Останется память

1

Дежурный поцелуй, прощальный взмах руки, и я начал привычный путь по улице Рылеева. Обогнул Спасо-Преображенский собор, по улице Пестеля дошел до Фонтанки, перешел на другой берег по Пантелеймоновскому мосту и дальше – по набережной Мойки. У Капеллы свернул на Дворцовую, потом – по Адмиралтейскому проспекту, мимо Исаакиевского собора, миновал Сенатскую площадь и по Якубовича без всяких приключений добрался до Крюкова канала. Вдоль Новой Голландии по набережной дошел до улицы Декабристов и вот я уже почти дома.

Жаль только, что подняться в квартиру у меня не получилось. Помешали обстоятельства в лице старого знакомого.

– О, Костик, привет! – крикнул Варламов, едва меня увидев. – Куда идешь?!

– Домой.

– И чем заниматься собираешься?

Никаких планов на вечер я не составлял. Поэтому пожал плечами и брякнул первое, что пришло в голову:

– Телевизор смотреть буду.

Варламов вылупился на меня, как на диво-дивное, обошел кругом и заключил:

– А с виду, вроде, всё в порядке.

– Да ты не так понял! – попытался я оправдаться. – Просто нет у меня планов. Почему бы не глянуть, что в мире творится?

– Я так и понял. Конечно. Где ж еще новости узнавать, как не по телевизору? Тебе сколько лет? Не девяносто, случаем? Нет?

– Не девяносто. Тебе-то какая разница, что я делать буду?

– Грустно видеть, как погибает человек, – ответил Варламов. – Хотел тебя отвлечь от суровой правды жизни. А ты, вон, телевизором увлекся. Ну, не буду мешать…

– Да ладно, Паша. Давай посидим где-нибудь, поговорим.

Варламов явно обрадовался моей идее. Он покрутил головой, в надежде сразу же увидеть место, где можно непринужденно расслабиться, не нашел такого и спросил:

– Куда пойдем?

– Да как обычно – в рюмочную Планкина, а ты что думал?

Варламов посмотрел, будто я открыл ему суть вещей, стукнул по плечу и громким шепотом сказал:

– Точно!

Мы дошли до Английского проспекта, спустились по ступенькам и оказались в зале. Интерьер, полностью соответствующий современным модным тенденциям динамичности, ничем не выделялся среди тысяч других питейных заведений. Стены, обшитые самосветящимися панелями с регулировкой цвета и интенсивности свечения. Потолки с противопожарной защитой. Мелкие механические подавальщики. Конечно, за дополнительную плату можно заказать и настоящую живую официантку и полюбоваться на ее формы, аппетитно вылезающие из тесного мини-платья, но мы-то пришли сюда не деньги на ветер спускать. Мы общаться пришли. Так что привычно ткнули в меню подкатившего подавальщика, выбрав пару пива с вялеными осьминогами, и устроились за столиком.

В общем, обычная встреча, ничего из ряда вон. У меня даже мыслей не возникло, что может иначе повернуться. Если б не повелся на его подначки, то поговорили, пива выпили и разошлись бы по домам.

Вот зарекался же с Варламовым спорить!

Потому что себе дороже получается. О чем бы ни спорили. Знаю, что он в споре победит, а всё равно ведусь.

Сначала мы общие вопросы обсуждаем. О жизни, о разных интересных случаях, о работе, о женщинах, само собой. Или в другом порядке – как получится. А тут вдруг на совершенно необычную тему перешли. Для нас необычную. Историческую. Дескать, кто прав, кто виноват. Я о таком вообще стараюсь не говорить: не заметишь, как на личности перейдешь и в ухо схлопочешь. Если о таинственных случаях, тогда еще куда ни шло: тайна потому и тайна, что о ней мало кто знает. Что хочешь, то и выдумывай. О тайнах до посинения спорить можно и всё равно спокойно разойтись, при своем мнении оставшись. Но Варламов о другом разговор повел. Я даже не сразу понял.

Дескать, то, что мы сейчас о прошлом знаем, никак с действительностью не сообразуется. Дескать, всякий политик историю под себя переписывает. И не только политик. Народ еще больше перевирает. Мифологизация истории, так сказать. И деревья выше были, и воздух чище, и люди благороднее, и вообще золотой век закончился с нашим рождением.

С воздухом, безусловно, так и есть. Хотя не всегда. От местности зависит и от века. Когда паровые машины углем топили, всё вокруг в саже было. Ею и дышали, а о вреде здоровью никто не думал. Но это так, мелочи. А вот терроризма действительно не было. Самолеты никто не захватывал.

Тут я уж не смог смолчать и начал Варламову возражать:

– Не было тогда самолетов. Все на лошадях ездили. И захват лошади разбоем называли.

– Сейчас тоже так называют. Не об этом я.

– А о чем?

– О наших представлениях. Что ни возьми для примера, всё не так происходило. Иной раз вообще непонятно – почему народ событие наизнанку вывернул. По документам – одно, а по памяти – совсем другое. Не знаешь, кому и верить. Тысячи людей помнили, что у нас в Елисеевском была люстра. И когда их убеждают, что не было – возмущаются. Дескать, документы подделаны, фотографии старинные отретушированы, а владельцам вообще веры нет, потому что они враги народа. Умопомрачение на людей находит.

Мне бы остановиться, мимо ушей пропустить, так нет: решил свое доказать.

– Некоторые события изучены вдоль и поперек, а никаких расхождений с памятью не наблюдается.

– Это ты про что? Пример приведи!

Я и брякнул, не думая:

– Декабристы! Восстание! Там всё понятно.

– Восстание? Да что ты о нем можешь знать?!

– То же, что и все.

– Именно. То есть, ничего.

– Как это ничего?! Почему это ничего?! Я всё знаю!

– Ну, давай, просвети меня, – и смотрит этак ехидно. Дескать, всё, что ты скажешь, я заранее знаю и давно уже ответ подготовил. Как же! Слыхали.

– Нет, – говорю, – сначала ты.

– Легко!

И начал.

– Ты когда-нибудь думал, что вообще произошло четырнадцатого декабря? Вышли на Сенатскую три тысячи человек, постояли и разошлись. Ладно-ладно! – Варламов примиряюще поднял ладони. – Разогнали их. Пушками. А теперь подумай: чего ради они туда поперлись? Что они там потеряли? Чтобы взять Сенат и принудить сенаторов к передаче власти? Так сенаторы разъехались за три часа до того, как московцы выстроились в каре! Ты можешь сказать, что они узнали об этом только там, на площади. Они – да. А вот руководители восстания знали о том, что сенаторов в семь утра к присяге приводить будут, еще загодя – вечером тринадцатого – и никак не предупредили своих. То есть, первый пункт плана рушится, а мы всё равно будем его выполнять! Так?

Павел говорил с надрывом, будто нужно меня уговорить во что бы то ни стало. Я молчал.

– Ладно, вышли. Стоим, ждем. Руководства ждем. Где ж оно? Где Трубецкой? А не пришел. Диктатор – и не пришел! Назначенный диктатор. То есть его за два дня назначили, чтобы он всеми ими командовал. Вот ты подумай – как диктатора можно назначить?! Настоящий диктатор сам всеми силами к власти тянется. А вот взяли и назначили! Да и кого?! Гвардейского офицера, которого все в Петербурге знают? Ан, нет! Полковника, шесть лет уже служившего в армейских штабах, и уже год как находящегося в Киеве! Он в столицу вообще в командировку приехал. Его никто из столичной гвардии не знает – ни солдаты, ни младшие офицеры. Как такому подчиняться?

Я пожал плечами.

– Рылеев? Этот пошел искать Трубецкого. И тоже исчез. Замечательно! Восстание без руководителей. Ладно бы солдаты знали, чего они вышли. Так нет. Им навешали лапши на уши про Конституцию – жену Константина и про неправильную присягу. Солдаты – что? Им приказали, они и вышли. Теперь стоят. Холодно. Мороз минус десять. Ветер с Невы. Как ты понимаешь, при такой погоде в парадной форме долго не выстоишь. Можно вусмерть обморозиться. Они стоят. Конечно, иногда что-нибудь да происходит. То Милорадович подъедет с душеспасительными речами, то конногвардейцы вяло наступают, то ряды восставших пополняются. Восставших! Северное общество, понимаешь.

Варламов зло сплюнул, показывая, как он ко всему этому относится.

– Как же их называть, по-твоему?

– По-моему, они больше похожи на общество любителей почесать языком.

– То есть?

– Не делай вид, что глупее, чем кажешься. Кого ни возьми – никто за свои слова не отвечает. Когда шумно обсуждают, что делать, они – на коне. И Измайловский полк выведу, и Гвардейский экипаж – вслед за ним, и царя ликвидирую. А как до дела доходит, так сразу в отказ: то – не могу, это – никак, а царя вообще убивать не буду, это я пошутил! Если непонятно, так я про Якубовича. Да кого ни возьми, большинство так. Вон, Каховский тоже собирался в царя стрелять, а в конечном итоге Милорадовича пристрелил. Не убили бы его, может, всё и обошлось. Постояли, померзли бы и разошлись в казармы. Получилась бы демонстрация поддержки нового царя – Николая. Да и по мелочам там столько несоответствий, что диву даешься.

– С чем несоответствий?

– Да с логикой! – Паша махнул рукой. – Не будет нормальный человек в таких обстоятельствах так поступать. Не безумцы же там собрались, в конце концов. Пусть и болтуны, пусть и мечтатели, не знающие реалий российской жизни, но не идиоты же!

– Это понятно, – сказал я, хоть не совсем понимал, что мне Паша пытается втолковать.

– Если они так поступали, значит, была причина. Которой мы сейчас не знаем.

– И не узнаем, – подытожил я. – Поэтому на самом деле всё могло быть по-другому, а не как ты мне тут рассказываешь. Если по-другому, то и поступки будут логичными, и фантазеры станут реалистами, которые руководствуются ситуацией.

– А потом их всех раз – и на каторгу. В Сибирь. На поселение. Ну, и казнили кое-кого, как же без этого. Потому что реалистами были?

Я не знал, что возразить. Но, всё же, сказал:

– То, что восстание проиграло – общее место. Наверно, чего-то недоучли, Николай и победил, – и добавил со смешком: – Если бы победили декабристы, мы бы сейчас думали, почему Николай так нелогично поступал.

– Да, рассуждать мы горазды, – горько сказал Варламов, – в отсутствие точных данных.

– Есть же всякие свидетельства, показания, документы…

– Все врут! – безапелляционно прервал меня Паша. – Только сторонний наблюдатель, находящийся вне ситуации, может объективно оценить события. Вывести на чистую воду и свидетелей, и пострадавших.

– Да всё равно не проверить!

– Почему не проверить? Легко! Было бы желание, – Паша улыбнулся.

Желания у меня такого не было. Да и как возможно узнать то, что даже историкам не известно? В прошлое отправиться? Ну-ну.

– У тебя в наличии карманная машинка времени?

– Что?! Ах, это. В какой-то мере, – Варламов принужденно рассмеялся. И, видя мое недоумение, добавил: – Да симулятор это. Исторический. Но при этом – полное погружение. А там – твори, чего хочешь. Как в жизни. Не заметишь разницы.

– Гонишь. Чего-то я такого симулятора не знаю.

– Новый потому что. Испытания идут, прогоны рабочие. Скоро выпустят.

– Ну, если так…

– Зря сомневаешься. Кстати, я имею к этому проекту некоторое отношение… – Варламов подмигнул. – Так что могу посодействовать.

– Чему?

– Посмотреть, как всё на самом деле было. Ты же не уверен?

– Ну…

– Во-о-от, – довольно протянул Паша. – Тебе и карты в руки. Там же можно не просто так смотреть, а еще и изменять что хочешь. Если желание есть.

Разговор выходил какой-то мутный. Я не понимал – какая выгода Варламову в том, что я подключусь к его симулятору. Наверняка ведь не просто так распинается. Хвастается. Хочет показать, что он самый крутой. Никто ж ему не верит, а тут такая возможность. А вообще, конечно, интересно. Давно ничего нового не играл. И если там действительно полное погружение, то…

– И что я там делать буду? В этом твоем тысяча восемьсот двадцать пятом?

– Как что? Исследовать! Подбирать варианты. Если пожелаешь – слетаешь в виртуальное прошлое, поможешь восстанию и вернешься.

– Ну, вернусь. А как я узнаю, что дальше было? После победы?

– Узнаешь, – отвечает Варламов, – там всё по-хитрому устроено.

– Где – там?

– Пошли – увидишь.

2

Увидел я немного. Обычный дом старого фонда на неширокой улочке в получасе ходьбы от ближайшей станции метро. Ничем не примечательное парадное, без всяких вывесок, со стальной дверью на кодовом замке. Варламов позвонил, что-то невнятно пробубнил в домофон, и замок на двери щелкнул. Паша махнул рукой, с натугой приоткрыл дверь и пропустил меня вперед.

Небольшая лестница. Стены, недавно выкрашенные зеленой масляной краской. Пилястры, плафон на потолке, женские гипсовые головки. В углу – роскошная печь. Приятно посмотреть – редко увидишь такое в хорошем состоянии. И что удивительно – никакой охраны. Между тем, Варламов открыл ближайшую дверь и недовольно мне буркнул, что мы тут пришли не интерьеры разглядывать, а по делу.

Коридор за дверью неширок и извилист. Мы повернули раза три и, наконец, попали в некое подобие холла с вешалкой, несколькими стульями вдоль стен и большим зеркалом. И вот тут уже находилась вполне обычная стойка, за которой сидел охранник. Он упорно смотрел в монитор наблюдения, не обращая внимания на нас. Паша кивнул, и мы прошли внутрь.

Почти сразу нам встретился молодой человек в белом халате. Он приподнял брови и задумчиво посмотрел на меня.

– Доброволец, – отрекомендовал Варламов.

Я набрал воздуха, чтобы возмутиться и высказать ему пару фраз, характеризующих его с надлежащей стороны, но молодой человек благожелательно кивнул и сказал:

– Очень хорошо. Знакомый?

– Да! Вместе учились. Костя Шумов.

– Угу, – сказал я.

– Вы, конечно, в курсе нашей специфики?

– Да, безусловно! – уверенно влез Паша, не дав мне и рта раскрыть. – Он прекрасно понимает и во всем разбирается. Идеальный кандидат! – и незаметно, но больно, ткнул меня в бок.

– Тогда пойдемте. Павел проведет предварительный инструктаж, а я займусь техникой.

Молодой человек пошел направо, а Варламов подтолкнул меня, чтобы я поворачивал налево. Я пару раз споткнулся, цепляясь за ковер на полу, и скоро угнездился в роскошном кожаном кресле перед журнальным столиком. Варламов сел напротив и сразу сунул в руки броский рекламный проспект:

– Читай!

Я открыл посередине и рядом с картинкой непременного тираннозавра, бегущего с раскрытой пастью за улепетывающим охотником, прочитал:

"…Только с нами вы ощутите всю полноту переживаний. Реальность, в которой вы будете находиться, ничем не отличается от настоящей. Но при этом имеется ряд существенных отличий. В частности: возможность управлять процессом, быть участником событий, своими действиями направлять русло истории по любому выбранному пути, и еще многое, многое другое…"

– Реклама…

– Конечно. А ты думал, без рекламы сейчас возможно хоть что-нибудь сделать?

Я листнул брошюрку. На каждой странице в нижнем углу красовалось голографическое изображение бабочки в круге из букв. Заметив мой интерес, Паша отобрал проспект и сказал:

– Логотип нашей фирмы. Скоро он на всех заборах красоваться будет, увидишь.

– Чего ж ты его рассмотреть тогда не дал?

– Потому что пока это – конфиденциальная информация. Мало ли испытания затянутся. А если про нас раньше времени узнают – урон престижу и снижение дохода.

– Как узнают?

– Ну, вот напишешь ты в своем блоге про новую игру, например. Так это никого не привлечет. А если с указанием фирмы, так пойдут копать, мало не покажется. Еще какие-нибудь конкуренты повылезут из гигантов индустрии развлечений, мы ни с чем и останемся. Понял?

– Слово даю – молчать буду!

Паша махнул рукой:

– Не заметишь, как проговоришься. Меньше знаешь – меньше проблем.

Тут я с ним согласился.

– Ну, давай тогда свой инструктаж по технике безопасности, начинай.

Варламов удивленно посмотрел на меня, потом понял и усмехнулся. Встал, засунул руки в карманы и принялся вещать о хроноквантах, хронопотенциалах, хронодиверсиях и всякой прочей хронотени.

– Кончай мозги пудрить. Ты по делу говори, – прервал я его словесные выкрутасы. – Как это всё работает, и что мне надо будет делать.

– Работает просто, но ты не поймешь. А делать, – Паша пожал плечами, – делать что угодно можно. Это ж максимальное приближение к реальности. Не отличишь от настоящего. Ну, на крайняк там есть кнопка аварийного выхода, как без нее. Но лучше самому ситуацию разруливать. Сам понимаешь, вход за отдельную плату, а пребывание по стандартному тарифу.

– А как управлять всем этим?

– Если ты о внешнем управлении, то никак. Ты просто живешь, там, внутри, совершаешь определенные поступки и этим меняешь ситуацию. Всё как в жизни, понятно?

– Понятно-то понятно, да не очень. Я ж ничего про то место не знаю. Подсказки как получить?

– У нас реализуется метод внутренней адаптации.

– В каком смысле?

– В любой игре, если ткнешь в персонаж, высвечивается панелька с его именем и характеристиками. В реальности, сам понимаешь, этого нет. Вряд ли обычный человек получит доступ к всеобщей базе, чтобы узнавать всю информацию о любом встречном, просто на него посмотрев. Так что придется всё запоминать. Как у тебя с памятью?

– Не очень, – признался я.

– Как и у всех, – улыбнулся Варламов. – Ничего страшного. Специальная программа по активации памяти тебе поможет! Правда, она не совсем доработана… В базовой комплектации, после окончательной доводки, запоминание не отнимет больше часа. А сейчас извини – не менее шести часов. Если начнешь прямо сейчас, к двум ночи закончишь.

– Чего?! А как я домой-то попаду?

– Зачем тебе домой? Тебя там ждет кто-нибудь?

– Не ждет, конечно… Но какая разница?

– Да никакой! Поэтому можешь переночевать и у нас. А с утра, значит, и отправишься.

В какой-то мере, Варламов был прав. Действительно, чего мне дома сидеть? К тому же, завтра суббота, выходной. Никому не буду нужен целых два дня. Больше времени на погружение останется. Если же с утра субботы это их запоминание начать, так почти целый день потеряешь.

– Ну, Паша, уговорил. Куда идти, чего делать?

Варламов ухмыльнулся, открыл металлическую дверь и показал на обычное рабочее место с компьютером и монитором.

– Устраивайся. Запускай программу и вникай. Интерфейс интуитивный – за пару минут разберешься.

Первым делом программа запросила место и дату погружения. Я написал "Россия. Санкт-Петербург. 12 декабря 1825 года". Потом вспомнил, что календарь тогда был другим, но переправлять не стал: кто его знает, сколько тогда дней прибавляли. Может, для России в программе автоматический перевод включен. В крайнем случае, пару лишних недель как-нибудь перекантуюсь, если даты на европейский лад.

Затем появились стандартные вопросы регистрации с паролем, кодом доступа, именем-фамилией и другими личными данными. Наконец, в красной рамочке выплыл главный вопрос: "Цель погружения?" Я ответил. Честно, на сколько смог, в меру понимания: "Победа восстания декабристов".

Программа подумала и выдала "точки и объекты минимального воздействия на начальном этапе восстания":

1.) предотвратить предательство Я. И. Ростовцева;

2.) придерживаться первоначального плана восстания К. Ф. Рылеева и Е. П. ОболенскогоК. Ф. Рылеева;

3.) организовать действенное руководство восстания С. П. Трубецким.

Следовало понимать так, что воздействие возможно только на начальном этапе, а в процессе восстания бесперспективно? Или что программа может выдать еще один список на все случаи жизни? Кстати, зачем мне чужие рекомендации? Варламов совершенно четко сказал, что программа для лучшего запоминания. Значит, будем ее в этом ключе и использовать. Что надо запомнить? Некоторый объем информации? Какой именно? Программе виднее, конечно. А раз так, нажмем-ка мы на панельку "информация". И будем информацию воспринимать. Так… События. Предпосылки. Экономическое состояние. Топонимика. Действующие лица. Бытовые условия и реалии. Одежда. Еда. Стиль речи. Привычки. Ориентирование на местности…

Всё это выскакивало на экран и почти тут же переключалось на следующее. Я едва успевал бегло просмотреть заголовки, выделенные куски текста и картинки. При этом почти реально ощущалось, как информация жестким и твердым бревном пытается втиснуться мне в мозг. Сразу же начала болеть голова в тщетных попытках охватить всё сразу. И, главное, было совершенно непонятно – застревает ли в ней что-нибудь. Как приспичит, так и выяснится, что ничего не запомнил. Сейчас не проверишь. Придется воспользоваться старинным способом.

Я достал из кармана ручку, листок бумаги и выписал имена тех, чьи действия или бездействие реально могли повлиять на результат восстания:

Ростовцев Яков Иванович. Подпоручик лейб-гвардии Егерского полка.

Оболенский Евгений Петрович, князь, поручик лейб-гвардии Финляндского полка, адъютант Бистрома. Приметы: рост 2 аршина 7 1/2 вершка, "лицом бел, волосы на голове, бороде и бровях светло-русые, на левой щеке имеет бородавку, на правой ноге на берцовой кости знак прежде бывшей раны, говорит шепеляво, корпуса среднего".

Рылеев Кондратий Федорович. Отставной подпоручик. Правитель дел канцелярии Российско-Американской компании.

Трубецкой Сергей Петрович, князь, полковник, дежурный штаб-офицер 4 пехотного корпуса. Приметы: рост 2 аршина 11 1/4 вершков, "лицом чист, глаза карие, нос большой, длинный, горбоватый, волосы на голове и бороде темно-русые, усы бреет, подбородок острый, сухощав, талии стройной, на правой ляжке выше колена имеет рану от ядра".

Панов Николай Алексеевич. Поручик лейб-гвардии Гренадерского полка. Приметы: рост 2 аршина 4 4/8 вершка, "лицом бел, круглолиц, глаза голубые, волосы на голове и бровях светло-русые, нос мал".

Ну, и для полного счастья – генерал-губернатор Санкт-Петербурга Милорадович Михаил Андреевич.

Конкретных планов решил не составлять – соображу на месте. Если что, воспользуюсь аварийной кнопкой и начну еще раз. Варламов, вроде бы, в этом меня не ограничивал. Так и сделаю. Сначала осмотрюсь, попытаюсь что-нибудь сделать, не получится – вернусь и по новой. А сейчас посижу перед монитором, информацию усвою и спать. Если не усвою, всё равно – спать. При вторичном запуске знания освежу.

Это был чудный план. Я не сомневался, что легко его выполню.

Паша разбудил меня рано. На вопросы отвечал кратко и слегка раздраженно: "Да, именно сейчас". "Да, в это время". "Никто не спит, все работают. И тебе того же желаю". "Да потому что необходимо наименьшее воздействие сторонних электромагнитных излучений. Он бы и в пять утра разбудил, да я бы не проснулся. А для субботы семь – в самый раз. Так что иди, Костя, пора".

– Чего делать-то?

– Всё скажут, не беспокойся. Чтоб ты в курсе был, способ перемещения в прошлую реальность называется "методом подселения". Ну, ты понимаешь…

Я не понимал.

– Почему подселения?

– Потому что ты как бы вселяешься в сознание созданного нами индивидуума на основе заданных тобою параметров. Ты же их еще вчера выбирал, помнишь?

Возможно, и выбирал. Только сейчас это вспоминалось с огромным трудом. Зато информация о Петербурге девятнадцатого века так и лезла наружу.

– Так, – продолжал Варламов. – Вещи сложи здесь. Особенно всякую электронику, иначе столько помех будет, что неизвестно, куда закинет. Потом заберешь… И одежду – тоже. Спецкостюм, сам понимаешь, на голое тело надо надевать. И шлем. И сапоги. Всё стерильно, не беспокойся. Для полного погружения – идеальное решение.

Паша выдал мне целлофановый пакет с костюмом, показал шкафчик, куда надо сложить всё снятое с себя, и тактично отвернулся. Я переоделся, покидал в шкаф вещи и запер дверцу.

– А куда ключ?

– Ключ – мне, – довольно осклабился Варламов, – ты же мне доверяешь? Доверяешь?!

– Ну, доверяю… – уныло протянул я.

– Вот, то-то же.

Паша вдруг замялся, посмотрел в пол и, не глядя мне в лицо, сказал:

– Только ты, это, осторожнее.

– Чего осторожнее? Сам же говорил, что никакой опасности нету.

– Может, и нету. Может, и есть. Кто его точно знает. Разное бывает. Люди-то возвращаются – с этим проблем не бывает. Но часто – какие-то не такие. Будто пыльным мешком из-за угла пришибленные.

– И кто их пришиб?

– Не говорят. Молчат.

– Слушай, Паша, откуда ты про всё это в курсе?

– Оттуда. Знаешь, Костя, чего-то я передумал. Не стоит тебе в прошлое лезть. И в виртуальный мир – не стоит. Никуда не надо.

В этом весь Варламов: сначала раззадорит, наплетет всякого, воодушевит, на "слабо" возьмет, а потом на попятную. Тут, если даже сомнения есть, сразу наперекор его последним предупреждениям поступать будешь. Полезешь, куда он не советует.

– Нет уж, – говорю, – я все дела доделал, подготовился. И полезу. Куда надо. А потом расскажу, что там и как. И докажу, что я прав был.

– Ну, твои слова. Не буду отговаривать. Тем более что пуск через десять минут. Как раз под тебя готовили, – Паша с натугой открыл железную дверь и пропустил меня в небольшую комнату без окон. – Ты какой образ взял? – продолжил он, нажимая на сенсорную панель на стене. – Военный в отставке? Удачный. Ну, успеха тебе. Первопроходец…

Варламов криво улыбнулся, и оставил меня раздумывать над его последней фразой. Как-то она меня беспокоила. Что-то не очень для меня приятное слышалось в ней. Но додумать я не успел. Матовые стены неожиданно засветились оранжевым светом, причем, прямоугольник сенсорного экрана выделялся ярко-желтым, мигнули раз, другой, а потом вспыхнули нестерпимым белым светом. Я зажмурился и прикрыл глаза ладонью, легшей на стекло шлема.

А потом по лицу прогулялся холодный ветер…

3

Конечно, я открыл глаза.

Вместо спецкостюма я был одет во что-то другое, чему сразу не смог подобрать названия. Я тупо разглядывал сначала руки, потом ноги, прикрытые длинными фалдами, а потом то, на чем стоял. Стоял я на снегу. Я ковырнул его носком сапога. Да, действительно снег. Куда же делся дом, в котором я только что находился? И почему вдруг наступила зима, когда только что было лето? Ну, и вообще…

Я вспомнил. Вспомнил, где я и зачем сюда прибыл. Глубоко вздохнул, едва не подавившись морозным воздухом, и начал осваиваться.

Тяжелая шинель давила на плечи. Шапка сползала на глаза и совсем не грела. Но не это казалось главным. Главное – определиться, когда я и где. Я огляделся.

Совершенно незнакомое место. Какое-то чужое. Если это Петербург, то выглядел он каким-то слишком деревянным и низким. Причем, деревянные домики смотрелись недавно отстроенными. С чего бы такое? А вдруг что-то коротнуло, и меня забросило в другое место? Или даже в другое время? Техника же еще отлаживается, так что накладки вполне могут быть. Что ж. Аборигены нам помогут. Выйдем с ними на контакт и порасспрашиваем.

Улица не впечатляла жизнью: ни тебе гуляк, ни разодетых господ, ни даже простых людей. Пусто. Только вдали, там, где улица упиралась в перпендикулярную, кто-то маячил. Я неторопливо пошел в ту сторону, придерживая полы шинели, чтобы она не путалась в ногах, вспоминая, какие данные я задал программе. Имя, статус, возраст, в конце концов. Может, и внешность чужая. Гляну в зеркало и испугаюсь.

Пройдя полдороги, я смог разглядеть человека. Крепкий бородатый мужик, одетый в тулуп и шапку, держал в руках деревянную лопату и, чуть наклонив голову, в свою очередь меня разглядывал. Поверх тулупа на нем красовался белый фартук, слегка забрызганный по подолу. Тут же всплыло в памяти, что это дворник, в функции которого входила не только уборка определенной территории, но и соблюдение порядка. Тут можно и на неприятности нарваться. Нетривиальная ситуация. Может, свернуть к кому-нибудь во двор? Или повернуться и побежать обратно? Нет, это будет совсем подозрительным. Наберусь мужества и спрошу, что собирался. А что – вполне невинный вопрос. Может, я действительно заблудился? В первый раз здесь. Как там к дворникам обращаться?

– Эй, любезный! Это что за место?! – я показал рукой назад, откуда пришел.

Мужик как-то странно на меня посмотрел и хрипло сказал:

– Хлебная, милсдарь. Вам куда нужно-то?

– Да вот, заплутал немного.

– Чегось тогда извозчика отпустили? Он бы вам и дорогу показал, и до места довез.

Вопросы дворника казались подозрительными. Чего он пристал? Может, я чего-то не так сделал? Возьмет и полицию вызовет. А там меня в два счета расколют. И отправят в отдаленные места. На том мое приключение и закончится. Оно мне такое надо? Придется оправдываться.

– Понимаешь, я к друзьям приехал и извозчика тут же отпустил. А никого дома нет. Ушли, куда – не сказали. Вот не знаю, куда теперь идти, где искать.

– Как их звать-то? Знакомых-то ваших? Я в округе, почитай, всех знаю. Потому как должность обязывает, – мужик значительно выпятил грудь и оправил фартук.

Подловил. Как есть, подловил.

– Ладно! Ждать не буду. Не поймаешь ли мне извозчика?

– Это конечно ж, милсдарь. Всенепременно, – засуетился дворник. – Тут дождетесь, или пройдете чуток – до Торговой?

– На Торговую? Это можно! Чего ж сразу не сказал! Оттуда уехать – это ж легче легкого! Веди!

Дворник побежал вперед, а я направился следом, соображая – не переиграл ли. И еще. Если ехать на извозчике, ему же платить надо! Небось, немалые деньги. А есть ли они у меня? Поискал по карманам и обнаружил много интересного. Во-первых, деньги. Бумажные и металлические. Во-вторых, какие-то бумаги казенного вида. В-третьих, всякие мелочи в виде платка и маленькой коробочки.

Всё это я вынимал и тут же засовывал обратно. С бумагами разберусь на досуге. Денег должно хватить – я успел заметить две ассигнации по сто рублей, штук пять по десять и по рублю. Даже при курсе монет к бумажкам один к четырем – явно нехилая сумма. Но меня по-прежнему не отпускала мысль о том, какая сейчас дата и действительно ли я в Санкт-Петербурге.

Торговая улица ничем особым не отличалась от той же Хлебной – разве что на ней виднелось несколько небольших каменных домиков, по моим представлениям, никак не уместных для столицы. Два этажа – это разве дом? Но если я на окраине? Тогда ближе к центру и увижу привычные дома – дворцы да особняки. Глупо будет, если вдруг начну спрашивать у прохожих – в Петербурге ли я. Лучше увидеть самому. И сделать выводы.

Прохожих, кстати, здесь было порядочно. Они целенаправленно двигались вдоль по улице, не обращая внимания на редкие окрики извозчиков. Да и сами извозчики зазывали народ без всякого энтузиазма, по привычке. Ну, какой энтузиазм, если нос морозец щиплет, ветер под тулуп задувает, а шапку вчерась в кабаке потерял, когда отогревался. Лошадям проще – привычные. Стоят, не шелохнутся. Все мохнатые, только разной масти, попонами укрыты, из ноздрей пар валит. Санки тоже всех типов. От самых простых, до лакированных, на узких стальных полозьях.

Не успел я окинуть взором всю эту картину, как дворник с Хлебной подбежал к одному из извозчиков и начал что-то шептать, придвинувшись к самому его уху. Извозчик крякал и посматривал в мою сторону. Наконец, последний довод дворника убедил его, и он подъехал ко мне.

– Куда отвезти, барин?

– В центр, – сказал я не раздумывая, – ко дворцу, – надеясь, что хоть какой-нибудь дворец тут найдется.

– К Зимнему, что ль? А по какой надобности?

– Надобность тут казенная… – медленно начал я, раздумывая, стоит ли вообще рассказывать первому встречному о своих планах.

– Казенная? Да вы садитесь, садитесь, – внезапно засуетился извозчик, отстегивая жесткий полог, препроваживая меня на место и с почтением усаживая. – Сейчас с ветерком помчимся.

Он залихватски свистнул, дернул вожжами, и лошаденка потрусила по заснеженной улице, всё убыстряя ход. Извозчик не обманул и гнал во всю мочь. Санки резво неслись по накатанным колеям. Сначала по этой самой Торговой, затем – вдоль Крюкова канала и по Большой Морской, которую я всё-таки опознал, хоть и не сразу.

Город я начал узнавать ближе к Невскому. То там, то здесь мелькали смутно знакомые дома. Вот только в мое время дома эти в большинстве своем были выше этажа на два. Еще поражало некое архитектурное единообразие: треугольные фронтоны, портики, колонны. Очень похоже на казармы какого-нибудь Преображенского полка. Но не мог же весь город быть одной большой казармой!

Выехав на проспект, извозчик резко повернул, едва не задев встречные санки, помянул предков помешавшего ему возницы и прошелся по его лошади. Тот в долгу не остался. Но обменявшись парой фраз, извозчики благополучно разъехались.

– Видали?! – извозчик поворотился ко мне всем телом. – Этим лихачам палец в рот не клади – откусят! Но и мы не промах, чтоб им всё спущать! В другой раз подумает, как с Емелькой связываться! – извозчик погрозил кулаком назад и, переходя на иной тон, добавил: – Вам, барин, куда нужно? Где остановить-то?

– Стой! – приказал я.

Лошадь тут же встала.

Справа вдоль всей Дворцовой тянулся забор, за которым Росси строил Генеральный Штаб, слева желтело Адмиралтейство, а прямо передо мной жемчужно мерцал заснеженный Зимний. Отпали сомнения в том, где я нахожусь. А вот когда…

– Где бы календарь достать… – протянул я, надеясь на ответ.

Извозчик откликнулся:

– Да в лавке Смирдина. Она ж тут, недалече. Мимо проезжали. Прикажете поворотить?

– Постой пока. Напомни, число какое сегодня?

Извозчик не удивился моему интересу. Видно, переход от календаря к числам показался ему достаточно логичным.

– Да двенадцатое ж, барин. Суббота. А что такое?

– Точно! Двенадцатое декабря двадцать пятого года…

Я приготовился уже к тому, что меня поправят, но нет, извозчик никак не отреагировал. Значит, точно попал, куда и собирался.

– Так что, барин, в лавку езжать?

– Погоди… Нет, в лавку мы не поедем. А поедем-ка мы в аптеку, на Миллионную. Знаешь такую?

– Знаю. Таблички-то с названиями никто еще не сымал.

– А ты, чай, грамотен?

Извозчик замялся.

– Прочитать могу, если что. А вот самому писать, так руки вечно не то выводят. Потом ничего разобрать не могу.

– Грамота штука полезная.

– Оно точно. Да вот не каждый выучиться могёт. А нам, извозчикам, без грамоты нельзя…

Мужик тронул лошадь, и она неспешно потрусила через площадь к Миллионной улице.

– Раньше начнешь учить, лучше выучишь, – назидательно сказал я. – Детей учи. Они буковки на лету схватывать будут. Тебя в грамоте превзойдут – твое же дело продолжат.

Мой незамысловатый совет изрядно загрузил извозчика. Он сгорбился, едва шевелил вожжами и весь был какой-то пришибленный. Только когда мы уже проехали почти половину улицы, напротив приметного дома с черными мраморными колоннами, извозчик обернулся и, перестав вдруг хмуриться, сбил шапку на затылок:

– Благодарствую, ваше благородие. Научили Емельку уму-разуму. Без хорошего совета так всю жизнь в грязи и проживешь. Век вам здоровья.

Он подхлестнул лошадь, и остаток пути мы проехали значительно быстрее. Не добравшись до конца Миллионной, мы поворотили и встали возле зеленоватого здания стариннейшей аптеки, бывшей здесь чуть ли не с самого основания города.

– Всё. Дальше не могу – потом не развернуться будет, – извозчик показал на забитую санями улицу. – Хотите – вылазьте. Или к самому подъезду подвозить?

– Не обязательно. Пройдусь. Сколько с меня? – я вылез из саней и встал рядом с извозчиком.

– Целковый…

– Сколько?!!

– А что, барин? Ехали? Ехали! По городу кружили? Кружили! А мне лошаденку кормить. Она ж есть хотить. Да и детки то ж.

– Полтину.

Извозчик тут же надбавил:

– И полполтины сверьху.

– Гривенник сверху.

– Пятиалтынный, а? От сердца отрываю! Все есть хотють.

– Ладно. Уговорил.

Я полез в карман, достал горсть монет и отсчитал извозчику его шестьдесят пять копеек. Тот, довольный, ссыпал их в мешочек, который тут же подвесил обратно к поясу под тулуп, и оборотился напоследок ко мне:

– Здоровьица вам, барин. И жене вашей, и детишкам. И прислуге с челядью… Н-но!Свистнул и умчал, только снег столбом закрутился.

А мне предстояло начать воплощать в жизнь первый пункт предложенного мне плана.

Дом, в котором жили Оболенский и Ростовцев, искать не пришлось – он был второй от угла. Но, подойдя к подъезду, я остановился. Решимость моя куда-то испарилась. Да и в самом деле: если прийти к Ростовцеву на квартиру, то много шансов наткнуться на того же Оболенского, который с ним очень дружен. Какую в таком случае мне выдумывать легенду? Как представляться? Ростовцев просто не захочет со мной разговаривать, если не будет уверен, что я из рядов заговорщиков. Войти в дом и подождать внизу? Не оберешься вопросов от военных и слуг. Торчать же на улице еще хуже – вопросы те же задавать будут, так еще и намерзнусь.

Я чуть прогулялся по улице, постоял, не решаясь ни войти в дом, ни пойти прочь. Минута, другая, и я махнул бы на план рукой и отправился в какой-нибудь трактир отогреваться. Однако именно в этот момент из подъезда вышел сам Ростовцев. В такую удачу трудно было поверить. Посмотрев по сторонам, он скорым шагом направился прочь от меня, так что пришлось его догонять.

Разумеется, догнал. Пристроился сзади, раза два вздохнул для успокоения и позвал:

– Господин подпоручик! Яков Иванович!

Ростовцев явственно вздрогнул, приостановился и обернулся. Он смерил меня взглядом и недоуменно сказал:

– Ч-ч-ч-чем об-б-б-бязан?

– Вы же сейчас от князя Оболенского? Он просил вас догнать и кое-что передать.

– А вы, с-с-с-сударь, кто?

– Мое имя вам вряд ли что-либо скажет. Я знаком с князем еще по Павловскому полку. Он вряд ли упоминал меня. Константин Шумов. Поручик в отставке, – я приподнял шапку и наклонил голову.

Видимо, мой ответ удовлетворил Ростовцева. Он обмяк лицом и любезно улыбнулся.

– С-с-с-слушаю.

– Ведь вы же собрались сегодня к вечеру идти к цесаревичу Николаю?

Ростовцев ухватил меня за рукав.

– От-т-т-к-к…

– Не ходите. Не выдавайте товарищей своих, – как можно проникновеннее сказал я.

Ростовцев мучительно покраснел и забулькал горлом, пытаясь выдавить слова. Отдышался и всё же произнес их:

– Евгений П-п-петрович с-с-са-ам п-просил меня. Мы п-п-писали в-в-вместе. Или об-б-бстоят-т-тельства пом-м-менялись?

Врать не хотелось. Ведь Ростовцеву ничего не стоит вернуться и спросить самого Оболенского о новых обстоятельствах. Но если к Николаю Ростовцева послал сам князь, то что же это получается? Предательство в верхах? Или я чего-то не понимаю?

– Не поменялись, – вынужденно сказал я. – Раз Евгений Петрович одобрил вашу инициативу, то пусть оно так и будет. Боюсь, вот только, ни к чему хорошему это не приведет.

– Не м-м-мою. – Ростовцев криво улыбнулся. – К-к-князь настаивал. Г-г-говорил, что Н-н-н-николай ис-с-сп-п-пугается. Т-т-точно ис-с-сп-п-пугается.

– Тогда успехов вам, господин подпоручик. Успехов.

Недоумевающий Ростовцев козырнул и продолжил путь. А я остался, совершенно не представляя, что теперь делать. Выбранный план не оправдал себя в самом начале. Приниматься за второй пункт? Но никто решительно не мог бы сказать, когда выигрышную тактику идти от казармы к казарме, последовательно поднимая там войска, сменила тактика выжидания на площади.

Может, зайти к Оболенскому на квартиру? Вначале поговорить с ним или даже с Рылеевым, узнать их мнение о демарше подпоручика? Потом неназойливо перейти к плану восстания. Так они и ответят, как же! Выгонят взашей, как люди чести – пинками, даже рук марать не станут. Тем более, у меня есть только признание Ростовцева, которое я ничем не могу подкрепить.

Вот в этой задумчивости я и услышал, как ко мне обращается некий офицер в форме поручика Финляндского полка:

– Сударь, я вижу, вы знакомы с Яковом Ивановичем? – он смотрел мне в глаза и лишь удивленно моргнул, когда я ответил:

– Немного.

– Каким же образом произошло ваше знакомство?

Тут только я узнал офицера, заговорившего со мной. Князь Оболенский! Все идеи о разговорах с ним моментально вылетели из головы, и я лишь промямлил:

– Образом! Разумеется! Обычным, стало быть. Как всегда. Да-с. Вот в таком разрезе.

Оболенский изумился еще более:

– Вы из любителей русской словесности?

– Да! Конечно. Довелось как-то посещать кружок "Зеленая лампа" и слушать там многих известнейших поэтов. Вот только их имена запамятовал…

– Я смотрю, интереснейший вы человек, – Оболенский сделал паузу, и я поспешил представиться:

– Константин Владимирович. Поручик в отставке. Недавно из Москвы.

– Оболенский Евгений Петрович. Князь

– Очень рад знакомству. Очень! – непритворно возрадовался я.

– Заходите к нам на квартиру, не пожалеете. Интереснейшие вещи обсуждаем.

– Приду всенепременнейше! – выговорил я, приподнял шапку и поклонился.

Князь отдал честь и удалился.

Я, было, дернулся вслед за ним. Потом обратно за Ростовцевым. Потом остановился. Куда ж идти? День к вечеру близится. Нарываться на знакомство как-то не с руки. Да и вряд ли неизвестного человека примут в тайное общество, которое планирует свергнуть царя и установить новый строй. Значит, надо сначала подумать, а потом уже не делать того, что не нужно. И исходить надо из известных фактов.

А какие факты заложила в меня программа по активации памяти? Что там с хронологией событий? В ответ перед внутренним взором вылезли строчки, написанные от руки, о том, что произошло сегодня и что известно весьма ограниченному кругу лиц.

Двенадцатого утром пришло письмо императору от Дибича с раскрытием имен южных мятежников. Среди прочих назывались имена и трех офицеров кавалергардского полка, квартирующегося в столице. Двух кавалергардов, примкнувших к Пестелю, в этот момент в Петербурге не было. Третьего же, Свистунова, Милорадович выставил из города. Но тот уехал не ранее тринадцатого, то есть, завтра.

Я припомнил, чем же будущие мятежники занимались сегодня. Оболенский объявил приказ диктатора о том, что в день присяги следует возмутить полки и идти с ними на Сенатскую площадь. Кроме того, он изложил и схему восстания с последовательным вовлечением полков в дело. И, видимо, сразу после этого задумал тайную миссию Ростовцева. Задумал и, не откладывая, исполнил.

Можно допустить, что все эти факты не только связаны, но и вытекают один из другого. Сначала – весть об измене, потом – приказ о выступлении и далее – отправка Ростовцева к Николаю. После совещания у Оболенского, которое уже прошло, заговорщики соберутся у Рылеева. Князь как раз и шел к Кондратию Федоровичу!

Нет, мне идти к ним, безусловно, рановато. Да и не нужно пока. Я еще с первым пунктом окончательно не разобрался. Может, попробовать задержать Ростовцева насильственным путем? Ну, там, стукнуть по голове. Или просто отобрать написанное им письмо. Но Ростовцев напишет новое. А травмировать человека только за то, что он выполняет миссию, возложенную на него старшим товарищем, глупо. Тогда надо быть последовательным и нейтрализовывать Оболенского. Да и Рылеева заодно – тот, наверняка, тоже в курсе. В общем, расправиться с верхушкой восставших. Ничего себе помощь восстанию!

Ладно. Будем думать, что Оболенский с Рылеевым знали, что творят, посылая Ростовцева. Видимо, с этим связывались определенные ожидания. Как бы ни закончился разговор с Николаем Павловичем, но результата ожидают именно от разговора. Если разговора не будет, не будет и ожиданий. В этом случае совершенно неизвестно, как поведут себя руководители восстания. Что будут делать? Вдруг вообще не смогут никого поднять на выступление? Или наоборот, не справятся с волной всеобщего возмущения, и страну захлестнет новая пугачевщина?

Неприятная перспектива, ведущая к неизвестным последствиям. Поэтому лучше придерживаться выбранного сценария и как можно точнее следовать настоящим историческим событиям.

Успокоив этими измышлениями совесть, слегка обеспокоенную тем, что не удалось остановить Ростовцева, я решил отложить решительные действия до утра. Да и действительно, в данный момент никакое мое вмешательство в исторический процесс ни к чему бы не привело. А вот завтра. Тринадцатого. В воскресенье. Вполне можно будет попытаться повлиять.Так что сейчас я был вполне свободен и мог употребить оставшиеся часы на что-нибудь интересное. Например, на осмотр города. Или на посещение какого-нибудь музея. Кунсткамеры, например.

Но до первого Российского музея надо было еще дойти. А именно: вернуться по Миллионной назад на Дворцовую площадь, пройти мимо Адмиралтейства, перейти по мосту у Сенатской площади на Васильевский остров, а потом по набережной Большой Невы до Кунсткамеры. Не менее получаса ходьбы.

Освободившись от неотложных дел, я почувствовал, что, кроме всего прочего, хочу есть. Почему-то раньше мысль о том, как я буду удовлетворять насущные физические потребности, мне в голову не пришла. Если поем здесь, то насыщусь ли вообще? Или это совершенно независимые функции, и спецкостюм меня кормит, поит и перерабатывает отходы организма? Если так, то голод здесь можно и перетерпеть. "Употреблять пищу – всего лишь привычка. Никому не нужная привычка", – уговаривал я себя. Но пустота в животе не соглашалась с аутотренингом. И чем больше я себя уговаривал, тем сильнее хотелось есть. Ох, уж это максимальное приближение к реальности! Могли бы обойтись и без воплощения некоторых не слишком удобных процессов в организме. Тут же отхожие места сплошь на улице, холодные. Горячей воды из крана нет. Водопровода вообще нет. Мыться из кувшина надо, ну, или в баню идти. Да, перспективка. Привычки цивилизованного человека здесь нужно запрятать подальше и не вспоминать о них подольше.

О проблеме теплых туалетов можно будет подумать, когда приспичит. Сейчас же на повестке дня – еда. Нужно найти трактир. Или кабак. В общем, то место, где можно приобрести готовую пищу и тут же ее употребить. А музей подождет. Он долго ждать может, никуда не денется.

Судя по всему, в Петербурге девятнадцатого века была напряженка с заведениями общественного питания – пока я шел до Дворцовой площади, ни одно на глаза не попалось. Не то, что в моем времени, где всякие забегаловки быстрого питания торчат на каждом шагу, зазывая доверчивых голодных покупателей и предлагая им пищу, зачастую, сомнительного качества. Или это район неподходящий? Центр, так сказать, рядом с дворцом, где император живет. Ладно бы он только жил там, так он еще и гуляет. А на всякий пьяный сброд царю глядеть не уместно. Ничего не должно огорчать взора государя, заботящегося о благе страны и народа. Вот ближе к окраинам, там всяких заведений может быть достаточно – для простого люда. Придется поближе к злачным местам пробираться: на Сенную, например. Там кабаки в каждом доме были, покуда их все не снесли.

Я свернул на Гороховую и пошел в сторону Садовой улицы. Действительно, чем дальше уходил от Зимнего, тем больше становилось разнообразных лавок и магазинчиков. Стали попадаться и питейные заведения "под орлом". Обычно в полуподвалах, напоминая наши забегаловки, в которых вечно тусуются алкаши бомжеватого вида. Здесь, конечно, бомжей не было. Вместо них были оборванные нищие и калеки. Пробираться между ними, чтобы хватить рюмку водки на голодный желудок, мне совершенно не хотелось. Поэтому я весьма обрадовался, когда углядел достаточно приличный трактир.

У входа меня встретил человек и без лишних вопросов проводил за перегородку. Туда, куда вход низшему сословию был закрыт.

– В кабинет желаете, или в общую залу?

– Пожалуй, в кабинет, – ответил я. – И принесите там чего-нибудь поесть.

Я неопределенно покрутил пальцами, а половой с укоризной посмотрел на меня. Дескать, зачем напоминания, всё будет по высшему разряду. Так и было. Еды мне принесли столько, что хватило бы минимум на пятерых здоровых мужиков и еще б осталось. С голодухи я набил живот первым же блюдом – стерляжьей ухой – и следующие кушанья в меня лезли со скрипом. Пришлось даже выходить из-за стола пару раз, чтобы поразмяться на морозце.

Просидел я в трактире довольно долго, пытаясь растянуть удовольствие. И у меня это даже получилось. Я неторопливо жевал, глотал, запивал, иногда поглядывая в зал сквозь приоткрытую дверцу кабинета. На улице совсем стемнело, зажглись редкие фонари. Спешить не хотелось, да и некуда было. Основные дела намечены на завтра-послезавтра. Двенадцатое было последним относительно спокойным днем перед выступлением.

Подумав о грядущем восстании, я плавно перешел к делам, которые всё собирался, но так и не сделал. А именно – к просмотру всяких бумаг и вещей, которые при мне оказались.

Бумаги, на мой взгляд, не представляли ничего интересного. Какие-то письма от неизвестных мне лиц другим неизвестным лицам, в которых упоминалось мое имя в самых хвалебных выражениях. Официальные документы с печатями и орлами, должные, скорей всего, удостоверять мою личность, звание и общественную категорию, в которые я не стал вникать. Непонятная металлическая коробочка, в форме медальона, которую я попытался открыть, но не сумел.

Я взял нож со стола и попробовал поддеть крышку. Безрезультатно. Тут квалифицированный слесарь нужен. Потряс коробочку – внутри ничего не гремело, но, судя по весу, что-то там всё же находилось. Какой-нибудь локон любимой девушки или такая же дребедень в этом роде. Насущной потребности открывать коробочку прямо сейчас я не видел. Какой смысл отвлекаться на всякую ерунду? Излишним любопытством я не страдал. Если вещь нужная, она пригодится. А если так, для антуража, то и думать о ней нет смысла.

То, что имя в документах совпадало с моим, добавляло уверенности. Кроме прочего, я оказался помещиком средней руки, владеющим тысячью душ "мужескаго пола" где-то в Саратовской губернии, а также поручиком, вышедшим в отставку в двадцатом году вследствие последствий ранения. Надо понимать, что ранили меня во время Отечественной войны 1812 года. И сейчас мне по документам около тридцати, что немногим старше реального возраста. Оказывается, про поручика я Оболенскому не соврал: наверно, когда в первый раз смотрел документы, случайно отложилось в памяти.

В общем, человек я почтенный, даже при деньгах, что имеет свои преимущества. Конечно, работы у меня нет, да какой помещик ее ищет? Только отдельные радикалы, вроде Рылеева. Да и не до работы будет в ближайшие дни.

Кинув в рот напоследок пару соленых орешков и глотнув теплого сбитня, я подозвал полового и расплатился. Судя по ценам, денег оставалось еще достаточно, чтобы с относительным комфортом прожить не меньше месяца.

Пора было искать пристанище на ночь. Лучшего места, чем гостиница "Неаполь", где проживал Каховский, найти было решительно невозможно. Если случайно столкнуться с ним в коридоре, намекнуть на давнее знакомство с Оболенским, высказать мысли в поддержку переворота, то вполне можно будет ожидать определенных последствий. А именно, что Каховский непременно сведет меня со всей их группой заговорщиков. Это будет официальным признанием моего статуса. Не понадобится более сочинять сказки про Оболенского. С самим же князем на эту тему вообще говорить не надо. А то как не вспомнит – объяснениями не отделаешься, еще на дуэль вызовет. Ну, и пристрелит. Он стрелять мастер, не то, что я. Сроду кремневых пистолетов в руках не держал.

Я вышел из трактира, вернулся по Гороховой до Большой Мещанской улицы и уже по ней почти до самого конца – до пересечения с Вознесенским проспектом.

"Неаполь" впечатлял роскошью. Я потоптался внизу, выискивая причины – почему бы мне было там опасно появляться, не нашел и с легким сердцем отправился к стойке с ключами. Отрекомендовался без затей, даже не задумываясь, что такое говорю, и побрел на этаж.

Тут-то и столкнулся с Петром Каховским. Не узнать его было не возможно – уж слишком он был похож на свой портрет.

– Пётр?! – удивленно воскликнул я.

Каховский удивленно взглянул, буркнул: "Не припомню" и хотел пройти мимо. Но я его удержал.

– Мне вас рекомендовал Оболенский, Евгений Петрович. По известному делу.

– Меня? Вам?!

– Именно. Как человека, который знает достаточно для того, чтобы убедиться в моей привязанности идеалам свободы.

– Пойдемте… Э-э-э…

– Константин Владимирович Шумов. Поручик в отставке.

Каховский оказался, что называется, своим парнем. Мы быстро перешли на "ты", и Пётр стал называть меня братом. Видимо, имея в виду общность взглядов. Я отпускал фривольные шуточки, поддевал и царя, и междуцарствие, и генерал-губернатора. В общем, вел себя совершенно разнузданно, что и нравилось Петру.

– Да ты, брат, шалишь! – Каховский грозил мне пальцем и добавлял каждый раз длинную фразу по-французски. Которую, впрочем, я прекрасно понимал.

Еще при первых разговорах я заметил некую странность. На каком бы языке со мной не говорили, я всё равно понимал. При этом я осознавал, что говорят со мной, скажем, по-французски, но слышал всё равно русскую речь. Должно быть, программа по активации памяти, кроме основной функции, научила еще и восприятию языков.

Штука удобная. Но отвечал я собеседникам всё равно по-русски! От этого они сразу же сбивались и некоторое время не могли собраться с мыслями. Потом, конечно, выправлялись, удивлялись моему странному поведению, но выводы держали при себе. Мало ли по какой такой причине человек не хочет по-французски говорить. Тем не менее, все оказывались вежливыми и продолжали разговор со мной уже на родном языке.

Каховский долго беседовал со мной, задавал вопросы, выяснял мои политические пристрастия. Они вполне отвечали духу заговорщиков, и Каховский вскоре уверился в моей полной поддержке их делу. А что никто обо мне в обществе не знает, так что ж с того? Вон Булатова в заговорщики приняли не далее, как вчера, да и то, напоив его хорошенько. На трезвую голову он ни в какую не соглашался. А мятежникам крайне был нужен полковой командир в лейб-гренадерском полку – Сутгоф и Панов, служившие там же, могли вывести не более роты.

Я же вполне трезв, здравомыслящ, с убеждениями. Человек чести, одним словом. Напоследок, уже совсем ночью, когда у меня стали слипаться глаза, Каховский меня дружески обнял и сказал восторженно:

– Славно, Константин Владимирович! Славно! Будь готов к завтрему. Встретитесь со многими нашими. Они от тебя будут без ума. А теперь выспись. Сон – он крайне полезен. Так что, до утра.

Он проводил меня до моего номера, открыл дверь и напоследок еще раз обнял. Я сделал несколько шагов, едва стащил с себя верхнюю одежду и рухнул на кровать.

4

Каховский поднял меня чуть свет. Он был бодр и неестественно весел. Что называется, на подъеме. Свеча, с которой он вошел ко мне, жутко чадила и потрескивала, едва разгоняя полный мрак самой длинной в году декабрьской ночи.

– Всю ночь ходили по казармам! – гордо заявил он. – Теперь у Рылеева обсуждать будем. Пойдешь, брат?

– Пойду! Как не пойти. Давненько хотел Кондратия Федоровича послушать. Ну, и других также. Великие дела деются.

– В самую точку, брат! Собирайся! Завтракать будешь?

Я вспомнил вчерашние мытарства в поисках еды и без колебаний согласился. Каховский приоткрыл дверь из номера и крикнул: "Петька, неси!" Мог бы и не кричать – Петька явно ждал, когда его впустят. На столе мгновенно появились: котелок с горячей гречневой кашей, горка пирогов, наваленных на большое блюдо, и большущий самовар, пышущий паром. По моим меркам – минимум на двоих.

Но оказалось, что Каховский уже поел, и вся эта еда – для меня одного.

– Ешь Константин Владимирович! – потчевал Каховский. – Накладывай побольше.

Я навалил на тарелку несколько ложек каши и принялся уминать, заедая пирогами с мясом.

– Как расстегаи?

– А вы попробуйте, – предложил я Каховскому.

Он взял пирог и откусил. Прожевал и с удовольствием причмокнул:

– Удались!

С этим я был полностью согласен. Из маленького чайничка налил заварки и разбавил кипятком из самовара.

– Сушку! Сушку возьми! Маковая!

Что ж, можно и сушку. Можно и печатный пряник. Всё можно. Всё аппетитное, вкусное, только что приготовленное – ешь, не хочу. А я уже и не хотел. Насытился. Отвалился от стола и преисполнился благостного настроения, когда ничто не тревожит и всё кажется приятным и симпатичным. С таким настроением только переворотом и заниматься. Чтобы идти против власти, надо быть голодным, замерзшим и озлобленным на всё подряд. Вот тогда будет результат. Тогда враги побегут, едва тебя завидев.

Каховский уже торопил. Видимо, ему не терпелось встретиться с единомышленниками, чтобы в который уже раз обсуждать планы восстания. Планы, которым не суждено сбыться…

Я оделся, и мы вышли на улицу.

От гостиницы до конторы Рылеева, где тот проводил большую часть времени, было не больше десяти минут пешим ходом. Мы вошли, Каховский представил меня хозяину и тут же увлек Рылеев каким-то разговором, позволяя самому осваиваться в непривычной обстановке.

В маленьких комнатках собралось столько людей, что сидели чуть ли не друг у друга на головах. С некоторыми я знакомился, но их имена в памяти совершенно не откладывались. Они переходили из комнаты в комнату, иногда уходили совсем, на их место приходили другие. И всё время о чем-то говорили, говорили, говорили…

Только появившийся Рылеев избавил меня от сонмища юнцов, с апломбом вещавших всякую чушь.

– Не скучаете?!

– Как можно?!

– Ну, от наших можно такого наслышаться, что невмоготу станет.

– Да нет-с, мы привычные.

– Часто приходилось такое слушать?

– Часто, – признался я. – Всякого рода. В том числе о переустройстве и мира, и самой жизни. Интересные темы поднимали…

– И где же? С кем?

– С офицерами, в полку. Иных уж нет, а те – далече…

Кондратий Федорович помолчал, раздумывая. И вдруг спросил напористо:

– Вы с нами?! Каховский вас рекомендовал.

– Да! – ответил я с энтузиазмом.

– Я чувствую в вас опыт борьбы… Завтра всё решится. Либо победим, либо умрем! Но, заметьте, – умрем свободными.

Умел Кондратий Федорович увлекательно говорить, умел. Глаза загорались, слова наполнялись каким-то особым смыслом, хотелось во всем с ними соглашаться и верить беспрекословно. При этом говорить он мог и совершенно тривиальные вещи, но с каким же чувством! Суть была уже не важна. Ее понимал всякий. Свобода… Свобода! Свобода!! Как угодно, лишь бы избавиться от той духоты, которую ощущал каждый из собравшихся в доме на Мойке.

Их речи казались мне излишне пафосными, желания – чрезмерными, а методы достижения и вовсе безумными. Я действительно смог наблюдать за процессом подготовки восстания со стороны, как мне и обещал Варламов. Но всё равно, их решения не укладывались в логическую схему. Они казались спонтанными. Рылеев лишь изредка управлял дискуссией, умело уводя ее то в одну, то в другую сторону. Но чего он добивался? Что хотел от соратников? Я не понимал.

Неслышным шагом проскользнул слуга Рылеева и мягко сказал, встав чуть сбоку:

– К вам Глинка, Фёдор Николаевич. По личному делу.

Рылеев неожиданно сбился, забегал глазами и невнятно сказал:

– Да, проводите. Конечно. Я ждал. Послушаем, что скажет… Извините, Константин Владимирович, должен вас покинуть. Но я, разумеется, вернусь. И мы непременно договорим.

Он поворотился от меня и четким шагом пошел к появившемуся в дверях офицеру средних лет. Кивнул ему, и они вышли в одну из дверей, ведущих внутрь дома.

Я неторопливо, вдоль стенки, минуя офицеров и любезно кивая им на ходу, последовал за Рылеевым и Глинкой. Уж слишком странными показались мне этот неожиданный приход и последовавшее за ним уединение. Проплутав некоторое время по коридорам Российско-Американской компании, я услышал знакомый голос из-за неплотно прикрытой створки. Вот только тон был совершенно иным, чем в разговоре со мной.

– …Это приказ? – нервно спросил Рылеев.

– Ни в коей мере, Кондратий Федорович! Указание. О том, как следует вести себя в сложившейся ситуации. Ведь вы же не будете утверждать, что она нисколько не изменилась после доноса Ростовцева?

Рылеев помолчал, а потом растерянно ответил:

– Но ведь это полное крушение планов. Я же не могу вот так вдруг всем объявить об этом. Не поймут. Да и как я потом буду смотреть в глаза товарищам моим?

– Как вы понимаете, лицо, которое я представляю, менее всего заботят проблемы подобного рода. Указания вами получены. Следовательно, надлежит их исполнять со всем усердием…

Я тихо отошел от двери и вернулся в общую залу, где молодые офицеры в бурной экзальтации высказывали прожекты один безумнее другого, совершенно не подозревая о реальности. На самом деле, в этой реальности за них всё уже давно решили, и им оставалось только следовать "указаниям" тайного организатора. Хотели они этого или нет – их не спросили. Но меня интересовала суть указаний. Да, и еще имя того, кто их отдал.

Рылеев вернулся. С ним вошел и Глинка, который тут же сел и стал молча слушать разглагольствования, к которым Рылеев не преминул тут же присоединиться. Глинка поджимал губы, покачивал головой, но никто, кроме меня, не обращал внимания на столь явные проявления неодобрения. Наконец, Фёдору Николаевичу надоело слушать болтовню, он поднялся и значительно предупредил: "Смотрите, господа, чтоб крови не было!" Вряд ли в шумном сборище его кто-либо услышал, лишь Рылеев подскочил и категорически заверил, что все меры будут приняты и действо пройдет, как полагается, без всякого насилия.

Глинка удалился, а Рылеев вновь обратил на меня внимание.

– Помнится, мы начинали говорить о свободе…

– Да-да, – подтвердил я, не зная, как перевести разговор на таинственное посещение. – Каков же будет план?

Услышав про план, несколько офицеров окружили нас и принялись говорить каждый о своем, так что никого решительно невозможно было понять. Я ждал, что ответит Рылеев.

– План таков, – он чуть запнулся и оглядел нас. – Четырнадцатого, во время переприсяги, поднять полки именем Константина и вывести их на Петровскую площадь к Сенату. Взять Сенат и принудить сенаторов, может быть и силой, признать нашу волю – пусть обнародуют манифест наш! Другим же полкам идти к Зимнему, взять под охрану царскую семью и самого Николая. Кто какой полк поднимать будет – о том поговорим особо с каждым. Годится план? – Рылеев орлом смотрел на нас.

План не годился. Уж я-то знал, что ни один из заявленных пунктов реализован не будет. Оставалось надеяться, что я смогу переубедить кого-либо из "директоров" вернуться к прежнему плану. К Рылееву явно бессмысленно с этим соваться. Но есть же еще Трубецкой, которого они должны назначить диктатором. А диктатор волен командовать и вести за собой.

Сергей Петрович оказался легок на помине. Он вошел незаметно для других, но сразу выделился из кучки молодых гвардейских офицеров: во-первых, возрастом, а во-вторых, формой. Выделялся он и выражением лица: несколько удивленным, без всякого следа возбуждения, царившего у Рылеева.

Хозяин заметил нового гостя, покинул круг офицеров и радостно устремился к Трубецкому, чуть ли не распахивая объятия:

– Сергей Петрович! Заждались! Важные дела решаем, как же без вас?!

– Какие дела?

– Четырнадцатого выступаем. С утра. Надо проработать детали. Вам же поручим общее руководство.

– Руководство? Мне?!

– Вы же опытный военачальник, не в пример нам всем! – вокруг раздался одобрительный гул. – Кому, как не вам, вести нас в последний бой?!

Трубецкой недоуменно развел руками, но возражать не стал. А Рылеев продолжал наседать:

– Сейчас я вас ознакомлю с деталями. Итак…

И Кондратий Федорович принялся излагать так вовремя пришедший ему в голову план. Или не пришедший, а внушенный ему Глинкой. Трубецкой морщился, пытался возразить, а потом попросил время на раздумье. Он отошел к нам и с сожалением в голосе сказал Якубовичу, попавшемуся ему на пути: "Чего думать о планах всего общества! Вам, молодцам, стоило бы только разгорячить солдат именем цесаревича и походить из полка в полк с барабанным боем, так можно наделать много великих дел".

Из гвардейских офицеров никто не отреагировал на слова диктатора. Кроме меня. Я взял Сергея Петровича под руку и отвел его в сторону.

– Ваше превосходительство! Я человек давно не военный, но даже я прекрасно понимаю всю гибельность плана Кондратия Федоровича! До вашего прихода он рассказывал нам совсем другое. Про последовательный захват казарм. А нынешний? К чему он ведет? Вам не кажется, что следовало бы настоять на прежнем плане?

– Кажется. Но не могу же я пойти против всех? Они не поймут. И не примут. Раз уж решили, то следует исполнять.

– Нельзя исполнять дурных приказов! – не выдержал я. – Вы же не рядовой член общества. В вашей воле приказать так, чтобы добиться успеха!

– Против воли и желаний товарищей не пойду, – отрезал Трубецкой. – Они знают, чего хотят.

С этими словами диктатор вернулся к Рылееву.

День тянулся бесконечно. Одни приходили, другие уходили. Подавались какие-то закуски, напитки – всё это проходило мимо меня. Я мог только выхватывать отдельные эпизоды из бесконечной череды разговоров, концентрироваться на них, вникать на несколько минут, а потом снова отдаваться бесконечному течению несвязных мыслей.

Чего только я не наслушался в этой последний вечер перед выступлением.

Я слышал, как Рылеев при Оболенском, старшем Пущине, приехавшем из Москвы, и Александре Бестужеве говорил Каховскому, обнимая его: "Любезный друг! Ты сир на сей земле, должен жертвовать собою для общества. Убей императора". И с этими словами все бросились обнимать его. Каховский согласился и хотел поутру, надев лейб-гренадерский мундир, идти во дворец или ждать Николая на крыльце.

Собрание было многочисленно и беспорядочно: все говорили, почти никто не слушал. Князь Щепин-Ростовский удивлял своим пустым многоречием. Штабс-капитан Корнилович, только что возвратившийся в Петербург, уверял, что во второй армии готово сто тысяч человек. Александр Бестужев отвечал на замечания младшего Пущина: "По крайней мере, об нас будет страничка в истории". "Но эта страничка замарает ее, -- возражал Пущин, -- и нас покроет стыдом". Барон Штейнгель, вероятно устрашенный последствиями мятежа и несоразмерностью сил с планами, спрашивал Рылеева: "Неужели вы думаете действовать?" Рылеев тогда отвечал: "Действовать, непременно действовать". А Трубецкому, который начинал сомневаться, Рылеев говорил: "Умирать все равно, мы обречены на гибель, – и прибавлял, показывая копию с письма Ростовцева: "Видите ль? Нам изменили, двор уже многое знает, но не всё, и мы еще довольно сильны".

Я всё порывался спросить – в чем же их сила, но, опасаясь навязывать новую дискуссию, лишь запоминал излагаемые прожекты. Всё это собрание отдавало балаганом, когда не умеющие играть актеры-любители пытаются поставить трагедию Шекспира. И вместо трагедии получается нечто невообразимое. Зритель знает, что надо плакать, но натужно смеется над трагичными пассажами, никак не в силах проникнуться игрой и видя только внешний пафосный антураж. Ненатуральность – вот одно слово, каким бы я мог описать происходящее.

Руководители вели себя так, будто им необходимо во что бы то ни стало доиграть скучную пьесу, конец которой известен и потому никому не нужен. Натужность происходящего вконец меня утомила. Я распрощался с Рылеевым и Оболенским и ушел. В гостиницу. В свой номер.

5

Вот что означает привычка поздно вставать и мало работать. Если здесь и сейчас даже царь начинает заниматься делами в семь утра, а заканчивает в двенадцать ночи, то что говорить о простых людях? А я, заявившись в номер в два часа ночи, благополучно проспал до девяти. И никто меня не трогал, потому что "барин не изволили указаниев давать".

Темнота за окном склоняла меня к мысли, что еще довольно рано, и только бой часов, отбивших десять ударов, привел в чувство. От гостиницы до казарм Московского полка скорым шагом мне было двадцать минут. Это если бы я был уже одет и собран. А так я сидел, попивал чаек из самовара и не думал о том, что собирался сделать.

Собирался я всего лишь сказать братьям Бестужевым и Щепину-Ростовскому, что нынешняя задача поменялась. Что надо не на Сенатскую идти, а в соседние казармы – поднимать следующие недовольные полки. Кого именно – про то и спросить у офицеров. Может, в роты к измайловцам, может, в казармы конного полка к Александровскому каналу, а, может, к гвардейскому экипажу, тем более что Бестужевы с ним очень хорошо связаны.

Спешно одеваясь и путаясь в рукавах и штанинах, я пытался продумать речь, которая увлечет офицеров и заставит их делать то, что нужно с точки зрения всеобщей пользы и победы восстания. Даже для меня самого подбираемые слова звучали неубедительно. Я не мог ничего противопоставить приказу Рылеева. Не было у меня права отдавать приказы в данной ситуации. Власти не было.

И всё равно я спешил. В тайной надежде, что успею, перехвачу на выходе, брошу невнятный клич, и солдаты пойдут за мной, а там будь, что будет.

Одевшись и выбежав из гостиницы, я почему-то последовал по Вознесенскому. И только достигнув Фонтанки, сообразил, что удлинил свой маршрут минут на десять. Забыл, что проспект и Гороховая улица, по которой московцы промаршируют на Сенатскую площадь, от Адмиралтейства идут расходящимися лучами. Я пыхтел, то переходя на бег, то вновь на быстрый шаг, расстегивал шинель, чтобы слегка остудить разгоряченное тело. Торопился, вызывая удивленные взгляды редких прохожих. Искал проход к казармам, понимая, что в моем времени он находится в другом месте.

Московцы выступили.

Я не успел.

Ворота в казарменный двор оказались распахнуты. Я заглянул. Двор обезлюдел. Восставшие ушли. Те, кто остался, попрятались – лишь бы никуда не ходить и спокойно дослужить оставшиеся десять лет службы. Вскоре Николай пришлет в казармы московцев генералов Бистрома и Воинова. Они будут тянуть время, гуляя по двору до тех пор, пока не примчит великий князь Михаил Павлович, не присягнет вместе со всеми и не отправит четыре роты полка на помощь брату.

А мне – спешить на площадь. Я повернул на Гороховую и скорым шагом:, чуть ли не вприпрыжку, поспешил за Московским полком. Надо было обязательно вмешаться и не допустить… Стоп. Чего не допустить?

Даже если я и приду на Сенатскую, то что скажу солдатам? "Ребята! Все за мной! Пойдем измайловцев поднимать!"? Станут меня слушать? Нет! Я ж вообще не из их полка, более того, штатский. Никто меня не знает. После таких слов останется благодарить судьбу, если меня не побьют. А ведь многих били…

Подходя к Сенатской по Вознесенскому проспекту, на который вывернул с набережной Мойки, минуя дом Лобанова-Ростовского, я заметил заварушку у самого края площади – практически под забором строящегося собора. Перед выстроившейся цепью солдат остановился возок и один из офицеров, сидевших в нем, принялся выговаривать нечто успокоительно-увещевательное. Не договорил. Ближайший солдат протянул руку, крепко ухватил офицера за шиворот и выдернул из возка на снег.

До того дня явно никто даже помыслить не смел так с ним поступать! Ошеломленный таким обращением, офицер постоял на карачках, а потом тяжело поднялся. Вовремя. Чуть он промедли, и получил бы в зад носком простого русского сапога. Случись такое, и остатки самоуважения навсегда бы покинули офицера. А так солдат промахнулся, и блестящий офицер, ветеран войны 1812 года, позора избежал. Слегка пошатываясь, он побрел по Адмиралтейской в сторону Зимнего дворца.

Лезть сквозь охранную цепь в этом месте мне расхотелось. Я повернул назад, обошел стройку кругом и вышел к восставшим со стороны дома купчихи Кусовниковой, на месте которого через пять лет начнут строить новое здание Синода. Но и здесь не обошлось без эксцессов.

Я увидел Ростовцева. Для чего ему понадобилось сюда приходить – я не понимал. Но он подошел к солдатам и попытался что-то сказать, как всегда жутко заикаясь. Из каре сразу же полетел хлесткий окрик: "Предатель!" Подпоручик вздрогнул, попытался возразить, но удар прикладом в грудь отбросил его на снег.

Ростовцев привстал, но несколько солдат, явно желая размяться на морозце, налетели на него и принялись бить прикладами сверху вниз, словно толча горох. Потом стали пинать несчастного ногами и вернулись в строй только после второго окрика унтер-офицера.

Я подбежал к лежащему подпоручику. Он был бледен, почти сливаясь цветом лица со снегом, на котором лежал. К счастью, ни один из ударов в голову не попал. Но и сломанные ребра – небольшое удовольствие.

– Как вы, Яков Иваныч?! Встать можете?

Ростовцев попытался вытолкнуть изо рта успокаивающую фразу, но закашлялся сухим кашлем и только и смог что кивнуть. Я подхватил его под спину, приподнял, Ростовцев сел и утерся рукавом.

– Куда вас проводить?!

Подпоручик неопределенно махнул рукой, чуть не завалившись обратно, я поднатужился и всё же сумел поднять его на ноги. Мы в обнимку прошли до Адмиралтейского канала, и я заорал: "Извозчик!"

Немедленно к нам подъехали санки, возница спрыгнул, откинул полог, угодливо распахнул низкую дверцу и помог Ростовцеву устроиться внутри. При этом он, не переставая, приговаривал, что солдатики вконец распоясались и никакого уважения к господам офицерам не проявляют. Что всех их надо обязательно сечь до смерти, а потом в Сибирь, на каторгу. После каждой фразы он этак хитро на меня посматривал и шевелил пальцами. Я достал металлический рубль и повертел его перед носом возницы, что произвело поистине гипнотический эффект: извозчик замолчал, открыл рот и затряс головой в такт движениями монеты.

– Отвезешь господина офицера до квартиры! – приказал я. – В дом Сафонова на Аптекарском переулке. Сдачу Якову Иванычу вернешь. И не смей обманывать! – я спрятал монету в кулак и потряс им возле носа возницы.

– Да… – очумело выговорил он. – Ваше благородие… Да мы… Да как можно… Побойтесь бога!..

Я шлепнул рубль ему в ладонь и прикрикнул:

– Гони! Жизнью отвечаешь!

Ростовцев благодарно кивнул, и извозчик покинул место разворачивающегося действа.

Желание лезть через заградительную цепь на площадь, а, тем более, подходить к выстроившимся в каре солдатам, у меня напрочь пропало. Даже если доберусь туда целым и невредимым, то любое мое слово поперек приказа командиров неизбежно приведет к избиению. Подобно тому, как это случилось с Ростовцевым. Так что увести московцев я не смогу. Но ведь есть еще гвардейский экипаж – моряки – и рота лейб-гренадер Сутгофа! Может, попробовать с ними? Дать им другую цель. Чуть изменить приказ. Ведь никого из руководства нет на площади, вмешаться они не сумеют, а Оболенский, который где-то там крутится, пусть своими делами занимается. И черт с ним! А мы попробуем изменить ситуацию.

Не получилось.

Сначала я не мог выбрать, кому отдать предпочтение – морякам или гренадерам. В конце концов решил, что моряки ближе и добираться до них проще. Но тут же встал вопрос – как их вывести? Насколько я помнил, только выстрелы с Сенатской сподвигли гвардейский экипаж присоединиться к восставшим. Это что, мне встать на Екатерининском канале и стрелять по окнам из пистолетов? В кутузку заберут сразу же. Потому что нарушаю спокойствие горожан. Хорошо. Допустим, удастся внушить морякам, что я – полномочный представитель Трубецкого и имею полное право вести их в бой. Да не в бой, а на площадь! И Бестужевы, и Кюхельбекер в курсе – где общий сбор. Именно туда им приказал идти Рылеев еще вчера. Боюсь, мне не поверят, что я имею право начальствовать. Вот оденься я в полковничий мундир, выйди посреди стоящего каре, да скомандуй зычным голосом: "За мной!" Там все и побегут, куда я их направлю. Потому что руководства нет. Сказали стоять – стоят. И будут стоять до последнего, пока пушки стрелять не начнут. Но решиться на что-нибудь без приказа не посмеют.

Я всё это понимал. Но понимал также, что и сам не смогу отдать никакого приказа, даже если захочу. Главное – я не мог ни на что решиться! У меня тоже не было никакого запасного плана на случай, если основной не удастся выполнить. Конечно, можно пойти на Дворцовую, взять пистолет и прикончить Николая, радикально изменив ситуацию. Но метод "полного погружения" сыграл со мной некую шутку. Я перестал воспринимать людей двадцать пятого года порождениями игровой программы. Они были совершенно живыми и взаправдашними. И как, в таком случае, убивать человека, который тебе ничего не сделал? Я ж не злодей какой-нибудь.

От Невы тянуло холодом, и я начал постукивать каблуками друг об друга, чтобы согреться. Потом решил прогуляться: ничего не происходило, а торчать на площади без цели мне не улыбалось. Да, в тепле мысли наверняка лучше задвигаются, а то на площади только и думаешь, как согреться. Конечным маршрутом я выбрал недалекий дом Российско-Американской компании. Рылеева там, конечно, нет – ушел искать Трубецкого – но меня наверняка помнят, и я смогу рассчитывать на какой-никакой благожелательный прием.

Так и оказалось. Слуга Рылеева, выглядевший хмуро и растерянно, сказал, что хозяина дома нет, но что я, если мне угодно, могу подождать в кабинете. Я согласился и уселся в предложенное кресло у окна. На улице ничего интересного не происходило: народ пока не сообразил, что на площади происходит представление, которое раз в жизни бывает. Но, видимо, слухи расходились, и количество людей, идущих через мост в сторону Сенатской, постепенно увеличивалось.

Просидев так не менее часа, я сообразил, что, отсиживаясь в доме Рылеева, не только ничего не увижу, но и не смогу вмешаться в события. А зачем я сюда прибыл? Мог бы и никуда не отправляться, и сидеть дома в приличных условиях. Нет уж, раз пришел, то хоть живьем посмотрю, как всё происходило. Впечатления очевидцев – одно, а личные – совсем иное.

Я распрощался со слугой, оделся и вышел обратно на мороз. Проще всего было вернуться к Сенату: наверняка с противоположной стороны площади уже начали подтягиваться верные царю войска. А это – дополнительное неудобство. Поэтому я неспешно, изображая праздно гуляющего франта, пошел вдоль домов на площади в сторону конногвардейского манежа.

На площади ничего не изменилось. Да, народу вокруг прибавилось. Но и только. Я еле сумел протолкнуться на ступени Сената, чтобы подняться выше. Солдаты на площади вели себя достаточно вольно: переговаривались, иногда выкрикивали что-то несвязное и относимое ветром в сторону. Командиры занимались своими делами. Один из братьев Бестужевых, вроде бы Александр, демонстративно точил саблю о гранитный пьедестал Петра I. Другие собрались кучкой и о чем-то шушукались, оставляя солдат без надзора. В общем, бардак полный, на мой взгляд. Где железная воля и рука командира, который знает, что делать и куда вести людей? Нет. И не будет.

Я огляделся, на несколько минут отвлекаясь от восставших рот и разглядывая простых людей. На их лицах читалась заинтересованность происходящим, но и некое непонимание. Все друг друга переспрашивали – что происходит, и никто не мог дать толкового и однозначного ответа.

Неожиданная тишина со стороны каре послужила мне сигналом того, что на площадь вновь прибыл генерал-губернатор. Мрачная тишина, гнетущая. Она давила вполне ощутимо, и захотелось разорвать ее, как-то противодействовать. Вот он: тот момент, после которого не будет уже хода назад. А если и будет, то не менее кровавый, чем расстрел восставших и зевак из пушек. Значит, надо помешать Каховскому. Это ж просто. Подойти, отвлечь, убедить не стрелять. Сделать что-нибудь, что не позволит Петру убить генерал-губернатора. Милорадович уедет и всё будет хорошо – у восставших на совести не будет кровавого пятна.

Внутренний импульс подтолкнул меня, и я начал пробиваться сквозь толпу к каре. Стоящие впереди сразу же заслонили от меня всё, что происходило на площади. Они неохотно расступались под моим напором, чтобы тут же сомкнуться сзади, молчаливо и угрожающе. Они не понимали, что нужно назойливому барчуку, да я и сам толком не понимал. Доберусь – придумаю.

Наконец, я пробрался сквозь толпу и оказался в свободном пространстве между зеваками и охранной цепью московцев. Менее всего меня занимал сейчас вопрос – пропустят ли к каре. Не могли не пропустить. Ведь я же для всех стараюсь, всем лучше будет!

Солдаты почти не обратили на меня внимания, и я всё-таки проник ближе к восставшим. Огляделся, привставая на цыпочках. Где же Каховский? Где он? Не видно. Наверно, уже там, рядом с генерал-губернатором. И значит…

Значит, опять не успевал. Просто чувствовал это. Перед сомкнутым строем стоял всадник – Милорадович. Конь под ним слегка гарцевал, разгребал копытами слежавшийся снег и фыркал белыми облачками пара. Генерал-губернатор глухо говорил, возвышаясь над солдатами. Что именно – я не слышал. Зато прекрасно видел, как появился Оболенский, невидимый всадником. Он зло дернул у ближайшего солдата ружье с примкнутым штыком и закричал: "Стреляй!"

С другой стороны коня неожиданно возник человек в круглой высокой шляпе и кафтане. В руке он держал пистолет. Несколько солдат на приказ Оболенского подняли ружья и направили их в сторону Милорадовича.

Я рванул к ним, торопясь и поскальзываясь на замерзших лужах, припорошенных снегом.

Генерал-губернатор словно не заметил солдатских ружей. Он продолжал говорить. Сейчас случится. Других вариантов не было: Каховский, а это именно он угрожал пистолетом, как следует прицелится и выстрелит. Я бежал со всех ног, задыхаясь морозным воздухом, и всё еще не мог сообразить, что буду делать, когда добегу. Осталось четыре шага, три, два…

Оболенский рыкнул, поухватистее повернул ружье и отвел его чуть назад, чтобы ударить наверняка. "Пли!" – крикнул он и ударил Милорадовича штыком в бок. Одновременно Каховский спустил курок. Он щелкнул, выбивая искру, и я в тот же момент налетел на Каховского, подбивая руку с пистолетом и валя его в снег. Я упал сверху.

Штык Оболенского пропорол мундир, плеснуло кровью, раздались выстрелы солдат, и генерал-губернатор завалился набок. Конь прянул в сторону, сминая вдруг окруживших его людей, Милорадовича подхватил офицер и оттащил в сторону.

Подо мной ворочался Каховский, пытаясь оттолкнуть меня и подняться. Оболенский бросил ружье и вернулся в каре. А офицер, видимо адъютант губернатора, всё волок бледного и залитого кровью Милорадовича прочь от каре солдат. От забора Исаакия донесся чей-то истошный вопль: "Убили! Уби-и-и-или!" И толпа дрогнула, сознавая неизбежное.

Подъехали сани, извозчик помог адъютанту запихнуть тело в возок, хлестнул лошадь, и толпа молча расступилась.

– Ну, ты, брат, даешь! – зло и недоуменно сказал Каховский, узнавая меня.

Я отвалился в сторону, освобождая его, уперся руками и встал на колени. Шапка слетела, и я ткнулся головой в снег. Перед глазами мелькали черные точки, ноги и руки противно дрожали; меня мутило.

Остудив голову и чуть отдышавшись, я посмотрел на Каховского. Тот стоял боком ко мне, недоуменно разглядывал пистолет и едва слышно повторял: "Вот и первый… Вот и первый…" Он не знал, что второй тоже будет его. Полковник Стюрлер. Командир лейб-гренадер, который поедет за своим полком до самой Сенатской, надеясь вернуть солдат. И уже здесь будет застрелен Каховским.

Будет… Или нет? Ведь первая рота гренадер придет только через полчаса. Панов же с остальными выйдет не раньше, чем через час.

Никто не обращал на меня внимания. Я поднялся, вытряхнул из рукавов снег, отряхнул полы шинели и неторопливо отошел к дому купчихи Кусовниковой. Поднялся по ступеням и прислонился к балюстраде. Отсюда не были видны кровавые пятна на снегу. Но я знал, что их будет здесь слишком много.

Наверняка был такой способ действий, чтобы пролившаяся кровь не оказалась совершенно бессмысленной. Но я не видел его. Да, теперь восставшие уже не могут просто так уйти или сдаться – они все повязаны этим убийством главы города. Некоторые тем, что именно они сделали это, другие же тем, что не остановили первых. Кровь вяжет всех. Причастных и непричастных. Раз ты видел, значит, виновен. Раз был здесь, то отвечаешь. Коллективная ответственность. Единственный способ снять вину за единичное убийство, сделать так, чтобы оно перестало быть единичным. Чтобы на фоне остального оно казалось всего лишь неким неприятным эпизодом. Дескать, убили, так что ж – не его одного. А это – кровавый расстрел. Что и будет. Кому он на руку? Да тому, кто стрелял. Тому, кто колол штыком. Не императору.

Значит, никто не сдастся. Команда: "Стоять до последнего!" Оболенский вполне может предвидеть, чем и как закончится это стояние.

Конногвардейцы пошли в атаку. Неторопливым аллюром, не вынимая сабель, с явно видимым желанием не уничтожить противника, а рассеять его и принудить к сдаче. Но ротные командиры московцев явно знали свое дело. Последовала команда: "Заряжай!", а потом: "Выше голов, залпом… Пли!"

Наступающие конногвардейцы смешались и поспешили развернуть коней. Некоторые так резко, что лошади заскользили по льду и снегу, падая и подминая под собой всадников. Упавшие лошади быстро поднялись, фыркая и отряхиваясь, а люди остались лежать. К ним со стороны наступавших подбежали несколько человек, подхватили и унесли. Солдаты, стоящие в каре, этому не препятствовали.

Следом к каре направились всякие уговаривающие. Парламентеры. Но сдаваться никто не спешил. Наоборот, все попытки противной стороны сказать хоть слово пресекались язвительными криками либо даже ружейным огнем. Из-за ограды стройки Исаакиевского собора в офицеров летели поленья и камни, охлаждая их пыл. Противостояние не ослабевало.

Пошла вторая атака. Так же нехотя, как и первая, словно для вида. Для начальства. Дескать, приказали – наступаем. Изображаем, что полны энтузиазма, и демонстрируем стойкость и решимость. На этот раз скакали осторожнее и после выстрелов поворачивали не в пример удачнее. В общем, сплошная показуха.

Я щурился, пытаясь разглядеть, что там, на той стороне площади, возле Адмиралтейства. Подробности не различались. Войска двигались, развертывались, создавали сплошной фронт, за ними собиралась толпа любопытных горожан. Но вычленить кого-либо конкретного я не мог: далеко, да и видимость не ахти. Точного хронометража декабрьских событий в свое время никто не вел, на часы не смотрели. Поэтому я только примерно мог предполагать – что именно сейчас будут делать войска императора и он сам.

Однако новости пришли с другой стороны.

Шум со стороны Невы отвлек меня от созерцания площади. Я моментально вспомнил, что собирался куда-нибудь пойти, что-нибудь сделать, как-то поддержать восставших и помочь им в противодействии правительственным войскам.

Я ничего не сделал. Профукал момент.

Прорвавшись сквозь ряды преображенцев, к каре присоединилась рота Сутгофа. За всеми раздумьями я совершенно забыл о времени. И опять не успел вмешаться. Пусть у Сутгофа и было всего человек триста. Но разгоряченные лейб-гренадеры могли легко поднять и повести за собой всех восставших. Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кто мог указать им верную цель и повести за собой. Да тот же Сутгоф. Шепни ему определенные указания, исходящие как бы от Рылеева, намекни о предположительном решении Трубецкого, и поручик пойдет. Повернет роту и направится захватывать Зимний. За ним – и остальные. Здесь лишь бы начать, а там другие присоединятся. Брось клич, и вслед за солдатами кинутся простые люди. И тогда уж никто не устоит. Бунт сметет всё и всех. Зальет кровью Россию. Отбросит страну к эпохе Смутного времени. Может быть, и хорошая идея. Для всяких иностранцев, желающих, чтоб России вообще не было, а если уж была, то такая, которой можно свободно помыкать и которую легко грабить.

Извините, господа радетели, такого не будет. Народный бунт – не наш метод. Так что чернь, как тут выражаются, к массовым выступлениям призывать не будем. Что же остается? Как повлиять на всё это? На людей, от действий которых зависят сегодняшние события? Кем нужно быть для этого? Явно не мною. А раз я не могу повлиять, то и никакой ответственности за происходящее я не несу. Так, наблюдатель. Конечно, присутствие стороннего наблюдателя слегка искажает картинку событий. Но в данном случае незначительно. Это не квантовые взаимодействия. События всегда инвариантны.

И они происходят. Не останавливаются, только успевай фиксировать. Вот как сейчас.

На площадь по Галерной улице с развернутыми знаменами вступала колонна моряков, приветствуемая криками "ура!" со стороны восставших. И вообще тут становилось многолюдно. На понтонном мосту, напротив Медного Всадника, которого еще никто так не называл, застрял Финляндский полк, задержанный взводом Розена, не решившегося ни присоединиться к восставшим, ни пойти против них. Вдоль Невы стоял первый батальон преображенцев. Со стороны Адмиралтейства развернулись конногвардейцы. А сзади, с Адмиралтейского канала напирала толпа. Довольно однородная, состоящая, в основном, из простолюдинов. Но не только. Были там и купцы, и чиновники, и студенты, и мастеровые.

Я мрачно наблюдал за всем этим шевелением, утверждаясь в мыслях, что все мои попытки управлять ситуацией потерпели крах. События шли сами по себе. Я успевал только фиксировать их, понимая, что ничего уже не изменить. Ни один из вариантов воздействия так и не удалось воплотить в жизнь. Ни уговорить Ростовцева не ходить к Николаю. Ни склонить Рылеева с Трубецким к плану последовательного наращивания сил восставших от казармы к казарме. Ни даже взять руководство на себя, чтобы добиться хоть чего-то!

Значит, что? Пора заканчивать с этим вариантом и начинать новый. Благо, теперь понятно, на что направить усилия. А именно, на поиски настоящего руководителя восстания. Достаточно убедить его придерживаться твердой позиции и не бросать выведенные по его приказу войска.

Снег, набившийся в рукава и за шиворот, растаял и стекал холодными каплями. Мне совершенно перестала нравиться действительность, которая меня окружала. Зачем разработчики добивались такого правдоподобия? Стрельнут невзначай, а умрешь взаправду. Или поленом по башке оприходуют. Я передернулся. Захотелось срочно покинуть этот мир. Фиг с ней, с игрой. Поступит в продажу, тогда куплю и наиграюсь.

Я закрыл глаза, четко представил виртуальную клавиатуру и попытался нажать на кнопку аварийного выхода. Ничего не получилось. Лишь порыв ветра ударил мне по лицу снежной крупой.

Стало вдруг нестерпимо холодно. Я словно застывал изнутри, и во мне всё больше и больше рос ледяной кристалл, стремясь прорезать такую тонкую кожу острыми гранями. Казалось, стоит выйти холоду наружу, и замерзнет всё вокруг. Превратится в ледяную декорацию. Застынут люди прозрачно-цветными статуями, летящий снег повиснет в воздухе, ветер разобьется стеклянным звоном. Толкни ближнего человека, урони и все попадают вслед за ним, раскалываясь на мелкие осколки, устилая ими кроваво-черную бездну гранитных камней на площади. Я увидел, как под Медным Всадником разверзлась дыра, холодная и светящаяся черным светом. Как ее края начали вращаться всё быстрее и быстрее, захватывая людей и бросая их в водоворот. Люди же ничего не замечали, всё так же молча открывая рты и неслышно крича…

Скулу жгло. Перед глазами наплывало что-то белое, на чем взгляд никак не мог сфокусироваться.

– Эй, Никишка! Подмоги! Барину плохо!

Чьи-то руки подхватили меня, приподняли, выпрямили и прислонили к стене. Я заморгал, пытаясь ухватить картину. У самого лица жарко дыхнуло, и прежний голос продолжил:

– Барин?! Живой? Ну, тодысь хорошо, – и в сторону. – Сомлел барин, не беспокойтесь. Продышится сейчас и домой.

Я сидел, моргал глазами и постепенно приходил в себя.

Домой… Домой… Где тот дом?

Возьмем тридцатилетнего балбеса, который живет в свое удовольствие. Который ни о чем не думает и ни о ком не заботится. Единственное, что его волнует – как бы ему было хорошо. Запросы у него минимальные – поесть-попить, а вечером поиграть в очередную сетевую игрушку. Ни тебе проблем, ни волнений. Гладкая и ровная жизнь, когда знаешь, чем будешь заниматься завтра. И послезавтра. И через год. Если, конечно, не грядет глобальная катастрофа. Хотя и тогда он всеми силами будет пытаться ее не замечать, уткнувшись в монитор, где бегают виртуальные персонажи, размахивая виртуальным оружием.

Возьмем… меня.

Зачем я согласился на эту авантюру? Я уже умный человек! Правда же умный? Или до самого конца идея с путешествием в прошлое отождествлялось у меня с компьютерной игрой? Дескать, побегаю, постреляю. Изменю то, изменю это. Пошло не так – начну с начала и переделаю. Буду наблюдателем. И одновременно – создателем исторической реальности. Клёво же! Прикольно.

Нынешняя техника позволяет чувствовать себя в виртуальности, как в натуре. Погружение полное. Запахи, ощущения, цвета – всё в целом создает эффект полной погруженности в мир игры. Это когда играешь от первого лица. Можно играть из-за плеча персонажа – тогда мир воспринимается тусклее, а можно вообще со стороны. В этом случае виртуальность ощущается как некая декорация. Переключиться в выбранный режим можно одним нажатием на соответствующую клавишу. Ее может быть не видно, но ты точно знаешь – где она.

Именно этим я и занимался, пытаясь нащупать клавиатуру и выйти на привычный удаленный режим. Не получилось. Руки проваливались в пустоту.

И я понял. Понял, почему не мог никого уговорить, почему всё время не успевал, почему опаздывал. Почему ничего не делал.

Я ждал. Ждал, когда всё отрегулируется само собой. Ждал, когда люди начнут действовать так, как хочется мне. Ждал, что все, наконец, запрыгают по моей указке и начнут вытворять то, что угодно мне! Напрасно ждал.

Нет никакой техники, которую можно отключить. Всё происходит само по себе. Это не игра. Это – прошлое. И люди здесь – настоящие.

Тогда вопрос – кто же здесь я? И другой: что мне делать? И нужно ли делать хоть что-то, если существует вполне реальная вероятность погибнуть? Если до сей секунды я об этом не задумывался, то теперь меня начала бить крупная дрожь, когда возникли в памяти один за другим смертельно-опасные моменты.

Согнув ноги в коленях, я уперся ими и стал приподниматься, скользя спиной по стене. "Закончилась игра. Принимай решение", – сказал я себе. Я чувствовал, что должен. Вот сейчас, прямо сейчас, решить и решиться на действие. Хоть на какое-нибудь. Пусть оно будет мелким, простым, но оно будет. Я вырвусь из замкнутого круга, когда свою ответственность взваливаешь на другого, лишь бы было хорошо и комфортно. Ничего не стоит оправдаться, когда ничего не делаешь. Так легко ничего не делать. "Так делай! Делай, черт тебя побери! Пошел, гад!"

Пошел. Сделал шаг. Другой, третий, спустился с крыльца. Я всё еще помнил ход восстания. Помнил, что Панов еще не вывел лейб-гренадер из казарм на Карповке. Надо идти к ним. Это последний резерв восставших. Я успею.

6

Поймать извозчика оказалась проще простого. Бородатый мужик в щегольском возке был только рад оказаться подальше от столпотворения и, в придачу, заработать. Его не смутило даже место, куда я приказал ему ехать.

– Только платите, ваш высокоблагородие, куда хошь довезу. Хошь, на тот берег, хошь, на этот. Возок у меня быстрый, разом у крепости будем, – и засвистал заливисто в два пальца, разгоняя зевак перед лошадью.

– На Дворцовую выезжай. Спуск у Зимней канавки знаешь? Вот оттуда прямиком в крепость. По Неве. Проедешь?! Гони!

Мужик помолчал, поцокал языком, что-то высчитывая, и махнул рукой.

– Довезу! Как есть довезу!

Надо признать, что мне попался форменный лихач, даже подгонять не пришлось. Оставалось только держаться за стенки, чтобы не выпасть на поворотах, и сдерживать вопли ужаса, когда мы проносились в нескольких сантиметрах от препятствий и людей. Я очень надеялся, что мы никого не задавим и не перевернемся, иначе все мои потуги останутся втуне.

В одно мгновение мы домчали до спуска у канавки. Извозчик притормозил, привстал на козлах, что-то высматривая впереди, а потом решительно подхлестнул лошадь.

Возок чиркнул по булыжникам, переваливая через бровку, высек искры полозьями, вильнул, чуть накренился и выехал на лед Невы.

– Э-э-х, залетные! – извозчик завращал над головой концами длинных поводьев, громко присвистнул и потом заорал нечто невразумительное. Да, это не по городу ехать, где того гляди столкнешься с встречным. Простор. Красота. Белый нетронутый снег. Гнать и гнать. Свобода…На белом льду у стены Петропавловки скапливалась темная масса, чтобы вылиться на простор.

– Давай, к ним!

Извозчик прекрасно понял, подогнал к первым рядам лейб-гренадер, лихо развернул и встал. Я вывалил ему в ладонь несколько монет и подбежал к молодому офицеру, идущему во главе мятежных рот.

– Николай Алексеевич! Я с площади! От Оболенского! Новый приказ!

Я пристроился к нестройной толпе солдат и засеменил рядом с Пановым. Он посмотрел на меня и кивнул, признавая.

– Вы сейчас куда? – продолжил я.

– К Зимнему, – низенький Панов еле успевал бежать впереди своих рослых гренадеров.

– Почему так?

– Так договорено, – он попытался на бегу пожать плечами.

– Очень хорошо! Ваша задача – занять Зимний и арестовать царскую семью! Стрельбы с саперами не устраивать – они пропустят. И после этого – взять Николая под стражу.

– Где же я его найду?

– Ничего. Он там, на Дворцовой. Не ошибетесь. Я укажу, в случае чего.

– Как ваше имя?

– Константин, – отозвался я. – Константин Владимирович Шумов.

Мы повторяли путь, который я проделал, когда ехал навстречу Панову. Действительно, спуск к Неве у Зимней канавки был единственно удобным, по которому могли подняться на набережную девятьсот человек. Гренадеры чуть ли не вынесли нас с Пановым на набережную. В едином порыве гренадеры вслед за нами, обтекая Эрмитаж, вышли на Миллионную. Прошли по ней и всей толпой влились во двор Зимнего дворца.

Перед нами стояли саперы.

– Да это не!… – начал удивленно Панов, но я толкнул его в плечо, и он замолчал.

– Вперед! – скомандовал я. – Царскую семью под стражу!

Гренадеры с большим желанием повиновались. Они прошли сквозь ряды сапер, которые и не подумали воспрепятствовать. Комендант Башуцкий, стоящий поодаль, не отдал никакого приказа солдатам Саперного батальона, словно не заметив прихода мятежников. Большая часть солдат, ведомая Пановым, шумно и весело прошла в высокие двери. Кто-то из внутреннего караула попытался преградить путь толпе, но его враз смяли и отодвинули к стенке с криками: "Не балуй!" Караульный отступил. Я остался снаружи с сотней гренадеров, которые не могли решиться – идти вслед за остальными или дождаться их здесь.

Солдат, который пытался удержать гренадер, потоптался у входа, а потом подошел ко мне.

– Что это, ваш бродь? Что происходит?

– Власть меняется. Новый закон будет.

Солдат захлопал глазами, и я ему ободряюще улыбнулся. Ничего, скоро поймет, что случилось.

Довольно быстро Панов вернулся – раскрасневшийся, в расстегнутом у горла мундире.

– Взяли! – выдохнул он. – Караул поставил. Теперь куда?

Гренадеры, спустившиеся вслед за ним, обступили своего командира, с радостным ожиданием поглядывая на него сверху вниз. Панов махнул им рукой, и вся толпа пошла за ним – обратно на Дворцовую площадь. Они шли со знаменами, но в полном беспорядке, вдохновленные своими же действиями. Сейчас они могли бы сравнять горы и повернуть реки, дай им только волю. И когда от группы всадников отделился один и закричал толпе: "Стой!", ему дружно ответили: "Мы – за Константина!"

– Это – Николай! – сказал я Панову. – Арестовать его!

Поручик дико посмотрел на меня, но скомандовал:

– Взять!

Человек двадцать обнаженными штыками оттеснила свиту императора. Несколько гренадеров окружили лошадь Николая, наставили на него штыки и принудили спешиться. Император растерянно стоял, не понимая, что происходит. Солдаты тоже слегка растерялись. Тогда я пробился к самому царю и внятно сказал:

– Вы низложены. Отдайте оружие поручику!

Николай побледнел, нервно дернул за эфес, Панов подскочил и взял из рук царя шпагу.

– Командуйте войскам сдаваться! – жестко сказал я. – Или нет. Лучше передайте командование на поручика. Крови больше не будет.

Гренадеры, которые успели уйти вперед, пока мы разбирались с императором, остановились, частично смешавшись с войсками, которых вызвал император. Наверняка, слух об аресте пошел дальше, поднимая волну удивления и каких-то не оформившихся еще надежд на лучшее.

– Поручику?! Бригадой?! Да никогда! – вдруг заверещал Николай.

Я чувствительно сунул ему под дых, так что он закашлялся и согнулся.

– Не надо, ваше величество. Я – человек мирный. А вот у солдат – ружья. Со штыками. Знаете, что бывает, когда штык попадает в тело? Тут каждый может об этом порассказать. И показать тоже. На вашем примере. Так что давайте без эксцессов. Мирно давайте. Может, вас и не потребуется убивать.

– Вам это с рук не сойдет, – придушенно просипел Николай.

– Это мы еще посмотрим, – я улыбнулся. – Отдайте приказ!

Николая водрузили обратно на коня, двое гренадеров взяли лошадь под уздцы с двух сторон и повлекли императора к войскам. Навстречу ему уже скакали какие-то офицеры. Не доехав до нас, они остановились, спешились и подбежали к Николаю.

– Отныне… – прохрипел император. Чувствовалось, что ему тяжело говорить, и он просто заставляет себя шевелить языком и выталкивать непослушные слова. – Отныне… Командование всеми подразделениями передается поручику…

– Генералу, – перебил я. – Панову Николаю Алексеевичу.

– Генералу Панову Николаю Алексеевичу, – послушно повторил Николай и указал на поручика. После чего закрыл глаза и обмяк в седле. Гренадеры сняли его вниз и взяли под руки, чтобы император совсем уж не свалился на землю.

Панов взгромоздился на лошадь и громогласно заявил, чуть ли не срывая голос:

– Полки!! Слушай мою команду! Поротно, поворот кругом, шагом маар-рш!

Потом склонился к шее коня и тихо меня спросил:

– Константин Владимирович? А что же дальше-то?

– Дальше? Нужно выводить людей с площади и разводить по казармам. Да и всех – по казармам. На улицы – усиленные патрули. Сейчас встретимся с Оболенским, скажем ему о результатах вашей атаки на Зимний. Потом надобно собрать все руководство и пусть принимают решения. Которые в самом начале планировали. По изменению строя. Я точно не помню, что там хотели, – споров много было, а к чему конкретному пришли, так и не понял. В общем, идите, радуйте князя, – я улыбнулся и хлопнул лошадь Панова по крупу.

И герой восстания, приведший его к победе, свежеиспеченный генерал двадцати одного года гордо выехал на царском коне к войскам, уходившим с Сенатской площади.

7

Оболенский казался растерянным. Видимо, когда его избирали очередным диктатором на площади, он и думать не мог ни о какой победе. Всё, что ему хотелось – довести до конца начатое. Он прекрасно понимал, что за смерть Милорадовича спросят с него. И за стрельбу по конногвардейцам – тоже. Надо было стоять до конца, а преимущество в силах явно оставалось за Николаем. И вот – чудесное избавление от возможной кары. Теперь необходимо было срочно менять линию поведения и как-то соотносить свои действия с возникшими реалиями. На такой случай Оболенский не рассчитывал.

– Что же делать? – спросил он у меня, когда мы с Пановым пробились к нему сквозь каре ликующих солдат.

– Временное правительство собирать, как хотели. Нет? Ну, и готовиться перейти к конституционной монархии. Кого в правительство назначать будете?

Оболенский совсем смешался.

– Кого же в монархи при таком способе правления выбрать?

– Ну не Николая же! Да и Константин тоже мало годится. Михаил, может, и подойдет. Да! Его надо! Если согласится, разумеется. А то, если не согласится никто, придется республику вводить.

Из шокового состояния Оболенского вывел незнакомый мне офицер. Он протолкался к князю, отдал честь и вручил запечатанный сургучом пакет желтой бумаги.

– От генерал-губернатора, – сказал он со значением. – Лично в руки поручику Оболенскому, – и добавил на недоуменные взоры: – От графа Милорадовича…

Дрогнувшей рукой Евгений Петрович взял конверт, надломил блестящую печать и вынул бумагу. Пробежал глазами раз, другой, поднял взгляд на нас с Пановым и тихо сказал:

– Милорадович легко ранен. Штыком. Пишет, что уже завтра сможет приступить к обязанностям, – Оболенский сглотнул.

– Каким обязанностям? – уточнил я.

Князь нервно хохотнул и ответил, утерев лоб тыльной стороной ладони:

– Диктатора…

***

– …Паша, где Костя? Не знаешь? Уже пятый день не звонит. И на звонки не отвечает. Я думала, он на что-то дуется. Но, вроде, не должен. Вы же с ним часто видитесь, да?

– Часто.

– Не видел его?

– Последний раз – неделю назад. Встретились, поговорили за жизнь. Да не волнуйся, Люда, ничего с ним не сделается.

– Он что, куда-то собирался? Вы про это говорили?

– Ну, намекал на что-то… Я значения не придал. Если хочешь, поговорю кое с кем.

– Да, Паша, конечно. Если тебе не трудно…

– О чем разговор! Я и так туда собирался. Узнаю – сообщу. У тебя номер не поменялся, как вижу?

– Не поменялся. Спасибо большое, звони…

Варламов нажимает кнопку отключения и медленно кладет трубку на базу.

***