Остров Рай

Страх

Одноухий пастух Берхи в ту ночь сторожил овец. Братья спали, собаки не подали голоса. Небо, огромное и тяжелое отблескивало редкими звездами. Огонь играл, вверх поднимались искры — шаман бы глянул и рассказал, чья молитва понимается к небесам. А пастух был пастух — дальше чистой воды, волчьей стаи и ягнят в брюхе ярки он не умел видеть.

Человек пришел с запада. Непохожий на детей племени, высокий и желтокожий, весь высохший, будто солнце выпило из него кровь. Ни ножа, ни сапсана, ни пса при нем не было — словно и не мужчина. Подобрался к огню, протянул руки — греться. Глянул на Берхи, тяжело глянул, недобро.

…Все знают, кто по ночам ходит, слова не говоря. Пастух трусом не был, но во рту у него пересохло, пальцы на рукояти ножа сжались намертво. За спиной по склону холма спала отара, братья ворочались под кошмой. Под рукой не нашлось и пучка ковыля…

— Кто ты? — немота оборвалась, Берхи ждал.

— Гость, — незнакомец тяжело опустился на землю подле костра.

От сердца отлегло — даже ночные твари не нарушают законов гостеприимства. Пастух добыл флягу с водой — солоноватой, несвежей — и протянул пришлецу. Тот вцепился в нее, как ягненок в вымя, тотчас опорожнил. Последние капли выплеснул на ладонь, обтер лицо. С растресканных губ капнуло кровью — будто гость ел сырое мясо. На вяленую баранину он даже не посмотрел — улегся прямо в траву, повернулся спиной к огню и уснул.

На всякий случай, Берхи обложил спящего волосяным арканом. И ночные кровососы не дотянутся и сам гость, если он злой дух, до утра не уйдет из круга. А человеку не повредит.

Безлунная ночь тянулась долго. Где-то скулил и плакал шакал, костер то и дело гас, перед рассветом небо закрыло тучами. Продрогший пастух боялся заснуть от усталости. Братья за это били и были правы — придет степной хищник или дурной человек — кто встретит?

С восходом солнца первыми встали псы. Берхи свистнул, сероспинный вожак поспешил к хозяину. Пастух показал на гостя — тот спал ничком и стонал во сне. Кобель задрожал. Он не выл, не рычал, не пытался напасть — просто трясся, словно в ознобе, зажав хвост между задними лапами. Пастух положил руку на голову зверя, пес вывернулся, лизнул пальцы хозяину и попятился назад, к стае. Заблеяли овцы, резко и зло закричал сапсан с шеста. Отбросив сырую кошму, поднялся старший брат, Ахта. Его худое лицо было полно тревоги.

— Дурной сон видел… — начал он и осекся.

Берхи показал на незнакомца. При свете стало видно — пришлец одет в дорогую и тонкую синюю шерсть, сапоги на нем сношены, пятки стерты до мяса. На макушке между черными, длинными, как у девушки, косами, темнеет рана.

— Гость. Собаки боятся, — Берхи поднял за ремень пустую флягу, — Воду выпил.

Ахта дернул щекой:

— Воду выпил. Гость. Все.

…На верхних пастбищах отара бродила еще неделю. Гость следовал за пастухами, словно привязанный. Он пил много воды, не умел ездить верхом и стеречь овец — впрочем, вся живность старалась держаться подальше от пришлеца. У костра он будто отогревался, ловчей двигался, смотрел на пастухов тяжелым взглядом, иногда бросал пару слов — скупых и верных. Однажды увидал, что источник отравлен, запретил пить, а сам хлебал из лужи, как зверь. Все время, когда не надо было идти, спал или лежал, глядя в небо. И не назвал себя.

Берхи долго гадал, что скажет старший Отец Куреши, что увидит шаман и перепадет ли ему самому хоть толика славы. Ахта послал сапсана в становище, предупредить детей племени. Род подготовил встречу. Но вышло дурно — шаман, едва углядев пришлеца, забился в судорогах — трое младших с трудом удерживали его на земле. Отец ждал — пока духи молчат, говорить запретно. Женщины унимали детей. Сердито, как на охоте, кричали птицы. А пришлец вдруг прошел на кошму и взялся руками за сияющую медью чашу с молоком белой овцы. Опрокинул, как обычную воду, в свой ненасытный рот. Утерся рукавом и рассмеялся:

— Гость.

Так никогда не случалось раньше. Раскоряченный в припадке шаман обмяк и осел в пыль, словно рваный бурдюк. У старшего отца от гнева затряслась борода. А вдовая Ма рассмеялась — ей было всего семнадцать и мужчины еще тянули руки к ее звенящим от монет косам. Она вышла вперед, качая бедрами, распахнула рубаху и протянула пришлецу полные груди. Тот встал на колени, припадая губами к соску, принял дар. Мужчины закричали — кто от ярости, кто от восторга. Молоко капало из груди вдовы и текло по волосам гостя.

Наутро на порог юрты Ма положили нож в плетеных ножнах и рядом на выбор — ошейник и соколиные путы. Нелюбопытный Берхи не стал спорить — что выберет пришлец. Он знал — и оказался прав.

— Не мужчина, — хохотали и корчили рожи мальчишки. Отцы и братья раздавали насмешникам подзатыльники. Гостей присылает небо. Пусть его.

Женщины подкарауливали Ма возле водопоя, но гордячка только мотала головой на расспросы, уворачиваясь от щипков и колотушек старших сестер. Стал ли пришлец мужем вдовы, оказался бессилен или пренебрег ей — так и не дознались. Луна полнела и таяла своим чередом, а живот Ма оставался плоским. Матери шептались, качали седыми головами, обрезали пряди волос и жгли на ночных кострах — от порчи и сглаза.

Гостю было все равно. Когда мужчины брали птиц и уходили с рассветом — кто к пастбищу, кто на промысел, он оставался с детьми и старухами. Сидел возле огня, лежал и смотрел на солнце или прятался от него в ветхой юрте. Ни разу не принес воды овцам, ни разу не добыл мяса своей женщине и ее сыновьям, ни разу не ударил ее, как подобает мужчинам, и ни разу не пронес на руках через пламя.

Пришлец много ел, много пил, часто смеялся и почти что не разговаривал. Псы и сапсаны привыкли к нему, хотя и не приближались по доброй воле. Отцы и братья прятали за невозмутимыми лицами презрение — нож мужчине дороже детородного уда. Мстить придется, зверь хищный придет с холмов или обидит кто — чем драться? Женщины стали коситься недобро — обуза, лишний прожорливый рот.

Зима выдалась сухой и теплой, весной не пришли дожди, зато налетели мухи — желто-зеленые, ядовитые мухи. Сколько шаман ни бил в бубен, сколько косиц ни сожгли матери на кострах, сколько ни выпустили крови жеребятам и белым овцам — беда случилась. От дурной, затхлой воды начался падеж в отаре. Гибли ягнята и суягные ярки, гибли каждый день, тяжко мучаясь перед смертью. Лето удалось перебиться на корнях, травах и степном мясе, к осени род начал голодать и страдать от жажды.

Женщины плакали. Мужчины от бессилия и тоски травили себя дымом сухих грибов и ползали по стойбищу на четвереньках, как псы. Половина собак разбежалась искать себе пищи самостоятельно. На оставшихся начали смотреть с жадностью — съесть четвероногого брата дурно, но лучше, чем отправить в котел младенца. Худые, взъерошенные сапсаны из последних сил пытались помочь родне и тоже гибли — от напряжения сил или в неравных схватках. Пришлец же по-прежнему ел и спал и просил воды.

Гордячка Ма потеряла младшего сына — он умер. Как и другие матери в стойбище, она каталась в пыли и выла, царапая пустую грудь. Черноволосый пришлец за косы поднял ее с земли.

— Гость, — будто даже с улыбкой промолвил он.

Пастух Берхи — к тому времени он лишился пяти из двенадцати ярок — видел, как встала женщина. Стоило ей отказать пришлецу в еде — до заката чужака бы прогнали в степь или прирезали вместо овцы. Никакие законы не закрыли б его ни рукавом ни подолом. Но Ма только сплюнула в пыль, протянула флягу — гость впился в нее, словно пчела — и, шатаясь, убрела в степь — вдруг удастся найти хоть какую еду. Ей повезло.

Казалось, зима никогда не кончится. Но все проходит — завершились дни стылого ветра и страшного голода. Новая весна накрыла степь ковром из тюльпанов, острый запах цветов дурманил головы. Уцелевшие овцы плодились, рожали здоровых и крепких ягнят. Берхи тоже женился весной, взял хорошую девушку, крепконогую и работящую. Жена осталась с ним на пастбище, бегала, собирая овец, смешно встряхивала остриженной головой. Радость жизни переполняла братьев — те, кто приходит ночью, в этот раз обошли стойбище стороной.

Зато явились те, кто приходит днем. Медноголовые, с султанами из хвостов краденых коней на шлемах, жадные и свирепые. «Мяса» — потребовали они. «Женщин и мальчиков», — захотели. «Обученных соколов на потеху Шахинхану Степей» — и убили сероспинного вожака за то, что встретил их лаем, как встречал до того волков.

Старший Отец Куреши был готов решить дело миром. Год за годом дети племени платили овцами и конями за покой невозбранно бродить по своим холмам. Случалось, что по своей воле девушки шли на ложе ненасытных владык, а из мальчиков растили охрану для государей. Но ни разу доселе не приходилось платить свободой и кровью братьев.

Гонцов было трое. Пока отцы в синей юрте решали, как поступить, убийц спешили, натолкали собачьего мяса в рваные рты и выгнали в степь камнями. Старый шаман прибежал на шум, но опоздал и на месте обезъязычел от того, что сумел увидеть. Никто из младших не смог поднять шапку, да и не до того стало.

Племя снималось в спешке. Резали слабых жеребят и ягнят, бросали громоздкий скарб. Старший отец говорил, что спасение ждет в горах — и вправду, по пещерам и склонам верховые отряды особо не навоюют. Провести же овец по горной тропе — плевое дело для хорошего пастуха. Братья поддакивали, пряча от жен глаза. И торопили, сколь было сил — даже юрты сворачивали вместе. Старики вязали тюки, дети таскали вещи и нагружали собак. Единственным, кто ничего не делал, оставался проклятый пришлец. Уже начинали шептаться — он принес несчастье роду. Может и так, но причинить вред гостю не достойней, чем откупиться братом.

…Они почти успели. Отряд конников показался на горизонте, когда до подножия перевала остался один переход. Женщин, детей, лошадей и овец повели к горам старики. Мужчины, псы и сапсаны остались — прикрыть отход, задержать врага. Дети племени знали силу ножей и луков, собаки были отважны, соколы — быстры и сильны. Братья прожили славную жизнь и готовились умереть, как до́лжно. Только б погоня не пошел в обход, за отарой — пеший конному не противник.

Берхи плохо владел луком, но верный нож еще ни разу не подводил его. Медноголовые убили вожака, они не должны жить на свете. Притаившись за отсыревшей от росы спиной холма, Берхи ждал. Вот ветер донес обрывки команды на чужом языке. Вот зарычали и начали рваться вперед собаки, шаманята едва успокоили их. Вот выстрелил Ахта, чей-то конь упал и покатился, визжа, вторая стрела навсегда успокоила лошадь. Вот предводитель медноголовых, крепкоплечий и страшный в своем красном плаще, натянул тетиву. Стальной наконечник вырос из спины родича — до встречи на верхних пастбищах, Ахта. Тело дергалось долго, кровь брызгала во все стороны, пятная траву…

Странный звук раздался за спинами братьев — словно собрался перелетать на новое место огромный осиный рой. Жуткое жужжание, утробный гул, тяжкий дых жарких легких. Тень упала на поле боя, Берхи обернулся — ящер высотой с холм, неторопливо расправлял крылья цвета моченой кожи. У него были злые глаза с золотым ободком, пасть оскалилась хищной, знакомой улыбкой. Перепуганные собаки подняли визг и вой, братья едва молчали. Тварь поползла вперед — медленно, но упорно. Стрелы, звеня, отскакивали от бурой, исцарапанной чешуи. Ящер вздохнул — и перед плоской зубастой мордой задымилась трава.

Медноголовые попытались удержать строй, но лошадей охватила неудержимая паника, они заметались, сбрасывая и топча всадников. Красный плащ полетел по степи, предводитель отряда понесся вперед с пикой наперевес. Ударом крыла ящер сбил человека с седла и тут же вгрызся в живую лошадь. Люди закричали от ужаса. Шестеро медноголовых спешились, надеясь отбить труп вождя. Ящер растоптал их в считанные минуты. Остальные сбежали. Горизонт перед тварью остался чист. Плоская голова повернулась, длинный тонкий язык облизнул окровавленную чешую — и ящер пополз назад. К братьям.

Шаманят сбило с ног, псы сорвались и помчались к горам. Старший Отец Куреши побледнел и упал, похоже, верхние пастбища дозвались и его тоже. Братья начали отступать, держась за ножи. Им не уйти. Берхи остался последним. Страха нет, идти на тварь не страшнее, чем в одиночку встречать стаю волков. Пастух заглянул — близко-близко — в темные, обведенные золотом, глаза чудовища. И вдруг рванул с пояса, протянул вперед флягу:

— Гость. Ты наш гость.

В ответ он услышал знакомый смех. Мгновение — и человек в синей одежде, с лицом перепачканным кровью, запрокинул голову. У него красивая белая шея, будто созданная для удара ножом…

Пустая фляга упала наземь. Пришлец рассмеялся в последний раз, повернулся спиной к детям племени и ушел назад, в степь. Где-то дальше, за темным холмом раздался крик лошади.