Пламя плясало, выбрасывая алые языки. В отблеске свечи причудливо мерцали тени сидящих кольцом мужчин. Глубокие складки на суровых лицах, словно вырезанные рукой кропотливого скульптора, высокие скулы, рельефные мышцы плеч, упругие бедра. В их позах и выражении лиц было что-то пугающе одинаковое.
На влажных сводах темного грота, набегая друг на друга, дрожали тени.
— Вот уже три месяца, как он ушел, — промолвил один из мужчин.
— Сакура расцвела не в срок, — отозвался другой.
— Волки нехорошо выли.
— Слишком много персиков уродилось в этом году.
Глуховатые голоса наперебой перечисляли капризы природы. Постепенно голоса стихли, растаяв в сыром воздухе грота.
— Значит, все-таки умер… — гулко раскатился в тишине голос старейшины. Ответом ему было молчание. — Кто пойдет следующим?
Мужчины переглянулись. В пламени свечи их вертящиеся из стороны в сторону головы напоминали марионеток.
— Я пойду, — раздался хриплый голос, и один из мужчин тяжело поднялся с места.
Порыв ворвавшегося в грот ветра колыхнул пламя. В гроте по-прежнему висела тишина. Человек принял ее за молчаливое согласие и, поклонившись, направился к выходу.
За порогом грота, расположенного на территории небольшого синтоистского храма, на него обрушились щебетание птиц и пронзительно яркая зелень деревьев. За воротами раскинулись затерянная в горах деревушка и рисовые поля, полосатые, словно кошачий лоб. К склону жались грубые дома, над деревней нависали обрывистые скалы. Острые вершины, похожие на клыки кабана, перемежались плавными линиями холмов. Повернувшись к скалам, мужчина устало прикрыл глаза.
Из горных недр неслось глухое бормотание — вслед ему читали молитву.
Мужчина тихо покинул храмовый двор.