

— Да тише ты! — шикнул на него Колос.

Но унять Тимофея было невозможно.

— Ах, скромники! И молчат… А я-то им принес новость… Ну ладно, этого я вам не прощу.

И он долго молчал, сменив гнев на милость, лишь когда ему рассказали все подробности.

— Ну молодцы! Тут уж ничего не скажешь!

5. Накануне рождества

Через неделю связной принес в отряд записку от Шерстнева. В ней говорилось о новом неожиданном обстоятельстве. Оказывается, из Берлина вернулась вместе с комендантом Патценгауэром Софья Львовна. С ее помощью нашли людей, которым и удалось уговорить Василия Ворчука помочь подпольщикам. Тот твердо обещал.

"И, — писал Тимофей, — хотя мы полностью и не уверены в этом человеке, выбора у нас нет, да и времени тоже. На 31 декабря назначена казнь большой группы заключенных. Их должны расстрелять, как всегда, на Доронинском карьере. Узнать, включен ли в список Л., мне не удалось, но это не меняет дела…"

Получив записку, Алексей и Колос стали готовиться к операции. В партизанском отряде Скобцева был старенький трофейный "мерседес". Готвальд починил перебитый пулей бензопровод, машину покрасили и сменили номер. А для солидности на ветровом стекле в углу вывели по трафарету треугольник в треугольнике. Это была, по словам Венцеля, эмблема Блестковской секретной школы: к машинам сотрудников этой школы патрули относились с боязливой почтительностью, и разведчики решили использовать ее знак.

Когда автомобиль был готов, встал вопрос о шофере. Брать с собой Готвальда Алексей опасался: его многие знали в городе. Колос машину водить умел, но недостаточно хорошо для такой ответственной операции.

Сначала Алексей намеревался было сесть за руль сам, но боялся, что за это время утерял квалификацию. Делать было нечего: Алексею пришлось скрепя сердце капитулировать перед настойчивыми просьбами Валентина.

— Мы въедем в город в сумерках, так что никто меня не разглядит, успокаивал Алексея обрадованный Готвальд. — Ну а светить фонариком в кабину абверовцев вряд ли кто решится…

Алексей молчал. На душе у него было тревожно, как обычно, когда он шел на операцию и чувствовал: что-то сделано не так, как нужно. Его, правда, утешала мысль, что Валентин был первоклассным шофером, а это как раз то, что требовалось на случай погони. Одновременно очень беспокоила мысль: Валентина легко могли узнать. Он долго работал и в комендатуре, и на аэродроме. Узнать его могли не только гестаповцы, но и городские жители.

Дня за три до операции Колос, который появлялся в городе только раз, когда приходил от Гельмута к Венцелю, отправился к тюрьме, чтобы на месте ознакомиться с обстановкой, а заодно проверить дорогу, по которой должна будет ехать их машина. Нужно было узнать, где находятся часовые, патрули, контрольные пункты.

Вернувшись, он начертил план местности и маршрут движения.

Машину решили остановить в узком темном переулке, выходившем прямо к тюрьме. Он был плохо освещен, а прохожие избегали этого места. Готвальд хорошо знал план города и не выражал никаких опасений. Он был уверен, что ему удастся возвратиться в отряд самым коротким путем.

Теперь, когда все было продумано, оставалось ждать знака от Ворчука, который и сообщил Шерстневу через друзей Софьи Львовны, что самое подходящее время для операции — сочельник, когда охрана, бесспорно, напьется, а офицеры будут встречать рождественский праздник в казино. Солдаты городского гарнизона и полиция также будут веселиться.

Накануне "мерседес" перегнали в село Грабы за десять километров от города по Витебскому шоссе и спрятали в сарае у одного из жителей, помогавших подпольщикам. В это же село поодиночке перебрались Алексей, Колос и Готвальд. Немецкая одежда для них уже лежала в багажнике "мерседеса".

Алексей надел форму капитана, Геннадий в своем наряде выглядел типичным обер-лейтенантом, а Валентину, как шоферу, досталась солдатская амуниция.

Гранаты и пистолеты подпольщики рассовали по карманам. Запасное оружие лежало и в "мерседесе".

Вечером 24 декабря машина благополучно миновала заставу и выехала на Большую Гражданскую.

Город был затемнен. Медленно падал редкий колючий снежок. По Большой Гражданской, горланя, шли немецкие солдаты. Когда "мерседес" проезжал мимо офицерского ресторана, из которого доносились музыка и пьяные крики, Готвальд повернулся к сидевшему рядом с ним Алексею и шепнул:

— Вот бы куда швырнуть подарочек…

Алексей ничего не ответил.

Показалась серая трехэтажная коробка центральной тюрьмы. Мрачно и как бы недоверчиво выглядывала она из-за высокой каменной стены угрюмыми глазницами окон.

Готвальд свернул в переулок.

Трое в машине молчали. Каждый, видимо, думал об одном и том же: кем окажется Василий Ворчук — патриотом или предателем?

Когда к Василию Ворчуку подошла Софья Львовна и попросила передать записку заключенному Лещевскому, с губ его сорвалось "нет" прежде, чем он успел как следует все обдумать. Ворчук знал, что Ивашева работает в комендатуре, где он ее видел, когда заходил исправлять замки. Слишком свежи были в его памяти колючая проволока концлагеря, спертый, удушливый воздух бараков, мертвенно-серые, с запавшими глазами лица товарищей, короткие очереди в лесу — там расстреливали тех, кто уже не мог передвигаться. Если эта женщина — провокатор, не избежать ему возвращения в один из этих бараков, а могут и сразу прикончить.

Еще в лагере Ворчук решил во что бы то ни стало выжить и вырваться на волю. Он прикинулся робким, исполнительным, безответным. И этому волевому и очень собранному и целеустремленному человеку удалось маской раболепия обмануть лагерное начальство.

Выйдя на свободу, Ворчук контролировал каждое свое слово, каждый свой шаг, боялся случайных знакомств, избегал людей. Но имя заключенного и номер камеры, которые назвала эта красивая, хорошо одетая женщина, запомнились Ворчуку. Он считал Ивашеву продавшейся немцам, тем более что за последнее время с ней произошла разительная перемена. Она заменила ватник и серый платок на изящную одежду, привезенную из Берлина, выглядела самоуверенной и довольной, а между тем Ворчук знал, что немцы расправились с ее дочерью. Чем же могли убийцы приманить несчастную мать? Как она могла забыть о своей потере? Тут было что-то странное и необъяснимое.

Софья Львовна, обращаясь с просьбой к Ворчуку, хорошо понимала, что он может немедленно выдать ее.

Но дни шли… Все было без изменения.

Чтобы убыстрить события, Софья Львовна через коменданта попросила прислать ей водопроводчика — проверить отопление в канцелярии, где она работала.

Как всегда, прислали Ворчука, и Софья Львовна выбрав подходящую минуту, вновь заговорила с ним о Лещевском.

Ворчук, энергично орудуя гаечным ключом, прошептал:

— Помогу.

…Проходя как-то по коридору тюрьмы, Ворчук заглянул в дверной глазок одной камеры. На грязном полу лежал парень в драной, окровавленной одежде.

Хотя лицо избитого трудно было рассмотреть, Ворчук знал, что этому "важному преступнику" — так называло его тюремное начальство — всего лишь двадцать пять лет.

Ворчуку стало стыдно. И на фронте и здесь, в тылу, его однолетки сражаются с фашистами, а он, здоровый и сильный человек, русский рабочий, боится каждого шороха, сидит затаившись и обслуживает врагов своей Родины.

И что-то перевернулось в душе Василия. Исчез страх, на смену ему пришла решимость действовать! Вот почему он совсем иначе отнесся к вторичной просьбе Ивашевой.

Софья Львовна, заметив перемену в настроении Ворчука, решила идти напролом — будь что будет! Она сказала, что долг Ворчука помочь заключенным бежать.

Ивашева назвала номера камер, которые он должен был открыть. А на следующий день к нему на квартиру пришел его знакомый Петр Головин, работавший у фашистов в оружейных мастерских. Ворчук и раньше догадывался, что Петр связан с подпольщиками, и поэтому старательно его избегал. На этот раз он пустил Головина в свою комнату. А тот принес ему два браунинга и несколько магазинов к ним.

Они заперлись, и Головин подробно объяснил Ворчуку, что последний должен был сделать…

Вечером в сочельник Ворчук появился в тюрьме, как обычно, с маленьким фанерным чемоданчиком, в котором лежали молоток, набор гаечных ключей и плоскогубцы, — нехитрый набор инструментов, слесаря-водопроводчика. Только на этот раз под инструментами были спрятаны тщательно обернутые засаленной ветошью два пистолета. Из карманов пальто выглядывали две бутылки самогонки.

— Ты куда? — остановил его у проходной полицейский.

Стараясь держаться как можно спокойней, Ворчук объяснил: наверху лопнула труба, приказано починить.

Однако, пока происходил этот разговор, слесарь заметил, что тюрьма сегодня охраняется менее тщательно: у ворот вместо сильного наряда полиции мерзло всего три человека. Все шло как по маслу: именно на это и рассчитывали подпольщики, выбрав для побега канун рождества…

В узком, слабо освещенном тюремном коридоре ударил в ноздри отвратительный запах: воняло хлорной известью, крысами и парашей. Обитые жестью дубовые двери камер были крепко, как всегда, заперты на засовы.

На мгновение у Ворчука мелькнула мысль, что задуманное освобождение арестованных неосуществимо и весь план обречен на неудачу: слишком крепки засовы, слишком высоки стены.

Но Василий поспешил отогнать эту мысль и вошел в дежурку.

За деревянным столом сидели трое охранников. Они уже были навеселе: распаренные лица, расстегнутые вороты мундиров, глаза выжидательно уставились на вошедшего. На столе бутылки, открытые банки консервов, на плите шипящая сковородка — жарится яичница.

Собрав все свои познания в немецком языке — а он поднаторел в нем и в лагере, и на службе в комендатуре, — Ворчук поздравил тюремщиков с праздником и пожелал веселого рождества.

Он спокойно раскрыл сундучок и проверил, все ли на месте: молоток, ключи, плоскогубцы, — и объяснил, что наверху лопнула труба.

Захмелевшие фашисты не проявили к нему особого интереса — этого слесаря они здесь видели часто и привыкли к нему.

Наверху, в комнате полицаев, тоже шла гулянка.

Здесь Василия встретили более гостеприимно, поскольку оба полицейских были еще не настолько пьяны, чтобы не заметить торчавших у слесаря из карманов бутылок с самогоном.

Ворчука усадили за стол.

— Выпей с нами, парень! — предложил один из охранников.

— Спасибо, — ответил Ворчук. — У меня у самого есть. Собираюсь вот, кончив работу, пойти к одной девочке…

— К черту девочку — с нами веселей! — заорал один из полицейских. Давай сюда твою водку!

Боясь вызвать подозрение, Ворчук пил почти наравне со всеми. Но он не хмелел, видимо, сказывалось нервное напряжение.

Зато его собутыльники быстро опьянели. Вот один из них — рыжий, с бельмом на глазу — уронил голову на стол, другой принялся крутить шеей, будто стараясь отогнать от себя какое-то наваждение.

Василий незаметно раскрыл под столом чемоданчик и вынул молоток.

Когда и второй полицейский стал клевать носом, Ворчук вытащил из-под стола молоток и изо всех сил ударил по затылку сначала одного охранника, а потом другого.

Через минуту он уже отодвигал засов камеры, где находился Лещевский.

— Быстро выходите! — шепнул он в темноту.

Высокий, сутуловатый человек, пошатываясь, вышел в коридор. Он никак не мог понять, почему какой-то неизвестный сует ему в руки пистолет.

— Живее! — прикрикнул на него Ворчук. — За мной! — И, не оглядываясь, кинулся к другим камерам.

Люди выходили в коридор неуверенно, щурясь от света и испуганно озираясь. Но теперь уже Ворчуну помогал худенький, избитый паренек, который был в одной камере с Лещевским.

Отперев все замки, трое (Лещевский тоже пришел в себя) кинулись в комнату все еще лежавших на полу полицаев и забрали их оружие. Лещевский и его сосед остались на лестнице, а Ворчук спустился вниз в дежурку. Из-за закрытой двери доносилось пьяное, нестройное пение.

Ворчук рванул дверь и захлопнул ее за собой.

— Руки вверх!

За столом сидели теперь только двое гестаповцев.

Завидев слесаря с пистолетом, толстый охранник пригнув голову, метнулся к Ворчуку. Василий дважды нажал спуск. Зазвенели стекла. Гитлеровец, будто споткнувшись, растянулся на полу. Второй тоже рванулся с места, но две пули сделали свое дело.

Василий снова взялся было за ручку двери, но задержался. Ведь охранников в первый раз было трое?

Где же третий? И прежде чем слесарь успел что-либо сообразить, за дверью послышались нетвердые шаги.

Видимо, тот, третий, за чем-то вышел и теперь возвращался, услышав выстрелы. Раздумывать было некогда.

Спрятав пистолет за спиной, Василий выскочил в коридор, охранник, пошатываясь, шел ему навстречу, держа руку в оттопыренном кармане. Он что-то пытался сказать, но язык не повиновался ему.

Василий не стал медлить и выстрелил прямо в красное, что-то бессмысленно орущее лицо.

Тем временем заключенные вышли из камер и спустились вниз. Решено было, что они будут выходить из тюрьмы группами. В первой пойдут Ворчук, Лещевский и худенький паренек…

В то время как в тюрьме происходили описанные выше события, Столяров, Колос и Готвальд сидели в "мерседесе", нетерпеливо посматривая на часы. Ворота тюрьмы должны были давным-давно распахнуться.

Но время шло — тюрьма молчала. И вдруг произошло нечто, заставившее всех троих похолодеть.

Первым забил тревогу Колос.

— Смотрите! — шепнул он Столярову, указывая глазами в сторону. Мимо тюрьмы медленно двигалась колонна немецких солдат. Топот сотен сапог сотрясал землю, ревели моторы: позади колонны ехало несколько грузовиков.

Готвальд судорожно сжал руку Столярова, как бы спрашивая: что делать, как поступить?

Алексей и сам не знал. Если сейчас заключенные выбегут из ворот, они наскочат прямо на колонну. Предупредить их нет никакой возможности.

Оставалось только одно — ждать, как дальше развернутся события. Неужели так тщательно подготовленная операция сорвется из-за какой-то случайности?..

В довершение ко всему один из грузовиков, объезжая строй, увяз в сугробе прямо напротив тюремных ворот и никак не мог сдвинуться с места. Его обступило с десяток немцев. Упираясь в задний борт, они с криками помогали машине выехать на мостовую.

Время тянулось нестерпимо долго. Наконец последний грузовик проехал.

Прошло еще четверть часа, но из ворот никто не выходил. Беспокойство разведчиков нарастало.

— Неужели Ворчук изменил? — прошептал Готвальд.

Ему никто не ответил… Каждый думал: случилось несчастье.

Улицы, несмотря на темноту, не были пустынными.

Поодиночке и группами проходили немецкие солдаты и офицеры. Порой до сидевших в "мерседесе" доносились пение, отрывки немецкой речи. Алексей и Колос не сговариваясь, подумали об одном и том же — так долго стоявший у тюрьмы "мерседес" мог привлечь внимание патрулей.

Наконец в темном квадрате проходной появились трое. Один из них высокий, сутулый, был в шинели немецкого офицера — Алексей при свете синего фонаря, освещавшего ворота тюрьмы, сразу узнал Лещевского.

Рядом с ним шли еще два немца в одних мундирах, несмотря на холод.

Готвальд выскочил из машины и быстро подвел к "мерседесу" уже совершенно спокойного Лещевского.

Увидев Алексея, хирург от удивления только заморгал глазами.

Партизаны ждали Ворчука — его надо было обязательно забрать с собой в отряд, но он почему-то задержался.

Между тем из тюрьмы поспешно выбегали заключенные — их фигуры будто растворялись во тьме декабрьской ночи. Колос настаивал на отъезде, но Алексей не мог покинуть Ворчука, оказавшего подпольщикам такую услугу.

Наконец из дверей вышел Ворчук со своим неизменным чемоданчиком. Едва он успел перебежать широкую улицу, чтобы сесть в "мерседес", из-за угла вырвалась пронзительно гудящая полицейская машина с нарядом жандармерии. Она оказалась у ворот тюрьмы, когда из нее выбегала последняя группа заключенных. Жандармы открыли по ним пальбу. Несколько человек упало в снег, остальные добежали до переулка. За ними с криками и бранью погнались гитлеровцы. Уйти благополучно всем не удалось — в одной из камер вместе с подпольщиками сидел провокатор. Он, войдя в коридор, спрятался в темном углу, не замеченный в общей суматохе, пробрался к телефону и позвонил в гестапо.

И все же в эту ночь из тюрьмы бежало семнадцать подпольщиков. Позднее большинство из них удалось переправить к партизанам, остальные были надежно спрятаны в городе и окрестных селах.

Столярова и его друзей охватило то радостно-возбужденное состояние, когда все кажется посильным и возможным. Но Алексей знал по опыту, как опасно это настроение для разведчиков: оно порождает беспечность и, стало быть, неизбежные ошибки.

А впереди подпольщиков ждала серьезнейшая задача: уничтожить шпионскую школу в Блесткове.

Центр торопил Алексея. Получив сообщение, что подпольщикам удалось захватить начальника городской полиции, Центр приказал Столярову доставить Венцеля в Москву, конечно, лишь после того, как партизаны получат от него все нужные для них сведения.

Венцель назвал на допросах имена и клички многих гестаповских агентов. В тот же день названные Венцелем имена Алексей сообщил через связного подпольщикам. Многие гестаповские ищейки были вскоре обезврежены.

Тайная полиция получила очередной тяжелый удар.

Обо всем этом написал Алексею Шерстаев в очередном донесении.

Последний абзац этого письма особенно заинтересовал Алексея:

"Лотар Штроп исчез, куда — точно никто не знает.

Одни говорят, что отозван в Берлин, другие утверждают, что понижен в звании и отправлен на фронт. Во всяком случае, одним гестаповцем в городе стало меньше…"

Это обстоятельство чрезвычайно обрадовало разведчиков. Хитрый, опасный, опытный и осторожный враг — не чета Венцелю — убран с их пути.

6. На подступах к "гнезду"

Венцель не только бывал в Блестковской школе абвера, но постоянно поддерживал с ее руководством деловые контакты. Они выражались не только в том, что начальник полиции рекомендовал начальнику школы подходящих людей, он несколько раз сам ездил в Блестково читать лекции. Из показаний Венцеля у партизан черточка за черточкой складывалась картина деятельности этого центра обучения фашистских разведчиков.

Школа находилась в пятнадцати километрах от города в бывшей помещичьей экономии, где при Советской власти размещалась центральная усадьба животноводческого совхоза.

Усадьба эта была выбрана гитлеровцами, видимо, потому, что стояла в стороне от больших дорог, в неглубокой лощине, на берегу озера. Окружавшие усадьбу холмы надежно укрывали ее от любопытных глаз. К тому же здание было обнесено высокой кирпичной стеной, пострадавшей в нескольких местах от обстрела. Как только новое назначение усадьбы определилось, пробоины в стене были заделаны. На ремонте работали советские военнопленные. Но одной стены гитлеровцам показалось мало: они вокруг школы возвели еще забор из колючей проволоки в два метра высотой и оцепили спиралью, по которой проходил ток высокого напряжения.

К этому сверхсекретному объекту местным жителям категорически запрещалось подходить, о чем недвусмысленно предупреждали щиты с надписями на русском и немецком языках. Нарушителей ждал расстрел.

В главном одноэтажном здании разместились административные службы школы, кабинеты начальника — майора Фридриха Калау и его помощников. Здесь же в одной из комнат попискивала собственная радиостанция фашистского гнезда — антенна поднималась высоко вверх, замаскированная старыми липами, росшими вокруг дома. Деревянные корпуса были отведены под общежитие курсантов, преподавательского состава, гараж.

Маленькая, полуразрушенная каменная церквушка использовалась в качестве склада оружия и боеприпасов.

Почувствовав, что ему уже не угрожает расстрел, Венцель стал еще более покладистым и даже по приказанию Алексея нарисовал план-схему усадьбы, где размещалась школа.

Алексея удивило только, что Венцель, вручая ему план, высказал весьма невысокое мнение о надежности кадров школы: они набирались из военнопленных.

— Очень, очень ненадежный народ, — говорил Венцель. — Большинство пришло туда не драться с большевиками, а найти способ, выждав время, перебежать к своим.

Наконец разведчики пришли к выводу, что все нужные сведения они уже получили, и Венцель был отправлен в другой район.

Теперь, когда подпольщики располагали довольно подробными сведениями о школе, получили ее подробный план, Алексей, Колос и Готвальд целыми днями ломали голову над тем, как выполнить приказ Центра.

Просто напасть на школу или подослать группу подрывников было невозможно: неподалеку от Блесткова квартировали значительные силы гитлеровцев — там насчитывалось до двух батальонов жандармерии.

— Если даже и удастся подойти ночью к школе, — говорил Скобцев, — то вывести в целости людей будет невозможно. Вот смотрите, — тыкал он карандашом в план, нарисованный Венцелем. — Ближайший от усадьбы лес в десяти километрах. Немцы перережут дорогу к лесу и легко уничтожат отряд… Живым не уйдет ни один человек…

С доводами Скобцева нельзя было не согласиться.

Для разгрома школы требовалось много людей, которыми отряд не располагал.

— Есть только один выход, — утверждал Колос, — найти в самой школе подходящего человека, который бы и подложил взрывчатку в административный корпус.

Но Алексей напомнил, что Венцель рассказывал о том, как агенты следят за каждым шагом курсанта, получившего увольнительную в город. Стало быть, даже подойти к кому-либо из курсантов школы на улице или подсесть в кабачке было совершенно невозможно.

От этого варианта пришлось отказаться еще и потому, что у подпольщиков и у партизан не нашлось в Блесткове ни одного знакомого.

Из-за этого были признаны негодными многие планы, предлагавшиеся поочередно Колосом, Скобцевым, Алексеем и Готвальдом. И вот, когда Столяров уже начал отчаиваться, пришедший на явку Шерстнев вспомнил, что в городском госпитале лежит курсант школы, у которого во время учений в руках взорвалась толовая шашка. Попросили Шерстнева разузнать об этом случае поподробнее.

Через несколько дней, встретившись с Шерстневым все в той же хате Захара Ильича, Алексей услышал то немногое, что полицаю удалось выспросить у знакомой санитарки госпиталя.

— Взрывом курсанту изранило руки, — сказал немногословный Шерстнев. Обезобразило лицо до неузнаваемости.

— До неузнаваемости, говоришь? — насторожился Столяров, услышав последнюю фразу Тимофея.

— Да, — подтвердил тот. — Ему опалило волосы, брови, ресницы, на щеках и на лбу сильные ожоги.

Он лежит неподвижно на спине с забинтованной головой и руками. И, говорят, чуть ли не при смерти.

Столяров забегал по избе. Таким взволнованным Шерстнев его никогда не видел.

Наконец, немного успокоившись, Алексей остановился напротив Тимофея.

— Слушай, — сказал он, — нужно найти надежного человека из военнопленных врачей. Впрочем, тут может помочь Лещевский. Я сегодня же поговорю с ним: он ведь знает в госпитале всех.

Шерстнев не стал расспрашивать Алексея ни о чем.

Он уж и так догадывался, какой план родился в голове у его друга. Но затея эта показалась ему фантастической. Такого же мнения придерживались Колос и Готвальд.

Особенно скептически был настроен Колос.

Действительно, замысел Алексея подменить в последний момент умиравшего курсанта, как когда-то сделал с ним Лещевский, казался совершенно несбыточным.

— Ведь человек должен быть очень похож на обожженного курсанта, сказал Скобцев.

— Да он же будет с забинтованным лицом, — убеждал товарищей Алексей.

— А голос? А манера говорить, двигаться? А наконец, отпечатки пальцев? — возражал Колос.

— Но в том-то и дело, что даже руки опалены, стало быть, ни о каких отпечатках пальцев не может быть и речи, — защищал свою идею Столяров. — А что касается приблизительного сходства — такого человека можно найти.

Первые два дня Колос всячески иронизировал над планом Алексея и выискивал в нем все новые и новые уязвимые места.

Он так часто возвращался к обсуждению этой идеи, что "Алексей наконец стал смеяться.

— Кажется, моя мыслишка не дает тебе покоя. А?

Сознайся? А ведь она соблазнительна!

— Конечно! — с виду неохотно согласился Геннадий. — Но уж чересчур сложна.

— Предложи проще!

Но Колосу ничего другого так и не удалось придумать. И уже теперь обсуждали план Столярова все втроем, горячась, увлекаясь и одергивая друг друга, если кто-нибудь залезал в дебри фантазии.

В замысел посвятили Лещевского. После пыток в гестаповском застенке, после всех волнений, связанных с побегом, Адам Григорьевич еще не совсем оправился.

Столяров попросил Скобцева, чтобы хирургу назначили усиленный паек: за два месяца тюремного заключения Лещевский исхудал до неузнаваемости. Но врач по-прежнему был полон решимости и мужества.

— Что я буду делать в отряде? — спросил он Алексея в первый же день.

— Отдыхать, — ответил тот. — Пока только отдыхать, дорогой доктор, а потом дела найдутся.

— Но не могу же я быть нахлебником?

— Не волнуйтесь. Вернете долг, когда встанете на ноги… А теперь дышите воздухом, отсыпайтесь. В землянке хоть и сыровато, но спать можно спокойно, фашисты сюда и носа не кажут.

Однако вскоре после этого разговора Алексей узнал от комиссара отряда, что хирург уже оперировал в санитарной палатке раненого в ногу партизана.

— Так он же сам еле на ногах держится! — удивился Столяров.

— Я пытался его отговорить, — сказал комиссар, — но он замахал на меня руками и заявил, что работа для него — лучшее лекарство.

И вот теперь Лещевский, смущенно улыбаясь, появился в землянке Столярова. Ссадины на лице хирурга уже заживали, но некоторые еще были заклеены пластырем.

Алексей решил сделать вид, что он ничего не знает о подпольной практике своего друга, и приступил к делу.

Поначалу он спросил врача, есть ли в немецком госпитале человек, заслуживающий доверия.

— Я имею в виду русских, конечно. Там ведь есть врачи из военнопленных, вольнонаемные сестры и санитарки. Вы ведь всех знаете?

Лещевский ответил, почти не задумываясь.

— Самый порядочный там, на мой взгляд, Солдатенков. Михаил Иванович Солдатенков.

— Кто он? — поинтересовался Алексей.

— Терапевт. Капитан медицинской службы. Попал в плен под Могилевом.

— Адам Григорьевич, здесь дело очень серьезное.

Вы за Солдатенкова можете поручиться?

— Как за себя! — твердо ответил врач. — Мы были откровенны друг с другом. Он так же, как и я, очень мучился, что ему приходится работать на немцев. Собирался бежать к партизанам, но не знаю, удалось ли ему… Если он еще в госпитале, я могу сам пойти к нему и обо всем, что вам нужно, уговориться…

— Нет, — возразил Алексей. — Вам в город идти нельзя. Мы найдем другой способ связаться с Солдатенковым.

Когда Лещевский уже был у выхода из землянки, Алексей все же не удержался и, улыбнувшись, спросил:

— Ну, как прошла операция? Руки не дрожат?

Лещевский с трудом раздвинул в улыбке разбитые губы.

— Уже донесли? Ну да ладно, от вас все равно ничего не утаишь… Так вот, прошла успешно… И руки не дрожат!

Поговорить с Солдатенковым поручили Шерстневу.

Когда Тимофей сообщил, что врач обещал свое содействие, Алексей передал "полицаю" еще одно задание: во что бы то ни стало добыть фотографию лежавшего в госпитале курсанта. Но, естественно, сделанную еще до несчастного случая, изуродовавшего его. Задача была чрезвычайно сложная. Шерстнев ничего не обещал, в госпитале скорее всего документов обгоревшего не было. Его фотография могла быть только в секретной картотеке гестапо или абвера. Впрочем…

…Связного из города ожидали с нетерпением. Он появился в лагере морозной зимней ночью и откуда-то из-под подкладки пальто достал аккуратно завернутую в бумагу фотографию, наспех сделанную копию.

Алексей, Геннадий и Валентин склонились над снимком. С него смотрел на них человек лет тридцати, светлоглазый, русоволосый, с довольно красивым, правильным лицом. На обороте был отмечен рост, указан возраст…

После разговора в землянке со Столяровым хирург замкнулся, стал избегать товарищей. Геннадий Колос как-то вечером заглянул к Лещевскому потолковать о медицине, но тот встретил его сдержанно, даже сухо и на все вопросы отвечал односложно, так что через четверть часа Колос выскочил от врача в полнейшем недоумении.

— Что с нашим лекарем творится, не пойму, — сказал Геннадий Алексею.

— О чем ты?

— Да какой-то он чудаковатый стал. Хмурится, глаза в сторону отводит. Устал, что ли…

Алексей задумался.

— А ведь, кажется, я промашку дал, — проговорил он наконец. — Мы с тобой кое-что не учли, Геннадий.

— Что именно?

— Того, что Лещевский — человек тонкий, чрезвычайно восприимчивый и легкоранимый.

— Он обиделся на что-нибудь?

— Думаю, так. И, пожалуй, он по-своему прав.

— В чем же прав-то?

— Как ты думаешь?

— Ну, сдали нервы, переутомление…

— Может быть, но не только.

— Что ж тогда?

— А ты вспомни. Мы у него насчет Солдатенкова все узнали? Узнали. Зачем? Ясно, что нс для врачебной консультации. К тому же просили Адама Григорьевича послать этому врачу с нашим человеком письмецо. Нетрудно догадаться, что мы что-то затеваем… А ему — ни слова…

— Он решил, что мы ему не доверяем?

— Вот именно. Ты его пойми: ведь он работал у немцев, а в отряде недавно. Готовится какая-то операция, ее держат от него в тайне.

— А ведь, черт побери, ты, наверное, прав, — засмеялся Геннадий. Давай проверим.

Они пошли в землянку к Лещевскому. Тот хмуро сидел на койке, холодно ответил на приветствие.

Алексей поинтересовался, как врач себя чувствует.

Адам Григорьевич пожал плечами.

— Что мне делается, старику? — Исподлобья оглядывая своих собеседников, догадывался, что зашли они не за тем только, чтобы осведомиться о здоровье.

— Вот что, Адам Григорьевич, — сказал Алексей после неловкой паузы, мы решили поговорить с вами откровенно. Не возражаете?

— Только этого и жду, — буркнул тот.

— Прекрасно. Вы вроде бы чем-то недовольны, ходите расстроенный… Я не ошибся?

Лещевский пристально посмотрел на Столярова.

— Вы догадливы…

— Тогда выкладывайте, в чем дело.

Адам Григорьевич на мгновение замялся, а потом заговорил тихо, низко опустив голову:

— Не знаю, как вам сказать. Ну да ладно…

Хирург помолчал, поглядел куда-то вбок, потом заговорил снова:

— Все это время я взвешивал наши отношения… ну, дружбу, что ли… С того дня, как мы встретились с вами в госпитале… Перебирал день за днем. Думаю, может, я поступил как-то не так, где-то в чем-то промахнулся…

И ничего не нашел такого, что дало бы повод меня… ну, скажем, подозревать, отстранять…

Алексей ответил:

— И правильно! Вы и не могли найти такого повода!

Лещевский поднял голову.

— Тогда я не понимаю… К чему эти тайны?

— Какие тайны?

— Вы же знаете, о чем я говорю. Зачем вам врач, этот Солдатенков? Я что — уже ни на что не гожусь?

Лечить разучился?

Такой поворот дела не приходил в голову Алексею.

Разведчик подошел к Лещевскому и положил ему руку на плечо, но тот не обратил внимания на этот дружеский жест, продолжал с плохо скрываемым раздражением:

— Разве я не вижу по вашим лицам, что вы интересовались этим врачом неспроста? Зачем? Не хотите говорить? Не доверяете?

— Подождите, Адам Григорьевич! — остановил его Алексей. — Подождите, повторил он уже тверже, видя, что Лещевский собирается его перебить, — у нас, чекистов, — а чекистом мы считаем и вас — существует неписаный закон: если готовится операция, о ней должны знать только ее участники. Мы доверяем вам как самим себе. Но все же нарушать закон мы не имеем права. Он установлен не нами, он существует давно, его подсказал опыт…

Лещевский, смотревший себе под ноги, повеселел и поднял голову.

— Гм… Это называется урок, — забормотал он. — Вы, Алексей, хоть и оказали мне честь, назвав чекистом, но тут хватили лишку. Теперь я вижу, что ваше дело действительно посложней моего… Но вы, по-моему, догадались о моем настроении, прежде чем я раскрыл рот, а? Ведь затем и пришли, сознавайтесь.

Алексей ответил, пряча улыбку:

— Это не я… Это все Геннадии. Он у нас специалист по психологии.

7. Человек в бинтах

Солдатенков охотно согласился помочь партизанам и даже провел Шерстнева в палату, где лежал курсант.

Но рассмотреть лицо обожженного Тимофею не удалось: оно было сплошь в бинтах, странно неподвижно, и только три темных отверстия над ртом и глазами и непрерывные стоны свидетельствовали, что этот человек еще жив.

— Без сознания, — сказал Солдатенков. — Много бредит.

— Прислушайтесь, — Шерстнев блеснул глазами. — Может, что скажет о себе. Нам это очень поможет…

Алексей, Валентин и Геннадий долго рассматривали снимок. Все трое молчали, им предстояло принять трудное решение, от которого зависело выполнение приказа.

Кто же из подпольщиков хоть немного похож на изображенного на фотографии человека? Кому предстоит сыграть трудную роль, требующую не только внешнего сходства с курсантом, но и актерского таланта?

Солдатенкову удалось узнать из бессвязных обрывков бреда: курсант прибыл в школу совсем недавно, и Алексей возлагал большие надежды на то, что к этому человеку администрация школы еще как следует не успела присмотреться. К тому же будущий актер должен был играть с забинтованным лицом. Но, кроме внешности, еще существовали десятки других моментов, из которых слагается представление о человеке. Любая ошибка двойника могла выдать подделку. На какое-то время и самому Алексею весь его замысел показался утопией. Но выхода не было: надо было действовать.

И Алексей до боли в висках продолжал обдумывать подробности своего плана.

Шерстнев, не любивший тратить лишних слов, так и не рассказал, откуда он добыл столь необходимый всем снимок. Это был его секрет. Если говорить точнее, секрет Софьи Львовны, которая в последнее время входила во все большее и большее доверие к своему начальнику.

Если кому-нибудь и пришлось стать лицедейкой, так именно ей.

Готвальд зашел в землянку Столярова, выбрав время, когда тот был один. Присел на краешек табуретки, молча разглядывая свою шапку.

"Что с ним? — думал Столяров. — Что с ним?"

А Готвальд молчал, мял в руках шапку, безмолвствовал. Это становилось странным.

Алексей спросил:

— Ты что? Болен?

Валентин встрепенулся, посмотрел на Столярова и машинально водрузил шапку на голову.

— Я? Нет, ничего…

— Да ведь у вас у всех в последнее время настроение меняется, как у капризных дамочек, вижу. Говори, что случилось?

Валентин скосил глаза в сторону, потом медленно заговорил:

— А ведь у него волосы светлые…

— Ты что, с ума спятил! О ком ты?

— И глаза серые, — не слушая Алексея, продолжал Валентин.

— А-а! Вот ты о ком. А что дальше скажешь? Действительно, волосы русые, а глаза серые. Тонко подметил.

Алексей уже догадался, что будет дальше. Догадывался еще прежде, чем Валентин, заговорил снова:

— И нос вроде бы похож на мой…

— Вроде бы похож…

Взгляды их столкнулись. Алексей быстро отвел глаза. Ждал.

— А? — В голосе Готвальда звучали надежда и тревога. — Как вы думаете, Алексей Петрович? И ростом со мной он одинаков…

Столяров, насупившись, барабанил по колену пальцами.

— Кто же еще! Ну, кто? Больше ведь некому? Некому! — уже настойчивей продолжал Готвальд.

Пальцы Алексея продолжали выбивать дробь.

— Он ведь забинтован, все лицо забинтовано, — все твердил свое Готвальд.

— Да, да, — механически повторял за другом Алексей — все лицо забинтовано…

— Пока разберутся, что к чему… Я успею… Ведь по немецки я говорю не хуже, чем по-русски. А?

Алексей молчал. Как только он увидел фотографию курсанта, он понял: идти должен Готвальд. У него действительно во внешности было много общего с курсантом. Такие же светлые волосы, прямой нос, большие серые глаза… И рост, главное, рост подходит. Все это верно. Да, верно. Так в чем же дело? Почему он, Алексей, медлит? Не дает согласия? Не советуется с другими? Ему стоит сказать только слово, и Готвальд пойдет.

Как трудно сказать это слово! Одно слово, короткое слово "да". Почему? Когда Алексей разрабатывал план операции, он думал о двойнике как о некой отвлеченной человеческой единице. "Отвлеченной единицы" не было. Надо было решать все конкретно. Решил было идти сам… Но, кроме светлых волос, он ничем не походил на обожженного. А главное — тот был почти на голову выше. И есть Готвальд. Подходил только Готвальд. Рослый, широкоплечий, белокурый. Но у него — жена и ребенок. Ему только двадцать пять! Готвальд — близкий ему человек. Как больно ему рисковать жизнью друга!

А Готвальд все смотрел на Алексея. Он ждал ответа, видимо догадываясь о том, что происходит в душе у Столярова.

— Я успею… Пока разберутся, успею… Ничего страшного не произойдет!

— Подожди, Валентин, не пори горячку. Подожди.

Дай подумать. Надо хорошенько подумать… Посоветоваться с Корнем, со Скобцевым.

8. Конец осиного гнезда

В деревне Выпь случился пожар. Сгорел дом старосты Охримовича. Сгорел так основательно, что, когда наутро к месту происшествия прибыло несколько полицейских, они увидели только закопченную печную трубу да груду обуглившихся бревен.

Староста и его жена сидели на каких-то узлах и мешках и печально взирали на пепелище. На Охримовиче была шуба, накинутая прямо на нижнее белье. Ветер шевелил жалкие остатки его редких волос. Старостиха выла как по покойнику.

Ничего вразумительного добиться от супругов не удалось. Изо рта Охримовича вырывались какие-то хриплые, нечленораздельные звуки. С трудом можно было догадаться, что он повторяет слово "партизаны".

Полицаи подняли Охримовича, взяли его под руки и отвели в ближайший дом. Там старосте поднесли стакан самогону, и постепенно он пришел в себя.

— Разбойники! — вопил Охримович, сразу опьянев. — Спалили хату! Куда я теперь денусь!

Полицаи заверяли старосту, что немецкие власти не оставят самого исправного в волости служаку без крова.

— Будет тебе, Трофим, жилье! Будет — не тужи!

А виновных мы найдем.

Но найти виновных оказалось не так просто. Большинство жителей утверждало, что пожар начался ночью по вине самого хозяина, ибо каждый знает, что Охримович тайно торговал керосином. По словам односельчан, староста хранил бидоны с керосином в чулане, куда ходил со свечой или со спичками, и, должно быть, нечаянно обронил огонь, — от этого и стряслась беда.

Подозрительных людей никто вокруг деревни не встречал. И собаки в эту ночь не лаяли — завыли только, когда пламя охватило весь сруб.

Словом, истинные причины ночного происшествия полицейским выяснить так и не удалось. Стало лишь известно, что никто из жителей не помогал Охримовичу тушить пожар, кроме какого-то парня, имени которого никто не знал. Парень этот разбил стекло в окне и, несмотря на бушующее пламя, храбро влез в избу и помог спасти жену старосты, а также кое-какие вещи.

Очевидцы утверждали, что храбрец сам сильно обгорел и упал на снег без сознания. Кто-то из жителей догадался на подводе отвезти пострадавшего в город. Подвода еще не вернулась, но говорят, что парня забрали в больницу.

Описать внешность незнакомца никто толком не мог.

Вспоминали только, что ростом он "дюже высокий", а волосы у него цвета соломы.

Полицейские уехали, так и не поняв, что же на самом деле произошло минувшей ночью в селе Выпь.

Когда начальник госпиталя полковник Вернер узнал, что врач Солдатенков, дежуривший ночью, принял пострадавшего во время пожара, русского, он посинел от ярости.

Какое-то время он не мог вымолвить ни слова, потом разразился бранью. Действительно, случай был беспрецедентный.

— Что, что вы говорить? — орал он на Солдатенкова. — Какой русский, при чем здесь русский? Как вы смели без мой приказаний!

— Но он весь обгорел, господин полковник… Ему нужна медицинская помощь, — осмелился возразить врач.

— Что? Помощь? Какой помощь русскому? Вы с ума сошел! Здесь госпиталь для немецкий зольдат унд официр!

— Но, господин полковник, этот человек старался для немецкого служащего, стало быть, для Германии, — оправдывался Солдатенков. — Он помог тушить пожар старосте. Говорят, вытащил из огня его супругу.

— Э… бросьте! — сморщился Вернер. — Я не хочу слушать. — Уберите этот чельовек. Скоро! Даю вам пять минут.

— Слушаюсь, господин полковник!

— Выполняйте приказаний!

И Солдатенков послушно вызвал машину, а когда она остановилась у подъезда, двое санитаров из русских военнопленных вошли в приемный покой. Санитары вынесли из палаты на носилках человека с забинтованным лицом и руками. Носилки втолкнули в кузов санитарного фургона.

Солдатенков был спокоен — он выполнил приказ, от него больше ничего не требовалось.

Шофер из русских военнопленных не понимал, зачем человека, которого только утром доставили в госпиталь, повезут в какое-то другое место. Но это его не касалось — он привык повиноваться без возражений. Его дело молчать.

Щелкнула дверца кабины, и рядом с шофером оказался Солдатенков — доктор из госпиталя.

— Поехали! — приказал он.

Шофер включил зажигание, нажал на стартер.

Но мотор не заводился. Врач метнул в сторону шофера рассерженный взгляд.

— Быстрей! — приказал он. — Быстрей! Больного везем.

Шофер заметил: Солдатенков волнуется. Он очень волнуется: часто затягивается сигаретой, и пальцы его дрожат. "Почему он нервничает? Куда так спешит?" — думал шофер.

Он утопил головку стартера до отказа. Мотор фыркнул, кабина вздрогнула, и санитарная машина выехала за ворота госпиталя.

И вдруг шофер услышал удивившие его слова. Солдатенков сквозь зубы ругался и сетовал.

— Изверги эти немцы! — шептал он. — Не приняли раненого в госпиталь. Куда теперь его везти? Обратно в эту чертову Выпь велено. А там и больницы-то нет.

Хоть в сугроб выбрасывать, а он совсем плох, еле дышит. Кто его там примет!

Шофер побоялся что-нибудь сказать, но в душе был совершенно согласен с доктором. Еще в лагере военнопленных он узнал, как фашисты обращаются с советскими людьми.

Столяров и Колос ждали санитарную машину на лесной проселочной дороге, ведущей к селу Выпь. Ночь давно сменилась утром, а известий из города не поступало.

В напряженной тишине было слышно, как фыркают и звенят уздечками промерзшие, спрятанные в овраге неподалеку от дороги лошади.

Геннадий, чтобы согреться, прыгал на одной ноге, бил рукавицей об рукавицу и то и дело осведомлялся у Алексея насчет времени.

Наконец откуда-то со стороны дороги донеслось гудение мотора.

— Они! — сказал вслух Колос, хватая Алексея за рукав. — Надо выводить лошадей!

— Подожди! — остановил его Столяров. Если свернут сюда, тогда действительно они. А может быть, кто другой едет?!

Еще с минуту они постояли, стараясь не шуметь.

Скоро между деревьев замелькала машина. Она медленно переваливалась с сугроба на сугроб, а когда подошла поближе, разведчики увидели на ней красный крест.

— Лошадей! — крикнул Столяров.

Геннадий сорвался с места и бросился прямо по снежной целине в овраг.

Алексей вышел из-за дерева и направился навстречу машине. Он бежал, увязая в снегу, и ветки кустарника царапали ему лицо. Уже на опушке Алексей остановился, тяжело дыша.

"Стоп! Спокойней!" — приказал он себе и на всякий случай снял автомат с шеи, непослушными пальцами спустил предохранитель.

Машина остановилась метрах в пятидесяти от леса.

Хлопнула дверца — из кабины вышел невысокий человек в шапке-ушанке. "Наверное, Солдатенков", — подумал Алексей.

Он не знал врача в лицо. Шерстнев описал Алексею только его приметы. Да передал пароль.

Не спуская замерзшего пальца со спускового крючка, Алексей зашагал навстречу фигуре в белом халате, накинутом сверх пальто. Ступал осторожно, зорко следя за каждым движением незнакомца.

"Все может быть, — думал Алексей, — и провокация тоже"..

Но в руках у человека не было оружия. Да и выглядел он отнюдь не воинственно. Грузная фигура, круглое, добродушное лицо, толстые губы, небольшие немигающие глаза.

— Больной прибыл? — спросил Алексей…

— Прибыл, — ответил незнакомец в белом халате. — Температура высокая.

Это была условная фраза. Услышав ее, Алексей опустил автомат. Они немного отошли от машины.

— А шофер? Как быть с шофером? — спросил Алексей.

— Боится партизан. Как вас увидели, я сказал, чтобы он тихо сидел, а я пойду, сам улажу дело… Но не спускайте с него глаз, а то как бы не угнал машину.

Алексей направил автомат на машину, где виднелось позеленевшее от страха лицо шофера. Тот, видно, читал мысленно себе отходную.

— Ну а что с Готвальдом? — вырвался у Столярова нетерпеливый вопрос.

Солдатенков вполголоса рассказал, что все идет по плану. За день до пожара в селе Выпь он положил курсанта как безнадежного в изолятор. Туда же принесли по его приказу и привезенного с пожара Готвальда.

А когда полковник Вернер приказал убрать русского, он выполнил его указание. Убрал. Но только не Готвальда, а курсанта. И вот теперь этот человек лежит в санитарной машине.

— Завтра Готвальда переведем обратно в палату.

Скажу, что стало лучше.

— Осматривали его лицо?

— Да.

— Похоже на ожоги?

— Вполне. Я бы сказал — мастерская имитация.

Кто это делал?

— Адам Григорьевич. Кстати, он передавал вам привет.

Лицо Солдатенкова озарилось улыбкой, но он сразу помрачнел.

— Да бедняга и сам подпекся изрядно на пожаре.

Не жалел себя. Руками схватился за что-то горячее — кожа сошла. От волос и бровей ничего не осталось.

Какие-то теплые слова рвались у Алексея из души.

Валентин, такой молодой, красивый, лежал теперь в госпитале, среди врагов, да еще мучился от ожогов…

А ведь говорили — не лезь! Достаточно и того, что сделал с твоим лицом Адам Григорьевич. Нет, не послушался. Какой героизм!

А Солдатенков? Он уже не молод. Как пошел он на это трудное задание? Вот сейчас они идут, разговаривают, а на них смотрит шофер санитарной машины.

Кто он — друг или враг? Ведь Солдатенкову надо вернуться в город, иначе немцы всполошатся. В госпитале начнется повальный обыск, и тогда все пропало.

Надо сказать врачу что-то теплое, ободряющее.

Но Столяров не успел. Послышался скрип полозьев и звяканье уздечек. Это подъезжал в санях Колос с другими партизанами.

Странное чувство испытывал Алексей, когда он в партизанском лагере допрашивал выкраденного курсанта. Адам Григорьевич так хорошо организовал лечение обожженного курсанта, что тот через два дня пришел в себя, еще через несколько дней мог сидеть и говорить.

Алексей знал по опыту, как важно во время допроса следить за выражением лица пленного. Оно как бы помогает понять ход мыслей, иногда убеждает в искренности показаний, иногда выявляет их лживость.

Не только глаза — зеркало души. Зеркало — это все лицо.

А теперь перед Столяровым сидел человек как бы без лица, вернее с лицом мертвым, безжизненным, скрытым бинтами. И оттого Алексея не покидало ощущение, что он беседует с маской.

И Алексеи и Колос прекрасно понимали, что жизнь Готвальда и судьба всей операции зависят теперь от этого пленного. Пока Валентин не будет знать все или почти все о своем оригинале и его знакомых, друзьях, начальстве, он беспомощен и беззащитен. Его могут разоблачить в любую минуту. Успех допроса — успех всего задуманного дела.

Курсант охотно назвал свое имя и фамилию — Зотов Сергей Иванович. Но когда Алексей попросил назвать место, откуда его привезли в госпиталь, тот опустил голову и промолчал.

— Хорошо, — сказал Алексей, — тогда я подскажу вам: Блестковская школа абвера.

Зотов снова промолчал. Колос и Столяров переглянулись. А что, если Шерстнев что-нибудь напутал? Или вдруг пленный откажется давать показания? На минуту Алексей ощутил под ложечкой неприятный холодок.

Нет, надо заставить пленного говорить.

Алексей встал и подошел к курсанту, положил ему на плечо руку.

— Послушайте, Зотов, — начал он как можно спокойнее. — Послушайте и вникните в то, что я вам скажу. Нам известно: вы из школы немецкой разведки.

Вы, русский, стали предателем Родины, пособником гестаповцев. Совершили тяжкое преступление перед своими людьми. Вы знаете, что вас ждет?

Забинтованные руки пленного беспокойно зашевелились на колониях.

— Знаю, — хрипло ответил он.

— Ну вот! — продолжал Алексей. — Я буду с вами откровенен. Вы нам нужны. И мы сохраним вам жизнь, если вы все честно, без утайки расскажете о себе, школе, ее руководстве, слушателях… Подумайте как следует. Мы вам гарантируем жизнь.

Алексей сел рядом с Колосом за стол и не отрываясь смотрел на Зотова.

Тот согнулся на своей койке и молчал.

— Ну? — спросил Столяров после паузы. — Что вы решили?

Зотов ответил, с трудом подбирая слова:

— Я рассказал бы вам все. Но есть одно "но", о котором я не могу говорить и которое, видать, унесу с собой в могилу. Что меня ждет — знаю и к этому подготовился…

Пожалуй, даже не смысл слов курсанта, а его твердый голос и решительность заставили Алексея поверить, что этот человек не рисуется, не бравирует, и такого, пожалуй, не испугаешь угрозой расстрела. Алексей пристально всматривался в щели между бинтов, где холодно блестели серые глаза.

Нет, не таким представлял себе Алексей будущего пленника — презренного подонка, служившего врагам.

Разведчик ожидал, что курсант сразу же "расколется", будет ползать на коленях, молить о пощаде, о жизни.

А этот ни о чем не просит и о смерти говорит как о деле простом и решенном. Поведение Зотова было так неожиданно, что какую-то секунду Столяров растерянно молчал, не зная, как продолжать допрос.

И вот уже несколько часов продолжалась эта игра в кошки-мышки. Алексей уговаривал пленного, Зотов упорно молчал.

— Эх, да что с ним церемониться! — взорвался Колос. — Поставить его к сосне — заговорит как миленький….

Геннадий вскочил, лицо его побагровело. На висках вздулись вены. Он сжал кулаки.

— Сука! Сволочь гестаповская! Ишь, храбрец нашелся! — кипятился Колос.

— Подожди! — Алексей дернул Геннадия за рукав, усадил на место и снова продолжал спокойно спрашивать: — Что вам мешает говорить? Ведь вы у русских.

Вы видите, ваши сведения нам необходимы. Вы у своих, поймите это!

— В том-то и дело, что "у своих", — ответил курсант, и Алексею показалось, что слово "свои" он произнес с ударением.

— Загадки загадывает! — зло процедил Геннадий. — Другие воюют, матерей, отцов защищают, а он, видите ли, загадки загадывает. Эх ты, а еще русский называется! И какая тебя мать родила!

Алексей кинул на Колоса укоризненный взгляд, и тот замолчал.

Кивнув на прощанье Зотову, Алексей и Колос ушли из лазарета. Теперь пленным снова занялся Лещевский, который напоил его каким-то подбадривающим лекарством, потому что Зотов заметно ослабел за время допроса.

— Подожди, Геннадий, не горячись, — говорил Столяров своему товарищу, изо рта которого сыпались проклятия по адресу упрямца. — Попробуем спокойно разобраться во всем.

— Да чего тут разбираться! Холуй немецкий!

Я бы его…

И Колос снова сжал свои мощные кулаки.

— Нет, ты не прав! — возразил Алексей. — Тут все не так просто, как тебе кажется. Почему он отказывается говорить? Как ты думаешь?

Геннадий снова пожал плечами.

— И думать не хочу!

— А все-таки? Ведь он понимает, дать показания — значит спасти себе жизнь. Ему жить хочется? Хочется, как и каждому из нас. Поэтому-то он и молчит.

— Я что-то не пойму, — хмуро пробормотал Колос.

— Не поймешь? — переспросил Алексей, хитро щуря глаза. — Сейчас объясню. Ты заметил, что слово "своих" он произнес подчеркнуто, с каким-то скрытым значением.

— Ну и что?

— А вот что. Он не уверен, что мы свои…

Колос вскинул брови.

— То есть?

— Он считает, что мы гестаповцы. А весь этот допрос — очередная проверка лояльности.

Геннадий свистнул.

— Вот оно что!

— Да. Он же сам намекнул нам. Есть одно "но"…

Вспомни-ка… Одно "но".

— А ведь ты, пожалуй, прав! — воскликнул Геннадий. — А я-то сорвался, накричал зря.

Последние слова звучали как извинение. Но Столяров не стал выяснять состояние духа своего товарища и продолжал:

— Ты вспомни показания Венцеля. Он сам рассказывал о гестаповских проверках. Бывало даже, что сбрасывали на парашютах в советский тыл, а переодетые в нашу форму гестаповцы ловили диверсантов и устраивали им допросы. А ведь Венцель знает порядки в этих школах. В Блестковской сам преподавал.

— Да, да, теперь понимаю! — оживленно заговорил Колос. — Зотова выкрадывают из госпиталя, везут сначала в санитарной машине, затем в санях. Куда? Зачем?

И он решил, что это забавляются его учителя.

— Ну что же, теперь остается проверить, прав я или нет, — сказал Столяров. — Он передохнул, пойдем снова к этому парню. Времени терять нельзя.

— Где и когда вы кончили среднюю школу? — спросил Алексей пленного.

— В Москве. Окончил сто тридцать первую школу в тридцать третьем году.

— Отметки в аттестате помните?

— Д-да, — удивился курсант столь неожиданному вопросу. — А зачем вам мои отметки?

— А вот увидите, — загадочно улыбаясь, ответил Алексей.

Разведчики снова вышли, оставив Зотова несколько сбитым с толку.

Три дня к нему никто не приходил.

И вот наконец перед ним снова предстал Алексей с каким-то листком бумаги в руках.

— Это ваши отметки, Зотов, — сказал Алексей. — Называйте их мне, посмотрим…

Зотов не мог, конечно, знать, что сведения из его аттестата об окончании средней школы получены по радио из Москвы.

Неуверенно курсант стал называть свои оценки. Все совпадало.

Тогда Алексей протянул Зотову листок бумаги со столбиками цифр.

Несколько минут парень молчал.

— Ваши? — спросил Алексей.

— Да, да! Мои, — растерянно бормотал Зотов. — Но откуда вы их знаете?

— Из Москвы. У нас связь хорошо налажена.

И вдруг Зотов согнулся, словно под грузом невидимой тяжести, и закрыл лицо руками. Плечи его вздрогнули. Из горла вырвались какие-то хриплые, сдавленные звуки… Потом он выпрямился и срывающимся голосом, торопливо, словно боясь, что его перебьют, заговорил.

Да, теперь он видит, что попал действительно к своим. И они не знают, какое это для него счастье… Ведь об этой минуте он мечтал целый год. Строил планы побега, надеялся перейти линию фронта, и вдруг… Этого не может быть. Это как сон… Свои! А он-то думал, что гитлеровцы устроили ему очередную проверку, переоделись в партизан…

Неужели он действительно у своих?

Алексей и Колос слушали курсанта не перебивая.

Они понимали: Зотову необходимо дать выговориться.

За короткий срок этот человек испытал два сильнейших потрясения: угрозу расстрела и радость неожиданного избавления. И вот теперь нервы его сдали…

Только через полчаса его сбивчивый, путаный рассказ удалось направить по нужной колее. Для этого, правда, пришлось прибегнуть к помощи Лещевского, который отсчитал в кружку нужное число капель валерьянки. А потом в ход пошла и заветная фляга Колоса, из которой Зотов сделал изрядный глоток.

Да, он действительно Сергей Васильевич Зотов, лейтенант, летчик-истребитель. В августе сорок первого его самолет сбили под Севастополем. Сам он выбросился с парашютом. Парашют раскрылся, но его отнесло ветром на территорию, занятую противником. Зотова обстреляли, когда он еще приземлялся, — одна пуля попала в плечо, другая в ногу.

Сознание он потерял и очнулся уже у немцев. Его долго допрашивали, били и, наверное, расстреляли бы.

Но каким-то образом абверовцам удалось узнать, что перед ними сын известного по обороне Севастополя крупного советского морского офицера. Побои прекратились.

Зотова поместили в немецкий госпиталь, окружили врачами, а когда он выздоровел, предложили ему стать курсантом абверовской разведывательной школы. Зотов наотрез отказался.

Тогда абверовец, ухмыляясь, веером рассыпал перед Зотовым небольшие снимки. Взглянув на них, лейтенант похолодел: на фотографии он увидел себя с немецким автоматом в руках (сзади толпились эсэсовцы), направленным на советских военнопленных. Фотография была смонтирована, но как это докажешь?

— Подумайте, Зотов, — донеслись до него слова капитана, с акцентом говорившего по-русски. — Если вы не согласитесь, мы сумеем переслать эту фотографию вашему отцу. А копию поместим в листовках, которые сумеем также переправить через линию фронта.

Уставившись в чисто выбритый подбородок абверовца и вслушиваясь в его ровный, бесстрастный голос, Зотов не знал, на что ему решиться.

Немецкий капитан не торопил Зотова с ответом: по выражению лица пленного он догадывался, что летчик колеблется.

— Соглашайтесь, и никто ничего не узнает, — тихо и монотонно продолжал гитлеровец. — А когда кончится война, все забудется.

Столяров и Колос сначала узнали от Зотова сведения, необходимые в первую очередь для Готвальда: расположение различных служб в школе, клички курсантов, фамилии преподавателей.

Зотов теперь рассказывал все — подробно и охотно.

Результат показаний переслали через Шерстнева Солдатенкову. Столяров также просил Тимофея передать врачу, чтобы тот под любым благовидным предлогом задержал Валентина в больнице как можно дольше.

Солдатенков тогда благополучно вернулся из Выпи.

Шофер, напуганный до полусмерти угрозами партизан достать его хоть из-под земли, если он проболтается, молчал. Время от времени врач при встречах с шофером ловил на себе его взгляд, то ли настороженный, то ли восхищенный. Солдатенкову некогда было разбираться в настроении своего спутника по поездке в Выпь, но что-то подсказывало доктору — шофер не предаст.

У Столярова тем временем появилась надежда, что удастся взорвать школу, прежде чем Готвальда выпишут из госпиталя. Надежда эта появилась неожиданно.

Как-то Алексей спросил Зотова:

— Скажите, есть ли в школе человек, на которого можно было бы положиться?

Курсант долго молчал. Потом наконец проговорил.

— По-моему, есть. Беглов. Евгений Беглов.

— Кто он? Курсант?

— Нет. Оружейный мастер.

— Вы хорошо его знаете?

— Да, мы знакомы довольно близко. Мы тут в городе ухаживали с ним за двумя родными сестрами.

Когда я получал увольнительную, мы с ним встречались в доме этих сестер. Да и в школе тоже. Мы с Бегловым дружили. Если, конечно, можно с кем-нибудь дружить в таком гнусном месте.

— Почему вы думаете, что Беглов человек надежный? — спросил Алексеи.

— Это трудно подтвердить фактами. Мне всегда казалось, что он ненавидит немцев, хотя, разумеется, откровенно мы с ним на эту тему не говорили.

— А почему вам это казалось?

— Не знаю. А впрочем, подождите… Как-то совсем недавно до этого случая со мной мы с ним вечером стояли на берегу озера. Смотрим, прямо над школой появились самолеты. Наши! Мы их узнали еще по гулу.

Посыпались бомбы. И все мимо, мимо, мимо. Так ни одна в школу и не попала. Все в озеро. Мой приятель даже выругался от злости. А потом говорит: "Эх, хоть бы нашелся человек, который навел бы эти самолеты на цель".

— Мгм… — Столяров задумался. — Вы знаете, что случится, если вы наведете нас на провокатора?

— Догадываюсь, — твердо ответил Зотов. — Беглов не провокатор, в этом я уверен. Не знаю только, согласится ли он с вами сотрудничать. Думаю, что это зависит только от вас.

— Где можно встретиться с вашим приятелем?

— В городе у наших подружек. Сенная, тридцать девять. Спросить Галю или Клаву. Он бывает у них часто, он не курсант, за ним не так строго следят.

Когда ушли из лазарета, Алексей сказал Колосу:

— Нужно срочно встретиться с Шерстневым. Поручаю это тебе. Пойдете вместе с Тимофеем к этим сестричкам, а лучше, если Тимофей один сходит. Передашь ему адрес.

Субботним вечером Шерстнев постучал в дом номер тридцать девять на Сенной улице. Перед этим он внимательно осмотрел одноэтажное деревянное зданьице.

Сквозь щели плотно закрытых ставен пробивался слабый свет.

— Кто там? — спросил за дверью женский голос.

— Полиция!

Тимофей, потопав по крылечку, обил снег с валенок и вошел следом за девушкой лет двадцати пяти в просторную комнату с низким потолком и кроватью с огромной горой подушек. За столом сидели еще одна девушка и парень в куртке немецкого солдата, но без знаков различия. Густая копна волос падала ему на лоб. В руках у парня была гитара.

— Прошу документы, — строго сказал Шерстнев.

Первым протянул свое удостоверение парень.

— Так, Евгений Сергеевич Беглов, тысяча девятьсот двадцать первого года рождения, — пробормотал Шерстнев, листая паспорт. — Прописан в поселке Струево.

А здесь, в городе, как оказались?

— Да, вот, к знакомым в гости пришел, — насмешливо сощурившись, ответил Беглов.

Он не боялся полицейских обходов: сотрудников Блестковской школы не смели затрагивать местные власти.

Не возвращая удостоверения парню, Шерстнев так же тщательно проверил документы у девушек и затем сказал Беглову:

— А вам придется пройти со мной.

— Это почему же? — удивился парень. — Документы у меня ведь в порядке.

— Это мы проверим, — с угрозой в голосе пообещал Тимофей. — Пойдемте.

Девушки тревожно переглянулись.

— Господин полицейский, что же вы от нас кавалера единственного уводите? — кокетливо начала было одна из них, но, увидев неприступное выражение на лице Шерстнева, осеклась.

— Может, сами бы посидели у нас, чайку попили, — залепетала другая, но тоже смолкла.

Беглов протестовал бурно. Он совал Тимофею какие-то бумажки, пропуска. Но Шерстнев стоял на своем. В конце концов, ворча и огрызаясь, оружейный мастер накинул немецкую шинель без погон и вышел вместе с Тимофеем на крыльцо.

Ночь была тихой и лунной. Шерстнев и Беглов шли по теневой стороне улицы, увязая в глубоких сугробах.

Сильно подмораживало. Снег под ногами скрипел.

— За каким чертом я вам понадобился? — снова взорвался Беглов. — Вы же прекрасно знаете, что под меня не подкопаешься. Я работаю в немецкой организации. Да еще в какой! Вы же прочитали удостоверение.

Наша школа полиции не подчиняется. Что вы ко мне привязались?!

— Идите за мной, там узнаете. Нечего болтать, — приказал Шерстнев и свернул в пустынный двор большого дома.

Беглов удивился, но, поколебавшись, последовал за Тимофеем.

Здесь, во дворе, было темнее, чем на улице. Высокие кирпичные стены стискивали его с трех сторон. Вдруг из тени вышел коренастый человек и направился к Беглову и Шерстневу. Беглов отшатнулся и хотел было бежать, но Тимофей схватил его за рукав шинели.

Подойдя вплотную, неизвестный сказал почти неслышно:

— Давайте знакомиться. Меня зовут Геннадий. Я к вам от партизанского командования.

9. Радиограмма Центру от "Коршуна"