Остров Ифалук

Глава X Конец и начало

Шел нескончаемый проливной дождь. Вода ручьями сбегала с крыши дома, с обвисших листьев пальм. Целые потоки стекали по стволам деревьев в железные бочки для дождевой воды, монотонно стуча по стенкам. Даже в помещении было сыро. Я выглянул из Фан Напа. Дом хозяйства Соумат едва виднелся сквозь завесу ливня.

Я сел за старый рабочий стол Марстона, который стал теперь моим. В машинку вложен белый лист бумаги, на нем заголовок: «Дневник Эббота, 13 сентября 1953 года». И больше ничего. Но сегодня не 13-е, а 18 сентября. Значит, прошло пять дней. А казалось, гораздо больше. Я посмотрел на последнюю короткую запись Марстона Бейтса: «Итак, корабль пришел». Вот и все, ни советов, ни веселых шуток или слов ободрения остающимся, ни прощаний. Эти три слова живо напомнили мне день его отъезда.

«Метомкин», корабль Управления подопечной территории, пришел в назначенное время и остановился за островком Элла. В бинокль было видно, как от него направился к берегу катер. Я возвратился в Фан Нап. Тед торопливо упаковывал последние мелочи. Марстон молча сидел на ящике из-под консервов, уставившись в пол. Он не смотрел на корабль и не хотел ни с кем разговаривать. Я снова пошел на берег.

Катер скользил по спокойной лагуне. Теперь мы уже могли разглядеть машущих нам людей. Начали собираться ифалукцы: молодежь — на берегу, а те, кто постарше, — в тони на траве перед Фан Напом.

Катер круто повернул на восток, замедлил ход и наконец, пройдя между двумя рифами, мягко причалил к берегу.

Команду катера составляли темнокожие парни с Палау, рядом с ними вновь прибывшие казались странно бледными. Джош Трейси, высокий худощавый геолог из штата геологической экспедиции на Гуаме, неловко спрыгнул в воду, подняв столб брызг, и, улыбаясь, пошел к берегу. За ним последовал гидролог Управления подопечной территории Тед Арноу, человек с копной густых черных волос и небольшими усиками. Следующим был зоолог из Смитсоновского института Фредерик (Тед) Байер, гибкий, словно без костей. Затем ихтиолог Боб Рофен из Фонда Джорджа Вандербильта, в большой шляпе и пестрой гавайской рубашке. Мы пожали друг другу руки, разгрузили шлюпку и направились в Фан Нап засвидетельствовать свое почтение вождям и всем остальным.

После представления вновь прибывших обнаружилось, что среди нас слишком много Тедов. Правда, Тед Барроуз уезжал, но ведь оставались еще два. Тед Арноу разрешил эту проблему, назвавшись просто Арноу.

«Метомкин» простоял за Эллой почти полдня. На его борту находился скупщик копры с Япа, и катер деловито ходил взад и вперед, перевозя ифалукцев и мешки с копрой, а ее было свыше девяти тонн. Копра лежала уже много месяцев, и ифалукцы беспокоились, не испортилась ли она, однако ее купили по обычной цене — восемьдесят долларов за тонну. После продажи копры и получения платы за рытье колодцев и другие оказанные нам услуги, у островитян появились деньги, и им не терпелось накупить разных товаров. К общему разочарованию, оказалось, что корабль почти ничего не привез для продажи, кроме сигарет, спичек и керосина. Ни хороших ножей, ни тесел, ни красной материи, ни румян, ни красок, ни противомоскитных сеток, ни риса, ни мясных консервов.

Пришло время отплытия. Как это часто бывает, прощание вышло неловким. Пройдя между рифами, катер набрал скорость. Пассажиры смотрели на берег. Тед Барроуз, с густой седой бородой, крепкий и загорелый, в роговых очках выглядел вполне солидно для главного антрополога. Марстон Бейтс, худой, коричневый от загара, в шортах, с гирляндой из цветов и ожерельем из раковин на шее, мог легко сойти за микронезийца. Белый след прорезал синюю гладь моря, и вскоре катер стал казаться игрушечным. Мы побрели к дому.

Это не было ни концом, ни началом. Когда катер готовился к отплытию, мне на какое-то мгновение страшно захотелось уехать на нем. И в то же время я ни за что не согласился бы покинуть остров. Визит «Метомкина» напомнил мне, как тесно связан я с тем миром, посланцем которого был этот корабль. Я всегда понимал это умом, но не сердцем. Временами эти узы казались тончайшими ниточками, протянутыми над безграничной бездной пространства и времени. Нелегко понять и выразить словами, до какой степени мы привязались к атоллу и его обитателям. Хотя мы не были жителями этого острова, он стал казаться нам более реальным домом, чем тот, который остался далеко позади.

Посещения других кораблей мало волновали нас. Этот же увез наших близких друзей, а привез людей почти незнакомых. Кроме того, он доставил первую почту из дома. Письма лежали, почему-то я никак не мог заставить себя распечатать и прочитать их.

В такие минуты, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, лучше всего заняться физическим трудом, а работы у нас хватало. На берегу лежала гора неразобранного груза, доставленного кораблем: бидоны с керосином, продукты, пневматические ружья, напитки для пополнения наших истощившихся запасов, груда инструментов и личных вещей наших новичков. Они были полны энтузиазма и энергии, и мы быстро управились с переноской грузов в Фан Нап.

Нас стало больше, и все мы не могли уже разместиться в Фан Напе. На месте старой палатки-кабинета с разрешения вождей была установлена новая. Байер и Рофен перенесли туда свои приборы и койки. В Фан Напе я занял рабочий стол Марстона; кроме того, мы передвинули вещи, чтобы Джошу и Арноу было удобнее спать и работать.

Вечером был хороший ужин, прекрасное вино и приятная беседа. Наконец, взяв письма, я поудобнее устроился и начал читать их очень медленно, в строго хронологическом порядке. Это были именно такие письма, о каких мечтает муж, находящийся далеко от дома, — подробные, теплые и нежные, полные новостей и уверений, что дом находится в надежных руках. Тут были также снимки малыша, играющего во дворе, и ни малейших намеков на возможные неполадки или бесполезные просьбы скорей вернуться домой. Я дважды прочитал все письма. На это ушло немало времени. Наконец я лег спать, снова почувствовав себя настоящим мужчиной.

На следующий день рано утром мы приступили к работе. Мы вынесли из палатки все, чем не пользовались на первом этапе работы экспедиции. Посмотреть на происходящее, а если нужно, и помочь собралась почти вся деревня Рауау.

Среди извлеченных вещей была надувная лодка — тяжелая шестиместная военно-морская резиновая лодка-плот. Мы развернули ее на лужайке и накачали ручным насосом. Впечатление было огромно. Затем мы распаковали подвесные моторы в надежде, что хоть один из трех будет действовать.

Я вспомнил старый спор с Марстоном. Он долгое время отстаивал туристическую точку зрения, уверяя, что единственными инструментами натуралиста являются мозг и глаза плюс карандаш, блокнот, а при крайней необходимости — лупа. Потом он пошел на компромисс, прибавив еще сачки для ловли бабочек, булавки для накалывания насекомых, термометры и несколько фотоаппаратов. Его доводы были столь убедительны, что я стал сдаваться.

Однако, спустя некоторое время, Марстон, вопреки своим убеждениям, стал настаивать на использовании подвесного мотора. Это мне показалось просто предательством, тем более что мне очень нравились наши тихие прогулки по лагуне, и я с ужасом представил себе, как рев моторов потрясает спокойствие Ифалука.

Марстон принципиально отказался обсуждать этот вопрос, уверенный, что с таким шумом можно смириться. Он даже вспомнил счастливые дни, когда исследовал притоки в верховьях Ориноко в Колумбии на ялике с мотором. Он нарисовал радужную картину: небрежно откинувшись, мы сидим в «Бвупе», а чудо современной техники легко несет его по волнам. Что касается меня, то я решил, что не стоит так много волноваться из-за «чертовой штуки», и уступил.

Дело решилось само собой — прекрасное доказательство тщетности слов. Мотор категорически отказался работать. Не говоря ни слова, мы снова уложили его в ящик.

Боб Рофен и Тед Байер оказались людьми упорными, к тому же для предстоящих работ моторы были действительно необходимы. Пока Джош и Арноу готовили приборы для обследования колодцев на северной оконечности Фаларика, мы распаковали и осмотрели моторы. Проклятье! Два мотора оказались в безнадежном состоянии, а третий нуждался в чистке, и вдобавок к нему не хватало комплекта инструментов и запасных частей. Боб и Тед принялись за работу, и скоро наш лучший мотор был разобран на большом брезенте на лужайке. Затем его старательно вычистили и собрали. За всем происходящим с интересом следили не только молодые парни, но и люди постарше, такие, как Маролигар и плотник Гавиленсеи.

Собранный заново мотор заправили маслом и горючим. Боб и Тед сделали несколько попыток завести ею, а когда устали, за дело принялись мужчины Ифалука. В течение следующих двух дней почти все представители мужского пола в возрасте от двенадцати до пятидесяти лет, даже степенный вождь Уолпаитик и знахарь Аруелп-гар, сделали по паре «ритуальных» оборотов, но все напрасно. Скоро смех и оживление сменила скука, постепенно круг восхищенных наблюдателей сократился до небольшой группы упрямых молодых людей. Только на третий день мотор чихнул, фыркнул и с шумом заработал. Раздались громкие возгласы одобрения. На шум тут же прибежали мужчины, отдыхавшие в тени около сарая для каноэ хозяйства Ролонг. По кто-то тронул регулятор — мотор стал мирно затихать и наконец заглох совсем. И все-таки самое худшее осталось ужо позади.

Начались дожди, усердные ливневые дожди, которые часами держали нас в доме. Короче говоря, не повезло вновь прибывшим. Однако это не помешало Джошу и Теду Арноу осмотреть все колодцы в северной и центральной части Фаларика, взять пробы воды познакомиться с профилем почвы. Мы с Яни нанесли профиль последнего участка растительности, а Боб и Тед Байер со своими помощниками наконец запустили мотор. Наша жизнь снова пошла обычным порядком. Проливные дожди сыграли даже положительную роль, дав нам возможность собраться вместе — решить организационные вопросы и связать воедино различные аспекты работы. В США мы обсуждали только две основные задачи нашей экспедиции (кроме, конечно, всеобъемлющей директивы Тихоокеанского исследовательского отдела «изучить атолл»). Первая из них, как указывал Марстон, — изучить образ жизни микронезийцев в естественных условиях, а вторая — исследовать атолл, его флору, фауну, физические условия и взаимосвязь между всеми факторами и жизнью человека.

Марстон и я составили карту растительного мира вдоль линий колодцев, пересекавших остров. Таким образом, водные ресурсы, растительность и профили почв могли изучаться одновременно. Дороги острова, жилища и линии колодцев являлись хорошими ориентирами для геологических исследований и могли быть прямо нанесены на карты, сделанные еще до отъезда Марстона и Теда. В то же время сами карты были бы значительно улучшены благодаря геологическим и геодезическим исследованиям. Мы решили продолжать изучение профилей почв по направлению к морю и лагуне, так как земля и рифы на атолле являются естественным продолжением друг друга.

В результате должна была получиться, как мы полагали, серия детально изученных профилей атолла. В районах между линиями профилей можно было бы производить дополнительные наблюдения.

Глава XI Главным образом о воде

Сразу после завтрака в Фан Нап явился Бакал, охрипший, с сильным насморком. Через несколько минут показался Том. У него тоже был насморк. Затем пришел Яни, который сообщил, что заболела его жена и что Фаголиер сидит в сарае для каноэ хозяйства Фалепенах, чихает и чувствует себя отвратительно. Я спросил Яни, как это все умудрились простудиться. Он ответил, что во всем виновато торговое судно. Каждый раз, когда оно останавливается у острова, многие простуживаются.

Я пустил всем в нос капли, раздал таблетки аспирина и отправился с лекарствами в хозяйство Фалепенах. Яни пошел со мной в качестве переводчика. В сарае был полумрак, так как маты из пальмовых листьев, повешенные на передней стороне здания для предохранения от ветра и дождя, еще не были сняты. Нагнувшись, чтобы не удариться о поперечные балки, мы вошли внутрь.

Фаголиер сидел на подстилке из кокосовых листьев в накинутом на плечи старом одеяле. Его окружали озабоченные мужчины и женщины — члены семьи. Когда мы вошли, он поднял большую голову, улыбнулся, поприветствовал меня какими-то неразборчивыми гортанными звуками и закашлялся. Когда приступ кашля прошел, я проверил его пульс, который оказался почти нормальным, положил руку на массивный лоб. Жара не было. Яни объяснил, для чего нужны аспирин и капли. Фаголиер бодро согласился попробовать их. Прием лекарства сопровождался несколько преувеличенным рычанием и гримасами, вызвавшими смех всей семьи. Легкое чувство натянутости, которое сначала испытывали все присутствующие, немедленно исчезло, и мне показалось, что эта маленькая, так умело выполненная клоунада была сделана преднамеренно. Я сказал Фаголиеру, что ему следует тепло укрыться, выпить чего-нибудь горячего и ни о чем не беспокоиться. Он согласился. У пожилого высокопоставленного ифалукского джентльмена было не слишком много забот, но последние несколько дней он слишком много работал над незаконченным каноэ в хозяйстве Фалепенах.

Капли уже начинали оказывать свое благотворное воздействие, и я возвращался в Фан Нап, чувствуя себя медицинским светилом.

В это время послышался шум со стороны лагуны. Суматохи и криков было больше, чем если бы кто-нибудь провалился сквозь землю. Я направился к берегу. На краю маленькой каменистой пристани Тед Арноу и Джош с трудом удерживали в вертикальном положении тяжелую квадратную трубу, сбитую из четырех досок, в то время как несколько помощников под руководством Маролигара складывали вокруг ее основания обломки мертвых кораллов. На вершине этой деревянной колонны была маленькая платформа.

Когда трубу прочно укрепили на месте, Арноу ушел в Фан Нап и вернулся с портативным мареографом — прибором для регистрации уровня воды.

Поместив квадратный серый металлический ящик на платформе, Арноу спустил на проволоке по центру деревянной трубы маленький поплавок с противовесом и объяснил нам устройство и принцип работы прибора. Основу его составлял обернутый бумагой барабан, который поворачивался в соответствии с движениями поплавка. К бумаге прилегало перо, приводимое в движение точными часами с семидневным заводом. Идея заключалась в том, чтобы получить запись изменений уровня моря во время приливов и отливов. Лагуна недалеко от Фан Напа казалась удобным местом для получения этих данных, так как на внешней стороне рифа не было защищенных мест. Мы тогда предполагали, что приливы в лагуне точно совпадают с приливами в открытом море. (Как выяснилось позднее, это было не совсем точно). У Арноу был второй переносный мареограф, при помощи которого можно было измерять подъем и спад воды в колодцах, поскольку на таких островах, как Ифалук, уровень пресной воды в колодцах изменялся в какой-то степени в зависимости от приливно-отливного цикла окружающего моря.

Гидрологические исследования иногда бывают довольно сложными и требуют определенной техники. Цель этих исследований понятна и неспециалисту. Вода необходима всему живому. Сама протоплазма состоит главным образом из воды, и все наземные живые организмы постоянно теряют влагу путем испарения через листья или кожу, а также в процессе дыхания и выделения. В большинстве случаев организм возмещает эту потерю с приемом нищи, в процессе всасывания влаги через корни и кожу. Для наземных и, как ни странно, некоторых морских форм живых существ восполнение нормальной потери воды может оказаться затруднительным. Дело не в том, что в мире не хватает воды. Почти три четверти земного шара покрыто водой; но большая часть ее солона и непригодна для обитателей суши. При изучении приливов и отливов Арноу интересовало не море как таковое, а пресная вода, находящаяся на поверхности или в толще земли и пригодная для человека и растений.

На атоллах вся пресная вода главным образом допревая. Ифалук — довольно богатый водой атолл, получающий, по мнению Арноу, в среднем сто — сто двадцать дюймов осадков в год. Этот вывод мы сделали на основе изучения результатов наших наблюдений и исследований, проведенных ранее на других островах Каролинского архипелага. В течение лета, наиболее влажного времени года, на Ифалуке за месяц в среднем выпадало около двенадцати дюймов осадков. Казалось, дожди начинались именно тогда, когда мы брали в поле фотоаппараты или, например, удобно усаживались где-нибудь в незащищенном месте, чтобы сделать свои записи. Мы с Марстоном довольно быстро обнаружили, что на время внезапных ливней дешевые полиэтиленовые мешочки — легкая и удобная защита блокнотам и аппаратам.

Зимой дождей бывает меньше, но настоящего сухого времени года здесь нет. Поэтому, несмотря на скудость почв во многих частях атолла, весь Ифалук, от берега до берега, покрыт густой зеленью.

Часть Каролинских островов получает даже больше осадков, но на некоторых атоллах, таких, как Эниветок (северные Маршалловы острова), в год в среднем выпадает около пятидесяти дюймов, а на южных островах Гилберта — всего лишь тридцать девять дюймов, почти столько же, сколько в Бостоне. На самом деле эти цифры несколько обманчивы, так как важно не только количество осадков, но и распределение их в течение года. На засушливых атоллах дожди имеют более выраженный сезонный характер. Здесь бывают сезоны и даже годы жестоких засух. В таких местах растительность не так густа и разнообразна: нет ни обширных болот, ни густых зарослей деревьев и папоротников; кокосовая пальма и панданус растут здесь хорошо, а вот хлебное дерево и таро выращивать трудно. Самые засушливые атоллы необитаемы и по своим природным условиям напоминают пустыни. На засушливых атоллах Бикар и Покак (северные Маршалловы острова) ботаник Рей Фосберг нашел только девять видов высших растений, упорно борющихся за существование. Обитатели Океании уступили такие островки черепахам, крабам и огромным колониям морских птиц, которые находят здесь приют.

Бывали ли засухи на Ифалуке? Однажды я спросил старого Торомана, не помнит ли он такое время, когда на Ифалуке не хватало воды. Вождь ответил мне непонимающим взглядом. Тогда я спросил, не помнит ли он время года или период, когда было мало дождей. Тороман тут же энергично закачал головой. «Всегда дождь, — сказал он с горячностью. — Всегда слишком много дождя». В словах его звучало неодобрение: он, видимо, решил, что я жалуюсь на погоду последних дней, и поспешил со мной согласиться. Похоже, что на Ифалуке осадки никогда не являются тем, что эколог мог бы назвать «лимитирующим фактором». Недостаток в пресной воде чувствуется только после тайфунов: волны перекатываются через остров, насыщая солью почву и колодцы.

Ифалукцы почти никогда не пытались специально собирать дождевую воду, хотя Арноу отметил все же два хозяйства (кроме нашего), где у стволов кокосовых пальм стояли старые бочки из-под нефти, в которые стекала дождевая вода. Одно из таких хозяйств (семейство Апилимат) пользовалось этой водой для полива нескольких хилых кустов табака, однако, судя по результатам, табака на острове по-прежнему будет не хватать.

Большая часть осадков, выпадающих на острове, уходит в землю. Даже во время сильных ливней в море или лагуну сбегает очень немного воды, так как пористые каменистые почвы впитывают ее, как гигантская губка. Некоторая доля этой воды испаряется через почву и растения, так как даже морские ветры, дующие над атоллами, сухие. И все же потеря влаги по сравнению с количеством осадков незначительна, и большая часть ее сохраняется в виде почвенных и грунтовых вод.

Коренным основанием острова является древний риф, но неизвестно, на какой глубине он расположен. Это основание, как и верхний слой почвы, сравнительно пористое, и вся та часть его, которая расположена ниже среднего уровня океана, пропитана морской водой. Можно предположить, что вода в колодцах атолла должна быть соленой. В некоторых случаях это так. Там, где осадков выпадает мало, почва слишком пористая, а сами островки очень маленькие или колодцы расположены слишком близко к берегу, — грунтовые воды так засолены, что непригодны для использования человеком.

Наличию пресной воды Ифалук и многие другие атоллы обязаны обильным дождям, а также тому счастливому обстоятельству, что морская вода благодаря своей солености несколько тяжелее пресной. Соотношение удельных весов приблизительно сорок один к сорока. Пресная и соленая воды легко смешиваются, если их взбалтывать. Но если в сосуд с морской водой осторожно но стенке вылить стакан пресной, то, будучи более легкой, она останется вверху, а смешивание будет незначительно.

Подобные явления наблюдаются в недрах атолла. Дождевая вода впитывается в почву, увлажняет грунт и просачивается сквозь гальку и песок до подземного уровня морской воды. Здесь она останавливается, постепенно накапливается и образует большие подземные бассейны, которые фактически плавают на морской воде. Смешение вод происходит на границе соприкосновения этих слоев, однако процесс этот очень незначительный и медленный, так как воды, находящиеся в песчаных или губчатых фильтрах, нелегко смешать, а диффузия солей очень небольшая. Чем больше дождей, тем толще становится подземный слой пресной воды.

Такие подземные резервуары пресной воды на островах гидрологи называют линзами Гибена — Герцберга. Гибен и Герцберг — голландский и немецкий исследователи, впервые описавшие это явление. Линзами их называют потому, что они действительно по своей форме напоминают линзу: самая толстая часть их расположена под центром острова (по крайней мере в идеальных случаях), а по направлению к берегам они становятся тоньше, постепенно сходя на нет. Линзы обычно бывают двояковыпуклые. Нижняя поверхность их гораздо более выпуклая, чем верхняя. Их радиусы кривизны составляют отношение один к сорока. Самый высокий уровень воды в линзе находится под самым низменным участком суши. В центральной части, в болотах, где растет таро, верхняя часть линзы часто выходит на поверхность земли. По краям болот, в более высоких местах, слой воды находится в нескольких футах от поверхности. Здесь растения с короткими корнями живут за счет почвенной влаги, и только деревьям с большими корнями удается получать воду из подземного резервуара. Арноу обнаружил, что на Ифалуке центры линз немного смещены к лагунной стороне островков. Вероятно, как он предполагал, это происходило потому, что нижний слой подветренных берегов, состоящий из гальки, был более проницаем для морской воды, чем пески и гравий, которые окаймляли лагуну.

Однако масса почвенной и грунтовой воды не статична. Она напоминает банковский счет, который изменяется в зависимости от прихода и расхода. Приход и расход воды не всегда находятся в равновесии; баланс сокращается в засушливые и возрастает в дождливые сезоны. Величина и динамика этих колебаний — вопрос первостепенной важности для гидролога.

Размеры линз испытывают не только сезонные, но и суточные изменения по вертикальной оси. Уровень моря поднимается и падает дважды в течение каждого приливного цикла, равного приблизительно двадцати четырем часам пятидесяти минутам. Соответственно наблюдается подъем и спад морских вод под линзой, хотя эти сдвиги частично задерживаются и угасают под островами. В результате резервуары пресной воды поднимаются и опускаются в соответствии с приливами. Этот процесс очень медленный и не вызывает большого смешения вод. Некоторое количество пресной воды по краям линз теряется, особенно при отливах. В эти часы можно видеть, как из берега, чуть выше уровня моря, просачиваются маленькие ручейки; вода в них пригодна для питья. Дожди и такое просачивание разбавляют морскую воду в береговых водоемах, заливаемых во время приливов, и морские организмы вынуждены здесь приспосабливаться к уменьшению солености морской воды в шесть раз.

Наш гидролог Тед Арноу был находкой для шумных вечерних заседаний. Он уже проводил полевые работы на многих островах, когда работал в качестве водного эксперта Управления подопечной территории, и его пытливый ум запечатлел много подробностей островной жизни. Он мог говорить на любую тему. Каждый человек — единственный в своем роде, но, пожалуй, как и некоторые другие в нашей группе, Тед относился к категории «неисправимых романтиков» — довольно распространенному типу среди ученых. Ему нравилось время от времени поддразнивать нас, однако мы обычно отбивали его атаки, заводя разговор о поисках воды с помощью «волшебной палочки». Арноу относился с профессиональным презрением к этому колдовству, но его, конечно, раздражало, что с помощью «волшебной палочки» иногда удавалось найти воду там, где ее не находил гидролог-специалист.

Тед сделал анализ всех образцов воды, взятых из колодцев на Фаларике до начала сильных дождей. Затем провел несколько опытов на атолле и объявил, что вода на Ифалуке более пресная, чем на Гуаме, где долгое и интенсивное использование грунтовых вод в значительной степени истощило подземные линзы и вместе с пресной водой выкачивается некоторое количество соленой. На Ифалуке вода тоже имела соленый привкус, особенно в прибрежных колодцах. Но на болотах, поросших таро, и в центральной части больших островов вода, взятая на пробу в сентябре и ноябре, содержала хлоридов меньше двадцати частей на миллион. Это значит, что на тысячу частей пресной воды приходится меньше одной части морской.

Несмотря на большие запасы хорошей пресной воды на Ифалуке, местные жители только иногда в небольших количествах пили ее или использовали для приготовления пищи, предпочитая взамен, как и мы, молоко и сок кокосовых орехов. Изредка они ополаскивались пресной водой после купания, однако неизменной ванной была лагуна. Одежда, за исключением юбок женщин, работающих на болотах, не успевала сильно загрязняться, так как вместе со своим хозяином она оказывалась в море по нескольку раз в день. Изредка одежду специально стирали в колодезной воде. Несколько колодцев предназначалось для отмачивания верхней оболочки кокосовых орехов. Если продержать орехи несколько месяцев в воде, спелая оболочка легко сдирается, обнажая волокна, которые бьют и моют на берегу лагуны. Их затем скручивают в грубые нити, которые свивают по две в веревку. Веревки, скрученные или сплетенные из волокон кокосовых орехов, были распространены в Полинезии и Микронезии до совсем недавнего времени. На Ифалуке они и до сих пор употребляются вместо гвоздей при постройке домов и каноэ, и именно из них плетутся большие рыболовные сети.

Однако самая большая ценность запасов хорошей воды на острове заключается в воздействии ее на растительность. Благодаря тому что дожди постоянно пополняют почвенные и грунтовые воды, атолл очень плодороден и обеспечивает жителей большими урожаями. Без этой воды жизнь была бы очень трудной, и, вполне возможно, люди не поселились бы здесь.

Дни проходили быстро. Было запланировано, что Джош Трейси и Тед Арноу уедут с обратным рейсом «Метомкина» 26 сентября, так что им оставалось немногим больше недели для завершения полевых работ. Закончив изучение колодцев, Арноу стал помогать Джошу в других работах по геологическим и топографическим изысканиям.

Следующим этапом геологических работ было проведение топографической съемки, так как всем нам требовалась контурная карта островка Фаларик. Джош установил нивелир перед Фан Напом и огляделся, чтобы найти подходящий исходный ориентир. Взгляд его упал на фаллос Маура на центральном столбе передней части дома, указывающий, как по компасу, направление на атолл Волеаи. «Это мысль!» — подумал Джош, но все же решил посоветоваться с нами.

Предложение Джоша имело хорошую сторону. Трудно не заметить такой ориентир, а кроме того, это придаст немного романтики нашему скучному техническому отчету. И только вопрос о долговечности ориентира заставил нас изменить решение. Это сооружение сделано из дерева и со временем бесспорно разрушится. В конце концов Джош высек букву «X» на массивной, казавшейся вечной, почерневшей коралловой плите у основания кокосовой пальмы как раз к юго-западу от Фаи Напа. Съемка началась.

Джошу и Арноу помогали двое юношей — Талимеира и Саголимар, каждому из них на вид было лет около двадцати. Талимеира обладал быстрым умом и неплохо знал английский, что делало его полезным сотрудником. Кроме того, он говорил и даже мог писать по-японски, так как в детстве его посылали учиться в японскую школу на Япе. Он служил своего рода «поденщиком» у Барроуза и Спиро во время их первого путешествия на Ифалук. После войны он провел несколько месяцев на островах Палау, где учился в американской школе и получил небольшую практику как медицинский работник. Медицинских знаний Талимеира получил меньше, чем получает рядовой флота, но по ифалукским нормам он был доктором западной медицины. Жене Талима, очень милой девушке, судя по внешности, едва ли исполнилось шестнадцать лет, и у нее еще не было детей. Другой помощник, Саголимар, знал по-английски всего несколько слов и, вероятно, по этой причине казался менее смышленым, хотя всегда был приветливым и услужливым. Он женился на веселой вдове, которая казалась много старше его.

За короткое время была произведена съемка береговой линии по всему острову, и, когда горизонтали были нанесены на основную карту, она приобрела вполне законченный вид. Большой сложности в построении горизонталей не было, самая высокая точка на Фаларике всего лишь немногим выше пятнадцати футов над средним уровнем моря. Но последний был точно установлен позднее, на основе данных, полученных Арноу при изучении приливов и отливов.

В процессе съемки вскрылось несколько интересных фактов. Прежде всего стало ясно, что северная оконечность Фаларика до совсем недавнего времени была отдельным островом. Территория бывшего пролива между северным мысом и остальной частью Фаларика была ниже, чем оба его берега. Концы канала хорошо обрисовывались: внутренний — выступом в контуре береговой линии лагуны, внешний — выраженной впадиной на наветренном берегу. Том обратил наше внимание на то, что на низкой полосе песчаной земли росли кокосовые пальмы, а хлебные деревья — только по обеим сторонам этой впадины. Он сказал, что эти кокосовые пальмы были посажены несколько лет спустя после большого тайфуна 1907 года и что во времена его детства этот канал был заполнен водой.

Джош решил поговорить об этом с Тороманом с помощью Яни. Да, старый вождь помнил, что, когда он был молодым, северный конец Фаларика представлял собой отдельный остров. Пролив, отделяющий его от Фаларика, был сравнительно узким даже тогда и, вероятно, постепенно заносился песком с наветренной стороны. А потом несколько сильных штормов и особенно шторм 1907 года окончательно соединили два острова.

Это открытие объясняло многое и, между прочим, давало ответ на тот вопрос, на который никогда не мог ответить Яни, — почему главная дорога вдоль берега лагуны внезапно обрывалась на некотором расстоянии к северу от деревни Фаларик. Теперь все становилось ясным: большая дорога кончалась как раз у южного берега старого пролива. Мы с Яни произвели обследование растительности дна по всей его длине. Почва здесь, конечно, была более песчаной, чем по бывшим берегам, и на всем протяжении наблюдалась любопытная смесь прибрежных и лесных растений. Тороман сказал, что этот остров назывался Майа. Последний звук «а» он произносил так мягко, что слышалось почти «Май».

Загадочное очертание северной части острова Фаларик было объяснено. И не только это: наконец был найден ответ на старый вопрос о количестве и названии островов. Сто двадцать пять лет назад мореплаватель Литке[55] ненадолго останавливался на Ифалуке. На его черновой карте северная оконечность современного Фаларика обозначалась отдельным островом. Он пометил его как Falaryk, остальную часть назвал Ifalouk и использовал название Moay для того острова, который несомненно является Фалалапом. Поэтому некоторые ученые считали, что название Моау должно относиться к маленькому Элангалапу. Его Литке совсем не показал на карте. И вполне возможно, что он образовался лишь позднее — может быть частично или полностью возник во время тайфуна 1907 года.

Зарферт, немец, посетивший остров в 1909 году, первый сообщил о наличии Элангалапа, описал островки, сообщил их названия, которые совпадают с современными географическими наименованиями. Зарферт утверждал, что к северу от Фаларика не было никакого отдельного островка, что Литке допустил серьезную ошибку на карте атолла, перепутав все названия островов, и что вообще не существовало острова под названием Moay. Позднее, в другой связи, он писал, что во время шторма 1907 года небольшая песчаная банка, называемая Maje, слилась с северной оконечностью Фаларика.

Взгляды этих исследователей в значительной мере совпадают. Карта Литке и своей основе правильна, хотя названия, данные им островам, перепутаны или, что менее вероятно, в следующем столетии стали применяться к другим объектам. Зарферт был прав, считая Майю и Фаларик (Maje, Falarik) единым целым, но ошибался, когда называл первый маленькой песчаной банкой, и был совсем неправ в оценке очертания островов, которую дает Литке.

Ифалук не имеет письменности, поэтому нет единого написания ифалукских названий. Вполне вероятно, что Moay, Maje и Maia — одно и то же название, различно произносимое разными поколениями и по-разному воспринятое на слух людьми с Запада. Если допустить вероятность того, что Литке перепутал названия островов, то выходит, что мы заново открыли остров Moay.

Шли дни, отливы становились все ниже, и теперь следовало ожидать целого ряда отливов, особенно благоприятных для морских работ. Хотя Джош и Тед еще не выполнили свои планы на суше, на этот период они присоединились к нам для работы на рифах. В конце концов рифы — предмет изучения не только геологов, но и биологов, а Джош, который уже накопил большой опыт на Маршалловых островах и Гуаме, особенно интересовался рифами. Следующие два дня мы работали с наветренной стороны Фаларика, на противоположном от нашего дома берегу. Боб со своими помощниками собирал образцы рыб; Тед Байер, Яни и я собирали фауну и флору вдоль рифа, тянущегося снаружи от тропы Фан Ни Ва. Джош, снабженный геологическим молотком, парусиновыми мешками и блокнотом, бродил, собирая всякие образцы и изучая топографию рифа. На рифовом флете[56] было холодно, но ветер, насыщенный мелкими брызгами и дующий с юго-запада, отчасти задерживался маленьким островком позади нас. Мы упорно работали и ждали перемены погоды, при которой имело смысл отправиться на Эллу и Элангалап.

Однако погода не улучшалась. На третий день, позавтракав, мы вышли из Фан Напа посмотреть на лагуну. Дул ветер, на воде появились белые барашки. Небо было уныло-серое, но на западе виднелись просветы. Буруны на дальнем рифе казались угрожающе большими. Однако мы решили рискнуть. Быстро уложив оборудование в две лодки, Джош, Арноу, Яни, Талименра и я уселись на неуклюжий, но устойчивый «Бвуп», а Боб, Тед, Бакал, Тачим и Тевас составили команду резиновой надувной лодки. Решив не возиться с ненадежным подвесным мотором, мы отправились на веслах и гребках.

Сначала мы плыли на характерной ифалукской скорости — не торопясь, но и не теряя времени зря. Скоро, однако, обнаружилось, что Боб подбивал компаньонов прийти на Элаигалап раньше «Бвупа». Дух соперничества основательно укоренился у американцев, и мы клюнули на приманку. Казалось, Яни и Талим тоже заразились соревнованием или во всяком случае вежливо присоединились к остальным. Резиновая лодка была легче на ходу, но ветер относил ее к северу, нам же удавалось удерживать курс.

На полпутп кто-то предложил подобрать ифалукское название для резиновой лодки. Тут же поступило несколько предложений, но ни одно не было принято. Вдруг Талим что-то шепнул Яни на ухо. Тот весело расхохотался. «Ват, ват», — сказал он. Бросив гребок, он раскинул руки и, надувшись, сильно выпятил грудь. После этого едва ли нужно было объяснять, что «ват» — своего рода местное название семейства рыб Tetradontidae. Потревоженные, они раздуваются, как воздушные шары. Любой ифалукец, который видел, как надували резиновую лодку и как постепенно она приобретала круглую форму, не мог не заметить сходства. Талимеира держался скромно, но был явно доволен тем, что его предложение восприняли как гениальное. На «Вате» новое название встретили одобрительным смехом.

Мы сложили весла и гребки и привязали лодки к коралловому выросту на отмели, недалеко от внутреннего берега Элангалапа. Джош и Арноу сразу же пошли к колодцу, единственному на этом крошечном островке, а остальные отправились на внешнюю сторону рифа. Отлив был умеренно низкий, но порывы ветра нагоняли довольно сильный прибой. В этом месте риф был узким. Нижа береговой линии плотно лежали коралловые валуны. Дальше внешний рифовый флет был сглажен волнами, но флора и фауна оставались типичными для всей этой зоны. Согласно аэрофотоснимкам, океанский край рифа обрывался довольно круто. Мы надеялись сегодня проверить это, однако прибой не позволил даже приблизиться к краю.

На берегу было много черепашьих следов. Это означало, что где-то поблизости есть черепашьи яйца. Яни и Ба-кал тщательно прощупывали палками участки разрытого песка и нашли гнездо. В нем было закопано около шестидесяти яиц, правда, как сказал Яни, не совсем свежих, но еще съедобных. Бакал сложил яйца в брезентовое ведро.

Джош и Арноу закончили свои наблюдения через час. Мы тоже пошли взглянуть на колодец. Как все и предполагали, вода в нем была довольно соленая. Позднее анализ показал, что в ней содержалось почти пятьдесят процентов, а во второй пробе, взятой в ноябре, — восемьдесят процентов морской поды. Конечно, вода из этого колодца не годилась для питья, разве только после сильных дождей, и то ненадолго.

Теперь наш путь лежал к островку Элла. Мы шли вдоль западного рифа со стороны лагуны. У самого края его есть зона голубых кораллов, пожалуй, самая красивая из подводных частей атолла. У нас не было времени для подробного осмотра, но мы все же иногда останавливались и намечали отдельные участки для последующего более детального изучения.

Лодки причалили к островку недалеко от западной оконечности Эллы. До внешнего берега пришлось добираться по пляжу, так как в этой части Эллы густые, почти непроходимые заросли. У самого мыса, занесенный песком, лежал ржавый остов старого бакена — странника, нашедшего покой на этом клочке земли.

Южный берег Эллы неровный. Рифовый флет здесь тоже узкий, и внешний гребень его немного приподнят. Когда ветер дует с юга или юго-запада, волны вздымаются и разбиваются у самого края острова. Кое-где встречаются небольшие песчаные участки, но вдоль большей части побережья пляж завален острыми, наполовину засыпанными коралловыми глыбами, выброшенными на берег разгневанными волнами. Утренний ветер постепенно стих до слабого бриза, но море еще волновалось. Мы работали вдоль гладкого рифового флета недалеко от берега. Основным укрепляющим землю растением здесь является хаингеи (Pemphis acidula), выносливое дерево с необыкновенно твердой, тяжелой и плотной древесиной, тонущей в воде. Отрубить ветку этого дерева — значит загубить острие мачете. Корни его, похожие на голые красно-коричневые щупальца, по берегу сползают к морю, обвивая обломки кораллов на рифовом флете.

Следующим по программе следовал осмотр маленького соленого озера, недалеко от западной оконечности острова. Мы свернули от берега в глубь острова, прокладывая себе путь через лес. Бакал и Тачим вели нас по узкой вырубке через заросли деревьев хаингеи. Озеро находилось всего лишь в нескольких десятках ярдов от берега, и вскоре мы его увидели.

Это был красивый водоем яйцевидной формы, длиной в несколько сотен шагов, с кристально чистой водой. Пока мы любовались им, снова выглянуло солнце, разливая тепло и свет. Здесь, вдали от беспокойного моря, за стеной серо-зеленых деревьев царили тишина и покой. Уровень воды в озере из-за отлива понизился на несколько дюймов, обнажив темные, покрытые водорослями каменистые берега. При нашем приближении несколько маленьких рыбешек с плеском понеслись от берега.

Тед попробовал воду, которую брал на анализ. Сплюнув несколько раз, он сказал: «соленая». Все мы доверяли вкусу Арноу. Я даже пробовал эту воду раньше, когда приезжал сюда с Марстоном. И все же его замечание прозвучало как известная надпись: «Осторожно — окрашено». Позднее анализ показал, что соленость здесь была вдвое меньше морской. Растительный и животный мир по берегам водоема представлял собой самую занятную смесь морских и пресноводных видов, какую можно часто наблюдать в устье реки, доступном для приливов. Морские водоросли росли бок о бок с мхами; морские черви и улитки ползали рядом с личинками пресноводных насекомых.

Наступило время завтрака; он состоял из зеленых кокосовых орехов, спелых кокосовых орехов, проросших кокосовых орехов и сосисок. И еще черепашьих яиц. Тачим разбил несколько штук, отделил желток от белка. Тевас на маленьком огне сварил желтки в консервной банке из-под сосисок. Получилось довольно вкусно.

После завтрака мы осмотрели линию колодцев на Элле. Их было всего три, все они представляли собой глубокие ямы, вырытые вдоль тропы, прорубленной для того, чтобы землекопам легче было пробираться. Арноу, как всегда, взял пробы воды. Результат был неожиданным. В двух колодцах, у внешнего и внутреннего берегов Эллы, вода оказалась вполне пресной и пригодной для питья. Но в колодце, в центре островка, она оставалась соленой (по теории должно было быть наоборот). Вероятно, какое-нибудь нарушение структуры изменило форму пресноводной линзы под островом.

К обеду мы вернулись в Фан Нап. Вечером Маролигар пригласил нас к себе в дом выпить губвы и послушать пение. Мы пришли и сели в прохладной темноте у дома. Маролигар запел первым. Низким голосом он исполнил старинную песню, которая, как он сказал, посвящалась вождям, и еще одну — о человеке, уезжающем на далекий остров. Монотонные и простые мотивы даже отдаленно но походили на простейшие мелодии наших народных песен, и все же я ужо много раз слушал песни такого типа, поэтому они казались мне почти родными. В них была какая-то печаль, сила и красота.

Когда очередь дошла до нас, мы попытались спеть некоторые из тех немногих песен, которые знал каждый из нас, вроде «Маргаритка, маргаритка» или «Когда я работал на железной дороге». Выяснялось, что у Джоша самый приличный голос и он может быть достойным преемником Теда Барроуза. Но после соло Маролигара наше пение не производило большого впечатления. Будущим посетителям атолла можно посоветовать захватить с собой песенник.

Глава XII Главным образом о лагуне

Был теплый день. Яни подогнал «Бвуп» к ближайшему рифовому островку. Мы измеряли глубину лагуны, картируя рельеф дна, проверяя гипотезу, которая могла бы объяснить распределение одиночных коралловых массивов и холмиков, а также участков, заросших черепашьей травой в этом районе. Работа была легкой, но скучноватой. Мы закурили сигареты.

«Дон! — Яни пустил кольцо дыма в сторону Элангалапа. — Ты доплывешь до Элангалапа?» Он имел в виду, конечно, отважусь ли я. «Нет. А ты?» Он покачал головой: «Я тоже. Боюсь больших рыб». Пауза. «Может быть, Тароф переплывет.» Он засмеялся.

Некоторые слова обладают магической силой. «Лагуна» — одно из них. В сознании многих оно вызывает призрак Дороти Ламур в саронге и оживляет неподвижные картины с изображением сонных пальм и смуглых девушек. Оно вызывает романтическое нетерпеливое желание уйти от всего и одинаково действует как на ученых, так и на усталых дельцов. Несмотря на мягкое индийско-тихоокеанское звучание, «лагуна» не океаническое слово. Лингвистическим предком его является слово lacuna, означавшее у римлян «озеро». Лагуна атолла и есть отгороженное рифами океанское озеро.

Работа в лагуне спорадически продолжалась все лето. Мы обнаружили, что кое-какие периодические наблюдения можно было объединить с вечерними купаниями. А солнечный день, проведенный в этом морском озере, иногда был днем отдыха от другой работы. Сведения о лагуне постепенно накапливались.

После приезда второй группы мы решили заняться изученном морских явлений. Работа на суше, конечно, продолжалась, но главным образом в области гидрологии и геологии. В остальном же нам оставалось только кое-что закончить и заполнить некоторые из самых заметных пробелов в осуществлении начальных планов.

В часы отлива мы всегда выходили на внешние рифы. Для подводных работ в лагуне нужен был прилив и тихая погода.

Исследования лагуны были серией интерлюдий, многочисленных, но непродолжительных. Ифалукская лагуна имеет форму чаши с расширяющимися краями — песчаными отмелями, плавно опускающимися от берегов острова и внутреннего края западного рифа. Здесь, на защищенных отмелях, жизнь расстилается богатым ковром красок. Белизна пляжа сначала сменяется зеленью прибрежных гряд черепашьей травы, а затем нежной голубизной моря. Дальше новые зеленые и голубые тона, смешавшись на палитре в оттенки, которым не подберешь названия, постепенно переходят в густую бирюзу. А на песке повсюду тени коралловых массивов.

За песчаной береговой отмелью начинается настоящая лагуна. Дно круто спускается до глубины десять морских саженей. Над этим обрывом вода резко темнеет, приобретая цвет то кобальта, то лазурита. Глядя на лагуну в тихий ясный день, сразу понимаешь, почему в ифалукском языке существует только одно слово для всех оттенков голубого и зеленого.

Линия, отделяющая бирюзу отмели от густой синевы лагуны, является своего рода барьером, который делит водоем на две части, по-разному используемые человеком.

День после полудня был хрустально прозрачен. Ведра наполнились образцами голубых кораллов, пора было возвращаться домой. Мы медленно брели по песчаной отмели, буксируя за собой нагруженный «Ват».

Приливным течением, заливавшим открытый риф, нас уносило все дальше вдоль отмели; казалось, что ей нет конца. Глубина воды здесь достигала десяти футов. Но вдруг воды перед нами потемнели — и мы очутились на краю отмели. На один миг мелькнула мысль, что это край света.

Мы медленно плавали взад и вперед над обрывом. У самого края можно было видеть, как плоская песчаная отмель круто обрывалась вниз, под углом около сорока градусов. Склон густо покрывала водоросль галимеда, или солянка, заросли которой постепенно терялись в темно-синей бездне. По сторонам насколько мог видеть глаз резкая граница края отмели загибалась дугой.

Мне было страшно заплывать далеко за этот край. Яни испытывал то же самое. Там, в основном бассейне лагуны, даже такие люди-амфибии, как ифалукцы, становились сугубо сухопутными созданиями. Для них лагуна была широкой дорогой, по которой они переправлялись на каноэ от одного острова к другому, а также озером для рыбной ловли, но отнюдь не частью их дома. Большими группами островитяне не боялись забираться на глубину, чтобы ставить сети. Другое дело в одиночку: здесь ифалукец, если и покидал каноэ, то держался к нему поближе. Как хорошо я понимал их сейчас!

Только на береговой отмели можно чувствовать себя спокойно. Мы привыкли к твердой почве под ногами, а песчаная отмель лагуны кажется просто продолжением суши, залитой водой. Здесь с веселым криком плещутся дети, матери купают своих малышей, а около коралловых массивов мужчины добывают при помощи копий свое любимое лакомство — рифовых рыб.

Сразу за лагунным пляжем начинаются густые темно-зеленые заросли черепашьей травы. На наших аэрофотоснимках они выглядели темной лентой, тянущейся вдоль берега лагуны и отделенной от кокосовых пальм белой полосой пляжа. Еще на Гуаме мы с Марстоном очень заинтересовались этой темной лентой. Дело в том, что на фотографиях были видны тонкие белые линии, идущие от берега и пересекающие эту ленту на равных расстояниях, что казалось неестественным.

Что представляют собой эти линии? Мы спросили об этом Джоша Трейси. Он покачал головой. Темные образования вполне могли быть затвердевшими коралловыми породами, но…

Ни Бейтс, ни я никогда не видели атолл вблизи. Острова Джонстон и Кваджелейн не в счет: для нас они были всего лишь взлетно-посадочными площадками среди океана. Поэтому мы могли фантазировать. Нам казалось, что темный цвет обозначает береговые скалы, а белые линии — тропы, по которым поколения островитян волочили через скалы свои каноэ от берега к берегу.

Однако теория и действительность разошлись. Теперь мы видели, что темная лента — это заросли черепашьей травы. А белые линии — узкие песчаные тропинки, протоптанные в зарослях человеком.

Черепашьей травой называют несколько видов цветковых растений, которые прижились на прибрежных отмелях тропических морей. Крупные виды этих растений на Ифалуке (Enhalus, Thalassia) очень похожи на тростник, тогда как более мелкие разновидности (Iialop-hila) низкорослы и имеют лопастевидные листья. Морские черепахи едят по крайней мере два вида этих растений, и мы часто заставали их за общипыванием листьев в довольно глубоких местах. Испуг обычно бывал взаимным.

Класс цветковых растений развился на суше и в пресной воде. За неизмеримый период времени дожди вымыли почти всю соль из почв, даже в тех районах суши, где когда-то были древние моря. Поэтому для большей части современных наземных растений соль в любых количествах — яд. Правда, некоторые стойкие растения все же живут в солончаковых пустынях и на возвышенных приморских пляжах. Но лишь немногие из них, такие, как мангры, морская трава, растущая на нашем {американском. — Ред.} побережье, а также различные виды черепашьей трапы океанских широт, переселились и море.

Черепашьи травы в большинстве своем растут в местах, обнажающихся при отливе. Здесь заросли этой травы образуют мощный морской союз с морскими ежами, губками, асцидиями и улитками, прячущимися среди зеленых листьев. Мы выбрали место на некотором расстоянии от ближайшей тропинки и блестящими консервными банками отметили линию, идущую от берега, вдоль которой, через каждые шесть футов, собирали образцы различных растений и животных. Здесь, как и во всех приливных зонах большей части мира, организмы селились колониями, вытянутыми вдоль береговой линии, причем дальше от берега располагались те виды, которые труднее всех выживали при обнажении дна во время низких отливов.

Корни черепашьих трав очень крепкие, они скрепляют песок, обеспечивая некоторым видам животных укромное место и богатый источник пищи. В районах движущихся песков заросли этих трав вовсе отсутствуют или же встречаются редко. В таких местах морское дно можно сравнить с пустыней.

И уж конечно, песчаное дно на отмелях лагуны было усеяно загадочными норками. Для биолога, работающего в поле, или для детей нора всегда молчаливый вызов, своего рода приглашение разобраться в неизвестном.

Есть два древних способа узнать, что скрывается в норе. Биологи только усовершенствовали их. Первый способ, кошачий, требует принять удобное положение и наблюдать за норой, пока что-нибудь оттуда не вылезет. Такой метод очень хорош для спокойного темперамента. Но когда приходится выжидать в холодной воде, то запас терпения довольно быстро истощается. И вот тогда биолог переключается на собачий способ: он пытается решить проблему при помощи лопат, щипцов или приманки. Каждый способ имеет свои достоинства, и оба они, как правило, применяются последовательно.

Кошачий метод вполне годится для самых маленьких нор. Их строят симпатичные серые креветки (Synalpheus). Мы частенько наблюдали, как они выносят песок из своих нор. Передние клешни у них приплюснуты и, соединяясь, образуют что-то вроде удобного совочка. Креветка появляется у выхода из норы, неся перед собой большой совочек песка, и аккуратно сваливает его в нескольких дюймах от жилища. У креветок есть квартиранты: две разновидности бычков. Одна — маленькая черная рыбешка — обычно сидит в норе, другая, имеющая защитную окраску под цвет песчаного дна, часто стоит на песке около входа, готовая при малейшей опасности юркнуть в норку.

Боб и Тед пытались применить способ выжидания и для более крупных нор. Напрасно! Здесь требовалась собачья техника; тогда приступали к работе с лопатами и сачками. Сачок устанавливали над входом в норку, а лопату запускали в песок сбоку и начинали раскачивать. Вызванное таким способом местное «землетрясение» иногда выгоняло обитателей прямо в сачок. Если же этого не происходило, то лопатой срезали всю нору и сваливали ее в сачок, пытаясь обнаружить местное население. Важно, чтобы уже первая такая попытка была успешной, так как вода сразу взбаламучивается, и работу приходится продолжать как бы при дымовой завесе.

«Раскопки» дали кое-какие результаты. Из норок средних размеров Боб и Тед извлекли интересную красную креветку (Callianassa). Но в самых крупных норах, как они ни старались, найти ничего не смогли, и только летом Яни поймал одного обитателя такой норы — большую, тонкую, ярко окрашенную кревотку-манти. Эти животные — своеобразные хорьки тропических рифов. Длинные, гибкие, с острыми, напоминающими косу передними клешнями, они легко скользят по дну в поисках добычи, нанося неожиданные смертельные удары.

Еще никогда не было такой устойчивой погоды. День за днем светило яркое жаркое солнце и дул легчайший бриз. Только маленькая, похожая на чешую, рябь тревожила удивительно прозрачную воду лагуны.

Нам нужно было основательно исследовать дно. Оборудования для этого у нас не было, но имелись простейшие приборы, и день был слишком хорош, чтобы им не воспользоваться. Тед Байер, Яни и я сложили оборудование в «Бвуп» и отправились в голубые воды за песчаную береговую отмель. Наш груз составляли лот, маленькая драга, металлический черпак, чтобы брать со дна пробы, коробки со стеклянным дном, очки для подводного плавания, набор металлических решет разной густоты и обычный ассортимент бутылок и парусиновых мешков для образцов. Компас Брантона мы тоже прихватили, чтобы брать азимуты и хотя бы приближенно определять наше местонахождение в лагуне; и, наконец, у нас было несколько кокосовых орехов. В течение дня, двигаясь через лагуну, мы периодически бросали якорь, чтобы взять пробы дна, измерить глубину, собрать образцы ила и живых организмов.

Почти все дно оказалось покрыто песком (большое открытие). Этот песок, подобно песку на дне лагуны атолла Бикини, состоит главным образом из известковых остатков морской водоросли галимеда и ракушек фораминифер. Сюда же примешано огромное количество различных известковых обломков. Известковые обломки почти ничем не отличаются от пород, которые можно найти в расщелинах на рифовом флете, но только иногда мельче раздроблены.

«Откуда взялся весь этот песок?» — спросил как-то Яни, когда мы, поработав днем над составлением таблиц организмов, найденных вдоль профиля рифа, отдыхали на наветренном берегу лагуны. Я спустился к воде, взял полную пригоршню песка и рассыпал его на плоской коралловой глыбе. Мы отделили бесформенные обломки известняка и в результате получили довольно ясный ответ на интересовавший нас обоих вопрос: песок «рос» из рифов прямо перед нами. Он состоял из обломков кораллов и остатков водорослей, содержащих известь, обломков раковин улиток и двустворчатых моллюсков, частей скелетов морских звезд и ежей, раковин простейших Calcarina, а иногда даже из костей птиц и рыб.

Было видно, как Яни сосредоточенно обдумывал это открытие. Позднее, по дороге домой, он поделился с нами своими мыслями: «Песок не может говорить. Но мы песок спросили, откуда он пришел. И он сам отвечает!» Яни был восхищен.

Песок все время в движении; он не скапливается на рифах. Часть его уносится в море. Более мелкие частицы проникают через рифовые флеты между островками в лагуну, где они быстро оседают на дно в ее спокойной воде. Здесь песок может еще больше измельчаться благодаря истиранию и прохождению через кишечник таких поглощающих взвесь организмов, как голотурий, а также, возможно, из-за постепенного растворения. Однако измельченные осадки образуются еще и таким образом. Некоторые виды рыб питаются кораллами. Своими острыми зубами они способны отгрызать большие куски каменистой породы, которые, пройдя через пищеварительный тракт этих рыб, превращаются в тончайший порошок. Испражняясь, рыбы выбрасывают целое облако мельчайших белых частиц, которые медленно оседают на дно и образуют известковый ил.

В этот день мы взяли с поверхности дна лагуны рыхлые грунты, просеяли их через набор сит и грубо рассортировали по размерам частиц независимо от того, живые они или мертвые. Здесь было огромное количество раковин моллюсков, населенных раками-отшельниками. Моллюски питаются планктоном и мельчайшими частицами, которые находятся в воде во взвешенном состоянии, а раки-отшельники — главным образом падалью.

Драга не оправдала наших надежд. Это легкое портативное приспособление, идеальное с точки зрения перевозки на корабле и работы с ним на ялике, было недостаточно тяжелым, чтобы хорошо вгрызаться в дно. Нам удалось взять хорошие образцы грунтов с поверхности дна, однако то, что лежало глубже, оставалось недоступным для драги. Дночерпатель для сбора проб оказался более эффективным в действии. При его помощи мы подняли не только песок, но и большое количество морских водорослей и обломков коралловых образований.

Оказалось, что дно лагуны было менее ровным, чем мы предполагали, хотя карта Ифалука, составленная Гидрографическим управлением на основе японских геодезических съемок, произведенных в 1921 году, показывала колебания глубин от четырех до одиннадцати морских саженей. Самые большие глубины располагаются кольцом между основанием берегового обрыва и центром лагуны, где дно повышается, что можно заметить с берега, так как вода над ним более тусклого синего цвета. Теперь мы выяснили, что это повышение дна тоже неровное. Оно представляет собой серию низких холмиков, чередующихся с неглубокими врезами и ровными участками. Там же различались какие-то томные пятна, видимые даже с поверхности. Мы решили посмотреть на них с более близкого расстояния.

Поставив «Бвуп» на якорь около красивого холмика, где, как показывал промер, глубина достигала только шести морских саженей, мы надели маски и соскользнули с борта в воду.

После ослепительно яркого солнечного света нам понадобилось время, чтобы привыкнуть к этому тускло-бледно-зеленому миру, где даже в чистых водах предел видимости не превышает ста футов, а дальше солнечный свет рассеивается и предметы тонут и исчезают в неподвижной светлой дымке.

Удерживаясь на поверхности воды, мы вглядывались в глубину, стараясь увидеть хоть какие-нибудь движущиеся тени. Однако все было напрасно.

Тогда мы ушли в глубину. С каждым толчком очертания предметов становились четче, и скоро выяснилось, что темный участок на холме под нами — это скопление морских водорослей галимеда. Отдельные растения росли на расстоянии около шести дюймов один от другого, но вместе они выглядели большим зеленым ковром на светлом песчаном дне. Теперь стало ясно, что часть лагунного песка образуется тут же на месте. Мы с Тедом не смогли добраться до дна, но видели, как там, под нами, уцепившись за водоросли одной рукой, Яни старательно отрывал «образцы». Он посмотрел наверх и выпустил пузырек воздуха, а мы поспешили всплыть на поверхность, так как наши легкие готовы были разорваться. Через полминуты вынырнул Яни. Его брезентовый мешок был наполнен морскими водорослями и другими образчиками, собранными на дне. На песке у края поросли лежал чудовищный морской огурец. Его большое, покрытое бородавками тело изгибалось дугой. В поисках органических веществ он поглощал песок. А чуть подальше, по самому дну, лениво плавала пара больших коричневых рыб-кузовков. Их тела странной формы, напоминающей кусок древесного ствола, отбрасывали резкую тень на темный ковер морских водорослей. Внезапно подводный мир потемнел — это облако, как огромная белая лодка, наплыло на солнце.

Вечерняя дискуссия была в полном разгаре. Мы начали с обзора исследовании, выполненных за день, поговорили немного о женщинах, и только потом речь зашла о строении атолла. На этот раз обсуждался вопрос о профиле ложа лагуны с его отмелью по краям, крутым обрывом и глубоким волнистым песчаным дном. Как обычно, мы ждали хотя бы неполного ответа от Джоша Трейси.

Джошу не нравилось, что его заставили выступать в роли оракула по атоллам. Он утверждал, что все мы одинаковые специалисты по атоллам, во всяком случае по Ифалуку. Но, как всегда, Джошу было что сказать. Проблемы были две: где образовался песок и как циркулирует вода в лагуне.

И действительно, как она циркулировала? Трудно дать ответ на этот вопрос. Ведь подобные исследования на атолле Бикини потребовали участия довольно большой группы ученых, в распоряжении которых имелись красители для наблюдения за движением воды, — корабли, самолеты и действующая модель лагуны. Однако наша лагуна была намного меньше, и Джош считал, что можно составить некоторое представление, сопоставив наши собственные данные со сведениями, полученными от наблюдательных ифалукцев. Он считал, что мы мало знаем о том, что происходит в течение приливного цикла в проходе, соединяющем лагуну с океаном. Мы согласились с ним, и на следующее утро Джош, Арноу, Яни и я на «Бвупе» отправились туда.

Проход в южной части Ифалука является по существу единственным судоходным каналом в кольцеобразном рифе атолла. В первом томе «Лоции островов Тихого океана», изданном Военно-морским гидрографическим управлением, о нем говорится следующее: «Между двумя южными (островками) есть проход, мелкий и очень узкий из-за рифа, расположенного сразу за входом в канал. Он доступен для небольших кораблей. В 1950 году маленькое судно вошло в лагуну через этот проход и стало на якорь у юго-западной оконечности острова (Фаларик), самого северного во всей островной группе, на глубине восемь морских саженей. Канал имеет глубину около трех морских саженей и ширину около пятидесяти ярдов. На восточной стороне его, на глубине в одну с четвертью морских саженей, обнаружен коралловый массив; и такие образования имеются по всему каналу». Честь и хвала капитану Кауорту за то, что он сумел ввести и вывести из лагуны «Неттл» без единой царапины.

Сначала мы остановились над одним из самых больших коралловых выступов, делающих проход опасным для кораблей. Это высокий, по форме напоминающий огромный тупой зуб коралловый холм, увенчанный торчащими кверху зубцами зеленого ядовитого гидрокоралла миллепора. В тот момент он почти выступал на поверхности воды, так как все еще продолжался отлив.

Таких очень похожих друг на друга коралловых холмов было несколько. По крутым склонам они украшены колониями живых кораллов и листьями морских водорослей, колеблемых течением воды. Глубина канала в некоторых местах достигала сорока футов. Дно было неровное, покрытое многочисленными выступами и отростками кораллов.

Проведя серию промеров глубины, чтобы получить представление о поперечном сечении прохода в этом месте, мы стали на якорь и сбросили лот — кусок манильского троса толщиной в полдюйма — с тяжелым грузом на конце. По всей длине троса через каждую сажень были прикреплены короткие ленточки из марли. Мы рассчитывали, что их движение поможет определить направление течения на всех уровнях канала. Ленточки действительно тянулись за течением, но оказалось, что коралловые холмы создают вокруг себя маленькие завихрения, а поэтому время от времени наши флажки вдруг начинали трепетать и менять направление.

И тут кому-то пришла в голову блестящая мысль использовать для окрашивания воды противоакульное средство. Мы не замедлили испытать этот метод.

«Акулий отпугиватель» представляет собой непромокаемый желтый пакет величиной с кусок хозяйственного мыла. Нужно только дернуть за язычок сверху — и отпугиватель приходит в действие. Человек тянет за собой на шнурке пакетик, а содержимое его быстро окрашивает воду в темно-красный цвет.

Это приспособление действует, по крайней мере теоретически, следующим образом. Акулы, если они не возбуждены чем-нибудь, обычно медленно плавают взад и вперед и находят добычу главным образом с помощью обоняния. Химические же вещества, содержащиеся в «отпугивателе», нарушают обоняние акулы. Акулы видят плохо, но в возбужденном состоянии начинают доверять зрению и готовы броситься на любой движущийся предмет. Красная краска «отпугивателя» довольно сильно затемняет воду, как бы ослепляя акулу.

Беда в том, что краситель так же действует и на зрение людей. Однако сейчас в этом проливе противоакульное средство оказалось очень полезным. Краска, клубясь, неслась по течению через проход, отчетливо отделяя главный поток от мелких водоворотов.

Отлив усиливался. Якорный канат натянулся, удерживая ялик в середине прохода. Скорость течения казалась довольно значительной. Мы все время измеряли ее методом «голландского лага»: бросали щепку у одного конца ялика и замечали время, за которое она проходила расстояние, равное его длине.

Согласно предвычислению приливных циклов для острова Волеаи, находящегося в сорока милях от Ифалука, полный отлив наступал в этот день в час сорок минут пополудни. Указанный час наступил и прошел, а уровень воды все еще продолжал падать.

Тогда Тед Арноу предположил, что щепки и клочки блокнотной бумаги, использованные нами для определения скорости воды в проходе, показывали только поверхностное ветровое течение. По его мнению, было бы неплохо мне и Яни прыгнуть в воду и попытаться удержаться в вертикальном положении, пока нас понесет течением мимо лодки. Мы так и сделали; оказалось, что все данные, полученные при использовании клочков бумаги, были правильными.

Прошел еще час, и теперь периодические наблюдения за уровнем воды на скалах и ближних берегах показали, что отлив кончился и вода начала медленно подниматься. А в проходе красный поток еще продолжал течь на юг, в открытый океан.

Все это сбивало нас с толку. Казалось бы, когда начинается прилив, вода должна стремиться в лагуну но всем доступным ей путям — поверх (рифов и по проходу. Много раз мы наблюдали эти входящие приливные течения, направляющиеся через северный и западный рифы.

Прошел еще час. Течение стало немного слабее, и нас с Яни попросили еще раз выступить в роли плавающих бутылок. Проплыв половину пути, я увидел под собой огромную костистую рыбину (такой большой я не видел за все время пребывания на Ифалуке). Это был огромный губан (Cheilnus). Яни назвал его мам и сказал, что он съедобен, но островитяне редко ловят его, потому что он слишком большой и предпочитает более глубокие воды. Он немного напоминал огромного морского окуня, величиной около пяти футов. Скоро к нему присоединилась еще одна довольно крупная рыбина с бульдожьей головой, видимо разновидность каменного окуня. Яни сказал, что это таияу; когда она вырастает, то становится опасной для человека. Мы следили за рыбами, забыв об измерении течения.

А потом и третья рыбина — больше двух первых — появилась под нами неизвестно откуда. Яни вскрикнул: «паро!» — и мы мигом очутились в лодке. Ни я, ни Джош, пи Арноу не имели ни малейшего представления о том, как это произошло. По их словам, они услышали вопль, почувствовали, как «Бвуп» резко качнуло, и на его дне оказались мы.

Мы заглянули за борт. Акула медленно плыла рядом с лодкой, не обращая никакого внимания ни на нас, ни на рыб внизу. Она грациозно прошлась у края красного водяного облака и скрылась за коралловым холмом. Арноу немедленно заявил, что наблюдения за течением еще не закончены, но добровольцев прыгать в воду больше не оказалось.

Подул ветер и пошел дождь. Начало темнеть. Насквозь промокнув и продрогнув, мы наконец отправились домой; уже два часа прошло после полного отлива, а вода, против наших ожиданий, но несомненно согласно законам физики, все еще уходила из лагуны на юг.

Гипотезы полезны ученым. Они представляют собой предварительные попытки решить проблемы или объяснить связь явлений. Первичная гипотеза часто сыра, но это — концепция, которую можно проверить, изменить или заменить по мере накопления информации. Она служит своего рода центральной идеей, вокруг которой можно группировать факты и выявлять их взаимосвязь. Уточненные гипотезы, которые выдерживают проверку и даже позволяют правильно предсказывать новые факты, могут быть переведены в разряд научных теорий.

Наши скудные сведения о направлении и силе течения воды через рифы и пролив, а также информация, которую смогли дать нам жители Ифалука, позволили разработать предварительную рабочую гипотезу. Следует признать, что прилив в лагуне запаздывает. Когда уровень воды в период отлива падает ниже поверхности кольца рифов и островков, вода, заключенная в лагуне, может вытекать наружу только через сравнительно узкий южный судоходный проход и через самые низкие участки рифа. В результате во время отлива вода в лагуне еще стоит высоко и поток наружу продолжается некоторое время даже после того, когда начинается прилив. В то время как уровень моря снова сравнивается с уровнем лагуны, отток воды через канал прекращается, и вскоре вода в лагуне начинает прибывать.

Картина усложняется, когда дуют северные и северо-западные ветры, столь частые в летний сезон.

В это время при выравнивании уровней в море и лагуне волны нагоняют воду в район северных и западных рифовых флетов, где уровень ее становится несколько выше уровня в лагуне и океане. Часть воды тут же возвращается в море по радиальным желобкам на внешней стороне рифа. Но большая часть ее стекает в лагуну. Оказывается, что приток воды при этом вполне достаточен, чтобы компенсировать вытекание воды через южный судоходный проход даже в то время, когда начинается прилив. Джош подсчитал, что объем лагуны приблизительно равен одной и одной десятой миллиарда кубических футов и приток воды через северо-западный риф в день исследований составлял более девятисот миллионов кубических футов в день. При таких условиях значительная часть воды в лагуне каждый день сменяется, и даже при безветрии здесь, вероятно, никогда не бывает застоя.

Эта картина циркуляции воды позволяет объяснить конфигурацию песчаного дна лагуны. Большая часть песка образуется на рифах или в самой лагуне. Во время прилива волны перекатываются через рифы атолла со всех сторон, неся с собой множество мелких частиц. Если на их пути попадаются островки, песок откладывается на них, если нет — продолжает движение. Более мелкие частицы переносятся могучим течением прилива за пределы досягаемости сильных волн. Конечно, некоторое количество частиц выносится и наружу во время отлива. Но в целом песок, образующийся на рифах, движется внутрь, в лагуну. Здесь, достигнув более тихих вод, он оседает на дно и образует широкую береговую отмель лагуны — настоящую большую круглую дельту. Если это так, то, значит, из века в век эта отмель становится все шире, медленно наступая на центр лагуны.

А тем временем в центре бассейна постоянно образуется песок из ракушек и содержащих известь водорослей. Самой важной из них является водоросль галимеда, огромные скопления которой густо разрослись на плоских холмах и гребнях дна. Может быть, на этих холмах условия для ее роста более благоприятны, так как здесь больше света и, вероятно, более свободная циркуляция донных вод. Отдельно разбросанные коралловые рифы по краям этих холмов, как было замечено Бобом Рофеном, позволяют предполагать, что эти возвышения — старые, погребенные коралловые образования. Современные холмы, вполне вероятно, продолжают подниматься благодаря отмиранию и разложению органических остатков.

Не весь песок остается в лагуне. Часть его уносится течениями и волнами, возникающими на поверхности лагуны во время штормов, часть уходит через судоходный пролив и, вероятно, в меньшей степени через низкие участки рифов между Элангалапом и Эллой, так как в этих местах, снаружи атолла, есть песчаные наносы. Однако есть основания считать, что песок приносится в лагуну и образуется в ней в гораздо больших количествах, чем убывает.

Возможно, что человек будущего тысячелетия увидит на всем протяжении лагуны отмель.

Если это произойдет, то доставит удовольствие духам двух людей. Тень Дарвина удовлетворенно кивнет, увидев, как сбылось еще одно его предсказание. А мой дух скажет духу Яни: «Конечно, я доплыву через лагуну до Элангалапа!».

Глава XIII Кое-что о прошлом

На утро, после дня, проведенного в проливе, мы проснулись около семи часов и увидели, что «Метомкин» стоит на якоре за островом Элла. Мы поспешно вскочили с постелей, ведь корабль пришел на два дня раньше. Особенно торопились Джош и Арноу, которые еще но закончили работу. Натянув на ходу шорты, мы побежали встречать катер.

Катер подошел к берегу, и пассажиры вброд выбрались на сушу. Поездкой руководил мистер Ким — специалист по сельскому хозяйству округа Яп. Он выглядел словно изваяние из красного дерева. По-видимому, мистер Ким хорошо знал свое дело. Как и я, он закончил Гавайский университет. Гость выпил с нами кофе в Фан Напе, прежде чем совершить свой обход, и посоветовал Джошу поговорить с капитаном «Метомкина»: Джошу и Арноу было совершенно необходимо задержаться на Ифалуке еще на несколько дней. Джош сел в шлюпку, а остальные принялись за дела, которые следовало закончить на случай, если корабль уйдет в этот же день.

Через два часа Джош вернулся. Потребовалось несколько веских доводов, прежде чем капитан наконец согласился посетить остров Сорол и вернуться на Ифалук через два дня. Через несколько часов «Метомкин» ушел.

Следующие два дня были очень напряженными, несмотря на периодические дожди. Мы совершили несколько вылазок для уточнения некоторых геологических проблем и занимались опросом терпеливых ифалукцев. Арноу установил в ближайшем колодце мареограф. Все мы написали письма, так как это была последняя возможность передать вести с Ифалука перед окончательным отъездом в ноябре.

В первый вечер мы собрались на ужин в доме Торомана на южном конце деревни Рауау, расположенной недалеко от пролива между Фалариком и Фалалапом. Это было небольшое сборище, на котором присутствовали только мы и вожди. Два цыпленка, завернутые в дымящиеся листья, и чашки с таро в кокосовом молоке уже были приготовлены на циновках, разостланных на безупречно чистой лужайке у дома Торомана. Уолпаитик принес бутылочку тубвы.

Маролигар, который, как оказалось, устраивал этот вечер вместе с Тороманом, развернул цыплят. Его способ разделки курицы мало походил на наш сложный ритуал. Он просто хватал птиц обеими руками и раздирал их на части. Цыплята оказались немного сыроватыми, поэтому большие маховые мышцы груди отделились вместе с крыльями. Маролигар передавал куски по кругу, поглядывая на своих коллег, и, казалось, говорил: «Братцы, пожалуйста, воздержитесь». Мясо было жестким и жилистым, но это были первые парные цыплята за многие месяцы, и мы легко с ними справились. Посидев из вежливости некоторое время, мы извинились и попрощались.

Арноу ушел с вечера убежденный в том, что Тороман не пользуется уважением среди вождей. Он привел доказательства, которые в данном случае относились к распределению выпивки. Испытывая повышенный интерес к жидкостям, годным для питья, Арноу с самого начала не спускал глаз с бутылки: было совершенно очевидно, что ее не хватит на весь круг, если все будут делать большие глотки. Как гостям, нам поднесли первым. Фаголиеру предложили стакан, но он вежливо отказался. Маролигар сделал глоток, после которого в бутылке осталось совсем немного. Уолпаитик докончил питье и без лишних слов разбил бутылку. Тед считал, что Тороману, если он действительно третий в иерархии вождей, должна была причитаться доля.

Возможно, что так оно и есть, но аргументы Арноу казались малоубедительными. Я возражал. Мы точно не знали, пьют ли на Ифалуке по чинам. В конце концов это была собственная бутылка Уолпаитика — он угощал. Кроме того, Тороман сидел немного поодаль, откуда ему было неудобно отстаивать свои интересы. И наконец это вполне соответствовало характеру Уолпаитика — обеспечить себе свою долю, он был груб и эгоистичен, а поэтому совсем не похож на ифалукца. Мои доводы никак не подействовали на Арноу, и я решил при удобном случае еще раз спросить Тома об относительном статусе вождей. Я был уверен, что Тороман стоял выше Уолпаитика.

День, когда должен был появиться «Метомкин», прошел, а корабль еще не возвращался. Наконец, почти в сумерки показались огоньки за Элангалапом, и к ночи корабль стал на якорь за Эллой. Мы осветили место причала фонарями. Катер, скользя по воде прожектором, установленным на носу, быстро пересек лагуну. Мы погрузили оборудование. Вожди принесли груду зеленых кокосовых орехов и немного мара в качестве подарка от населения атолла на случай, если когда-нибудь микронезийские пассажиры поедут на борту «Метомкина». Последовало беспорядочное прощание, и вот катера больше нет — от него остался только одинокий огонек и постепенно смолкающий над черной водой шум.

В довольно грустном настроении мы вернулись в Фан Нап и уселись вокруг старой корзины, которая служила столом в нашей укромной столовой. Мы разговаривали, допивая маленькую бутылку тубвы, которую нам принес Том. Дом казался пустым без Джоша и Арноу, так же как в свое время после отъезда Бейтса и Барроуза. Мы завели патефон, однако нелегко было развеять гнетущую атмосферу этой ночи.

Наверно, есть такая поговорка у женщин: «Когда тяжело на сердце — берись за уборку дома». Нам необходимо было что-то изменить, чтобы снова начать нормальную жизнь. Следующий день был великолепным воскресеньем. Теплое сияние исходило от расплавленного солнца, а бриз в беззаботном танце вздымал легкие юбки пальм. Мы отметили этот день, перевернув в Фан Напе все вверх дном.

Началось с того, что Боб и Тед перенесли свои спальные принадлежности из палатки в дом. Боб занял кровать, на которой раньше спал Барроуз, а затем Арноу. Тед Байер унаследовал койку Марстона, которую Джош в целях экономии места передвинул в самую переднюю часть дома. Рабочие столы были освобождены от остатков геологического инвентаря и снова загружены предметами, необходимыми для морских работ. Мы подмели в спальне и сдернули старые кокосовые циновки с западного фасада, рассеяв царивший здесь неделями мрак. Маролигар, проходя мимо, одобрительно улыбнулся. Он сказал, что дожди скоро кончатся и подуют восточные ветры.

Солнечный свет, заливающий опрятную переднюю часть дома, только подчеркивал беспорядок в дальнем конце его. Я уже привык к нему. В самом начале еще был порядок, иногда в дождливые дни делалась не очень тщательная уборка, но, по правде говоря, у пас не было ни таланта, ни желания заниматься хозяйством. Например, картонные коробки с консервными банками, когда-то аккуратно разложенные в плетеных корзинах Тедом Барроузом, сейчас были перепутаны. Мы уже использовали так много банок, что коробки смялись, провалившись одна в другую, и то, что требовалось найти, всегда оказывалось почти на самом дне, как раз над кислой капустой. Теперь стало ясно, что все съестные припасы могут уместиться на пространстве, вдвое меньше прежнего. Энергично взявшись за дело, Боб и Тед скоро навели полный порядок. Консервы они рассортировали так, что с первого взгляда можно было видеть, что у нас осталось, и достать любую банку, не двигая коробок. Старую огромную корзину из-под овощей вынесли; таким образом около моего стола освободилось место для рабочего стола Теда.

Затем наше усердие распространилось на остальную часть дома, и постепенно логический порядок заменил мнемоническую систему расположения. В темном углу Боб нашел три новых фонаря. Обнаружили запас сухофруктов, лежащих в жестяном ящике, который, как мне казалось, ранее содержал лишь несколько коробок карамелевого пудинга, захваченных специально для Боба Рофена. Но вот их-то мы и не нашли.

Во время уборки мы все время помнили об искусственных зубах Барроуза, которые однажды, уже к концу его пребывания на Ифалуке, куда-то исчезли. Тед разработал сложную гипотезу относительно этой утраты: вероятно, крыса украла челюсть, а потом, внезапно атакованная вараном, уронила зубы в нору земляного краба. Зубы так и не нашлись, и мне доставляет удовольствие думать, что они будут спокойно лежать в земле вместе с древними орудиями труда, сделанными из раковин, готовые ошеломить какого-нибудь археолога далекого будущего.

Когда работа была закончена, жены наших помощников принесли свежие зеленые циновки из кокосовых листьев, чтобы покрыть ими земляной пол взамен старых. Мы старательно разостлали их и отошли в сторону, чтобы полюбоваться эффектом. Заполненный светом и легким ветерком, аккуратный и чистый, Фан Нап снова стал тропическим дворцом, и самое приятное было то, что практически всю работу сделали Боб и Тед. Солнечное сияние, лечебное действие «новой метлы» и новый вид дома явились тонизирующим толчком для нашего настроения. Было такое чувство, будто мы заново начинаем экспедицию.

Мы искупались, закусили, а потом, посидев часа два над записями, я немного отвлекся, размышляя о проделанной работе и о планах на будущее. Маленькие часы, стоявшие около меня, тихо тикали, и каждый удар напоминал мне, что время идет и драгоценные минуты навсегда уходят в прошлое.

Драгоценные минуты? Из-под крытой пальмовыми листьями крыши я мог видеть, как мужчины, удобно устроившись в тени лодочного сарая Ролонг, наслаждались навевающим дремоту теплом, бездумно болтали, ловя случайную муху или копрового клопа. Где же у них ощущение неотложности дел, упущенных возможностей, ускользающего времени? И почему я сейчас этого не ощущаю? Мы чудесно провели здесь время, и 10 ноября, день, когда нас увезут, казался неимоверно далеким. Здесь не было другого времени, кроме настоящего, а настоящее — это вечность!

Это дало моим мыслям другое направление. Вероятно, там, где дни и поколения сменяются, неизменно повторяя друг друга, прошлое и будущее имеют тенденцию слиться с настоящим, чтобы создать в воображении мир без времени. Ифалук имел прошлое, но за пределами одного поколения о нем мало говорили; у него есть будущее, но о нем тоже никто не беспокоился.

Я достал монографию об Ифалуке, написанную Барроузом и Спиро, и прочитал раздел «Внешние сношения». Несколько минут спустя пришел Яни, и мы пошли с ним к Тому и Тороману. Я особенно не стремился получить новые факты, так как Барроуз нашел немало их в песнях, легендах и человеческой памяти, а также в отчетах европейских путешественников. Скорее мне хотелось узнать, сохранилось ли чувство прошлого, то есть понимание истории" Ифалука, которая, казалось, всегда существовала в настоящем. Ведь мы сами нередко думали об Ифалуке как о нетронутом микрокосме, изолированном и самостоятельном, гордом и независимом, горизонт которого и есть граница бытия.

Надо признаться, что этот приятный ход мыслей был просто неверен. Даже у Ифалука существовали связи с внешним миром, хотя наши сведения о них, основанные только на материалах современных антропологов и более ранних исследованиях, очень отрывочны.

Никто не знает, сколько времени Ифалук был маленькой единицей «империи Яп»[57], как называют ее антропологи. Господствующее положение занимало япское селение Гатчепар, которое играло роль отца в семье населенных атоллов, раскинувшихся на необъятных голубых просторах от Япа до Трука. Далекая империя была непрочной: четырнадцать коралловых крупинок общей площадью меньше чем в дюжину квадратных миль на пространстве в двести тысяч квадратных миль открытого всем ветрам океана, причем только утлые каноэ и стойкие, выносливые люди связывали воедино эти разбросанные части. Удивительно то, что эта «империя» вообще когда-то возникла и составила единое целое. Ее коммуникации служили главным образом для того, чтобы направлять поток даров, дани и религиозных жертвоприношений от подчиненных островов к правящим вождям Гатчепара. Меньшие дары шли в обратном направлении. Внешнего контроля над чисто внутренними делами, по крайней мере на Ифалуке, не было.

В рамках «империи» действовала цепочка власти, передаточными звеньями которой были определенные семейные группы. Эта цепочка простиралась от Япа до атолла Улити, а оттуда по беспорядочным линиям сообщений достигала островов, расположенных далее к востоку. Приказы вождей Гатчепара с Япа сначала передавались на Улити, оттуда — на Волеаи и, наконец, на Ифалук, который в свою очередь сообщал их на Ламотрек — следующий атолл в цепи. О механизме действия всей системы мы узнали благодаря исследованиям антрополога Уильяма Лесса, который работал на Улити, и Теда Барроуза.

В прошлом через каждые два или три года большие парусные каноэ с удаленных атоллов собирались в огромной лагуне атолла Улити. Ифалук и большинство других атоллов посылали по одному каноэ, однако к середине XIX века четыре самых удаленных атолла империи доставляли свои дары только до Сатавала, который переправлял их дальше. Волеаи и Улити посылали по восемь каноэ, по одному от каждого наиболее крупного острова, входящего в их состав. Фаис, каноэ которого не имели парусов, вообще не посылал ни одного, так же как и остров Сорол, где искусство навигации было слабо развито или забыто. Флотилия из двадцати двух каноэ, нагруженных канатами, циновками из пандануса, кокосовым маслом, красивыми набедренными повязками и лакомствами, из кокоса, возглавляемая капитаном с Улити, направлялась на Яп. С Япа каноэ везли менее ценные дары: гребни, бамбук, красную куркуму и другие товары.

«Как и когда начались эти экспедиции по сбору дани?» — спрашивали мы ифалукцев. Они отвечали лишь неопределенным покачиванием головы. Существуют легенды, что первоначально Ифалук был заселен с Япа, но действительная история погребена в том забытом прошлом, которое на Ифалуке называют «до… до… до…». А современные исследования пока еще пролили мало света на происхождение и продолжительность существования «империи» Яп[58].

О других сторонах истории Ифалука нам рассказывают только его песни, увековечивающие деяния древних героев, таких как Маур и Маилиас, да отрывочные сообщения европейских исследователей и миссионеров, действовавших в западной части Каролинского архипелага. Датировке поддаются только последние.

Открытие Нового Света Колумбом в 1492 году и путешествие Васко да Гама вокруг мыса Доброй Надежды в Ост-Индию в 1497 году открыли перед Европой новые горизонты, и постепенно Запад начал захватывать весь мир. Вскоре европейцы добрались и до Океании. Фернан Магеллан пересек Тихий океан, открыл Марианские острова и в 1521 году погиб на Филиппинах. Однако один из кораблей этой экспедиции вернулся в Испанию, совершив первое кругосветное плавание. Курс Магеллана пролегал к северу от большинства островных групп южной части Тихого океана, за исключением Маркизских островов, и по удивительно неблагоприятному стечению обстоятельств на протяжении всего своего путешествия от Южной Америки до Гуама он натолкнулся только на два маленьких пустынных островка.

Между тем португальцы обосновались в Ост-Индии. Приблизительно в 1526 году, лет пять спустя после смерти Магеллана, португальский путешественник Дьогу да Роша вошел в Тихий океан с востока[59] и открыл острова, которые могли быть Япом и Улити или островами Палау. А затем две испанские экспедиции направились по пути Магеллана: одна из Испании под командой дона Гарсиа Хофре де Лойаса, а другая под руководством Альваро де Сааведра, по приказу Кортеса, из Закатулы (Мексика). Обе экспедиции, вероятно, видели Маршалловы острова, а Сааведра в 1528 году, возможно, обнаружил некоторые из Каролинских во время первой из двух неудачных попыток вернуться в Новый Свет.

Испанцы действовали на Гуаме и Филиппинах так же жестоко, как в Северной и Южной Америке, и в течение почти двух столетий Гуам имел значение только как порт для испанских галеонов, плавающих между Манилой и Новым Светом. Попытки новых открытий предпринимались лишь спорадически, но, вероятно, отдельные части Каролинского архипелага и островов Палау видели Вильялобос, Арельяно, Легаспи, Френсис Дрэйк, Менданья и Кирос, Шэпенхэм, Ласеано и Родригес между 1543 и 1696 годами. Трудно с уверенностью сказать, кто и какие острова заметил во время этих плаваний, так как координаты обнаруженных земель и их местные названия записывались лишь приблизительно или вообще не фиксировались. Название, данное адмиралом Ласеано Япу («Каролина», в честь Карла II Испанского), постепенно стало применяться ко всему Каролинскому архипелагу, главным образом потому, что никто не мог в этом районе отличить один остров от другого. Испанцам хватало хлопот, связанных с их американскими колониями и войнами в Европе. И хотя острова, расположенные южнее, стали уже известны, считалось рискованным для галеонов плавать в тех районах, а потому большинство кораблей пересекало Тихий океан по более северному пути. Итак, в течение долгого времени этими островами пренебрегали и почти о них забыли[60].

Интерес к клочкам земли, рассеянным в более южных океанских широтах, возродили иезуитские священники. В декабре 1696 года два каноэ с Фаиса пристали к острову Самар на Филиппинах. Тридцать пять человек на борту почти умирали с голоду, так как каноэ дрейфовали семьдесят дней. Путешественники пили дождевую воду и питались рыбой, которую им удавалось поймать. Патер Пауль Клайн составил с их слов список названий тридцати двух Каролинских островов, в котором впервые в западных сообщениях появляется название «Ифалук» (Ifaluc). Путешественники рассказали, что все перечисленные острова, кроме трех, густо заселены и находятся под властью верховного вождя на Ламурреке (Ламотрек), самом главном из островов. Патер Андре Серрано составил весьма приблизительную карту островов, основываясь на изображении, которое эти островитяне выложили камешками на песке. Карта была представлена папе Клименту XI, и он одобрил программу деятельности миссионеров на островах. Между 1697 и 1721 годами несколько испанских кораблей ходили на Каролинские острова и Палау. Небольшая группа, возглавляемая двумя священниками, была высажена на остров Сонсорол, но корабль не смог там стать на якорь и вынужден был его покинуть. Больше о корабле никогда не слышали, хотя время от времени предпринимались тщетные попытки миссионеров разыскать его. Читая эти старые отчеты, можно понять, что европейские корабли того времени были во власти стихий почти в такой же степени, как и каноэ островитян[61].

Новые сведения о западных Каролинах появляются в письме от 22 марта 1722 года иезуита Хуана Антонио Кантова к духовнику короля Испании. Этот священник находился на Гуаме, куда в середине июня 1721 года пришли два каноэ с Фаролепа. Пятнадцать мужчин, восемь женщин и семь детей направлялись на Волеаи, однако их суда отнесло далеко к северу. Островитяне были татуированы, в ушах сделаны проколы для цветов. Они собирались запастись продовольствием и возвратиться домой, но правитель Гуама задержал их, надеясь убедить взять с собой миссионеров. Кантова отнесся к мореходам дружелюбно; он выяснил у них много подробностей об островах, которые делились на пять провинций: 1) группа Трук; 2) острова между Труком и Улити; 3) район Улити — Фаис — Сорол; 4) остров Яп и 5) острова Палау. Из двадцати шести островов и рпфов второй провинции четырнадцать были плотно населены. Эта провинция включала такие «важные» атоллы, как Волеаи, Ламотрек, Сатавал, Ифалук, Эорипик и Фаролеп, причем главными островами были Волеаи и Ламотрек. На основе этой информации Кантова составил первую приемлемую карту Каролинских островов, и на протяжении почти столетия она едва ли была улучшена. Положение Ифалука по отношению к соседним островам обозначается на ней лишь приблизительно. Патер Кантова посетил Улити в 1722 и 1731 годах, причем во второй раз он высадился на берег с солдатами и пушкой. Едва испанский корабль, который доставил их туда, скрылся из виду, как жители Улити бросились на патера и его свиту и убили их. Слухи о жестоком обращении испанцев с жителями Гуама несомненно к тому времени распространились по Каролинским островам, поэтому на Улити не желали терпеть чужеземцев.

Этот случай положил конец попыткам испанцев предпринять что-либо по отношению к маленьким островам Каролинского архипелага. Если верить более позднему миссионерскому (протестантскому) отчету, патеры, «узнав об общей нищете островов и уверившись в том, что они никогда не будут полезны испанской монархии… покинули их, и с того времени ими полностью пренебрегали». Насколько мы можем судить, испанцы никогда не бывали на Ифалуке.

Европа по-настоящему открыла Тихий океан в XVIII веке. Исследователи развернули свои работы по всему обширному океану, и маршруты их плаваний образовали на карте густую паутину. Самым великим мореплавателем был капитан Кук, и, хотя поиски новых земель продолжались и позднее, к 1779 году — году, когда он умер, почтп все основные группы островов Тихого океана были открыты европейцами.

В термин «открытие» европейские исследователи и географы вкладывают особый смысл; честь открытия острова принадлежит тому, кто первым посещает его и дает его координаты или достаточно подробное описание. Поэтому, хотя на Каролинских островах островитяне жили на протяжении тысячелетий, считается, что большинство атоллов было «открыто» только в период с 1773 по 1828 год. Вслед за китобоями, морскими торговцами и искателями приключений на острова Тихого океана проникли первые протестантские миссионеры. Один из них, капитан Джеймс Уилсон, «нашел» Ифалук, само открытие которого было лишь случайным эпизодом во время его исторического путешествия.

Уилсон родился в Ньюкасле (Англия); он был самым младшим сыном в семье из девятнадцати человек. Юношей он плавал на корабле вместе со своим отцом-капитаном, принимал участие в битве при Банкер-Хилле[62] на стороне англичан. Он приобрел собственное судно и в торговле вовсе не искал мирных путей. Уилсон направился в Индию. Вскоре он стал доставлять контрабандное оружие и припасы через французскую линию блокады. Взятый в плен на побережье Мадраса вместе с полком шотландских горцев, он провел двадцать два месяца в цепях в крепости Хайдара Али[63], мусульманского союзника французов, где четверо из его пяти заключенных друзей умерли. После освобождения Уилсон снова занялся торговлей с Индией, наживая состояние, чтобы провести остаток дней на покое в Хэмпшире. Когда капитан вернулся на родину, ему было всего тридцать шесть лет.

Все это очень мало похоже на прошлое мпссионера. Уилсон никогда не был религиозным человеком; его друзья писали о нем в тот период как о «скептике», «деисте старой школы» и «принципиальном атеисте». Миссионер-баптист, с которым он возвращался в Англию, однажды заметил помощнику капитана, что «у него гораздо больше надежды обратить в христианство ласкаров[64], чем капитана Уилсона». Говорят даже, что Уилсон хвастал: «Я никогда еще не встречал священника, которого не смог бы за четверть часа поставить в тупик». Эта склонность к религиозным спорам его иг погубила.

В Хэмпшире он встретился с другим отставным моряком, неким капитаном Симсом. Набожный, но несколько косноязычный человек, Симс устал от напрасных попыток переспорить Уилсона и однажды вечером познакомил его с молодым священником Гриффеном из Портси. Разгорелась дискуссия. Капитан Симс незаметно удалился. Говорят, что разговор был долгим, позже он возобновился: Уилсон встретил достойного противника. Это был критический день в его жизни. В 1796 году он вернулся в лоно церкви. Лондонское миссионерское общество, основанное за год до этого, горело желанием обратить в христианство язычников. Один из основателей этого общества, доктор Хевейз, священник церкви Всех Святых в Олдвинкле, красноречиво провозглашал: «Поле перед нами необъятно. О, если бы мы могли войти в него через тысячу ворот, если бы каждая часть нашего тела стала языком, а каждый язык — трубой, чтобы возглашать радостную весть!». Оставалось только наметить место, откуда начинать, и Общество остановило свое внимание на островах Южных морей.

Когда Общество обратилось к добровольцам с призывом отправиться по следам капитана Кука, Джеймс Уилсон был первым. В июне за пять тысяч фунтов стерлингов было куплено судно «Дафф», и 10 августа 1796 года Уилсон вышел на нем из Темзы, имея на борту тридцать миссионеров-мужчин, шесть женщин, троих детей (младшему было только шестнадцать месяцев), помощника капитана и команду из двадцати человек. Полученный им приказ гласил: «Миссия должна направиться на Отахеите[65], острова Дружбы[66], Маркизские, Сандвичевы[67], Пелью[68]… насколько это может быть осуществимым и целесообразным»[69].

Путешествие продолжалось ровно два года. Они плыли на юг и восток, вокруг мыса Доброй Надежды и Южной Австралии, и наконец 6 марта 1797 года достигли Таити. (Фактически это, кажется, было 5 марта. Капитан Уилсон, вероятно, забыл, что при пересечении линии перемены дат с запада они выигрывали один день. В течение двадцати четырех лет после этого миссионерский календарь на Таити опережал на один день весь остальной мир). Высадив затем нескольких миссионеров на островах Тонга и Маркизских, Уилсон отправился к Палау через Каролинские острова.

На Каролинах Уилсон открыл пять островов. Сатавал остался в стороне, и 26 октября корабль остановился у Ламотрека, ужо давно известного по названию чудесного островка к востоку от Ифалука. Жители острова радушно встретили чужеземцев. Находившийся на борту швед Андрэ Линд попросил разрешения сойти на берег и остаться. Уилсон удовлетворил просьбу, высадил его, дав ему в подарок орудия труда и библию. Корабль продолжал свой путь, и на протяжении последующего столетия на некоторых картах Каролинских островов Ламотрек назывался Шведским островом.

Они прошли мимо Элато, и на следующий день, 27 октября 1797 года, с корабля увидели Ифалук. Уилсон никогда не знал о существовании этого атолла. На его карте был нанесен Изелук, но эта карта была немногим лучше оригинала, составленного Кантова, да и корабельный курс прокладывался не особенно точно. Он подумал, что открыл остров, не нанесенный еще на карту. Опубликованный отчет, представляющий собой выписку из вахтенного журнала «Даффа», чрезвычайно короток и содержит очень мало сведений:

«27-е. Около 10 часов утра мы увидели еще один низкий остров к юго-западу, и когда изменили курс, чтобы обойти его с юга, то с запада он выглядел как два отдельных острова, лежащих близко друг к другу; появилось много туземцев, и они торговали так же, как и другие. Одна вещь показалась нам особенно примечательной — то, что во время плавания среди этих островов мы не видели ни одной женщины; отсюда мы заключили, что мужчины на этом острове ревнивее, чем их восточные соседи, или больше ценят своих женщин; возможно, они когда-то сильно пострадали, защищая их от безнравственных посетителей. Координаты этих островов-братьев 74° 14' северной шпроты и 144° 50' восточной долготы. В четыре часа пополудни они находились на расстоянии двух лиг[70] на северо-восток».

Направляясь к западу, «Дафф» достиг Волеаи, где его встретило шестьдесят каноэ. Люди, как и на Ламотреке (и, по-видимому, на Ифалуке), очень хотели получить железо. Они предлагали кокосовые канаты, «такие же прочные, если не прочнее, чем наши конопляные канаты», за куски обручей старых бочек. Достойное поведение островитян произвело на Уилсона сильное впечатление; его поразило также качество выделки плетеных юбок и набедренных повязок. Отчет Уилсона так сильно напоминает наши впечатления от посещения Ифалука полтора века спустя, что мне делается не по себе, когда я его читаю. Продолжая плавание, «Дафф» с Палау пришел в Макао и наконец И июля 1798 года снова бросил якорь в Темзе[71]. Минуло почти тридцать лет, пока участники следующей экспедиции составили отчет о своем пребывании на Ифалуке.

Почти наверняка можно сказать, что были посетители, которые не делали никаких записей; отдельные китобойные суда, а может быть и торговые, изредка заглядывали сюда, чтобы раздобыть канаты, жемчужные раковины или трепангов для торговли с Китаем. Вероятно, такие визиты были немногочисленны и непродолжительны, и Ифалук избежал насилия и разорения, которые испытали в связи с наплывом китобоев острова Понапе и Кусаиэ, а также архипелаги Полинезии. Есть основания предполагать, что в этот период контакты с чужеземцами чаще всего происходили в результате путешествий, совершаемых самими островитянами на каноэ.

Конечно, во времена Уилсона железо было хорошо известно и пользовалось большим спросом в западной части Каролинского архипелага, поэтому мне казалось, что Том и Тороман могли знать предания о том, как железо впервые появилось на острове. Я не ошибся, но на вопрос «когда» ответ получить было невозможно. Тороман твердил: «мошуа, мошуа», что означало «давным-давно» или «когда-то». На Ифалуке впервые услышали о железе от людей с соседних островов. Полагают, что этот чудесный материал попал на Ифалук с Гуама, расположенного в четырехстах милях к северу.

Каноэ с Ифалука посещали Гуам. Том не знал подробностей, но добавил с гордостью, что и сам может туда доплыть. Вполне вероятно, что это не похвальба, так как Том считается самым лучшим мореплавателем на атолле. Когда каноэ однажды вернулись, привезя с собой кое-какие железные орудия, Ифалук сделал свой первый шаг вперед из «века раковин». Этот шаг был невелик, так как по крайней мере через сто лет, в 1909 году, сообщалось, что все тесла, которыми пользовались местные жители, все еще были сделаны из раковин, хотя некоторые сверла имели железные наконечники.

Есть и другие рассказы о торговых плаваниях микронезийцев; один из самых интересных записал поэт и натуралист Адельберт Шамиссо, который в 1815–1817 годах сопровождал русского мореплавателя Коцебу в плавании по Тихому океану[72]. Корабль Коцебу «Рюрик» не исследовал Каролинских островов, но на Гуаме Шамиссо собрал сведения о западной частп этого архипелага у какого-то испанца по имени дон Луис де Торрес, который там бывал. По словам Торреса, жители Каролинских островов в XVIII веке знали о Гуаме только из старинных несен и легенд. Затем в 1788 году великий мореплаватель с Каролинских островов по имени Луито снова открыл путь к Гуаму. Он прибыл на двух каноэ, был хорошо принят испанцами, вернулся домой и в 1789 году снова пришел сюда уже с четырьмя каноэ. Он попросил разрешения правителя приезжать каждый год. Согласие было получено, однако на обратном пути в 1789 году все четыре каноэ Луито погибли, после чего путешествия прекратились. В 1804 году Торрес посетил Каролинские острова и высадился на Волеаи. Здесь он узнал, что путешествия были прерваны потому, что каноэ Луито не вернулись и островитяне подозревали предательство. Торрес упросил главного мореплавателя Волеаи нарисовать ему карту западной части архипелага и сказал местным жителям, что на Гуаме им будут рады. Торговые плавания возобновились, причем в еще более широких масштабах. Каноэ с Волеаи, Сатавала и других соседних островов (в том числе, вероятно, и с Ифалука) каждый год в апреле собирались у Ламотрека и отправлялись на Гуам. Путешествие при попутном ветре обычно продолжалось пять дней; два дня плыли от Ламотрека до Фаю (Западный Фаю — необитаемый остров, который до сегодняшнего дня посещают ифалукцы), а остальные три дня — от Фаю до Гуама. В 1814 году ламотрекский флот, прибывший на Гуам, состоял из восемнадцати каноэ; островитяне меняли каноэ, раковины и всякие диковинки на железо, стеклянные бусы, одежду и другие предметы.

Этот рассказ служит веским опровержением широко распространенного мнения о том, что «цивилизованный человек» всегда борет в свои руки инициативу торговли с «отсталыми» народами. Он подтверждает также сообщения, полученные на век раньше иезуитами Клайном и Кантовой о господствующем положении Ламотрека и Волеаи, расположенных по обеим сторонам Ифалука. Тот факт, что каролинцы знали о Гуаме из песен и легенд, но не посещали его, дает возможность предположить, что в течение предыдущего столетия островитяне избегали контакта с Гуамом потому, что до них дошел слух о жестокости испанцев. В этих, да и в любых других ранних сообщениях нет упоминания о каких-либо регулярных связях группы Волеаи — Ламотрек с Япом и Улити или о каком-нибудь влиянии Япа. Возможно, что империя Яп не была еще образована, однако запутанность социальных отношений внутри империи дает основание предполагать наличие целой системы обычаев, складывавшихся в течение долгого периода.

После Уилсона сведения об Ифалуке оставил русский корвет «Сенявин», капитаном которого был Федор Литке. Это было путешествие вокруг света с остановками в Русской Америке[73], на Камчатке и в Микронезии. Барон фон Киттлиц, один из трех натуралистов, путешествовавших на борту этого корабля, оставил небольшое описание атолла[74], но более полный рассказ о посещении есть в отчете самого Литке. Он относится к апрелю 1828 года.

«Удаляясь к югу до широты 7° 20', легли мы на запад. В этой широте лежат вильсоновы Два острова, в которых мы теперь, по всем соображениям, не сомневались найти группу Ифалук, в чем и не ошиблись. Мы ее осматривали 22 марта. Она состоит не из двух, а из четырех островов, именно Ифалук, Моай, Элла и Фарарик, лежащих, как обыкновенно, в рифе, образующем лагуну до 5 миль в окружности. Группа эта населена относительно лучше других. Покуда мы в ожидании полуденных наблюдений лежали в дрейфе под ветром ее, нас окружало до 25 лодок, в которых круглым счетом было до 100 человек островитян, отличавшихся, если не внешним видом, то по крайней мере шумливостью, от всех каролинцев, доселе нам известных. Все хотели на судно, так что их силой должно было отгонять; все просили есть; все предлагали на продажу раковины, ткани и даже лодки и очень умели соблюдать во всем свою выгоду, наконец они обнаружили качество, к которому мы свидетельством Вильсона и некоторых китоловных шкиперов были уже приготовлены: один смельчак, выхватив из бортовой планки большой железный гвоздь (кофель-нагель), пустился с ним вплавь. В это время был на судне главный старшина группы; я объявил ему арест, покуда украденное не будет возвращено. Старик очень струсил; но все другие оставались покойны, уверяя, что гвоздь сейчас будет возвращен; и действительно, один старшина отыскал его на лодках и доставил, разумеется, требуя за услугу свою топор.

Покуда это происходило и я подарками старался успокоить старика-тамола, другой повторил тот же подвиг и уплыл с кормы, но через несколько минут через посредство тех же старшин должен был явиться сам с покражей. Этому хотелось мне для примера другим дать несколько ударов линьком, однако бедняк был и без того в таком страхе, что я его отпустил, и он, нимало не мешкая, убрался в свою лодку, покуда мы еще не одумались.

Нам по обыкновению стоило немалого труда спровадить честью гостей своих. Оставив их, пошли мы на W к группе Улеа и Улеай (Тринадцать островов Вильсона), которую и увидели к вечеру»[75].

Рассказ Литке о «бойком поведении» этих островитян дает возможность предположить, что ифалукцы тогда еще не страдали от европейцев, а визиты кораблей были так редки, что предосторожности, церемониал и нормы поведения по отношению к ним еще не выработались. Воровство не характерно для современного Ифалука, как, вероятно, и Ифалука времен Литке; просто местные жители не могли устоять перед искушением при виде невообразимого богатства, не хотели упустить благоприятной возможности и не ожидали наказания. Спутник Литке, ученый К. Мертенс, писал: «На всех посещенных нами низменных Каролинских островах мы находили тот же народ, то же гостеприимство и ту же приветливость, даже ту же веселость, которая составляет характерную черту этих островитян. Но пи на одном острове мы не встречали распутных нравов, которые полагают господствующими на всех островах Великого океана. Дальние странствия, предпринимаемые островитянами, их частые посещения своих соседей, даже европейских колоний, не изменили нисколько замечательной чистоты нравов их и не возродили в них желания присваивать себе незаконным образом достояние другого. Можно подумать, что дух торговли, их одушевляющий, рано научил их не посягать у других на то, что сами приобретали только трудом и чему знают настоящую цену»[76].

В то же время в отчете фон Киттлица, орнитолога экспедиции Литке, говорится о том, что ифалукцы вели себя довольно бесцеремонно. Киттлиц пишет об «очень выносливых людях, которые показали себя едва ли с лучшей стороны. Они не только проявили себя очень корыстными в торговых делах, но… отдельные попытки воровства… подтвердили недобрые слухи об этих маленьких островках, распространенные еще раньше китобоями». Если эти сведения правильны, то поведение ифалукцев по отношению к приезжающим за последнее столетие значительно улучшилось.

Наконец Ифалук занял принадлежащее ему место на карте архипелага. Долгота, определенная Литке (215° 29' 8'' западной долготы, что мы бы теперь обозначили как 144° 30' 52'' восточной долготы), значительно точнее указанной Вильсоном. Отныне любой, кто владел судном, знанием основ навигации и здравым смыслом, мог найти Ифалук. Ио очень немногие удовлетворяли этим условиям, и еще меньшее число людей оставили об Ифалуке ка-кие-либо сведения. Заслуживший дурную славу английский капитан Эндрью Чейн, которого за изнасилование позднее казнили палауанцы, в 1844 году побывал недолго на Ифалуке и сообщил, что рифы покрыты первоклассными трепангами (их и сейчас много). «Его величество» Д. Д. О’Кифи, американец ирландского происхождения, прославившийся тем, что доставлял огромные, как колесо телеги, каменные деньги с Палау на Яп[77], торговал в этом районе, и старики помнят, что когда-то слышали рассказы о посещениях им Ифалука. В марте 1875 года английская торговая шхуна «Рупак» по пути из Сингапура зашла на Эвалонк (конечно, это искаженное Эвалук). Несколько каноэ вышли навстречу, и корабль обменял табак на летающих рыб. Мистер Скиннер, совладелец судна, заметил, что люди здесь «высокие, красивые и светлокожие, тела их сплошь покрыты татуировкой, а одежда точно такая же, как у жителей Уллеаи {Волеаи}».

Таких случайных контактов было немного. Ифалук не имел каких-нибудь особенно привлекательных черт, и то, что он не был изолирован от других островов, являлось своего рода защитой. Не далеко отсюда располагались более крупные и более богатые острова, где и сосредоточилась почти вся торговля с чужеземцами, изредка посещавшими этот район. Ифалук, попросту говоря, оставили в покое, а те немногие случайные посетители, о которых упоминалось выше, почти не оставили следа в жизни атолла и его людей.

Между тем в далекой Европе новая группа людей начала проявлять интерес к западной части Тихого океана. Это были немецкие торговые короли. За десятки лет до того как произошло объединение Германии, немецкие торговцы и плантаторы начали проникать на Маршалловы острова. Они построили там склады и вырубили леса, чтобы получить возможность выращивать кокосовые пальмы ровными рядами. Большинство новопришельцев были или вскоре стали агентами германских компаний, объединившихся позднее в «Компанию Джалуит», ответвление торговой империи Годфруа, держателем акций которой был князь Отто фон Бисмарк. Поскольку других западных претендентов было мало, немецкие агенты стали фактическими правителями наиболее крупных островов. Затем они распространили свою власть на острова Гилберта и Эллиса, а также на восточную часть Каролинского архипелага.

Официально Каролины все еще принадлежали Испании, однако ее влияние на Тихом океане стало ослабевать. На протяжении второй половины XIX века германские купцы проникли и в западную часть Каролинского архипелага; именно в это время ифалукцы приобщились к курению табака. Затем там появились англичане и японцы, и только тогда Испания сделала несколько вялых попыток защитить свои интересы. Испанская канонерка приблизительно в 1874 году подошла к атоллу Волеаи, сорвала флаг, поднятый английским торговцем, водрузила испанское знамя и, прежде чем уйти, уничтожила много хлебных деревьев и кокосовых пальм, чтобы наказать и запугать местных жителей. Не успела канонерка скрыться из виду, как жители сожгли знамя и убили лоцмана-островитянина, который провел испанское судно к берегу.

После франко-прусской войны произошло объединение Германии. И когда новое государство приступило к территориальным захватам на Тихом океане, торговцы уже подготовили там почву для создания колониальной империи. Экспансия шла быстро. Испанские Каролины были взяты в клещи с юга и востока. Архипелаг Бисмарка и часть Повой Гвинеи перешли к немцам в 1884–1885 годах, за ними скоро последовали Соломоновы и Маршалловы острова; еще позднее германские интересы распространились на Самоа. Неизбежно усилилось немецкое проникновение и на Каролинские острова. Возле Япа едва не произошло сражения между военно-морскими силами Испании и Германии. Арбитром в этом споре выступил папа Лев XIII, который в 1885 году подтвердил испанский суверенитет над Каролинским архипелагом, но предоставил англичанам и немцам право свободной торговли на этих островах. Вскоре положение испанцев стало еще более затруднительным в связи с восстаниями на Япе и Понапе.

Конец наступил в 1899 году. После испано-американской войны испанцы вынуждены были отказаться от своих последних владений на Тихом океане. Гуам и Филиппины стали военной добычей США, а немцы купили остальную часть Марианских островов, Палау и Каролинские острова за шестнадцать миллионов восемьсот десять тысяч марок (четыре с половиной миллиона долларов).

Для Ифалука эти события означали начало «немецкой эры». Со свойственной им педантичностью немцы стали добиваться того, чтобы их тихоокеанская империя не только возмещала выделяемые для нее средства, но и приносила доход. На атоллах Каролинского архипелага немцам нужны были порядок, копра, фосфаты и рабочие руки. Порядок в социальном и политическом смысле на Ифалуке уже существовал, но немцам требовалась еще и геометрическая упорядоченность. Однажды Яни случайно упомянул об этом, когда мы проходили мимо заброшенного участка в лесу.

«Теперь все живут около лагуны, — сказал он, указывая на фундамент старинной постройки. — Не то что раньше. Раньше жили повсюду. И дома тогда не стояли так близко друг к другу. Между ними росло больше деревьев и не было больших дорог».

Раньше ифалукцы тоже жили деревнями, но по распоряжению немцев все дома были сконцентрированы в определенных местах. Полоска земли вдоль берега лагуны была приведена в порядок, очищена от подлеска и стала содержаться в чистоте. Тропинку вдоль лагуны расширили, выпрямили и обложили по бокам коралловыми обломками; следовало бы называть ее «Ифалук-штрассе». Итак, именно благодаря немцам населенные места стали похожи на парки, появились широкие дороги и началась регулярная очистка атолла.

К концу века на Ифалуке поселились чужеземцы — европеец по имени Сау и один или несколько японцев. Периодически на остров наведывались немецкие корабли для приобретения копры в обмен на табак и другие товары. И время от времени приезжали немецкие вербовщики.

Насильственный увоз людей был процветающим промыслом в Океании в XIX веке и в несколько измененной форме продолжался до середины XX. Немцам нужны были люди для работы на копровых плантациях архипелага Самоа, а также рабочие для добывания фосфатов на Фаисе и Палау. Нужное число добровольцев редко удавалось набрать, а потому многих увозили силой. Том, который некоторое время работал на немецкой шхуне, вспоминал о вербовщиках как о людях с белой кожей и узловатыми мышцами. О них рассказывается в ифалукской песне, записанной на магнитофон и переведенной Барроузом:

Среди немецких колониальных чиновников встречались, конечно, и образованные люди, а правительство, скорее, стремилось сделать из атоллов постоянный источник дохода, чем грабить ради однократной добычи. Один из чиновников, живший на Япе, писал статьи о людях и местах, которые он наблюдал, и, наконец, была организована научная экспедиция на Каролинские острова.

Эрнст Зарферт, двадцатисемилетний антрополог экспедиции, высадился на Ифалуке 5 ноября 1909 года, уехал 17 ноября. Заметки, сделанные за время его двенадцатидневного пребывания, служат для нас первым источником сведений о культуре Ифалука. Они затрагивают много вопросов, подробно изученных позднее Барроузом. В них встречается несколько знакомых нам имен, если я правильно понимаю фонетику Зарферта. Фаголиер был тогда «взрослым сыном», а Маролигар — пятилетним парнишкой[78].

Зарферт прибыл сюда всего через два с половиной года после тайфуна — самого страшного за всю сохранившуюся в памяти островитян историю Ифалука. Тайфун свирепствовал 27 и 28 марта 1907 года, и воспоминания о нем ярки и по сей день. Том и Торомаи часто говорили о нем. Первые порывы ветра налетели с северо-востока, образуя смерчи, белые от пены вздувшегося моря. Деревья вырывало с корнем, но никто не погиб во время первой волны. Когда центр шторма прошел над атоллом, ветры стихли и настало временное затишье. Затем все началось сначала, и вот тогда-то штормовые ветры, яростно рвавшиеся с юга, и причинили страшные разрушения. Небо потемнело, а несущийся поток воздуха ударил по Ифалуку, как гигантский кулак. Море вздымалось горами. Огромные, выше пальм, волны налетали на Эллу и Фалалап, перекатывали большие куски живых рифов через флеты. Водяные горы, обрушившиеся на Фалалап, убили тридцать четыре человека, а выброшенные на остров огромные акулы барахтались в бволе. На Фаларике сильно пострадали деревни и леса, но погиб только один человек. Том не без юмора рассказал о том, как несколько дам во время наводнения потеряли свои юбки. В отчете немецкой экспедиции рассказывается о состоянии Ифалука через два с половиной года после шторма; много сломанных стволов больших деревьев торчало из низких зарослей, а огромные кокосовые пальмы рядами лежали на земле. Именно этот шторм окончательно соединил островок Майа с северной оконечностью Фаларика. Во время визита Зарферта пищи на атолле еще не хватало, и некоторые островитяне все еще жили на соседних атоллах.

В период немецкого господства на Каролинские острова стало прибывать все больше и больше японцев. Многие из них были наняты немецкими компаниями, другие занимались рыбной ловлей. Вскоре японцы образовали самую большую иностранную колонию на островах. Когда началась первая мировая война, японцы поспешили «освободить» немцев от их островной империи. Смена владельца была санкционирована договором и мандатом в 1921 году[79].

Следующая четверть столетия была свидетельницей радикальных перемен, ибо Япония эксплуатировала ресурсы Микронезии в беспрецедентных масштабах. Больше всего внимания уделялось возвышенным плодородным островам Марианского и Каролинского архипелагов, однако японцы не пренебрегали и самыми маленькими атоллами. Постепенно занавес из пальмовых листьев опустился над этой областью, закрыв ее от глаз всего мира.

Шло время. На Ифалуке появлялось все больше японцев, но их визиты так и не стали частым явлением. Торговые суда приходили сюда за копрой и доставляли островитянам товары, в которых они действительно нуждались: ножи для вырубки кустарника, тесла, красные и черные анилиновые краски, стальные рыболовные крючки, румяна, небольшие хлопчатобумажные рыболовные сети и отрезы тканей. В деревне Рауау было создано нечто вроде маленького магазина, но открывался он только тогда, когда японские суда бросали якорь у острова. Его следов сегодня не найти.

Тогда здесь появились первые противомоскитные сетки. Это были очень грубые, непрозрачные пологи из дешевой кисеи, которые вместе с москитами не пропускали и воздух; тем не менее их сочли изобретением, по значимости равным стальным теслам. И кроме того (как однажды бесстрастно заметил Яни, усердно разглядывая верхушки деревьев), для супружеских пар, живущих в многонаселенных домах, они явно имели некоторое преимущество по сравнению с прозрачными американскими сетками. Потом он многозначительно посмотрел на меня и скорчился от смеха (тонкостью юмора он не отличался).

Японцы сделали несколько попыток обеспечить своих подопечных на атолле медицинским обслуживанием. Дважды во время эпидемий тридцатых годов сюда приходили их корабли. Островитянам сделали прививки и уколы. Уколы произвели огромное впечатление. Ведь их делала медсестра, а большинство ифалукцев впервые видели женщину с Запада! Как и в период немецкого господства, на Ифалук наведывались вербовщики[80], и многие мужчины среднего возраста добывали фосфаты на Фаисе и Палау. Некоторых мальчиков увезли на Яп в японские школы, где их обучали новому микронезийскому лингва-франка[81]. Там побывали Яни и некоторые другие наши друзья. Они рассказывали, что учитель был злой и напыщенный маленький человек, который бил их по рукам линейкой, но, кажется, никто не жалел, что провел некоторое время в школе. Только жители Япа возражали против такого баловства находившихся у них в подчинении «провинциалов»[82].

Путешествия на каноэ при японцах почти совсем прекратились. Новые хозяева запретили дальние плавания под парусами, однако не возражали против поездок на борту японских судов. Была сделана попытка увеличить производство копры, и на Ифалук прислали молодого японского агронома, чтобы выяснить, что можно сделать. Незадолго до начала войны он руководил расчисткой части территории Эллы под плантацию кокосовых пальм, но пальмы так никогда и не были посажены. По рассказам Яни, этот агроном был приветлив и легко сходился с людьми. Он научился сносно говорить на местном языке, легко сблизился с молодыми парнями, назначал свидания незамужним дамам, короче говоря, нашел путь к сердцам этих людей и, возможно, оставил здесь после себя потомство.

Когда разразилась война с Америкой, в жизни островитян вначале не произошло сколько-нибудь значительных изменений. Путешествия на каноэ запретили совсем, а агроном уехал. На атолле Волеаи построили взлетно-посадочную площадку, и иногда над островами пролетали случайные самолеты. Однажды какой-то шутник назвал вездесущих ифалукских мух «местными аэропланами». Визиты японцев становились все более редкими и наконец совсем прекратились; последними рейсами были увезены на Яп многие молодые парни.

Война фактически обошла Ифалук. Лишь однажды какой-то американский морской летчик дал пулеметную очередь по атоллу, очевидно приняв его за Волеаи. Никто не пострадал, только почтенный Уолпаитик, возившийся в это время с рыболовными ловушками в лагуне, со страху чуть было не потерял набедренную повязку.

На Япе же все было но-другому. В сознании местных жителей Америка ассоциировалась с ревущими самолетами и взрывающимися бомбами. Мужчин здесь заставляли строить блиндажи, закапывать воронки на взлетных дорожках; им приходилось выпрашивать пищу. Правда, они особенно не обижались. Ведь японские хозяева сами много работали и часто тоже ходили голодными. Несколько ифалукцев, находившихся на Япе, погибли от американских бомб и нуль, но и это вспоминается без горечи. Я думаю, что островитяне чувствовали себя карликами, ставшими свидетелями битвы гигантов и случайно пострадавшими на поле брани.

И вот война окончилась. Эго было началом нового периода в истории Ифалука — «мериканского времени».

Большие корабли флота победителей репатриировали мужчин с Япа. Самое сильное впечатление у Яни от обратного пути на родину после многих месяцев голодовки было связано с неимоверным количеством пищи на корабле. Хорошо было снова оказаться дома, и весь остров радовался. Пришли новые корабли. На Ифалук привезли флаг, всем сделали серию уколов, возобновилась торговля. Островитяне прочитали бумагу, рассказывающую о новом повелителе и внушающую надежду на лучшие времена.

Глава XIV Рыбы и ящерицы

Я вычеркнул еще один день и перелистал странички календаря. Не будь его, на Ифалуке ход времени был бы неощутимым. Маленькие квадратики точно отсчитывали недели и дни. Мы произвели оценку проделанной работы. Теперь перед нами встал вопрос, что нам необходимо делать и как лучше использовать остаток времени.

Антропологическая часть плана в целом могла считаться выполненной. Мы с Яни еще продолжали изучать пищевой рацион семей, вели учет рыбных уловов, но основная часть работы уже была проделана. Географической среде тоже было уделено достаточно времени. Пожалуй, вездесущие ящерицы и земляные крабы остались малоизученными. Наблюдение за ними было включено в план будущих работ. Море… Здесь число проблем казалось бесконечным. Мы потратили немало дней, исследуя лагуну; бродили по рифам, изучали профили дна.

Важным объектом исследования должны были стать рыбы. У нас было только частичное представление о подводном мире «плавников и чешуи» на Ифалуке. Рыбы были страстью ихтиолога Боба Рофена.

Мне жаль людей, не имеющих всеподавляющего интереса к какой-либо, хотя бы одной, проблеме из сферы природы или общества — пусть это будут прекрасные дамы, морские ежи, политика или почтовые марки. У Боба действительно была страсть — страсть к рыбам.

Боб получил степень доктора в Стэнфордском университете, научном центре изучения рыб. Перед Рофеном стояла задача собрать образцы рыб и сведения о них. Мысленно он уже составил себе план многотомного труда с цветными иллюстрациями о рыбах западных тропиков Тихого океана.

Решить эту задачу на Ифалуке было легче, чем некоторые другие. Однажды, вскоре после приезда, Боб показал ифалукцам огромный том о морских рыбах Южной Африки и подробно объяснил нм свой замысел.

Молодые люди осторожно переворачивали страницы, зачарованные цветными картинками. Они восторгались, узнавая некоторые виды рыб, поражались никогда не виданными.

Боб привез гору снаряжения, в котором было все, что создано за тысячелетие изобретательным умом человека, чтобы перехитрить рыбу, поймать ее и положить на блюдо.

Крючки для всех рыб, от малька до акулы, и разные лесы, от нейлоновых ниток до бечевы. Были и сети всех видов, правда ни одна не была так велика, как ифалукский невод, достигающий иногда полмили в длину.

Затем следовали гарпуны: простые гавайские метательные гарпуны, выбрасываемые через полую трубку; французские ружья-самострелы для подводной охоты с тугими резиновыми тетивами, которые оттягивались к уху, как у английского лука; а дальше — смертоносное оружие, выталкивающее свой снаряд сжатым углекислым газом.

Самым эффективным оружием в арсенале Рофена был яд ротенон. Не хватало только траловой сети и динамита. Казалось, рыбе Ифалука грозит массовое истребление, но этот вывод был бы ошибочным, потому что рыба за долгое время тоже научилась избегать рыбака.

В запасах Боба имелся формалин для бальзамирования рыб, жестяные банки и машинка для закупоривания их, большие, стальные цилиндры и целый акр марли (для завертывания каждой рыбы). Мы с Тедом Байером привезли акваланг с баллонами сжатого воздуха.

Маролигар прикомандировал к Бобу бригаду рыболовов. Бакал занял в ней привилегированное место. Работая в Фан Папе, он приобрел хорошее знание английского языка. Его старая должность «подручного» перешла к молодому Тачивелигару (между прочим, Тачи гораздо лучше справлялся с котелками и сковородками). Вместе с Бакалом в бригаду пришел Тачим, его сосед из хозяйства Соумат и старый товарищ. Третьим рыболовом был Тевас (Теваджилиаро), высокий светлокожий юноша с Фалалапа.

Первую большую операцию по ловле рыб с помощью яда Боб произвел на наветренном рифе, за Фалариком, как раз напротив дома. В то утро мы с Яни наносили на карту места произрастания морских водорослей. Боб и его команда, с развевающимися рыболовными сачками на длинных палках, под звон жестяных банок пробирались сквозь темно-зеленые заросли, направляясь к пляжу.

Боб приготовил ротенон: подлил немного воды в сухой коричневый порошок, замесил, получилась тестообразная масса. Помощники разбросали ее маленькими кусками на небольшом участке внешней плоской части рифа и стали наблюдать за замутненными водами.

Ротенон приготовляется из корней дерриса (derris) и других растений. Издавна он употреблялся туземными народами как яд против рыб и насекомых. Современная техника только немного очистила вещество. Ротенон вызывает у рыб сужение мелких кровеносных сосудов в жабрах, нарушая кровообращение на участке, где происходит процесс дыхания. Задыхающаяся рыба мечется и выпрыгивает из воды. Погибая, она всплывает на поверхность или уносится течением по дну.

Яд подействовал быстро. Через несколько минут Боб и ого компания, возбужденно крича и смеясь, уже подхватывали в сачки мечущуюся рыбу. На шум прибежали и другие островитяне. Скоро на отмели уже барахталось человек двадцать.

Яни не мог оставаться спокойным. Яркая, полуоглушенная рыба-попугай, как безумная, промчалась мимо нас, пытаясь перескочить через край рифа. Яд постепенно распространился, и на пашем участке тоже появились прыгающие маленькие рыбки.

Мы ушли на более глубокое место плоской части рифа. Переворачивая коралловые глыбы, мы доставали застрявших под ними рыб. Дно было устлано маленькими рыбками. Приподняв большой обломок рифа, освободили огромную коричневую мурену. Сверкая открытой зубастой пастью, извиваясь, она отпрянула в сторону.

Скоро все банки доверху наполнились рыбой самых разных оттенков. Боб был доволен уловом. Излишки рыбы он отдал своим помощникам.

Помощники Боба с удивительной быстротой освоили по-вые виды работы: научились консервировать рыб, готовить горючее и запускать подвесной мотор. Нередко ифалукцы одни отправлялись на «Вате» в море, в то время как Боб, оставшись дома, сортировал рыбу по образцам, маркировал и упаковывал все увеличивающуюся коллекцию. В таких случаях ифалукцы выбирали районы, где наряду с диковинными рыбами, которые так радовали Боба, можно было поймать и обычных на обед.

Однако эти «диковинки» совсем не были редкими. Казалось, рифы были начинены ими. Некоторые виды рыб, такие, как рыбы-попугаи, губаны с клювообразными челюстями, которыми они легко могут откусывать кораллы и морские водоросли, и длинноносые рыбы-бабочки, поражали своей яркой окраской и удивительным рисунком. Другие отличались невероятной формой. Глубоко в песок зарывались кроваво-красные червеобразные угри двухфутовой длины, толщиной не более карандаша; встречались топкие сарганы с остроконечными клювами и короткие маленькие рыбы-клоуны с плавниками, напоминающими лапки, при помощи которых они ползают в укрытых местах. Некоторые виды рыб хорошо защищены. У рыб-хирургов есть маленькие острые косточки, расположенные у основания хвоста, которые могут внезапно высовываться подобно лезвиям складных ножей. Рыбы-собаки, раздуваясь, превращаются в колючие шары. Толстые, медлительные спинороги имеют большую спинную иглу.

К самым удивительным рыбам относятся такие, которые живут внутри других организмов, например морских огурцов. Огромный огурец Thelenota, как и большое число родственных ему организмов, использует заднюю часть кишечника в качестве своеобразного дыхательного органа. Мускулы всасывают воду в анальное отверстие и прямую кишку, а потом в две сложно устроенные дыхательные трубочки, где она задерживается и затем резкой струей выбрасывается наружу. Вся система работает как водяное легкое, вдыхающее и выдыхающее морскую воду. Благодаря постоянным промываниям прямая кишка содержится в идеальной чистоте. Тоненькая рыбка фиерасфер проживает внутри этой пульсирующей полости, периодически выходя оттуда.

Тед Байер обнаружил рыбу того же вида, живущую в морской звезде. Этот вид звезд по форме напоминает больше пятиконечную подушку. Тед собрал их несколько штук. Когда он вскрыл первую, из надреза вдруг выскользнула пухлая светлая рыбка Carapus. В практике Теда встречались такие случаи (так, например, в Culcita из Новой Гвинеи он тоже обнаружил рыбку). Рофен же чуть не сошел с ума. Немедленно были вскрыты остальные звезды. В некоторых тоже оказались рыбки, которых мы законсервировали для коллекции.

Симбиоз разных видов организмов всегда интересовал нас, и поэтому хотелось подробно изучить природу этой рыбешки. Чем она питается? Имеет ли возможность выходить из звезды? Как и на каком этапе жизни она вселяется в нее? Если в морской звезде живет только одна рыбка, то как она размножается? Этого мы так и не узнали.

Как класс, костистые рыбы служат прекрасным примером того явления, которое биологи называют «приспособительное распространение». Потомки древних костистых рыб медленно изменялись, принимая различные формы. Расселяясь в различных средах, они были вынуждены приспосабливаться к новым условиям жизни. Результатом этого веерообразного распространения в пространстве и времени является великое множество видов, обладающих самыми разнообразными способами приспособления: необыкновенным размером, формой, цветом и так далее. Многие виды хищных рыб обладают острыми зубами, некоторые имеют тупые пластинки для раздавливания моллюсков и кораллов. У одних рыб на жабрах есть тонкие фильтры-щетинки. Другие разновидности рыб питаются растительной пищей или взвесью и превосходно к этому приспособлены. Одни рыбы зарываются в норы, другие лежат на дне, третьи прячутся в щелях скал и рифов. Огромное число рыб плавает более или менее свободно в воде, причем каждый вид стремится оставаться на участке, ограниченном определенным типом среды.

Все эти виды рыб приспособлены к своему собственному, индивидуальному экологическому комплексу, то есть ведут совершенно определенный образ жизни при строго специфических внешних условиях. Такая приспособляемость вознаграждается большей способностью выживать при данных условиях, однако здесь также есть и опасность — быстрое вымирание при изменении условии внешней среды.

Рыбы, собранные Бобом, были сравнительно мелкого размера. Правда, в рыбью сеть попалось несколько молодых акул. Я не терял надежды, что Боб поймает еще экземпляр, который не поместится в цилиндр емкостью пятьдесят пять галлонов. Это не было вопросом спорта или науки, мне просто хотелось посмотреть, что Боб будет делать с такой рыбиной. Конечно, крупные рыбы водились здесь. Мы видели нескольких в судоходном канале и за рифами. Кроме того, Яни рассказывал нам о больших таияу.

Все началось с того, что однажды вечером Арноу (он тогда еще был с нами) рассказал историю о рыбине, в пасти которой мог поместиться человек, во всяком случае полчеловека. На островах Тихого океана, от Таити до Индонезии, живут легенды о такой рыбине, и Арноу поставил себе целью найти ее. Боб не сомневался, что в легендах говорилось об огромном каменном окуне или родственной ему рыбе.

Яни, вступивший в разговор, сказал, что на Ифалуке тоже ходят легенды о большой рыбине. И более того! Она водится здесь. Яни сообщил, что на острове ее называют таияу. В большинстве своем таияу безобидны. Но островитянам встречалось настоящее чудовище.

Теперь рассказ Арноу стал ближе к действительности. Зачарованные, мы продолжали слушать Яни.

Большая таияу живет с наружной стороны рифа, к югу от маленького острова Элангалап. Здесь риф, как огромная отвесная подводная скала, круто обрывается в бездну. В скале много мрачных пещер, в них-то и скрывается таияу. Эта рыба не такая свирепая, как акула. Обычно она медленно плавает или почти неподвижно стоит у входа в свое пещерное жилище. Людей она не беспокоит. Они ее тоже не трогают.

Что пугает людей, продолжал Яни, так это размеры рыбины и особенно величина ее пасти, около двух футов в поперечнике. Когда она открыта, все, что находится поблизости, просто всасывается внутрь нее. Рыбаки с Элангалапа видели, как рыба проглотила небольшую морскую черепаху. Правда, никто из ифалукцев не попал в пасть к чудовищу, но такое случалось на других островах. Даже эти медлительные рыбы, если они достаточно велики и любопытны, могут быть опасными для неосторожного пловца.

Спустя несколько дней рыбаки увидели в лагуне огромную таияу. Это было необычно, так как такие рыбы чаще остаются за рифом. Более громоздкая, чем акула, она, как огромная темная тень, медленно поднялась со дна и, поводив носом почти по поверхности, снова скрылась, вероятно решив, что каноэ не годятся на обед. Теперь рыбаки, находясь в лагуне, были осторожны, а когда заплывали в глубокие воды, оставались в лодках или держались в непосредственной близости к ним.

Два дня спустя, собирая кораллоразрушающие организмы на подводном рифовом кусте, я увидел над собой страшную рыбину, внимательно изучавшую меня. До сегодняшнего дня память рисует мне это животное величиной с амбарную дверь, но ведь вода увеличивает предметы в три раза, а воображение часто и того больше. Короче говоря, я чуть не потерял трусы, удирая на берег.

Вероятно, судя по книгам Боба, это была гигантская рыба-попугай с высоким выпуклым лбом. Они достигают иногда более шести футов в длину и весят несколько сотен фунтов, но абсолютно безопасны.

Рыбы текли в банки Боба беспрерывным потоком; вылазки для сбора совершались почти каждый день. Похоже было, что число видов рыб, водящихся на атолле, дойдет до четырехсот. Боб и его команда собрали большую часть образцов, однако им помогали в этом и другие. Мужчины из деревень приносили Рофену необычных рыб, которые попадались им во время ловли. Боб показывал посетителям Фан Папа цветные изображения тех рыб, которые больше всего интересовали его. Некоторых наиболее редких рыб-бабочек и рыб-попугаев поймали практически по его заказу. Таваитиу, молодой человек из хозяйства Фалитрел на Фалалапе, был мастером находить редких рыб. Боб расплачивался с рыбаками табаком, рыболовными крючками или деньгами, но мне казалось, что самым лучшим вознаграждением для них были его восторженные восклицания при виде чего-нибудь нового и редкого.

Коллекционирование «по заказу» настолько оправдало себя, что мы решили испытать этот же метод при ловле ящериц. А думая о ящерицах, я вспомнил Марстона. Не то чтобы он был похож на них, просто ассоциация — вещь непроизвольная. Мои мысли вернулись к разговору, который произошел около двух месяцев назад. Мы начали с темы о женах.

Дело происходило в десять часов вечера в старой лаборатории под тентом. Дневные заметки были уже приведены в порядок и лежали на упаковочной корзине, которая служила столом. Лампа Колемана бросала яркий островок света в микрокосме большой белой противомоскитной сетки. Слабый бриз прокрадывался сквозь сетку, разгонял дымок, поднимающийся из консервной банки-пепельницы. С бризом приносились и ночные звуки: шепот неутомимых пальмовых листьев, приглушенный рокот прибоя на дальних рифах, монотонные удары падающих кокосовых орехов. Я откинулся от машинки, лениво думая о том, как приятно было бы всегда ходить босым, без рубахи.

«Хорошо, если бы Иззи была сейчас здесь». Эта первая фраза вырвалась у меня совершенно непроизвольно.

Утвердительное бормотание Марстона: «И Нэнси тоже».

Мы были единодушны в мнении о наших женах. Каждый из нас избрал образец совершенства. Избрал или был избран? В этом ни один из нас не чувствовал себя абсолютно уверенным, о чем мы уже обстоятельно говорили раньше.

Сегодня вечером мы остановились на вопросе о том, как отсутствующие сейчас дамы приспособились бы к местному окружению и обычаям. Обе любили тропики и не любили условностей; ни одна не стремилась к игре в бридж в клубах (яркие огни их не манили); обе быстро нашли бы общий язык с ифалукскими женщинами. Марстон заметил, что, уж конечно, наши жены разузнали бы все о жизни и обычаях местных женщин, что было недоступно нам и даже антропологу Теду. В общем, мы решили, что можно просить Отделение по изучению Тихого океана доставить наших жен на следующем самолете.

Затем начали возникать некоторые сомнения. Во-первых, примирятся ли наши жены с теми недостатками нашего атоллового рая, с которыми столкнулись мы? Например, с тучами мух и москитов? Мы решили, что они смогут привыкнуть к ним, как привыкли мы. А не будут ли шокировать их довольно открытые туалеты? Марстону казалось, что это не могло служить слишком серьезным препятствием. Я же не был вполне уверен в этом. А во что одеться на Ифалуке? Я не сомневался, что через пару недель Иззи акклиматизировалась бы достаточно, чтобы надеть ифалукский наряд, ли шейный верхней половины; в конце концов ведь у нее были гавайские предки с такими именами, как Камокукаиуеохопое и Накилолиилииокалола. У Марстона возникли серьезные опасения на этот счет. (Несколько месяцев спустя мы поставили этот вопрос перед нашими женами, и нам было приятно слушать, как он обсуждался другой стороной).

Казалось, что не было непреодолимых трудностей, хотя мы чувствовали, что Нэнси и Иззи не одобрили бы униженного положения ифалукских женщин и, пожалуй, еще посеяли бы семена недовольства. Вероятно, можно было найти почву для борьбы за женское равноправие, и картина, как здоровые мужчины Ифалука, пониженные в должности, занимаются сельскохозяйственным трудом на душных болотах, а женщины отдыхают в тени лодочных сараев, показалась нам грустной.

Затем я вспомнил о ящерицах. Иззи была ученым-биологом, поэтому ни осьминоги и слизняки, ни самые отвратительные клопы и пауки не вызывали у нее обмороков. Но мир пресмыкающихся представлялся ей своего рода камерой ужасов, на которые лучше всего смотреть, если это так необходимо, в зоопарке да еще и через толстое стекло. В конце концов пусть некоторые вещи будут там, где им положено быть — подальше от людей!

На Ифалуке ящерицы были повсюду — в домах, на деревьях, в зарослях, а во время низких отливов они отваживались выползать на открытые плоские рифы.

Самыми осторожными были большие серо-зеленые индийские вараны. Некоторые достигали пяти футов длины, правда, вместе с хвостом, похожим на прут. Их завезли сюда с Япа и Палау японцы для борьбы с крысами. Старики утверждали, что вараны выполняют значительную работу по уничтожению крыс, которых одно время развелось так много, что они грызли кокосовые орехи и крытые листьями крыши.

Однако вараны не ограничивались только крысами. Они расправлялись с земляными крабами, раками-отшельниками, с птицами. Ящерицы прекрасно лазали по деревьям. Яни рассказывал, как они, притаившись в пальмовых листьях, выжидают, пока какая-нибудь птичка не сядет рядом, а потом достаточно мгновенного прыжка — и жертва схвачена. Ведь на коротких дистанциях вараны поражают как молнии.

Том клялся, что видел, как варан, обнаружив в мелкой впадине рифа небольшую мурену, опустил хвост в воду, подождал, пока мурена вцепится в него, а потом внезапно повернулся. Мурена была выброшена на сухую отмель. Здесь хищник схватил ее и съел. Я записал этот случай. Он напоминал мне легенду американских индейцев о том, каким образом у медведя гризли стал короткий хвост. Позже выяснилось, что история о ящерице хорошо известна в ифалукском фольклоре, в значительной степени основанном на фактах. Том по-прежнему утверждал, что видел это сам. А может быть, он действительно видел?

Самым распространенным видом ящериц на атолле были синехвостые коротконогие Emoia cyanura. Эти маленькие, темного цвета, с золотыми полосками на спинке создания без конца сновали буквально повсюду. Хвосты у некоторых имели великолепный и неправдоподобно синий цвет. Эти животные очень осторожные и быстрые. Казалось, просто невозможно застать их врасплох. Да это и понятно: на нижнем веке ящерицы, в середине, есть маленькое прозрачное окошечко, дающее ей возможность видеть даже тогда, когда глаза у нее закрыты. Многие виды ящериц выработали подобные способы защиты глаз, что дает им возможность видеть во время рытья нор.

Другой широко распространенный вид коротконогих ящериц мы называли пальмовыми, потому что почти всегда видели их прицепившимися головой вниз к стволу кокосовых пальм на расстоянии нескольких футов от земли. Их настороженные головки с вытянутыми носами торчали под прямым углом к дереву. Это также очень красивые создания, длиной около фута, спинка у них темная и гладкая, а брюшко серое. Никому из нас не посчастливилось поймать хотя бы одну такую ящерицу. Когда мы, размахивая сачками, бросались на них (герпетологи[83] содрогнутся!), они просто взбирались по стволу на недосягаемую для нас высоту. Медленное, осторожное приближение тоже ни к чему не приводило. Очевидно, нам недоставало терпения хороших охотников. А пальмовые ящерицы выработали привычку осторожно кружить по дереву так, чтобы между охотником и жертвой всегда был ствол.

И, наконец, последним видом ящериц, живших на атолле, были гекконы. Они выползали вечером, когда на свет ламп начинали собираться насекомые. Крупные экземпляры гекконов часто спускались к нам с потолка, чтобы отдохнуть на подвешенных связках бананов и заодно полакомиться фруктами и мухами. Более мелкие гекконы тоже были постоянными ночными посетителями наших рабочих столов, где они, словно миниатюрные сторожевые ящерицы, подстерегали и пожирали насекомых. Их тихие щелкающие призывы были неотъемлемой частью звуков, наполнявших спокойные вечера, когда затихала пишущая машинка.

Потерпев фиаско в ловле ящериц, мы с Марстоном попытались уговорить детей поймать их. Безрезультатно. Табу на ловлю ящериц не существовало (мы всегда старались уважать его), просто ребята не заинтересовались этим.

И вот теперь, несколько недель спустя, мы снова решили уговорить их, но на сей раз предложили серьезное вознаграждение. Паш помощник Тачи, недавно вышедший из детского возраста, решил, что две нары гавайских подводных очков облегчат задачу. Такая награда могла бы заинтересовать и взрослых, но очков у нас осталось очень немного, к тому же нам хотелось, чтобы работой занялась маленькая армия ребятишек.

Тачи привел к Фан Папу группу малышей из деревни Рауау. Мы показали им очки, а Тачи объяснил, что очки будут принадлежать всем и переходить по очереди от одного к другому. Ребята сразу же загорелись желанием помогать нам. Новость разнеслась повсюду, и детская команда стала увеличиваться как по волшебству.

Ящерицы в результате естественного отбора приспособились избегать опасностей, угрожающих их существованию, но к тому, что произошло, они не были готовы. Самые маленькие ребятишки действовали но методу открытой фронтальной атаки. Веселой и шумной ватагой четверо или пятеро малышей окружали одну ящерицу, пытаясь согнать животное на землю; эффект оказывался более сильным, чем можно было предположить, а главное — все получали удовольствие, кроме, вероятно, самой ящерицы. Старшие дети прибегали к методу самих ящериц — осторожного подхода и внезапного прыжка.

Маленьких ящериц можно было убивать, не нанося серьезных повреждений, внезапным ударом пальмовой ветки. По самым совершенным методом оказался метод петли. Дети делали из травы или пальмовых листьев маленькие затяжные петли. Осторожно подкравшись, они набрасывали петлю на голову ничего не подозревающей ящерице. Быстрый рывок — и петля затягивалась у самой головы бьющегося животного. Это нас бесконечно поразило, ведь именно этот способ применяют малыши и герпетологи у нас в Америке, и никто из нас не воспользовался им здесь и даже не вспомнил о нем. Мы уверены, что никакой герпетолог никогда не занимался коллекционированием ящериц на Ифалуке.

До полудня к нашей коллекции прибавилось почти сорок больших пальмовых коротконогих и множество синехвостых ящериц. Гекконы поступали медленнее, так как днем они встречались редко. Некоторые из них были без хвостов, что понизило их ценность, но мы тоже взяли их. Просто невозможно было отказать улыбающемуся малышу, с гордостью протягивающему нам грязную ручонку, в которой зажата бесхвостая ящерица. Вскоре один из мальчиков постарше принес пойманного петлей варана; к своеобразному ошейнику была привязана длинная веревка. Ящерица казалась вполне спокойной, однако нам пришлось немало помучиться, прежде чем удалось благополучно втиснуть ее в контейнер.

К вечеру у нас уже была прекрасная коллекция. Пока еще энтузиазм детишек бил ключом, мы предложили им ловить сороконожек, многоножек, пауков, лесных клопов и жуков. Это тоже оказалось детям под силу. Они даже извлекли из-под земли довольно крупное волосатое существо, напоминающее домашнего паука; такого паука никто из нас раньше не видел.

Когда банки были заполнены, мы вручили детям обещанные две пары очков. С восторженными криками детвора понеслась к лагуне. Успех нашего предприятия превысил все ожидания, на сбор коллекции мы затратили гораздо меньше времени, чем предполагали. Специалисты могут найти данные относительно того, где и кем собрана коллекция, немного неопределенными, но не может же один уметь делать все.

Глава XV Рифы

Предаваясь воспоминаниям, я понял широту и сложность ума Марстона. Легко воспринимая новые идеи, он обладал даром сопоставлять давно известные вещи, придавая им новизну и оригинальность. Он отличался также широтой взглядов и такой терпимостью, что иногда казался готовым признать одновременно два противоположных взгляда на один и тот же вопрос. Ему были свойственны немногочисленные, но заботливо лелеемые личные предубеждения.

Предубеждения другого человека всегда интересны. У Марстона они начинались с догмы, что вся пища, содержащая крахмал (кроме, может быть, риса), является скучной крестьянской едой. Он решительно утверждал, что томаты — короли растительного мира, и неодобрительно смотрел на вареные бананы как на предел пищевого декаданса.

Марстон был убежден, что в теплом климате разумному человеку не нужно нижнее белье, носки или мыло. Должен сказать, что ему удалось обратить в свою веру некоторых из нас. Но более всего он верил в то, что тропики — единственная по-настоящему подходящая культурная среда для человека. Эта мысль красной нитью проходит через его книгу «Где никогда не бывает зимы». Марстон утверждал, что ни один биолог не может считать себя образованным, пока он не поработает во влажных лесах тропиков.

Без сомнения, у всех нас, но крайней мере у моих коллег, тоже были свои предубеждения. Мои собственные взгляды я считал слишком разумными, чтобы отнести их к предубеждениям; например, нелюбовь к баклажанам, тапиоке, галстукам и ботинкам и, конечно, уверенность в том, что ни один биолог но может считать себя но-настоящему подготовленным, пока не побродит по коралловым рифам.

Именно в вопросе о тропических влажных лесах и рифах предубеждения Марстона и мои разумные взгляды удалось привести к общему знаменателю. Мы пришли к заключению, что коралловые рифы в действительности представляют собой нечто вроде подводных тропических влажных лесов. И те и другие имеют три измерения, состоят из большого количества разнообразных видов. Это привело нас к соглашению о том, что коралловые рифы являются достойным предметом научных исследований всего человечества.

Отдел по изучению Тихого океана под руководством Гарольда Кулиджа пришел почти к такому же заключению, но, вероятно, менее окольными путями. В результате этого отдел разработал программу исследовании коралловых атоллов, в частности Ифалука. По правде говоря, программа предусматривала не только изучение рифов, но ведь в конце концов мы могли спросить, где были бы атоллы, если бы не было рифов?

И действительно, где? Ведь фактически атолл и есть риф. Это легко сказать. Совсем другое дело по-настоящему осознать это. Еще задолго до того, как мы пересекли Тихий океан, у нас не было сомнений в том, что Ифалук — круглый подводный риф, на котором то здесь, то там располагаются маленькие коралловые островки. А после того как мы высадились на атолле, нам пришлось изменить это представление, и в течение первых недель, работая на суше, мы думали, что Ифалук — полукруг, составленный из островов и окруженный рифом. Это была точка зрения земного существа, и мы придерживались ее до первого путешествия на обнаженные рифы северной оконечности атолла.

Было солнечное воскресенье в начале июля. Вода убывала, и трое из нас — Тед Барроуз, Марстон и я — решили посвятить день наблюдениям за подводной жизнью Ифалука. Пройдя на север до конца дороги, ведущей к лагуне, мы направились по пляжу к северо-западному мысу острова Фаларик. Там, за низкими зарослями Scaevola, остров заканчивался узкой песчаной косой. Мы вышли на рифовый флет, открытый благодаря отливу.

Это был новый и чарующий мир, полный всяких неожиданностей. Тревожа покой черных морских огурцов и пятнистых мурен, мы пробрались между глыбами и мелкими лужами, покрывающими рифовый флет у берега, прошли по ковру морских водорослей и наконец вступили в мир мягких красок рифового гребня. У наружного края его тихо плескался прибой.

На Ифалуке широкая панорама открывалась только с берега, потому что весь остров был покрыт лесом, где, естественно, внимание сосредоточивалось только на предметах, расположенных поблизости. Мы чувствовали себя сейчас лесными жителями, впервые вышедшими на равнину. Нас окружал необъятный простор, и это создавало чувство полной свободы. Наши взоры и мысли устремились туда, где море и небо сливались в одну четкую линию. Мы посмотрели назад. Весь Ифалук был перед нами. В центре его лежала лагуна — чаша голубой безмятежности, а за ней — Элла, низкая изумрудная полоска. К юго-востоку, образуя огромный наветренный барьер, раскинулись более крупные острова. На востоке можно было видеть наветренные рифы и оба берега северной оконечности Фаларика. А к юго-западу, убегая от нас гигантской дугой, тянулся подветренный риф, свободный от островов, если не считать малюсенького Элангалапа.

Марстон удивленно воскликнул: «Выходит, что острова просто случайность на рифе!»

Так оно и было; просто горы песка и кораллов, то есть обломочные россыпи рифа, нанесенные ветром и волнами, оседали на плоской части рифа там, где иссякала сила, принесшая их. И здесь, на возвышении отмели, образовалась суша. Это была не новая мысль, но мне кажется, что Марстон хорошо ее выразил. Ифалук — это и есть риф, а острова, ставшие пристанищем людей, просто случайно возникли на рифе.

В течение последующих недель Марстон и я главным образом занимались изучением суши, но немногие дни самых низких отливов, повторявшихся каждые две недели, проводили на рифах. Мы изучили основные зоны отмели; бродили по берегам Фаларика и Фалалапа, посетили западный риф и наконец выбрали для будущей работы ряд участков. На первом из них, с наветренной стороны Фаларика, недалеко от нашего дома, мы наметили основную линию, идущую через риф перпендикулярно к берегу, вдоль которой и начали наши исследования.

Сначала больше всего нас интересовал внешний край рифа, увенчанный крепким известковым гребнем шириной около двадцати ярдов, за которым простирался океан.

Для Ифалука этот гребень служил волноломом, о который в бессилии разбивались бесконечные ряды волн. Для сухопутного человека здесь был конец рифа, для моряка — начало. Точнее, это не было ни тем пи другим, так как большая часть живых рифов находилась за пределами волнолома, в более спокойных глубинах.

Гребень доступен только при самых низких отливах. Он ощетинился крупными и мелкими глыбами в форме замков и остроконечных башенок. Часть живых организмов здесь составляют водоросли. Ниже этих водорослей и часто вперемежку с ними располагаются колонии органного трубчатого коралла с нежными серыми полипами и чахлые «головы» ветвистых кораллов поциллипора и акропора. И все это украшено пучками мягких красных и зеленых водорослей.

Внутри расположенных галереями коралловых замков и зарослей кораллины обитает множество живых существ, защищенных от прибоя: мелкие крабы, креветки-щелкуны, яркие черви, анемоны, губки, морские звезды, морские ежи и т. п. Чтобы познакомиться с этим миром, нужно было усердно поработать геологическим молотком, долотом и щипцами.

По направлению к внешней части гребня, поросшего водорослями, дно становится более гладким и постепенно спускается в открытое море. Здесь беспорядочными рядами и фалангами располагается целая армия пурпурных морских ежей. Сцепившись, чтобы удержаться под ударами волн, они ощетиниваются множеством устрашающих иголок толщиной в карандаш. Вокруг каждого животного голый участок рифа — это ежи обгрызли водоросли своими сложными пятизубыми челюстями. Коврики серых губок, которые иногда достигают шести ярдов в поперечнике, устилают самые гладкие участки дна. В некоторых местах гребень прорезали глубокие каналы, по которым вода стекает с рифового флета. Стенки этих каналов покрывают ветвистые кораллы, а также зеленые холмики и торчащие вверх пластинки миллепоры.

Короче говоря, рифовый гребень не был местом, где можно разгуливать босиком. Рыбаки перебирались через него во время рыбной ловли и иногда охотились здесь за омарами и морскими ежами. Хождение по нему никогда не доставляло удовольствия, приходилось внимательно смотреть под ноги. У нас были лишние «рифовые» туфли, но из всех наших помощников только Бакал мог втиснуть в них ноги.

Между гребнем и берегом лежит более однообразная полоса рифового флета. Почти везде внешние участки его отличны от внутренних. Внешняя полоса — отмель шириной около шестидесяти ярдов — всегда под водой, даже при отливе. На ней расстилается тонкий ковер водорослей, главным образом зеленых Caulerpa, густо пересыпанных маленькими коричневыми раковинами простейших Calcarina. Тут и там располагаются колонии массивных кораллов-мозговиков.

Внутренняя часть рифового флета — твердая поверхность, почти полностью скрытая зарослями галимеды, которая задерживает песок, служит пристанищем богатой микрофауны ракообразных и червей и предохраняет поверхность от полного высыхания. Повсюду виднеются глыбы мертвых кораллов. Во время отлива на поверхности рифа остаются мелкие лужи, в приливы же сюда заплывают маленькие безвредные песочные акулы лимвей с плавниками в черную крапинку. Эти любопытные существа иногда почти касались носом моих ног, когда я приходил по утрам измерять температуру воды в океане.

У самого берега рифовый флет в некоторых местах непосредственно переходит в песчаный пляж, в других — в береговые скалы, представляющие собой соединение крепко сцементировавшихся рифовых осколков и раковин.

На выбранном нами самом близком к дому участке рифа мы проделали все, что полагается при обследовании нового места: закартировали часть дна вдоль выбранной линии, собрали и законсервировали образцы растений и живых организмов, составили таблицы распределения наиболее распространенных форм. Мы сфотографировали типичные сообщества и пытались изучить такие явления, как изменение температуры и солености морской воды при разных метеорологических условиях и приливах. Мы обнаружили, что соленость луж, остающихся при отливах в период проливных дождей, падает до одной шестой нормальной солености морской воды. При этих условиях соль, содержащаяся внутри морских организмов, диффундирует через кожу, а пресная вода проникает в их тела благодаря осмосу[84]. В результате этого может происходить гибельная потеря соли, нарушение солевого баланса и внутренние разрывы клеток и тканей. Виды, живущие на внутренней части флета, должны либо приспособиться к этим условиям, либо переселиться. Мы ожидали, что во время отливов обнаружим лужи с очень соленой водой. Однако мы ошиблись. Видимо, испарение, происходящее во влажном воздухе, возмещается притоком пресной воды, которая просачивается из подземных линз во время отливов.

Температура воды тоже меняется. В летние дни, во время низких отливов, температура воды в лужах на плоской части рифа иногда достигает сорока градусов по Цельсию; таким образом, обитатели острова обеспечены японской ванной. При этих условиях хрупкие морские звезды обычно прячутся в щелях, выставив наружу два или три луча, которые начинают двигаться все быстрее и быстрее, по мере того как поднимается температура. Рыбы отливных луж, раки-отшельники и морские огурцы, как оказалось, не реагируют на изменение температуры.

На внутренней части флета есть одна разновидность голотурий, или морских огурцов, около фута длиной, которые часто в течение всего периода отлива даже не остаются в лужах. Казалось бы, они должны поджариться на солнце до хруста, так нет же! Мы с Марстоном решили получше разобраться в этой загадке.

Начнем с того, что животные имеют блестящий черный цвет, но их тела обычно покрыты слоем песка, благодаря чему они абсолютно сливаются с рифом. Нас интересовало, была ли эта «песчаная оболочка» маскировкой против врага или она служила защитой от солнца (ведь черное поглощает гораздо больше лучей). Мы собрали целую гору огурцов, половину из них тщательно очистили от песка. Несколько оголенных и часть покрытых песком животных мы опустили в мелкий водоем, а остальных положили на сухое место. Измерив ректальную температуру всех животных, а также температуру воздуха и воды в водоеме, мы ушли заниматься другими делами. Через два часа оказалось, что температура животных, которые находились под водой, изменилась одинаково: все они нагрелись до температуры воды в водоеме; температура животных, очищенных от песка, была всего лишь на полградуса выше. У животных, которые были на плоской части рифа, разница оказалась более заметной. «Очищенные» животные в среднем имели температуру тела на два градуса выше, чем покрытые песком, и их кожа выглядела высохшей. Однако совершенно неожиданным было то, что все животные, находящиеся на суше, были прохладнее тех, которые находились в водоеме. Без сомнения, это было результатом испарения. Таким образом, выходило, что «песчаные оболочки» сокращают поглощение тепла, способствуя испарению, и предохраняют кожу от высыхания у тех животных, которые при отливах остаются на суше; возможно, что одновременно они служат и маскировкой. Животные, которым слишком жарко в водоеме, всегда могут выползти из воды на залитый солнцем риф, чтобы остыть.

Интересно, что флет на подветренной стороне атолла резко отличается от флета наветренной части. Здесь, на западной стороне, нет островов, но зато на сотни ярдов простирается мелководная подводная равнина. Она никогда, даже во время самых низких отливов, полностью но обнажается, и дно ее покрыто множеством маленьких скал, холмиков миллепоры и зарослями кораллины. В щелях кораллов и под скалами прячутся морские ежи, вооруженные ядовитыми, острыми как иголки шинами. Иногда мы встречали одиноких представителей оранжевой морской звезды Acanthaster planci; ифалукцы считали, что она представляет смертельную угрозу, так как ее остроконечные шипы дюймовой длины покрыты ядовитой слизью.

Когда идешь к лагуне через западный флет рифа, все вокруг изменяется почти незаметно. На расстоянии ста ярдов от лагуны глубина постепенно увеличивается. Здесь дно уже песчаное, а колонии кораллов-мозговиков более крупные и менее плоские. Затем начинают появляться большие массивы голубых кораллов Heliopora.

По мере того как мы продвигались к центру атолла, то пробираясь по пояс в воде, то вплавь, они становились все крупнее, число их увеличивалось, и наконец на границе лагуны они покрывали все дно. Здесь, среди голубых рифов, было необычайно красиво: мир лазоревых замков в море жидкого хрусталя. На всем Ифалуке нельзя было найти более сказочного места, чем это.

Рифовые постройки внутри лагуны резко отличаются от круглого рифа самого атолла. По песчаному дну рассыпаны коралловые холмики и лепешки размером от нескольких квадратных ярдов до четверти акра[85]. Этими небольшими рифами изобилует и песчаная отмель у лагунного берега Фаларика. Ощетинившиеся отростки нежно-зеленого и коричневого цветов состоят главным образом из коралла.

Такие же кораллы были на месте нашего купания. Они напоминали мне армию, потерявшую строй. Здесь, на мелководье, толстый старый вояка пригнулся в страхе к земле, а там, в более тихих и глубоких водах, приютилась обаятельная маркитантка с пышными округлыми формами. На лагунном склоне и на дне широким фронтом выстроились разведчики.

Мы с Марстоном уже интересовались кораллами и главными особенностями этих рифов: размерами, формой, размещением живых организмов на их поверхности. А теперь Теда Байера занимал вопрос: «А что же внутри этих коралловых построек?». Снабженные геологическими молотками, ломом, движимые любопытством мальчишек, глазеющих на домашний будильник, мы отправились обследовать их.

Ответвления кораллов легко ломались и скоро выяснилось, что зона живых кораллов проникала внутрь рифа всего лишь на несколько дюймов. Дальше шли мертвые кораллы, их основания и ответвления были инкрустированы коралловыми водорослями и забавными бородками мягких морских водорослей, которые хорошо росли в затененных местах. Еще глубже они исчезали, и старые ветви рифов переплетались, напоминая корни окаменевшего гигантского дерева. Между ними шел темный лабиринт туннелей, потайных полостей, щелей. Здесь обитали животные: бледно-лиловые ц черные оболочники; ярко-красные губки, напоминающие грозди винограда, и изящные креветки в доспехах в красную и зеленую полоску.

Мы разрушили их мир сокрушительными ударами. В ветвях древних кораллов мы обнаружили моллюсков, сверлящих кораллы, трубчатые норы земляных червей, галереи, выеденные кислотами желтых бурящих губок. Чем глубже мы проникали в риф, тем реже встречалась жизнь. На глубине двух футов от поверхности его проходы были забиты обломками известняка.

Все это не было неожиданностью. Риф — любой риф — состоит главным образом из мертвого вещества. Даже живой коралл в основном инертная каменистая масса, покрытая тонким слоем живой ткани. Этот слой образуют мириады мельчайших полипов, каждый из которых имеет рот и щупальца и нераздельно соединен со своими соседями, образуя колонию, покрывающую живым слоем твердый скелет. Коралл растет за счет отложения на этом скелете извести. Но мере того как поверхность колонии увеличивается, около старых полипов вырастают новые. Коралловые полипы — хищники, они питаются мельчайшими животными, которых вылавливают из планктона при помощи жалящих щупалец.

Для роста большей части рифообразующих кораллов необходим солнечный свет. Он нужен бесчисленному количеству микроскопических одноклеточных водорослей, называемых зооксантеллами, которые живут внутри самой коралловой ткани и придают ей зеленый, желтый и коричневый цвета. Такая тесная связь растений и животных осуществляется к обоюдной выгоде. Водоросли получают защиту и хорошие пищевые запасы, так как выброшенные кораллами отходы являются для них и пищей и удобрением. Всасывающие эти отходы водоросли служат для коралла своего рода органами выделения; кроме того, днем они вырабатывают кислород и, вероятно, высвобождают или выделяют какие-то ценные питательные вещества для кораллов. Сами по себе они служат для них пищей. Оказавшись в темноте, водоросли погибают, и кораллы выталкивают их; лишившись таким образом растительных клеток, коралл может жить, по крайней мере некоторое время, если будет получать необходимую животную пищу, но развивается он уже ненормально.

Далее мы направили свое внимание на рифы более глубоких вод. Что, например, располагается за гребнем, поросшим водорослями, где большой риф круто обрывается в океан? Аэрофотоснимки, а также опрос ифалукских рыбаков помогли нам получить ответ.

За гребнем изгибается рифовый фронт[86]. Волны изрезали его каналами, постепенно расширяющимися и переходящими в большие овраги. На Ифалуке каналы служили огромными водосточными желобами, через которые вода уходила с флета. Целые облака ротенона, пущенного в этом районе, спускались по дну оврагов и поднимались на поверхность снова. Вероятно, эта беспрерывная откачка воды и осадков с поверхности рифа задерживала рост кораллов в оврагах на переднем крае рифа.

Юго-западная часть атолла выглядела иначе. Между Фалалапом и Эллой фронт рифа обрывался в виде отвесной скалы. На наших аэрофотоснимках это было хорошо видно, что Яни и подтвердил. Именно здесь водились огромные таияу.

Перебравшись через лагуну, мы поставили «Бвуп» на якорь и направились к гребню. К нашему великому удивлению, мы его не нашли. Мы стояли там, где ему несомненно следовало быть, и смотрели по сторонам.

Здесь и в помине не было гребня — просто гладкая каменная терраса под водой, доходившей нам до пояса. Дно было выстлано жесткой миллепорой и коралловыми водорослями. То здесь, то там виднелись торчащие «пальцы» коралловых колоний. Иногда со дна поднимались трехфутовые отполированные столбы, увенчанные розовыми шапками коралловых водорослей.

Надев очки, взяв небольшой мешок и нож, я нырнул и медленно поплыл под водой, поднимаясь временами на поверхность, чтобы набрать в легкие воздуха. Солнечный свет и легкая рябь рисовали на рифе танцующую мозаику. Дно уходило все глубже и глубже. Проплыв около десяти ярдов, я заметил первые углубления сточных каналов и поплыл вдоль одного из них.

Скоро я оказался в овраге шестиметровой глубины и ширины. Редкие кусты зеленой галлимеды, колеблемой еле заметным течением, свисали с его стен.

Чем глубже уходил канал, тем шире он становился. На глубине двадцати футов я увидел на скале маленький куст розовой водоросли Liagora, а дальше она уже сплошь покрывала стенки канала. Кое-где вздымались коралловые массивы, а я ожидал, что здесь их будут целые леса.

Внезапно канал сильно расширился и исчез. Он влился в ложбину шириной футов тридцать; за ней был небольшой подъем, потом гребень и потом ничто, черная бездна.

Я вынырнул на поверхность. Все товарищи были далеко позади, они работали на рифовом флете. Ощущалось слабое течение в сторону моря, которое могло унести за пределы этой последней границы. Я почувствовал себя маленьким и беззащитным. Мне было гораздо спокойнее под водой, около дна. Я нырнул и поплыл назад, почти касаясь скал. Постепенно, по мере подъема дна, искаженный подводный пейзаж уступал место привычному миру света и воздуха.

Поздней осенью мы побывали на западной части рифа. Мы отправились на «Вате» и бросили якорь на глубину шесть саженей в нескольких сотнях ярдов за Элангалапом. В этом районе риф круто обрывался на тридцать футов, спускаясь затем отлогой террасой. Глубокие расщелины перерезали его, а выступающие участки имели вид гигантских контрфорсов. Подводный ландшафт представлял собой самые пышные заросли всевозможных кораллов: голубых и зеленых, желтых и коричневых, ветвистых и роговидных. Некоторые коралловые массивы достигали в поперечнике шести футов и более.

Оба помощника Боба забыли взять подводные очки. Мы с Тедом Байером, не задумываясь, одолжили им свои — все равно глубина здесь была для нас недосягаема. Мы прикрепили к тросу оцинкованное корыто, опустили его в воду и стали ждать, пока ныряльщики наполнят его образцами. Боб надел акваланг и разбросал порцию ротенона.

Условия для подводной работы оставляли желать лучшего и были, прямо скажем, не для нас с Тедом. Появились две акулы довольно внушительных размеров, привлеченные, вероятно, ударами геологических молотков. Мы обвесились мешочками с отпугивающим акул средством, но течение быстро уносило порошок вместе с клубами ротенона. Чтобы отвлечь внимание акул, мы колотили руками по воде, исполняли джазовую музыку на разных металлических предметах; дважды все с бешеной скоростью влетали в «Ват». И все же ныряльщики собрали много интересного, а внизу осталось еще больше, что должно быть соблазнительным для других экспедиций. Боб стал обладателем нескольких редких рыб, а Теду Байеру понадобилось два дня, чтобы составить краткое описание коллекции беспозвоночных и законсервировать их.

Несмотря на вето работу по изучению морского царства Ифалука, наше представление об атолловом рифе было слишком общим и отрывочным. Риф велик по размерам и сложен по структуре; мы подходили к его изучению с разных точек зрения, и каждый из нас видел то, что его научили видеть (может быть, немногим больше).

Для геолога атолловый риф — огромный массив известняка, образовавшегося из свободных и сросшихся скелетов кораллов и других живых организмов. Он похож на своеобразную гору костей, накопившихся за миллионы лет. Геологу все эго служит ключом к определению возраста рифа, силы действия ветра и волн в настоящее время и в прошлом, позволяет судить о доисторических сдвигах дна и уровня моря и даже рассказывает о температурных изменениях в древние времена. Пусть риф просто масса известняка, но с точки зрения исторической геологии это не многовековая скала, а изменяющаяся, динамическая система. Геолог, конечно, знает о существовании жизни на рифе, но его профессиональные интересы не касаются всего того, что еще сегодня является живым.

Гидробиолог смотрит на риф по-другому. Для него риф — это богатое сообщество живых существ, в котором господствующее положение занимают кораллы и родственные нм организмы или известковые коралловые водоросли, но живет также много других организмов. Он видит, что на известковой горе, как глазурь на торте, расстилается тонкий и часто удивительно красивый слой живых существ. Здесь представлены почти все основные группы организмов, причем некоторые из них во многих видах.

Биолог видит все разнообразие условий жизни и среды на рифе; на каждом уровне его есть ползающие и плавающие, неподвижные животные и растения, сверлильщики камней, существа, гнездящиеся в расщелинах и водорослях, а в море — вечно движущийся планктон. Биолог рассматривает организмы и с точки зрения их пищевых взаимоотношений; растения, вырабатывающие органические вещества; животные, поедающие растения и друг друга; наконец, микроорганизмы, которые синтезируют, разлагают и перерабатывают различные вещества, обеспечивая биологическое равновесие. Внутри сообщества каждый отдельный индивидуум ищет материю и энергию в тех формах, в которых он может использовать их, защищает себя от сил, которые могут погубить его, размножается в бесчисленных циклах, причем каждый вид использует комбинацию специфических только для него приемов, мест и объектов. И все же деятельность каждого вида в какой-то степени связана с деятельностью всех других, и таким образом внутри этой запутанной сети взаимоотношений сохраняется сложное динамическое равновесие — так называемый «баланс природы» на рифе.

Биолог тонет в этих сложностях, он склонен игнорировать известковую гору под своими ногами и не прочь оставить исторические соображения геологу, если такой имеется. Со своей стороны геолог занят преимущественно макроскопическими[87] формами и изучает силы, влиявшие на их возникновение и строение в прошлом и настоящем. Его меньше интересует, кто кого ест, за исключением того случая, когда сами геологи едят какие-нибудь виды. Объединение разных точек зрения расширяет понимание вопроса.

Именно такого рода широкое понимание необходимо, чтобы ответить на вопрос, как образуется атолл. Этот вопрос поставил себе молодой Чарльз Дарвин во время знаменитого путешествия на «Бигле». Атоллы с лагунами были обнаружены в Индийском океане и во многих частях Тихого. Было хорошо известно, что рифы разрастаются только на мелких местах, и большинство занимавшихся этим вопросом считали, что атоллы — это просто рифы, растущие на краях подводных вулканических кратеров.

Сам Дарвин мало занимался рифами. Он видел атоллы с борта корабля, проходившего мимо островов Туамоту. На Таити он проводил большую часть своего времени в зеленых горах и долинах, однако видел и рифы: окаймляющие, отделенные от берега узкой полосой отмелей, глубиной в несколько футов, и более крупные барьерные, которые лежали в миле или двух от берега. Глубокие лагуны отделяли их от основных островов. Однажды в воскресенье, пробираясь на каноэ между рифами, он написал в своем дневнике: «По-моему, мы мало знаем о структуре и происхождении коралловых островов и рифов, несмотря на то что об этом много написано»[88].

Через полгода «Бигль» остановился на одиннадцать дней у Кокосовых островов (Килинг) в Индийском океане. Это был первый (и единственный) случай для Дарвина непосредственно обследовать лагунные острова. Он посещал рифы, изучал лагуну. 12 апреля 1836 года, когда «Бигль» отчалил, он записал в своем дневнике:

«Утром мы покинули лагуну. Я рад, что мы посетили эти острова; такие образования, без сомнения, занимают важное место среди удивительных явлений земного шара. Это не диковинки, которые сразу же бросаются в глаза, а скорее чудо, которое поражает вас после некоторого размышления. Мы удивляемся, когда путешественники рассказывают об огромных грудах каких-нибудь древних развалин. Но как незначительны самые огромные из них, если их сравнить с колоссальным количеством вещества, образовавшегося здесь из различных мельчайших животных. На всех островах, на мельчайших частичках и больших обломках породы, лежит единая печать, говорящая о том, что когда-то они были созданы органической силой. Измеряя глубину на расстоянии всего лишь немногим больше мили от берега, капитан Фитц Рой опустил лот длиной семь тысяч двести футов, но не достал дна. Значит, мы должны рассматривать этот островок как вершину высокой горы; до какой глубины распространяется работа коралловых организмов — совершенно неизвестно. Если правильно предположение о том, что создающие скалы полипы продолжают надстраивать их, в то время как вулканическое основание острова постепенно с перерывами опускается, тогда, вероятно, коралловые известняки должны достигать огромной толщины. Мы знаем некоторые острова в Тихом океане, такие, как Таити и Эймео… которые окружены коралловым рифом, отделенным от берега каналами и бассейнами спокойной воды. Различные факторы контролируют в этих ситуациях рост наиболее продуктивных видов кораллов. Следовательно, если мы предположим, что такой остров после долгих следующих один за другим перерывов опустился на несколько футов… работа кораллов будет продолжаться по направлению вверх от основания окружающего его рифа. С течением времени находящаяся в центре суша опустилась бы ниже уровня моря и исчезла, а кораллы закончили бы создание круглой стены. Разве не получился бы тогда лагунный остров? С этих позиций мы должны рассматривать лагунный остров как монумент, сооруженный мириадами крошечных архитекторов, чтобы отметить место, где земля оказалась похороненной в океанской пучине»[89].

Более пространные сообщения, развивающие эти тезисы, появились через год в одной из его статей, его знаменитом «Путешествии натуралиста»[90], а также в написанной им книге о коралловых рифах[91], но самая суть концепции изложена в только что приведенном наброске, который не предназначался для опубликования. В некоторых частях мира супта поднимается; отсюда следует, что в других частях она должна опускаться, иначе, как он говорил позднее, «земной шар раздуется». Рифы начали образовываться как обрамление тропических островов вулканического происхождения. Если бы уровень суши был неизменным или медленно поднимался, рифы оставались бы обрамляющими, растущими до уровня, который обнажается при самых низких отливах, или подвергались бы эрозии. Но если суша опускается со скоростью, которая совпадает с быстротой роста кораллов вверх, то риф все время будет достигать поверхности, постепенно превращаясь в барьерный риф и, наконец, в круглый атолл.

Теория Дарвина нашла своих сторонников и противников. Много поправок и взаимоисключающих концепций было предложено с тех пор, и даже в настоящее время имеются расхождения во мнениях. Общее впечатление таково, что ни одна теория не подходит к атоллам. Сам Дарвин в 1881 году, за год до смерти, писал известному зоологу Александру Агассису: «Мне бы хотелось, чтобы какому-нибудь дважды миллионеру пришло в голову произвести бурение на нескольких атоллах Тихого или Индийского океанов и привезти керны[92] для шлифов… с глубины от 500 до 600 футов»[93].

Он не дожил до такого времени. Глубокое бурение рифов было начато на атолле Фунафути в 1897 году. С того времени и были взяты пробы с больших глубин на нескольких островах и рифах, расположенных вблизи континентов. Совсем недавно были исследованы атоллы Бикини и Эниветок — то самые, на которых производились испытания атомной бомбы. Они расположены в тысяче миль к востоку от Ифалука. На Бикини на глубине двух тысяч пятисот пятидесяти шести футов бур все еще шел в рифовом детрите, на Эниветоке на глубине четырех тысяч ста пятидесяти четырех футов он достиг твердых вулканических пород. Удивительно, что почти вся масса древнего рифового материала, расположенного ниже уровня моря, сравнительно мягкая и рыхлая, и морская вода может медленно просачиваться через эту пористую массу.

Данные сейсмической разведки, полученные в глубоких скважинах и на некоторых высоких островных рифах толщиной до тысячи футов, указывают на то, что опускание морского дна было важным фактором в образовании атоллов. Некоторые рифы, вероятно, возникли на подводных морских горах (гайотах), вершины которых достигали освещенной солнечным светом зоны, где кораллы могут расти. Правда, эти морские горы обычно имеют гладкие и слегка округленные вершины, обточенные морем; сейсмограммы же взрывов на атоллах Маршалловой группы говорят о менее правильных очертаниях скал под древними рифами. Это дает возможность предположить, что обследованные скалы, вероятно, выступали в виде островов, когда на них начали возникать рифы.

Вопрос о влиянии опускания морского дна на рост рифов (хотя это явление с несомненностью установлено для некоторых районов), видимо, решается не так просто, как казалось Дарвину: его преемники установили, что с изменением уровня дна меняется и уровень воды в море. В ледниковые периоды уровень океана понижался и часть его вод оказалась замкнутой в громадных глетчерах, которые занимали свыше шестой части земной поверхности. Когда море отступало, верхние части рифов обнажались и погибали. Ветер, дождь и море, по-видимому, «подрезали» многие рифы и сравнивали их с новым уровнем моря. Возможно, что в результате охлаждения океанов полностью погибли кораллы в краевых зонах, но в других местах, ниже поверхности воды, коралловые колонии, очевидно, продолжали непрерывно расти. По мере медленного таяния глетчеров и дальнейшего опускания дна на базе старых рифов вырастали «новые», вероятно, со скоростью от одного до четырех миллиметров в год. Образцы керна, взятые на Бикини, указывают на то, что этот риф обнажался и снова затоплялся водой несколько раз, хотя остается неясным, в какой степени это зависело от опускания и поднятия морского дна и в какой — от изменения уровня моря.

Восстановление истории прошлого кораллового острова всегда требует некоторых домыслов, но геологам часто приходится работать на основе неполных данных. По мнению Джоша, на Ифалуке подводные террасы, расположенные за внешним краем рифа на глубине десять саженей, и некоторые части лагунного дна свидетельствуют о том, что прежний уровень моря, вероятно, в последний ледниковый период «подрезал» до этого уровня некогда более высокий атолл. Впоследствии море поднялось и атолловый риф тоже вырос до нового уровня, возможно, близкого к теперешней его высоте. Известковые образования на глубине пяти с половиной саженей вблизи берега лагуны и в судоходном проходе могут, как предполагал Джош, отражать более позднее и менее значительное падение уровня моря, за которым снова следовало поднятие воды и рост рифов.

Вполне вероятно, что во время этого последнего поднятия атолл достиг высоты, несколько превосходящей нынешний уровень моря и рифа. Джош нашел на Фалалапе остатки спрессовавшейся гальки, расположенные на два с половиной фута выше современной линии прилива, и приподнятый гребень (наверное, остатки рифа) на рифовом флете к востоку от южной оконечности Фаларика. По его мнению, это доказывало, что не больше чем несколько тысяч лет назад уровень моря был приблизительно на метр выше современного. На многих других атоллах Тихого океана тоже есть подобные массивы и возвышения из твердых рифовых пород, выступающие над поверхностью моря. Они указывают на то, что море еще не поднялось до своей наибольшей высоты со времени последнего ледникового периода. Мы живем в «хвосте» ледникового периода, так как глетчеры еще тают, поднимая уровень морей всего мира на шесть десятых миллиметра в год.

Выходит, что, согласно одной точке зрения, сегодняшние атоллы представляют собой сравнительно недавние образования, датируемые последним ледниковым периодом; согласно другой — они гораздо древнее, но современные рифы и островки развивались на основе более старых.

Все это не объясняет, почему так много атоллов сохраняют центральные лагуны. Мы знаем, подобно Дарвину и его предшественникам, что рифы растут быстрее всего на наружных краях. Если риф круглый, образуется чашеобразная структура. Осадочные породы, переносимые через края и отлагающиеся в центре, тормозят здесь рост большинства кораллов. Но в ледниковые периоды происходит периодическое обнажение рифов. Под воздействием выветривания они как бы срезаются, а образующиеся осадки постепенно заполняют лагуны. Естественно предположить, что должно существовать много атоллов с заполненными лагунами — коралловых островов, напоминающих скорее тарелки, чем кольца. Однако такие атоллы встречаются редко.

На самом деле лагуны все же заполняются, но это, вероятно, очень медленный процесс. Лагуны небольших атоллов вроде Ифалука заполняются быстрее; во всяком случае маленькие атоллы имеют более мелкие лагуны. Однако геологов озадачило то, что на большей части Тихого океана у более крупных атоллов лагуны имеют почти одну и ту же глубину — тридцать-сорок пять саженей. Возможно, что эта глубина указывает уровень, ниже которого действие волн не может взбалтывать и уносить осадки. Более вероятно, что она связана с понижением уровня океана в течение огромного периода наступления ледника. Как и во многих областях научной работы, здесь больше вопросов, чем ответов, и большинству исследователей это нравится.

Глава XVI Волеаи и тилимвол

Я дремал на своей койке, улавливая одним ухом тихие звуки просыпающегося Ифалука. Рассвет наступил, но все вокруг еще тонуло в легкой дымке. Микронезийский скворец хрипло крикнул, ему ответил петух из какого-то сарая в Фалепенахе. Из-под полуоткрытых век я увидел пару загорелых ног, татуированных рядами голубых дельфинов. Они остановились у Фан Напа. В следующее мгновение голова Яни просунулась под навес плетеной крыши.

Некоторое время он внимательно вглядывался в сумрак, так как не мог разглядеть, кто спит под москитной сеткой. «Дон? — прошептал он так, чтобы не разбудить остальных. — Дон?» — «Привет, брат, что случилось?» — сказал я на моем лучшем ифалукском языке, который понимал фактически только Яни.

У него были новости. На западе показались четыре каноэ. Они виднелись пока на горизонте, далеко за Элангалапом. Вероятно, они шли из Волеаи.

Как только каноэ показались, Том с постоянными помощниками Боба ушел на «Вате». На лодке есть подвесной мотор, следовательно, они уже далеко за Элангалапом, а это значило, что если мы хотим вообще куда-нибудь ехать, то должны грести на «Бвупе». Я натянул шорты, взял бинокль и вышел с Яни на берег лагуны.

Каноэ все еще казались едва заметными точками. Удивительно, как их вообще разглядели в утренней дымке. Глаз ифалукцев имеет сверхъестественную способность различать мельчайшие точки на горизонте. Вероятно, кто-то увидел каноэ с вершины кокосовой пальмы. Я оставил Яни с биноклем, а сам пошел, чтобы записать данные о погоде, измерить температуру воды в море и лагуне. Когда я вернулся, Боб и Тед уже встали.

Рассуждать было не о чем. Рабочий день или нерабочий, но всем нам хотелось встретить гостей. Забыв про завтрак, мы вскочили в «Бвуп» вместе с Яни и братом Тома, Магалеисеи. Двое налегли на весла, а остальные помогали гребками; скоро лодка миновала проход и вышла в открытое море южнее островка Элла.

Там мы остановились. Если не считать легкой зыби, море было таким же спокойным, как и лагуна. Здесь уже собралось несколько ифалукских каноэ. Медленно проплыл мимо старый Гауаизиг, кивнув нам лысеющей головой. Спина к спине с ним в узком каноэ сидел маленький мальчик и прилежно вычерпывал воду.

Путешественники были все еще в полумиле от нас; каноэ медленно приближались, соблюдая строй в одну линию. В свете утреннего солнца на фоне облаков паруса, сплетенные из листьев пандануса, выделялись золотистыми треугольниками. Черные каноэ казались слишком маленькими и утлыми для путешествия в открытом море. «Ват» обошел Эллу и приближался со стороны Элангалапа.

В нескольких сотнях ярдов от нас появились два каноэ. На них спустили паруса, быстро обернув их вокруг опущенных мачт. Гребки опустили в воду, чтобы остановить лодки. Узкие корпуса легко покачивались на зыби, выставив аутригеры, уравновешенные высокими платформами, выступающими с противоположной стороны.

Подплыло третье каноэ и присоединилось к первым двум. Яни коснулся моей руки и кивнул головой в сторону темной фигуры на платформе. Это, по словам Яни, был самый главный вождь Волеаи. Мы направили «Бвуп» в сторону его судна. Вождь — коренастый мужчина лет пятидесяти с лишним, с короткими седыми волосами и умеренным брюшком, восседал на платформе, как на троне. Увидев, что мы приближаемся, он быстро снял венок из цветов и натянул на голову довольно древний тропический шлем. Он разрешил нам сделать несколько снимков и с изяществом преподнес команде «Бвупа» пять сигарет и несколько кокосовых орехов. Мы поблагодарили его; орехи были началом завтрака, а получать сигареты нам для разнообразия показалось приятнее, чем раздавать.

Подплыло последнее каноэ и свернуло свои паруса. Эскортируемые по бокам, четыре судна направились к проходу. На «Вате», шедшем рядом с нашим «Бвупом», великодушно предложили отбуксировать нас до дома. Боб перебрался в резиновую лодку. И зря. У деревни Рауау мотор «Вата» заглох. Мы же, продолжая грести, оставили эту коптящую технику далеко позади.

По установившемуся обычаю, вожди Ифалука с достоинством восседали на лужайке напротив Фан Напа. Маролигар пригласил нас присоединиться к ним. Каноэ с Волеаи причалили к берегу, но официальный обмен приветствиями не начинался до тех пор, пока вожди Волеаи не уселись, как положено, рядом с вождями Ифалука. Нас по очереди представили. Из разговора, который затем последовал, я понял очень мало; посидев некоторое время для приличия, мы извинились и ушли завтракать.

Большие каноэ были уже вытащены на берег и разгружены. Жители Ифалука, которые принесли с собой кокосовые орехи и другие плоды, толпились вокруг, болтая с гостями. Капитаны проверили, в порядке ли их суда, и уселись на траве группой на некотором расстоянии от своих вождей. Остальные гости и местные мужчины разместились еще дальше.

Маролигар пригласил нас присоединиться к группе вождей. Было ясно, что мы в центре внимания наших гостей, что остров гордится нами, а ифалукские вожди хотят продемонстрировать чужеземцев во всей красе. Итак, мы с достоинством уселись на видном месте и всеми силами старались выказать уважение атоллу, который претендовал на нас. Спустя некоторое время мы преподнесли подарки гостям: но пачке трубочного табака на каждое каноэ. Подарки были приняты с явным удовольствием, заядлые курильщики предвкушали конец табачного голода. Главный вождь произнес короткую благодарственную речь. Затем Маролигар попросил нас сфотографировать высокопоставленных лиц, и мы повиновались. «Полароид» (камера Боба, которая давала сразу готовые снимки) произвела огромное впечатление. Мы подумали, что такой аппарат должен обязательно входить в снаряжение экспедиций, посылаемых в отдаленные места. Боб сделал много снимков и все их роздал; утро прошло быстро и приятно.

Я узнал от Тома и Яни, что это путешествие было общественным мероприятием, визитом с целью обменяться приветствиями и новостями. Без сомнения, на Волеаи слышали о нашем приезде от островитян, путешествовавших на «Метомкине». Жителям этого атолла захотелось посмотреть на нас, но никаких объяснений цели визита не требовалось. Обычно вожди-гости устраивались в Фан Напе, но так как сейчас там жили мы, их с удобствами поместили в лодочном сарае хозяйства Ролонг, совсем близко от нас. Остальные гости остановились у родственников в разных хозяйствах Ифалука. Как гласит местная история, родство семей двух островов восходит еще к тем временам, когда после кровавой расправы, учиненной Мауром, Волеаи был заселен жителями Ифалука.

Визит продолжался три дня. Нам все же удавалось выполнять намеченную работу, несмотря на забавные эпизоды, подобные тому, какой произошел к вечеру следующего дня. Я ползал на животе в кустах черепашьей травы, собирая флору и фауну, когда в тихом воздухе разнеслись звуки первой любовной песни.

Пели женщины — целая группа. Это было что-то необычное. Я немедленно перенес на берег оборудование и пошел в Фан Пап за фотоаппаратом. Там был Маролигар, он движением руки указал на сарай для каноэ хозяйства Фалепенах. Я пришел туда одновременно с процессией женщин, одетых в новые яркие юбки и украшенных венками и кусками красной материи. Боб и Тед уже устроились в стороне.

Недалеко от открытой передней стороны сарая сидели вожди с Волеаи, а рядом с ними — капитаны каноэ. Других мужчин поблизости не было. Увешанные до самых ушей гирляндами цветов, гости были в центре внимания двух групп местных женщин. Впереди в три ряда стояла ифалукская молодежь. Тут мы увидели Летавериур, жену Яни, и приблизительно двадцать других красавиц. А немного в стороне, выстроившись в линию, стояли женщины постарше, возглавляемые Таверимис, матерью Бакала. Все они пели и танцевали для вождей Волеаи.

Это был свободный танец, танец хорошего настроения, веселого смеха, сопровождаемый хлопаньем в ладоши, криками и притопыванием босых ног. Иногда дамы грациозно приближались к вождям, чтобы надевать на них все новые и новые гирлянды.

Предполагалось, что мужчины Ифалука не слышат, как их женщины поют публично любовные песни, но бьюсь об заклад, что немало любопытных с почтительного расстояния следили за всем происходящим. Яни, например, в это время собирал тодди, сидя на кокосовой пальме, и слышал большинство песен. На другой день он объяснил нам содержание некоторых из них. Это были любовные песни в традиционном сентиментальном духе, их поют для мужчины, которого нет дома («Мне так тебя не хватает, приходи домой ко мне, и я тебе сплету гирлянды»). В одной песне леди рассказывала о своих привлекательных качествах («Погляди, я не толстуха, видишь, можно сосчитать мои ребра»). Эта песня звучала как шутка и вызвала много смеха, так как исполняли ее самые полные женщины атолла. И наконец, было спето несколько интимных песен, которые женщина поет мужу или возлюбленному, когда они остаются наедине.

Это было прекрасное зрелище. Если танцы, которые мы раньше видели, были ритуальными и классическими, то эти носили водевильный характер; вождям Волеаи они понравились, нам тоже.

Через три дня каноэ отправлялись домой. Тевас пришел к нам на рассвете и сказал, что тоже уезжает и хочет получить плату за последнюю неделю табаком, на случай если на Волеаи его будет мало. Я выдал ему табак и сигареты. Каноэ были почти готовы к отплытию. Мы вышли проводить их. Большие корпуса лодок покоились в воде на отмели лагуны. Погрузка еще продолжалась, и люди ходили от берега к лодкам и обратно. Они несли связки очищенных от шелухи кокосовых орехов и другие подарки.

Мы попрощались с вождями. Пассажиры забрались в лодки. Шесть человек с Ифалука, среди которых был Тевас и хорошенькая девушка, получили разрешение от вождей отправиться на Волеаи. Яни, стоявший около меня, указал на девушку: «Очень смешная история получилась с этой леди. Когда-нибудь расскажу вам». Он силился сохранить серьезное выражение лица. Я сказал: «Расскажи мне сейчас, брат, а то потом можешь забыть». Но, довольный тем, что задел мое любопытство, Яни только засмеялся и переменил тему разговора.

Большие черно-красные каноэ направились в южную сторону по лагуне. Недалеко от южного прохода они подняли мачты и распустили паруса.

Мы смотрели им вслед, пока каноэ не исчезли за Эллой. Я подумал: «Как долго еще этот мир, который знает ракетные корабли, будет наблюдать подобные каноэ с бимсами[94], вытесанными вручную и скрепленными веревками ручного производства, ловящие ветер парусами из циновок и ведомые человеком, компасом которому служит небо? А может быть, эта культура переживет нашу?».

Том заметил: «Хороший ветер для каноэ». Мы прошлись немного по берегу. Люди уже расходились, но небольшая группа вокруг Маролигара принялась за работу, связывая жерди и поперечины в прочную раму, примерно десяти футов длиной и трех шириной. На первый взгляд она напоминала каркас хижины для гномов или большую ванну.

Том указал рукой на раму: «Он ловит тот маленький рыба в тот лагуна», — сказал он. К концу дня рама была закончена, и мы немного удивились, увидев, что она соединена с медным щитом от старого позеленевшего барабана, который валялся на пляже неподалеку. Это была ловушка для рыб, гигантская корзина-сито.

На следующее утро мы проснулись от криков, доносившихся с лагуны. В одно мгновение вскочили с постели и оказались на берегу. Четыре каноэ средних размеров стояли квадратом на отмели лагуны. Два скрученных проволокой забавных сооружения команда из двух человек опускала в воду, протаскивала вперед на некоторое расстояние, затем поднимала и опрокидывала в каноэ. Люди, находящиеся в воде, делали, по-видимому, большую часть работы, но те, кто сидел в каноэ, направляли ловушки шестами, прикрепленными к обоим концам рамы. В то время как ковши двигались вниз и вверх, находившиеся в воде рыбаки медленно толкали лодки вдоль отмели.

Пока мы позавтракали, каноэ уже вернулись Улов выгрузили на берегу на циновки из кокосовых листьев. Образовалась большая груда красивых голубых и серебряных рыбок размером с мелкую сардину. Тороман поднял одну из них и сказал: «тилимвол».

Боб вскрикнул от удивления: он еще не видел такой рыбки и даже не мог сразу с уверенностью сказать, к какому семейству она принадлежит. Он помчался в Фан Нап, чтобы посмотреть книги. Оказалось, что эта рыбка называется Pterocaesio tile, но мне больше нравилось название тилимвол. Я сходил за весами и записной книжкой, куда мы обычно заносили результаты коллективной ловли.

Тороман, как всегда, поделил добычу. Мерой служило количество рыбы, которое он мог зачерпнуть половиной скорлупы кокосового ореха и своей ладонью. Мы взвесили эту порцию; в среднем она содержала около четырех фунтов, а на каждый фунт приходилось по девяносто или девяносто пять рыбок. Началось распределение. Тороман по очереди выкрикивал названия каждого хозяйства: «Велипи! Соумат! Фараик! Фалепенах! Фалолорик! Нутеитеи!» И так до последнего. Подходил представитель хозяйства с корзиной из кокосовых листьев и получал количество пригоршней, пропорциональное числу его домочадцев. Яни и я подсчитывали пригоршни. Мы взвесили также рыбную долю хозяйств Фалепенах и Фалолорик, в которых все еще вели регистрацию потребляемой пищи.

После подсчетов получилось, что доля деревень Рауау и Фаларик составляла около трехсот восьмидесяти фунтов, или тридцати пяти тысяч рыбок. Тороман сказал, что четвертую часть всего улова выделили Фалалапу еще до того, как разгрузили каноэ, — опыт многих лет выработал у него хороший глазомер. Итак, сложив все цифры, мы получили общий вес улова — около пятисот фунтов, почти по два фунта на каждого мужчину, женщину и ребенка на атолле.

На Ифалуке относились с особым почтением к рыбке тилимвол. Мы почувствовали это, когда Боб попросил рыбинку из этого улова для своей коллекции. Ему дали целую пригоршню малюток, но вожди попросили не вскрывать брюшко, что он обычно делал, чтобы пропитать рыбу формалином. Боб согласился и, чтобы успокоить вождей, разрешил им посмотреть, как он будет консервировать тилимвол.

За ленчем Тед сообщил еще об одном наблюдении. Он видел, как Маролигар принес корзину рыбы к Фан Напу и поставил ее под фаллос Маура. Положив руки за спину и наклонив голову, Маролигар, около минуты что-то бормотал, потом взял корзину и ушел. Это была не иначе как молитва благодарности, хотя мы никогда не замечали, чтобы то же самое делалось после ловли другой рыбы.

Третье необычное событие состояло в том, что наши помощники вежливо отказались с нами работать. Яни объяснил это тем, что в течение четырех дней с начала хода тилимвола ни одному мужчине на острове нельзя заниматься ничем, кроме ловли этой рыбки.

Было похоже, что запрет распространяется и на гостей; поэтому мы обратились к Тому за дальнейшими разъяснениями. Относилось ли это запрещение к нам? Том и Яни точно не знали, но в словах их проскальзывала какая-то неловкость, которая наталкивала на мысль, что лучше разрешить сомнение в пользу местного обычая. Тогда встал другой вопрос: что же считается работой?

У нас дома такой вопрос вызвал бы упорные споры и пререкания, а здесь выяснилось, что ифалукцы смотрят на вещи просто: работать — значит ловить любую другую рыбу, забираться на деревья в поисках пищи, изготовлять сети и каноэ. Однако женщинам не возбранялось возиться на кухне и трудиться на болотах, а мужчинам собираться компаниями и болтать. Большая часть нашей обычной деятельности, за исключением походов за рыбой для коллекции и съедобными беспозвоночными, совсем не считалась работой.

Такое решение было в нашу пользу в течение следующих четырех дней. В конце концов, может быть, то, что нами делалось, действительно не работа. Эти четыре дня мы занимались тем, что опрашивали жителей, консервировали образцы, приводили в порядок заметки. Когда нам нужно было сделать то, что могло показаться работой с точки зрения ифалукцев, мы спрашивали разрешения у вождей.

Просматривая заметки о пище и рыбах, я обнаружил, что наши данные слишком скудны и я не смогу правильно расположить виды рыб по степени их важности в пищевом рационе человека. Мне нужна была помощь ифалукцев.

Яни и Тачим, отдыхавшие с другими мужчинами на траве около Фан Напа, согласились мне помочь (совершенно очевидно, что такую помощь нельзя было назвать работой, ибо ее можно было делать, оставаясь в горизонтальном положении).

Никаких разногласий не было относительно рыбы номер один. Это — гарангап, или малый тунец. Мне показалось странным начинать с нее список, так как за все время нашего пребывания здесь я ни разу не видел этой рыбы. Правда, Тед Барроуз рассказывал, и очень живо, как огромный косяк тунца однажды зашел в лагуну.

Маролигар заметил косяк на рассвете, и его душераздирающие крики «гарангап, гарангап» подняли весь остров. Быстро спустили на воду каноэ и погрузили в них сети; все трудоспособные мужчины приняли участие в отлове. Вдоль берега лагуны имелось всего лишь четыре места, где можно было окружить косяк. В одном из них огромным полумесяцем растянули сети, вдоль которых выстроились каноэ. Другая флотилия обошла косяк и начала загонять его в сеть. Собравшиеся на берегу женщины танцевали, покачивая бедрами, и пели любовные песни, чтобы воодушевить мужчин, а сети тем временем медленно замыкались вокруг рыбы.

Хороший улов тунца мог прокормить островитян в течение нескольких педель. При отсутствии холодильников рыба все же может долго сохраняться, если ее хорошо прокоптить над горячими углями. До нашего приезда в этом году выловили четыре косяка, и два улова оказались такими большими, что Ифалук послал на Волеаи несколько каноэ, нагруженных излишками рыбы.

Следующим в моем списке был оерик, маленькая рыбка-барабуля (Mulloidichtys samoensis). Бледные, величиной с палец существа, с длинными, напоминающими бакенбарды усиками, обычно встречались около места нашего купания. Мы часто наблюдали, как небольшие стайки этих рыбешек плавали по дну. Огромное количество их попадало в сплетенные из прутьев ловушки, установленные на дне лагуны недалеко от берега.

Маленьких рыбешек оерик готовят на огне целиком, предварительно обернув листьями. Едят их, соблюдая особый порядок. Рыбке отрывают голову и хвост и сдирают кожу. Затем разделяют вдоль на две половинки, вынимают хребет и внутренности, остальное съедают. Местная легенда гласит, что если съесть оерика, не придерживаясь ритуала, то он навсегда покинет атолл. Яни имел основания усомниться в этом, он видел, как Джош несколько недель назад случайно съел одну рыбку целиком, но оерик не исчез.

Чем дальше, тем труднее становилось располагать рыб по их важности. Дальше в списке шел хали — оливково-коричневый в голубую крапинку каменный окунь, мол — большеглазая в красную полоску рыба-белка, несколько видов рыб-попугаев и рыба-барабанщик, которой ифалукцы дали название рел.

Рел — очень красивая рыбка, толстенькая, с серебряными боками и большими выпученными глазами, которая встречается около лагунных рифов, поросших кораллами. Мы с Марстоном с самого начала наблюдали за ней, да и трудно было не делать этого, так как рыбки тоже проявляли к нам большой интерес. Как только мы оказывались в лагуне, появлялся косяк большеглазых рел. Собравшись в кружок, они медленно плавали вокруг нас. Наблюдение часто продолжалось в течение нескольких минут, если, конечно, мы вели себя достаточно спокойно. Нам казалось забавным поведение рыбки: скорее следовало ожидать такого любопытства от человека. Мы хотели узнать, что заставляет ее так вести себя, и нам удалось это сделать, когда было построено новое бенджо[95]. Рел питается отбросами, способствуя таким образом очистке вод. Человеческие экскременты пожираются ею сразу же, как только попадают в воду. Так как лагуна служит своего рода туалетной комнатой острова, рыбы, вероятно, научились связывать появление людей с пищей; в этом по крайней мере мы нашли правдоподобное объяснение их внимательному, испытующему взгляду. И несмотря на то что рыбка питается отвратительной пищей, сама она очень вкусна.

Сколько рыбы Ифалук вылавливает за год? Перед самым отъездом я сложил все цифры, записанные нами за четыре месяца, включая коллективные уловы и данные о потреблении рыбы отдельными семьями. Сделав несколько сомнительных допусков, я получил минимальную цифру. Если сведения за четыре месяца типичны и если пищевые отчеты правильны, то за год ифалукцы вылавливают приблизительно одиннадцать тонн рыбы.

Но были ли эти четыре месяца типичными? Ход тилимвола — исключение. Эта маленькая рыбка появляется в больших количествах только раз в десять лет. Но как бы для равновесия улов способом роп был меньше, чем обычно, и, кроме того, мы не учитывали улова тунца и летающих рыб в начале года. Короче говоря, по мнению Тома и Яни, за время нашего пребывания на атолле люди ели почти столько же рыбы, сколько и всегда, или, может быть, немного меньше.

А учет пищевого рациона семей? Дело в том, что некоторую часть рыбы ифалукцы готовили и съедали тут же на берегу, сразу после ловли, и мы не успевали подсчитать количество рыбин и взвесить их. Вероятно, обычный годовой улов приближался к четырнадцати или пятнадцати тоннам со значительными годовыми колебаниями. Около двух третей рыбы добывалось во время больших коллективных уловов, а остальная часть — отдельными лицами и небольшими группами.

Боб Рофен считал, что островитяне эксплуатируют рыбные угодья лагуны и рифов весьма разумно. Малейшее усовершенствование в ловле — и онп будут съедать свой биологический капитал, вместо того чтобы жить на проценты, и постепенно истощат рыбные ресурсы. Конечно, на Ифалуке имеются возможности увеличить годовой улов, но только за счет более эффективной эксплуатации открытого моря за пределами островных рифов. Однако трудно представить себе, как это можно сделать при помощи каноэ и рыболовных снастей, которыми сегодня располагает Ифалук.

Ловля тилимвола продолжалась. Улов второго дня был огромным — около двух тысяч фунтов, — и, когда закончили дележ, бедняга Тороман выглядел совсем измученным. В следующие дни улов упал до ста-трехсот фунтов в день.

На пятый день рано утром мы были готовы снова взяться за работу — сбор полевых материалов. Оставалось только заменить кем-нибудь Теваса, помощника Боба, который уехал на Волеаи. Я пошел с Яни просить Маролигара дать нам другого человека, хорошего водолаза, который мог бы помочь Бобу, если что-нибудь случится с аквалангом. Маролигар согласился. Он и Яни вступили в длительные переговоры, а я отправился готовить оборудование. Яни вернулся, и мы отправились на северный рифовый профиль. По дороге Яни как бы невзначай заметил, что он последний день работает с нами, так же как Бакал и Тачим.

Я остолбенел от удивления и, помню, начал вспоминать, что же мы такое натворили: «Почему, брат?».

Спокойный и внешне равнодушный, оп объяснил. Маролигар согласился найти нам водолаза, но сказал Яни, что нам уже пора полностью переменить своих помощников. Мы платили по расценкам Управления подопечной территории для отдаленных островов — доллар в день или его эквивалент, выраженный табаком, рыболовными крючками, ножами или чем-нибудь другим, что у пас имелось в излишке. Маролигар считал несправедливым, когда одни получают все блага, а другие — ничего. Хотя никаких жалоб не поступало, он, Маролигар, чувствовал, что нужно дать и другим возможность заработать.

Конечно, вождь был прав. Единственное, что мучило нас, — это мысль о потере друзей — Яни, Бакала и Тачима. Они были понятливыми, способными людьми и сейчас уже хорошо умели делать то, что требовалось. Более того, они скорее выступали в роли коллег и сотрудников, чем помощников; они учили нас одному, а мы их — другому. Нам нравилось их общество, и между всеми нами установились ровные деловые отношения, необходимые в коллективе.

Каждый из них был единственным в своем роде, они дополняли друг друга, а также и нас. Яни был среди них ученым. Он умел вникать в самую природу вещей и процессов. Хороший рыболов, кормилец семьи и тем не менее более скромный и вдумчивый, чем остальные. Бакал, самый молодой, был человеком действия, активным, полным отваги и неутомимой энергии. Вспоминая о нем сейчас, я теперь понимаю, почему из него не вышло хорошей судомойки. Вероятно, когда он станет взрослым, то сможет повести за собой людей. Яни однажды сказал, что когда-нибудь Бакал станет вождем. Тачим, самый старший, был парень на все руки, человек надежный, шумливый и чувствительный, обладающий большим чувством юмора. За оставшееся до отъезда время мы, конечно, не смогли бы создать такую группу.

А тут как раз начал лить дождь. Мы с Яни все же проработали все утро на рифе, отправившись домой только к полудню.

Во время ленча Боб, Тед и я устроили совещание. У нас даже не возникало мысли противиться решению Маролигара; во-первых, он представлял местную власть, а мы являлись его гостями; во-вторых, он был другом и мы признавали его правоту в этом вопросе. Мы решили спросить у вождей, нельзя ли нам оставить наших старых помощников для обучения новых. А к тому времени, когда все обучатся, настанет время упаковываться и уезжать.

Каково же было паше удивление, когда мы узнали, что Бакал, Яни и Тачим задумали то же самое. Ведь Маролигар не запретил им помогать нам; он просто сказал, что те люди, которые сейчас получают плату, будут заменены другими. Впервые эти три человека казались немного озадаченными и расстроенными. Тачим, на этот раз по-настоящему серьезный, произнес по-ифалукски страстную речь. Смысл ее заключался в следующем: «Вы платили нам за работу, но мы работали для вас не из-за денег. Мы помогали вам потому, что вы наши друзья и братья и мы хотели вам помочь. Если вы думаете, что мы не станем работать бесплатно, то, значит, вы плохо о нас думаете». На глазах его были слезы. Яни и Бакал полностью соглашались с ним.

Я не надеялся на твердость моего голоса и думаю, что Боб и Тед испытывали то же самое. Мы все молча обменялись крепкими рукопожатиями и пошли работать, надеясь получить у вождей одобрение нашего плана.

Когда мы к вечеру вернулись, у Фан Напа нас ожидал Том. Он казался раздраженным и злым. Он уже слышал о решении Маролигара и в противоположность остальным оспаривал его: «Не его это дело, тот ифалукский человек Маролигар не понимает ваша работа. Вы скажите Маролигар, это не дело ифалукского вождя!».

Такого рода реакцию мы меньше всего хотели поддерживать. Я принял сторону Маролигара, упорно отстаивая мудрость и справедливость его решения. Конечно, вождь был прав, и, конечно, мы сделаем так, как он сказал. Нам только нужно спросить вождей, не могут ли три наших помощника оставаться с нами без оплаты, пока новички переймут их опыт.

Том посмотрел на меня. Вероятно, на какой-то момент он подумал, что я лгу. Он, конечно, был достаточно разумным человеком и понимал, что, если бы мы настаивали на чем-нибудь, вожди уступили бы. Том — хороший политик. Независимо от того, что у него было на уме, он сразу успокоился. «О, так намного лучше», — кивнул он и согласился спросить вождей, не смогут ли они принять нас сегодня вечером.

Когда мы ужинали, вожди собрались на лужайке за Фан Напом. Мы погасили печку и вышли посидеть с ними. По кругу пошла коробка с изюмом. После соответствующих приветствий и минуты вежливого молчания, я начал медленно говорить по-английски. Том переводил. Он справился с этой работой превосходно, и мои опасения, что он попытается защищать наши интересы, оказались необоснованными.

Тед Барроуз писал о любви ифалукцев к дипломатическому «тонкому» разговору. Поэтому я начал с благодарности вождям Ифалука за их бесконечную доброту к нам во время нашего пребывания на острове. Затем я перешел к решению Маролигара и говорил о мудрости и справедливости его; Америка должна гордиться тем, что островом руководят такие мудрые вожди; мы предвкушаем удовольствие работать с новыми людьми, которых нам дадут.

Вожди улыбались, кивали головой и вежливо ждали продолжения моей речи. Я попросил оставить нам старых помощников без оплаты, чтобы они обучили новых. Наши старые помощники уже многое знали: умели заводить мотор, смешивать и разбрасывать рыбий яд, правильно сортировать и консервировать рыб. Самое главное, они знали английский достаточно, чтобы отвечать на наши вопросы и давать советы; немногие могут это делать, несмотря на мои периодические вечерние уроки.

Наконец, я упомянул об обстоятельстве, которое было признано нами достойным упоминания. У нас не хватит денег и товаров, чтобы нанимать всех, однако островитяне, которые хотят работать за плату, могут приходить к нам. В пределах наших запасов и бюджета мы будем платить им за работу.

Том перевел последнее предложение, и я дал знак, что кончил говорить. Вожди смотрели на Маролигара, ожидая его ответа. Он заговорил, неподвижно сидя на траве со скрещенными ногами, а его мужественное лицо, обрамленное короткими седыми волосами, светилось в лучах лампы. Том переводил, но такова уж была личность вождя, что, казалось, мы понимаем его собственную речь.

По существу Маролигар сказал следующее: «Вожди Ифалука прекрасно понимают ваше положение. Здесь, на Ифалуке, мы уважаем людей, которые знают свою работу и делают ее хорошо. Когда мы хотим построить каноэ, мы зовем сеннапа (мастера, строителя), когда мы хотим плыть на другой остров, мы приглашаем палу (капитана-мореплавателя)».

Поэтому совершенно понятно, продолжал Маролигар, что мы хотим иметь помощников, знающих свое дело. Он потратил много времени сегодня, спрашивая различных молодых людей, понимают ли они, как выполнять ту работу, которую делают для нас наши помощники, и не нашел ни одного.

Следовательно, у нас не будет новых помощников. Наши люди — Янисеман, Бакалимар и Тачивелименг — должны работать с нами, как и раньше. Он даст нам одного нового человека — ныряльщика, которого мы просили; а в остальном все пойдет своим чередом, как и раньше.

Дело повернулось так неожиданно, что я снова начал объяснять, что мы понимаем справедливость первого решения, примем и научим новых помощников, которых он выберет для нас. Маролигар терпеливо улыбнулся мне и покачал головой. Казалось, он говорил: «Молодой человек, я ценю ваши старания спасти мой престиж, но в этом нет никакой нужды». Убедившись в отсутствии подходящей замены, он решил, что настаивать неблагоразумно и что любой компромисс был бы сейчас недостойным поступком. Он казался таким спокойным, что я предоставил событиям идти своим чередом.

Остальные вожди смотрели на нас, сияя улыбками, а Фаголиер, Тороман и Уолпаитик воскликнули: «Эгатр мауас! (это превосходно!)». Мы поддержали их. Коробка с изюмом снова пошла по кругу, правда, она была почти пуста. Фаголиер во время переговоров держал ее около себя и за это время съел львиную долю изюма.

Глава XVII Дельфины на память

Шесть весел как одно погружались в глубину, неся «Ват» по темным водам. Вверху, на безоблачном ночном небе, мерцали звезды. На горизонте с востока и запада виднелись низкие холмы Эллы и Фаларика. Почти бесшумно «Ват» плыл к центру лагуны.

В ста ярдах от лагунной отмели я поднял свое весло на борт и опустил сачок для планктона на тридцатифутовой веревке. Гребцы замедлили ход; конус из прозрачного газа натянулся в воде, отфильтровывая микроскопические живые организмы, которые оседали в особой бутылочке. Около пяти минут мы тянули сачок за собой, а затем подняли в лодку. Выцедив воду из сачка, я переложил улов в большую банку и осветил ее карманным фонариком.

Коллекция была превосходная. Кишащая масса маленьких бледных существ засуетилась под лучами яркого света. Беспорядочно метались веслоногие рачки копеподы — невозможно было разглядеть их мельчайшие ракообразные тельца, но по манере двигаться они определялись безошибочно. Между ними грациозно плавали изящные, напоминающие креветок мизиды. Здесь же кружились личинки рыб. Личинки, слишком мелкие для глаза, вырисовывались в виде еле заметных белых живых точек, плавающих в ярком потоке света.

Банка и фонарик переходили из рук в руки. За планктоном, этими маленькими и слабыми, переносимыми течением живыми организмами моря, всегда очень интересно наблюдать, а ночью, в потоке света — это просто захватывающее зрелище. Наши немногочисленные дневные уловы, собираемые на поверхности, содержали очень мало интересного, и Яни, Бакал и Тачим, вероятно, не могли понять, что мы собираемся поймать ночью при помощи глупого шестидюймового сачка. Сейчас эта масса живых организмов произвела на них огромное впечатление. Практический склад ума подсказал им, что все это может служить пищей для мальков рыб. Я забросил сачок еще раз; второй улов был не менее богатым.

«Ват» медленно скользил вперед, и скоро мы добрались до центра лагуны. Взяв весла на борт, сделали передышку.

Наша основная задача в эту ночь состояла в том, чтобы поймать ночных пловцов, привлеченных светом. Мы зажгли карбидные лампы и повесили их по обеим сторонам лодки над самой водой. Водонепроницаемые ручные фонари опустили в воду. Боб закинул сачки поменьше, и мы устроились поудобнее, лежа на животах и свесившись за борт. Несмотря на отражение света от поверхности, можно было разглядеть темно-зеленые глубины на несколько ярдов. Мы наблюдали и ждали.

Вдруг послышались всплески, а затем в яркий круг вошли маленькие продолговатые существа, быстрыми прыжками с плеском носившиеся по поверхности воды. Очень шустрые рыбки, казалось, чисто случайно попали в сачок. Выяснилось, что это молодые сарганы, миниатюрные копии тех, которые плавают около коралловых кустов. Мы пустили их в банки Боба.

Следующими гостями были серебристобокие Pranesus, более крупные рыбки, длиной около пяти дюймов. Они собирались у поверхности воды в конусе яркого света. Взяв сачки покрупнее, мы начали охоту за ними. Тачим, стоя на краю лодки и широко размахивая своим сачком, запел ифалукскую любовную песню. Звук разносился над тпхой лагуной, несомненно тревожа спящих малышей на берегу. Сильный запах тодди стал распространяться с края лодки. Вдруг, сильно взмахнув сачком, Тачим потерял равновесие — и звучный плеск разогнал рыб. В одно мгновение он снова был в лодке, а пока мы хохотали, рыбы успели вернуться.

Мы надеялись дождаться рыбы покрупнее. Наконец она приплыла — грациозная белая акула около четырех футов длиной медленно покружилась в тусклом свете на глубине нескольких ярдов и так же медленно уплыла во тьму. Охотиться она не собиралась, а просто была любопытной.

Больше никто не показывался. Около четверти двенадцатого мы направились к берегу, ориентируясь по огонькам фонарей на нашем доме. На обратном пути мы подняли еще один богатый улов планктона. В Фан Напе Тед сварил кофе, и чашки уже стояли на столе.

Мы собирались работать всю ночь. Взяв все необходимое для работы на рифах, мы направились через остров по большой дороге от сарая хозяйства Ролонг к наветренному берегу. Отлив должен был наступить не раньше трех часов, но вода убывала, открывая плоскую часть рифа. Нам хотелось охватить весь наветренный берег, поэтому мы разделились на группы. Боб и Тед с двумя ифалукца-ми пошли на север, а Тачим, Яни и я направились к югу вдоль побережья Фалалапа.

Внутренний рифовый флет постепенно мелел. Мы перешли его вброд, а затем перебрались через более глубокую котловину внешнего флета. С громким гулом накатывался прибой, но гребень, покрытый водорослями, был безопасен. В промежутках между большими волнами мы смогли добраться до участков, где рифы были усеяны красными колючими морскими ежами.

Я нес лампу. Она отбрасывала вокруг сияющий свет. Мы многого не замечали днем. На каждом шагу попадались маленькие лимен (Acanthurus triostegus), беловатые рыбки с черными, как у зебры, полосками по бокам. В этот час они были сонными, лениво лежали на боку, укачиваемые течением; их можно было убить острогой или поймать в сачок. Большие голубые сарганы, как торпеды, двигались в котловине внешнего флета; мы поймали несколько штук.

Беспозвоночных тоже было полным-полно. Многие из них характерны тем, что прячутся днем. Всюду ползали ракообразные: здесь забавно приплюснутый омар со скрюченными лапами, а там огромный черный паук-краб, с его длинных ног и заостренного щитка свисает бахрома водорослей. Моллюски каури, темные и блестящие, ползали, выставив свои длинные «рога», а конусообразные моллюски охотились на червей при помощи зубов, напоминающих маленькие гарпуны. Когда мы собрали нужные образцы фауны для науки, Тачим занялся «образцами» для завтрака. Держа в одной руке фонарь и сачок, а в другой — длинный нож, он бродил, убивая рыб тупой стороной ножа, и складывал их в сачок. Оказалось, что это самый эффективный метод ловли рыбы, гораздо более простой и быстрый, чем лучение ее прп свете факелов.

Наконец мы отправились домой. Конечно, жареная рыба была бы прекрасным финалом нашего путешествия, но мы так устали, что нам уже не хотелось есть. В Фан Нап мы вошли, когда уже пели первые петухи.

Ночные работы всегда интересны для зоологов. Горожане, приезжая в деревню, скоро обнаруживают, что не все ночью засыпает; сельские жители, приехав в город, узнают то же самое. Правда, биолог, сонно бродя со своим ночным огоньком, несколько нарушает нормальный ночной порядок, но зато часто ему удается увидеть кое-что, достойное внимания.

Еще одну ночь мы ловили рыбу неводом в зарослях черепашьей травы в лагуне. Тед и я шли впереди и усердно били по воде руками, чтобы загнать рыбу в западню, а Боб с другими мужчинами тянули прямоугольный тридцатифутовый невод. Время от времени они вытаскивали его на берег и просматривали. Мы поймали несколько рыб-барабулей, немного молодых лобанов и огромное количество маленьких креветок. Нижний край невода, который касался дна, подхватил красивых зеленых и желтых моллюсков тектмбранков. Эти забавные существа похожи на слизняков. У них мягкие тела, которые слишком велики, чтобы спрятаться в прозрачных раковинах.

Пройдя по лагунному берегу, мы свернули в канал между Фалариком и Фалалапом. Об этом месте рассказывали разное. Говорили, что ядовитые скаты, которые ползают по дну лагуны днем, ночью собираются как раз в этом канале. Мы держали фонарики перед собой, направляя луч света в воду в поисках этих ядовитых фаи, и, пока прошли до дальнего конца капала, изрядно стерли ноги, но не увидели ни одного ската. Рыбы здесь мы поймали мало.

Хотя рыбная ловля в зарослях черепашьей травы и в канале была неудачной, мы были вознаграждены зрелищем ночной жизни на песчаных отмелях лагуны и рифовых массивах. Огромные глаза рыбы-белки сверкали в потоке света, как оранжевые фары, а сами рифы, казалось, были устланы драгоценными камнями — так блестели, переливаясь, глаза креветок гипполитид, выглядывающих из всех расщелин. Сверлящие моллюски с изящными в крапинку раковинами ползали по песку, оставляя за собой ясно различимые дорожки. Роющие анемоны резкими движениями так быстро втягивали кольца своих тонких щупалец в норы, что, казалось, растворялись на наших глазах; а серые крабы-призраки в большом количестве ползали по пляжам.

За последний месяц нашего пребывания на Ифалуке мы совершили также много дневных вылазок. Именно во время одной из них и случилось нечто, благодаря чему каждый из нас имеет теперь неизгладимую метку на память об Ифалуке.

Проведя утро на юго-западном рифе, мы остановились на Элле. После ленча Тачим забавлялся, мастеря маленькие фигурки из полосок зеленых кокосовых листьев, вроде тех, что складывают из бумаги наши ребятишки.

Сначала Тачим сделал маленькую птичку, а Яни, увлекшись игрой, соорудил морскую звезду. Потом последовали другие фигурки, и наконец Тачим сделал из двух полых стеблей вполне приличную свирель. Она издавала оглушительно громкий звук. Это напомнило нам, что единственным «музыкальным» инструментом, который мы до сих пор видели на Ифалуке, был рог, сделанный из большой раковины. Он предназначался скорее для сигнализации, нежели для воспроизведения музыкальных звуков.

Па обратном пути мы заговорили о местном искусстве. Марстон уже давно заметил, что художественная одаренность местных жителей выражается в плетении маремаров — гирлянд из цветов. Данные об этом совершенно отсутствовали в работах об искусстве народов Океании, и Марстон часто говорил полушутя, что собирается сделать коллекцию засушенных маремаров, чтобы восполнить этот пробел. Но слишком много было других дел, и ему не удалось даже заняться систематическим фотографированием гирлянд.

Другим видом искусства, которому островитяне уделяли большое внимание, была татуировка. Татуировку на разных участках тела имели многие мужчины, женщины и даже дети. Часто она включала их имена, принятые в период японского господства. У некоторых старых людей — к ним относились Том и отец Яни Ветрилиар — татуировка в виде орнамента покрывала почти все тело. У одних татуировка восходила, вероятно, к германским временам; другие украсили себя своего рода эмблемой восходящего солнца[96]; третьи — вытатуировали на ногах прыгающих дельфинов.

Я уже давно поглядывал на этих дельфинов и постепенно стал ими восхищаться. Рисунки были стилизованными, в них прекрасно уживались примитивизм и ясный современный стиль. Я поделился своими впечатлениями с Тедом Байером.

Он посмотрел мне в глаза. «Я тоже сделаю себе татуировку, если ты отважишься», — сказал он. Последовало короткое молчание. Затем Яни в очень вежливой манере начал подстрекать меня. Он считал это превосходной идеей. Оказывается, искусство татуировки было еще одним из его талантов, и он с удовольствием в любое время готов был разукрасить меня набором дельфинов. Тачим с энтузиазмом согласился помочь ему, после чего пути к отступлению уже были отрезаны.

Яни объяснил процесс: вместо туши обычно используют смесь сажи с водой, а иголками служат бамбуковые лучинки. «Нет, — сказал он, — не беспокойтесь, совсем не больно».

Слух об этом облетел весь остров, и на следующий день вечером сопровождаемый целой толпой друзей и соседей, пришел Яни, готовый приступить к делу. Он считал, что не обязательно использовать бамбуковые лучинки, если у нас есть стальные иголки. Он взял три иголки у Боба и связал их так, чтобы кончики были на одном уровне. Яни не удалось найти достаточное количество сажи, но зато он принес маленький кусок японской сухой туши, которая, как он сказал, тоже годилась. Растерев ее с небольшим количеством воды, взятой из нашей дождевой бочки, он получил великолепные темно-синие чернила.

Я растянулся на циновке под лампой. Мы выбрали место на середине бедра правой ноги и ножницами срезали там волосы. Тачим, обмакнув среднюю жилку пальмового листа в чернила, старательно нанес контуры дельфинов. Когда собравшиеся одобрили рисунок, Яни опустил иголки в чернила и начал колоть кожу по этим линиям. Я чувствовал уколы, но они не казались особенно болезненными. Сначала Яни обработал контуры. Собравшиеся спокойно комментировали: «Вот здесь еще немного, выровняй чуть-чуть эту линию» и так далее. Наконец, Тачим смыл остатки чернил, и все мы критически осмотрели работу. Яни сделал несколько финальных штрихов в контурах, а затем густо закрасил пространство между ними синей тушью. Еще одно промывание — и дело сделано. Теперь Яни двумя руками натянул кожу на месте татуировки так, что на коже выступили маленькие капельки жидкости. Появилась небольшая опухоль. Яни посоветовал мне поспать сегодня на правом боку и не купаться целый день.

Я посмотрел на дело рук Яни и остался очень доволен. Теперь я понял, что единственно, чего мне не хватало всю жизнь, это тройки вытатуированных микронезийских дельфинов на бедре. Яни сотворил блестящее произведение. «Марстон позеленеет от зависти, когда увидит их», — думал я, щедро смазывая татуированное место мазью из антибиотика.

Тед и Боб внимательно наблюдали за всем происходящим. Я думаю, они больше следили за моим лицом, чем за самым процессом татуировки. А так как я не орал во время операции, они решили, что это не так уже неприятно, и назначили процедуру на следующий вечер. Боб, правда, попросил Яни сделать дельфинов покрупнее. Просьба его была удовлетворена.

Эта история оказала непредвиденное, но благоприятное влияние на наши отношения с островитянами. Все любовались татуировкой, а женщины с удивлением и восторгом показывали на нас пальцами и вдруг начинали петь ифалукскую любовную песню. Ифалукцы знали, что наше пребывание здесь подходит к концу, и видели в этом поступке символическое отождествление нас с островом. Теперь мы стали для них более близкими, чем раньше, а когда будем уезжать, то возьмем с собой кусочек Ифалука на всю жизнь.

Сознание неумолимости времени и неизбежности отъезда, успевшее немного ослабеть, возвращалось к нам по мере того, как дней оставалось все меньше и меньше. Все шло своим обычным порядком, но мы работали дольше по вечерам и стремились главным образом завершить уже начатые работы, воздерживаясь от решения новых задач. Однако оставалось одно дело, которое мне хотелось выполнить, — определить величину популяции рахомов на острове Фалалап. Мы с Марстоном видели, как самки спускали в воду созревающую икру, но не имели ни малейшего представления об их количестве.

Земляные крабы жили в земле почти повсюду. Мы с Яни думали, что сможем опознать их норы, и даже надеялись отличить занятую нору от старой, заброшенной. О точном подсчете не могло быть и речи, а приблизительный можно было сделать, сосчитав норы на определенных участках в нескольких местах.

Вооруженные четырьмя шестифутовыми жердями, мы отправились по наветренной тропе Фалалапа, время от времени сворачивая в стороны, чтобы выложить жерди квадратом и подсчитать оказавшиеся в нем норы. Нам не удавалось свободно выбирать участки для подсчета, в некоторых местах густые заросли и неровный грунт делали работу невозможной. В лесу между каменистым гребнем и болотами мы в среднем насчитали около двадцати двух нор на сто квадратных футов, но это число резко сократилось у подножия деревьев с сильно развитой корневой системой. Около половины всех нор казались обитаемыми. На гребне мы нашли всего около десяти нор на сто квадратных футов: дело в том, что норы здесь было труднее обнаружить.

Когда мы добрались до южного конца бвола, начал накрапывать дождь. Около края болота в сырой земле было много нор, причем все маленькие. Яни сказал, что большие крабы не роют здесь жилищ, хотя часто приходят сюда, чтобы поесть молодые растения таро.

Небо разверзлось всерьез. Мы соорудили шлемы-зон-тики, связав вместе, основание к основанию, два больших листа пулакса, но от них было мало пользы. В нескольких ярдах от нас стоял большой панданус, под густой кроной которого камни и земля оставались совсем сухими. Юркнув под зубчатые листья, мы прислонились к корням-подпоркам у основания ствола. А снаружи земля кипела в ливневом потоке.

Разговаривая о том о сем, мы очень скоро затронули тему о женщинах. Яни наконец решил рассказать забавную историю девушки, которая уплыла на Волеаи.

Должен заметить, что мои друзья и коллеги дома могут, конечно, втайне сомневаться, но все мы, люди Запада, вели себя в высшей степени осмотрительно в отношении дам Ифалука. Этого от нас ожидали и администрация подопечной территории, люди, организовавшие нашу экспедицию, и, без сомнения, наши жены, хотя моя супруга тактично воздержалась от каких-либо напутствий при расставании. Я сомневаюсь, чтобы ифалукцев трогал хоть сколько-нибудь тот или другой возможный вариант отношений; по установившимся правилам такие дела предоставлялось решать индивидуально и считалось, что каждый отвечает за себя. Насколько мы могли заметить, дружелюбные ифалукские дамы относились к нам так же, как наши многочисленные тети, сестры и соседки в Америке. Как-то Марстон записал в журнале: «Опасность, увы, может скорее исходить от падающего кокосового ореха, чем от здешних девушек».

Яни начал рассказ, и скоро стало ясно, что дело обстояло не совсем так, как мы думали. Ифалукские женщины, сказал Яни, сначала смотрели на нас с некоторым благоговением. Постепенно это благоговение прошло, и незамужние особы начали посматривать на нас с несколько другим, более чем добрососедским интересом. Именно в это время мы впервые показали им фотографии наших жен и детей, что произвело на них довольно сильное охлаждающее действие. Стало очевидно, что мы женаты на высокопоставленных красивых дамах и не можем заинтересоваться местными девушками.

Спустя некоторое время об этом тоже забыли. Две незамужние женщины отправились к Летавериур, жене Яни, чтобы разузнать, нельзя ли заполучить американских возлюбленных. Но Летавериур отговорила их. И, что интересно, не из каких-либо «моральных» соображений, а просто потому, что мы были временными жителями и скоро снова должны были уехать. Она убедила их, что глупо заводить романы, которые неизбежно кончатся разбитыми сердцами, когда мы уедем.

Аргумент оказался веским. Да и мы вели себя так, словно присоединились к точке зрения Летавериур. Одна из девушек, немного обескураженная этим, отправилась на каноэ, видимо, на более привольные поля Волеаи. Другая была где-то здесь, на острове. Как друг и брат, Яни обещал мне показать ее как-нибудь, но как ифалукский джентльмен, он никогда больше не возвращался к этому вопросу.

Шум и плеск дождя стих до нежного шепота. Со вздохом я подобрал шесты и вынырнул из-под дерева, чтобы в наступающих сумерках снова заняться подсчетом рахомов.

Дни теперь пролетали быстро, и в последних числах октября мы официально прекратили почти все полевые работы. Наступил день рождения Теда, его отметили небольшой вечеринкой. Мы сравнили наши синедельфиновые татуировки и решили, что, пожалуй, следует вырезать дырки на правых штанинах всех наших брюк, чтобы дома могли любоваться дельфинами.

Впереди было еще восемь дней упаковки. Казалось невероятным, что мы могли привезти и накопить такую гору вещей. Фан Нап был забит, полны были также две палатки, служившие складами, пространство под тентом и еще довольно большой участок. Упаковочные ящики, особенно те, которые в свое время пошли на изготовление полок и кладовых, нужно было снова сколачивать, а на железных ящиках, уже успевших заржаветь, следовало написать адрес, чтобы они благополучно перебрались через океан. Мы приступили к делу с чувством недовольства, которое не покидало меня до тех пор, пока не пришел сторожевой корабль «Плейнтри».

Снова начались приемы. Первый устроили мы сами, пригласив четырех вождей и Тома и умоляя их не приносить с собой еды. Обдумывая план угощения, мы решили, что самое безопасное придерживаться углеводов, а поэтому основным блюдом были бобы со свининой, подкрепленные несколькими банками венских сосисок. Для резерва мы вытащили большую часть оставшихся консервов тунца, но, прежде чем принимать решение относительно последних блюд меню, мы решили сначала посмотреть, как пойдут первые.

Вожди прибыли в сопровождении Тома. Мы немного огорчились, когда увидели, что они нагружены котелками, сковородками и несколькими большими бутылками тубвы. Том объяснил, что вожди хотели просто принести несколько пустячков, чтобы украсить стол; похоже на то, что они не доверяли нашей кухне.

Вечер прошел превосходно. Мы поставили еду и растянулись на циновках. Все были голодны. К нашему удивлению, мы справились не только с целым горшком бобов и сосисками, но и с тунцом и почти со всем, что было принесено нашими гостями. На десерт открыли три банки сухого чернослива. После ужина Боб извлек маленький ручной проектор и вставил цветные диапозитивы, которые заснял на Таити, Фиджи и Туамоту.

Это был хороший набор картинок: дома и растения очень похожи на ифалукские, люди — на ифалукцев. То и дело раздавалось одобрительное и восхищенное «юкс!», а когда на одном диапозитиве появилась привлекательная девушка-таитянка, неожиданно послышался вой, оживленные возгласы «хааааннннаах», сопровождаемые рычанием и посвистыванием. Невозможно забыть, как прореагировал маленький Тороман, когда увидел фиджийскую амазонку высотой в шесть футов и весом около двухсот фунтов. Он состроил гримасу и изобразил, как эта леди берет его под мышку и уносит. Сам Тачим не смог бы представить это лучше, и мы хохотали до слез.

Однажды вечером я сидел на берегу лагуны, предоставив теплому ветру ласкать кожу, а нежным волнам касаться моих ног. Как жалкая медуза в небесном море, над головой плыла луна, окруженная сверкающими точками небесных светильников ночи. «Наслаждайся этим сейчас, — думал я, — луна и звезды не изменятся, но для тебя их скоро не будет. Несколько дней и несколько тысяч миль — и на смену всему этому придет моя семья и старые друзья». Казалось, я уже слышал их: «Хорошо съездил? Как жилось? Как там дела?» Обычпо на такие вопросы не ждут ответов. Я, наверное, пробормочу ничего не значащие слова.

Ну, а как обстояло дело в действительности? Нелегко сказать, ведь накопилось столько разных впечатлений, реальных и выдуманных.

«Объективные» реальности Ифалука не так уж трудно описать — было бы время. Мы приехали изучать их и узнали очень много интересного. Когда-нибудь мы напишем толстую монографию с описанием природы острова и его народа. Она будет состоять из большого количества фактических сведений об острове и, вероятно, покроется пылью в обширных научных архивах. Ведь в холодных стереотипных фразах и точных определениях научных трудов жизнь описывается рассудочно, а человеческое тепло, эмоции, радости и разочарования часто теряются. Как показывает мой опыт, ученый редко наблюдает и действует с той беспристрастностью, какую принято приписывать специалисту. Он должен стараться не вносить личного элемента в последование и оценку полученных данных. Ученый имеет особый профессиональный подход к проблемам в своей области науки, но он ведь не является человеком особого типа. Каким бы темпераментом он ни обладал (а темпераменты могут быть очень различны), у него всегда есть свои надежды и страхи, моменты мужества и зрелости, трусости и ребячества, радости и печали, стремление к красоте, борьбе и покою.

В научных трактатах всему этому нет места, но все это было неотъемлемой частью Ифалука, частью моей действительности. И было столько переживаний, впечатлений и ощущений, которые останутся со мной гораздо дольше, чем большинство объективных фактов.

Вы спросите, что же это такое? Это ощущение горячего солнца и теплого дождя на голой спине, смертоносная грация акулы, охотящейся под водой. Это лунный свет над лагуной и блеск в глазах Бакала, вплетающего новое украшение в свои волосы. Это шум прибоя на рифе и голоса женщин, поющих в темноте. Это чудо внезапного прозрения, возбуждение при новой мысли, красота голубых кораллов и суетная гордость, оттого что сделал татуировку. Это беседы с Марстоном и Яни, это взгляд Маролигара, задорный смех Тачима и вычурная фраза Тома. Это кокосовые пальмы, гордо раскачивающиеся на ветру, запах жареной рыбы, венок из свежих цветов на моей голове.

Приключения? Да, все это было своего рода приключением: изменение окружающей обстановки и культуры; переживания, вероятно, испытанные всяким, кому приходилось знакомиться с каким-нибудь неизвестным маленьким городком и его окрестностями, когда он начинал понимать его историю, его народ; романтика познаний и открытий, когда видишь, что собранные данные постепенно приобретают смысл, когда чувствуешь, как первые наивные, робкие мысли крепнут и становятся зрелыми.

Опасность? Ифалук казался более безопасным, чем наши родные города. Он такой маленький и изолированный, что человек быстро осваивается, обретая чувство безопасности. Правда, все время падают кокосовые орехи, ио они неопасны, если ты научишься быть осторожным. Акулы? Менее опасны, чем автомобили. Если кому-нибудь захочется быть укушенным, то это легко устроить; но ведь под автомобиль тоже легко попасть, если постараться. Наши приключения, большей частью воображаемые, не были особенно рискованными, но ведь и воображаемые приключения могут быть волнующими. Мне иногда казалось, что в нашем материалистическом мире научное исследование служит последним убежищем романтиков.

В этом путешествии мне повезло с товарищами. Живя с ними бок о бок, я хорошо узнал их. Во всяком случае достаточно хорошо, чтобы понять, что каждый в конечном счете был загадочным, единственным в своем роде, сложным, полным противоречий человеком. Это были приятные, вдумчивые, умные люди с доброй волей, глубоко человечные даже в своих недостатках. Они любили жизнь и работу, легко и часто смеялись. Интересы вели их от частного к общему, от примера к выводу, и все они любили поговорить. Это было основой незабываемых вечерних бесед, которые начинались с непринужденной болтовни о прошлой и нынешней работе и превращались в серьезные дискуссии, например о природе искусства, определении понятия «значительности», влиянии личности на историю, месте человека во Вселенной. Короче говоря, чувствовалась атмосфера общего стремления проникнуть в суть природы и человека, а не борьбы за первенство, личные достижения и выгоду.

Осуществились ли наши стремления? Мы выполнили некоторые наши задачи, далеко не все. Мы получили хорошее представление о структуре острова, во всяком случае о структуре его поверхности. Его очертания были нанесены на карту, климатические наблюдения записаны в таблицах ровными колонками цифр. Мы изучили и коллекционировали одни формы флоры и фауны более полно, чем другие; составили карты основных зон и ассоциаций организмов (в одних местах довольно приблизительно, в других — точнее) и получили представление о размещении и способах питания некоторых наиболее распространенных видов. Количественная сторона исследований оказалась выполненной гораздо слабее, чем я надеялся, особенно в области изучения рифов, но, может быть, я слишком много намечал. Исследование взаимодействия видов и динамики биологических сообществ земли и рифа лучше было оставить для другой экспедиции, когда будут обработаны и осмыслены результаты первой.

Пожалуй, мы сделали все, что было возможно в области изучения взаимосвязей микронезийцев с природной средой, и это представляется мне самым полезным результатом нашей экспедиции. Мы выявили и пытались выразить количественно все дары земли и моря, которые используют островитяне. Мы сопоставили основные потребности населения с ресурсами острова и обнаружили почти во всем, кроме рыбных ресурсов, реальные или потенциальные излишки. Земледелие довольно эффективно на болотах, где выращивается таро; кокосовые плантации здесь носят немного случайный характер, но и при существующем положении сборы обеспечивают огромные излишки, даже с учетом производства около тридцати трех тонн копры в год. Запасов плодов хлебного дерева хватает до нового урожая. Основные продукты питания — плоды хлебного дерева, кокосовые орехи и таро — содержат мало белка. Его главным источником является рыба, но значительно увеличить ее добычу невозможно, если не развивать лов в открытом море за пределами рифа. Мы не уверены, что это даст дополнительную пищу, пропорциональную затраченной энергии, но иначе перспективы представляются не очень радужными.

При тщательном возделывании съедобных культурных растений на дополнительных площадях, частично за счет естественных лесов, Ифалук сможет прокормить население даже вдвое большее, но при диете с низким содержанием белка. Ограничивающих биологических факторов в экономике атолла нет: они возникают только в результате случающихся время от времени сильных штормов, которые уничтожают большую часть источников существования человека.

Жилища местных жителей кажутся идеально приспособленными к местному климату, гораздо лучше, чем западные жилища из досок и рифленого железа, которые под тропическим солнцем превращаются в раскаленные печи. Крытые кокосовыми листьями крыши довольно быстро приходят в негодность, но сырье для них изготовляется просто и легко, а кроме того, такие крыши обеспечивают хорошую изоляцию и защиту от дождя.

Одежда островитян тоже, пожалуй, идеально соответствует местным условиям. Мы надеемся, что у людей Ифалука хватит сил и мужества устоять перед задуманными с хорошими намерениями, но по существу вредными попытками пришельцев одеть их в пиджаки и платья. В западной одежде здесь было бы жарко; несомненно, она мешала бы испарению пота и способствовала развитию кожных заболеваний. Вероятно, люди стали бы реже купаться; практически лагуна перестала бы служить «ванной» для населения.

Итак, во многих отношениях остров хорошо приспособлен для жизни. Это вполне понятно, ведь за многие столетия островитяне сумели научиться тому, как легче и приятнее прожить на этом клочке земли.

Все же здесь необходимы некоторые усовершенствования. Например, нужно что-то предпринять в отношении мух и москитов. Это настоящий бич. Я думаю, что периодическое опрыскивание атолла с самолета вполне осуществимо. А пока большое количество москитных сеток в некоторой степени облегчило бы положение.

Что касается питания, то ифалукцам нужно больше мяса. Со временем ввоз мясных консервов, вероятно, возрастет, а для начала им следовало бы увеличить поголовье свиней. Корма для них есть: свиней кормят теми же крахмалистыми продуктами, которые ест человек, а также рыбьими внутренностями и листьями местных растений. Раз-ведение здесь стойких сортов табака, если такие есть, помогло бы устранить периодическую нехватку в нем, от которой так страдает большинство взрослых.

Со временем Ифалук, вероятно, пойдет по тому же пути, что и другие острова Тихого океана. Без сомнения произойдет обращение в христианство[97]. Дальнейший контакт с внешним миром увеличит спрос на такие вещи, которые не могут быть произведены в местных условиях. Уже сейчас Ифалук нуждается в хлопчатобумажных тканях, металлических ножах и инструментах, лампах и керосине, табаке, спичках, противомоскитных сетках, котлах и сковородках, крючках и лесках, духах и косметике, кое-каких западных продуктах питания и т. п. Когда-нибудь понадобятся радиоприемники и швейные машины.

Как на большинстве других маленьких островов, копра, сушеная мякоть спелых кокосовых орехов служит по существу единственным предметом вывоза, дающпм прибыль. Если допустить, что мыло, для изготовления которого применяется кокосовое масло, не будет полностью заменено современными моющими средствами, то местные жители, вероятно, постепенно перейдут к более систематическому производству копры. Здесь, как и на других островах, выращивание таро на болотах, очевидно, сократится; территория этих участков и частично естественных лесов будет в большей мере использоваться под посадки кокосовых пальм. Трудно допустить, что ифалукцы будут уж очень трудиться над заготовкой копры: люди здесь слишком ценят свой досуг, чтобы заниматься каким-нибудь регулярным трудом, выходящим за пределы производства необходимого для жизни и создания небольших запасов. Но по мере того как становится доступным большее количество товаров и предметы роскоши постепенно превращаются в предметы повседневного обихода, производство и продажа копры несомненно увеличатся.

Нам кажется, можно экспортировать отсюда и многое другое: плетеные юбки, чаши ручной работы, расписные деревянные сосуды, вырезанные в форме птиц, модели каноэ — все это очень понравилось бы нашим друзьям дома. Стоит подумать о доставке некоторого количества таких товаров в специализированные магазины, например в магазины художественных подарков и киоски при этнографических музеях. Музеи уже делают хороший бизнес, продавая гипсовые слепки скульптур и деревянные поделки из экзотических районов мира. Со временем произведения ручной работы, вероятно, могли бы обеспечить не меньший доход, чем производство копры, и на это потребовалось бы во всяком случае не больше труда.

Я думаю, наступят и другие изменения. В конце концов Ифалук будет иметь медицинское обслуживание западного образца, осуществляемое квалифицированным врачом, располагающим хорошим оборудованием. Это, без сомнения, приведет к обострению проблемы народонаселения, как это имеет место в других районах мира. Однако это соображение не может служить оправданием отсутствия медицинской помощи.

Когда-нибудь на Ифалуке, возможно, будет свой постоянный учитель, который действительно займется обучением. По мере роста контактов с Западом ифалукцам потребуется знание английского языка, знакомство с западной экономикой, политикой и религией, чтобы сохранить ту степень культурной и политической независимости, которую они предпочтут. Знания — это сила, по крайней мере потенциальная. Они необходимы, чтобы защищаться от эксплуататоров и тех, кто попытается навязать изменения извне. Учитель мог бы также вести наблюдения за погодой и учет местного населения, а когда на Ифалуке действительно заработает радио, оно станет связующим звеном между островом и внешним миром. Эти наши идеи не оригинальны. Администрация подопечной территории уже пытается улучшить медицинское обслуживание и просвещение местных жителей, на более крупных и менее изолированных островах уже достигнуты значительные успехи[98].

По мере усиления связей с Западом и повышения спроса на ввозимые товары самообеспеченность ифалукцев будет, по-видимому, уменьшаться и они будут все более зависеть в экономическом отношении от внешнего мира. Отчасти это грустно, но, может быть, это просто эмоции. Мы восторгаемся гордыми, независимыми островитянами так же, как в прошлом восторгались нашими пионерами и первыми поселенцами пограничных районов[99]. Скоро Ифалук уже не будет лежать на «границе цивилизации». А стать «цивилизованным» в том смысле как это понимают у нас на Западе, — значит стать зависимым от других народов, живущих в других странах. Это идет рука об руку с промышленной и технической революцией, которую мы не считаем злом для себя. Делает ли это жизнь более богатой — спорный вопрос, но то, что это делает жизнь более удобной, — бесспорно. Я не сомневаюсь, что наш визит на остров ускорил приход этих изменений, так как он дал людям возможность увидеть большое количество вещей, которых им так давно не хватало, а они не знали, что такие существуют.

Если Ифалук пойдет по пути Полинезийских островов, то в конце концов начнется эмиграция и тогда перенаселение, вероятно, перестанет быть проблемой. Уже сейчас есть несколько молодых людей (Яни — один из них), которым хочется посмотреть мир за пределами западной части Каролинского архипелага. По мере увеличения контактов расширяются возможности; более молодые и предприимчивые могут уехать, как это бывает повсюду, на крупные острова и, наконец, на континенты. Один выдающийся антрополог-океанист, основываясь на этой тенденции и на быстром развитии транспорта и связи, предсказал неуклонное сокращение численности населения на островах благодаря эмиграции. По его мнению, острова Южных морей в конце концов превратятся в спортивные площадки и места отдыха для людей с материков, причем оставшееся местное население будет обслуживать гостей-туристов. Может быть, так и будет, но я не хотел бы до этого дожить. Однако не исключено, что, избавившись от повелителей с Япа, испанских, немецких, японских и американских правителей, островитяне создадут самоуправляющееся государство, в котором Фаголиеры и Маролитары будут заседать в Микронезийском конгрессе и решать свои собственные дела.