Оставаться живым - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Мишель Уэльбек (Смысл борьбы) #4

Смысл борьбы

* * *

День ширится, растет, на город пав лавиной,

Мы пережили ночь, но легче нам не стало.

Я слышу шорох шин и шум неуловимый

Общественной возни. И мне здесь быть пристало.

День состоится все ж. С безумной быстротою

Границы обведет воздушное лекало:

Тут бытие, там боль - твердеющей чертою.

Но плоть, однако, плоть, как банный лист, пристала.

Мы пережили страх, желанья, цепь ошибок,

Но детская мечта светить нам перестала.

И мало что стоит за широтой улыбок -

Мы пленники своей прозрачности усталой.

* * *

Те дни, когда гнетет нас плоть, пугая бездной,

Когда весь мир застыл, как тот цементный блок,

Дни без любви, без мук, где страсти - под замок,

Почти божественны, настолько бесполезны.

На пастбищах глухих, среди лесных полян,

И в городских домах, и под огнем рекламы -

Везде мы познаем суть истины упрямой:

Мир существует, он нам в ощущеньях дан.

У особей людских есть внутренности, члены,

Единство же частей недолговечно тут,

И люди взаперти в своих ячейках ждут

Немой команды «взлет», чтоб вырваться из плена.

Их сторож в сумерках предпочитает жить,

И у него с собой есть все ключи на случай.

Вмиг пепел пленников рассеется летучий,

И хватит двух минут, чтоб камеру помыть.

Вечер

Что ни начни - тупик. Буксуешь то и дело.

Вернуться хочется обратно с полпути,

Лежать не двигаясь, лишь в боль свою вползти -

Так о себе теперь напоминает тело.

Снаружи - день, теплынь, все небо ярко-сине,

И юность крутится, словить свой шанс должна.

На праздники ее всегда зовет весна,

А ты не приглашен. Вокруг тебя - пустыня.

Плоть одинокая - мучительное бремя;

Земная жизнь свое исчерпывает время.

Стучит с отчаянной натугой твой мотор,

Но не справляется с густой тяжелой кровью;

Как занимаются, ты позабыл, любовью.

И ночь обрушилась, как смертный приговор.

* * *

Он бредет через город, возвращаясь в свой дом;

Холодает, и ветер лезет за воротник.

Он от женского тела почти что отвык.

Мимо люди проходят, обдавая теплом.

Он бредет через город, равнодушный мертвец,

Изучает прохожих, как читает роман,

Где интрига скрывает очевидный обман -

Что любого ждет, в сущности, тот же конец.

Вот он код свой набрал, дверь подъезда открыл

И холодные пальцы положил на виски.

Очевидно, спасенья не найти от тоски,

Даже радио слушать - и то нету сил.

Он один в этом мире, как ты или я.

Ночь - бездушных вещей позаброшенный склад,

Под холодной поверхностью прячется ад.

Он бредет через ночь, ищет смысл бытия.

Донорский пункт

Я знаю, где мой кабинет,

Я знаю свои права,

И уже не болит голова

От злобы на весь белый свет.

В каморке тесной моей

На службе у мира людей

Сижу за рабочим столом,

Гляжу на ночь за стеклом.

Я больше не верю в богов,

Или - скажем так - не во всех;

Под окном слышен женский смех

Или, может, ангельский зов.

Я сижу за своим столом,

Ну а в городе гаснет свет;

Ночь, жестокая, словно смерть,

Поджидает за каждым углом.

Интенсивная, словно страх,

Ночь живет в больших городах;

В облаках, что клубятся как пар,

Зарождается новый кошмар,

Он ужасен и красен на вид,

Он как студень кровавый дрожит.

На службе у крови людской

Сижу, сражаясь с тоской.

Обрывки случайных снов,

Недопетая песня без слов -

Зачем это всё и к чему?

Бессмысленно отвращенье.

Реальности нет прощенья,

Ведь мир объявил нам войну:

Калечит людскую плоть

И рвет ее на куски,

И, корчась от смертной тоски,

Плоть мучается, но живет.

У ненависти в плену

Я моралям всем вопреки

В ответ на эту войну

Сжимаю сильней кулаки.

Как ни пестуй свой организм,

Все равно повстречаешься с адом.

Мне твердят, что это цинизм,

Но я знаю, что гнев мой оправдан

Всем страданием рода людского,

Нашим преданным, отнятым раем

И бессмысленной суетной ролью,

Которую все мы играем.

Я понял все это давно,

Я знаю, где мой кабинет.

Ангелы смотрят в окно,

За стеклами гаснет свет.

* * *

Минутная слабость - я ничком валюсь на банкетку. Между тем шестеренки привычки продолжают вращаться. Еще один вечер насмарку - а может, неделя, а может, вся жизнь; тем не менее я должен снова выйти из дома, чтобы купить бутылку.

Юные буржуазки фланируют между стеллажами супермаркета, элегантные и сексуальные, как гусыни. Наверное, здесь есть и мужчины, но на них мне глубоко наплевать. Единственное отверстие, через которое возможно общение между тобой и другими - это влагалище.

Я поднимаюсь по лестнице, литр рома плещется внутри пластикового пакета. Я отдаю себе отчет в том, что гублю себя этим: вот уже зубы начинают крошиться. Почему, ну почему женщины шарахаются в сторону, встречая мой взгляд? Неужели он кажется им взглядом неудачника, фанатика, ревнивца или маньяка? Я не знаю и, вероятно, никогда не узнаю, но именно в этом - корень всех моих несчастий.

Конец вечера

Приступ тошноты в конце вечера - неизбежный феномен. Нечто вроде заранее запланированного кошмара. Наконец я перестаю знать и начинаю мыслить.

Пустота внутри разрастается. Вот оно. Полный отрыв от реальности. Словно висишь посреди пустоты в точке, равноудаленной от всего, что творится вокруг, под воздействием магнитного поля чудовищной силы.

В этом состоянии, когда отсутствует контакт с окружающим миром, ночь может показаться тебе очень долгой. Такой она и кажется. Не исключено, что именно в этом залог твоей безопасности, но сейчас ты не способен прочувствовать это. Ты поймешь это позже, когда вновь выйдешь на улицу, когда вновь наступит день, когда ты вернешься в мир.

К девяти часам он уже наберет обороты. Вращение мира изящно, оно сопровождается легким гулом. Мир втянет тебя в свою круговерть, заставит спешить - так прыгают на подножку тронувшегося от платформы поезда.

Но догнать его невозможно. И снова ты будешь ждать ночи, которая, однако, как обычно, принесет с собой беспомощность, неуверенность и ужас.

И так будет продолжаться день за днем - до самого конца мира.

* * *

От зубов и до самой глотки мое нёбо покрыто сплетением коричневых отвердевших наростов, похожих на мертвые ветви, но внутри каждого из них скрыт живой нерв, способный чувствовать боль. Их извивы и развилки напоминают крону густого кустарника и прощупываются, словно твердые валики под тонким слоем плоти; хрупкие стволики с трудом поддерживают венчающую их массу мертвых ветвей. Почва вокруг стволов усеяна мусором, комьями грязи, пустыми бутылками и пузырьками, которые катаются по земле, задевая стволы, от чего весь куст сотрясает болезненная дрожь. Есть там даже панцирь каракатицы; ветви, обвив его со всех сторон, затвердели и окаменели.

Я боюсь, что кто-нибудь явится с металлическими граблями и начнет орудовать ими под этим кустом. Раздастся хруст, и вся масса, выкорчеванная из земли, брызнет немым фонтаном внутри моего рта вместе с корнями зубов, а затем вывалится наружу и повиснет кровоточащим клубком нитевидной плоти.

* * *

Мочка моего правого уха вздулась от гноя и крови. Сидя перед красной пластмассовой белочкой, символом какой-то благотворительной акции в пользу слепых, я размышляю о неминуемом распаде, ждущем мое тело. Еще одно мучение, о котором мне известно так мало и которое мне предстоит сполна испытать. Одновременно и параллельно, хотя и поверхностно, я размышляю о распаде и упадке Европы.

Тело, истерзанное болезнью, уже потеряло надежду испытать облегчение. Прикосновение женских рук лишено всякого смысла. Однако по-прежнему желанно.

* * *

С полуоткрытыми ртами, словно карпы в бассейне, мы рыгаем смертью. Чтобы скрыть запах смерти, исходящий из наших глоток, неумолимый запах смерти, мы извергаем потоки слов.

Известняк, из которого сложены наши дома, состоит из мертвых животных. Из четвертованных, раздробленных, высохших мертвых животных, из выпотрошенных ракушек. Из разбитых, размолотых, размельченных в беспощадной утробе земли ракушек, пропеченных жутким жаром земных кишок. Из слипшихся мертвых животных.

Сутки вместе с ней

Она глядит на меня, и взгляд ее полон крови. Ее набухшая плоть - лишь сосуд, полный крови. Я вижу кровь, что течет внутри ее рассеченных грудей. Я вижу кровь.

Она со мной. Все утро. Весь вечер. Я просыпаюсь в восемь часов, и мне кажется, что все еще утро. Но это вечер. Это вечный вечер. И это ночь. Ночь, что настала. Беспокойная ночь кровавых марионеток на нитках жил, что видны сквозь желтизну тонкой кожи. Марионетки похожи на женщин, в жилах которых струится кровь - кровь марионеток.

Заря. Словно взрыв. Все кругом в синеве. Синева, синева; великолепно! Новый день, как всегда, непреклонен. Когда же наступит покой? Когда же наступит смерть?

Дифференцирование на улице Аврон

Осколки дней твоих на стол кладу я с краю:

Полпачки носовых платков, горсть мелочей:

Чуть-чуть отчаянья и дубликат ключей…

Как соблазнительна была ты, вспоминаю.

Дымок чуть липкий плыл над всем воскресным днем:

Где негры - там бистро, где чад - ларьки с фритюром.

Почти что бодрым шли мы пять минут аллюром,

Но, резко повернув, заторопились в дом:

Не видеть никого, смотреть лишь друг на друга.

Ты в ванной догола разделась, как всегда,-

Лицом осунулась, но телом молода.

«Смотри,- сказала ты,- я все еще упруга,

Я сильная ещё, не сладит смерть со мной,

Как с братом сладила, и жизнь моя продлится.

С тобой я поняла, о чём и как молиться.

Смотри же на меня. Не дай мне быть одной».

Прозрачность атмосферы

Кое-кто утверждает: стоит лишь заглянуть за кулисы этого мира, и вы поймете, как он прекрасен, вместе со всей своей безупречной механикой, со всеми своими ограничениями и фантазмами. Со всеми своими страстями, каждая из которых имеет свою историю. Со всей технологией взаимного влечения. Как он прекрасен! Увы, я, несмотря ни на что, пылко влюблен именно в те моменты бытия мира, когда все в нем идет вкривь и вкось, в состояние разлада в устройстве вселенной, потому что оно заставляет больше думать об общей участи, чем о частном, и заглянуть в вечность, иначе не доказуемую. Но такие озарения быстротечны.

Я отчетливо осознаю невозможность построения этической системы на столь шатком и ненадежном основании. Но мы здесь именно для того, чтобы ставить перед собой неразрешимые задачи. В настоящее время мы живем словно на вершинах калифорнийских столовых гор, на утесах-останцах, разделенных пропастями каньонов; до ближайшего соседа несколько сотен метров, но все же - благодаря прозрачности атмосферы - его видно как на ладони (невозможность вновь стать единым целым читается на лице каждого). Мы в настоящее время, словно обезьяны в оперном театре, верещим и гримасничаем в такт музыке. А где-то высоко над нами звучит быстротечная мелодия.

Истории

Истории, ясное дело… Все люди друг на друга похожи. Зачем же мы нудно рассказываем всё новые и новые истории? Полная бесполезность романа. Поучительных смертей более не существует: солнце померкло. Нам требуются небывалые метафоры, нечто вроде религии, принимающей во внимание существование подземных автостоянок. Разумеется, это невозможно. Впрочем, многое на свете невозможно. Индивидуальность, в сущности, это синоним поражения. Сознание собственного «я» - машина для производства чувства поражения. Комплекс вины может оказаться выходом из этого тупика-при хорошем раскладе. Но развить его в себе почти невозможно. В любом случае, здесь требуется что-то изощренное и небывалое. Сверхобъективность.

* * *

Стон муки или наслажденья -

Один и тот же стон.

Все что угодно - боль или сношенье,

Но только бы не сон.

По правде говоря, я всегда знал, что ты меня выносливее: последние события - яркое тому подтверждение. В конце концов, самая вульгарная твоя черта - это твой смех. Именно этой последней детали мне недоставало, чтобы осознать всю твою низость, жалкая дрянь.

«Просто мы разучились любить»,-

написала твоя сестра, сделав третий по счету аборт.

Очевидно, порвалась какая-то нить.

Между тем точно так же, как и вчера,

Утром снова солнце взойдет.

По прошествии нескольких недель мне стало очевидно, что опыт не делает человека сильнее: напротив, он его умаляет, а точней - разрушает. Люди размышляют, ищут золотую середину: нетрудно догадаться, что результат этого поиска сводится к нулю, причем происходит это довольно скоро. В конце концов, наибольшим достижением моего земного существования является вывод о том, что жизнь никогда и ничему не может научить.

* * *

В любом сплетении ветвей с ужасающей ясностью видится человеческое лицо (человекам повсюду мерещатся человеки; любой хаос очеловечивается под нашим взглядом).

Если чудится нам человеческий лик

Даже там, где он, в сущности, невозможен,

Если в хаосе он возникает на миг,

Только хаос рукой мы слегка потревожим,

Откуда оставленность? Откуда надлом?

И откуда в груди ледяная змея?

По ночам в темноте, сражаясь со сном,

Чую я, как микробы сжирают меня.

Схожие друг с другом и такие разные, наши тела наводнены микроскопическими организмами. Схожие друг с другом и такие разные, эти организмы - причина нашего гниения, источник нашего отчаянья. На самом деле они, а не мы - реальность в последней инстанции.

* * *

Долгое единение с природой не в моей натуре - Слишком много беспорядка и всяческих зарослей, шмыгают какие-то существа. Я люблю цитадели, построенные в лазури, Мне нужна вечность - или уверенность в ней сперва.

Внимательный осмотр земляного покрова в сосновом бору позволяет выявить глубокую дисгармонию среди образующих его веточек, иголок и сучьев. Эта дисгармония, как показывает наблюдение, порождает целый особый мир, она же определяет судьбу насекомых. Насекомые спариваются, озабоченные выживанием, полностью зависящим от случайностей. Их общественная жизнь представляется ограниченной.

Я так и не смог принять до конца кантаты

Иоганна Себастьяна Баха -

Слишком правильное в них соотношение

звучанья и тишины,

А мне нужен вопль, поток разъедающей магмы,

ощущение натиска и размаха,

Чтобы пробить безмолвие тьмы.

Мое поколение, похоже, открыло заново секрет музыки идеально ритмичной и, следовательно, идеально скучной. От музыки до жизни - один шаг. Не по заказу и не корысти ради, просто служа человечеству, я одну за другой зажигаю упрямо спички поэзии. К счастью, вирус СПИДа не дремлет.

* * *

Поворошим-ка сено тут:

Коровы стали слишком нервны.

В автобус, как в загон, войдут -

Тоска и боль в глазах безмерны.

Я уважаю всех коров,

Но от кобылок юных в трансе.

Я стать апачем был готов,

Да жаль, работаю в Дефансе. [6]

Кто видел башню ГАН [7] хоть раз,

Тот знает дней моих теченье,

По форме черепа тотчас

Поймет он все мои мученья.

Я в прерии хотел бы жить

Бескрайней, с легкой дымкой серой,

И эту родину любить

Уж точно мог бы полной мерой.

Кобылки скачут взад-вперед,

С оглядкою, боясь ошибки.

Торгующие - сущий сброд,

Но до ушей у них улыбки.

* * *

Вся напряглась она, меня заметив рядом,

С иронией сказав: «Как мило, что вы здесь…»

Округлости ее ощупав беглым взглядом,

Я вышел. Стол мой пуст был непривычно. Весь.

Бумаги я на нем бросал в конце недели,

Чтоб в понедельник вновь найти их на местах.

Мне нравилась она. За трепетность и страх,

За порчу тайную, скрывавшуюся в теле.

Она жила вдали от центра, в Шептенвиле.

Ребенок рыженький, видак… И что еще там?

Без шума лишнего и без столичной пыли…

Да, порнофильмы плюс. Но дома, по субботам.

Как секретарь она возилась с почтой срочной,

Старалась исполнять приказы непреложно.

Ей было тридцать пять, и пятьдесят возможно…

Для смерти, думаю, не важен возраст точный.

Полдень

Улица Сюркуф блестит, как склянка,

В сетке ливня магазин колбас,

А влюбленная американка

Пишет другу сердца в Арканзас.

Жизнь струится за глотком глоток;

Под зонтами прячась близоруко,

Ищут выход - непростая штука -

Смертные меж паникой и скукой

(Выброшен окурок в водосток).

Жизнь на малой высоте. Безлюдье.

Вялый темп бульдозера в траве.

Кончилась одна из интерлюдий -

Час сидения в пустом кафе.

Убийственное возвращение мини-юбок

Девушки в метро, легко ступая,

Порождают стресс и волны хмеля,

Адски соблазнительные в мае.

Я ушел на службу без портфеля.

Поискать любви в толпе вокзальной?

Или сексуальных приключений?

Нет, на вещи я смотрю реально,

Только временами столбенею.

Пломбы на вагонах, знаки «стоп»

Вдоль путей (маршрут «Балар-Кретей»).

Тут я попросту упал как сноп.

Был один из лучших майских дней.

Так весны открытье состоялось -

Юбок сногсшибательный балет.

Времени почти не оставалось

(Но я знал: покоя плоти нет).

* * *

Жизнь как вечность с полным пансионом

Диско-вечеринка, да, точь-в-точь.

С распродажей тел по всем шаблонам

На одну, без рекламаций, ночь.

Чувствую себя заблудшим волком

Я в плену у либеральных благ:

И боюсь дать повод кривотолкам,

И не адаптируюсь никак.

Все ж мечту лелею я подспудно:

Где-то есть и у меня друзья,

Хоть поверить в крепость уз мне трудно,

Да и поздновато, знаю я.

Но, как тот актер без режиссера,

Я скучаю в отпуске давно.

А другие пляшут до упора

И снимают видеокино.

* * *

Установление дистанций -

Лишь повод их преодолеть.

А значит, дискотеки, танцы -

Потеть, сближаться, сожалеть.

Как пригвожден, сижу на стуле -

Личинка жирная жука.

Но женский дух кругом - пачули,

Клубника, резеда слегка.

Я ерзаю, но вижу зорко:

Пощечины судьбы подряд…

Пес, за своей спешащий коркой,-

Я чую женский аромат…

Однако вечер на исходе.

К снотворному прибегнем мы:

Сны будут при любой погоде.

Ночь. Вырываюсь из тюрьмы.

Клубный отель

Поэт не может ждать бессмертья поздних масок,

Он маслом бронзовым намажет сам себя.

Вчерашний день был тих, податлив, полон красок,

Дул легкий бриз морской, чуть пальмы теребя.

И, стоя на земле, парил я выше тучи,

Все направленья знал - юг и другие три.

Я самолета след разглядывал летучий

И всех отпускников, сидящих там, внутри.

Чем отличаюсь я от них? Все так похоже:

Шерсть на ногах, мораль и сари у подруг…

Поэт - такой, как все, кто рядом и вокруг,

В компании собак хвостом виляет тоже.

Но у бассейна я годами бы сидел,

Купающихся в нем почти не узнавая,

Как будто мимо глаз пошло движенье тел,

Желания во мне уже не вызывая.

* * *

Почти в объемные свет вылился детали;

Я на полу всегда стелил себе, как страж;

Я мог бы умереть или рвануть на пляж;

Семь на часах, все спят. А может, рано встали.

Я знал, что там они, где были в прошлый раз,

Я знал, что в светлые они одеты шорты…

На схему сердца глянь - там клапаны, аорта.

Полкруга кровь прошла. И лучший день - для нас.

Млекопитающих под зонтиками тени;

Одно - на поводке, стоит, хвостом вертя…

На снимке видно: я - счастливый как дитя.

О, если бы заснуть средь зонтичных растений!

* * *

Молчание теней. И небо безответно.

И даун-девочка в футболке «Предатор»

С кошмарным бульканьем слова выводит тщетно,

Ей вторят мать с отцом сквозь звуковой затор.

Почтовый служащий в трусах для велогонки

В гимнастике себе не даст сегодня спуску:

Он «держит свой живот». А девушка по кромке

Вдоль берега бредет печально в юбке узкой.

Бесшумен горизонт; нет птиц средь облаков.

День строит сам себя, привычно, без огласки.

Ракушки ищет здесь кой-кто из стариков;

Все дышит белизной и близостью развязки.

Алжирец пол метет в гостинице «Даллас»,

Блестит стекло дверей, но он глядит тоскливо.

На пляже найдено два-три презерватива;

Еще одну зарю встречает Палавас.

Сексуальная система Мартиники

Обои могут быть просты и бледноваты -

Не стоит отвлекать приезжих от утех.

Во время отпуска о смерти думать грех:

Кругом либерализм и сплошь одни мулаты.

Под казуариной[8] шибает липкий пот;

День слишком ярок, кожа масляниста.

Ждет целый ворох игр послушного туриста,

И мясо черепах на ужин тоже ждет.

Осталось подыскать обменник для оргазма,

Чтоб каждый счастлив был и легкий фильм снимал

Про игрища любви, парео, танцы, бал…

Ночь конвульсивна, и финал - как спазма.

Что ж, слизистыми вы произвели обмен,

И можно собирать спокойно чемоданы.

Свободный статус свой вы подтверждали рьяно

И гуманизм пустой, легко дающий крен.

* * *

Как в матке рак, как роды или

Как уик-энд в автомобиле,

Любых событий череда -

Всё планом задано всегда.

Но куча полотенец влажных

В бассейнах скучных и вальяжных

Непротивленья стерла воск,

Заставив поработать мозг.

Клубок последствий видя внове

Всех этих отпускных любовей,

Сбежал бы сразу, если б мог,

Из этой черепушки мозг.

Всю кухню можно вымыть чинно,

Заснуть, глотнув мепронизина…

Но так темно не может быть,

Чтобы Историю забыть.

Распределение - потребление

Скрипит протез при шаге резком:

Калеку погулять ведут.

Сообщники консьержки с блеском

Все вычистят за пять минут.

На кровь зарезанных соседок

Они прольют ведро воды.

И спор о правде напоследок,

Слова любви и их следы.

Соседка, применив уловку, Ушла.

Пришла кухарка в дом.

Когда б сменил я обстановку,

Быть может, миновал нас гром.

Но что-то же должно случаться:

Глаза у кошки вырвал Жан;

Монады в пустоте лучатся…

Распределенье и канкан.

Среди микроволновой новых

Судьба решиться может вмиг

Всех потребителей здоровых,

И риск ошибки невелик.

Мне жидкость для мытья посуды

(Я это записал) нужна.

Но как противиться я буду?

На соль для ванны спеццена!

Опять меня бросает ловко

Жизнь в гипермаркет «Континент».

Обманут яркой упаковкой,

Сдаюсь я, соблазнен в момент.

Мясник усат и необъятен,

С улыбкой хищной, хищник сам.

Его лицо красно от пятен…

Я падаю к его ногам!

III

Я встретил взгляд дворовой кошки,

И он меня заворожил;

Она валялась на дорожке,

Полк насекомых там кружил.

Твои колени юной пумы

В чулках, которых как бы нет,

Сгибаясь, движутся без шума…

Мерцает нам ушедших свет.

Мне повстречался пролетарий,

Чей сын пропал среди огней

Той башни ГАН, где колумбарий

Всех бунтовщических идей.

Твои глаза, как пушка танка,

Скользят неспешно меж столов;

Хотя и хороша приманка,

Мне скучно. Я не твой улов.

* * *

Я шагал всю вторую половину дня;

Это была «физическая активность в контакте с природой»;

Тем не менее меня снова охватила тоска.

Отель комфортабелен;

К нему нельзя предъявить никаких претензий.

Дело просто в ощущении жизни, давящей на меня так,

Что вечера становятся практически невыносимыми.

Дело в наличии или отсутствии смысла,

От которого зависит наше счастье.

Я хорошо упражнял свои мускулы всю вторую половину дня,

Но с приближением вечера в воздухе опять что-то повисло,

Сдавив мне сердце.

На вокзале в Фантон-Саорж

(Заброшенном, замкнутом, с разбитым кафелем и засоренными туалетами)

Должен был пройти последний дневной поезд.

Я достал из рюкзака журнал для свингеров

(Какие там требуются половые партнеры?)

И, разорвав его пополам,

Бросил возле примитивных сортиров на кучу дерьма и сора.

Женщинам всегда будут нужны искусственные члены и большие черные пенисы -

Едва ли к восторгу пенсионера итальянских железных дорог,

Которого ноги сами привели на вокзал, где он делал свою карьеру,

Воспитывая детей обоего пола,

Пока не закрылась школа

* * *

Насекомые снуют среди камней,

Пленники своих метаморфоз.

Пленники и мы во многом сами.

Иногда вечерними часами

Видим жизнь как вещевой обоз.

Вещи, может быть, всего точней

Выражают наш упадок, нашу суть,

Неизменные ее границы, ход истории, смысл и путь.

Как, например, эта посудомоечная машина, которая помнит твой первый брак

И развод,

Как этот плюшевый мишка, который помнит все твои приступы гнева

И все отступления… Ну вот.

Общественные животные нуждаются в некотором количестве связей (их бывает немало),

В этой системе рождаются их желания, растут, достигая порой большого накала.

И умирают - раз, и не стало.

Умирают иногда в один миг,

Будто проходят мимо.

Только что существовала куча привычек, на которых строилась жизнь, и вот уже ничего нет, полный тупик.

Небо, которое казалось вполне сносным, становится в один миг

Черным невыносимо.

Боль, которая казалась терпимой, становится в один миг

Острейшей.

Ничего не осталось, кроме предметов, предметов, среди которых ты сам участи ждешь дальнейшей.

Вещь среди вещей. Голая проза.

Вещь, более хрупкая, чем другие вещи,

Несчастная вещь,

Всегда ожидающая любви,

Любви или метаморфозы.

* * *

В метро, в районе окружной,

Стал слышен этот грозный звук,

Как будто механизм взрывной

Под городом включился вдруг,

Как в сердце, где растет изъян

И разрываются края.

Вдали я видел башню ГАН,

И там решалась жизнь моя.

К своей голгофе персонал

В кабинах лифтовых спешил.

Рой секретарш внутри сновал

И макияжем дорожил.

Внизу ползла через туннель

Махина движущихся масс,

Ища неназванную цель,-

И шанса не было у нас.

* * *

Человек на другой платформе близок к концу пути. Это заметно.

Я и сам уже не в начале.

Почему мне жалко его?

Почему конкретно?

На платформе рядом со мной двое влюбленных,

Они не смотрят на человека

(Псевдовлюбленных, потому что он давно облысел)

И продолжают целоваться,

Двое влюбленных, искренне убежденных,

Что один мир существует для них, другой - для этого человека,

Человека напротив,

Который встает и собирает свои пакеты из «Призюника»,

Теперь уж точно приближаясь к концу пути.

Знает ли он, что Иисус Христос умер ради него?

Он встает, собирает свои пакеты,

Плетется в конец платформы, где турникеты,

И там, за лестничным поворотом,

Исчезает.

Последний рубеж обороны против либерализма

Мы отрекаемся от идеологии либерализма, ибо она не способна наполнить нашу жизнь смыслом, указать нам путь к мирному сосуществованию индивида с себе подобными в обществе, заслуживающем называться человеческим.

Впрочем, она таких задач и не ставит - ее цели совсем иные.

Мы отрекаемся от идеологии либерализма во имя энциклики Льва XIII - той, где о социальной миссии Евангелия,- руководствуясь теми же мотивами, по которым библейские пророки проклинали Иерусалим и призывали погибель на его голову;

И пал Иерусалим, и, чтобы восстать из праха, ему потребовалось четыре тысячелетия.

Доказано и не подлежит сомнению: любое человеческое деяние все в большей и большей степени оценивается исходя из критериев чисто экономических, из показателей математических, которые можно представить в виде импульсов электрических.

Это неприемлемо для нас, и мы будем бороться за то, чтобы взять экономику под контроль и подчинить ее иным критериям, которые я не побоюсь назвать моральными.

Ибо, когда увольняют три тысячи человек и я слышу при этом болтовню о социальной цене реформ, меня охватывает бешеное желание задушить собственными руками пяток-другой аудиторов -

По мне, так это и будет настоящей реформой,

Практической мерой, согласной с натурой

И сходной с гигиенической процедурой.

«Доверяйте частной инициативе!» - талдычат они на каждом углу, словно заведенные, словно старинные механические будильники, однообразный лязг которых приводит нас в состояние бессонницы, изматывающей и повсеместной.

На это мне нечего им сказать, кроме того, что по своему опыту, удручающе часто повторяющемуся, мне известно:

Частное лицо (я имею в виду, разумеется, человеческого индивида) - это, как правило, животное, иногда жестокое, иногда жалкое, доверять инициативе которого можно лишь в том случае, если сдерживать и направлять ее жесткими и непререкаемыми моральными принципами, словно палкою. А как раз этого и не предусмотрено.

Идеологией либерализма, понятное дело.

* * *

«Смысл жизни - это любовь»,-

Повторяют нам вновь и вновь,

Но слова не заменят дело,

Если тело не чувствует тело.

Смысл жизни, видать, не для нас.

Над Парижем «Тур Монпарнас»

Зажигает огни этажей,

И мы мчимся на зов миражей.

Наша жизнь - рекламный клип,

Гипермаркетов круговерть,

Где и думать забудешь про смерть

И о том, что ты снова влип.

Обожженной сетчаткой глаз -

В паутину ярких огней.

Город вскармливает палачей,

Отвращением потчуя нас.

Сам не зная, чего хочу,

Покупаю порножурнал.

В нем жестокий разврат правит бал:

Может, вечером подрочу.

А потом, отбросив журнал,

На матрасе засну, как скот.

Я ребенком по дюнам гулял,

Собирая цветочки, и вот

Где мечты мои, где цветы?

Я ребенком по дюнам гулял,

На песке оставляя следы.

* * *

Заметив, что заря обернулась своей противоположностью, Аннабель увидела, как тени ее юности колышут портьеры. Ей захотелось окончательно и навсегда распрощаться с любовью. К этому ее подталкивало буквально все: потока воспоминаний, сказала она себе, ей должно теперь быть достаточно. Ее ждала ночь и больные органы. Еще один опыт, еще одна жизнь: не такая приятная, как предыдущая, но зато и не такая долгая. Соседка завела себе пуделя: почему бы и ей не завести? Пудель не способен никого защитить от хулиганов, но он постоянно пребывает в детстве, и это радует глаз. Пудель тоже замечает, что портьеры колышутся, и тихо поскуливает, увидев солнце. Он признаёт свой поводок и ошейник. Как и человек, пудель может заболеть раком. Но он не боится смерти. Оглядевшись вокруг, пудель тявкает и кидается в водоворот.

* * *

Безмятежная, в коме глубокой,

Она знала, что шла на существенный риск

(Так порою мы терпим пылающий солнечный диск,

Несмотря на покрывшие кожу бугры волдырей),

Полагая, что мир полон добрых людей,

Но она заблуждалась жестоко.

Она могла бы жить, не ведая горя,

В компании маленьких деток и четвероногих,

Но она предпочла окунуться в людское море:

В девятнадцать лет она была красивее многих.

Ее волосы - тонкие, белые -

Придавали ей сходство с неземным видением,

Чем-то средним между привидением

И Офелией.

Безмятежная, навеки красивая,

Едва колышет дыханием ткань простыней.

Со стороны кажется, что она такая счастливая,

Но кто знает, что снится ей в мире теней?

* * *

Сначала была любовь или намек на любовь,

Были анекдоты, двусмысленности, недоговорки;

Затем был первый поход

В одно тихое заведение,

Где время почти не идет

И все дни как один - нежно-кремовые.

Было забытье, полузабытье и бегство

Или намек на бегство.

Ты лежал ночами в постели, как в детстве,

И не мог заснуть:

В ночной темноте

Ты часто слышал, как стучат твои зубы

В полной тишине.

Стал бредить уроками танцев,

Чтобы потом,

В жизни другой,

Танцевать под луной,

Всегда под луной,

Всегда с кем-то.

Но все прошло,

Ты уже неживой,

Теперь ты совсем неживой,

И ночь навсегда с тобой -

Засохли твои глаза.

И с тобой навсегда тишина -

У тебя больше нет ушей.

И ты навсегда одинок -

Никогда еще ты не был так одинок.

Ты лежишь, ты дрожишь и задаешься вопросом,

Прислушиваешься к телу и задаешься вопросом:

Что тебя ждет

После?

* * *

Величественное игнорирование пейзажа.

Куртене - Осер-Нор.

Мы приближаемся к отрогам Морвана. Внутри кабины ощущение абсолютной неподвижности. Беатрис сидит рядом со мной. «Хорошая машина»,- говорит она мне.

Фонари склонились в какой-то странной позе - можно сказать, что они молятся. Как бы там ни было, они начинают излучать слабый желто-оранжевый свет. «Желтая линия в спектре натрия»,- заявляет Беатрис.

Впереди уже маячит Аваллон.

* * *

Была ясная погода, я шел по склону холма, высохшего и желтого.

Сухое и прерывистое дыхание растений в летний зной… которые как будто при смерти. Насекомые трещат, насквозь просверливая угрожающий и неподвижный свод белого неба.

Когда идешь под палящим солнцем, через какое-то время возникает ощущение абсурда, оно растет, навязывает себя, заполняет пространство, оказывается повсюду. Даже если в начале пути вы точно знали направление своего движения (что, к сожалению, бывает крайне редко… обычно речь идет о «простой прогулке»), то вскоре представление о цели исчезает; кажется, что оно испаряется в раскаленном воздухе, который обжигает вас маленькими короткими волнами, по мере того как вы продвигаетесь вперед под безжалостным и неподвижным солнцем при тайном сговоре высохших трав, готовых мгновенно вас ужалить.

В ту минуту, когда липкая жара начинает склеивать ваши нервы, уже слишком поздно. Поздно пытаться, встряхнув головой, отогнать бредовые порождения ослепшего пленного разума, и медленно, очень медленно отвращение бесчисленными кольцами сворачивается в спираль и укрепляет свою позицию в центре трона, трона властей небесных.

* * *

Сверхскоростной поезд «Атлантика» пронизывал ночь с чудовищной быстротой. Освещение было скудным. Между перегородками из пластика средне-серого цвета расположились в эргономических креслах человеческие существа. На их лицах нельзя было разглядеть никаких эмоций. Смотреть в окно не имело смысла: непрозрачность тьмы была полной. К тому же некоторые занавески были задернуты, их ядовитая зелень составляла слегка унылую гармонию с темно-серым ковровым покрытием пола. Тишину, почти абсолютную, нарушало лишь тихое покрякивание плееров. Мой ближайший сосед, с закрытыми глазами, погрузился в глубокое небытие. Лишь освещенное табло с пиктограммами - туалеты, телефон, бар «Сербер» - выдавало присутствие жизни в вагоне. Шестидесяти человек, находившихся в нем.

Длинный и обтекаемый, цвета стали с неброским вкраплением красок, сверхскоростной поезд «Атлантика» №6557 состоял из двадцати трех вагонов, в которых разместилось от полутора до двух тысяч человек. Мы мчались со скоростью 300 км/ч на самый край западного мира. У меня вдруг появилось ощущение (мы преодолевали ночь в глухой тишине, ничто не позволяло угадать нашу невероятную скорость, неоновые лампы давали скупой свет, бледный и траурный), у меня вдруг появилось ощущение, что эта длинная стальная капсула несет нас (незаметно, стремительно, плавно) в Царство Тьмы, в Долину Теней и Смерти.

Спустя десять минут мы прибыли в Оре.

* * *

В далекие века здесь люди жили тоже;

Чтоб дать отпор волкам, вставали в круг не раз,

Звериный чуя жар; они исчезли позже,

Похожие на нас.

Мы собрались опять. Слова затихли, звуки.

От моря только след.

С любовью обнялись, прощально сжали руки -

И пуст пейзаж: нас нет.

Витки радиоволн, над миром рея,

Заполнили пробел.

Сердца у нас как лед, пусть смерть придет скорее,

Чей сон глубок и бел.

Все человечество покинет свой придел.

И диалог машин тогда начнется сразу.

Божественной структуры в трупе нет,

Но, информацией набитый до отказа,

Работать будет до скончанья лет.

* * *

В тетради старые я заглянул сейчас.

Там - дифференциал, а здесь - про жизнь моллюсков.

Развернутый конспект. Из прозы десять фраз -

Не больше смысла в них, чем в черепках этрусков.

Все понедельники я вспомнил. Лед. Вокзал.

Я опоздал к семи, на поезд свой всегдашний.

Я бегал взад-вперед, но все же замерзал

И на руки дышал. А мир такой был страшный.

Вначале встречей с ним мы так увлечены,

Что верим: все вокруг всему живому радо,

У каждого есть шанс, и шансы все равны.

Но в ночь субботнюю жить и бороться надо.

Причалы детства, вы уже нам не видны.

Наивность взгляда мы теряем слишком скоро.

Всему своя цена, как скажет продавец.

Жизнь всех нас в плен берет без всякого разбора,

Засасывает нас и не дает опоры;

И быстро гаснет свет. И детству здесь конец

* * *

Я больше не вернусь, не трону травы эти,

Наполовину пруд закрывшие уже.

Что полдень наступил, я осознал в душе,

Увидев этот мир в невероятном свете.

Наверно, я здесь жил, с соседями знаком,

Как все - в сети времен, всегда спешащих мимо.

«Шанти шанталайя. Ом мани падме ом.» [9]

Но солнце на ущерб идет неотвратимо.

Как этот вечер тих, вода стоит в огне,

Дух вечности над ней парит в преддверье мрака.

Мне нечего терять. Я одинок. Однако

Закат такого дня наносит рану мне.

Серый дом

Мой поезд путь держал в открытый мир от дома.

Я у окна сидел, безмерно одинок,

Постройки и цветы снаружи видеть мог,

А поезд плавно шел сквозь воздух незнакомый.

Луга среди домов ловил я беглым взглядом,

Нормальным было все, что было вне меня.

Я радость потерял, забыл, с какого дня;

Живу в безмолвии, одни пустоты рядом.

Светло еще вверху, но тень к земле приникла,

И трещина во мне проснулась и растет.

Так вечером, в пути, нормандский небосвод

Дышал итогами и завершеньем цикла.

* * *

Матрас как принадлежность тела.

Два метра, ровно два длиной.

Смешно, как будто в этом дело,

Бывает же расчет иной.

Случались радости. Немного.

Миг примиренья с миром был,

Я был неотделим от Бога

Давным-давно. Когда - забыл.

Взрывается в потемках тела

Не сразу лампочка. Но вот

Я вижу: нить перегорела.

Живой ли? Мертвый? Кто поймет?

* * *

Воздействие телеантенн

С укусом насекомых схоже:

Рецепторы цепляя кожи,

Они домой нас гонят, в плен.

Счастливым стать вдруг пожелав,

Я бы учился бальным танцам

Или купил бы мячик с глянцем,

Как аутисты, для забав.

И в шестьдесят их радость ждет.

Им, в упоенье настоящем

С резиновой игрушкой спящим,

Часов совсем не слышен ход.

А этот телеромантизм -

Мир в социуме, секс и «мыло» -

Почти что жизнь, где все так мило,

Но, в сущности, обман, цинизм.

* * *

Цветочных чашечек дыханье.

Опасны бабочки в ночи.

Бесшумных крыльев колыханье,

Стальные лунные лучи.

Я опыт не забыл жестокий

Подростка, прячущего стыд.

Всех поражений все уроки

Мальчишка выросший хранит.

Термитам дышится отменно,

Была бы пища да жилье.

Но это напряженье члена

Ослабнет, только взяв свое.

И будет аппетит отличный,

Сознанья поле расцветет.

Благопристойной и приличной

Жизнь станет, сладостной как мед.

* * *

Я тут, я на матрасе весь,

И наша тяга обоюдна,

Но часть меня уже не здесь,

И ей вернуться будет трудно.

Мы в шкуре собственной дрожим,

Кровь заставляя суетиться.

Как по субботам мы спешим,

Принарядясь, совокупиться!

Я взглядом упираюсь в дверь,

В нее был вложен труд немалый.

Мы кончили. И я теперь

Пойду на кухню спать, пожалуй.

Я вновь дыханье обрету

На кафельном нестрашном льду.

Ребенком я любил конфеты,

Теперь мне все равно и это.

* * *

К Дурдану рвется поезд скорый.

С кроссвордом девушка. Одна.

Не завожу с ней разговора,

Пусть время так убьет она.

Как монолит на ровном месте,

Рабочих движется орда.

Все независимы, но вместе;

Пробили воздух без следа…

Как плавны рельсов повороты,

Вот пригородов первых свет.

Час пик. Народ спешит с работы.

Ни времени, ни места нет.

* * *

В метро, уже полупустом,

Народ почти что ирреальный.

Игру затеял я притом,

Опасную потенциально.

Догадкой поражен, что вкус

Свободы без последствий сладок,

Я тут же свой теряю курс,

И обхожусь без пересадок.

Проснувшись, вижу: Монпарнас,

Здесь сауна для натуристов…

Весь мир на место встал тотчас.

Но грустно мне среди туристов.

* * *

Миг простодушья или транса,

Абсурдность встречи с кенгуру.

Спастись нет никакого шанса:

Я окружен толпой гуру.

Как средство лучшее от боли

Мне смерть свою хотят продать.

Они лишь призраки, не боле,

Но могут телом управлять.

Вся флора бешено плодится

И этим нагоняет грусть,

А светлячку дано светиться

Одну лишь ночь, и всё. И пусть.

Мы смысл существованья новый

Опять находим без труда.

Шумим, шумим, круша основы,

А гусь - он лапчатый всегда.

* * *

Душа под солнцем распростерта

На грозном берегу морском.

Разбужена волной, не стерта

Боль, скопленная в нас тайком.

Без солнца что бы с нами было?

Отчаянье, унынье, страх,

Вся жизнь - бессмыслица и прах.

Мир солнце умиротворило.

Расплавленный полудня жар.

И в неподвижности, в истоме

Смерть телу видится как дар:

Забыться, быть в тактильной коме.

Вот потянулся океан -

Проснувшись, зверь скребет когтями.

Закон вселенной не был дан.

Что стало бы без солнца с нами?

* * *

Их на песке сложили в ряд

Под светом, яростным, как стронций.

Тела ждет медленный распад;

Дробятся камни здесь от солнца.

Валы лениво в берег бьют,

И свет, скорбя, меняет лики.

Бакланы здесь еще живут,

И в небе жалобны их крики.

Такая жизнь на вкус во рту

Как лимонад, где газа нету.

Под солнцем жизнь и на свету,

Под солнцем и в разгаре лета.

* * *

Самоанализа урок,

К сочувствию привычка впрок,

Прогорклый привкус давней злобы,

Вербеновый экстракт особый.

Приют «Аркадия». А там

Пустые стулья, мертвый хлам.

Жизнь, разбиваясь о колонны,

Рекою растеклась бездонной.

Утопленники. Груда тел.

Над ними свод остекленел.

Река весь город затопила,

В погасших взглядах злая сила.

* * *

Вокруг горы стоял туман густой;

Я двигатель проверил - все в порядке.

Дождь был тягучий и как будто сладкий

(Я понял, что не справлюсь с тошнотой).

Вдруг вспыхивали яркие зарницы,

В картине мира высветив одно:

Здесь страх и голод царствуют давно.

Хотел бы я бесчувственным родиться.

Голодных нищих муравьиный рой

Метался под дождем и тек рядами

С открытыми, как для охоты, ртами,

Дорогу всю заполонив собой.

День убывал, но медля, неохотно,

Как сон дурной, как грязная вода.

Здесь примирения не будет никогда.

День кончился. Совсем. Бесповоротно.

* * *

Я над рекой, впадавшей в море, плыл.

Рой плотоядных итальянцев рядом.

И запах трав так свеж под утро был,

Что я к добру поплыл с открытым взглядом.

Кровь мелкой живности (ей счета нет)

Поддерживает весь баланс природный.

Их кровь, и внутренности, и скелет

Нужны, чтоб чья-то жизнь была свободной.

Среди травы их отыскать легко,

Лишь стоит кожу почесать несильно.

Растительность взметнулась высоко:

Могильщица, она растет обильно.

Я в сини плыл, объятый тишиной,

В отчаянье почти нечеловечьем.

Плыл между облаками и войной,

Меж низостью и этим небом вечным.

* * *

Предмет, способный удержать границы,

Хоть кожа не совсем предмет, но все же.

Ночами только трупам сладко спится,

Живая плоть не тосковать не может.

Вот сердце стукнуло. Один удар -

И крови начинается броженье.

В лице, в коленях, в пальцах - легкий жар,

Все тело целиком пришло в движенье.

Но кровь, токсинами отягчена,

По капиллярам пробегать устала,

Божественной субстанции полна.

Остановилась вдруг - все ясным стало.

Миг осознанья полного настал

И радости: ушли страданья сами.

Миг чистого присутствия. Финал,

Когда весь мир встает перед глазами.

* * *

Для паузы есть время. Помолчи,

Покуда лампа вполнакала светит.

Агония в саду деревья метит.

Смерть голубая в розовой ночи.

Расписана программа наперед,

На три ближайшие недели смело:

Сначала гнить мое здесь будет тело,

А после бесконечность прах сотрет.

Но бесконечность - в нас. Таков закон.

Я представляю атомов круженье,

Молекул презабавные движенья

Внутри у трупа. Все оценит он.

* * *

Мы должны выработать в себе установку на непротивление миру.

Негативное негативно,

Позитивное позитивно.

Реалии существуют.

Они появляются, трансформируются,

Потом просто исчезают.

Внешний мир, в некотором роде,- данность.

Бытие как объект восприятия похоже на водоросль,

Вещь отвратительную и чересчур аморфную,

В сущности женственную.

И это то, до чего мы должны добраться,

Если хотим говорить о мире,

Просто говорить о мире.

Мы не должны походить на тех, кто пытается подмять мир

Под свои желания

И свои убеждения.

В то же время у нас есть право

На ограниченное количество желаний

И даже убеждений.

В конце концов, мы представляем собой часть феномена

И в этом смысле заслуживаем самого большого уважения.

Как, например, ящерицы.

Как ящерицы, мы греемся под солнцем феномена

В ожидании ночи.

Но мы не будем сражаться,

Мы не должны сражаться,

Мы вечно находимся в положении побежденного.

* * *

Ласточки взлетают, медленно чиркая по волнам, поднимаются по спирали в тепло атмосферы. Они не говорят с людьми, ибо люди всегда остаются привязанными к земле. Ласточки тоже не свободны. Они зависят от необходимости повторять свои геометрические орбиты. Они легко изменяют угол атаки своих крыльев, чтобы описывать спирали, все более и более удаленные от поверхности земли. В общем, никакого урока ласточки нам преподать не могут.

Иногда мы возвращались вместе на машине. Над бескрайней равниной закатное солнце было огромным и красным. Вдруг стремительный полет ласточек начинал разлиновывать его поверхность. Ты вздрагивала тогда. Твои руки сжимались на обтянутом кожей руле. Сколько вещей в то время могло встать между нами.

Переигровка