Остров, или Христиан и его товарищи

Сменилась стража. Рея нивой влажной,

Корабль взрезал свой путь браздой протяжной

И рассыпал, как величавый плуг,

Дробимых волн предутренний жемчуг.

Пред ним — весь мир безбрежья и свободы;

Там, позади, — полуденные воды

С их пленом островным… И сумрак, тая

Редел. Над зыбью смутной, рассветая,

Являлась даль. Дельфинов прядал рой,

Зарю встречая резвою игрой.

А звезды робкие лучей бежали;

В лазурной мгле ресницы их дрожали.

И груди белые день обличал

Раздутых парусов. И ветр крепчал.

И море багрецом отсветным рдело…

Не встанет солнце — как свершится дело!

Доверясь страже зоркой, капитан

В каюте спал, виденьем обаян

Земли, родимой, где венец найдут

Отважный подвиг и суровый труд.

Он память славную вписал в скрижали

Тех, что на полюс бурный путь держали.

Утихли бури; день грядущий ясен;

Покой искуплен; отдых безопасен…

А палуба под яростной стопой

Над ним трещит. Руль буйною толпой

Захвачен. Юные горят сердца —

И лета алчут, лета без конца,

С улыбкой женщин солнечных!.. Бродяг

Бездомных не манит родной очаг.

В скитаньях одичалым, им милей

Вертепы дикарей,[2] чем стон морей.

Зовет их рай избыточных плодов,

Леса, где не найдет чужих следов

Охотник вольный, — тучные поля,

И злак густой, и без межей земля.[3]

В нас голод древний все не укрощен —

Свой произвол один вменять в закон!

Им снятся залежи, чей блещет клад

Не в недрах, — въявь очам: в садах услад.

Там — Воля: ей в пещере каждой — храм.

Там — сад мирской, доступный всем стопам!

Природа там лелеет у грудей

Род дико-резвый радостных детей.

Плод, раковина — все богатство там.

Их утлый челн довлеет их путям.

Их игры — травля да прибой зыбей;

Их зрелище — лик белый их гостей…

Вот марево, что дерзких обольстило!

За грезу явь жестокая отметила.

Встань, храбрый Блэй! Враг у дверей! Воспрянь!..

Но — поздно! Смута преступила грань!

Стоит у ложа наглый бунтовщик;

К твоей груди приставлен острый штык, —

И связан ты! Мятеж провозглашен.

Кто уст твоих дрожал, тем ты лишен

Свободы рук… Наверх влекут! И власть

Твоя бессильна! Им послушна снасть,

Им руль покорен… Злоба, что бодрит

Отчаянье преступника, горит

В смущенных взорах, что в тебя вперясь, —

Упорствуя, трепещут, — и ярясь…

Мы совесть подчиним ей чуждой власти,

Лишь яростью упившись — хмелем страсти.

Вотще пред ликом смерти ты не смолк!

Ты верных звал: смеялся буйный полк…

И выступить не смел, кто помнил долг…

«Из-за чего крамола?..» Твой вопрос

Рев заглушил проклятий и угроз.

Перед тобой сверкает сталь клинка;

Примкнуто к горлу острие штыка;

И грудь твоя — мишень мушкетных дул.

Ни разу вид убийства не вдохнул

В жестоких трепета… Но ты дерзнул

На вызов, и вскричал: «Пали!..» Восторг —

Из душ безжалостных тот клик исторг.

Все своевольем втоптано во прах:

Но пред вождем недавний ожил страх,

Тебя убить — нет гнева, ни отваги…

«Отдать его на прихоть шаткой влаги!..»

«Спустите шлюпку!» — закричал глава.

Кто скажет Бунту «Нет!» — когда права

Сметет самоуправство безначалии?

День пьяный брезжит вольных Сатурналий![4]

Спускает спешно злоба малый челн.

Его доска — твой щит от брани волн.

Скупы запасы: знать на краткий срок

Продлить судил твою пощаду рок!

Воды и хлеба враз — на мало дней

В бореньи жалком умереть поздней.

Канатов и холстов снаряд полезный,

Сокровище паломников над бездной,

Уступлен все ж пловцам, по их мольбе, —

Оплот надежд в неравной их борьбе.

И, полюса раб чуткий, в добрый час,

Дух кормщика вожатый, дан — компас.

Чтоб ужас первый дела заглушить,

Вождь самозваный — кубок осушить

Товарищей зовет: и спех им — пить,

Спех — во хмелю сознанье утопить!

«Героям — водка!» — Бэрк вскричал однажды;[5]

Путь влажный к славе вам, страдальцы жажды

Эпической!.. И так же общий толк

Решил: в гульбе рассудка спор умолк.

Звучит «На Отаити!» дружный крик…

Как странно сладок буйственный язык!

Прекрасный остров, изобильный мир,

Приязнь, вседневный праздник, вечный пир,

Детей Природы кротость, нрав приятный,

Дары любви, избыток благодатный,

Так вот что снится морякам суровым,

Всю жизнь гонимым каждым ветром новым, —

Присвоившим злодейскою рукой

То, в чем благим отказано, — покой!

Так создан человек; дорогой разной

Мы к цели все спешим однообразной.

Богатства, рода, племени различье,

Удача, нрав и бренное обличье —

Все глину мягкую в нас мнет властней,

Чем страшный зов за гранью наших дней.

Но шепот тайный будит все ж сердца

И в кликах слав, и в кладовой скупца:

Жизнь — пеструю развертывает повесть,

А в нас не молкнет голос бога — Совесть.

Челн хилый (скорбный вид!) пловцами полн,

И не вместит всех верных грузный челн.

Невольникам не своего решенья,

Им на досках душевного крушенья —

На опостылом плавать корабле!

Ладья родная сгинет в бурной мгле!

Заранее злорадный мерит взор

Пигмея-паруса с ветрами спор.

И хрупкий ботик, правящий средь волн —

Моряк природный — раковинку-челн,

Друг мореходцев, океана фея, —

Плывет надежней, и плывет вольнее.

Взметется ль шквал на молнийных крылах,

Он в глубь нырнет и спрячется в валах.

И что пред ним победные армады,

Чьи вихрь, вскрутясь, размечет вдруг громады?

Все справлено; корабль на зов морей

Готов лететь по знаку главарей.

Страж Блэя, раб их воли беспощадной,

Являет трепет жалости досадной,

Умильным взглядом взгляд героя ловит,

Своим — немой печалью прекословит,

Он сочный плод подносит робким даром

К его губам, спаленным жадным жаром.

Едва замечен — услан прочь матрос…

Нет милости! Свирепый гнев возрос!

Мятежник юный выступил (вождем

Обласкан был он) и «Чего мы ждем?» —

Вскричал; чрез борт пловцам кричал, кичась

«Вам промедленье — смерть! Отплыть сейчас!..»

И что ж? Став зверем в диком произволе,

Вдруг вспомнил он все, чем он жил дотоле, —

Чей он палач, пред ним — чей благодетель…

Единый был средь всех тому свидетель.

С укором грозным молвил Блэй: «Так вот

Вся мзда твоя любви моей, забот?

Надежда имя честное оставить

И вящей славой Англию прославить?..»

И дрогнул тот, и головой поник…

«Так! Проклят я!» — шептал его язык.

Он Блэя к борту молча увлекает, —

И молча в лодку тесную толкает, —

Глядит, не в силах слов произнести…

Но многое сказалось в том «Прости!»

Тропическое солнце над волнами;

Резвится ветерок, повитый снами:

Он — что в струне Эоловой — к волне,

Струясь, прильнет — и никнет в тишине.

Веслом упорным роет челн опальный

К утесам, еле видным, путь печальный,

Что в море тучей стелют свой хребет…

Судну с ладьей отныне встречи нет!..

Не мне поведать горестные были

Тех, что страду путей едва избыли,

В опасности и страхе день и ночь,

Все духом утвердившись превозмочь,

Хоть плотью так иссохли, голодая,

Что сына б не узнала мать родная, —

Как выкрал пропитанье рок у них —

И лютый голод, истощась, стал тих;

Как поглотить пучина их грозила,

То вдруг спасала, и ладья скользила,

Полуразбитая, стремленьем вод,

Что, мощь круша, выносят к брегу плот;

Как их гортань и внутренность горела,

И туча каждая, что в небе зрела,

Надеждой зрела им, — и до костей

Мочил их, благодарных, штурм ночей, —

И капли, выжатые из холста,

Как жизнь — впивали жаждущих уста;

Как беглецы от лютых дикарей[6]

Бросались вновь в прибежище морей;

Как призраками встали из пучины —

Неслыханные рассказать кручины,

Мрачней всего, чем были о пловцах,

Плач пробуждают жен, и дрожь в сердцах.

Так участь тех свершалась. Миру весть

Об них дошла, и за страдальцев месть

Восстала. Мщенья требуют уставы;

Поруганы преданий флотских славы…

За буйным мы последуем полком!

Еще им страх возмездья незнаком.

Они плывут над водною могилой, —

Чтоб вновь хоть раз увидеть остров милый,

И в жизни вольной воскресить хоть раз

Недавней неги быстротечный час.

Там беззапретная их ждет свобода,

Земли богиня — женщина, природа!

Там нив мирских не откупать трудом,

Где зреет хлеб на дереве — плодом.[7]

Там тяжб никто за поле не вчиняет.

Век золотой, — что золота не знает, —

Царит меж дикарей — или царил,

Доколь Европы меч не умирил

Невинной вольности простых уставов

И не привил заразы наших нравов…

Прочь, эта мысль! Еще они верны

Природе: с ней чисты, и с ней грешны…

«Ура! На Отаити!» — общий зов;

Ему послушен трепет парусов.

Ветр потянул — живые встрепенулись,

Дыханьем бурным выпукло надулись.

Корабль бежит, и мимо ток течет,

И быстрый ток крутая грудь сечет…

Так волн Эвксинских девственный простор

Взрывал Арго[8] — и все же влекся взор

Пловцов в ту даль, где скрылось их родное…

Ах, эти — прочь летят, как ворон Ноя;

Но за любовью взмыл и черный грай:

Гнездом голубки красен юный рай![9]