Осточерчение

производство смыслов для моей дорогой страны,

для неё и нескольких сопредельных,

крайне неблагодарное дело, елена николаевна,

к тому же, оно совершенно не окупается.

смыслы трудно есть, особенно чистыми, без красивостей,

они пересоленные, железистые

они щетинистые, занозистые

они раздражают порядочным людям слизистые

а мы же такие тут все счастливые,

антикризисные

они заставляют дорогую страну мою призадуматься

пригорюниться

усомниться в собственной полноценности

в собственной привлекательности

мы же контра, мы подстрекательницы

добрые граждане из-за нас наполняют пепельницы,

попадают под капельницы

мы были бы не в пример богаче,

производя кукурузные хлопья, сладкие пончики

шоколадные питательные батончики

если бы дарили флакончики, развешивали бубенчики

милая елена николаевна

мы были бы миллионерами,

если бы сокращали смыслы

но мы производим.

этот рынок ужасно перенасыщен

он заполнен скверно одетыми дядями,

преимущественно нетрезвыми

сальноволосыми, с плохими зубами,

бреющимися нестерпимо тупыми лезвиями

вот они, доблестные борцы с социальными язвами

и вот я с вами

в страшный мороз иду через город

погода самая блядская,

нежилецкая

улица дербенёвская, кожевническая, станция павелецкая

и говорю про себя:

«я райская адская

в смысле донецкая гадская

выдающаяся рассказчица

чисто сестра стругацкая»

должность у меня писательская и чтецкая.

жизнь дурацкая.

и они встречаются через год, в январе,

пятнадцатого числа.

и одна стала злее и обросла,

а другая одета женой магната или посла.

и одна вроде весела,

а другая сама не своя от страха,

словно та в кармане чёрную метку ей принесла.

и одна убирает солонки-вазочки со стола,

и в её глазах, от которых другая плавилась и плыла,

в них, в которых была всё патока да смола, —

в них теперь нехорошая сталь и мгла.

и она, как была, нагла. как была, смугла.

«как же ты ушла от меня тогда.

как же ты смогла».

и другая глядит на неё, и через секунду как мел бела.

и она ещё меньше, ещё фарфоровей, чем была.

и в её глазах, от которых одежда делается мала,

и запотевают стёкла и зеркала —

в них теперь зола.

«ты не знаешь, не знаешь, как я тебя звала,

шевелила губами, ржавыми от бухла,

месяц не улыбалась,

четыре месяца не спала.

мы сожгли друг друга дотла,

почему ты зла?

разве я тебя предала?

я тебя спасла».

у них слишком те же губы, ладони, волосы,

слишком памятные тела,

те, что распороли, разъяли, вырвали из тепла,

рассадили на адовы вертела.

и одна сломалась,

другая была смела

каждая вернулась домой в тот вечер

и кожу,

кожу

с себя сняла.

у одной вместо взгляда два автоматных дула,

она заказывает два рома,

закусывает удила.

– ну, чего ты молчишь.

рассказывай, как дела.

высоко, высоко сиди,

далеко гляди,

лги себе о том, что ждёт тебя впереди,

слушай, как у города гравий под шинами

стариковским кашлем ворочается в груди.

ангелы-посыльные огибают твой дом по крутой дуге,

отплёвываясь, грубя,

ветер курит твою сигарету быстрей тебя —

жадно глодает, как пёс, ладони твои раскрытые обыскав,

смахивает пепел тебе в рукав, —

здесь всегда так: весна не к месту, зима уже не по росту,

город выжал её на себя, всю белую, словно пасту,

а теперь обдирает с себя, всю чёрную, как коросту,

добивает плёнки, сгребает битое после пьянки,

отчищает машины, как жестяные зубы

или жетоны солдатов янки,

остаётся сухим лишь там, где они уехали со стоянки;

россиянки

в курточках передёргивают плечами на холодке,

и дымы ложатся на стылый воздух

и растворяются вдалеке,

как цвет чая со дна расходится в кипятке.

не дрожи, моя девочка, не торопись,

докуривай, не дрожи,

посиди, свесив ноги в пропасть, ловец во ржи,

для того и придуманы верхние этажи;

чтоб взойти, как на лайнер – стаяла бы, пропала бы,

белые перила вдоль палубы,

голуби,

алиби —

больше никого не люби, моя девочка, не люби,

шейни шауи твалеби,

let it be.

город убирает столы, бреет бурые скулы,

обнажает чёрные фистулы,

систолы, диастолы

бьются в рёбра оград, как волны,

шаркают вдоль туч хриплые разбуженные апостолы,

пятки босые выпростали,

звёзды ли

или кто-то на нас действительно смотрит издали,

«вот же бездари, – ухмыляется, —

остопёздолы».

что-то догнивает, а что-то выжжено – зима была тяжела,

а ты всё же выжила, хоть не знаешь, зачем жила,

почему-то всех победила и всё смогла —

город, так ненавидимый прокуратором,

заливает весна и мгла,

и тебя аккуратно ткнули в него, он пластинка, а ты игла,

старая пластинка,

а ты игла, —

засыпает москва, стали синими дали,

ставь бокал, щелчком вышибай окурок,

задувай четыре свои свечи,

всех судили полгода,

и всех оправдали,

дорогие мои москвичи, —

и вот тут ко рту приставляют трубы

давно почившие

трубачи.

как твой дар выгоняет тебя на лестничную площадку,

снулую улитку, обдирает с тебя твою костяную шкурку

вспарывает под пяткой твоей брусчатку, паркет и плитку,

под ладонью твоей побелку и штукатурку

хер тебе, а не тряпочку, не перчатку, ни другую попытку,

как ещё объяснять-то тебе, придурку

кто тебя кормил этой басней, что хоть ты тресни,

а там спокойней, в другой из жизней

чем оно серьёзнее, тем опасней, и интересней,

и траектория всё капризней

есть суровая предначертанность и борьба с ней,

вперёд и с песней, и настоящие только вы с ней

всё ты хочешь, сынок, чтоб они на тебя глядели,

узнать умели – и понимали,

а ты не покидал бы логова по неделе, плёл

что вы умеете, пустомели, никак не смалывая эмали

и ничем не жертвовал бы на деле, поставка

письменной карамели, да много требуется ума ли

ну так вот тебе полные руки пепла, полные чаек сопла,

и произвол, и дороговизна,

чтобы вера твоя проклюнулась и окрепла,

гордыня твоя усопла, дорога, виза

чтобы ты почуял такое пекло, в котором

всё на тебе просохло, а после радовался до визга

и злословь сколько влезет, язва,

только мы-то полезные, мы не звери

это только ханже неясно:

при виде лезвия люди делаются трезвее

в результате битья вдребезги, лязга,

скрежета железного, из цепей выпадают звенья

и над этим адом что-то начинает светиться ласково,

протягиваясь из бездны,

и расплёскивается по небу, розовея

им казалось, что если всё это кончится —

то оставит на них какой-нибудь страшный след

западут глазницы

осипнет голос

деформируется скелет

им обоим в минуту станет по сорок лет

если кто-то и выживает после такого —

то он заика и инвалид

но меняется только взгляд

ни малейших иных примет

даже хочется, чтоб болело

но не болит

им казалось – презреннее всех, кто лжёт

потому что лгать – это методично

тушить о близкого страх; наносить ожог

он ей врёт, потому что якобы бережёт

а она возвращает ему должок

у него блек-джек, у неё какой-то другой мужик

извини, дружок

как же умудрилась при нас остаться вся наша юность

наша развесёлая наглеца

после всех, кого мы не пожалели

ради дурного ли дельца

красного ли словца

после сотой любви, доеденной до конца

где же наши чёрные зубы, детка

грубые швы

наши клейма на пол-лица

осень опять надевается с рукавов,

электризует волосы – ворот узок.

мальчик мой, я надеюсь, что ты здоров

и бережёшься слишком больших нагрузок.

мир кладёт тебе в книги душистых слов,

а в динамики – новых музык.

город после лета стоит худым,

зябким, как в семь утра после вечеринки.

ничего не движется, даже дым;

только птицы под небом плавают, как чаинки,

и прохожий смеётся паром, уже седым.

у тебя были руки с затейливой картой вен,

жаркий смех и короткий шрамик на подбородке.

маяки смотрели на нас просительно, как сиротки,

море брызгалось, будто масло на сковородке,

пахло тёмными винами из таверн;

так осу, убив, держат в пальцах – «ужаль. ужаль».

так зарёванными идут из кинотеатра.

так вступает осень – всегда с оркестра,

как фрэнк синатра.

кто-то помнит нас вместе. ради такого кадра

ничего,

ничего,

ничего не жаль.

никого в списке, мама

одни пропуски

никакой речи, мама

кроме горечи

из-под ботинок зияют пропасти

из-под ладоней уходят поручни

вот как шелестит моя тишина, как гюрза, вползая

вырастает, инеем намерзая

нервная и чуткая, как борзая

многоглазая

вся от дыма сизая, будто газовая

это только казалось, что всё звучит из тебя,

ни к чему тебя не обязывая

а теперь твоя музыка – это язва,

что грызёт твоё горло розовое,

ты стоишь, только рот беспомощно разевая

тишина сгущается грозовая

никакой речи, мама, кроме горечи

чья это ночь навстречу,

город чей

что ж тебе нигде не поётся,

только ропщется

только тишина над тобой смеётся,

как дрессировщица

музыка свивалась над головой у тебя как смерч, она

была вечная

и звучала с утра до вечера

к людям льнула, доверчивая

вся просвечивала

радуги над городом поднимала

круги вычерчивала

никакого толка в ней

кроме силы тока в ней

только в ней

ты глядел счастливей,

дышал ровней

не оставила ни намёка, ни звука, ни знака

сдёрнули с языка

погасили свет в тебе

кончилась

музыка

ни одной ноты, мама

ну, чего ещё

никакой речи, мама

кроме горечи

тишина подъезжает, сигналит воюще

вяжет ручки да и пускает с горочки

«ладно, – говоришь ты себе, —

кошелёк, чемодан, вокзал

я и не такое видал, я из худшего вылезал

бог меня наказал

меня предал мой полный зал

но я всё доказал

я всё уже доказал»

знаю, знаю, дружище, куда ты катишься

повседневность резко теряет в качестве

жизнь была подруга, стала заказчица

все истории всемогущества так заканчиваются

по стаканчику

и сквозь столики пробираться к роялю, идти-раскачиваться

делать нечего,

обесточенный

варишь хрючево

ищешь торчево

ставишь подписи неразборчиво

деньги скомканы, кровь испорчена

даже барменша морду скорчила

«как же ты меня бросила, музыка дорогая

шарю по карманам, как идиот, и ящики выдвигаю

всё пытаюсь напеть тебя, мышцу каждую напрягая,

но выходит другая

жуткая и другая

знала бы ты, музыка, как в ночи тишина сидит по углам

и глядит, проклятая,

не мигая»

ладно, ладно, давай не о смысле жизни,

больше вообще ни о чём таком

лучше вот о том, как в подвальном баре со стробоскопом

под потолком пахнет липкой самбукой и табаком

в пятницу народу всегда битком

и красивые, пьяные и не мы выбегают курить,

он в ботинках, она на цыпочках, босиком

у неё в руке босоножка со сломанным каблуком

он хохочет так, что едва не давится кадыком

чёрт с ним, с мироустройством, всё это бессилие и гнильё

расскажи мне о том, как красивые

и не мы приезжают на юг, снимают себе жилье,

как старухи передают ему миски с фруктами для неё

и какое таксисты бессовестное жульё

и как тетка снимает у них во дворе с верёвки

своё негнущееся бельё,

деревянное от крахмала

как немного им нужно, счастье моё

как мало

расскажи мне о том, как постигший важное – одинок

как у загорелых улыбки белые, как чеснок,

и про то, как первая сигарета сбивает с ног,

если её выкурить натощак

говори со мной о простых вещах

как пропитывают влюблённых

густым мерцающим веществом

и как старики хотят продышать себе

пятачок в одиночестве,

как в заиндевевшем стекле автобуса,

протереть его рукавом,

говоря о мёртвом как о живом

как красивые и не мы в первый раз

целуют друг друга в мочки, несмелы, робки

как они подпевают радио, стоя в пробке

как несут хоронить кота в обувной коробке

как холодную куклу, в тряпке

как на юге у них звонит, а они не снимают трубки,

чтобы не говорить, тяжело дыша, «мама, всё в порядке»;

как они называют будущих сыновей

всякими идиотскими именами

слишком чудесные и простые,

чтоб оказаться нами

расскажи мне, мой свет, как она забирается

прямо в туфлях к нему в кровать

и читает «терезу батисту, уставшую воевать»

и закатывает глаза, чтоб не зареветь

и как люди любят себя по-всякому убивать,

чтобы не мертветь

расскажи мне о том, как он носит очки без диоптрий,

чтобы казаться старше,

чтобы нравиться билетёрше,

вахтёрше,

папиной секретарше,

но когда садится обедать с друзьями

и предаётся сплетням,

он снимает их, становясь почти семнадцатилетним

расскажи мне о том, как летние фейерверки

над морем вспыхивают, потрескивая

почему та одна фотография, где вы вместе,

всегда нерезкая

как одна смс делается эпиграфом

долгих лет унижения; как от злости челюсти стискиваются

так, словно ты алмазы в мелкую пыль дробишь ими

почему мы всегда чудовищно переигрываем,

когда нужно казаться всем остальным счастливыми,

разлюбившими

почему у всех, кто указывает нам место,

пальцы вечно в слюне и сале

почему с нами говорят на любые темы,

кроме самых насущных тем

почему никакая боль всё равно не оправдывается тем,

как мы точно о ней когда-нибудь написали

расскажи мне, как те, кому нечего сообщить,

любят вечеринки, где много прессы

все эти актрисы

метрессы

праздные мудотрясы

жаловаться на стрессы,

решать вопросы,

наблюдать за тем, как твои кумиры

обращаются в человеческую труху

расскажи мне как на духу

почему к красивым когда-то нам

приросла презрительная гримаса

почему мы куски бессонного злого мяса

или лучше о тех, у мыса

вот они сидят у самого моря в обнимку,

ладони у них в песке,

и они решают, кому идти руки мыть и спускаться вниз

просить ножик у рыбаков, чтоб порезать дыню и ананас

даже пахнут они – гвоздика или анис —

совершенно не нами

значительно лучше нас

кажется, мы выросли, мама, но не прекращаем длиться.

время сглаживает движения, но заостряет лица.

больше мы не порох и мёд,

мы брусчатка, дерево и корица.

у красивых детей, что ты знала, мама, —

новые красивые дети.

мы их любим фотографировать в нужном свете.

жизнь умнее живущего, вот что ясно

по истечении первой трети.

всё, чего я боялся в детстве,

теперь нелепее толстяков с укулеле.

даже признаки будущего распада закономерны,

на самом деле.

очень страшно не умереть молодым, мама,

но как видишь, мы это преодолели.

я один себе джеки чан теперь и один себе санта-клаус.

всё моё занятие – структурировать мрак и хаос.

всё, чему я учусь, мама —

мастерство поддержанья пауз.

я не нулевая отметка больше, не дерзкий птенчик,

не молодая завязь.

молодая завязь глядит на меня, раззявясь.

у простых, как положено, я вызываю ненависть,

сложных – зависть.

что касается женщин, мама, здесь всё

от триера до кар-вая:

всякий раз, когда в дом ко мне заявляется броская,

деловая, передовая,

мы рыдаем в обнимку голыми, содрогаясь и подвывая.

что до счастья, мама, – оно результат воздействия

седатива или токсина.

для меня это чувство, с которым едешь в ночном такси на

пересечение сорок второй с десятой,

от кабаташа и до таксима.

редко где ещё твоя смертность и заменяемость

обнажают себя так сильно.

иногда я кажусь себе полководцем в ссылке,

иногда сорным семенем среди злака.

в мире правящей лицевой всё, что

занимает меня – изнанка.

барабанщики бытия крутят палочки в воздухе надо мной,

ожидая чьего-то знака.

нет, любовь твоя не могла бы спасти меня

от чего-либо – не спасла ведь.

на мою долю выпало столько тонн красоты,

что должно было так расплавить.

но теперь я сяду к тебе пустой

и весь век её стану славить.

так они росли, зажимали баре мизинцем,

выпускали ноздрями дым

полночь заходила к ним в кухню растерянным понятым

так они посмеивались над всем, что вменяют им

так переставали казаться самим себе

чем-то сверхъестественным и святым

так они меняли клёпаную кожу на шерсть и твид

обретали платёжеспособный вид

начинали писать то, о чём неуютно думать,

а не то, что всех удивит

так они росли, делались ни плохи, ни хороши

часто предпочитали бессонным нью-йоркским сквотам

хижины в ланкийской глуши,

чтобы море и ни души

спорам тишину

ноутбукам простые карандаши

так они росли, и на общих снимках вместо умершего

образовывался провал

чей-то голос теплел, чей-то юмор устаревал

но уж если они смеялись, то в терцию или квинту —

в какой-то правильный интервал

так из панковатых зверят – в большой настоящий ад

пили всё подряд, работали всем подряд

понимали, что правда всегда лишь в том,

чего люди не говорят

так они росли, упорядочивали хаос, и мир пустел

так они достигали собственных тел,

а потом намного перерастали границы тел

всякий рвался сшибать систему с петель,

всякий жаждал великих дел

каждый получил по куску эпохи себе в надел

по мешку иллюзий себе в удел

прав был тот, кто большего не хотел

так они взрослели, скучали по временам,

когда были непримиримее во сто крат,

когда все слова что-то значили, даже эти —

«республиканец» и «демократ»

так они втихаря обучали внуков играть блюзовый квадрат

младший в старости выглядел как апостол

старший, разумеется, как пират

а последним остался я

я надсадно хрипящий список своих утрат

но когда мои парни придут за мной в тёртой коже,

я буду рад

молодые, глаза темнее, чем виноград

скажут что-нибудь вроде

«дрянной городишко, брат»

и ещё

«собирайся, брат»

вот они, мои дети, мои прекрасные сыновья

узкая порода твоя

широкая бровь твоя

и глаза цвета пепла

цвета тамариндовой косточки

нераспаханного жнивья

подбородки с ямкой, резцы с отчётливой кривизной

и над ними боженька, зримый, явственный и сквозной

полный смеха и стрёкота, как полуденный майский зной

шелковичные пятна в тетрадях в клетку и дневниках

острые колени в густой зелёнке и синяках

я зову их, они кричат мне «мы скоро! скоро!»

но всё никак