Острог на Печоре: О государевой крепости, протопопе Аввакуме и его соузниках

Раскол

Аввакум Петров, сын деревенского священника, родился 20 ноября 1620 года в селе Григорово^{1} Закудемского стана Нижегородского уезда. Отец его, питавший пристрастие к «питья хмельнова», умер в 1636 году, а мать Мария (в иночестве Марфа), постница и молитвенница, после смерти мужа ушла в монастырь. На плечи Аввакума легла нелегкая забота о младших братьях.^{2}

В 1630 году Аввакум женился на 14-летней бедной сиротине Настасье, дочери григоровского кузнеца Марка, ставшей ему не только верной женой, но и стойкой, мужественной соратницей. Анастасия Марковна в полной мере разделила с неукротимым мужем его многострадальную, трагическую судьбу.

В 1642 году Аввакум рукоположен в дьяконы, 1644-м — в попы в селе Лопатицы Нижегородского уезда. Крутой нрав и аскетический характер священника вызвали возмущение у прихожан и местных властей. Аввакум, спасаясь от их преследований, в 1647 году бежал с семьей в Москву. Здесь он примкнул к кружку ревнителей благочестия, который возглавлял царский духовник Стефан Вонифатьев.^{3}

В него входил и будущий патриарх всея Руси Никон. Этому кружку покровительствовал царь Алексей Михайлович. Он надеялся найти в нем поддержку церковным реформам, направленным на укрепление царской власти и международного положения Русского государства.

Получив поддержку в Москве, Аввакум возвращается к себе на родину, в село Лопатицы. Но ревностное несение службы и борьба за исправление нравов вновь навлекают на него гнев простых прихожан и начальников. В мае 1652 года, спасаясь бегством от разъяренной толпы прихожан, Аввакум возвращается в Москву. Здесь он получает назначение в город Юрьевец-Повольский (ныне город Юрьевец Ивановской области. — Н. О.), где и «поставляется» в протопопы. В конце того же года Аввакум вновь возвращается в Москву и начинает служить в кремлевском Казанском соборе, протопопом в котором был его покровитель Иоанн Неронов.^{4}

В июне 1652 года, после смерти патриарха Иосифа, на патриарший престол был возведен митрополит Никон,^{5} который к этому времени успел в своих взглядах разойтись с ревнителями благочестия. Свою патриаршую деятельность он начал с церковных реформ. В 1653 году последовало распоряжение о замене при богослужении земных поклонов поясными, а двуперстного крестного знамения — троеперстным. Затем последовало распоряжение сверить Богослужебные книги с греческими, изъять иконы, написанные по русским образцам. Вышли и другие распоряжения, направленные на исправление старых церковных обычаев. Всех несогласных подвергли суровым наказаниям.

Реформы вызвали противодействие со стороны ревнителей старых церковных обычаев. Староверческая оппозиция, возглавляемая на первых порах Иоанном Нероновым, выступила с резким протестом против Никоновых новин. После ареста в августе 1653 года Иоанна Неронова ее лидером стал Аввакум. Протест оппозиции был вызван не только тем, что Никон посягнул на освященный веками православный обряд. В церковных реформах Никона она увидела посягательство на весь национальный быт русского народа. Ведь с этим укладом было крепко связано все православие. После крушения Византии крепнущая Русь считалась оплотом православной веры. И коль рушится православие, значит, гибнет Русь. «Мерзость запустения, непреподобно священство и прелесть антихристова на святом месте поставиться, сиречь на олтари неправославная служба, еще видим ныне сбывшееся. Иного отступления уже нигде не будет: везде бо бысть последняя Русь зде».[183]

Вскоре после ареста Неронова Аввакум вместе с костромским протопопом Даниилом пишет челобитную, в ней он просит за Неронова. Но того отправляют в ссылку.

В знак протеста Аввакум демонстративно переносит службу в сушило (сарай. — Н. О.), где проповедует свои воззрения и открыто выступает против нововведений Никона.

В ночь на 13 августа 1653 года здесь, в сушиле, Аввакума вместе с единомышленниками арестовали и, доставив на Патриарший двор, посадили на цепь. Затем, скованного, на телеге перевезли в Спасо-Андроников монастырь, где бросили на цепи в темницу. За непокорность морили голодом, истязали и, как писал сам Аввакум, «за волосы дерут, и под бока толкают, и за чеп трогают, и в глаза плюют».[184] От дальнейших истязаний и расстрижения его спасло заступничество царя Алексея Михайловича.

В начале сентября того же года протопопа отвезли в Сибирский приказ и отдали дьяку Третьяку Васильеву Башмаку, который был тайным сторонником протопопа.

17 сентября 1653 года по указу царя Аввакум «за ево многое бесчинство» вместе с семьей был отправлен в Сибирь.

Весной 1654 года патриарх Никон созвал церковный Собор и при поддержке царя добился одобрения проводимых им церковных реформ. Всех приверженцев старых церковных обычаев (старообрядцев. — Н. О.), не согласных с реформами Никона, решением Собора отлучили от Церкви и предали анафеме. Так в Русской Церкви произошел раскол.

В сибирской ссылке

В конце декабря 1653 года Аввакума с женой и малолетними детьми доставили в Тобольск, где он прожил до конца июля 1655 года. Здесь ему покровительствовал тобольский воевода Василий Хилков и сибирский архиепископ Симеон,^{6} который добился для Аввакума разрешения служить в кафедральном соборе.

В Тобольске у Аввакума произошло столкновение с архиепископским дьяконом Иваном Струной. Тот во время отсутствия архиепископа сочинил донос на Аввакума и сказал на него «слово и дело государево».

Архиепископ Симеон не смог защитить протопопа, и по указу царя его вместе с семьей перевели в Якутский острог с запрещением служить Божественные службы. Но в пути, во время остановки в Енисейске, поступил новый указ, которым повелевалось отправить Аввакума в Даурию вместе с полком воеводы Афанасия Пашкова. Зверства этого воеводы Аввакум наблюдал еще в Енисейске, где тот бил и мучил подьячих и даже «человека своего» без государева указа велел казнить.[185] «И я много разговаривал ему, — вспоминал позднее протопоп в своем „Житии“, — да и сам в руки попал. А с Москвы от Никона ему приказано мучить меня».[186]

Отряд Пашкова в составе 420 стрельцов и казаков на 40 дощаниках выступил из Енисейска 18 июля 1656 года. Хотя Аввакума послали в отряд Пашкова вместо белого попа, грозный воевода отнял у него атрибуты священнослужения и заставил вместе с казаками выполнять все тяжелые работы: тянуть лямками суда, гнать плоты, сплавлять лес. Все это выполнялось в невероятно суровых условиях под жестким присмотром приставов.

Аввакум так описывает страшную картину подневольного труда: «Лес гнали городовой и хоромной, есть стало нечева, люди стали мереть з голоду и от водяныя бродни. Река песчаная, засыпная, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки большие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие, огонь да встряска (пытка на дыбе с прижиганием огнем. — Н. О.). Люди голодные, лишо станут бить, ано и умереть, и без битья насилу человек дышит».

«На Нерче-реке (приток Шилки. — Н. О.), — писал Аввакум, — все люди з голоду померли, осталось небольшое место. По степям скитаяся и по лесу, траву и корение копали, а мы с ними же. Иное кобылятины Бог даст, а иное от волков пораженных зверей кости находили. И что у волка осталось, то мы глодали, а иные и самых озяблых волков и лисиц ели».

В челобитной царю Алексею Михайловичу, написанной после возвращения из сибирской ссылки, Аввакум вспоминает об этом: «И от тоя нужды человек с пятьсот померло… А иных он, воевода Афонасей Пашков, пережег огнем и перебил кнутьем до смерти, якоже и меня мучил».

Однажды на реке Тунгуске,^{7} у Долгого порога, воевода избил Аввакума и уже избитому нанес ему по спине кнутом семьдесят два удара за «малое писанище» (в нем воевода осуждался за грубость и жестокость).

После издевательств протопопу сковали руки и ноги и, полунагого, бросили в лодку, где он под проливным осенним дождем пролежал всю ночь. На следующий день, полураздетого и скованного, в цепях, повезли на лодке дальше. Сверху дождь и снег, а на плечи был накинут лишь кафтанишко. По спине и по брюху лила вода. Когда приплыли к порогу Падуну Большому, по приказу воеводы протопопа вытащили из лодки и «по каменью скована около порога тово тащили».

В Братском остроге,^{8} куда привезли Аввакума, его, закованного в цепи, бросили в тюрьму и там «в студеной башне» держали полураздетого пять недель и лишь на шестую — перевели в теплую избу. Тут он с аманатами (заложниками из знатных местных племен. — Н. О.) и с собаками зимовал «скован», а жена «з детми верст з двадцеть была сослана» и там бродила по миру, чтобы не умереть с голоду.

Здесь, в Даурской земле, от мук и голода умерли два малолетних сына Аввакума.

Невозможно перечислить все издевательства, которым подвергал непокорного протопопа воевода Пашков. О его зверствах стало известно властям, и он был отозван в Москву.

Последовал царский указ, разрешавший вернуться в столицу и протопопу Аввакуму. Через месяц после отъезда Пашкова он тоже покинул острог, прихватив с собой старых, больных и раненых людей, брошенных воеводой. По дороге из Сибири Аввакум вместе с семьей в 1662–1663 годах зимовал в Енисейске, а с конца июня 1663 года по середину февраля 1664 года — в Тобольске, где встречался с находившимся в ссылке за приверженность старым церковным обрядам романовским попом Лазарем и ссыльным Юрием Крижаничем.^{9}

Ни суровый климат Сибири, ни издевательства Пашкова, ни смерть родных детей не сломили гордый дух мужественного борца и обличителя. Он не изменил себе и остался твердым защитником старых церковных обычаев. Именно в Сибири родилась слава о протопопе Аввакуме как о герое-мученике, страдальце за правду, здесь же развился его талант проповедника.

Возвращаясь из ссылки, Аввакум, как об этом свидетельствует он сам, по городам, и селам, и в пустых местах слово Божие проповедовал и обличал никонианскую ересь, отстаивая «истинну и правую веру о Христе Исусе».[187] В Сибири у Аввакума осталось немало учеников и последователей.

Возвращение в Москву

Весной 1664 года Аввакум с семьей возвратился в столицу, до которой они брели два года. Здесь, в Москве, их приютила в своем доме Федосья Прокофьевна Морозова, которая считала его своим другом и учителем. Аввакум вспоминал: «У света моей, у Федосьи Прокопьевны Морозовы, не выходя, жил во дворе, понеже дочь мне духовная…»[188]

Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович. Прорись из Сийского иконописного подлинника. Конец XVII в. ГПБ (Санкт-Петербург)

Возвратившегося из ссылки Аввакума царь и знатные вельможи милостиво приняли, «яко ангела Божия», щедро одарили и сулили придворные должности. Алексей Михайлович, оказав протопопу подчеркнутое уважение, предложил стать его духовником. Царю крайне нужна была поддержка такого человека, в котором народ видел своего заступника. Он велел поместить Аввакума на монастырском подворье в Кремле.

«В походы ходя мимо двора моево, благословляяся и кланяяся со мною, сам о здоровье меня спрашивал часто. В ыную пору, миленькой, и шапку уронил, покланяяся со мною. И давали мне место, где бы я захотел, и в духовники звали, чтоб я с ними в вере соединился».[189]

Но ласки и щедроты не соблазнили Аввакума. Он не отказался от своих убеждений: совесть его осталась неподкупной.

В это время Никона отстранили от патриаршества. Аввакум надеялся, что сие событие означает возврат к старой вере. Но царь не собирался отказываться от церковных реформ. И Аввакум вновь включился в активную борьбу против «никоновых новин». Протопоп открыто проповедовал: священники, принявшие исправленные служебники и совершающие богослужение по ним, — не истинные пастыри Божии, и учил не повиноваться им, не принимать от них причащения. Проповеди и писания Аввакума имели большой успех у населения Москвы и многих отторгли от Церкви. Не довольствуясь этим, Аввакум через своего верного ученика юродивого^{10} Федора передает челобитную царю, в которой просит, чтоб он старое «благочестие взыскал и мати нашу, общую святую церковь, от ересей оборонил и на престол бы патриаршеский пастыря православнова учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика».[190]

Никон, по характеристике протопопа, — «носатый и брюхатый борзой кобель», «овчеобразный волк», «адов пес», «лис», «плутишко». Он, будучи патриархом, вел распутный образ жизни и имел любовниц.

К этой челобитной Аввакум приобщил «записку» с описанием издевательств и мучений, которым подвергал его семью даурский воевода Афанасий Пашков. Протопоп просил царя спасти душу воеводы, не губить его, а велеть ему «пострищись». Царь отверг просьбы Аввакума о «взыскании старого благочестия», но с головой выдал ему грозного воеводу Пашкова, которого постригли в кремлевском Чудовском монастыре. Вскоре тот умер.

Не удовлетворенный ответом царя на первую челобитную, Аввакум 22 августа 1664 года передает ему вторую. Содержание ее до нас не дошло. Зато мы знаем, как поплатился Аввакум за свои смелые и дерзкие высказывания. Царь терпеть уже дальше не смог и принял решение о высылке непокорного в Пустозерск.

В Окладниковой слободе

Всего через полгода после возвращения из Сибири — новая ссылка. 22 августа 1664 года протопопа с семьей и домочадцами (всего 12 человек) отправили из Москвы в далекий Пустозерский острог.

Путь к нему лежал через Вологду, Великий Устюг, Холмогоры и Мезень. Аввакум, пользуясь каждым удобным случаем, выступал с обличением церковных реформаторов. В своем «Житии» он пишет, что по городам «паки их, пестрообразных зверей, обличал».[191]

В октябре Аввакум с великим трудом добрался до Холмогор. В дороге заболели малые дети, да и жена Анастасия Марковна приболела (она была на сносях). С разрешения двинского воеводы князя Осипа Ивановича Щербатова Аввакумова семья задержалась в Холмогорах. Отсюда протопоп направил царю челобитную, в ней сообщил, что «с великою нуждею доволокся до Колмогор», откуда в Пустозерский острог надо было ехать на оленях, и он боялся, «чтоб робятишка на пути не примерли с нужи». Аввакум просил у царя разрешения остаться в Холмогорах, напоминая, что в даурской стороне у него два сына «от нужи умерли».[192]

Челобитную отвез в Москву и 21 ноября передал царю юродивый Киприян. О смягчении участи протопопа ходатайствовали также и его московские друзья. Но, несмотря на это, в Холмогорах Аввакума не оставили. Через полтора месяца его вместе с семьей отправили на Мезень, куда они прибыли 29 декабря 1664 года.

Здесь произошла вынужденная остановка. Мезенский воевода Алексей Цехановецкий не смог отправить сосланного дальше, так как кеврольские и верховские (с верховьев реки Мезени. — Н. О.) крестьяне подняли бунт, отказавшись дать прогонные деньги и подводы. Воевода сообщал царю: «И как, великий государь, кеврольцы и Кеврольского уезду крестьяне учинили бунт, и мне, холопу твоему, учинились во всем непослушны, и заказщику денег не дали, и мне, холопу твоему, протопопа Аввакума с Мезени в Пустозерской острог отпустить нечим».[193]

Тогда же мезенский и олемский сотский Насонко Филиппов и посыльщики Иваков Леонтьев с товарищами направили челобитную царю, в которой писали, что крестьянами с мезенских олемских сошек хлебные запасы и деньги отпущены сполна. Аввакум не отправлен в Пустозерск не по их вине, а по вине кеврольцев и верховцев. Челобитчики просили не быть в «отпусках» за кеврольских и верховских крестьян и не дать мезенским и олемским «сиротам в конец погибнуть». На обороте отписки воеводы Цехановецкого сделана помета: «… в Кевролу послать государеву грамоту к старостам и целовальникам — за ослушанье будут в наказанье беспощады».[194] Были ли наказаны за ослушание кеврольские и верховские крестьяне, неизвестно.

Остановкой Аввакума на Мезени воспользовались и его московские доброхоты, и царь разрешил оставить Аввакума на Мезени в Окладниковой слободе.^{11} В то же время властями не был решен вопрос о выдаче средств на содержание Аввакума и его родни, а мезенский воевода без разрешения властей тратить деньги из казны не смел.

Оказавшись в таком положении, Аввакум в начале января 1665 года отправляет челобитную царю Алексею Михайловичу: «А корму мне твоего, государь, ис казны не идет, терплю всякую нужду. Милосердный государь… пожалуй меня, богомольца своего, не вели нас, двенадцать человек поморить безгодною смертию з голоду и без одежды и вели, государь, нам из своея государевы казны давать корм по своему государеву усмотрению, хотя человеку по алтыну на день, чем бы нам в сих безхлебных странах быть сытым».[195]

Об этом же просит в своей отписке воевода Алексей Цехановецкий. Очевидно, вопрос о выдаче кормовых денег был все-таки решен положительно, так как переписка на эту тему быстро прекратилась.

В неопубликованном Прянишковском рукописном списке «Жития» Аввакума, хранящемся в Российской государственной библиотеке, протопоп объяснял свою остановку на Мезени Божьей волей: «И Бог остановил нас своим помыслом у окияна моря на Мезени; от Москвы 1700 верст будет и жил тут полтора года на море з детьми, промышляя рыбу и кормился; благодаря Бога, а иное добрые люди, светы, з голоду не уморили, божиим мановением».[196]

Аввакумово семейство проживало в Окладниковой слободе в отдельной избе. Здесь у протопопа родился сын, которого он окрестил Афанасием. В слободе Аввакум правил службу в местной Богоявленской церкви. По народному преданию, голос у него был настолько мощный, что во время богослужения был слышен на другом конце слободы. Позднее в этой же церкви около десяти лет служил дьячком его старший сын Иван.

На Мезени Аввакум подружился с местным воеводой поляком Алексеем Цехановецким, стал вхож в его дом и сумел обратить в православную веру жену воеводы католичку Ядвигу, ставшую на Руси Евдокией. Он причастил ее перед смертью и предал погребению в Малой слободке^{12} — не у церкви, на берегу похоронил. Она сама «изволила место то, как жива была».[197]

Аввакум продолжал поддерживать связь со своими московскими друзьями: переписывался с игуменом Златоустовского монастыря Феоктистом^{13} и Андреем Самойловым^{14} и другими единомышленниками. Они сообщали ему обо всем, что делается в столице.

Протопоп призывал соратников не падать духом и продолжать борьбу с никонианами. Он убеждал своих прихожан твердо стоять за «древлее благочестие», за «истинную» веру.

Полтора года прожил Аввакум на Мезени, всецело отдаваясь деятельности проповедника и вдохновителя старообрядчества.

А тем временем над его головой сгущались тучи и собиралась гроза.

Ссылка в Пустозерск

Активная деятельность протопопа Аввакума и его соратников приобретала широкий размах и завоевывала по всей Руси все большее число сторонников. Это вызывало очень серьезное беспокойство официальной Церкви, и она решила окончательно и навсегда расправиться со своими противниками.

В феврале 1666 года в Москве собрался церковный Собор. Сюда из разных мест России доставили в кандалах ссыльных мятежных раскольников.

1 марта привезли в Москву и Аввакума с двумя его старшими сыновьями Иваном и Прокопием. Протопоп сначала попал к митрополиту Крутицкому Павлу.^{15} Тот первое время не стеснял свободы Аввакума, пытаясь уговорами склонить его на свою сторону.

Протопоп, пользуясь предоставленной ему свободой, встретился с единомышленниками и две ночи провел в ненасытных беседах со своей духовной дочерью боярыней Федосьей Морозовой. Они говорили «како постражем за истинну, и аще и смерть приимем — друг друга не выдадим».[198]

Митрополиту Павлу не удалось переубедить мятежника. Через пять дней Аввакум вновь был взят под стражу и отвезен в Пафнутьев монастырь^{16} близ города Боровска.

Там в «темной полатке» он, посаженный на цепь, провел 10 недель. Все это время игумен монастыря Парфентий мучил его, «переменяя чепи». Приезжали уговаривать Аввакума различные светские и духовные лица, но все их усилия оказались тщетными.

12 мая 1666 года по приказу митрополита Павла протопопа срочно перевезли в Москву. На следующий день в Крестовой палате Патриаршего двора Аввакум предстал перед Собором. Митрополит Крутицкий Павел и архиепископ Рязанский Иларион^{17} снова пытались уговорить мятежника, но тот оставался непреклонным. Споры были бурными, Аввакум вел себя дерзко. Так же смело выступил перед Собором один из видных деятелей старообрядчества дьякон Федор Иванов.

В тот же день в Успенском соборе Кремля они были расстрижены и отлучены от Церкви. Аввакум вспоминал: «… ввели меня в крестовую, и стязався власти со мною много. Потом ввели в соборную церковь, по „Херувимской“, в обедню, стригли и проклинали меня, а я сопротиво их, врагов Божиих, проклинал. После меня в ту же обедню и дьякона Федора стригли и проклинали, — мятежно сильно в обедню ту было!»[199]

Окончательное решение судьбы протопопа Аввакума и дьякона Федора Собор отложил до приезда восточных патриархов, а расстриженных сковали цепями и посадили за решетку на Патриаршем дворе.

Духовная казнь Аввакума вызвала большое возмущение в Москве. Власти, опасаясь волнений, 15 мая, в полночь, тайно вывезли его вместе с дьяконом Федором, под усиленной охраной стрельцов, в Никольский монастырь^{18} на Угреше. Везли их, как вспоминал дьякон Федор, окружным путем по берегу реки Москвы да по болотам, чтобы никто из знакомых не увидал, куда их посадят.[200]

В монастыре Аввакума поместили в «полатку студеную» над ледником и продержали там под охраной стрельцов семнадцать недель. Но и в этих условиях Аввакум, пользуясь сочувствием охранявших его стрельцов, установил связь с единомышленниками на воле и сумел даже отправить письмо своей семье на Мезень.

Узнав о месте заточения Аввакума, к нему потянулись многочисленные поклонники. Под видом богомольцев они проникали на монастырский двор и беседовали с сидящим в темнице Аввакумом через окно. Дети протопопа Иван и Прокопий также приезжали сюда, разговаривали с отцом, пытались проникнуть к нему в темницу, но безуспешно.

7 июля 1666 года при очередной попытке проникнуть к отцу Иван и Прокопий были задержаны и после допроса отправлены в Покровский монастырь с приказанием держать их в монастырских трудах под надзором.

Но уже через три недели они подали прошение об освобождении «для всемирныя радости рождения благовернаго» царевича Ивана Алексеевича (родился 27 августа 1666 года. — Н. О.). 4 сентября их отпустили на поруки. Все это не прошло бесследно для Аввакума и вызвало новую перемену в его судьбе. 3 сентября под конвоем стрельцов неистового протопопа снова отправили в Пафнутьев монастырь. На этот раз игумену монастыря Парфентию было приказано «посадить Аввакума в тюрьму и… беречь накрепко» с великим опасением, чтоб он ис тюрьмы не убежал и «дурна никакова б над собою не учинил, и чернил и бумаги ему не давать, и никого к нему пускати не велеть, а корму давать как и прочим колодником».[201]

Аввакума заключили в темницу, и там, скованного цепями, держали почти год. В то же время власти не прекращали своих попыток заставить строптивца раскаяться «в противности Церкви». Сторонники и единомышленники Аввакума находили и здесь возможность повидаться, поговорить с протопопом.

Приезжал к нему тайно верный ученик и друг семьи юродивый Федор вместе с сыновьями Аввакума Иваном и Прокопием. Навещала протопопа и боярыня Морозова, которая все это время оказывала ему и его товарищам помощь. Приходила она к Аввакуму, как правило, вместе со своей сестрой, княгиней Евдокией Урусовой, и приводила с собой иных близких людей.

Вспоминая об этих многочисленных встречах, Аввакум писал: «… притече во юзилище ко мне, и по многим временам беседовахом. И иных с собою привождаше, утвержая на подвиги. И всех их исповедал во юзилище: ея и Евдокею, и Иванушка, и Анну, и Неонилу, и Федора,^{19} и святаго комкания сподобил их. Она же в пять недель мало не всегда жила у меня, словом Божиим укрепляяся. Иногда и обедали с Евдокеею со мною во юзилище, утешая меня, яко изверга».[202]

Все эти свидания организовывала духовная мать боярыни Морозовой старица Меланья.^{20} Она подкупала стражу, охранявшую Аввакума.

В начале ноября 1666 года в Москву прибыли вселенские патриархи. 21 декабря перед Собором предстал Никон, обвиненный в самовольном уходе с патриаршего престола, в оскорблении царя, в смуте и в жестоком обращении с людьми. Его лишили сана и сослали в далекий Ферапонтов монастырь. Новым патриархом был избран во всем послушный царю Иоасаф II.

И вот Собор под руководством нового патриарха приступил к рассмотрению дел церковного раскола. 13 мая решением Собора были прокляты старые церковные обряды. 17 июля 1666 года на заседание Собора в Крестовую палату Кремля доставили Аввакума. Патриархи долго и тщетно пытались вновь убедить его в правильности церковных нововведений.

Устав стоять перед увещевавшим его Собором, Аввакум отошел к дверям и со словами «Посидите вы, а я полежу» лег на пол. Протопопа снова взяли под стражу.

Такими же непреклонными в своих убеждениях остались и его единомышленники протопоп Никифор, поп Лазарь и соловецкий инок Епифаний. Всех их Собор предал анафеме и «иночества обнажиша, и острищи повелеша, и осудиша отослати к градскому суду».[203]

Осужденного Аввакума держали под стражей то в Москве, то в Никольском монастыре на Угреше. Царь Алексей Михайлович все еще надеялся уговорить смутьяна и посылал к нему разных светских и духовных лиц, но все их старания оказались тщетными.

По поручению царя в монастырскую темницу к Аввакуму приезжал Симеон Полоцкий^{21} и боярин Артамон Матвеев.^{22} Аввакум писал: «Зело было стезание много, разошлись яко пьяни, не могл поисти после крику». При расставании Матвеев сквозь зубы молвил, что «нам де с тобой не сообщно».[204] Но оказалось, «сообщно». Пути их впоследствии пересеклись в Пустозерске, куда Матвеев, попав в опалу, был сослан по указу царя Федора Алексеевича.

26 августа 1667 года последовал царский указ, в котором повелевалось: бывших протопопов Муромского — Аввакума, Симбирского — Микифора, распопу Лазаря и Епифанца за церковные расколы выслать из Москвы в Пустозерск.[205] На второй день состоялась казнь Лазаря и Епифания на Болотной площади.^{23} Им урезали языки. Аввакума по просьбе царицы от этого наказания избавили.

Надо отметить что и сам царь Алексей Михайлович испытывал к протопопу двоякое чувство. О том говорят его поступки. С одной стороны, царь санкционировал официальные карательные меры, принятые церковным Собором в отношении Аввакума, и в то же время, уважая его, веря в его чудодейственную силу, «чистое и непорочное, и богоподражательное житие», испрашивал у Аввакума благословение для себя и своей семьи. Перед отправкой протопопа в Пустозерск ему передали государеву просьбу: «Где ты ни будешь, не забывай нас в молитвах своих!»[206]

30 августа 1667 года Аввакум, Никифор, Лазарь и Епифаний на четырех ямских подводах в сопровождении сотника Акишева и десяти стрельцов были отправлены в далекий Пустозерский острог.

Ссылка дьякона Федора в Пустозерск была на некоторое время отложена и последовала только 21 февраля 1668 года. А все потому, что в октябре 1666 года тот сбежал из Покровского монастыря и какое-то время скрывался от властей. Указом повелевалось: «… у Благовещенского раздьякона у Фетки урезать язык и сослать в Пустоозеро».[207]

Меры, предпринятые царем Алексеем Михайловичем и церковным Собором против движения старообрядчества и его вдохновителей, не дали ожидаемых результатов. Напротив, жестокая расправа с Аввакумом и его сподвижниками вызвала взрыв возмущения у приверженцев старой веры. Раскольническое движение приобрело массовый характер.

В земляной тюрьме

Аввакуму, Епифанию, Лазарю и Никифору предстоял длинный и трудный путь в Пустозерск. Начальнику охраны Федору Акишину дали строгий наказ: не пускать никого к узникам и не давать им возможности общаться с народом. Но, несмотря на запрет, Аввакум находил возможность выступать перед людьми, проповедуя слово Божие и обличая безбожную лесть.

В Усть-Цильме на Печоре сохранилось такое предание. Во время остановки в этом селе Аввакум призвал собравшийся народ держаться старой веры. А когда его повезли дальше, он встал и, высоко взметнув руку «с крестом верным», крикнул: «Этого держитесь, не отступайтесь!». В селе Койнас, расположенном в верховьях реки Мезени (ныне Лешуконский район Архангельской области. — Н. О.), до сих пор рассказывают, как во время остановки Аввакум молился в местной церкви, построенной еще в 1657 году. С той поры церковь называют «Аввакумовской», а чтобы событие не позабылось, при въезде в село поставлен памятный деревянный крест.

Длительное путешествие закончилось 12 декабря. Аввакума, Епифания, Лазаря и Никифора доставили в Пустозерск. Местному воеводе Ивану Неелову царской грамотой предписывалось «тем ссыльным зделать тюрьму крепкую и огородить тыном вострым в длину и поперег по десяти сажен, а в тыну поставить 4 избы колодником сидеть, а меж тех изб перегородить тыном же, да сотнику и стрельцом для караулу избу».[208]

А до той поры, пока тюрьму не построят (что в условиях Пустозерска при отсутствии леса не могло быть исполнено быстро), воевода Неелов распорядился разместить узников в четырех избах, «очистя пустозерских крестьян избы».

20 апреля 1668 года в Пустозерск доставили дьякона Федора и поместили «на особном на пустом дворе, от прежних его соузников порознь».

В этот первый (до октября 1668 года) период ссылки пустозерские узники жили сравнительно свободно. Они общались друг с другом и вели духовные беседы. Особенно часто и подолгу беседовали между собой Аввакум и Епифаний. Аввакум рассказывал Епифанию о своей жизни, богатой приключениями и страданиями за истинную веру. Епифаний понудил Аввакума написать автобиографию-житие, объясняя всю важность этого труда для общего святого дела. В тот период узники наладили связи со своими единомышленниками в Москве и в других городах и сумели отправить несколько посланий.

Ссыльные испытывали большие лишения, особенно плохо было с едой и одеждой. Царским указом и грамотой предписывалось покупать для них на «помесячный корм» из царской казны, «ис таможених и ис кабацких сборов… по два четверика (это примерно сорок килограммов. — Н. О.) муки ржаные на хлеб да получетверику муки на квас на человека на месяц».[209]

На первый взгляд кажется, что это большая норма. Но надо помнить: мука была единственным продуктом питания, который выдавали узникам. На нее стража выменивала для ссыльных другие необходимые продукты, в том числе рыбу, мясо, соль. Муку также нередко приходилось обменивать на обувь, одежду и другие крайне необходимые вещи.

Вот тут-то и происходила утечка. Часть муки прилипала к рукам стражников. В челобитной царю, отправленной в феврале 1668 года, поп Лазарь жаловался, что хлеба дают им по «полутора фунта на сутки, да квасу нужнава, — ей, ей, и псам больше сего метают, а одеждишка нет же, ходим срамно и наго».[210]

На это же сетовал в челобитной, отправленной в конце 1668 года, Аввакум: «А корму твоего, государева, дают нам в вес — муки по одному пуду на месяц… Хорошо бы, государь, и побольши для нищие братии за ваше спасение».[211]

Мука в Пустозерском остроге была довольно дорогой, и расходы на ее покупку для узников вызывали беспокойство у местных чиновников. Пустозерские воеводы Леонтий и Иван Неплюевы в челобитной 1672 года сообщали: «А покупают в Пустоозерском остроге муку дорогою ценою, перед рускою, вологоцкою ценою втрое и вчетверо и дороже. И в этом твоей, великого государя, казне чинится убыль большая».[212]

Расселив узников порознь в освобожденных крестьянских избах, пустозерский воевода Иван Неелов начал строительство специальной тюрьмы. Пустозерцам совместно с ижемцами и устьцилемцами он велел готовить лес на тюрьму и на избы. В Ижемскую и Усть-Цилемскую слободки воевода послал памятку и велел крестьянам лес для строительства тюрьмы «по первому вешному водяному пути приплавить и плотников прислать».[213]

Однако строительство затянулось, так как ижемские и усть-цилемские крестьяне не выполнили предписание воеводы и в 1668 году лес по первому «вешному» пути не приплавили и плотников не прислали, а «меженскою сухою водою до Пустоозерского острогу лесу допровадить не мощно».

Все это серьезно беспокоило власти, и 8 июля 1668 года в Пустозерск поступила вторая царская грамота, предписывавшая пустозерскому воеводе ускорить строительство тюрьмы для колодников. В том же году «Пустозерского острогу соцкой Гаврилко Дмитроков да пустозерцы Елисейко Хабаров да Олешка Крутиков в Ижемской слободки уговорились против твоей великого государя грамоты Ижемские слободки з заказчиком и с мирскими людьми, что было им ижемцом и устьцелемцем, на ту тюрьму на избушки, и на тын, и на перегородку, и стрельцом на караульну привезть в нынешнем во 177-м (1669. — Н. О.) году в Пустоозерской острог первым водяным путем лес».

23 января 1669 года воевода Неелов вторично прислал памятку «закащику» Ижемской и Усть-Цилемской слободок, чтобы крестьяне этих слободок по первому водяному пути лес приплавили «без всякого ослушанья». 10 марта 1669 года ижемцы и устьцилемцы сообщили пустозерскому воеводе, что они послали челобитчика в Москву и ожидают ответа, «а лес готовят».

В челобитной царю крестьяне писали, что, согласно писцовым книгам, они исстари, от «начала» Пустозерского острога с пустозерцами никаких поделок не делали, а в Ижемской слободке все поделки они делают сами и пустозерцы им «ни во что не помогают». А следовательно, царской грамоты они не нарушают. В той же челобитной челобитники сообщали, что в прошлом «во 175-м» (1667. — Н. О.) году воевода Василий Диков в Пустозерском остроге острожную поделку «нас поневолил, днем держал на правеже, а к ночи в железа сажал и в тюрьму метал».

И в 1669 году ижемские и усть-цилемские крестьяне лес на строительство тюрьмы в Пустозерск по вешнему пути опять не приплавили. Поэтому пустозерский сотский Ивашко Романов «с товарищи» послал челобитную царю, дескать, ижемцы и устьцилемцы по уговору не привезли «на тюрьмы» лес. Пустозерцы просили царя приказать ижемцам и устьцилемцам приплавить лес на тюремный тын и на караульни.

4 июля 1669 года в Пустозерский острог из приказа Сыскных дел поступила новая грамота, по которой воеводе вновь велено было по прежнему царскому указу и по нынешней грамоте ссыльным людям тюрьму делать «тотчас, без великого мотчанья наскоре», а мужиков, задержавших постройку, бить кнутом.

10 июля 1669 года в Пустозерский острог пришла царская грамота, согласно которой пустозерскому воеводе велено было сыскать по писцовым книгам, участвовали ли раньше ижемцы и устьцилемцы в совместных с пустозерцами работах. Если да, то было велено всякие поделки делать, а если нет — «делать не велеть».

В своей отписке в Москву, отправленной в августе 1669 года, пустозерский воевода Иван Неелов сообщил, что согласно «ветхой» книге письма Василия Огалина да подьячего Степана Федорова 82-го (1574. — Н. О.) года значится лишь «волость Пустоозерская да Устьцелемская слободка», а тюрьмы тогда в Пустоозере не было, «и Ижемской слободки не написано, и поделок никаких не было…». Тюрьму для воров и опальных людей в Пустозерске велено было поставить в 1643–1644 годах, а делать ее указали пустозерцам, посадским, уездным, служилым людям и окологородным самоедам.

В 1667 году Пустозерский острог «ижемцы, с пустоозерцы и з стрельцами» делали по царской грамоте, что была прислана в острог в 1665 году. В этой же отписке воевода сообщал о начале строительства тюрьмы и избы и сетовал, дескать, задержка произошла по вине ижемцев и устьцилемцев.[214]

В октябре 1669 года тюрьма для Аввакума и его соузников была построена. Она состояла из срубов, врытых на сажень в землю и обнесенных снаружи общей оградой. Изб было четыре, потому что один из пустозерских узников, протопоп Никифор, продержался в ссылке всего лишь несколько месяцев. Он умер после апреля 1668 года, о чем мы знаем от Аввакума: «Брат наш, синбирской протопоп Никифор, сего суетнаго света отъиде».[215]

Насколько были малы земляные срубы, в которые заключили узников, видно из письма дьякона Федора на Мезень, семье протопопа Аввакума: «Тюрьмы нам сделаны по сажени, а от полу до потолгу головой достать».[216] В одной из стен была прорублена небольшая дверь, от нее вниз, в темницу, вели земляные ступени, на которые положили доски. Дверь, снаружи запиравшуюся на замок, открывали крайне редко. Пищу и дрова узникам подавали через небольшое окошко, сделанное в верхней части противоположной от двери стены. Через это окошко выбрасывали и нечистоты. Аввакум с горькой иронией писал: «Покой большой и у меня и у старца (Епифания. — Н. О.) милостью Божию, где пьем и ядим, тут… и лайно испражняем, да складаше на лопату, да и в окошко… Мне видится, и у царя Алексея Михайловича нет такова покоя».[217]

В углу каждой темницы стояла небольшая, сложенная из необтесанных камней печь. Она топилась по-черному, и дым распространялся по всему подземелью, медленно вытягиваясь наружу через дверь и окно. При топке печей узникам приходилось лежать на полу, чтобы не задохнуться. Дрова для отопления тюрьмы до 1676 года покупали пустозерцы своими мирскими деньгами, и только царским указом от 18 сентября 1676 года поставку дров для тюрьмы возложили на уездных людей. Этим же указом категорически запрещалось покупать дрова для тюрьмы «ис таможенных и ис кабацких доходов».

В темницах узников стояла сырость, а весной — воды по колено. Спали они на дощатых, устланных сеном, нарах. Пищу для себя готовили сами. У каждого из них в подземелье было два горшка и по сковородке, а также глиняные миски, деревянные ложки, кружки, солоница и нож. В углу каждой из темниц, у дверей, стояла деревянная кадка с водой, а в переднем углу на самодельной полочке стояли небольшие иконы и медные складные образки. Здесь же хранились Богослужебные книги. В темнице Аввакум имел тяжелые каменные четки, подаренные ему Феклой Семеновной, женой «изверга и мучителя» воеводы Пашкова, еще в Сибири.

Первый правдоискатель

Заключение не сломило дух пустозерских узников и не лишило их возможности связываться со своими единомышленниками в Москве и в других городах. С воли от доброхотов они нередко получали деньги, теплую одежду, продукты и даже малину, до которой Аввакум был большой охотник. Деньги они использовали не столько на покупки, сколько для подкупа. В том числе и охранявших их стрельцов. Поэтому имели возможность общаться друг с другом и переправлять свои послания на волю.

В сложившихся условиях письменное слово для пустозерской горькой братии оказалось единственной возможностью продолжать борьбу. Интерес к их посланиям был огромен. Вскоре убогая пустозерская тюрьма стала сердцем и мозговым центром раскола, прошедшего громадной волной по всей Русской земле. Годы пустозерской ссылки (Аввакум, Епифаний, Лазарь и Федор пробыли здесь около пятнадцати лет), несмотря на суровые условия содержания, были самыми плодотворными в писательской деятельности узников. Литературное наследие только одного Аввакума насчитывает более восьмидесяти произведений, большая часть которых написана в Пустозерске.

Именно там, в земляной могиле, в холоде, сырости и грязи, полураздетый, полуслепой от копоти и дыма, при свете огарка свечи или лучины создавал он свои наиболее известные сочинения: «беседы», многочисленные послания, наставления и письма к братьям по вере, послания к царю и, наконец, свое знаменитое «Житие».

Сочинения Аввакума — крупнейшее явление русской литературы XVII века. Они высоко ценились Иваном Сергеевичем Тургеневым, Львом Николаевичем Толстым, Федором Михайловичем Достоевским, Николаем Семеновичем Лесковым, Алексеем Максимовичем Горьким…

В своих произведениях пустозерские узники выражали непримиримое отношение к произволу властей, обличали несправедливость, проповедовали равенство всех людей. Их послания тайно переправлялись на Мезень. Там в то время жила семья Аввакума и его духовные сыновья Лука Лаврентьевич и юродивый Федор, который летом 1669 года вместе с сыновьями Аввакума (Иваном и Прокопием) прибрел сюда из Москвы, где, по свидетельству Аввакума, его сыновья, будучи отпущены на поруки, «бедные, мучились годы с три, уклоняяся от смерти властелинскова навета: где день, где ночь, никто держать не смеет и кое-как на Мезень к матери прибрели…».

Окладникова слобода на Мезени, где проживала семья Аввакума и его верные ученики, стала центром по переписке и распространению публицистических сочинений пустозерских узников. Отсюда Аввакумовы послания переправлялись в Москву и в многочисленных рукописных копиях расходились по всей стране, вызывая сочувствие к узникам и протест против никониан. Аввакум пользовался большой известностью среди народа, к нему в пустозерскую темницу шли запросы со всех концов страны, поэтому писать ему приходилось много.

Не преувеличивая, он образно говорит так: «Мне веть неколи плакать: всегда играю со человеки, таже со страстьми и похотьми бьюся, окаянный… В нощи что пособеру, а в день рассыплю, волен Бог, да и вы со мною».[218]

Авторитет Аввакума был настолько велик, что в распространении его сочинений принимали участие даже охранявшие его стрельцы. «И стрельцу у бердыша в топорище велел ящичек сделать, — писал Аввакум боярыне Морозовой, — и заклеил своима бедныма рукама то посланице в бердыш и поклонился ему низко, да отнес Богом храним до рук сына моего, света; а ящичек стрельцу делал старец Епифаний…»[219]

Способный на всякие ручные поделки, Епифаний изготовлял деревянные крестики с тайниками, в которых прятались адресованные в мир послания и грамотки. В письме на Мезень, обращаясь к сыну Ивану, Аввакум пишет: «Посланы грамотки к Москве, и ты их, прочетше, запечатай и сошли. Да к вам же послано десять крестов — старец (Епифаний. — Н. О.) трудился… А кресты кедровые послано. Запечатай грамотки да пошли к Москве. Еще таинства в крестом, а грамоток в мир не чтите…»[220]

Наряду с посланиями и грамотками «своей брати» пустозерские узники слали челобитные и послания царю и патриарху. Они критиковали церковные нововведения, укоряли царя за поддержку никониан, а не православных христиан — ревнителей старой веры. Так, в одной из своих челобитных Аввакум обращался к Алексею Михайловичу: «А ты, миленькой, посмотри-тко в пазуху-то у себя, царь християнской! Всех ли християн тех любишь?.. Еретиков-никониян токмо любишь, а нас, православных християн, мучишь правду о церкви Божии глаголящих ти. Перестань-ко ты нас мучить тово! Возьми еретиков тех, погубивших душу твою, и пережги их, скверных собак, латынников и жидов, а нас распусти, природных своих. Право, будет хорошо».

Стремясь склонить царя к примирению со сторонниками старой веры, Аввакум обратился к старшей сестре царя Алексея Михайловича Ирине Михайловне (1627―1679), которую он знал лично. Ирина Михайловна была наиболее влиятельной представительницей женской половины дворца, где Аввакум встречал сочувствие и помощь в трудные минуты своей жизни. Протопоп просит царевну-государыню Ирину Михайловну умолить государя-царя, чтобы дал ему «с никонияны суд праведный, да известна будет вера наша християнская и их никониянская».

Из этого письма видно, что главная цель Аввакума — добиться праведного суда над никонианами, чтобы ниспровергнуть возведенную ими клевету на старообрядцев, закрепленную решением Собора. Аввакум угрожал никонианам: «Дайте только срок, собаки, не уйдете от меня: надеюся на Христа, яко будете у меня в руках! Выдавлю из вас сок-от!»

Аввакум укорял царя за то, что тот ввел греческие новины в церковную обрядность, утратил национальное достоинство: «… плюнь на них! — убеждал он государя. — Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не уничижай ево и в церкви, и в дому, и в пословицах».

Протопоп жалел царя, как заблудшую овцу, и считал виноватым Никона: дескать, враг Божий «оморочил». Он упрекает Алексея Михайловича лишь за то, что дал волю «Никону — вору», и считает, не дело царя — учить, «как вера держать и как персты слагать», ему подобает только смотреть и оберегать «от волк, губящих ея».

Аввакум проповедовал равенство всех перед Богом. Всё в мире наделано для человека, и всеми благами земными люди должны пользоваться в равной степени — и боярин, и простой человек. «Али ты нас тем лутчи, что боярыня? — пишет он своей духовной дочери боярыне Морозовой. — Да единако нам Бог распростре небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, такодже земля, и воды, и вся прозябающая по повелению Владычню служат тебе не больши, и мне не меньши».[221] Резко выступая против несправедливости, возмущался, что бесправные люди труда подвергаются глумлению, унижению и насилию со стороны утопающих в роскоши гордых, сильных, самомнительных представителей имущего класса. Свое назначение он видел в том, чтобы в писаниях обличать тех, кто живет неправедно. Особую ненависть Аввакум питал к феодалам-крепостникам в епископской мантии, к таким, как Павел Крутицкий и Иларион Рязанский. Они были ненавистны ему вдвойне: и как слуги антихристовы — князья господствующей Церкви, и как волки в овечьей шкуре — феодалы-крепостники. Протопоп критиковал их особенно сурово, не щадя их репутации и не стесняясь в выражениях. А свои споры с ними характеризовал так: «С кобелями — теми грызся, яко гончая собака с борзыми…»[222] Протопоп не молчал, когда видел ложь и лицемерие. «Иное хощу и промолчать, — писал он, — ино невозможное дело — горит во утробе моей, яко пламя палит».[223]

В своих писаниях Аввакум выходит за рамки религиозной полемики по поводу церковных реформ. «Кто изволил Богу служить, — писал он, — тому подобает стоять и за мирскую правду». Везде господствует неправда, считал он, так как сам лукавый царь любит лесть и неправду. Непреодолимым стремлением Аввакума был поиск людской общечеловеческой правды, противостоящей неправде государственной. «О, миленькая ты правда! — восклицал он. — Надобна ты мне, бедному горюну».[224]

Аввакум был первым правдоискателем в русской литературе.

Послания к восставшим Соловкам

Одним из центральных событий истории раскола стало Соловецкое восстание (1668―1676 гг.). Монахи Соловецкого монастыря отказались принять церковные реформы Никона и при поддержке крестьян, посадских людей, беглых стрельцов и сподвижников Степана Разина оказали вооруженное сопротивление царским войскам. Среди восставших было немало учеников и сторонников протопопа Аввакума. Не менее половины монахов монастыря были выходцами из крестьян-поморов. Повстанцы не только отказались молиться за царя, но и вообще не захотели «себе в государи имети» царя, отошедшего от истинной, старой веры.[225]

Послания Аввакума из пустозерской темницы проникали и в осажденный Соловецкий монастырь. Они вдохновляли монашествующих. Еще до восстания Аввакум завязал связи с Никанором,^{24} рассчитывая, видимо, в своей борьбе с официальной Церковью опереться на поддержку высокоавторитетной, богатой и хорошо вооруженной обители.

4 января 1666 года в Вятке арестовали близкого к Аввакуму бывшего игумена Московского Златоустовского монастыря Феоктиста. При обыске у него среди других бумаг обнаружили и изъяли письма и сочинения протопопа, в том числе его послания на Соловки.

В 1669 году в письме на Мезень Аввакум призывал себе в помощь юродивого Федора: «В Соловки те, Федор, хотя бы подъехал, письма те спрятав, в монастырь вошел как мочно тайно бы, письма те дал, а буде нельзя, ино бы и опять назад со всем».[226]

В 1668–1669 годах пустозерские узники составили пространное коллективное богословско-полемическое сочинение — «Ответ наш о православных догматях». Его письменно изложил дьякон Федор. Аввакум познакомился с ним и собственноручно сделал следующую приписку: «Сие Аввакум протопоп чел и сие разумел истино». В 1669 году послание было отправлено на Мезень. В письме Ивану, сыну Аввакума, дьякон Федор просил дать «Ответ» верным людям, чтобы они переписали его, а затем послали на Соловки «и к Москве верным».[227]

Переправлять послания пустозерских узников на Соловки помогали и крестьяне поморских сел — известные радетели соловецких мятежников. Так, осенью 1673 года кемский крестьянин Логин с товарищами привез с Мезени на Соловки на своей лодье сукно, холст, семгу, коровье масло и другие припасы. Бежавший из монастыря черный поп Митрофан при расспросе донес, что в период осады монастыря туда приезжали с берега с рыбою и с харчевыми запасами многие люди. По свидетельству известного знатока Русского Севера, краеведа Ксении Петровны Гемп, среди жителей Беломорья долгое время ходили рассказы о том, как через старообрядцев-поморов пустозерские узники поддерживали связь с восставшими монахами Соловецкого монастыря. В них указывалось, какие суденышки шли и до какой затиши на Соловки.

Успешная оборона монастыря воодушевляла пустозерских узников, придавала им силы.

В «Книге толкований и нравоучений» Аввакум, обращаясь к никонианам, осадившим монастырь, восклицал: «Гордоусы! — Обмишулились, — не так, не так! не лгите на истину: пение в Соловках церковное и келейное по старому православию и книги имеют старопечатные, вашим блядям противятся, того ради от вас в осаде сидят седмь годов милые, алчни и жадни, наги и боси, терпят всякую нужду ради веры православныя».[228]

22 января 1676 года в результате предательства монаха-перебежчика Феоктиста Соловецкое восстание было подавлено.

Через неделю (в ночь с 29 на 30 января) умер царь Алексей Михайлович. Аввакум связывал эти события, посчитав, что Бог покарал царя за разгром Соловецкого монастыря. По его словам, царь «яко Бог века сего, взымаяся гордостию, но Соловецкой монастырь сломил гордую державу его. В которой день монастырь истнил, о тех днях в той день… и сам исчез».[229]

После подавления Соловецкого восстания оставшихся в живых мятежников рассылали по тюрьмам и острогам. Пришла и в Пустозерск грамота с предложением уплотнить Аввакума и его товарищей. Но земляные избы, в которых содержались пустозерские узники, были настолько малы, что воевода Петр Львов ответил отказом. В его отписке от 18 августа 1676 года сказано о том, что ссыльные люди, Аввакум «с товарищи», посажены в тюрьму в отдельных перегородных земляных избах и в той тюрьме новоприсланных (воров и мятежников) мирских людей, которые сидели в Соловецком монастыре в осаде, сажать негде.[230]

Казни

В феврале 1670 года поп Лазарь отправил из пустозерской темницы в Москву царю и патриарху два послания, написанные им еще в 1668 году. Он просил суда над еретиками и давал разбор никонианского учения. Содержание посланий было известно товарищам Лазаря и одобрено ими. В письме семье Аввакума на Мезень дьякон Федор сообщал, что отец Лазарь писал царю письма «страшно и дерзновенно зело» и просил суда над еретиками.[231]

В ответ на эти и другие дерзновенные послания последовали новые репрессии. Прежде всего, был заменен караул, охранявший Аввакума и его соузников. 20 сентября 1669 года на смену караулу сотника Федора Акишина (его стрельцы сочувственно относились к узникам) в Пустозерск прибыл караул во главе с сотником Ларионом Ярцевым.

Стрельцы этой команды зарекомендовали себя отнюдь не с лучшей стороны. Они занимались кражами в жилищах пустозерцев, даже не брезговали обворовывать узников.

В связи с этим в 1670 году пустозерский воевода Григорий Неелов направил царю челобитную, в коей просил разрешения наказать воров. Он сообщал государю, что стрельцами Лариона Ярцева взломан торговый амбар пинежан Ивана Маслова и Сидорки Васильева. Из него украдено хлебных запасов и других товаров на сорок рублей — сумма по тем временам немалая.

У пустозерского стрельца Игнашки Ершова из клети украли муку и одежду. Главным «завотчиком» в этих и других кражах был стрелец Митька Михайлов, попавшийся на воровстве серебряного креста и других вещей. Когда один из сердобольных стражников — Онтипка Никитин, пишет воевода, пытался усовестить воров, то был избит чуть ли не до смерти начальником караула Ларионом Ярцевым и шестью стрельцами.[232]

6 февраля 1670 года за хранение и распространение противониконианских писаний и за переписку с Аввакумом в Москве был арестован и подвергнут пыткам один из руководителей московской старообрядческой оппозиции, талантливый писатель-полемист Авраамий.^{25}

Через него проходили все послания пустозерских узников, поступавшие в Москву. Он организовывал переписку с ними и, пользуясь доверием Аввакума и его соузников, удостоверял подлинность их писаний.

Находясь в заточении, Авраамий написал трактат «Вопрос и ответ старцам Авраамия». Через сочувствующих ему караульных направил это послание на волю, возобновив переписку с Аввакумом. В послании «горемыкам миленьким», датированном летом 1675 года, Аввакум пишет: «Спаси Бог за послание отца Авраамия. Сын мне духовной был, в бельцах Афонасей».[233]

Весной 1672 года Авраамия сожгли в Москве на Болотной площади.

Для проведения сыска и расправы над Аввакумом и его единомышленниками 23 февраля 1670 года был назначен стрелецкий полуголова^{26} Иван Елагин. Он хорошо знал эти края, так как ранее, с 1661 по 1663 годы, был воеводой на Мезени. Затем служил в личной охране царя и пользовался особым доверием.

В марте 1670 года Елагин приехал на Мезень и учинил сыск над духовными детьми Аввакума Федором и Лукой и, не добившись от них покаяния, повесил.

В своем «Житии» Аввакум вспоминал: «И за вся сия (послания к царю и патриарху. — Н. О.) присланы к нам гостинцы: повесили в дому моем на Мезени на виселице двух человек, детей моих духовных, — Федора, преждереченнаго юродиваго, да Луку Лаврентьевича — рабы Христовы, светы мои, были…»

Здесь же Аввакум рассказал о том, как вывез Федора из Великого Устюга, когда возвращался из сибирской ссылки. Там Федор бродил лет пять в одной рубашке, босиком, «зеловелику нужду терпел от мраза и от побои». Юродствовать Федор начал после того, как во время бури чуть не утонул. Плыл он тогда на лодье с Мезени. И только Бог помог ему избежать смерти.

В самый страшный момент, когда, казалось, море заберет его к себе, Федор дал слово Богу, что пойдет в юродивые, если останется в живых. Аввакум упоминает также, что Федор родился и вырос на Мезени, в зажиточной семье: «Отец у него в Новегороде богат гораздо, сказывал мне, мытоимец-де, Федором же зовут, а он уроженец мезенской, и баба у него, и дядя, и вся родня на Мезени. Бог изволил, и удавили его на виселице отступники у родни на Мезени».

В Москве Федор помогал Аввакуму делать выписки из церковных книг для полемики с никонианами. Как наиболее верному своему ученику и храброму воину Христову, Аввакум поручал Федору наиболее ответственные задания.

Так, через него он передал письмо, и Федор отдал его лично в руки царю Алексею Михайловичу. Именно Федору Аввакум поручал доставлять свои послания в осажденные Соловки.

Среди других юродствующих Федор отличался смелостью, не боялся царя и в одно время, «пришедь пред царем, стал перед ним юродством шаловать» и так досадил, что был отправлен в Чудов монастырь. Но вскоре царь сжалился и велел его отпустить.

Во время нахождения Аввакума с семьей в ссылке на Мезени Федора за какие-то дерзкие поступки выслали в Рязань, где, находясь под началом архиепископа Лариона, он сидел закованный в кандалы и «реткой день плетьми не бивше пройдет».

Но и здесь, среди приближенных рязанского архиепископа, нашлись сторонники Аввакума. Они помогли Федору бежать. Тот возвратился в Москву и, скрываясь, некоторое время проживал в доме боярыни Федосьи Морозовой, но, поссорившись, ушел от нее. Здесь же он встретился с сыновьями Аввакума Иваном и Прокопием. Вместе с ними тайно навестил своего учителя, сидевшего под стражей в темнице Пафнутьева монастыря. Позднее Федор с сыновьями Аввакума прибрел на Мезень.

Характеризуя Федора как истинного борца за веру, Аввакум писал: «Миленькой мой, храбрый воин Христов был. Зело вера и ревность тепла ко Христу была; не видал инова подвижника… и умер за християнскую веру! Добро, он уже скончал свой подвиг, как то еще мы до пристанища доедем? Во глубине еще пловем, берегу не видеть, грести надобне прилежно, чтоб здорово за дружиною в пристанище достигнуть».

Высоко отзывался Аввакум и о другом верном своем ученике Луке Лаврентьевиче: «… смирен нрав имел, покойник; говорил, яко плакал, москвитин родом, у матери вдовы сын был единочаден, сапожник чином, молод леты — годов в полтретьятцеть — да ум столетен».

Свой рассказ о казни на Мезени Аввакум заканчивал обращением к покойным Федору и Луке, чтобы его сердечные други помогали молитвами своими «даже бы и нам о Христе подвиг сей мирно скончати».[234]

Мезенские старообрядцы причислили казненных Федора и Луку к лику святых. Там, где они похоронены, установили «срубец мал покровен». Он стал местом поклонения старообрядцев не только с Мезени. Здесь бывали старцы из поморской Выговской старообрядческой общины, в том числе летописец раскола Семен Денисов и новгородец Гавриил. С их слов в Выговской общине написана повесть «О страдальцах мезенских…», посвященная Федору и Луке, в которую вошел рассказ о посещении ими могилы мезенских страдальцев.[235]Позднее мезенский купец Петр Ефремович Ружников на месте захоронения Федора и Луки поставил часовню, а в ней установил памятный крест. Описание этой часовни и креста дано И. И. Ивановским, который летом 1910 года посетил город Мезень, где знакомился с архивом и ризницей Мезенского собора.[236]

Участь быть казненными грозила сыновьям Аввакума Ивану и Прокопию, но перед лицом смерти, перед виселицей, они отреклись от учения своего отца. Это спасло им жизнь, но не свободу.

Вместе с матерью они были посажены в земляную тюрьму, а младший брат Афанасий и сестры остались жить здесь же, на Мезени. Сынов протопопа, Ивана и Прокопия, велено было повесить. «И оне, бедные, испужався смерти, повинились… Так их с матерью троих закопали в землю…»[237]

В письме на Мезень Аввакум увещевал протопопицу, сидевшую в темнице и разлученную с младшими детьми, не скорбеть и пытался пробудить у нее и у детей надежду на скорое освобождение.

В том же письме, обращаясь к сыну Афанасию, он писал: «Не гнушайся их (братьев. — Н. О.), что оне некогда смалодушничали, на висилицу Христа ради не пошли: уж то моего ради согрешения попущено изнеможение. Что же делать? И Петр апостол некогда так сделал, слез ради прощен бысть. А он так же Богу кающихся прощает и припадающих к нему приемлет…

Впредь не падайте, стойте; задняя забывающе, на передняя простирающееся, живите. Един Бог без греха и без изврат, а человечество немощно, падает, яко глина, и востает, яко ангел».

Повесив Федора и Луку, Елагин с Мезени поехал чинить расправу в Пустозерск, куда прибыл 10 апреля 1670 года. Царский указ предписывал ему подвергнуть пустозерских узников публичной казни, при этом повелевалось отсечь Лазарю правую руку по запястье, Федору — кисть отрубить до половины ладони, Епифанию — отсечь на руке четыре пальца и у всех у них вторично вырезать языки.

Аввакума же, не подвергая такой казни, посадить на хлеб и воду в земляной сруб. Это новое исключение для протопопа было сделано, видимо, из-за сохранившегося к нему благоволения царской семьи.

14 апреля, «на Фомины недели в четверк, — как пишет очевидец, — в Пустозерском остроге, по указу цареву, полуголова Иван Елагин взял ис тюрем протопопа Аввакума, попа Лазаря, дьякона Федора и старца Епифания, и шли они до уречанного места на посечение, где плаха лежит… и палач готовица на посечение их». Когда Елагин перед всем народом зачитал приговор, Аввакум завопил, забранился и зарыдал, «что отлучили от братии». Епифаний кротко молил о смертной казни, а Лазарь пророчествовал.

Первым подвергли казни Лазаря. Стрельцы держали его под руки, а палач ножом вырезал ему язык, вытягивая его клещами; «он же, Лазарь, сам руками своими язык исправляше, понеже мал зело от перваго резания, и клещами взять не мочно». У палача от страха тряслись руки, и он совершал эту операцию долго и мучительно, при этом «крови-ж течаше многое множество, и два великих полотенец обогрища кровию». Затем Лазаря подвели к плахе и «взяша правую руку его и связали веревкою по завити и на плаху положили… И отсекоша руки его по завити, а была протянута просто персти». Окровавленную отрубленную кисть руки, на которой «персти стоят как о ней крестились», Лазарь, взяв в левую руку, поцеловал и положил себе за пазуху.

«Також и диякону язык отрезали, а руку от ладони персти все отсекли (не усумнелся диякон, уступая старейшим). А старцу також язык отрезали, а у руки персти по середке все отсекли».

Когда узников после казни отвели обратно в свои темницы, Аввакум в знак протеста выбросил в окно все, что имел, вплоть до рубашки, и стал поститься, чтобы умереть с голоду. Не ел почти десять дней, пока братья по неволе не отговорили его отказаться от этого.[238]

Этими казнями власть пыталась уничтожить союз пустозерских узников и подорвать их связи с единомышленниками на воле. Но этой цели она не достигла. Мученическая судьба страстотерпцев делала их в глазах поборников старообрядчества святыми.

Аввакум и разинцы

Дьякон Федор в письме сыну Максиму объяснил эти казни тем, что, дескать, царя убедили, будто бы пустозерские узники послания писали на Дон к казакам и весь мир «восколебали».[239]

Трудно сказать, в какой мере было обоснованно сие объяснение, но послания мучеников действительно распространялись по всей Руси. Доходили они и до Дона и, безусловно, способствовали разжиганию антифеодального движения среди казаков, которое позднее породило восстание под руководством Степана Разина.

Пустозерские узники в известной мере явились идеологами мощного народного движения. И сам Степан Разин, некогда ходивший на богомолье в Соловецкий монастырь, и большая часть его казаков были староверами.

После Собора 1666 года многие раскольники, скрываясь от преследований, бежали на Дон, Тамбовщину, в Нижегородский край, Заволжье и в кержакские скиты. Именно они в значительной мере пополнили ряды восставших. На борьбу их вдохновляли попы-староверы, ученики и сподвижники протопопа Аввакума.

В Москве, в доме боярыни Морозовой, протопоп не раз встречался со своим духовным братом игуменом Досифеем, который в 1667 году, скрываясь от преследования властей, бежал на Дон и примкнул там к восставшим казакам. После разгрома восстания он вернулся в Москву и в декабре 1671 года тайно совершил обряд пострижения над боярыней Морозовой, дав ей имя Федора.

Судьба восставших казаков волновала Аввакума. Еще весной 1670 года в одном из писем землякам на Волгу он спрашивал: «Как там братия наша, еще ли живы или все сожжены? Бог их, светов моих, благословит и живых и мертвых!»[240]

Получив известие о подавлении восстания, Аввакум скорбит: «А по Волге той живущих во градех, и в селех, и в деревеньках тысяща тысящими положено под меч нехотящих принять печати антихристовы… упокой, Господи, души раб своих, всех пострадавших от никониян… Рабом Божиим побиенным вечная память трижды ж. Почивайте, миленькие, до общаго воскресения и о нас молитеся, да же и мы ту же чашу испием о Господе, которую вы испили и уснули вечным сном».[241]

После подавления восстания и казни большинства восставших оставшихся в живых разинцев выслали в отдаленные места России. Часть из них отбывали ссылку в Пустозерске в то время, когда там находились в заточении протопоп Аввакум и его соузники.

Есть все основания полагать, что Аввакум встречался с ними и интересовался судьбой восставших, в том числе своих земляков.

О связях протопопа с разинцами говорят и народные предания. В одном из них сам Степан Разин обращается к Аввакуму: «Слыхал я про тебя, Аввакум, что ты умный поп есть, горе наше тебе ведомо, пойдем на бояр, товда ты мне службу верную сослужишь». — «То можно, — ответствовал Аввакум, — только я на бояр с крестом пойду, а ты с ружьем».[242]

Расправа с боярыней Морозовой

Условия содержания пустозерских узников значительно ухудшились. Тюрьма была окончательно обустроена и укреплена, усилена ее охрана. Аввакум так вспоминал свое заключение:

«… осыпали нас землею. Струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьми замками стражие же десятеро с человеком стрежаху темницу».[243]

Чаще стали заменяться стрельцы, охранявшие узников, несколько раз сменяли и воевод. В таких условиях писать стало значительно труднее, а порой даже невозможно. Но сила духа пустозерских страдальцев была так велика, что они не прекратили борьбу. Именно в этот период создавались главные сочинения, в их числе и знаменитое аввакумовское «Житие», и «Житие» Епифания, и все основные сочинения дьякона Федора.

Вслед за казнями на Мезени и в Пустозерске последовали расправы над учениками и единомышленниками Аввакума в Москве и в других городах.

16 ноября 1671 года за приверженность старой вере, противление царю и патриарху была арестована и лишена огромного состояния любимая духовная дочь Аввакума боярыня Федосья Прокофьевна Морозова. Вместе с ней за непослушание арестовали и ее родную сестру княгиню Евдокию Прокофьевну Урусову. Их заковали в кандалы и держали на цепи, пытали огнем, вздергивали на дыбу. И наконец решили сжечь неистовых мятежниц. За рекой Москвой, «на болоте», уже был поставлен для этого сруб. Но заступничество бояр спасло их от жуткой казни.

Осенью 1673 года Морозову, Урусову и Марию Данилову, жену стрелецкого полковника, такую же ярую защитницу старой веры, заключили в земляную тюрьму Боровского монастыря. Восхищаясь мужеством своих духовных дочерей, Аввакум в письме из пустозерской темницы с болью восклицал: «Не ведаю, как назвать! Язык мой короток, не досяжет вашею доброты и красоты; ум мой не обымет подвига вашего и страдания. Подумаю, да лише руками возмахну!»

Когда у боярыни Морозовой умер единственный сын Иван Глебович, Аввакум в письме утешал ее, скорбевшую о его безвременной кончине. Он, по словам Аввакума, скончался от «великия печали егда отступники» его с матерью разлучили. Протопоп призывал узниц «мучьтеся за Христа хорошенько, не оглядывайтеся назад».[244]

Единомышленники подкупали стражу, проникали в темницу и оказывали узницам помощь. Не однажды навещала их и духовная мать Морозовой схимница Меланья. Сочувственно относились к мятежницам и многие жители Боровска, о чем стало известно властям. Последовали репрессии. Была заменена и усилена охрана. Лишняя одежда, припасы, иконы и другое у узниц были отобраны. На вечное житье в Белгород выслали служивших в охране Боровского острога сотников Александра Медвецкого и Ивана Чичагова за то, что «на караулах стояли оплошно». Пострадали и некоторые жители Боровска.

Условия содержания стали невероятно суровыми. Сидя в темнице, узницы «страдали от задухи земныя; от спершагося земнаго пару делалась им тошнота; сорочек переменять, ни мыть было нельзя; в верхней худой одежде, которую нельзя было скидать от холода, развелось множество насекомых, не дававших им ни днем покою, ни ночью сна». Пищу им давали «зело малу и скудну; когда сухариков пять-шесть дадут, тогда воды не дают пить; а когда пить дадут, тогда есть не спрашивай».[245]

Боярыня Морозова навещает протопопа Аввакума в тюрьме. Миниатюра рукописи конца XIX в. работы А. А. Великанова. ИРЛИ. Древлехранилище (Санкт-Петербург)

Страдания оказались невыносимыми: через два с половиной месяца, 11 сентября 1675 года, умерла княгиня Евдокия Прокофьевна Урусова, в ночь на 2 ноября — боярыня Федосья Прокофьевна Морозова, а через месяц — Мария Данилова. Их тела были «обвиты… рогозицею» и по велению царя закопаны в землю внутри острога.

Известие о смерти боярыни Морозовой и ее духовных сестер с глубокой скорбью восприняли пустозерские узники. Аввакум много рыдал, оплакивая их, и исторг из своей души «О трех исповедницах слово плачевное», где, воздав должное стойкости и мужеству своих духовных дочерей, выразил скорбь и боль.

Их смерть Аввакум посчитал как великое горе для всех ревнителей древлего благочестия и поэтому обратился к братьям и сестрам по вере со следующими проникновенными словами:

«Соберитеся, рустии сынове, соберитеся девы и матери, рыдайте горце и плачите со мною вкупе другов моих соборным плачем и воскликнем ко Господу: „Милостив буди нам, Господи! Приими от нас отшедших к тебе сих души раб своих, пожерших телеса их псами колитвенными! Милостив буди нам, Господи! Упокой душа их в недрех Авраама, и Исаака, и Иякова!“»[246]

Казни старообрядцев продолжались. В «Повести о страдавших в России за древлецерковныя благочестныя предания» Аввакум рассказал о тех мучениках «на Москве», перечислив страдальцев за веру. Жуткая получилась картина.

Исая Салтыкова сожгли на костре. Старца Иона казанца рассекли напятеро в Кольском остроге. В Колмогорах сожгли Ивана-юродивого, в Боровске казнили священника Полиекта и с ним четырнадцать человек. В Казани сожгли тридцать человек, в Киеве — стрельца Илариона.

В послании «горемыкам миленьким» протопоп сокрушался: «А здесь Киприяну голову отсекли». Киприян Нагой был одним из его преданных учеников. Его знал царь, и Нагой бывал у государя во дворце. Во время первой ссылки Аввакума в Пустозерск в 1664 году именно Киприян доставил из Холмогор в Москву челобитную Аввакума и вручил ее лично царю. Молил он государя о восстановлении древлего благочестия, обличал на улицах и торжищах Никоновы новины. За такую дерзость был сослан в Пустозерский острог. Там его долго пытали, требовали отречься от старой веры. Но он не отступил. И 7 июля 1675 года за приверженность проповеди старообрядчества в селении Ижма ему отсекли голову.

Скорбя по погибшим за веру православную, Аввакум обращался к духовным братьям и сестрам, ревнителям старой веры: «Стойте в вере Христа, спасителя нашего, не ослабевайте душями своими».[247]

Он выступал против зверских, инквизиторских действий господствующей Церкви: «Чудо, как то в познание не хотят приити: огнем да кнутом, да виселицею хотят веру утвердить! Которые то апостоли научили так? — не знаю. Мой Христос не приказал нашим апостолом так учить…»[248]

«Метал свитки богохульныя…»

Окончательно разуверившись в царе и в действенности своих посланий к нему, Аввакум выступил с резкой критикой и прямой угрозой в его адрес: «… надобно царя тово Алексея Михайловича постричь беднова, да пускай поплачет хотя небольшое время. Накудесил много горюн, в жизни сей, яко козел скача по холмам, ветер гоня…»[249]

В последней челобитной царю протопоп пророчески предостерегал его: «Здесь ты нам праведнаго суда со отступниками не дал, и ты тамо отвещати будеши сам всем нам…»

В январе 1676 года царь Алексей Михайлович умер, и на царский престол вступил его сын Федор. Новый самодержец, воспитанный Симеоном Полоцким в западном духе, не испытывал чувства жалости к вождям старообрядчества, что не замедлило сказаться на положении пустозерских узников. Да и сами они сему способствовали.

Узнав о смерти Алексея Михайловича и воцарении его сына, Аввакум направил молодому государю дерзкое послание. В нем он объявил покойного Алексея Михайловича грешником, оказавшимся после смерти в аду: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за свою правду».

Протопоп высказал и свое заветное желание расправиться с ненавистными ему никонианами: «А что, государь-царь, как бы ты мне дал волю, я бы их, что Илия пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но и освятил, чаю… Перво бы Никона, собаку, и рассекли начетверо, а потом бы и никониян».[250]

В ответ на это послание 7 сентября 1676 года последовал царский указ о переводе Аввакума «с товарищи» из Пустозерского острога в тюрьмы Спасо-Каменного и Кожеозерского монастырей, отличавшиеся особой строгостью режима. Первый находился в Архангельском крае, второй — на озере Кубенском, в сорока пяти верстах западнее Вологды.

Однако по неизвестным причинам этот перевод не состоялся. Оставив узников в Пустозерске, власть ужесточила условия их содержания. Караульным (московским стрельцам) под страхом смертной казни приказано было ныне и впредь узников стеречь накрепко, чтобы они не убежали, и никого к ним не пропускать, и «говорить ни с кем, и чернил и бумаги» не давать.

Сотнику повелели смотреть за стрельцами «накрепко, чтобы никакого дурна не учинили», да и самому воеводе вменялось досматривать тех колодников «все дни».[251]

Эти меры поддержала официальная Церковь. Так, в 1679 году патриархом Иоакимом^{27} объявлена «Присяга хотящим взысти на степень священства». В ней Аввакум и его соузники и все их верные последователи предавались проклятию, «и кто их почитает страдальцами, и мучениками святые церкви и не проклинает их, да будет проклят и предан анафеме».[252]

(Доктор филологических наук Владимир Иванович Малышев по стилю изложения подвергал сомнению подлинность этой «Присяги» и был склонен считать, что она, возможно, является поздней подделкой старообрядцев).

Несмотря на строгость режима, связь с волей узники не утратили. Доставать бумагу стало затруднительно, поэтому приходилось писать на бересте.

Москва зорко следила за поведением пустозерских сидельцев. 2 сентября 1679 года новый воевода Гавриил Яковлевич Тухачевский получил царскую грамоту, в ней царь требовал ответа: «Аввакум с товарищи, в Пустоозерском остроге по прежнему ль в тюрьме сидят в крепости?»

Этой же грамотой воеводе предписывалось тюрьму тщательно досмотреть и, если необходимо, укрепить тотчас. Воевода в своей отписке сообщал, что тюрьмы, в которых содержатся Аввакум «с товарищи», и тын вокруг тюрем «огнили» и починить их без нового лесу невозможно. В Пустозерске же место безлесное, и строевой лес нужно плавить за пятьсот верст из Ижемской слободки. Да и использовать на работах некого, так как многие посадские и уездные люди «от голоду и непомернаго правежу разбрелись врознь».[253]

Тюрьмы «огнили», а могучие духом староверы-соузники устояли и не перестали вести непримиримую борьбу со своими противниками.

В том же году Тухачевского перевели на более спокойное Мезенское воеводство. Все хлопоты по строительству тюрьмы легли на нового воеводу Андрияна Тихоновича Хоненева. Он сам напомнил царю о ветхости тюрьмы и весной 1681 года получил разрешение построить новый тюремный двор, так как старый «буде починить не мочно». Пришлось ли Аввакуму и его соузникам пожить в новой тюрьме, неизвестно.

Убедившись, что московские государи навсегда отреклись от древлего благочестия, Аввакум стал действовать более решительно. Выполненные им на бересте рисунки царских персон и высоких церковных особ и грамотки, критикующие власти, через верных людей были переправлены в столицу. Там размножены. Старообрядцы использовали их во время открытого выступления в Москве.

6 января 1681 года, во время крещенского Водосвятия, в присутствии царя Федора Алексеевича и патриарха старообрядцы, воспользовавшись большим скоплением народа в Кремле, «воровски метали свитки богохульныя и царскому достоинству бесчестныя…».

Герасим Шапошник забрался даже на колокольню Ивана Великого и бросал «на смущение народа свои воровские письма». Во время этого выступления старообрядцы, «тайно вкрадучися в соборныя церкви, как церковныя ризы, так и гробы царския дехтем марали» и учинили полный разгром.

Позднее в «Объявлении» Синода отмечалось: старообрядцы действовали наущением расколоначальника и «слепого» вождя своего Аввакума, который «на берестяных хартиях начертовал царския персоны, и высокия духовныя предводители с хульными написании, и толковании, и блядословными укоризнами весьма запретительными, не токмо от всего священнаго писания, но от божественных уст Спасителя нашего…».[254]

В этом же «Объявлении» Синода впервые дана полная и развернутая характеристика протопопа Аввакума как народного вождя, бунтаря, «возмутителя» Церкви и государства, «ругателя» духовной и светской властей. Его обвиняют, что он, «утоляя мздою караул» и несмотря на всяческие запреты, сносился со своими единомышленниками на воле, посылал им многочисленные послания и тем самым увлек за собой «сколько тысящ простаго народа… начав от Сибири, всея поморския страны, даже до самых здешних градов лютаго яда своего прелестию уязвил».[255]

Таким образом, Синод назвал Аввакума государственным преступником, осмелившимся возвысить голос на помазанников Божиих, на «высочайшия» власти на земле.

«Прими молитву раб своих…»

Организованное Аввакумом открытое выступление московских старообрядцев окончательно решило судьбу пустозерских узников. Церковный Собор с участием царя Федора Алексеевича принял решение казнить главарей раскола «без пролития крови», предав смерти на костре, дабы не распространялись больше их послания на Руси и не сеяли смуту среди народа. Аввакум и его товарищи знали, что ждет их, и готовились к этому.

Протопоп еще раньше предвидел такой исход: «А в огне-том небольшое время потерпети-ако оком мигнуть, так душа выступит! Разве тебе не разумно! Боишся пещи той? Дерзай и плюнь на нея, не боись. До пещи-той страх-от; а егде в нея вошел, тогда и забыл все. Егда же загорится, а ты увидишь Христа и ангельские силы с ним».

В январе 1682 года, еще до окончания Собора, из Москвы в Пустозерск со специальными полномочиями для расправы с узниками был послан капитан стрелецкого стременного полка Иван Лешуков.

Прибыв на место в марте, он первым делом учинил тщательный сыск среди тюремной охраны и жителей Пустозерска, которые сочувственно относились к узникам и помогали им. И когда все было «ис той льстеца онаго пропасти земной на среду вынято изоблечено», Аввакума с его клевретами «за великие на царский дом хулы» сожгли в струбе.[256]

Аввакум и его товарищи, готовясь к своему смертному часу, заранее раздали пустозерцам свое скудное имущество и оставшиеся книги.

14 апреля 1682 года, на Страстной неделе, узников в одних нательных рубахах под усиленной охраной стрельцов вывели за тюремный тын, где был сооружен специальный сруб. О предстоящей казни оповестили население. Собрались пустозерцы и сторонники мятежников, многие приехали из ближайших деревень. Им предстояло услышать последнее слово их защитника и учителя протопопа Аввакума.

Стрельцы плотным кольцом окружили узников и не подпускали народ близко к ним, боясь, как бы кто не осмелился отбить осужденных. Те ждали своей участи с непокрытыми головами, стоя босыми на снегу. Тягостно было смотреть на них — усохшие обрубленные руки, мычащие рты без языков. У многих при виде страстотерпцев выступили слезы; стрельцы, чтобы скрыть их, отворачивались.

Из воеводского подворья появились капитан Лешуков и пустозерский воевода Хоненев. Лешуков принародно зачитал приговор, и узники стали прощаться друг с другом.

Аввакум подошел к дьякону Федору, с которым в последнее время вел ожесточенный спор о вере, перекрестил его и, уткнувшись ему в плечо, произнес: «Прости, Федор, я тебя разрешаю от грехов и прощаю в сей век и в будущий. Един Бог без греха, а человек не мощен!»

Затем протопоп благословил Лазаря. После этого Аввакум подошел к старцу Епифанию и молвил: «Благослови, отче…».

Благословив друг друга, они обнялись.

Напутствуя товарищей перед казнью, Аввакум произнес: «Ну, братие, не убойтесь смерти, а убойтесь гряхов своих!» Затем повернулся лицом к врагам и врагам своим заявил: «Аще умру и обличителем вам буду всегда!..»

Узники низко поклонились всем, кто пришел проводить их в последний путь. Многие зарыдали, и, сняв шапки, принялись креститься.

Стрельцы завели обреченных в сруб, развели их по углам, привязали к столбам. Сруб, обложенный «смольем, берестом, и соломою, и смолою зазогша огнем». Ветер быстро подхватил пламя. Из полыхающей жути раздались голоса: «Владычица, прими молитву раб своих!»[257]

Среди местного населения на Печоре о пустоозерских узниках еще при их жизни складывались легенды как о людях необычайной духовной силы, способных прорицать. В одной из легенд сказывается, что Аввакум и его товарищи перед смертью на костре предрекали царю Федору «скорую кончину и на суд с ним перед Богом стати». Через две недели после казни пустозерских страдальцев, 27 апреля, «в неделю Фомину», царь Федор умер.

Личность Аввакума, его жизнь и сочинения произвели огромное впечатление на современников. Их отголоски сохранились до наших дней в виде народных преданий. В них неистовый правдолюбец предстает перед нами как верный крестьянский поп, набравшийся мужицкого духа, который стоял за бедный люд, за мужицкую правду и пострадал за истинную христианскую веру.

Поп Лазарь

Поп Лазарь из города Романова (ныне Борисоглебск на Волге. — Н. О.) был близким товарищем Аввакума и, по свидетельству исследователя истории старообрядчества Александра Михайловича Панченко, лет на десять старше него. Познакомились будущие соузники в Москве, в 1653 году, где вместе выступали против Никоновых новин.

Когда Никон начал аресты боголюбцев, Лазарь скрылся у игумена Никанора в монастыре Саввы Строжевского, но был схвачен и 14 июля 1661 года сослан в Тобольск.

В ссылку его сопровождала жена Домника и верный сподвижник поддьякон Федор Трофимов. В Сибири Лазарь продолжал выступать против церковных реформ и проповедями снискал большую популярность среди приверженцев старых церковных обычаев.

Неистовое прекословие Лазаря привело к тому, что в ноябре 1665 года под охраной стрельцов его доставили в Москву. В Новгородской чети у него изъяли «росписи», содержавшие критику церковных нововведений. После чего в декабре вновь отправили в ссылку. На сей раз в Пустозерск. Туда же выслали из Тобольска поддьякона Федора Трофимова, попа Дометиана, а чуть позднее, 23 июля 1666 года, — жену Лазаря Домну, жену Дометиана Каптелину с дочерью Анисицею, жену Федора Трофимова Анютку с сыном Илюшей и дочерью Настей.[258]

На пути к месту ссылки Лазаря на несколько месяцев задержали на Мезени в Окладниковой слободе, где в то время проживала семья протопопа Аввакума. С Мезени в Пустозерск его доставили морем на лодье 2 августа 1666 года, а 31 августа того же года по царскому указу привезли в Ижму, заковали и в сопровождении пустозерского стрельца Игнашки Афанасьева отправили в Москву.

На Поместном церковном соборе разбиралась челобитная Лазаря царю Алексею Михайловичу. Разбор, проведенный Симеоном Полоцким, вошел в книгу «Жезл правления», изданную в 1667 году. Лазарь счел разбор неудовлетворительным, а слова в нем искаженными.

В декабре 1666 года Лазарь предстал перед церковным Собором, где высказал неожиданную просьбу, которая поставила в тупик вселенских патриархов: «Молю вас … повелите мы идти на судьбу божию во огонь, и аще сгорю, то правы новые книги, аще же не сгорю, то убо правы старые наши отеческие книги…»[259]

Услышав такое смелое заявление, патриархи растерялись. Решения своей участи Лазарю пришлось ожидать долгие семь месяцев. Наконец он был осужден и после казни на Болотной площади (когда ему и Епифанию отрезали языки) вместе с Аввакумом, Епифанием и Никифором вновь сослан в Пустозерск. Там в своем дворе жила его жена Домника.

В феврале 1668 года Лазарь сказал «слово и дело», то есть сообщил о своем желании высказаться по делу государственной важности. Этим высказыванием и были его челобитные царю и патриарху, которые отправили в Москву лишь в феврале 1670 года.

Царь, до которого дошло «слово и дело», велел взять с его автора «сказку». В марте 1670 года Лазарь вместе с дьяконом Федором и иноком Епифанием был подвергнут вторичной «казни».

Лазарь был одаренным стилистом, о чем свидетельствуют его челобитные царю и патриарху.[260] Он не оставался в стороне и от богословских споров Аввакума и дьякона Федора. Поддерживая (в основном) первого, он иногда признавал правоту второго, особенно по вопросу сошествия Христа в ад. Он разделял апокалипсические настроения ревнителей древлего благочестия и внес свой вклад в разработку старообрядческого учения об антихристе (согласно Лазарю, антихрист еще только «хощет быти»).

Жена Лазаря Домника, проживая в Пустозерске «сама четверта с робяты», испытывала большие материальные трудности и лишения. Лазарь в челобитной царю, отправленной 7 августа 1669 года, ходатайствовал о переводе жены «с робяты» в русские города.

Об этом же 21 февраля 1670 года в съезжей избе Пустозерского острога подала челобитную царю сама Домника Михайловна. Она писала: «… по твоему, великого государя, указу была я, бедная, сослана в Сибирь с мужем своим, попом Лазарем, и были мыс ним 5 лет. И по твоему великого государя указу муж мой, поп Лазарь, взят к Москве, а я, бедная, после ево из Сибири по твоему великого государя указу сослана в Пустоозерской острог, тому пятой год, а муж мой, поп Лазарь, казнен и привезен по твоему, великого государя, указу в Пустоозерской острог и сидит в тюрьме и за приставы и по се число. А я, бедная, скитаюся сама четверта с челядью промеж двор, и помираем голодом и холодом и нагатою, а милостыни, государь, попросить не у кого — люди бедные и немногие, а хлеба не имеют и сами дробины да гущу квасную ядят в честь, и то у ково добився у русских приезжих людей».

Она просила царя отпустить ее с детьми из Пустозерска и разрешить им жить «в русских городех», где бы им, «бедным, было… мочно в миру прокормиться…».[261]

Но эти челобитные не изменили участи Домники, остававшейся с детьми в Пустозерске. Она значится в списке ссыльных и заключенных Пустозерского острога, составленном 30 июля 1680 года при передаче острога от воеводы Гаврилы Тухачевского воеводе Андрияну Хоненеву: «Да ссыльная распопы Лазарева жена Домника живет в Пустозерском остроге в своем дворе».[262]

Очевидно, Домника с детьми была освобождена из Пустозерска после казни мужа, так как позднее ее имя упоминается среди имен поволжских раскольников. Что касается дальнейшей судьбы попа Дометиана, поддьякона Федора Трофимова и их семей, то они не значатся в списке ссыльных и заключенных, составленном 1 августа 1670 года. Видимо, их уже в то время в Пустозерском остроге не было.

В 1679 году в тюменских пределах, в верховьях реки Тобол, старообрядцы во главе с бывшим тюменским попом Дометианом учинили самосожжение. Аввакум, получив такое скорбное известие, пишет: «Знал я… Дометиана священника: прост был человек, но вера тепла и несумненна, а конец пускай добре сотворил: отступников утекая, сожегся».[263]

Дьякон Федор

Дьякон Федор Иванов был сыном сельского попа из села Колычево Дмитриевского уезда. Попом был и его дед. Тетка Федора по матери вышла замуж за священника царской церкви Святой Евдокии в Кремле. Очевидно, благодаря этим связям Федор оказался в Москве. С 1659 года служил дьяконом в Благовещенском соборе. И здесь же, в Кремле, он получил книжное образование.

Убедившись, что «никоновские справщики блудят што кошки по крынкам… по книгам и яко мыши отгрызают божественные писания», Федор отказался от придворной церковной карьеры и перешел в лагерь раскольников. Несмотря на малый чин, он пользовался большим авторитетом среди ревнителей старого благочестия. Своим учителем Федор считал Спиридона Потемкина^{28} и поддерживал связи с такими крупными защитниками старой веры, как игумен Феоктист и епископ Александр Вятский. Подробные и толковые повествования Федора, его свидетельства о событиях того времени, и прежде всего о Соборе 1666 года, считаются солидными и достоверными. Жену Ксению Алексеевну и детей после Собора Федор больше не видел, но связь с ними поддерживал. Известны его письма к сыну Максиму.

В марте 1665 года Федор подал царскому духовнику челобитную «Об Аввакуме, о свободе», а в декабре его арестовали и отдали «Павлу Краснощекому (митрополиту Крутицкому. — Н. О.) под начал на двор», где посадили на цепь, обвинив его в том, что он ведет переписку с Аввакумом.

11 мая 1666 года при очередном допросе Федор подал «письмо» против церковных исправлений, а через два дня вместе с Аввакумом предстал перед Собором. Высшее духовенство лишило Федора сана священнослужителя и отлучило его от Церкви. После двухдневного содержания под стражей на Патриаршем дворе Федор тайно вместе с Аввакумом был отвезен в монастырь Николы на Угреше.

Не выдержав мук заточения и голода, Федор в августе того же года подал «покаянное письмо», в котором признал церковные реформы. После чего его отправили в Покровский монастырь, но, «не дождав совершенного от священного собора разрешения и прощения», в октябре 1666 года Федор сбежал, захватив с собой из дому жену и детей. Вскоре дьякон был сыскан и окончательно осужден Собором. А после казни «на болоте» сослан в Пустозерск.

В ссылке отлученный от Церкви дьякон Федор продолжал страстно бороться за старое благочестие. В писаниях он приводил точные и логически обоснованные доводы в защиту старой веры. Наиболее исчерпывающим опровержением Никоновых новин стало написанное им от имени четырех пустозерских узников «Ответе православных». Федор резко выступил против царя Алексея Михайловича — «мучителя», «жестокосердного», «лукавого», «злочастивого богоратника и „мерзкаго богоненавистника“», «рога антихристова». Никон же заклеймен им как «волкохищник», «злодей и лютый враг истинного православия», «льстивец царя Алексея Михайловича», «еретик и отступник».

Обладая незаурядными способностями и хорошим знанием Богослужебных книг, Федор никогда не допускал свободных толкований о вере. Беседуя со своими соузниками, он ополчался на несуразные, на его взгляд, представления Аввакума и Лазаря в важнейших вопросах христианского учения и вел с ними бесконечные споры.

Эти споры, продолжавшиеся вплоть до смерти пустозерских узников, в основном касались сущности воззрения на Святую Троицу. Отражением этих споров стали сочинения Федора, среди которых особое место занимают «Послание к сыну Максиму», адресованное также «прочим сродникам и братьям по вере», «Послание ко всем православным об антихристе», «Послание Ивану Аввакумовичу на Мезень» и другие.

В жарких спорах дьякон Федор был гораздо сдержаннее протопопа Аввакума, который, стремясь любой ценой подавить влияние духовного соперника в борьбе за свои догматические идеи, называл Федора «дитятко проклятое», «дитятко бешеное», «лютой лис и обманщик». Когда Федор написал «книжицу» о своих прениях «со клевреты моими» и дал почитать Аввакуму, тот донес сотнику, что Федор через окно вылезал из своей темницы и навещал «братию вне ограды».

Стрельцы схватили Федора «в тыну нага суще» и избили его «вело без милости двемя дубцы великими… до крови», а затем «к стене привезали и знобили на снегу часа с два» на глазах у его товарищей, а те наблюдали за этим «смеющеся».

Но более тяжким наказанием для Федора явилось то, что его лишили возможности общения с товарищами — в окно темницы вставили решетку. У Федора отобрали все книги и выписки и передали их протопопу Аввакуму, а тот «ис тех книжиц моих листка с три токмо выдрал лукавно и те листки послал на Русь братьям нашим, перепортя писание мое, еже бы меня обвинили, а его бы учение оправдали…».[264]

Узнав, что Федор послал царю челобитную с жалобой на него, Аввакум в отместку подговорил стрельца просечь борозду к окну земляной избы дьякона. Весенние воды затопили его темницу чуть не по колено. На все эти преследования и обвинения со стороны Аввакума Федор с обидой заявлял, что наложенная на него протопопом клятва (проклятие. — Н. О.) «неправедна есть и страстна» и он «по старости гневной лжет» на него, и с грустью заключал: «Друзья мои ненавидят мя».[265]

Несмотря на расхождение во взглядах, Федор к своим товарищам относился сочувственно. Так, в послании сыну Максиму он пишет: «А другов своих всех с ними же стражю, знаю аз паче вас. Подвижники они и страстотерпцы великия, и стражют от никониян за церковные законы святых отец доблественные, и терпение их и скорби многолетныя болши первых мучеников мнится мне воистину». И, предчувствуя скорую совместную смерть, заключает: «За таже вся и аз с ними стражду и умираю купно».[266]

Инок Епифаний

Духовный отец протопопа Аввакума соловецкий инок Епифаний (мирское имя неизвестно. — Н. О.) происходил из крестьянской семьи. После смерти родителей переселился в Москву, откуда подался в Соловецкий монастырь. Там стал келейником старца Мартирия, у которого под началом находился еретик Арсений Грек.^{29} После семилетнего послушничества пострижен в монахи. Здесь Епифаний имел возможность познакомиться с богатейшей монастырской библиотекой. Он был свидетелем начального этапа борьбы соловецких монахов с никоновскими новинами. При нем архимандрит Илья и поддержавшие его старцы с большим почетом принимали в 1665 году одного из лидеров религиозной оппозиции Иоанна Неронова, бежавшего из заключения в Кандалакшском монастыре.

В 1657 году Епифаний, не принявший церковных реформ «от тоя тоски и печали», по совету Мартирия оставил Соловки. Он взял с собой «книги и иная нужная потребная пустынная», удалился на реку Суну, впадающую в Кандалакшскую губу Онежского озера. Там на маленьком острове, недалеко от скита, сам построил и оборудовал себе келью.

Тогда и началась его противореформенная деятельность. В церкви, в часовне и в доме крестьянина Тимофея Трофимова он рисовал трисоставные кресты, делал надписи «како рукою креститься двема персты», учил людей и пророчествовал.

Прожив здесь семь лет, Епифаний отправился в Пудожскую волость Олонецкого уезда к знаменитому выговскому подвижнику Корнилию. Жил с ним два года в каменной пещере на реке Водле, а затем в келье на Кятко-озере. После вернулся в Суну и стал готовиться к обличению новой веры.

Автограф инока Епифания. Пустозерский сборник. 1675. ИРЛИ. Древлехранилище (Санкт-Петербург)

Собираясь спасти царя, в октябре 1666 года Епифаний написал «книжицу», направленную против Никона и его сторонников, и автобиографическую «записку»(первоначальный вариант первой части своего будущего «Жития». — Н. О.).

Сделав из «книжицы» особый список, предназначенный для царя Алексея Михайловича, Епифаний отправился в Москву. Его приезд совпал по времени с проведением церковного Собора 1666–1667 гг., судившего противников никоновских реформ.

В один из праздничных дней на площади перед Успенским собором при большом скоплении народа Епифаний читал свои обличительные сочинения, после чего вместе с челобитной вручил их лично царю, который «шествие творяще шел на моление в Соборную церковь». В челобитной Епифаний обращался к государю: «О царю, веру свою христианскую в России проклятым Никоном потерял еси, а ныне ищеши веры по чюжим землям, аки лев рыщеши».[267]

Разгневанный смелыми обличениями Епифания, царь приказал его арестовать и бросить в тюрьму. Затем на Соборе его предали анафеме и после урезания языка сослали в Пустозерск.

С Аввакумом Епифаний познакомился в 1667 году в Москве, в монастырской тюрьме, имея к этому времени уже достаточный писательский опыт. Автобиографическое произведение Епифания послужило Аввакуму примером для написания своего «Жития». Первый вариант «Жития» Епифания, как и другие сочинения, написанные им до пустозерской ссылки, до нас не дошли.

Позднее Епифаний упоминал о том, что передал его вместе с челобитной царю: «И аз книги писал ко спасению цареву и всего мира и снес ко царю. А ныне меня царь утомил и умучил зело».[268]

Под влиянием Аввакума, уже после второй казни, Епифаний обрубками пальцев снова написал в пустозерской ссылке свое «Житие». Причем написал его тем же живописным языком, который ввел в старообрядческую литературу протопоп Аввакум. Академик Виктор Владимирович Виноградов подметил, что стиль «Жития» Епифания во многом совпадает со стилем «Жития» протопопа Аввакума. Кроткий и скромный, склонный к внутренним переживаниям, Епифаний всецело подчинился влиянию неукротимого протопопа и стал самым близким его другом и единомышленником. Даже в период ожесточенных догматических споров Аввакума с дьяконом Федором Епифаний, несмотря на несогласие с «сомнительными» умозаключениями протопопа, не порывал с ним дружеских уз.

Аввакум высоко ценил дружбу с Епифанием и опасался расстаться с ним. В посланиях на волю он нередко, ссылаясь на авторитет старца, писал: «И старец Соловецкия пустыни Епифаний, Бога моля, челом бьет вам».[269]

Во время пустозерского заключения Епифаний почти не вел самостоятельной переписки, но неизменно поддерживал Аввакума, когда тот давал ему предназначенные в мир собственные послания для прочтения и одобрения. Старец нередко занимался редакторской правкой сочинений протопопа, в том числе и его знаменитого «Жития». В наиболее важных случаях он подкреплял те послания своими приписками и ставил под ними подпись, считая, видимо, что этим вносит вклад в общую борьбу за сохранение старой веры.

Так, в письме Аввакума боярыне Морозовой и княгине Урусовой Епифаний сделал следующую приписку: «Многогрешный инок Епифаний, пустынник честныя обители соловецкия, в темницы, яко во гробе, сидя, Бога моля, благословения преписал. О, светы мои, новые исповедницы Христовы! Потерпим мало, да великая восприимем».[270]

Способный на разные поделки, Епифаний нередко переплетал сочинения своих товарищей по пустозерской ссылке. Он также умело изготавливал деревянные крестики. В них и в топорищах стрелецких бердышей Епифаний делал тайники. Именно таким образом переправлялись на Русь послания и письма пустозерских страдальцев.

Протопоп Никифор

Протопоп Никифор, в отличие от других пустозерских соузников Аввакума, не был ни видным первоучителем раскола, ни писателем. Он стал первой жертвой в борьбе, которую повели с раскольниками вселенские патриархи Паисий и Макарий.

Сопровождавшие патриархов русские дворяне донесли царю, что, «идучи святейшие вселенские патриархи… в Симбирску, государь, протопопа Никифора за ослушанье и за непокорение о крестном знамени и за то, что не служит по новым служебникам остригли и в тюрму приказали посадить…».[271]

Из Симбирска Никифора привезли в Москву, где его осудил Собор. Но, как и Аввакум, казни «на болоте» он не подвергался, а был сослан в Пустозерск. Умер в конце 1668 года.

Игумен Сергий

Страстным и наиболее активным почитателем протопопа Аввакума был его земляк, верный ученик и духовный сын игумен Сергий. До монашества, которое он принял в 1675 году под началом известного раскольнического старца Досифея, его звали Симеон — Семен Иванович Крашенинников.

Сергий преклонялся перед личностью Аввакума и называл его «огненным умом». Он находился в длительной переписке с протопопом и во время пребывания в Москве не раз встречался с ним. Из пустозерской темницы Аввакум посылал ему не только свои сочинения. Именно ему послал он выполненные на бересте рисунки царских особ и высоких духовных лиц «с хульными написании» на них, которые были размножены и использованы московскими старообрядцами во время их открытого выступления в Москве 6 января 1681 года в Крещенское водосвятие.

Известно, что Сергий участвовал в разработке лозунгов стрелецкого восстания (бунта), вспыхнувшего после смерти царя Федора Алексеевича в мае 1682 года, в результате чего царем наряду с Петром был провозглашен и его брат Иван. Фактической правительницей при малолетних братьях стала тогда царевна Софья, дочь царя Алексея Михайловича. В одном из своих последних посланий московским старообрядцам — «Послании Борису и прочим рабам Бога вишняго» — Аввакум благословил их на то, чтобы они вновь подавали челобитные и продолжали «стучатися царю» об исправлении веры.

После смерти Аввакума игумен Сергий, продолжая подвижнический путь учителя и духовного отца, от имени всех стрелецких полков и жителей московских слободок составил челобитную с требованием о восстановлении старой веры. Содержание ее и описание ересей в новых церковных книгах настолько изумило и растрогало стрельцов, что по ее прочтении многие из них плакали.[272]

21 мая 1682 года «на кругу» в Титовском полку стрельцы утвердили челобитную с требованием восстановить старую веру. Опасаясь новых народных выступлений, власти вынуждены были пойти на уступки. В Грановитой палате Кремля 5 июля 1682 года состоялись публичные прения по челобитной.

Главным действующим лицом на прениях от челобитчиков выступал «отец» московских старообрядцев Никита Константинович Добрынин.^{30} Диспут проходил очень бурно. Никита Добрынин схватился с Афанасием Холмогорским: «Что ты, нога, выше головы ставишься, я не с тобою говорю, со святейшим патриархом». Софья резко возражала Никите Добрынину, но большинство собравшихся приняли сторону последнего. После бурных споров обсуждение перенесли на седьмое июля.

Никита Добрынин и его сподвижники, выйдя из Грановитой палаты к народу, восторженно закричали: «Победихом! Победихом! Тако слагайте персты! Веруйте люди по-нашему!». Но Софье удалось задобрить стрелецких начальников и склонить их на свою сторону. И те предали вождей раскола.

Через неделю после богословских споров был схвачен Никита Добрынин. Его, как «дерзкого завотчика смуты», одиннадцатого июля казнили на лобном месте на Красной площади.

Игумену Сергию с помощью начальника Стрелецкого приказа Ивана Хованского, сочувствовавшего старообрядцам, удалось избежать казни. Игумена сослали в Спасский монастырь Ярославля.[273]

Начались волнения среди стрельцов. Власти приняли самые решительные меры. Был схвачен и казнен князь Иван Хованский. Не избежал этой участи его сын и взбунтовавшиеся стрельцы.[274]

Мавра Григорьевна

В 1676 году за приверженность старообрядчеству в Кольский острог на вечное поселение выслали духовную дочь Аввакума, его землячку Мавру Григорьевну. С протопопом она была знакома еще в молодости, не раз бывала у него на исповеди. Позднее Мавра Григорьевна встречалась с ним в Москве, в доме боярыни Морозовой. Мавра была единомышленницей и сподвижницей боярыни, ее именем нарекла свою дочь.

Находясь в ссылке, Мавра Григорьевна продолжала твердо держаться старой веры. Не ходила в церковь, называя ее «сонмищем», обзывала священников «волками и слепыми попами», а патриарха Никона — «антихристом». И всегда ссылалась на своего учителя и духовного отца протопопа Аввакума.

Мавру арестовали, заковали в цепи и посадили за решетку. Ее допрашивали, пытали, вздергивали на крюк, били кнутом. Но ничто не сломило дух мужественной женщины. Она не отказалась от своих убеждений. 29 января 1684 года на городской площади в Коле, возле Воскресенского собора Мавру Григорьевну публично сожгли в срубе.[275]

Старица Александра

В апреле 1683 года в Суздальский Покровский монастырь доставили старицу Александру — благоговейную Меланью, верную последовательницу протопопа Аввакума. Она переписывалась с ним во время его ссылки в Пустозерском остроге, оказывала помощь ему и его семье. В Москве старица долгое время жила в доме боярыни Федосьи Прокофьевны Морозовой и была духовной наставницей скрывавшихся там от властей беглых инокинь. Боярыня считала Меланью своей духовной матерью и во всем слушалась ее. Это по ее совету Морозова приняла тайный постриг, став инокиней Федорой. В грамоте патриарха Иоакима от 28 апреля 1683 года о присылке в монастырь старицы Александры — Меланьи было приписано: посадить раскольницу в земляную тюрьму, заковав в кандалы, «и подавать ей хлеб и воду, и держать ей за стражем», чтобы она никого не учила и писем от себя не писала.[276]

О дальнейшей судьбе Меланьи сведений нет.

Кузнец Кузьма Косой

Московские старообрядцы и после подавления стрелецкого восстания 1682 года активно продолжали выступать против власти и Церкви. Так, в 1683 году московские церковные раскольники слобожане Васька Симонов и Савка Грешнов пытались поднять на борьбу за старую веру донских казаков и призывали их пойти на Москву. Однако войсковому атаману Фролу Минаеву удалось отговорить казаков. Посланец московских старообрядцев стрелец Костка Леонтьев был выдан домовитым казакам и замучен в Москве.[277] После этого из Москвы на Дон был прислан строгий приказ: раскольников, бегущих на Дон, «имать и держать в Черкасске за крепким караулом» впредь до царских распоряжений. Но этот приказ остался без исполнения. Население Дона, находясь под влиянием бежавших сюда старообрядцев, в основной своей массе решительно выступало за сохранение старой веры.

Это движение захватило и часть домовитых казаков. В 1687 году группа донских казаков во главе с горячим сторонником старой веры Самойло Лаврентьевым под флагом исправления церковных служб развернула борьбу за восстановление независимости Дона.

В этом движении активное участие приняли беглые раскольники во главе с елецким кузнецом Кузьмой Косым. Они обосновались в скиту на реке Медведице. Кузьма Косой призывал казаков идти походом на Москву, чтобы очистить ее «от слуг антихриста, царя, патриарха, бояр и архиереев». Но домовитые казаки во главе с войсковым атаманом Фролом Минаевым схватили Кузьму Косого и отправили в Москву, где он был подвергнут пыткам и замучен.

Позднее по приказу московских властей были схвачены и казнены возглавлявшие это движение казачьи атаманы Самойло Лаврентьев и Кирей Матвеев. Вместе с ними было казнено пятьдесят казаков. Однако этими репрессиями антимосковское движение раскольников на Дону не было подавлено. В 1688–1689 гг. беглецы, обосновавшиеся на реке Медведице, вновь взбунтовались против властей, но выступление жестоко подавили московские каратели.[278]

Помощники старолюбцев

Преследования, которым подвергались вожди раскола, находившиеся в заточении в Пустозерском остроге, лишь увеличивали их популярность в народе. Он воспринимал их как страдальцев за старую веру и помогал мужественно переносить все тяготы и лишения сурового тюремного заключения.

Этому способствовали стрельцы из охраны. Они нередко утолялись мздою с помощью присылаемых сидельцам различными доброхотами денег, вещей и продуктов. Подкупить охрану, а то и подпоить ее, помогала жена попа Лазаря Домника, которая, находясь в пустозерской ссылке, проживала в своем доме.

Через стрельцов узники переправляли и свои послания на волю. Осенью 1669 года пустозерский воевода Иван Неелов отправлял в Москву с отпиской стрельца Машигина. Аввакум отдал тому с себя шубу и полтину денег за то, чтобы он разрешил старцу Епифанию выдолбить в топорище его бердыша ящичек. В этом тайнике стрелец и отвез в Москву послание Аввакума. На обратном пути в Пустозерск, проезжая через Окладникову слободу на Мезени, Машигин захватил посылки протопопу от его семьи. Вскоре Аввакум сообщил родным: «Пришли с Машигиным ваши все посылки».[279]

Семья Аввакума, проживая в Окладниковой слободе на Мезени, испытывала большие материальные затруднения, и помощь ей нужна была не меньше, чем самому Аввакуму. Поэтому в своем послании «горемыкам миленьким» протопоп писал: «Раби Бога вышняго! Посылайте деньги мои к жене моей и детям… Оне, бедные, требуют и ко мне приказывают с Мезени той; не ведомо, кои беды гладуют: живут большо неблагодарно».[280]

Посылки, которые Аввакум получал с Мезени от семьи, были, скорее всего, пожертвованиями старообрядцев, в том числе и мезенских. Весьма сочувственно относился к пустозерским узникам стрелецкий сотник Федор Акишев, который сопровождал Аввакума из Москвы в Пустозерск и находился там до 20 сентября 1669 года. С ним узники переправляли свои послания на Мезень и в Москву. Тайно доставляли послания и письма Аввакума пустозерский стрелец Лодьма и пристав Герасим.

Однажды в темницу к Епифанию пришел стрелецкий сотник и попросил сделать побольше деревянных крестиков, чтобы свезти их в Москву. Епифаний отправил его к Аввакуму за благословением. И, только получив его, приступил к изготовлению крестиков. Передавая их жителям московских слобод, стрельцы получали приличную мзду.

Этому, видимо, не чинили препятствий и пустозерские воеводы. Таким образом Аввакум смог отправлять на Мезень, в Москву и в другие города не только послания, но и печорскую воду в бочонках. В одном из писем семье он сообщает: «Послал ныне Богоявленской воды бочонку (освященной 6 января, в праздник Богоявления. — Н. О.), а летом — августовы (освященную 1 августа, в день Водосвятия. — Н. О.), а и нынешнюю, и первую сам святил».[281]

При содействии стрельцов узники по ночам вылезали из своих темниц и встречались у пустозерца Алексея. Здесь они спорили друг с другом и переписывали свои сочинения. Из переписки Аввакума мы знаем, что Алексей был главой дома и большой семьи. Он пользовался немалым авторитетом у старообрядцев и выполнял среди близких функции священника. Упоминает он и о том, что сам благословил Алексея совершать причастие и прочие таинства. Дьякон Федор в письме семье Аввакума на Мезень в 1669 году писал: «Мы с батюшком (с Аввакумом. — И. О.) ис темницы нощию пособием Божьим… вышли к брату Алексию в дом, и тут побеседовали и с Поликарпом вашим, мезенцем, и запасцу мне отец половину отделил — крупы и муки…»[282]

Упомянутый в этом письме мезенец Поликарп, очевидно, специально приезжал в Пустозерск, чтобы доставить туда узникам продукты и другие посылки по поручению семьи Аввакума и доброхотов. Через него заключенные переправляли на волю свои послания. Сие подтверждает письмо Аввакума, отправленное осенью 1669 года Федором, в котором последний сообщал, что список послан с Поликарпом.[283]

В Пустозерске до 1679 года проживал некий Иван Пинежанин, торговый человек. В то же время имя некоего пустозерского доброхота Ивана, на лодье которого в 1669 году доставлен пустозерским узникам «запасец» продуктов с Мезени, упоминает в одном из писем дьякон Федор. Возможно, то был один и тот же человек.

Вся помощь пустозерским узникам, которую они получали от многочисленных доброхотов со всей Руси, шла через Окладникову слободу на Мезени. Там находилась в ссылке семья Аввакума и проживали его верные ученики — юродивый Федор и Лука Лаврентьевич.

Значительную помощь оказывала боярыня Федосья Морозова. Она, как мы уже знаем, приняла Аввакума с семьей, когда он возвратился из сибирской ссылки. Он длительное время проживал в ее доме. Боярыня также оказывала постоянную помощь ему и его друзьям в период их пребывания в заточении в Москве. Перед отправкой их в ссылку в Пустозерск Федосья Прокофьевна, как сообщает Аввакум, «денег мне на братью дала».[284]

До своего ареста Морозова оказывала помощь не только Аввакуму, но и его семье. Так, в одном из писем жене Аввакума Анастасии Марковне на Мезень она сообщает: «Да послала я к тебе, матушка, пятнадцать рублев денег на твою всякую нужу, а туды к батюшку послала восьми рублев…»[285]

Среди сподвижников Аввакума, помогавших ему словом и делом, был один из его верных учеников и последователей, небезызвестный нам Симеон — Семен Иванович Крашенинников. В одном из посланий Аввакум сообщил ему: «Симеон! Деньги твоего привозу все пропали: только три рубли пришло с пустобродом, а то всю — девяносто рублев — съел диявол. Федосей привез к нам одиннадцать».[286]

Заботилась об Аввакуме и его ближних и одна из его любимых духовных дочерей попадья Маремьяна Федоровна. В письме, отправленном из Пустозерска 7 июля 1675 года, Аввакум писал ей: «Спаси Бог, что не забываешь бедныя протопопицы с детьми».[287]

Поддерживал Аввакум связь и со своими земляками-старообрядцам и из Заволжья, в числе которых были инок Иона и Ксения Артемьевна Болотова. Из письма Аввакума Болотовой мы узнаем, что Иона с риском для жизни в 1668 году навещал его и «зело дух мой успокоил».

Иону задержали стражники, но вскоре отпустили. Он вернулся в нижегородские пределы. С ним Аввакум отправил послание землякам, в котором благодарил Ксению Болотову за присланные ему десять рублей.[288]

Среди земляков-старообрядцев, переписывавшихся с Аввакумом и оказывавших ему помощь, были некий Моисей и старица Каптелина Мелентьевна. Видная деятельница старообрядчества, она выступала противницей самосожжения — самоубийственных смертей и заявляла о том в письмах к Аввакуму.

Постоянную связь с Аввакумом поддерживали кержаки Сибири. В ночь на 6 января 1679 года возглавляемые известным тюменским попом Дометианом 1700 старообрядцев (по другим данным — триста, а «иные ушли в рознь»), собравшихся из многих сибирских городов и уездов на заимке у речки Березовки, в верховьях Тобола, учинили самосожжение.

В том же году в тех же тюменских пределах еще одна группа сибирских раскольников решила последовать их примеру, но прежде испросила протопопа разрешения самим себя сжечь. Посланец сибирских старообрядцев дошел до Пустозерска, встретился там с Аввакумом и получил от него письмо. Мятежный протопоп благословил «сибирских старолюбцев» на самосожжение. Однако это благословение показалось кержакам нерешительным, и они обратились к Аввакуму еще раз. Но их посланник, придя в Пустозерск на следующий год, живыми пустозерских узников уже не застал.[289]

Проявляя жалость и сострадание к единомышленникам, гонимым за приверженность старой вере, и скорбя по погибшим, Аввакум в то же время благословлял старообрядцев на самосожжение во имя сохранения древлего благочестия, своим авторитетом подстрекал к самоубийству сотни и тысячи единоверцев, посылая в огонь мужчин и женщин, стариков и детей. Даже самосожжение матери с грудным ребенком для Аввакума было делом святым. В этом противоречивость и драматизм личности выдающегося русского писателя, вождя и идеолога старообрядчества.

Семья Аввакума

Семья играла большую роль в духовной жизни Аввакума. Жена его, Анастасия Марковна, на всем протяжении трудного жизненного пути протопопа была его верным другом и единомышленником, она бесстрашно делила с ним все тяготы его бурной жизни. Вместе с ним и малолетними детьми преодолела сотни верст пеших и водных путей по Сибири и Даурии, перенеся неимоверные тяготы и лишения сибирской ссылки (1653―1664 гг.), голод и жестокие издевательства «изверга» воеводы Афанасия Пашкова.

Возвращаясь из сибирской ссылки, Аввакум с женой и малолетними детьми брели по голому льду «Неречи-реки». Выбившись из сил, «протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — кольско гораздо!» Споткнувшись о нее, упал на лед другой, такой же истощенный человек. Оба они долго барахтались и кричали, а встать не могли. Наконец, поднявшись, протопопица спросила у подошедшего мужа: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?». На что он решительно отвечает: «Марковна, до самыя смерти». На эти, как приговор, слова последовал мужественный ответ протопопицы: «Добро, Петрович, ино еще побредем».[290]

Два года брел Аввакум с семьей из сибирской ссылки. Придя на Русь, изнуренный пережитыми лишениями и длительным путешествием, беспокоясь за судьбу жены и детей, он заколебался, проповедовать ли дальше слово Божие или отступиться? «Что, господине, опечалился еси?» — поинтересовалась протопопица у мужа. Выяснив причину, Анастасия Марковна благословила его: «Аз тя и з детми благославляю: дерзай проповедати слово Божие попрежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе; а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос и нас не покинут. Поди, поди в церковь Петрович, — обличай блудню еретическую!».[291]

Как мы уже знаем, в конце декабря 1664 года Аввакума вместе с семьей сослали на Мезень и оставили жить в Окладниковой слободе. В составе семьи протопопа были тогда его старшие сыновья Иван и Прокопий, дочери Агриппина, Акулина и Ксения, сноха (жена Ивана) Неонила и внучка (дочь Ивана) Мария. Младший сын Аввакума Афанасий родился на Мезени в конце 1664 года. Что касается возраста остальных детей, то на допросе в Сибирском приказе 15 сентября 1653 года Аввакум показал, что «детей у него: большой сын Ивашко 9 лет, другой Пронька пяти лет, третий Корнилко семи дней (он умер в сибирской ссылке. — Н. О.), да дочь Агрипейка осми лет».[292] Значит, старший сын, Иван, родился в 1641 году, дочь Агрипейка — в 1645, второй сын, Прокопий, — в 1648 году. Младшая дочь Аввакума Ксения родилась в Сибири. Год ее рождения неизвестен, как неизвестен год рождения и внучки Марии. Из домочадцев, приехавших вместе с семьей Аввакума на Мезень, известны Тимофей, Григорий, Фетиния и Ксения. Здесь же ютились верные ученики протопопа юродивый Федор и Лука Лаврентьевич.

Аввакумова семья находилась на Мезени безвыездно до 1693 года. Первое время она жила в ссылке сносно, так как Аввакуму симпатизировали мезенский воевода Цехановецкий и его жена, ставшая духовной дочерью протопопа. Да и сам Аввакум добывал на пропитание: нес службу в местной церкви и промышлял рыбу со старшими сыновьями. Но после суда и последовавшей ссылки жизнь семьи резко переменилась. Начались тяжелейшие годы лишений и страданий.

В марте 1670 года Анастасию Марковну, сыновей Ивана и Прокопия заключили в земляную тюрьму в Окладниковой слободе. Все заботы по содержанию семьи легли на плечи старшей дочери Агриппины, которую домашние звали Ографеной. Чтобы поддержать младших сестер, брата и племянницу, она вынуждена была просить милостыню у жителей мезенских слобод и ближайших деревень. Но крестьяне на Мезени жили бедно. На скудные их подаяния было не прокормиться.

Сколько Анастасия Марковна со старшими сыновьями сидела в тюрьме, сведений нет. Но известно, что в марте 1681 года всю семью Аввакума за какие-то провинности вновь посадили в тюрьму. Вполне может быть, что сие последовало в ответ на открытое выступление старообрядцев 6 января 1681 года в Москве. Не исключено, что была установлена причастность семьи Аввакума к распространению подстрекательских посланий, подготовивших это выступление.

В кеврольском и мезенском Росписном списке стольника и воеводы Федора Веригина, принявшего воеводство в 1683 году, имеется следующая запись: «На Мезени ссыльные люди бывшаго протопопа Аввакума жена ево, Настасьица, Маркова дочь, да дети ево Ивашко, да Пронька, да Афонька, да Аграпинка, да Акилинка, да Оксиньица, да сноха ево Неонила, Петрова дочь, да внука Марьица, Иванова дочь, да домочадцы их, Тимошка да Оксютка».[293] В этом списке не указаны прибывшие на Мезень вместе с семьей Аввакума домочадцы Григорий и Фетинья, судьба которых неизвестна.

В начале февраля 1683 года Анастасия Марковна обратилась в Новгородский приказ с челобитной. Она жаловалась на то, что помирает с детьми «голодною смертью», что поденного корма им не дают с 1681 года. Анастасия Марковна просит освобождения из ссылки, разрешения вернуться в Москву. Царским указом, явившимся ответом на челобитную, предписывалось поденный корм давать по-прежнему, а в освобождении из тюрьмы было отказано. Для поденного корма им было велено отпускать на день «чаду» шесть денег, а «домочадцу» — три. Причем выплата была назначена только «Афоньке с сестрами и снохою, и с племяницею». Велено было также выдать им «из накладных доходов» более восьмидесяти рублей — за те годы, когда они были лишены корма.

В марте того же года Анастасия Марковна направила вторую челобитную, в которой просила «на Мезени ис тюрьмы свободить и жить на Мезени на свободе, дочеришек своих, и внучку замуж выдать», ибо «без свободы ис тюрьмы… нихто не возмет».

В ответ из Новгородского приказа на имя кеврольского и мезенского воеводы Федора Веригина 11 июля 1683 года поступила грамота. Анастасии Марковне дозволялось «тех своих дочерей и внучку выдать замуж на Мезени, за ково она выдать похочет и хто на них женитца похочет же. И ис тюрьмы их свободить и корму» им после свадьбы не давать. Анастасии Марковне предписывалось жить после освобождения у зятьев. «А никуда ее ис того города не отпускать».

После освобождения из тюрьмы семья Аввакума, не имея средств к пропитанию, голодала. Агриппина в конце 1684 года вынуждена была тайно уехать в Холмогоры. Но скрыть отъезд от охранников не удалось. По сему ими был объявлен розыск. Проводилось дознание.

Анастасии Марковне пришлось объясняться, что «… дочь ее Агриппинка поехала с Мезени в Колмогоры для хлебной скудности, продавать и закладывать рухлядишка своего, потому что-де ныне им вашего государского корму нет четвертой год. А на Мезени-де того рухлядишка у них под заклад и в цену нихто не емлет и им-де, будучи на Мезени, кормитца никоими мерами невозможно».[294]

Агриппина была любимой дочерью Аввакума. Он посвятил ей многие строки своего «Жития». Вспоминал о том, как Агриппина, помогая семье выжить в невероятно страшных условиях сибирской ссылки, ходила просить милостыню.

«Иногда робенка прогонят от окна… а иногда и многонько притащит. Тогда невелика была; а ныне ей уж 27 годов, — девицею, бедная моя, на Мезени, с меншими сестрами перебиваяся кое-как, плачючи, живут. А мать и братья в земле закопаны сидят».[295]

Любовно относился Аввакум к младшему сыну Афанасию-последышу, «мизинцу». В письме из темницы Никольского монастыря на Угреше (в 1666 году) Аввакум писал: «Аще жив, мизинцу моему целование…»[296]

В 1673 году Аввакум в послании на Мезень писал Афанасию: «Афанасьюшко Аввакумович, голубчик мой! Утешил ты меня». Оказывается, местный воевода рассказал Аввакуму, что, будучи на Мезени, он спросил Афанасия о сложении перстов, и ребенок показал ему двуперстие, а на угрозу воеводы посадить его за это в темницу смело рек: «Силен-де Бог, не боюся!».[297] Ответ тронул не только отца. Рассказывая об этом, он «похвалял» мальчика.

Нужно отметить, что Афанасий не всегда жил в согласии со старшими братьями Иваном и Прокопием. Хотя и жили они в одном доме, но хлеб ели порознь. Афанасий от них отделился. Причина неизвестна. В 1688 году Афанасий совершил побег из ссылки, но куда — не установлено. Неизвестно также, когда он был возвращен обратно, но 21 сентября 1692 года уже был посажен на Мезени в тюрьму за пьянство. В нетрезвом состоянии оклеветал своих братьев Ивана и Прокопия, заявив, будто их отец (протопоп Аввакум) велел «гробницу ево, великого государя (Алексея Михайловича. — Н. О.), дехтем марать». После Афанасий сознался, что все это он «на братей своих, на Ивашка да на Пронку, затеял напрасно, пьяным делом».[298]

В 1691 году по пути в ссылку на Мезени остановился фаворит царевны Софьи князь Василий Васильевич Голицын. Он вмешался в судьбу семьи протопопа Аввакума, используя сохранившиеся у него связи в Москве.

14 января 1693 года последовал царский указ: «Бывшего протопопа Аввакумова детей, Проньку да Ивашку, которые в прошлом… за воровство и церковную провинность отца их Аввакума сосланы в ссылку на Мезень, из ссылки с Мезени свободить, отпустить на Романов, жить им на Романове. А как они на Романов переведены будут, их дать на добрые поруки в том, что им ни за каким дурном не ходить и с раскольщики незнатца и дел тех, которые делал отец их, не делать, и порутчикам их тово над ними смотреть накрепко. А буде они станут за каким дурном ходить, или с раскольщиками знатца, или те дела, которые делал их отец, учнут делать, и порутчикам сообщать о них воеводе».[299]

Освободили из ссылки и Анастасию Марковну. Она выехала с Мезени вместе с Иваном и Прокопием. Старший сын Аввакума Иван в 1717 году по обвинению в тайном исповедании старообрядчества был арестован и заключен под стражу в Петропавловскую крепость. На допросе он показал, что вместе с матерью и братом Прокопием они жили сначала в Елохове, а затем купили свой двор в Троицком приходе, куда впоследствии и переехали жить. Следствие шло долго. Наконец было принято решение сослать Ивана на вечное житье в дальний Кириллов монастырь. Но сослать его туда не успели. 7 декабря 1720 года в возрасте 76 лет он умер, «будучи в С. Петербургской крепости за караулом».[300]

Дальнейшая судьба второго сына Аввакума, Прокопия, неизвестна. Анастасия Марковна умерла в Москве в 1710 году в возрасте 86 лет (она родилась в 1624 году), пережив мужа на 28 лет. Что касается остальных членов семьи Аввакума: Афонасия, Агриппины и Ксеньи, то сведения о них теряются на Мезени. Есть основания полагать, что они обзавелись здесь семьями и остались.

«Осьмиконечный» крест

На Мезени и на Печоре встречается фамилия Протопоповы, происхождение которой местные жители связывают с Аввакумом. Насколько это так, судить трудно, но достоверно известно, что мезенские старообрядцы, в том числе купцы Протопоповы, чтили память Аввакума.

Священник Иван Зуев, изучавший историю Русской церкви на Севере, в 1891 году писал, что на месте казни протопопа Аввакума и его соузников еще в 1686 году поставлен деревянный крест, на котором выполнена следующая надпись: «1686 г. Марта 1 дня, водрузился сей животворящий крест Господень, на поклонение православным христианам тщанием господина Мезенского купца Петра Протопопова, по приказанию же оного купца… и трудился инок честной… Ануфриевского скита житель Андрей Ильин».[301]

На пустозерском погосте

Какое отношение имел оный купец к семье Аввакума, неизвестно, как неизвестна и судьба креста, воздвигнутого «тщанием» этого купца. Вероятно, то был первый крест, установленный на месте казни пустозерских узников. Архивных материалов, подтверждающих сие, не выявлено.

В Госархиве Архангельской области имеется дело «О раскольниках Пустозерского острога, которые чтят память Аввакумовских страдальцев, как святых (1846 г.)». Материалы дела говорят о том, что в марте 1788 года последователями Аввакума, старообрядцами, пришедшими с Мезени, на месте сожжения пустозерских узников (в двух саженях от Преображенской церкви на северо-запад) был поставлен деревянный «осмиконечный» крест.

На лицевой стороне этого креста вырезана молитва «Да воскреснет Бог!».

Как свидетельствовала надпись (полный ее текст в архивных документах не приведен), крест поставлен на поклонение православным христианам тщанием мезенского купца Протопопова. К сожалению, имя купца не указано.[302] Возможно, это был тот же крест, о котором писал Иван Зуев. Но не исключено, что речь идет и о другом кресте, поставленном взамен первого.

В архивных материалах говорится, что место, где стоял крест, почиталось не только пустозерцами, поклониться ему приезжали и жители других мест.

Все это не могло не возмущать местных церковников. В 1846 году по доносу пустозерского священника Иннокентия Попова архангельский губернатор Викентий Францевич Фрибес приказал становому приставу Маркову перенести крест, по ветхости, в притвор Преображенской церкви, убрать оградку, а холмик, на котором стоял он, сровнять с землей.

Приказ губернатора исполнили. Местным жителям под страхом сурового наказания запретили почитать место казни протопопа Аввакума и его товарищей.[303]

Позднее старообрядцы не раз обращались к властям с просьбой позволить им поставить на том месте новый крест. Но все их ходатайства отклонялись.

В 1910 году русским старообрядческим движением был проведен всероссийский старообрядческий съезд. Отдав дань любви и уважения протопопу Аввакуму и его соузникам по пустозерской ссылке, съезд принял решение на месте их казни в Пустозерске установить поминальный деревянный восьмиконечный крест. Сделать это поручили участнику съезда, предводителю мезенских старообрядцев Ивану Степановичу Жмаеву. Он изготовил крест и металлическую табличку, которую предполагалось укрепить на нем. На табличке была выполнена следующая надпись: «Сей святый и Животворящий Крест Господен водружен на месте сожжения светильника Христова многострадального протопопа Аввакума с братиею, по постановлению всероссийского съезда старообрядцев, приемлющих священство Белокриницкой иерархии, в 1910 году, уполномоченным членом съезда Иваном Степановичем Жмаевым».

Табличку вместе с ходатайством об установке креста отправили в министерство внутренних дел. Но ходатайство отклонили по тем мотивам, что «Аввакум сожжен за великие на царский дом хулы». Присланную старообрядцами металлическую табличку разрубили на мелкие кусочки и в таком виде возвратили ходатаям.[304]

Но порубить людскую память о пророке-великомученике не удалось…

Местным краеведам во главе с Михаилом Ивановичем Фещуком пришлось приложить немало усилий, чтобы с наибольшей достоверностью установить место казни пустозерских соузников.

Сожжение протопопа Аввакума в Пустозерске в 1682 г. Миниатюра рукописи конца XIX в. работы А. А. Великанова. ИРЛИ. Древлехранилище (Санкт-Петербург)

В сентябре 1989 года здесь был установлен изготовленный ими памятный знак: из деревянного сруба поднимаются вверх два резных шестиметровых лиственичных столба, символизирующие двуперстие. Они увенчаны колоколом. Надпись, на доске, прибитой к срубу, гласит: «На этом месте 14/27 апреля 1682 года казнены сожжением в срубе вожди русского старообрядчества: протопоп Аввакум — писатель, священник Лазарь, диакон Федор, инок Епифаний». Рядом возвышается восьмиконечный лиственичный крест, установленный в 1991 году старообрядцами древлеправославной Гребенщиковской общины из Риги.

По преданию, когда огонь охватил рубище узников, Аввакуму удалось освободить руку и он, подняв высоко над головой два перста, обратился к народу: «Так молитесь! Коли будете таким крестом креститься, вовеки не погибнете. А покинете этот крест, — и городок ваш песком засыплет».