Остров

8

В человеке, который, подобрав ноги, сидел на асфальте в прорехе между домами и просил подаяние, Лаголев старинного друга узнал с большим трудом. Федька Шишлов зарос, подурнел, обзавелся свирепой бородой и шрамом через всю щеку. Одет он был в серый вязаный, расползающийся, в многочисленных катышках свитер и в брезентовые штаны, испачканные коричневой краской. Ботинки от полной гибели удерживали мотки скотча. Ногти на грязных, морщинистых пальцах были обкусаны и оббиты до черноты. Смотреть на него без содрогания было невозможно.

— Подайте копеечку!

Лаголев сыпнул в чужую ладонь мелочи, прошел шагов двадцать и вернулся.

— Федька?

Старинный друг сморщился, сжался, словно Лаголев не вопрос задал, а шарахнул камнем по плечу.

— Не-не.

— Как «не»?

— Ошиблись вы.

— Это я, Саня Лаголев. Био-Шурик.

Федька все же глянул искоса. На лице его вместе с узнаванием отразилось небывалое облегчение.

— Саня?

— Ну!

Шишлов зареготал и заперхал, выражая свою радость. Ладони его несколько раз ударили по коленям.

— А я думал… — он махнул рукой куда-то в сторону перекрестка. — А тут ты! Это ж встреча какая! Обязательно обмыть надо. Ты, я смотрю, при «бабках».

— Есть немного.

— Все! — Федька принялся подниматься. — Покупаем «пузырек» и отмечаем! Но за твой счет, усек? Я, видишь, на мели.

Он ожесточенно поскреб ребра через свитер.

— Я не пью, — сказал Лаголев.

— А я пью! — заявил Шишлов. — Мне в жизни без алкоголя нельзя. Мне жизнь запивать надо. — Он уцепил друга за рукав. — Так как насчет «пузыря»?

— Может, пива?

Федька сморщил физиономию, но затем одобрил и это предложение. Стало заметно, что у него здорово не хватает зубов.

— Можно и пива, — улыбнулся он, почесав горло под бородой. — С этого начинать даже предпочтительнее. По-научному. Градус должен только повышаться.

— Тогда жди, — сказал Лаголев.

Он решил спасти друга.

— Само собой, Саня! — Шишлов переступил с ноги на ногу и поднял руку со сжатым кулаком, выражая солидарность походу Лаголева в магазин.

Рот фронт.

В магазине Лаголев купил одну банку в ноль тридцать три литра. Не самого дешевого, не самого дорогого. Федька обрадовался подарку, как ребенок, посмотрел лукаво, дернул кольцо, присосался к жестянке. Лаголев смотрел, как он покачивается, вбирая в себя слабоалкогольную жидкость.

— Ф-фу!

Шишлов выдохнул, утер губы рукавом свитера и тут же сплющил опустевшую банку ногой. В руках его появился кулек.

— Оставь, — сказал Лаголев.

— Ну, ты что! — хрипло возразил Федька. — Алюминий!

Он положил жестяную лепешку к трем или четырем соседкам.

— Может, ко мне? — предложил Лаголев.

— Это деловой разговор, — кивнул Шишлов. — Пошли! Только по пути винца купим. Употребляю самый дрянной портвейн. Все полезно, что в рот полезло. И, кстати, тебе выйдет чистая экономия.

— Это уже дома.

— Дома? — Шишлов шмыгнул носом. — А что дома? Жена?

Они медленно пошли по улице. Федька прихрамывал. Жестянки бренчали. На Федькин костюм оглядывались.

— Жена, — сказал Лаголев. — И сын. У тебя же вроде тоже жена была.

— Ушла, — скривился Шишлов и подался ближе к другу: — Веришь, — доверительно сообщил он, — проигрался я в пух и в прах. Машину, квартиру — чуть ли не одним махом. Еще людям остался должен, серьезным людям. Знаешь, сколько?

Лаголев качнул головой. Федька стрельнул глазами по сторонам, словно боялся, что их подслушают.

— Двадцать пять тысяч! — выдохнул он.

— Много, — сказал Лаголев.

— А то! Бегаю вот, скрываюсь. У тебя недельку перекантоваться можно? О тебе, думаю, не знают, мы ж лет семь не контактировали. Пересплю в уголочке на кухне. Или на балконе! — жарко произнес Шишлов. — Сейчас тепло, можно и на балконе.

— У меня нет балкона.

— Жаль.

— Но мы что-нибудь придумаем, — обнадежил Лаголев.

Федька поверил в счастливую свою судьбу.

— Знаешь, — заговорил он, бодро вздергивая ногу при ходьбе, — ты мне «пузырик» в день ставь, и я буду сидеть тихо-тихо. Как таракан. Ну, еще шпротину с хлебом кинешь. Потому что без закуски целый день никак нельзя.

Лаголев улыбнулся.

— Посмотрим.

Вытянулась, прикрылась вдали поворотом Лесная.

— Жуткие, знаешь, люди пошли, — сказал Шишлов обеспокоенно, — видят, что человеку край, что не отыграться ему, и ни гроша за душой, все, говорят, не человек ты уже, а долговая расписка. Сгинь, говорят, со свету.

Лаголев остановился.

— Федор, — взял он друга за плечи, — скоро в твоей жизни все изменится. Это я тебе обещаю. С этого же дня.

Шишлов шмыгнул носом.

— Охотно верю!

— А на счет долга твоего… Не знаю, на работу устроишься да мы поможем…

— А ты, значит, это… Бога за яйца, да?

Лаголев шагнул через дорогу.

— Нет, — сказал он. — Просто у меня есть остров.

Федька пропустил гремящий разболтанными бортами грузовик и заковылял следом.

— Постой, Саня, это что, как у Крузо что ли? Он, твой остров, где, на севере, на юге? Откуда у тебя такие «бабки»? Наследство из-за границы? Или хапнул где-то, что плохо лежит? Ты всегда был головастый!

Он затряс пальцем.

— Придем, увидишь, — сказал Лаголев.

Они зашаркали по тротуару.

— Я бы на теплый остров — с удовольствием, — сказал Шишлов, мимоходом одергивая свитер. — Чтобы солнце и виноградники. Лежишь, винишко попиваешь. Жизнь этого… как его? А! Патриция, во!

— У меня другой остров, — сказал Лаголев.

Родная пятиэтажка засерела облупившимся, траченным дождями фасадом. Старинный друг закрутил косматой, неухоженной головой.

— А где тут ларьки у вас? — нахмурился он. — Ты же мне это, портвешок обещал. Надо бы затариться.

— Все дома.

— Да я бы уже употребил.

— Встанешь на остров, может и не захочется, — сказал Лаголев.

— Чего? — Шишлов хохотнул. — Био-Шурик, ты остров себе дома что ль насыпал? Из первостатейного песка?

Лаголев не ответил.

— Но райончик у вас тихий, кажется, — сказал Федька, разглядывая погнутые детские качели. — Ни ресторанов, ни игорных клубов. Видеопроката даже что-то не видать.

— Этого добра в самом конце Лесной много. Там и «Огонек», и несколько кафе. А видеопрокат у нас через дом.

— Надо было тебе два пива заказать, — вздохнул Шишлов.

Они добрались до подъезда и поднялись на четвертый этаж.

Натка была на работе, сын в школе. Лаголев заставил друга сбросить ботинки и первым делом повел того в ванную. Дал полотенце, показал мыло.

— Мойся.

Федька качнулся в проеме.

— Как-то не по-дружески.

— Ну не могу же я тебя такого, за стол, — объяснил Лаголев.

Возразить ему было сложно. Шишлов похмыкал, покривился и потянул свитер через голову.

— Горячая-то хоть есть?

— С утра была.

— А ты давай тогда на стол че-нибудь…

Федька закрылся в ванной. Зашумела вода. Пока друг мылся, Лаголев вскипятил чайник, сделал несколько бутербродов, вымыл кружки и поставил их на освобожденный от растений подоконник. Обновленная кухня не имела стола, зато рядком у стены с окном расположились аж семь разномастных стульев. Неким заменителем стола служила круглая, принесенная Галиной Никитичной этажерка. В нижнем отделении ее помещалась сахарница и розетки с вареньем, на верхнее ставились чашки и блюдца.

Остров дышал теплом и светом. Даже в шаге от него было щекотно, хотелось жмуриться и какое-то время стоять, глупо улыбаясь. Сейчас вот Федьку еще через тебя пропустим, сообщил острову Лаголев, и добра у нас прибудет.

Он приготовил чистую майку и старенькие, но стиранные спортивные штаны, дождался, пока шум воды в ванной стихнет, и стукнул в дверь.

— Федька!

— Да! — отозвался друг.

— Чистое белье.

— Давай.

Дверь приоткрылась, Шишлов с волосами, облепившими лицо, с мокрой, капающей бородой, протянул руку. Лаголев вложил в нее белье.

— Пожрать-то есть что? — спросил Федька.

Отмытый, он выглядел получше. Но и пятна синяков по всему телу проступили пугающим узором.

— Оденешься, проходи на кухню, — сказал Лаголев.

— Яволь.

Одевался Федька минут пять, что-то роняя с полок и чертыхаясь. Наконец, вышел. Лаголев ждал его у холодильника.

— О как! — оценил обстановку Шишлов, ступая на кухню босыми ногами. — А где стол?

— Много места занимает, — сказал Лаголев.

— Погоди, а рюмочку поднести? Человеку с бани холодная водочка в самое то. Саня, ты меня не обижай.

Лаголев улыбнулся.

— Ты сначала сядь.

Он подвинул один из стульев. Шишлов устроился на нем. В узкой для него майке и синих «трениках» Федька больше походил на хозяина квартиры, чем Лаголев в брюках и джемпере.

— Ну, сел.

— Что чувствуешь?

— Жажду.

— И все?

Шишлов развел руками.

— Я же тебе не принцесса на горошине. Ты что, подложил мне что-то?

Он попытался приподняться, одновременно щупая под собой ладонью, но Лаголев сел рядом и взял его за руку.

— Ты просто сидишь на острове.

— Где?

Тепло привычно нахлынуло, душа распахнулась, взлетела, вверх-вверх, Федька рядом замер, а через мгновение уперся глазами в потолок. Что он там видел, Лаголеву было не известно, но лицо давнего друга менялось, болезненно комкалось, светлело, из щелястого рта с хрипом вырывалось дыхание, и вместе с дыханием, казалось, выбивается в воздух мелкая черная пыль, превращаясь в золотистые искры.

— Е!

Коричнево-розовой кашицей Шишлова стошнило на собственные ступни, и он, торопливо присев, принялся собирать блевотину ладонями, которая неумолимо просачивалась обратно сквозь пальцы.

— Тарелку, Саня! Или миску!

— Брось, — сказал Лаголев.

— Прости, я это…

Федька с посмотрел на испачканные руки. Его стошнило еще раз. Какие-то малоприятные комки брызнули изо рта.

— Я сейчас, — сказал Лаголев и пошел за тазиком и тряпкой.

Вдвоем они быстро справились с уборкой. Впрочем, энтузиазм Шишлова больше мешал. Он скользил и разносил продукты своего метаболизма по кухне.

— Так, сядь, — сказал ему Лаголев.

Федька сел.

— Держи таз.

Друг принял посуду. Вид у него сделался виноватый.

— Саня, прости, пожалуйста.

— Видимо, у тебя запущенный случай, — Лаголев собрал блевотину тряпкой. — Как ты себя чувствуешь?

Шишлов нахмурился, оценивая свое внутреннее состояние.

— Вроде ничего не болит, — с удивлением произнес он. — Даже нога не болит.

— Вот это и есть остров.

Лаголев подтер в двух местах и взял у Федьки тазик.

— Вымой руки вон, в мойке. Выпить хочется?

Друг качнул головой, но, поднявшись, широко улыбнулся.

— А вот, знаешь, да!

Он склонился над раковиной и принялся под струей, морщась, оттирать пальцы.

— Понятно, — сказал Лаголев. — На подоконнике чай и бутерброды, можешь перекусить.

Шишлов повернул голову.

— Не, ты жулик, конечно, порядочный, — заговорил он в сторону коридора, где исчез Лаголев, чтобы слить собранное в унитаз, — Я к тебе со всей душой… — он шумно прополоскал рот. — А ты и угостить друга не удосужился. Баночку пива всего-то и купил. Ты знаешь, как выглядит баночка пива со стороны?

— Как? — спросил Лаголев.

— Как насмешка.

— Погоди. Я сейчас.

Лаголев с тазиком перешел в ванную. Шишлов закрутил кран, встряхнул над раковиной кисти рук, потом вытер их о полотенце, висящее на крючке. Поискал и нашел на подоконнике бутерброды.

— Ты одежду мою не выкидывай, — жуя, невнятно проговорил Федька, — пригодится мне еще. Я же это… бомжую.

— И нравится?

— Ха! Меня вообще-то никто не спрашивал на этот счет.

— Ладно, — появился на кухне Лаголев, — давай мы с тобой еще раз…

— Да ну нахрен! — сказал Шишлов, выложив на подоконник локоть.

— Почему?

— Отходняк у меня после твоего острова.

Лаголев улыбнулся.

— Ты бы в зеркало посмотрелся.

— А че, красавец стал? — Федька сунул в рот остатки бутерброда и прошел в коридор.

Там он, почти уткнувшись носом в зеркало над полкой с феном и расческами, секунд тридцать так и этак поворачивал лицо. Пальцы его мяли и отводили растительность, добираясь до кожи под ней.

— Это что, — спросил он, — у меня шрам исчез?

— Ага.

— Не, ну, круто, конечно.

— Что, хуже стало?

— Да не, — Шишлов появился в проеме, — только меня так узнают с пол-тычка. Физиономия, как с фотокарточки.

— Садись, — предложил Лаголев.

Федька скривился.

— Ты бы лучше налил чего, блин.

— Садись-садись, — потянул его к себе Лаголев, — хуже не будет. Это остров, он многое может.

Шишлов хохотнул.

— В прошлое не возвращает? А то я бы загадал, на какое ставить. Была у меня ситуация, где я миллионов пять, если на старые деньги считать, на рулетке за раз спустил.

— Не возвращает.

Знакомое тепло — как пуховое одеяло в детстве. Тебя закутали в него, ты надышал, согрелся, а свет — словно дымок из макушки.

Хорошо!

— Федя?

Шишлов, наверное, с минуту не решался открыть лицо. Держал ладони прижатыми — ни глаз не видно, ни рта, ни носа. Одни клочья бороды по сторонам.

— Какая же я сволочь, — выдохнул он, опустив руки.

Глаза у друга покраснели, кадык скакал по худому, заросшему горлу.

— Всех подвел, все продал, в бега, сука, ударился. От кого? От себя-то куда денешься? Сдохнуть надо было в подворотне. Но живуч, как клоп. Хотя, наверное, еще годик-два и скопытился бы от какой-нибудь сивухи.

— Не о том думаешь, — сказал Лаголев.

Шишлов кивнул. Глаза его сверкнули.

— Не о том. Надо что-то делать, — он взбил волосы и вскочил. Обернулся. — Жизнь ведь еще не кончилась?

— Зависит от тебя.

— Точно! Саня! — Федька поймал в пальцы и долго тряс ладонь Лаголева. — Ты — молоток, Био-Шурик! Ты просто супер! И остров твой — бомба! Но я не могу здесь сидеть, когда у меня вся жизнь…

Шишлов выскочил в коридор.

— Слушай, — снова заглянул он на кухню, — куртку дай, какую не жалко. И треники я твои пока поношу. Не в прежнем же своем…

— Погоди.

Лаголев пожертвовал другу болоневую куртку.

— Ты только возвращайся, — сказал он.

— Завтра как штык, — осклабился Федька. — И сразу на остров твой. Чистит лучше стекломоя. Шучу. Завтра буду.

Он хлопнул дверью и пропал. Только не появился ни завтра, ни послезавтра.

Представительный мужчина позвонил Натке и снова, как и в прошлый раз, попал на Лаголева.

— Наталью Владимировну можно? — поинтересовались в трубке.

— А вы кто? — спросил Лаголев.

— Я по работе.

— А я — муж.

На том конце провода не стушевались.

— Очень приятно. Но, боюсь, вы не обладаете компетенциями Натальи Владимировны. Уж извините.

— Конечно. Натка! — крикнул Лаголев. — Тебя!

— Сейчас.

Натка появилась в коридоре, на ходу вытирая руки от теста. Они с Машей и Игорем пытались соорудить пирог с лимонной цедрой. Мучная пыль висела в кухонном воздухе. Лаголев вежливо отступил в комнату.

— Да? — сказала Натка, приложив трубку к уху.

Мужчина неразборчиво заквакал в динамике. Ква-ква, ква-ква. Уверенно так, обволакивающе. Ква-ква. Натка слушала его с минуту.

— Извините, Максим Сергеевич, я не могу, — сказала она.

— Ква? — спросила трубка.

Натка оглянулась на Лаголева.

— Я мужа люблю, — просто ответила она.

Звонивший квакнул, умолк, раздались гудки разрыва соединения.

— Быстро ты, — сказал Лаголев.

Натка посмотрела на него веселыми глазами.

— Чего ж он, дурак, в самое неподходящее время набирает? — И спросила: — Готов помочь с пирогом?

Лаголев выпятил грудь.

— К дегустации готов!

Натка захохотала, замахала руками и на полусогнутых уползла в кухню.

Федька не появился и на третий день. У Лаголева выдался неожиданный выходной — Руслан отпустил его до завтра, сказав, что сегодня поработает сам, «вспомнит молодость». Но, возможно, у него были какие-то другие мотивы.

Лаголев решил сходить туда, где увидел Шишлова в первый раз. Место оказалось доходным — вместо старинного друга там сидел теперь другой заросший и пьяный мужик, который внятно что-либо сказать был не в состоянии. Он только мычал и тряс грязной пятерней, выпрашивая мелочь. Добиться у него, знает ли он Шишлова, видел ли его, Лаголев не смог и направился домой.

Во дворе стояло несколько дорогих автомобилей. Хищные силуэты, тонированные стекла. Лаголев подумал, что кто-то из новых богачей прикупил себе квартиру, а то и целый этаж в их или соседней пятиэтажке. Связать появление автомобилей с собой он не догадался. Только когда в подъезде на него надвинулись с боков двое и, легонько пристукнув и взяв под мышки, потащили вверх по лестнице, Лаголев подумал: ах, вот оно что!

Страха в нем не было. Но смутное беспокойство крутилось в животе червячком. Натка, Игорь, с ними-то что?

Дверь его квартиры оказалась приоткрыта, за ней обнаружился еще один незнакомец, одетый во все черное, молодой, угрюмый, коротко стриженный, с кобурой, выглядывающей из полы пиджака.

— Стойте, — сказал он и приподнял голову Лаголева за подбородок.

— Да он это, он, — сказал один из придерживающих. — Мы его метров за пятьдесят срисовали.

— На ноги поставьте, — распорядился стриженный и скользнул за кухонную дверь.

Лаголева отпустили, но были готовы, если что, зафиксировать по-новой. На кухне что-то звякнуло, стукнуло, и уже другой голос громко сказал: «Ну, веди, веди товарища, не держи меня за барана, Олежка».

Через мгновение стриженный снова возник перед Лаголевым.

— На кухню, — показал жестом он.

— А мои… — произнес Лаголев.

— Все там, — сказал стриженный.

Лаголев шагнул через порожек. Первым делом он нашел глазами Натку и Игоря. Они сидели на стульях у раковины. У сына под глазом наливался синяк. Натка кусала губы. Но оба, слава богу, были целы. Ни разорванной одежды, ни крови. Хорошо. Синяк — это ерунда, подумалось Лаголеву. Заживет. Он едва заметно им улыбнулся.

Затем он обратил внимание на стоящего у окна щуплого мужчину лет сорока, белобрысого, тонкогубого и тонконосого, очень спокойного и этим спокойствием внушающего опасность. На нем были джинсы, серая водолазка под горло и пиджак. Мужчина посмотрел на него задумчивыми глазами, и Лаголев ощутил, будто его взвесили: боец или не боец, как поведет себя в экстремальной ситуации, на что вообще способен. Чувство было неуютное, но Лаголев заставил себя не опускать взгляд. Впрочем, человек в серой водолазке быстро потерял к нему интерес и стал, повернувшись вполоборота, наблюдать за обстановкой за окном. Видимо, большего Лаголев не заслуживал.

Мужчина, понятно, был охранником, и следующим и последним чужаком на кухне являлся тот, кого он охранял.

— А вот и глава семьи!

«Виновник торжества» сам заявил о себе. Это был крупный мужчина за сорок с крепкими, мощными ляжками, мосластыми руками и уже оформившимся брюшком. Лицо у него было широкое, холеное, розовое. Губастый рот, нос с крупными ноздрями, выбритые полные щеки и небольшие, похожие на потертые пуговицы глаза. Лаголев заметил, что за лицом, ногтями, редеющими каштановыми волосами гость трепетно ухаживает. Одет мужчина был в темные брюки, розовую рубашку и клетчатый светлый пиджак. Из нагрудного кармана торчал краешек платка. Два пальца на левой руке украшали перстни.

Располагаясь у подоконника, объект охраны занял сразу два стула, а на соседние по-хозяйски водрузил локти.

— Похоже, все в сборе.

— Здравствуйте, — сказал Лаголев.

Гость промолчал, с кривоватой улыбкой изучая поздоровавшегося. Перстни на пальцах щелкнули друг о друга. Верхняя губа приподнялась, крупные ноздри втянули воздух.

— Чем обязан? — спросил Лаголев.

— Правильный вопрос, — наставил палец мужчина. — Итак, чем ты мне обязан? Может, ответишь сам?

— Ничем.

— Ну, так нельзя, — разочарованно протянул собеседник. — Ты разве не знаешь, кто я?

— Нет.

Щуплый на мгновение повернулся от окна, словно ослышавшись. Под мужчиной в клетчатом пиджаке скрипнули стулья.

— В определенных кругах я очень известен, — сказал он.

— Я же не из этих кругов.

— Неуважительно, — качнул головой мужчина. — Меня все знают как Марика, я держу половину города в его, скажем так, неофициальной части. Здесь все так или иначе подо мной, вплоть до ментов. Ты можешь звать меня Константином Ивановичем, поскольку Костя я только для близких друзей.

— Хорошо, — сказал Лаголев.

— Ну, вот, уже лучше. Теперь представься ты.

— Александр Степанович.

— Замечательно! — Марик поерзал на стульях. — Дошли до меня слухи, Александр Степанович, что вы здесь… — он замялся. — Как бы сказать? В общем, что вы тут обладаете семейным чудом. Ты же не будешь этого отрицать?

Лаголев пожал плечами.

— Угу, — Марик наклонился вперед. — Ты не мог бы мне его продемонстрировать? Я хотел бы оценить, насколько твое чудо — чудо. А то на словах — это одно, а в действительности оказывается все совсем другое. Не люблю, знаешь ли, Александр, покупать кота в мешке. Говорят, для этого ты должен держать человека за руку. Что ж, я не против.

Он протянул розовую, пухлую ладонь.

— Пап, — произнес Игорь.

Лаголев улыбнулся.

— Все в порядке, сын.

— Я о нем слышал, — сказал Игорь. — Он — бандит.

— Это не важно.

Марик растянул рот в улыбке.

— Слушай, что отец говорит, — погрозил он пальцем Игорю, — а то так и до беды недалеко. Мать твоя грамотная, молчит. О чем это говорит? О том, что она жизнью научена, когда можно рот раскрывать, а когда нельзя. Краси-ивая.

Лаголев шагнул к бандиту.

— Обойдемся без угроз.

— Хорошо, — Марик запахнул полы пиджака, — а то я смотрю, что ты топчешься. Дай, думаю, заставлю пошевелиться. Вставать надо?

— Нет.

— О, вообще замечательно. Витя, ты на контроле.

Мужчина в водолазке кивнул.

— Как мы договаривались, — добавил Марик.

Охранник кивнул еще раз. В руке его появился пистолет.

— Это зачем? — спросил Лаголев.

— Предосторожность, — улыбнулся авторитет. — Если что-то нехорошее со мной случится, Витя тебя убьет.

— Не случится.

— Ну-ну.

Лаголев сцепил пальцы на ладони Марика. Тепло лизнуло пятки, золотистой волной поднялось выше. Закружило, вымывая из головы тревогу, вызванную непрошеными гостями.

— Стоп!

Марик дернулся, высвобождая руку. Свечение, будто краска, сползло с его лица, но оскал остался.

— Действительно, — сказал он, отпихнув Лаголева к семье, — эффект наблюдается. Интересный эффект.

Он повертел шеей, пошевелил плечами.

— Получается, никакого вранья? — Марик с минуту сидел неподвижно, видимо, оценивая идущие в организме процессы. — Сука, так и хватку потеряешь… И на всех действует?

— Да, — сказал Лаголев.

Марик задумчиво потрогал подбородок.

— То есть, допустим, если я приглашу сюда на пару рюмок коньяка человечка, а ты его обработаешь, он станет… ну, как бы… уже другим человеком, так? Без жесткости? Добреньким, да, прямо скажем?

— Да.

Марик нашел взглядом охранника.

— Хочешь попробовать, Витя? — спросил он, выдирая из внутреннего кармана плоскую фляжку.

Мужчина в водолазке выразил равнодушие в изломе правой брови.

— Могу, Константин Иванович.

Его хозяин рассмеялся и, свинтив крышку, глотнул из фляжки.

— Нет, Витя, ты так квалификацию свою похеришь. Был спец, а станешь… не знаю, кто. А ты мне еще нужен.

— Все? — спросил Лаголев.

— Почему — все? — выпятил губы Марик. — Еще мне сказали, что ты, Александр, и раны вроде как заживляешь.

— Не я, место, — сказал Лаголев.

— Это место? — указал на пол и стулья бандит.

— Да.

— Но посредством тебя?

— Посредством меня.

— Угум, — Марик уставил на Лаголева глаза-пуговицы. — Знаешь, интересно было бы посмотреть. Витя.

Охранник шагнул в сторону Натки и Игоря. Казалось, мигнул свет. Мгновение — и раздался хруст, а сын вскрикнул.

— Сделано, — сказал Витя, отступив обратно к подоконнику.

— Уроды! — крикнула Натка, обнимая Игоря.

Сын, бледный, с искаженным лицом, одной рукой поддерживал другую, на которой неестественно, в стороны, кривились пальцы. Игорю было больно, и он, морщась, с присвистом дышал.

— Зачем? — спросил Лаголев, скрипнув зубами.

— Ну надо же мне было выбрать кого-то для опыта, — сказал Марик, удивляясь глупости вопроса. — Не из своих же. Вот тебе сын, лечи.

Лаголев посмотрел на гостя, но ничего не сказал.

— Игорюшка, — позвал он сына.

Игорь встал.

— Вы за это заплатите, — прошипел он.

Марик фыркнул.

— Какая киношная фраза! Хочешь, Витя проломит тебе череп? Боюсь, после этого никакое лечение не поможет. Мне подвинуться?

— Да, — сказал Лаголев.

Он подтянул сына ближе к холодильнику. Авторитет, глотнув из фляжки еще раз, перебрался на стул правее.

— Ну, я готов. Вы это, повернитесь, чтоб я видел.

— Пожалуйста, — сказал Лаголев.

Он поставил Игоря боком к Марику.

— Смотри на меня, — сказал он ему. — Просто смотри на меня.

Сын мотнул головой, но потом коротко кивнул. Боль и злость мешались в его глазах. Лаголев молча, одним взглядом передал: не надо. Он взял Игоря за руку чуть повыше запястья, решив и дальше показывать бандиту, что только он один и умеет обращаться с островом. Так было безопаснее и для сына, и для Натки. Так создавалось пространство для маневра, если вдруг кому-то из них повезет незаметно завлечь на остров одного из подручных авторитета. Лаголев потихоньку думал об этом.

— Вить, ты тоже смотри, — сказал Марик, — пригодится.

— Зачем? — спросил Витя.

— А вот если какой Колтырь тебя вновь подстрелит, чтобы знал, к кому обратиться. Через меня, конечно.

— Учту, Константин Иванович.

Лаголев смотрел на Игоря. Тепло облекло его с ног до головы, густое, как мед. Злость из глаз ушла почти сразу, но боль несколько задержалась. Он услышал, как потрескивают, срастаясь, пальцы, как сын дрожит, как в груди у него звенит обида. Лаголев зачерпнул от острова ясного спокойствия и послал сыну.

Обида улеглась.

— Ты смотри, смотри, Витя, — будто из другого пространства вещал Марик, — на пальцы смотри. Видишь?

— Вижу, Константин Иванович.

— Бывают же в жизни чудеса.

Лаголев отнял руку.

— Так, малой, — сразу распорядился Марик, — брысь на место. И не отсвечивай. Да, пошевели пальчиками.

Игорь, повернувшись, сжал руку в кулак. Разжал. Сжал снова. Лаголев чувствовал, как ему хочется превратить простое движение в неприличный жест. Молодец, удержался. Сел.

— Хорошо, — кивнул бандит. — Александр, ты тоже… Можешь воссоединиться с семьей. Постой в уголке.

— Что дальше? — спросил Лаголев.

Он встал сбоку от Натки, мельком тронув ее плечо: держись, родная.

— Дальше мы ломаем пальцы твоей жене, — заулыбался Марик. — Надо же закрепить чудо экспериментальным образом. Вдруг у тебя сын просто уникальный, все на нем, как на собаке…

Лаголев, шагнув вперед, закрыл Натку собой.

— Только попробуйте.

Витя со скучным лицом выдвинулся ему навстречу.

— Ну-ну! Тише! — крикнул Марик, предупреждая драку. — Шутка это была, шутка. Витя, вернись к окну.

— Окей, — сказал Витя.

— Вот ведь, и пошутить нельзя, — сказал Марик, дождавшись возвращения охранника на свои позиции, спрятал фляжку и вытянул шею в сторону двери: — Олежек! Олежек, загляни ко мне!

В кухне на голос появился знакомый белобрысый мужчина.

— Давай, Олежек, дуй вниз, скажи Фитилю, чтобы отпустил уже балабола.

— Совсем?

Марик вздохнул.

— Не совсем, Олежик, а на все четыре стороны. Ты понял? И передай, что Константин Иванович долг ему прощает из беспримерной своей доброты. За рассказ вот об этой любопытной квартире прощает.

Подручный кивнул.

— Понял!

— И пусть Лев Арнольдович сюда поднимается. Можешь ему даже помочь.

— Понял. Одна нога здесь…

Белобрысый пропал за дверью.

— Что дальше, что дальше… — пробормотал Марик. Фокус его взгляда снова остановился на Лаголеве. — Александр, а это твое место границы имеет?

— Четверть кухни.

— Ага.

Белобрысый заглянул снова.

— Константин Иванович, — сказал он, состроив жалобную гримасу. — Там на улице народ толпится.

— С какой это стати? — спросил Марик.

— Так все сюда. Типа, на посиделки. У них тут как бы вечера.

— Чего? Гони их к чертям!

— Их там человек пятнадцать.

Марик завел глаза к потолку.

— Ну, вызови ментов, Олежек. Пусть поработают, займутся охраной общественного порядка. Мне здесь собрания не нужны.

— Понял.

— Действуй.

Подручный исчез. Марик посмотрел на Лаголева.

— За деньги народ привечаете или так? — спросил он. И скривился, глядя на реакцию главы семьи. — Что, неужели бесплатно?

— Разве это возможно, постояв на острове? — в свою очередь спросил Лаголев.

— Да я уже понял, что у вас тут сплошная благодать. Чуть сам не вляпался. — Марик передернул плечами. — Хотя мысль интересная. Остров… Остров. Тысяч по сорок-пятьдесят баксов брать за лечение. Особенно, если Крапленого уговорить и на ноги поставить. А за ним и остальные потянутся. Так-то он в немецкой колясочке ездит. Сможешь поставить на ноги парализованного человека, Александр?

Лаголев пожал плечами.

— Скорее всего, да.

— А мозгами Крапленый не поедет?

— Не знаю, — сказал Лаголев.

Марик задумался.

— А может так и лучше будет, — сказал он вдруг, качнув головой. — И ему, и всем. Зато какие интересные комбинации намечаются!

За окном коротко взвыла милицейская сирена. Авторитет встал и сдвинул стул, чтобы посмотреть, что происходит во дворе. Охранник Витя тоже приник к стеклу. Блик проблескового маячка мазнул по окну.

— Ну вот и менты приехали.

У Лаголева мелькнула мысль броситься на непрошеных гостей. И двух секунд ему бы, наверное, хватило. Только поймав внимательный взгляд Вити в смутном отражении, он от этой затеи отказался. Ждут, ждут.

— Так, ладно, — помедлив, уселся обратно Марик, — контингент ваш хилый погонят сейчас по домам ссаными тряпками. А вы готовьтесь, дорогие жильцы, готовьтесь.

— К чему? — спросила вперед Лаголева Натка.

Бандит рассмеялся.

— О! Женщина всегда чует, когда идут хозяйственные вопросы! А их пора, пожалуй, настала. К переезду готовься, хозяйка! — громко объявил он.

— К-как?

— Элементарно, — улыбнулся Марик. — Здесь буду жить я.

В коридоре грянул дверной звонок.

— Добрый день, добрый день, — услышал Лаголев дребезжащий голос.

Секунд через двадцать порог кухни переступил старик в потертом коричневом пиджаке с заплатами на локтях, в мятых черных брюках и в туфлях с оббитыми носами. Крупная голова старика сидела на тонкой шее, большие очки седлали большой нос, из ноздрей лезли седые волосы, мешаясь с короткими седыми усами, нижняя челюсть выдавалась вперед, приковывая внимание к по-жабьи большому рту и влажной нижней губе. Голова старика заметно тряслась, и вместе с ней тряслись пегие, волнисто уложенные волосы.

Вслед за стариком проскользнул Олежек, в руке у него был пухлый кожаный портфель с пряжкой-застежкой.

— Лев Арнольдович!

Марик встал, чтобы проводить старика к стулу. Олежек переставил из угла этажерку ближе к окну и водрузил на нее портфель.

Прежде, чем сесть, старик повернулся к Лаголеву, Натке и Игорю и отрекомендовался, чуть наклонив голову:

— Лев Арнольдович Шмейцер, нотариус.

Глаза за толстыми стеклами очков показались Лаголеву равнодушными глазами долго живущей на свете черепахи.

Устроившись, Лев Арнольдович долго копался в портфеле. Он достал несколько ручек, кипу каких-то бумаг, печать, чернильную подушечку, чистые листы, все это положил на стул рядом с собой, потом порылся в отделениях и извлек на божий свет скрепленные и подшитые бланки договоров.

— Я уж задремал в твоей машине, Костя, — сказал он надтреснутым голосом, подвигая этажерку и раскладывая часть бумаг на ее тесной поверхности, — думаю, уж что там? Потом Олег в стекло пальчиком…

— Ты, Олежек, иди, — сказал Марик подручному.

Тот, кивнув, пропал.

— Так что мы делаем? — вскинул голову Лев Арнольдович.

— Люди решили продать мне квартиру, — сказал Марик. — Замечательная семья. Уступают почти что за бесценок.

Лев Арнольдович облизнул губу.

— Понимаю, обстоятельства. — Он нацелил толстые стекла очков на Лаголева. — Квартира приватизирована?

— Да, — сказала Натка, — но продавать ее мы не хотим.

Старик-нотариус оглянулся на Марика.

— Костя, что за разнобой? Я могу выйти на какое-то время, чтобы ты уладил вопрос. Так невозможно работать.

— Не надо выходить, — сказал авторитет. — Витя сейчас уладит.

Витя шагнул от окна.

— Руку парню, — приказал Марик.

Лев Арнольдович предупредительно закрыл глаза.

— Не надо, — Лаголев вложил в голос всю силу убеждения. — Константин Иванович, мы можем договориться.

— Постой, Витя, — сказал Марик. — О чем, Саша, мы можем договориться?

— Вам лучше иметь во мне союзника, чем врага.

— Пап, я вытерплю, — сказал Игорь.

Лаголев посмотрел искоса.

— А мама?

Сын нахмурился. Натка притянула к себе его непослушную голову, зашептала что-то на ухо.

— Как включать остров, знаю только я, — сказал Лаголев, — сам по себе он не включится, иначе тут уже и Витя ваш, и вы совсем бы переменились.

Старик-нотариус открыл глаза, словно выполз из панциря.

— О чем он говорит, Костя? Ты покупаешь квартиру или что-то еще?

Марик поморщился.

— В основном, квартиру, Лев Арнольдович. Квартиру с довеском.

— Как интересно!

— И если нам негде будет жить, — сказал Лаголев, — вряд ли я смогу с вами работать. Возможно, найду способ отомстить.

Он посмотрел бандиту прямо в глаза. Словно в стену посмотрел. В пустоту. Но пустота на мгновение дрогнула.

— Я могу легко убить тебя, Александр. И всю твою семью. Вот прямо здесь, — Марик показал пальцем на пол. — Один на другом будете лежать. И никто ничего не увидит и не услышит, хоть вы криком кричите, а дело объявят загадочным и не раскрываемым. Не понятно как, но вместо живых людей объявились три трупа. Чудеса. Что можно сделать? Ничего. Перекреститься разве что. Да свечку поставить.

Он помолчал. Лаголев сощурился. Остров дышал теплом всего в одном шаге. Жалко было, что бесконтактно невозможно распорядиться.

— Кремень ты, Александр, да? — Марик неожиданно улыбнулся. — Ладно, резон в твоих словах имеется. Действительно, куда вы без квартиры? Считай, подобрел я на какое-то время от твоего острова. Лев Арнольдович, есть ли у меня подходящая для людей недвижимость? Желательно, на другом конце города.

Старик кивнул.

— Две квартиры. Одна двухкомнатная, на улице Талалихина, другая однокомнатная — на Малой Социалистической.

— А откуда у меня квартира на Малой Социалистической? — удивился Марик.

— От сестры, Костя, — сказал Лев Арнольдович.

— Ах, да.

Авторитет, размышляя, побарабанил пальцами по колену.

— Ну, что ж, значит, оформляй, — сказал он, — договор купли-продажи на эту квартиру за десять тысяч рублей и договор дарения на квартиру на Малой Социалистической…

— Дарения?

— Дарения, дарения, Лев Арнольдович. Дом там старый, на балансе у совхоза, который и сам при смерти, бывшее общежитие агротехников. Век бы его не видел.

— Мне нужны документы, — сказал нотариус. — Свидетельство о приватизации, кадастровый паспорт или техплан, паспортные данные владельцев.

— Давай, Александр, ищи, — сказал Марик. — Моя доброта на исходе.

Лаголев направился в комнату.

— В шкафу на верхней полке, — подсказала Натка.

— Понял.

Белобрысый подручный давил спиной простенок и читал какую-то книжку, чуть ли не братьев Вайнеров. Лаголев прошел мимо него. Включил свет, открыл дверцы шкафа. Страха в нем так и не было, в груди шевелились лишь недоумение и легкая обида. Как же так? — думалось ему, пока руки в автоматическом режиме сновали среди постельного белья, сорочек, носков, полотенец и вязаных жилеток и кофт. Почему вдруг появляется человек и начинает распоряжаться моей жизнью, моей семьей, моей квартирой, моим островом? Разве это правильно, разве это справедливо?

Потом он подумал: возможно, это реакция действительности на то, что остров из нее выбивается. Мир не таков, как остров. Мир холоден, дик, жесток, полон крови и сломанных пальцев. Остров послужил раздражающим фактором. И мир послал фагоцита. Фагоцита Константина Ивановича по кличке «Марик».

— Саша! — крикнула из кухни Натка.

— Уже!

Лаголев нащупал большую жестяную коробку из-под печенья. Натка хранила в ней все имеющие ценность документы. Лаголев не стал в ней рыться, а сразу определил ее под мышку, потом из ящика серванта выудил паспорта. И что? — вдруг растеряно подумалось ему. Острова больше не будет? Нет, нет, он не согласен.

— Саша! — уже с испугом в голосе крикнула Натка.

Лаголев скрипнул зубами.

— Иду!

Выхода он не видел.

Лев Арнольдович просто-таки засыпал их вопросами, аккуратно записывая в договор необходимые сведения. При этом ответы ему часто были не нужны, он все видел в бумагах. Кто считается владельцами приватизированной квартиры? А, вижу, вы и вы. Лаголев. Лаголева. Паспорт такой-то, паспорт такой-то. А ребенок включен в свидетельство? Нет, не включен. Так даже лучше. Адрес? Вижу адрес. Прописаны, соответственно, там же…

Марик зевал, плотоядно поглядывал на Натку, чесал голень. Минут через десять встал, заглянул в холодильник, угостился бутербродом.

— Это наше, — сказал ему Игорь.

— Хлебало закрой, — отрезал Марик, — по бумагам все почти уже мое. Хотя холодильник… — он смерил взглядом изделие советской промышленности. — Холодильник я поставлю нормальный. Не это чудо-юдо. Олежек!

Олежек просунул голову в дверь.

— Да, Константин Иванович.

— Вызови через Диму или Рустама «Газель» грузовую. Людей с вещами перевезти надо.

— Так вечер.

— Вызови, Олежек. Им необходимо срочно отправиться на Малую Социалистическую. Ты понял?

— Понял.

Лаголев с Наткой подписывались там, где показывал им тонкий палец Льва Арнольдовича, Лаголев пробегал глазами: «…Александр Степанович… года рождения… именуемый в дальнейшем… обязуются продать…», старик переворачивал листы: «Здесь, пожалуйста… И здесь». Затем они писали расписку о том, что получили десять тысяч рублей, хотя, конечно, никаких денег никто им платить не собирался.

— Это формальность, — жуя, невнятно объяснил им Марик. — Вы ж нищета, вам никакие тысячи впрок не будут.

Тикали часы. За окном совсем потемнело. На ночном небе, поверх крыш, высыпали звезды.

— Ну, что, — подытожил Лев Арнольдович, укладывая договора, документы и расписки в портфель, — с куплей-продажей, в сущности, все, а завтра-послезавтра я забегу в БТИ, и сделку можно будет считать юридически оформленной.

Натка торопливо завладела сдвинутыми на край этажерки паспортами.

— Так, — распорядился бандит, — жена с сыном могут быть свободны, собирайте там потихоньку вещи, скоро подъедет «Газель», будьте готовы грузиться.

— Договор дарения оформляем? — спросил старик.

— Оформляй, оформляй, Лев Арнольдыч, — сказал Марик, — у нас же, так сказать, полюбовное соглашение.

Нотариус качнул головой.

— Как скажешь, Костя.

Из портфеля появились новые бланки.

Снова заглянул Олежек, сообщил, что договорился, грузовая «Газель» будет через полчаса, за рулем Дима, Дима готов работать до упора, отвезет, куда скажут. Марик показал Натке и Игорю на дверь.

— Давайте, давайте. Время — деньги.

Натка посмотрела на Лаголева. Над переносицей у нее пролегла тонкая, отчаянная морщинка.

— Собирайся, — вздохнул Лаголев.

— Вы еще пожалеете, — уходя, сказал Игорь.

— Заткнись, придурок!

Марик отвесил Игорю полноценный поджопник. Лаголев спрятал руки за спину и сжал кулаки. Схватить бы и держать, пока вся муть в этом уроде не выдавится наружу. Схватить и держать.

Собирались в спешке. Сосредоточенная, сердитая Натка навязала узлов из простыней и покрывал, упаковывая в тюки нижнюю и верхнюю одежду, носки, шапки, обувь, посуду, хрусталь и книги. Лаголев помогал, чем мог. Лицо у Натки было спокойным, почти скорбным, но он замечал, как оно дергается, комкается на долю мгновения, когда он смотрит в сторону. Они почти не разговаривали. Подай, придержи, затяни сильнее. Все раздражение Натки выплескивалось в порывистые, резкие движения рук.

Он вновь стал Лаголевым. Это было больно. Но Натке, он чувствовал, было куда больнее. Не будь острова, возможно, она перенесла бы оскал бандитской действительности гораздо легче, была бы готова.

Сын не взял ни игровую приставку, ни магнитолу. При нем был небольшой рюкзак и сумка через плечо. Смена белья, учебники, несколько плакатов. Лаголеву удалось с ним пошептаться наедине.

— Как погрузимся, — сказал он, — беги через двор.

— Зачем? — спросил Игорь.

— Предупредишь Машу, что к нам больше нельзя. Чтобы какой беды не вышло. Пустит она тебя переночевать?

Сын кивнул.

— Ну тогда утром уже к нам, — сказал Лаголев.

— А какой план? — спросил Игорь. — В милицию? Надо только не в местную.

Лаголев улыбнулся, чтобы как-то поддержать сына.

— Посмотрим.

Потом они тряслись в «Газели», пронзающей ночной город светом фар. Тюки бултыхались в кузове. Натка сидела между Лаголевым и водителем, крепко прижимая к животу жестянку с документами и переданные Мариком ключи. Лаголев чувствовал, как она давит в горле слезы. На него Натка старалась не смотреть. Он попытался было с ней заговорить, но жена просто отвернулась, перестала его слышать.

Игорь благополучно бежал. Его вещи Лаголев положил себе в ноги. Еще он вытащил из холодильника остатки бутербродов и прихватил чайник. У чайника на ухабах противно позвякивала крышка, но прижать ее было нечем. Разве что подбородком. Только Лаголев не смог бы так изогнуться.

Ему казалось, что он до сих пор чувствует остров. Остров словно бы тянулся за ним, разматываясь в теплую желтую ленту. Лента истончалась, опасно потрескивала с каждым метром. В этом треске чудилось: назад, назад! Сердце у Лаголева вдруг зачастило, как разогнавшийся мотор, ему стало жарко, ворот рубашки бы рвануть к чертям, да руки заняты. Но скоро стало никак. Связь с островом лопнула.

Дзынь!

Какое-то время Лаголев не дышал. Мимо, как в безвоздушном космосе, проносились серые дома и такие же серые столбы. Дома наплывали из темноты, попадали в свет и теряли космическое очарование, выпячивая трещины и заплатки. Столбы поворачивались лишаем рекламных объявлений.

Разгрузились быстро.

Квартира была маленькая и слабо пахла лекарствами. В узкой прихожей на вешалке висело бордовое драповое пальто, лежал тапочек. Застеленная желтым покрывалом кровать была рассчитана на одного. Впрочем, имелся крохотный диванчик.

Сложенные в центре единственной комнаты на вытертом ковре тюки почему-то будили в Лаголеве ассоциации с пиратскими сокровищами. Напиратили. Утащили все, что были в силах утащить. И больше не вернемся. Он вздрогнул от этой мысли.

Натка стояла спиной к стене у дверного проема в комнату, лицо ее было глубоко пустым. Потом она встряхнулась.

— Прекрасная работа, Лаголев!

— Нат.

Натка подступила к мужу.

— Игорь куда убежал?

— К Маше, — сказал Лаголев.

— А, ну, тогда…

Натка замолчала. Взгляд ее с тоской прошелся по зеленовато-сиреневым обоям, бледным занавескам на окне, ковру, повешенному над кроватью.

Все чужое.

— Не хочу жить, — вырвалось из нее вдруг.

Лаголев кое-как смог уговорить ее на чай.

Кухня была побольше их прежней, на подоконнике стояли засохшие до ломкости букеты из едва определимых цветов, стол был покрыт клетчатой клеенкой, во всю стену за раковиной и газовой плитой розовела кафельная плитка. Натка сгорбилась на круглом стульчике и казалась Лаголеву опустошенной и сломленной.

— Нат, — сказал он, — не переживай.

Натка опустила лицо в ладони.

— Господи, Лаголев, какой ты дурак, — глухо произнесла она. — Ты не понимаешь, что все кончилось?

— Нат…

— Я уже на тебя злюсь, Саша. У меня островного тепла почти не осталось, и я не знаю, на сколько меня хватит. Думаешь, ты завтра увидишь нормальную Натку?

— Я что-нибудь придумаю, — сказал Лаголев.

Натка рассмеялась каркающим смехом.

— Ты сам-то в это веришь?

— Верю.

— Ну-ну. Лучше скажи, когда Игорь вернется.

— Утром, — сказал Лаголев.

Натка выдохнула и подняла голову.

— Где твой чай?

— Сейчас.

Лаголев порылся в тюках и наковырял две чашки, сахар и упаковку чая. И что? — подумал он в полутьме комнаты. Я тоже на грани. Кто об этом знает? Никто. Держите меня. Дайте мне топор. Я читал, это помогает. Он вздохнул.

— Нат, придется по-походному.

— Лей по-походному.

Лаголев отмерил в ладонь чая, просыпал жене в кружку, отмерил и себе, залил кипятком. Несколько чаинок всплыли.

— Будешь у него работать? — спросила Натка.

— Не знаю, — честно ответил Лаголев.

— Чтоб его кто-нибудь шлепнул!

— Думаешь, так будет лучше?

Тянулся вверх парок. Гипнотически кружились чаинки.

— Он раздавил нас, — грея о кружку пальцы, мертвым голосом произнесла Натка. — Раздавил и выкинул из квартиры.

— Тебе надо поспать, — сказал Лаголев.

— Не хочу. Я изменюсь. Я не хочу. Я лучше дождусь Игоря.

Лаголев отпил чаю и обжегся.

— Уже два часа ночи, Натка.

— Хоть три.

— Значит, я тоже спать не буду. Из солидарности.

Натка грустно улыбнулась.

— Я не вспомню этого, Саш.

Через полчаса Лаголев начал задремывать. Он вскидывался, открывал глаза и таращил их на Натку, но через минуту или две снова погружался в странное, зыбкое, ласково обволакивающее забытье.

Ему снились дома. Высотки, одетые в бетон и стекло, бриллиантовые, сверкающие на солнце иглы и дикие, изломанные башни. Некоторые были похожи на вздутые ветром паруса, другие — на гигантские, многогранные сверла, третьи, казалось, и вовсе балансировали на грани самораспада — завивались каменными лепестками, клонились в стороны или вырастали к небу обратными пирамидами.

Во сне Лаголев сторонним наблюдателем плыл по воздуху.

Он застал конец жизненного цикла этих зданий. Они были пусты. Их густо пятнали то ли плесень, то ли мох. Стекла были мутны и слепы, как глаза отживших свое стариков. Одна из высоток рядом с ним неожиданно просыпала с верхних ярусов облицовочную плитку и элементы отделки, а затем принялась оседать сама в себя, выдыхая вверх, на многометровую высоту пыль и серые хлопья. Пых-пых-пых-пых.

Этажи складывались. Пыль поднималась расходящимся колоколом. Лаголев почему-то испугался. Он полетел прочь. Но обрушение высотки, видимо, стало спусковым крючком для всего города, поскольку вокруг него одно за другим стали распадаться и умирать здания. То справа, то слева, то впереди. Лаголева накрыло штукатуркой, как прощальным выдохом. Зеркальным ливнем устремились вниз осколки, за осколками последовали ограждения и кронштейны, болты и заклепки, с устрашающим треском стал рваться металл.

Как в гигантском лифте понеслись перекрытия и балки, участки оклеенных обоями стен, еще в воздухе сталкиваясь и превращаясь в пыль, в мусор.

Лаголев заметался в поисках открытого пространства, но из одной гущи зданий все время влетал в другую, где поспевал аккурат ко все той же картине жуткого обрушения. Скользили балконы, падали рамы, фасады взрывались трещинами, дома со стоном кренились, проседали, заваливались друг на друга.

Одна из высоток вдруг напомнила ему Натку. У нее были Наткины плечи и тонкая Наткина шея. А выше комплекс этажей смотрел на Лаголева Наткиными глазами. И когда это здание, подчиняясь общей тенденции, брызнуло первой крошкой распада, Лаголев сказал: «Стоп».

Стоп.

И все остановилось.

— Лаголев, ты спишь?

У Натки были воспаленные, красные глаза.

— Нет, — сказал Лаголев, поднимая голову, — уже нет.

Он вытер обслюнявленную ладонь о живот.

— Семь часов, — сказала Натка.

— Утра?

— Утра. Я чай вскипятила.

Лаголев ожесточенно потер лицо. В окно лезло серое, туманное утро. Зыбким пространством виделся двор. Сарай в дальнем его конце походил на плохо скроенный, уменьшенный в размерах библейский ковчег. Плыть бы ему отсюда…

— Ты хоть поспала? — спросил Лаголев.

— Нет. Но я придумала, — поднимаясь, сказала Натка напряженным голосом. — Я дождусь Игоря и пойду обратно в свою квартиру. Пусть меня убивают, пусть ломают пальцы, но это моя квартира. Моя. И ты меня не остановишь.

Ее боль звенела, как струна. Лаголев чувствовал.

— Нат, — сказал он.

И поднялся тоже.

— Что? — спросила, почти выкрикнула Натка.

— Я тебя люблю.

Наткин рот треснул косой усмешкой.

— Нашел время…

— Нашел, — сказал Лаголев. — Ты пойдешь, и тебя убьют.

— И пусть. Пусть! — Слезы заклокотали у Натки в горле. — Господи! Жрут и жрут, все им мало! Когда же они нажрутся, Саш? Воруют и тащат, обманывают, убивают, лишь бы карманы набить. Все себе и себе! Ничего никому. Себе! Куда, Саш? Что бандиты, что власти, никакого спасения. Куда не ткнешься — гроши. А у них — все. И хотят еще больше. У нас уже один цех закрыли, а с осени, говорят, еще треть работников уволят. Куда я пойду, Саш, если и меня? Торговать на рынок тем, что есть в доме? Скатертями и салфетками? Старовата для гетеры. Все развалили, — с ожесточением произнесла она, — и радуются! И жрут, жрут, до чего могут дотянуться, все к себе тащат. А мы сдохнем, и ладно. Так, да? Почему у них сила, Саш? Ну ведь не должно такого быть! Не должно! Что это за мир такой гадский! Ответь мне! Скажи, что мы сделали не так? Мы остров разве для себя оставили? Мы же не стали им втихую пользоваться. Как им не поделиться? Это тепло, это счастье…

— Натка, — сказал Лаголев.

— Нет, ты послушай, послушай! — торопливо проговорила Натка. — Я тебя скоро возненавижу, Саша, так что ты просто выслушай. Я тебе очень благодарна. Потому что… никогда я так на жизнь не смотрела и на людей. И на тебя. Даже когда вокруг… оказывается, совсем немного нужно…

— Натка, — шагнул к ней Лаголев.

Он обнял и притянул ее к себе.

— Пусти, — сказала Натка.

Она дернулась, он Лаголев держал крепко.

— Почему? Почему обязательно надо отнять? — спросила Натка, бодая лбом его грудь. — Нужен этому бандиту наш остров? Ведь нет. Он его боится! Урод! Настоящий урод! Тварь! А мы теперь…

Она всхлипнула.

— Тише, тише, — Лаголев принялся поглаживать ее по затылку. — Мы как-нибудь…

— Ты не понимаешь, — сказала Натка, обнимая его в свою очередь. — Он разрушил мою, твою, Игореву жизнь, жизнь Маши и ее матери, и еще много-много жизней просто потому, что привык только жрать, брать…

Она зарыдала.

— Натка.

— Я скоро лаять начну, Саша. Гавкать. На… на тебя. На всех. И все… все мне будут враги, а не люди.

— Нет, — сказал Лаголев.

— Почему нет?

Лаголев промолчал. Он обнимал жену и пытался вызвать в себе островное тепло. Казалось, в груди что-то ворочается, тихонько скребет о грудную клетку, едва-едва дышит, как прогоревший уголек. Связи с островом не было. Сволочь этот Марик! Ну зачем ему остров? Доллары сшибать?

Натка вздрагивала в его руках.

На мгновение Лаголев перенял ее боль и зашипел сквозь зубы, готовый сойти, как Кумочкин, с ума, сделаться в десять, в тысячу раз страшнее Марика, чтобы сожрать его с потрохами, и жрать, жрать, жрать дальше.

Жрать. Господи, как противно! Лаголев выдохнул. Нет, он не станет превращаться ни в Кумочкина, ни в еще одного Марика. Он все-таки лев. Яблоня. Муж. Отец. Свет. Где-то у сердца, под ребром, он вдруг уловил крохотное шевеление тепла, словно маленький, едва пробившийся сквозь отчаяние, ненависть, бессилие, желание завыть и выброситься из окна росток подал признаки жизни. Ах, как он ухватился за него! Как обрадовался! Расти, едва сдерживаясь, прошептал ему Лаголев, ты мне нужен. Давай! Крепни, звени, пылай, я не хочу, чтобы мир кончился так. И не хочу терять Натку.

Я сам — остров.

Он представил себя пространством, простирающимся на многие километры, распахнул ростку всю свою душу: пожалуйста, вот он я. Бери.

И был услышан.

Завиток тепла распрямился в нем, развернулся, заклокотал жарким протуберанцем. Еще, попросил Лаголев. Но это оказалось трудно. Протуберанцу для дальнейшей трансформации не хватало места, и Лаголеву пришлось, как дробины, застрявшие под кожей, выковыривать из себя мелочные обиды, пришибленную, ущербную гордыню, колкую зависть, обморочный, хрипящий страх. И хорошо, что Натка за рыданиями не замечала, как его трясет.

Но зато потом, потом…

— Саша?

— Да, — ответил он, стараясь быть серьезным.

Натка подняла на него удивленные, не верящие глаза. Провела ладонью по мокрой щеке. Улыбнулась.

— Ты чувствуешь?

— Что я чувствую? — спросил Лаголев.

Натка замерла, как радист, напряженно слушающий эфир.

— Остров, — несмело произнесла она.

— Остров?

— Ну, да.

Натка отступила, шагнула в сторону и вернулась к Лаголеву.

— Остров. Маленький. Но остров.

— Ты уверена?

— Я на нем стою!

Лаголев скривил губы.

— Серьезно?

— Лаголев! Саша! Это ты! — воскликнула Натка и, хохоча, бросилась его обнимать. — Это ты!

— Что — я?

— Ты украл его!

— Постой, — с достоинством сказал целуемый в щеки, в подбородок, в висок Лаголев, — я его не крал. Мне кажется, я его родил.

— Пусть!

Натка закрыла глаза.

— Теперь он будет расти, расти, — мечтательно произнесла она, — и однажды дорастет до таких размеров, что всех людей сделает лучше!

— Или превратит в яблони, — сказал Лаголев.

Натка прыснула.

— Никогда!

— На самом деле, — сказал Лаголев, убирая растрепавшиеся волосы со счастливого, светящегося Наткиного лица, — мне кажется, этот остров — он у каждого внутри. Его просто очень сложно найти в себе. И еще сложнее прорастить. А то, что появляется снаружи, это всего лишь его проекция.

— Значит, и во мне? — спросила Натка.

— Конечно, — с улыбкой кивнул Лаголев.

Он закрыл глаза и мысленно, сгустками тепла, потянулся за стены, полетел по сонным дворам и улицам. Он видел людей, закрывшихся в своих квартирах, еще спящих и бодрствующих, видел идущих на работу мужчин и женщин, озабоченных и угрюмых, сжавшихся внутри себя, заключенных в тиски безденежья и тревожного будущего. Каждому он дарил немного тепла. Лица тогда светлели, на них появлялись улыбки. Люди почему-то поднимали головы и вглядывались в небо.

Он увидел в просторном коттедже за городом распластавшегося поперек огромной кровати Константина Ивановича Маркова и просто коснулся теплом его сердца. Этого было достаточно.

А еще Лаголев обнаружил за окном Игоря с Машей. Они с Наткой, оказывается, забыли сказать сыну номер квартиры.