Осторожно: TERRA!

Глава 6 Христофор Колумб открывает севообороты

Природа в своем «естественном состоянии» неистощимо плодородна. Проблема «выпаханности» перед ней не стоит. А между тем дикие травы хотят есть так же, как и интеллигентная пшеница. Мало того, если возделывание пшеницы на одной и той же земле приводит к постепенному ухудшению физических свойств последней, то почему этого не происходит на целине, на лугу, в лесу? Выходит, что дикая родня культурных злаков умеет ремонтировать почву?

Мы уже говорили, что на лугу или в лесу никогда не увидишь больших пространств, покрытых исключительно едким лютиком, молочаем или подорожником. Совместный способ существования не только обеспечивает растениям постоянный «кусок хлеба», но и делает почву практически неистощимой.

А вот пшеница живет на поле одна. И если год за годом оставлять ее в горделивом одиночестве, то, забирая постоянно одни и те же вещества и «изнашивая» одни и те же части почвенного механизма, она постепенно приведет к его остановке. Для капитального ремонта этого механизма придется отправить его в многолетний перелог, попросту почву забросить. Между тем не исключено, что, изнашивая одни части, пшеница может ремонтировать другие. У диких-то ведь получается!

Возникает мысль: если нельзя совместить посевы пшеницы и картофеля на одной площади в одно время, то нельзя ли организовать то же сообщество, разделив его по времени: один год сеять одно, другой — на том же месте — другое? Тогда то, что портится одним растением, будет восстанавливаться другим. Короче: дело спасения утопающих — дело рук самих утопающих! И что не смогли сделать плуг, агрохимия и агромикробиология, не могут ли сделать сами растения? Такое чередование культур на одном и том же участке поля назвали севооборотом.

Мысль о севообороте не нова, смена плодов была известна еще римлянам. В паровом земледелии, сменившем кочевую подсеку и степную залежную систему, поля тоже разделялись: первый год сеяли озимое, второй — яровое, а на третий оставляли землю отдыхать под паром, то есть вспаханную, но не засеянную. Такую систему обычно называли «трехполкой». Такова была «классическая» трехполка, дожившая у нас до 1917 года. Чтобы установились более сложные циклы, человек должен был вынести из огородов в поля овощи, увеличить посевы под так называемыми техническими культурами и познакомиться со многими растениями, о которых ранее и представления не имел.

Джемс Бейли служил поваром у главнокомандующего войсками Северо-Американских Соединенных Штатов в период войны за независимость. По совместительству он трудился в английской разведке. Приверженность к Интеллидженс сервис и английской короне у этого достойного кулинара была настолько сильна, что в 1776 году он решился отравить генерала Вашингтона, наперед зная, что после этого патриотического акта ему придется добровольно отправиться вслед за умерщвленным. В своей предсмертной записке отравитель доносил шефам: «Я положил в жаркое, предназначенное для генерала, несколько красных мясистых плодов одного ядовитого растения, родственного нашей белладонне… Через несколько часов генерала не будет в живых… Я исполнил свой долг, не хочу ждать отмщения и намерен сам лишить себя жизни».

Вероятно, Бейли устрашился смерти в жестоких мучениях от того же яда, который он дал Вашингтону. Повар предпочел смерть от кухонного ножа. Его жертва после обильной трапезы прожила еще полных 23 года. Ядом были помидоры!

Христофор Колумб, как известно, Америку не открывал. Задолго до него туда пробрались скандинавские викинги. Зато предприимчивый генуэзец открыл европейцам нечто большее — новую эпоху.

К тому благословенному моменту, когда кто-то из матросов Колумба закричал «Земля!», европейскому феодалу грабить у себя дома было уже некого. Крепостных своих он давно сделал нищими, золотых приисков в своих владениях не обнаружил, наследственные сокровища начисто спустил, а грабить соседа — такого же голодранца-барона — было и невыгодно, и опасно. Родовые замки рассыпались от ветхости, в стены спален сквозь дыры свистел ветер. Посвистывал он и в кошельке. Хозяйство было натуральным, замкнутым: все необходимое господину производилось внутри имения, торговать же он стеснялся из гордости, да и нечем было. Так что адмирал подвернулся очень кстати.

В Америку и другие вновь открытые земли незамедлительно хлынул поток обнищавших идальго. С собой они тащили все накопленные цивилизацией «духовные ценности»: христианское ханжество, склонность к выпивке и прелюбодеянию, страсть к обогащению, безграмотность и немалое умение бряцать оружием. Назад шли ценности материальные: золото, серебро, пряности, канарейки, экзотические растения и животные. Ближайшим следствием этих «взаимовыгодных» торговых отношений было появление целой армии толстосумов, положивших начало так называемой «эпохе первоначального накопления».

В одном XVI веке приток драгоценных металлов удвоил европейский золотой запас. Количество серебра за то же время утроилось. Однако покупать за эти звонкие игрушки было нечего: натуральное феодальное хозяйство не способно было заполнить рынок. Вследствие этого стоимость драгоценных металлов резко упала, а цены на товары в том же XVI столетии поднялись в Испании и Португалии на 450 процентов, в Англии — на 250, Франции — на 230. Скачок, как видим, в разных странах был различным.

Все это не прошло бесследно и для земледельческого производства.

Рост цен на сельскохозяйственные продукты (кои из-за моря еще не ввозились) сделал земледельческие занятия делом прибыльным, в особенности при условии низкой стоимости наемного труда. Появляется так называемое «новое дворянство», которое, плюнув на традиции родовых предков, принялось перестраивать свои имения на новый лад.

С другой стороны, развивающееся мануфактурное производство и растущие города требовали от сельского хозяйства больше продуктов — больше и, главное, разных! Город хотел есть, пить, веселиться, он требовал мяса, овощей, фруктов, хлеба, вина. Но город должен был и производить — следовательно, он нуждался в сырье, большую часть которого поставляла деревня: шерсть, растительное волокно, красители, кожи и многое другое.

От земледелия новое время потребовало решительного изменения номенклатуры возделываемых в поле растений. Начинается эпоха интродукции, то есть введения в культуру новых растений. Поставляли их главным образом колонии.

Среди интродуцированных растений прежде всего следует назвать картофель. Первое упоминание о нем как о полевой культуре относится к 1570 году. Но в широкое употребление он вошел значительно позднее. Англичане и итальянцы признали его хорошие вкусовые качества к концу XVII века, немцы — к середине, а французы и русские — к концу XVIII века.

Признание, как видим, не спешило. Долгое время картофель наравне с помидорами котировался как «страшный яд» и был даже окрещен «чертовым яблоком». Правда, в отличие от помидоров картофелем действительно иногда травились, поедая его цветы и семена. Европейцы привыкли есть главным образом надземные части растений, так что понадобилось несколько столетий, пока они разобрались, что у картофеля съедобно, а что нет. Предубеждения против этого растения были настолько сильны, что одному из французских маркизов — поклонников картофельного пюре — пришлось прибегнуть к хитрости, чтобы заставить своих крестьян попробовать клубни. Засеяв поле картофелем, он выставил усиленную охрану его. Ко времени созревания клубней любопытство сельских жителей было настолько разогрето, а бдительность солдат настолько притуплена, что поле полностью разворовали.

Метод не плох, в особенности если учесть, что в некоторых странах, в том числе и в России, попытки насильственного принуждения к картофельному меню встречали вооруженное сопротивление привыкших к кашам крестьян. «Картофельные бунты» окончательно прекратились лишь к началу XIX века, однако и до наших дней сохранились области, где картошку «не любят».

Немаловажное значение для Европы имела и кукуруза. Правда, эта основная зерновая культура древних ацтеков привилась не повсеместно — главным образом в Испании, Италии, на юге Франции и в Юго-Восточной Европе. В Америке же эпохи Колумба она была распространена очень широко: от самых южных районов Чили и до южной Канады. Возделывалась она и на самых разных высотах: от нуля и до 3600 метров над уровнем моря. Ацтеки даже поклонялись кукурузному початку — стилизованному изображению Тлалока — бога кукурузы, плодородия, дождя и жатвы.

В конце XV века кукуруза была завезена в Европу, где ее посчитали декоративным растением и выращивали в садах. Так что если цветы картофеля цивилизованные европейцы пытались есть, то метелки кукурузы использовали для изготовления букетов. Не напоминает ли это вам истории о том, как американские дикари носили шляпы в руках, а на голову надевали коробки из-под этих головных уборов? Поистине все относительно в этом мире, и то, что мы называем цивилизованностью, — тоже.

После пищи — развлечения! Табак модным стал очень быстро. Великосветские дамы предпочитали его нюхать, матросы — жевать. Увлечение табаком в Европе было настолько сильным, что Петр I решил насильно научить россиян курить. Некурящая Россия казалась ему слишком отсталой.

Впрочем, табак, как и махорка, попали к нам задолго до Петра. Завезены они были из Азии, но в связи с запретом на «дьявольское зелье» распространения не получили. Начиная с XVIII века культуры табака и махорки заняли значительное место на полях Южной Украины и Кавказа. К этому времени в Европе табачные плантации были распространены повсеместно.

Вертящий головой вслед солнцу красавец подсолнечник — тоже американец. И тоже вначале ценился как экзотическое украшение великосветского букета. Позднее кто-то догадался попробовать его семена и ввел обычай «лускать семечки». Однако дальше «лускания» Европа не пошла: полевая культура подсолнечника здесь в больших масштабах не привилась. По-настоящему оценили вертиголовое растение только в России. В 1835 году крестьянин слободы Алексеевка Воронежской губернии Д. И. Бокарев попытался выжать из его семян масло. Получилось неплохо. Масличная культура подсолнечника распространилась очень быстро и к 1913 году занимала один миллион гектаров земли. Сейчас на долю СССР приходится 90 процентов мирового производства подсолнечного масла.

Из других масличных растений должны быть упомянуты горчица (сизая и белая), рапс, клещевина и кунжут. Горчица издавна и прочно прижилась в Поволжье. Рапс стал основной масличной культурой в Центральной и Западной Европе. Источник столь любимой детьми касторки — клещевина появилась на юге России в середине прошлого столетия, а кунжут — с конца XVII века.

Будущее масличных растений определило не только новое блюдо — салат из «ядовитых» помидоров, но и развивающаяся промышленность. Производство минеральных масел из нефтяных продуктов было еще в зародыше. Поэтому смазывали машины преимущественно растительными маслами. Кстати сказать, качество этой смазки куда выше. Так, например, развитие ракетной и космической техники в последние десятилетия вызвали особенно быстрый рост посевных площадей под клещевиной.

Касторовым и другими растительными маслами смазывали движущиеся части различных машин, главным образом ткацких. Развивающееся текстильное производство требовало увеличения посевов не только масличных, но и технических, лубяных культур. Начиная с XVII века непрерывно возрастают площади под льном и коноплей, кое-где распространяются вывезенные из Индии джут, кенаф, канатник. Из волокон этих растений делают ткани, полотно, мешки, веревки, корабельные канаты.

Но волокно надо красить. Рождающаяся эпоха требовала ярких одежд и красок. И сельское хозяйство вынуждалось думать о размещении на полях марены, вайды.

Так шло наступление на традиционные зерновые. Хлеб вытеснялся с поля, загонялся на узкую полосу, его теснили картофель и свекла (в XIX столетии придумали, как делать из нее сахар), горчица и помидоры, клещевина и земляной орех. И конечно, травы…

Выходя на поле, канадские хоккеисты надевают свитеры с изображением зубчатых листьев. Спортивные комментаторы любят называть их «рыцарями кленового листа».

К концу XVIII века времена романтического рыцарства уже отошли в далекое прошлое. И едва ли не последнее рыцарское звание было присвоено прусским королем Иосифом скромному агроному — Иоганну Христиану Шубарту. Высочайшим указом он был пожалован титулом «рыцаря клеверного поля». Так что на гербе новоявленного дворянина появилось изображение скромного трилистного стебелька клевера.

Надо прямо сказать: Шубарт награду заслужил.

Чем же прославились клеверное поле и его рыцарь? Развиваться сельское хозяйство начало еще в XVII веке. Увлечение, как мы видели, имело вполне материальную основу: заниматься земледелием оказалось выгодным делом. Но не только земледелием. Очень перспективной отраслью стало животноводство, на продукты которого спрос увеличивался непрерывно. Между тем уже к XVI–XVII векам многие европейские государства были заселены достаточно плотно, а земли их распаханы до такой степени, что выпасов для скота оставалось совсем маловато. Особенно страдали голландцы, уже тогда жившие в тесноте. В то же время в XVII веке Голландия была первой торговой державой мира, а ее города — едва ли не самыми крупными и богатыми во всей Европе.

Развитие голландского животноводства в этих условиях могло происходить лишь в одном направлении — от свободного выпаса к стойловому содержанию. А в связи с этим уже с XVI века во Фландрии увеличивают посевы клевера и кормовой репы. Под эти культуры занимали традиционное паровое поле.

Первыми, кто воспринял опыт голландцев, были англичане. Со свободными пахотными площадями у них тоже дела обстояли неважно. Одним из поборников голландской системы был лорд Тауншед, бывший долгое время посланником английской короны в Голландии. В своем поместье, в графстве Норфолькском, он ввел дренаж болотистой почвы, удобрение мергелем, приступил к разведению искусственных лугов, применил, наконец, знаменитый впоследствии четырехпольный севооборот: турнепс — ячмень — клевер — пшеница. Получивший название норфолькского, этот севооборот стал очень популярным, а его автор удостоился даже прозвища «лорд Турнепс Тауншедский».

Вслед за Англией, но несколько позже, увлечение земледелием охватило и Францию. «Около 1750 года, — говорит Вольтер, — французский народ, пресыщенный стихами, трагедиями, комедиями, операми, романами и еще более размышлениями о морали и богословских вопросах, стал, наконец, думать о хлебе. Даже виноградники были забыты, говорили лишь о пшенице и ржи. Писали полезные вещи о земледелии, которые читались всеми, за исключенем одних… крестьян. Возвращаясь домой из Opera comique, устанавливали тот факт, что Франция имеет массу хлеба для вывоза…»

К концу XVIII столетия мода на сельское хозяйство докатилась до отсталой Пруссии. Не пожелавший прослыть человеком отсталым, король Фридрих II, названный верноподданными историками «Великим», повелел отправить за границу нескольких молодых людей за опытом передового земледелия. В число «стажеров» попал и молодой Шубарт. Он объездил Англию, Голландию, побывал в Италии, Швейцарии, России. В 1783 году Прусская академия предложила на конкурс ряд вопросов о наиболее выгодных кормовых культурах. Первая премия досталась Шубарту.

Предложенные им реформы предусматривали последовательную смену на полях зерновых, трав (люцерны, клевера, эспарцета), корнеплодов и технических (масличных) культур (рапс, табак, марена).

В историю агрономии Шубарт вошел прочно главным образом из-за той энергии, с которой он проповедовал свои принципы. Впрочем, не он был их автором. Еще в 1771 году один из первых русских агрономов, A. Т. Болотов, выступил против паровой системы и предложил семипольный севооборот, сочетающий полевой и кормовой клин. Пионером травосеяния на Руси был и B. А. Левшин (1746–1826); русские же крестьяне занимались полевым травосеянием еще с XVI века. Примерно с этого времени в Вологодской и некоторых других северных губерниях сеяли на подсеках тимофеевку.

Во второй половине XVIII века началась промышленная революция. К середине следующего столетия основные европейские государства уже прочно встали на путь индустриального развития. А в 1880 году известный русский писатель Глеб Успенский писал: «Хуже той обстановки, в которой находится труд крестьянина, представить себе нет возможностей, и надобно думать, что и тысячу лет тому назад были те же лапти, та же соха, та же тяга, что теперь. Не осталось от прародителей ни путей сообщения, ни мостов, ни малейших улучшений, облегчающих труд. Мост, который вы видите, построен потомками и еле держится. Все орудия труда первобытны, тяжелы, неудобны и т. д. Прародители оставили Ивану Ермолаевичу непроездное болото, через которое можно перебираться только зимой, и, как мне кажется, Иван Ермолаевич оставит своему мальчишке болото в том же самом виде. И его мальчонка будет вязнуть, „биться с лошадью“ так же, как бьется Иван Ермолаевич».

Сельскохозяйственная революция, шедшая вслед за промышленной, не торопилась. Особенно неспешно шла она по России — так тихо, что и слышно не было. 1917 год страна встречала, имея на вооружении около 8 миллионов сох! Накануне коллективизации, в 1929 году, перепись земледельческого инвентаря показала, что процент сох и других примитивных пахотных орудий в крестьянских хозяйствах колеблется от 30 до 80. При этом даже в центральном промышленном районе этот процент был равен 37, а в Чувашии, например, — 79. И, конечно, сохраняя соху, страна сохраняла и сопутствовавшую ей систему земледелия — трехполье. А между тем о кризисе последней заговорили еще в самом начале XIX столетия!

Долгие, очень долгие похороны устроила царская Россия своему архаическому земледелию! И кто знает, как долго еще протянулись бы они, не вмешайся в дела сельскохозяйственной революции революция пролетарская, социалистическая…

В Западной Европе кризис трехполья наступил раньше: он ощущался уже в конце XVIII столетия, когда в оборот были введены новые растения.

Так, опыт возделывания картофеля показал, что это растение дает хороший урожай лишь при глубокой вспашке, которая позволяет крупным корням хорошо развиваться. Картофель оказался очень отзывчивым и на удобрения — органические и минеральные.

Весьма существенные особенности имеет и агротехника возделывания кукурузы. Эта культура очень требовательна и к плодородию земли, и к глубине вспашки: мощная корневая система ее способна нормально развиваться лишь на рыхлых, проницаемых, глубоко обработанных почвах.

Аналогичные претензии предъявляли и другие новые культуры: свекла (широко распространившаяся в западных районах России), табак, махорка. Главное же заключалось в том, что все эти крупные растения высаживались редко: расстояние между рядками составляло 30–90 сантиметров. А междурядье при посевах пшеницы не превышает обычно 15. В рядке зерна колосовых культур разделены промежутками от 1 до 4 сантиметров, а семена или сеянцы пропашных — на 30–70 сантиметров. При густой посадке растения способны если не подавлять сорняки, то, во всяком случае, бороться с ними «на равных». Широкие же междурядья оставляли сорнякам великолепные возможности подавить «интеллигентов». Поэтому землю под пропашные приходилось обрабатывать не только перед посевом, но и после, в междурядьях, с тем чтобы уничтожить, срезать, вырвать сорняки.

Обработка пропашных и борьба с сорняками в паровом поле (если оно оставалось) потребовали появления новых машин — культиваторов.

Отзывчивость новых растений на удобрения привела к разработке специальных сеялок для органических и минеральных удобрений. Специализируются и сеялки для высева кукурузы, подсолнечника, свеклы, появляются посадочные машины, увеличивается номенклатура плугов и борон.

Таким образом, новая агротехника сминала на своем пути все, ибо, как писал известный русский агрохимик конца XIX столетия А. Н. Энгельгардт, «Если вы в хозяйстве делаете какое-нибудь существенное изменение, то оно всегда влияет на все отрасли его и во всем требует изменения. В противном случае нововведение не прививается. Например, положим, вы ввели посев льна и клевера, — сейчас же потребуется множество других перемен, и если не сделать их, то предприятие не пойдет на лад. Потребуется изменить пахотные орудия и вместо сохи потреблять плуг, вместо деревянной бороны — железную и т. д.».

Трехполка умирала. Показали ее несостоятельность еще в конце XVIII века Болотов и Комов. Были, однако, у нее и защитники. В 1834 году Н. Н. Муравьев, крупный помещик из-под Можайска, писал по поводу переведенной тогда с немецкого книги А. Тэера о плодосмене: «Мнение Тэерово весьма справедливо в отношении Германии, но для России, при настоящем нашем положении, совсем неприлично. Во-первых, потому что население в России слишком редко, а скот очень дешев. У нас долго еще не увеличится народонаселение до такой степени, чтобы говядина очень вздорожала. Во-вторых, потому что русские крестьяне, несмотря на дешевизну мяса, в силу простой привычки не употребляют оное в пищу… Не дороговизна говядины причиною, что крестьяне редко ее употребляют, а просто привычка довольствоваться хлебной, овощной и молочной пищею».

Вместо введения «новомодных» севооборотов Муравьев рекомендовал чаще сечь мужиков, дабы они лучше исполняли «свои уроки».

Но, несмотря на все усилия сторонников кнута как основного агротехнического приема новое все же пробивало себе дорогу. Помещики «новой» формации решительно заводили и севообороты, и новые стальные плуги, и сеялки, перестраивали хозяйства на товарные капиталистические рельсы. Конечно, чаще всего при этом очень мало заботились об агрономических основаниях: выгода, доходность новой системы выдвигались на первый план.

Однако как только плодосмен стал реальностью, возникла и чисто агрономическая проблема: что за чем сеять? Следовало изучить влияние на почву различных растений, понять, как они «относятся друг к другу».

Накануне нового, XIX столетия И. М. Комов, автор первых агрономических руководств в России, серьезно раздумывал над вопросами: «Получать ли от коровы молоко или навоз? А также получать ли с мала много или со многа — мало?»

Вопросы оказались серьезными. Чтобы ответить на них, Комову пришлось разделить растения на две категории: истощающие почву и оную обогащающие.

К числу растений-грабителей были отнесены зерновые и масличные; к числу благодетелей — корнеплоды и травы.

Подобное резкое деление на хороших и плохих объяснялось не столько знанием существа вопроса, сколько реакцией на старую зернопаровую систему: раз земля из-за нее истощается — значит всему виной зерновые. С другой стороны, Комов понимал, что если «всегда хлеб сеять — земля, а если беспрерывно овощи или траву — то земледелец скоро обеднеет».

Отсюда-то и возникает необходимость, как сказал бы современный математик, решения задачи на «оптимум».

Ни в конце XVIII, ни в начале XIX столетий эта задача, конечно, не могла быть решена. Дело ограничивалось главным образом разговорами на данную тему, да изучением, как влияет новая плодосменная система на «производство навоза». Именно в возможности его резкого увеличения, обусловленного ростом численности и упитанности скота, видели сторонники плодосмена гарантию к восстановлению плодородия почв. По существу, здесь еще до Либиха была сформулирована все та же идея возврата — только с позиций гумусной, а не минеральной теории питания.

Гумус искусственно на фабрике не сделаешь, его производство «в руках коровы». Чтобы она больше производила, ее следует обильнее кормить, даже за счет уменьшения площадей под хлебом насущным, что все равно воздастся сторицей! Так на корову стали смотреть не только как на производительницу молока и мяса, но и как на фабрику по выработке навоза.

Надо сказать, что промышленная революция и развитие капитализма вообще очень способствовали установлению точки зрения на сельское хозяйство как на своего рода промышленность. Особенно отчетливо выразил эту мысль Альбрехт Тэер в самом начале XIX века. «Сельское хозяйство, — писал он, — есть промышленность, имеющая целью приобрести доход или получить деньги посредством произведения растительных и животных веществ».

Тэер, безусловно, был очень крупной фигурой в истории немецкой агрономической мысли, и до сих пор признается в Германии «отцом рационального сельского хозяйства».

Земледелие, по Тэеру, следовало вести как хорошую бухгалтерскую книгу: оно должно быть всегда сбалансировано. И если, не дай бог, чего-нибудь недоучесть — банкротство наступает мгновенно и неминуемо. Поэтому-то «отец» рекомендовал весьма всесторонний подход к проблемам сельского хозяйства, исповедовал строго аналитический метод их решения. Он даже попытался установить точную меру плодородия, которую выражал в особых градусах.

Конечно, такая точка зрения в то время была нереальна и, как писал сам Тэер, могла «занимать воображение, но вводить в заблуждение рассудок». Градусы не привились. Мало того, и полторы сотни лет спустя мы не можем еще гарантировать большой точности в предсказаниях эффективности земледелия на несколько лет вперед. Слишком уж многофакторной оказалась эта математическая зависимость…

Обычная математическая формула, как известно, состоит из двух частей, соединенных знаком равенства. Если в левой поместить эффективность земледельческого производства Е, то что должно стоять справа?

А впрочем, что это за Е? Урожай? Какой? За год Е равно урожайности и зерновых, и кормовых, и технических… Однако складывать пшеницу с репой или картофель с коноплей как-то неудобно. Так что просто валовым сбором (центнеров с гектара) Е не оценишь.

Но тогда Е — доход? Если так, то эффективность — функция не только труда земледельца, но и рыночной конъюнктуры, которая в условиях капитализма — самое первое по значимости. Вспомните хотя бы сообщения о сотнях и тысячах тонн зерна, выброшенного в океан, о тысячах гектаров неубранных кукурузных полей. В этих условиях, чтобы определить доходность хозяйства Е, мало быть отличным агрономом, надо еще обладать даром прорицателя, суметь предсказать очередной зигзаг капиталистической анархии производства.

В условиях социалистического планового хозяйства проблема конъюнктуры снимается, но и здесь возникает вопрос вопросов: сегодня получили большой доход. А не повлечет ли это за собой снижение доходов завтра? Другими словами, прав ли все же Комов, полагавший, что «лучше с мала много»? А может быть, как раз наоборот — «с многа мало»? Например, современное европейское земледелие следует заветам Комова. А американцы предпочитают снимать вдвое меньший урожай при меньших затратах, считая тем самым, что они не только получают достаточный доход, но еще и сберегают землю. Европейское земледелие очень интенсивное, «напичканное» удобрениями и машинами. Американское — более экстенсивное. Пока довольны и те и другие. А что покажет будущее? Как все же обстоит дело с землей? Какая система для ее будущего лучше?

Так что Тэер не столько решил, сколько поставил перед сельским хозяйством фундаментальнейший вопрос, — что считать эффективностью, стоящей слева в формуле плодородия.

Впрочем, на этот вопрос можно все же с грехом пополам ответить. А вот на вопрос: что стоит справа — ответить куда труднее.

Справа стоит земля с ее многообразными, сложными и непрерывно меняющимися свойствами. Здесь же и человек с его машинами, агротехникой, удобрениями и химикалиями. Справа стоят и растения с их разнообразными требованиями и капризами.

Тэер, кстати, не пошел дальше Комова в оценке отношения растения к почве: для него все они тоже либо «хорошие», либо «плохие». Да и не удивительно: и Комов, и Тэер были «гумусниками»; они полагали, что растения едят «тлен земной». Докопаться до различий в требовательности растений к питанию они никак не могли.

С развитием агрохимии кое-что прояснилось. Около середины XIX века установили, хотя и приближенно, что все растения, возделываемые человеком, можно разделить на три группы.

К первой отнесли зерновые. Оказалось, что эти культуры потребляют очень много азота и фосфора и мало — калия.

Вторая группа, бобовые, азота вовсе из почвы не забирает, получая его непосредственно из воздуха. Так что бобовые даже обогащают почву этим ценным элементом. Зато этой группе нужно много кальция, фосфора и калия. Правда, за счет длинных корней перечисленные продукты питания достаются главным образом не из пахотного, а более глубокого подпахотного горизонта.

Третьей группе, пропашным, избыток азота даже вреден. Зато для них «показаны» калий и в небольших дозах все тот же фосфор.

Таким образом складывалась весьма стройная и внешне очень логичная схема, базировавшаяся на «правильном» севообороте. Вот, например, довольно уже старинный «рейнский» плодосмен. Начинался он с хорошо удобренного поля сахарной свеклы. Предшественником ее были зерновые, так что азота в почве было мало. За год его запасы восстанавливались, и на второй год пользования сеяли пшеницу, потом — менее требовательную рожь. К четвертому году запасы азота истощались, снижалось содержание фосфора и калия. Наступало время сеять бобовые (чаще всего клевер), накапливающие азот. Заканчивалась ротация вновь зерновыми, между которыми иногда «втискивали» еще картофель.

Паровое поле при этом чаще всего вовсе упразднялось. Это диктовалось не столько заботами о земле, сколько экономическими соображениями: при плодосменном севообороте все поля должны быть заняты, все должны давать доход, а не «гулять под паром».

Итак, вновь мы приходим (который уже раз!) к выводу о том, что задача решена. Сменяя друг друга на одной земле, каждое растение берет из нее одно, а оставляет другое. Наступает своего рода равновесие: растения сами заботятся друг о друге. Но давайте обратимся к некоторым примерам из практики.

Еще в середине прошлого столетия склонные к скептицизму ученые решили: раз теория утверждает, что нужно чередование культур, то и давайте сделаем все… наоборот. Начнем сеять пшеницу по пшенице или рожь по ржи. Такие опыты были заложены, и вот уже более 100 лет в Ротамстэде (Англия) и более 80 в Галле (Германия) продолжается бессменный высев колосовых. Год за годом без перерыва — один и тот же злак. И что же? Урожаи оказываются вполне «на уровне» плодосмена и не слишком разнятся по годам. Конечно, поля удобряют, но ведь теория утверждала, что без смены культур вообще ничего не выйдет. И не доказала ли свою несостоятельность зерновая трехполка?

Кстати, еще раз о трехполке. В 1901 году в Бреслау были заложены опыты, длившиеся 21 год. Сопоставлялись следующие системы:

1. Однопольная — рожь (подряд 21 год).

2. Классическая трехполка: пар — озимые — яровые.

3. Улучшенная трехполка: сахарная свекла (вместо пара) — озимые — яровые.

4. Плодосмен: картофель — ячмень — клевер — пшеница — горох — рожь.

5. Травопольный севооборот: люцерна — рапс — пшеница — картофель — овес — горох — рожь.

Как вы думаете, где за 21 год был получен наивысший суммарный эффект? На улучшенной трехполке! Ее показатели были в 1,73 раза выше плодосмена!

Подобные казусы с плодосменом происходили и раньше, еще в XIX столетии. Не мудрено, что в России далеко не все ученые ратовали за эту систему.

Надо сказать, что нам, восточным славянам, не очень повезло. Когда предки нынешних европейских народов вторгались в пределы Европы, мы, вероятно, шли сзади. Выражаясь языком военных, — в арьергарде. Миссия в общем-то тяжкая. Пока храбрые индогерманцы, бряцая мечами, покоряли простодушных и курносых праевропейцев, индославяне отбивались от наступавших на пятки степняков-азиатов. В результате доблестному авангарду достались лучшие земли и защищенный тыл, остальным — степные просторы, открытые для ветров и кочевников.

Все основные пахотные земли Центральной и Западной Европы получают более 500 миллиметров осадков в год. Для основной же нашей житницы, степной полосы Украины и Северного Кавказа, 500 миллиметров — голубая мечта, желанный потолок. Юго-восток набирает еще меньше — 300. Правда, земля здесь отличная, да что в ней толку, если бог дождя не дал! Недаром пословица утверждала: «Не земля родит, а небо».

Подобное положение вещей не могло не сказаться как на нашем земледелии, так и на характере мышления российских агрономов. Крупнейший авторитет в области земледелия первой половины XIX столетия профессор М. Г. Павлов решительно предостерегал от моды на европейские новшества и призывал «расторгнуть узы рабского подражания и явиться на сцену свою под руководством науки».

Подобное стремление к оригинальности объяснялось вовсе не тщеславием. Известный агроном Я. А. Линовский еще в 40-х годах, сразу же после выхода в свет книги Либиха, писал: «Теория Либиха, будучи основана на зыбких, сомнительных началах, кажется мне одностороннею, неудовлетворительною… Не подлежит сомнению, что соли и щелочные основания, находящиеся в земле, возвышают плодородие почв, но не потому только, что они сообщают растениям то или иное минеральное начало, а более оттого, что ускоряют гниение органических материй, превращение их в питательные соки, что уничтожают находящиеся в земле разные кислоты и другие вредные вещества, что изменяют физические свойства почв, способность их воспринимать действия внешних стихий природы».

Богатство черноземов, недостаток влаги и нищета русского крестьянства заставляли русских агрономов с большой осторожностью относиться к плодосмену. Внимание исследователей было направлено на изучение физических свойств почвы, ее отношение к воде и воздуху. Отсюда — вся русская школа почвоведения. Отсюда же и совершенно иной, нежели в Европе, подход к изучению севооборотов. Для немцев всегда главным было — что забирает растение из почвы, не слишком богатой от природы и сильно истощенной тысячелетней культурой. Для русского же степняка — основное: как влияет растение на физические свойства пашни, а пищи в ней хватит в избытке еще на тысячу лет!

Первым указал на значение физических свойств чернозема В. В. Докучаев. Его современник П. А. Костычев разработал стройную теорию процесса воссоздания структуры под покровом трав, а В. Р. Вильямс на базе этой теории развил учение о травопольном севообороте. Рассуждал он примерно так.

За тысячи лет до наших дней люди уже пахали землю. Забрав за несколько лет с поля все, что можно, обнаруживали, что оно «выпахалось», и бросали его на произвол судьбы. Природа пустоты не терпит: поле немедленно зарастало бурьяном и другими однолетними сорняками. Через несколько лет они вытеснялись многолетними травами, а годков этак через 30–40 залежь, под пологом многолетних трав, всю покрытую седым ковылем, от девственной целины и отличить невозможно было.

Выпаханное поле структуры не имеет, с поверхности оно распылено, уплотнено, в нем нарушен водный и воздушный режимы. За 30–40 лет многолетние растения ремонтируют почву: каждый ее комочек оплетается сеткой корней. Отмирая, корни увеличивают содержание склеивающего частицы перегноя и одновременно оставляют мелкие пустоты. Раздвигая почву, корни спрессовывают комочки в агрегаты.

Одним словом, если «западники» обратили внимание на то, что многолетние травы накапливают в почве запасы азотистой пищи, то Вильямс нашел, что они восстанавливают, ремонтируют структуру почвы. А о значении последней мы уже говорили.

Если в плодосмене травы рассматривались как накопители азота и источник ценного корма, то травопольный севооборот придает им главное значение в деле борьбы за плодородие. Соответственно увеличиваются занимаемые ими площади. Конечно, 30–40 лет держать поле под травами, в состоянии капитального ремонта, в современных условиях нечего и думать. Вильямс, однако, полагал, что один-два года для хотя бы текущего ремонта — срок достаточный…

Травопольная система до 50-х годов у нас и пропагандировалась, и внедрялась повсеместно: от Дальнего Востока и Средней Азии до Прикарпатья. Что ж, система, казалось бы, вполне научно обоснованная. Ну а итог?

В районах недостаточного увлажнения (основных зерновых) травы давали урожай очень низкий. В результате огромные площади забирались из-под ценных зерновых, а кормовая проблема оставалась нерешенной. Кроме того, в условиях повышенной сухости травы развивались слабо и не успевали оказать практически ощутимого влияния на восстановление структуры. Не способствовали они и интенсивному накоплению в пашне органического вещества. А тут еще кое-где, увлекшись травопольной системой и приняв ее за истину в последней инстанции, снизили внимание к удобрению полей или вовсе его прекратили.

Для северных и центральных районов повышенной влажности травопольная система оказалась более эффективной, однако речь-то шла главным образом о восстановлении структурности черноземов — основного почвенного богатства страны!

В середине 50-х годов неэффективность повсеместного использования травопольной системы казалась очевидной. Большинство хозяйств переключилось на плодосмен, хотя травопольная система в ряде районов была сохранена. Хорошо?

Да, как будто. Но беда в том, что вместе с травопольем с полей выкинули и многолетние травы. Завели кукурузу, резко увеличили площади под пропашными, кое-где отказались от пара. Однако последующие годы показали, что на нашем юге все пропашные — культуры эрозионно-опасные, что без трав не решить ни кормовой проблемы, ни проблемы защиты почв от эрозии.

В последующие годы посевы кукурузы на юго-востоке стали уменьшать, и вновь неоправданно: трава травой, а кукуруза тоже нужна.

Все тесно связано в сельском хозяйстве, а последствия «перегибов» сказываются в течение многих лет.

Современное массовое промышленное производство трудно перестраивать при переходе на выпуск новых машин. И все же за год-два перестройку можно осуществить на любом заводе.

В сельском хозяйстве подобные переходы должны быть более длительными и плавными. Здесь в производстве участвует сама природа. А она резких скачков не выносит.