Остап Бондарчук

I

Происшествие, здесь описываемое, случилось вскоре после губительного 1812 года, столь памятного в летописях мира и ознаменовавшего след свой и в нашем краю развалинами, пожарищами, могилами, не одной утраченной надеждой, не одной болезненной потерей. После общего изнеможения настала минута тишины и оцепенения, как бы преддверие новых бурь.

Войска нового Александра, нового Цезаря, поразив север в самое сердце, отступили назад: полузамерзшие, полуотчаянные, гонимые с оружием в руках волей завоевателя, они оставили после себя следы, подобные тем, какие остаются после бури или саранчи.

Повсюду виднелись пожарища, груды костей, могилы и развалины.

Большая часть края представляла собою грустную пустыню. Крестьяне бежали из своих жилищ, господа из своих замков: каждый спешил укрыться в городских стенах или в глуши лесов. Обгорелые деревни опустели, барские дома уныло стояли с выбитыми окнами, поля, носившие на себе следы бивуака, оставались незасеянными.

Страшно опустошение войны! Лет через тысячу, когда люди будут жить согласнее и будут в состоянии оценить собственное свое достоинство, когда они поймут, наконец, что не всякий же спор должен вести к кулачному бою или к истреблению друг друга, — тогда битвы наших времен покажутся страшными сказками для наших внуков и правнуков. Всякий, кто будет читать описание кровавой борьбы целых народов против подобных же себе, скажет в душе: что за дикие варвары были отцы наши!

И по нашей Волыни тянулись отряды многочисленной наполеоновской армии, и в ней они оставили следы своего похода.

Взглянем на деревушку в долине, между двумя холмами. Один из них покрыт молодым дубовым лесом, другой окружен пашней, борозды которой уже заросли травой. Под ними расстилается зеленый луг, позолоченный цветущими одуванчиками. Возле речонки, разлившейся на несколько луж, важно прохаживаются красноногие аисты, летают чайки, жалобно оглашающие воздух своим пискливым криком, блуждают утки, отыскивая свое в тростнике скрытое гнездышко. С холма, против речки, спускаются крестьянские сады, засеянные коноплей, огороженные плетнем, оттененные местами цветущей грушей или пошатнувшейся вербой. Но сады эти не обработаны, редко у которого поднят дерн, поваленные ульи поломаны и только там и сям валяются стебли кукурузы или брошенные кочаны капусты. По горе стоят хаты, каждая против своего огорода. Хата волынского крестьянина достойна внимания. Я нимало не удивляюсь избе крестьянина лесного края, хорошо построенной из толстых бревен и покрытой тесом. Когда все под рукой, немного надо искусства, чтобы выстроить такую избу. Но на Волыни, где часто у целого селения нет прутика леса, где так трудно добыть материал для постройки, крестьянская хижина так же достойна внимания, как мазанка в Бессарабской степи. Впрочем, в Бессарабию то морем, то Днестром подвозят еще иногда лес, к тому же большой достаток тамошнего народа дает средство повсюду заменять дерево камнем. На Волыни, Бог знает, из чего и как строится хата.

Несколько кривых дубовых или осиновых столбов подпирают ее по сторонам. Березовые или осиновые полусгнившие кривые балки служат подпорками крыши. О тесе и говорить нечего: он состоит из ободранных осиновых прутьев, безобразно прицепленных один к другому, так что, когда солома облежится, то вся крыша или подымается буграми, или образует ямы, через которые дождь ручьями проходит в мазанку и ускоряет ее разрушение. Стены, подпертые бревнами, служат целой семье защитой от зимней непогоды и страшных вьюг. Внутри и снаружи хата ежегодно обмазывается и огораживается завалиной из земли и навоза. Над прорубленным маленьким окошечком висит кусок свернутой соломы. В таком виде хата существует многие годы, зато старость ее очень печальна.

Нескоро поселянин думает о новой хате. Для него это невозможно. Крыша развалится, порастет мхом, травою и житом. Стены уйдут в землю, так что и окно придется на завалинке, сруб разойдется вкось, а все зовут ее хатой, все живут в ней люди. Нередко и крыша слезет, стены вывалятся, но и это не беда, их подопрут и все-таки живут в них. Трудно выстроить жилье в безлесной стороне. Гумно огораживается из плетня и из экономии одной стороной примыкает к хате, хлев и сарай тоже прижаты к ней. Зато, когда искра попадет на крышу, нет спасения: все горит! Тут уж поневоле придется подумать о постройке нового жилья.

После двенадцатого года избранная нами деревенька представляла самую грустную картину. Несколько хижин были совершенно разобраны, торчали только оставленные столбы и развалившиеся черные печи. Плетни заборов лежали на земле, огороды покрыты были хворостом и крапивой. Кое-где виднелись следы недавнего пожара. Истоптанная земля свидетельствовала о недавно стоявших тут лошадях. Груды костей валялись по дороге, вороны клевали остатки падали.

Гробовая тишина прерывалась только их карканьем. Крестьян возвратилось еще мало. Оттого редкая изба топилась и редко человеческая фигура показывалась на широкой улице, частью поросшей уже травою.

На конце селения был старый панский замок. Звали его замком потому, что тот, кто жил в нем, назывался графом. Это было желтое одноэтажное строение, с четырьмя колоннами спереди, с двумя флигелями по бокам, с решеткой, разделенной кирпичными столбами, и с высокими каменными воротами, украшенными двумя глиняными сосудами. После войны решетка была выломана, штукатурка со столбов осыпалась, и одна часть ворот обрушилась. Замок представлял не очень красивый вид.

В большей части окон не было стекол и даже рам: иные были затворены ставнями, иные забиты досками, а другие сделались приютом воробьев и ласточек. Один из флигелей служил, по-видимому, конюшней, в другом же одна половина была пустая, а другая занята управляющим.

В переднем фасаде замка, не знаю, каким образом, пушечное ядро пробило дыру над самым стертым гербом владельца. Ласточки тут же прилепили себе гнездышко, разрушение послужило им в пользу.

Грустно было войти внутрь здания. Поврежденная крыша пропускала снег и дождь, грязные струи которых лили на выбитый и выломанный пол, на алебастровые статуи и на расписанные мозаикой стены.

Замок сам повествовал о своем бедствии. В сенях — простреленные стены, обвалившийся потолок, разбитые двери.

В комнатах были кучи пепла и угля, кресла и столы без ножек, вместо печей одни кирпичи. В столовой висело в беспорядке несколько фамильных портретов, разрубленных, ободранных и простреленных. Большой бильярд без сукна закрыт был соломою, к зеленому шнурку, на котором висел паук, привязана была веревка, служившая, вероятно, виселицей, под ней была черная запекшаяся лужа. Везде валялись кости, клочки бумаги, пыжи, обломки мебели и лохмотья одежды. Стены исписаны были разными неприличными словами.

В кабинете стояло разрубленное сабельными ударами фортепиано, а на полу валялись белые клавиши, разбитая арфа висела на кольце, пустые рамы картин затянуты были трудолюбивым пауком.

В библиотеке все шкафы были пусты, только несколько растрепанных книг валялось в беспорядке, и вырванные листы белели по углам.

Не уважили даже церкви, не пощадили святыни. А между тем люди, так зверски обращавшиеся с чужим добром, не были варварами, они пришли с образованного Запада, война сделала их дикарями. Солдат многое себе позволяет. Завтрашний день не принадлежит ему.

Церковный крест был рассечен на две части и пробит пулями, из алтаря были сделаны ясли.

В саду лучшие деревья были вывернуты, мосты срублены, беседки уничтожены, и кое-где из кустов выглядывали обломки каменных статуй: то голова без носа, то рука без пальцев. Садки покрыты были плесенью.

Во флигеле, почти заново отделанном, занимал две комнатки пан Мржозовский, возвратившийся к своей должности, как только все успокоилось и затихло, и оставивший в Луцке жену и детей.

Но он мог спокойно отдыхать, потому что некому и нечего было работать и не за чем было смотреть. Крестьяне, хотя и возвратились, но должны были опять уйти на заработки, потому что дома нечего было есть, нечего сеять, нечем пахать и неоткуда было взять ни хаты, ни косы, ни зерна, те, которые имели лошадь или вола, должны были продать их, чтобы чем-нибудь кормиться. Обязанности пана Мржозовского ограничивались вздохами, взглядами, расспросами, курением трубки и прогулками по деревне. Озимые поля остались незасеянными, да и ярового тоже некому и нечем было засеять.

Аккуратно, всякий день, Мржозовский, закурив коротенькую трубку, отправлялся в барский замок.

Войдя в сени, он останавливался, смотрел, пожимал плечами, качал головой и, подвигаясь вперед, все рассматривал, над всем задумывался. Обойдя со вниманием весь замок, возвращался он в свои комнатки, садился на сундук и грелся у очага.

Ежедневные размышления управляющего продолжались иногда до позднего вечера.

После обеда, приготовленного бывшей некогда господской кухаркой, Мржозовский ходил по деревне, гулял по незасеянным полям, толковал с крестьянами, наделял их советами, ходил к арендатору Лейбе, содержавшему уже постоялый двор на большой дороге и, выпив стаканчик водки, возвращался домой. В праздничные дни он ездил к жене в Луцк, но на другой день рано был уже при своей должности.

Постоянно задавал себе пан Мржозовский один вопрос: как это злодеи ничего не пощадили и что скажет граф, когда приедет? Он писал графу, но не получил ответа и предполагал, что письмо его не дошло.

Однажды утром, когда он уже окончил осмотр пустого замка и собирался уйти к себе, до него долетели звуки почтовой трубы, хлопанье бича и стук экипажа. По нему пробежала дрожь.

"Боже мой! Кто это едет?" — подумал он.

Труба звучала все громче.

— Да кто же это? — воскликнул Мржозовский и побежал как угорелый.

И точно, по щебню катилась громадная желтая дорожная карета, запряженная шестью лошадьми, за нею коляска, а за коляской бричка.

— Ведь это граф! С чего начать? — вскричал, с отчаянием ломая руки, управляющий.

Карета подъезжала уже к крыльцу.

Из окна кареты высунулась седая голова графа с румяным лицом, отвисшими щеками и серыми заспанными глазами.

Граф взглянул и вскрикнул.

Мржозовский стоял с жалкой миной, как вкопанный, держа шапку под мышкою.

— Что же это такое? — воскликнул граф.

Графиня высунулась, посмотрела, закрыла лицо руками и болезненно вскрикнула.

— Что же это? Развалины! — сказал владелец.

— Как все бывает после войны, — прошептал, кланяясь, управитель.

— Но такой ужас только у нас, нигде я ничего подобного не видал!

— По большой дороге, ясновельможный граф, всюду так.

— И так все?..

— Разорено, — сказал Мржозовский.

— А деревня?

— Как и все.

— А люди?

— Половины их нет.

— А поля?

— Не засеяны.

— Но ведь это развалины, страшные развалины!

— Развалины, ясновельможный пан.

— Какое несчастье!

— Подлинно несчастье! — повторил со вздохом Мржозовский.

— Что же ваша милость тут делала?

— А что же я мог делать против армии?

— Как что? Просить, хлопотать у генералов, у старших, жаловаться, наконец.

— Один немецкий генерал, напившись пьяным, приказал было меня повесить в большой зале, насилу офицеры отняли. Жену и детей я должен был скрыть в городе, а сам не без опасности оберегал или наблюдал за имуществом ясновельможного пана.

— Что же вы сберегли?

— Как что? Все, что видит ясновельможный граф.

— А хозяйство?

— Не имею чем пахать, что пахать и что сеять.

— И в самом деле, ничего не посеяно?

— Не посеяно, ясновельможный пан, но Лейба обещает.

— Но что же нам делать? — сказала графиня. — Дом в развалинах, пустой, людей нет, здесь нельзя жить.

Граф потер себе лоб. Мржозовский стоял молча.

— Где, ваша милость, живете? — спросил граф.

— В двух комнатках, во флигеле.

— Ехать к флигелю!

Экипажи двинулись к флигелям. Тут граф, графиня, маленькая дочь их Мизя, нянюшки и слуги — все вышли. Разрушение произвело на всех сильное впечатление: все шептались вполголоса, оглядывались со страхом, а некоторые побежали опять в замок.

Ясновельможные граф и графиня пошли тоже взглянуть на барский дом.

Сурово и грустно прошел граф по комнатам. Жена его плакала, повиснув на его плече, ежеминутно останавливалась и ломала себе руки при виде своей любимой мебели — совершенно изломанной, своих комнат — обезображенных. Люди, следовавшие за господами, молча показывали друг другу то пули, то части обломков, то куски разорванных тканей. Мржозовский шел сзади, потупив голову.

Из дома граф направил шаги свои к балкону, ведущему в сад. Тут Мржозовский как будто чего-то испугался.

По сломанным ступенькам сошли они на луг, потом повернули направо по аллее. Управитель следовал за ними, люди тоже, Мржозовский только кряхтел неспокойно и вертелся во все стороны.

Пройдя темную аллею, приблизились к каменной лавке, устроенной под старым дубом. Граф взглянул на управителя.

— Людей с лопатами! — сказал он отрывисто.

Управитель провел рукою по лбу.

— Ясновельможный пан, незачем, — пробормотал он, заикаясь.

— Что? Как? Почему ваша милость знает, для чего я их требую?

— Сундука нет.

— Как нет! — воскликнул граф. — А почему вы знаете, что он тут был?

— Когда сюда явились австрийцы, — сказал, смешавшись, Мржозовский, — сейчас же стали искать денег, ломали стены, вынимали полы и, не найдя ничего, отправились копать в сад и нашли.

— Нашли? — повторило несколько голосов.

— Нашли, поделились и увезли с собой.

С необыкновенным хладнокровием обернулся граф к плачущей жене, шепнул ей что-то и пошел назад. Мржозовский побагровел и неспокойным шагом последовал за ними.

Люди побежали, чтобы удостовериться на месте в краже графского сундука. Точно, неподалеку от лавки, была заметна вырытая когда-то яма, хотя, впрочем, она уже немного поросла травой.

— Потеря наша велика, — сказал граф жене, — но мы не всего лишились. Не плачь, милая Аннета, другие больше нас потеряли, а у нас осталось еще столько, что мы можем изгладить следы этого опустошения… A la guerre comme à la guerre… Но я подозреваю Мржозовского. Впрочем, это еще откроется. Пойдем теперь во флигель, а завтра займемся делом и приведем все в порядок. Не мучь только себя, моя Аннета, люди нашего звания должны ставить себя выше этих мелочей. Отчаяние удел черни.

В эту минуту из чащи деревьев выскочил оборванный крестьянский мальчик — истощенный, желтый, бледный, весь в лохмотьях, лет семи или восьми. Сшитая из разных лоскутков сермяга едва прикрывала грудь и бока его, ноги были не обуты, голова не покрыта, а на бледном лице, несмотря на наличие испуга, страдания, следов болезни и глубокой бедности, господствовало выражение неизъяснимой кротости. Серые глаза были полны слез, на узких, сжатых, посинелых губах мелькала принужденная улыбка, улыбка страдальцев. Ребенок был хорош, но печальная красота его была красотой засохших цветов растения, побитого морозом. Лицо прячущегося дитяти поразило графиню и без того уже потрясенную видом опустошения. Мальчик перескочил через дорожку и скрылся в близлежащих кустах.

— Что это за дитя? — спросила пани.

— Пан Мржозовский, что это за ребенок? — повторил граф.

— Это, ясновельможный пан, сирота из здешней деревни. Целая семья вымерла от горячки, он прибегал сюда просить милостыню. Сын Бондарчука, зовут его Остапом.

— Неужели у него нет родных или близких?

— Никого, ясновельможная пани! Родные Бондарчуков первые ушли из деревни и еще не возвращались.

— Как же он существовал?

— Как червячки и птички, ясновельможная пани.

— И даже зимой?

— И зимой.

— И во все последнее время никуда не уходил?

— Нет, постоянно был у замка.

— Но чем же он занимался?

— Не знаю, право. Днем он никогда почти не показывался. По ночам видали его бродящим по пустым хатам и стойлам, кормили его из милости, и я сам видал, как они давали ему вылизывать свои котелки.

— Бедное дитя! — отозвалась грустным голосом графиня. Граф в свою очередь, под бременем тягостной думы, тоже вздохнул, но по другой причине.

Затем настала минута молчания. Мальчик выглядывал на господ из-за кустов, вполовину согнувшись, с выпученными глазами, готовый, по-видимому, броситься в сторону, как дикий зверек.

Приблизившись к тому месту, где он спрятался, графиня стала звать его к себе.

— Поди сюда ко мне, дитя мое, поди!

Мальчик посмотрел на нее.

— Иди же к ясновельможной пани! — закричал Мржозовский, поднимая палку.

Остап при виде этой угрозы хотел было бежать, но, услыхав вторичный зов пани, решился выступить вперед, искоса посматривая на управителя. Тут уже во всем своем величии предстало взорам присутствовавших нищенское положение сироты.

У графини покатились слезы.

— О, — воскликнула она; — нам не должно жаловаться и роптать на судьбу при виде такой нищеты!

— Но это разница, — пробормотал граф, взглянув угрюмо. — Они для этого созданы.

— Муж! Как тебе не стыдно говорить подобные вещи! — прервала Анна.

— Иначе Бог не потерпел бы этого, — хладнокровно докончил граф.

Графиня начала расспрашивать мальчика. Ободренный сирота отвечал уже гораздо внятнее.

— Был ли ты здесь в последнее время?

— Был.

— Что же ты видел?

— А что и вы видите… Жгли, ломали…

Вдруг граф как будто пробудился.

— Может, ты видел, как вырыли сундук из-под скамьи, которая стоит над водою?

Мржозовский страшно побледнел.

— Видел, — отвечал мальчик.

— В самом деле! — вскрикнули все. — Видел, как немцы!..

Управитель стоял, как приговоренный к смерти, едва дыша, бледнея и шатаясь.

— Не немцы, — сказал мальчик.

— А кто же?

— Господин управитель с какими-то людьми приходил ночью, выкопал, положил на воз и…

В это мгновение Мржозовский исчез в глубине сада. Люди погнались за ним.

— Может, ты видел, куда они его завезли? — прибавила графиня.

— Как же, я потихоньку пошел за ними. Видно, они боялись везти его далеко, потому что, только в поле выехали, там и выкопали яму под грушей.

— Скорей, скорей, — прервал граф, трясясь, как в лихорадке, — поспешим под грушу! Мальчик, иди с нами!

И через несколько минут граф уже был в поле, с людьми и Остапом. Под старой грушей, несмотря на тщательно прибитый дерн, можно было по едва заметной впадине угадать недавно взрытую землю.

— Здесь, — сказал Остап.

Люди принялись рыть, и, к неописуемой радости графа, заржавленная крыша сундука скоро застучала под ударами лопат. Добрались и до замка: он был не тронут. Граф, приказав везти в замок отысканное имущество, поспешил уведомить о том жену. Об Остапе же было совершенно забыто, и сирота отправился на луг, где несколько ребят пасли тощее стадо, греясь у едва тлеющегося огня.

Может быть, граф, слишком обрадованный своей находкой, и навсегда забыл бы о существовании сироты, но жена напомнила ему о благодарности.

— А тот мальчик? — спросила она его вечером.

— Какой мальчик?

— Сирота, который показал тебе грушу.

— А, правда! Совсем забыл… Надобно бы велеть его накормить.

— Накормить! Только! — сказала графиня. — Ведь кто тебя не знает, может подумать, что ты неблагодарен, бесчувствен, что у тебя каменное сердце.

— Но что же больше могу я для него сделать? — спросил граф.

— Мне кажется, — отвечала жена, — что ты можешь дать ему вольную, прилично воспитать и устроить будущую судьбу его. Мне кажется, что мы даже обязаны все это сделать.

— И в самом деле, ты говоришь правду! Делай, как хочешь!

После этого разговора графиня послала за Остапом, которого едва могли найти в садовой караульной будке.

На другой день, одетый, накормленный, принятый в число дворовых, наш бедняжка совсем ожил.

Год спустя графиня послала его в школу, и таким образом, покинутый сирота мало-помалу становился дельным человеком.

Мржозовский с женою и детьми поехал в Подолию, приняв в управление разоренное имение. Граф никогда более уже о нем не вспоминал.