Остров Свиней

1

Первый сигнал тревоги прозвучал, когда хозяин пивной и ловец омаров показали мне, что именно выбросило на берег. Взглянув на плещущиеся волны только один раз, я тут же понял, что разоблачение мистификации острова Свиней будет вовсе не такой легкой задачей, как я предполагал. Несколько минут я ничего не говорил, просто стоял, почесывая в затылке, и молча смотрел, так как подобные вещи… ну, в общем, они заставляют вас задуматься, верно? Каким бы крутым и бывалым парнем ты себя ни считал, сколько бы ни навидался в своей жизни — когда глядишь на то, что вот так валяется прямо у твоих ног, поневоле начинаешь почесывать в затылке. Ну почему же я не прислушался к этому сигналу тревоги, не повернулся и не ушел? А вот не ушел. Просто взял и остался. Вообще подобные вопросы я перестал себе задавать уже много лет назад.

В то лето видеозапись, получившая название «Дьявол с острова Свиней», была известна уже года два. Возмутительная вещь, доложу я вам. Стопроцентная подделка. Уж поверьте, я знаю толк в подделках. Когда эта лента, снятая солнечным утром каким-то пьяным туристом во время экскурсии на острова Слейт, стала достоянием широкой публики, вся страна на ней помешалась: люди перешептывались о поклонении дьяволу и прочих ужасах, происходящих у западного побережья Шотландии. Эта история могла бы еще долго раскручиваться, но обитавшая на острове замкнутая религиозная группа под названием «Пастыри психогенического исцеления» не стала отвечать на обвинения или давать интервью прессе, и без подпитки все затихло само собой. До конца августа прошлого года, когда, два года спустя, секта все же решила нарушить молчание. И предложила одному журналисту провести с ними неделю на острове, чтобы посмотреть, как живет община, и «обсудить широко распространенные обвинения насчет сатанинских ритуалов». И кто же был этот ловкий писака? К вашим услугам: Джо Оукс. Для друзей Оукси. Единственный архитектор самой крупной за всю историю самовздрючки.

2

— Что, посмотрели то старое видео? — спросил ловец омаров. Мы увиделись с ним впервые, но я сразу понял, что не понравился ему.

В тот вечер в пивной были только трое: я, хозяин заведения и этот угрюмый старый козел. Он сидел в углу, прислонившись к деревянной обшивке и попыхивая самокруткой, а когда я начал расспрашивать про остров Свиней, покачал головой:

— Так вы из-за этого сюда приехали? Воображаете себя борцом с дьяволом?

— Воображаю себя журналистом.

— Надо же — журналист! — Засмеявшись, он посмотрел на хозяина пивной. — Ты слышал? Воображает себя журналистом!

В этот момент я ощутил то неприятное чувство, которое иногда охватывает человека в таких вот захудалых местных забегаловках, — кажется, что в любую минуту здесь может начаться потасовка, хотя и посетителей вроде бы нет. В округе были две пивные — одна для туристов, с выходящим на пристань венецианским окном, и вот эта, для местных, стоявшая на крутом склоне среди промокших деревьев. Облупившаяся штукатурка, вонючие ковры и грязные окна, глядящие в ту сторону, где почти в двух милях от побережья лежит безмолвный и мрачный остров Свиней.

— Они вас не пустят на остров, — протерев стойку, сказал хозяин. — Да вы и сами это знаете. На этом острове уже много лет не было ни одного журналиста. Они там настоящие психи — никого к себе не пускают, тем более журналистов.

— А если они вас и пустят, — сказал ловец омаров, — то, прости меня Господи, никто из Крейгниша вас туда не повезет. Нет, никто из нас не поедет на старый остров Свиней. — Прищурясь, он посмотрел в окно — туда, где находился остров; в сгущающейся тьме виднелись лишь его смутные очертания. Седая борода ловца омаров была вся пропитана никотином — должно быть, все эти годы он постоянно пускал слюни. — Нет. Только не я! Я скорее пройду сквозь старую ведьмину воронку, пойду на верную смерть, чем отправлюсь на остров Свиней и встречусь там со старым Ником.[1]

За восемнадцать лет работы журналистом я твердо усвоил одну вещь — от сверхъестественных явлений всегда кто-то получает выгоду. Это или деньги, или возможность кому-то отплатить, или хотя бы шанс привлечь к себе внимание. Я уже взял интервью у туриста, который снял это видео. Никакими подделками он явно не занимался и заниматься не мог — интеллекта у бедняги хватало максимум на то, чтобы прочесть спортивный раздел в газете. Так кто же получил выгоду от фильма об острове Свиней?

— Они что, хозяева этого острова? — спросил я, задумчиво глядя на пену в кружке с «Ньюки Браун». — Ну эти пастыри психогенического исцеления? Я где-то читал, что они купили его в восьмидесятых годах.

— Ну, купили или украли — это зависит от точки зрения.

— Его владелец был полным идиотом. — Хозяин оперся локтями о стойку бара. — Полным идиотом. Свиноферма у него стала загибаться, и что же он сделал? Разрешил всем фермерам в Аргайлле свозить туда свои просроченные химикаты. В конце концов это место превратилось в настоящий ад: по всему острову свиньи, старые шахты, химикаты. Ну он его и продал. За десять тысяч фунтов! Лучше бы они его украли — так было бы честнее.

— Вам бы это не понравилось, — небрежно заметил я. — Южане и так все тут скупают.

Ловец омаров только фыркнул.

— Ну, это нас не волнует. Вот чего мы терпеть не можем — так это когда что-то покупают, запираются там и начинают какие-то странные ритуалы. Вот когда они общаются с дьяволом и едят младенцев — тогда это нас волнует.

— Точно! — сказал хозяин пивной. — И потом еще эта вонь.

Я посмотрел на хозяина пивной и с трудом сдержал улыбку.

— Вонь? С острова?

— Ну да, — сказал он, перебросив через плечо полотенце. — Ну да, вонь. — Пошарив под стойкой, он достал оттуда гигантскую пачку хрустящего картофеля и кинул горсть себе в рот. — А знаете, что говорят? Знаете, какой запах свидетельствует о присутствии дьявола? От дьявола воняет дерьмом — вот что говорят. Так вот, спросите любого, — он ткнул в окно пальцем, покрытым крошками хрустящего картофеля; ими же была усыпана его футболка, — на Джуре или в Ардвейне, и они все скажут вам то же самое: с острова Свиней тянет дерьмом. Это лучшее доказательство смысла их ритуалов.

Внимательно посмотрев на него, я повернулся и стал разглядывать потемневшее море. Светила луна, налетевший ветер стучал в окно ветками деревьев. За нашими отражениями, за отражением стоявшего под лампой хозяина пивной виднелась пустота — темное пространство под ночным небом. Остров Свиней.

— Они, наверное, вас достали, — сказал я, пытаясь представить себе странных типов, которые там живут. — И они очень стараются, чтобы вас всех достать.

— Здесь вы правы, — согласился хозяин пивной и, подойдя к столу, уселся за него, поставив перед собой хрустящий картофель. — Они здорово стараются всех нас достать. Их не очень-то здесь любят — с тех пор как они огородили прекрасный кусок пляжа на юго-востоке острова и запретили молодежи с Ардвейна приплывать туда на лодках. Это же дети — они бы всего лишь поиграли там в футбол или травяной хоккей. Я думаю, нельзя с ними так строго.

— Стало быть, они неважные соседи.

— Да, — подтвердил он. — Неважные.

— У нас так себя ведут, когда напрашиваются на неприятности.

— Ну, теперь вы вроде начинаете меня понимать.

— На вашем месте я постарался бы немного испортить им жизнь.

— А то мы не пытались! — Хозяин пивной засмеялся. Тщательно облизав свои пальцы, он вытер ими глаза — словно на них проступили слезы радости. — Я не боюсь в этом признаться. Пытались. Так сказать, старались насыпать им соли на хвост.

— Знаете, если бы я был на вашем месте, я бы… я бы… не знаю, что сделал. — Я покачал головой и уставился в потолок, словно там был написан ответ. — Вероятно, я бы распустил о них… какой-нибудь неприятный слух. Ага. — Я кивнул. — Я бы соорудил фальшивку — распространил бы о них парочку слухов.

Хозяин пивной перестал смеяться и начал потирать нос.

— Вы хотите сказать, что мы все это подстроили?

— Ну-ну. Вы что, шутите? — Внезапно покраснев, ловец омаров резко выпрямился. — Вы шутите? Что вы нам такое говорите?

— Я говорю, — спокойно сказал я, — переводя взгляд с него на хозяина пивной и обратно, — что здесь попахивает подлогом. Неужели здесь действительно поклоняются дьяволу? И сатана спокойно разгуливает по пляжам острова Свиней?

Ловец омаров побледнел. Загасив самокрутку в пепельнице, он встал и выпрямился во весь рост. Сделав несколько глубоких вдохов, окинул меня презрительным взглядом.

— Скажи мне, парень, тебя легко выбить из колеи? Ты большой человек, но, как мне кажется, из тех, кого легко вывести из равновесия. Как ты думаешь? — добавил он, обращаясь к хозяину пивной. — Описается он от страха, если увидит что-нибудь необычное? Мне вот почему-то так кажется.

— А что? — спросил я, медленно опуская свою кружку. — Что такое? Что вы хотите мне показать?

— Если ты такой умный, что не веришь нашим словам, тогда идем со мной. Увидишь, какой подлог мы здесь устроили.

Остров Свиней, или по-гэльски Куагач-Эйлеан, лежит в небольшом заливе на краю Ферт-оф-Лорна, словно драгоценный камень, заключенный между Луингом и полуостровом Крейгниш, — как будто его специально поместили сюда, чтобы блокировать пролив Джура. У него странная форма: сверху он напоминает земляной орех, покрытый травой и густыми зарослями деревьев, посередине проходит широкое скалистое ущелье. Когда-то, еще до того, как здесь разместилась свиноферма и появилась свалка химических отходов, на юге острова добывали сланец, там жили шахтеры и существовала регулярная паромная переправа. Но к тому времени, как я сюда попал, остров Свиней стал почти полностью изолированным. Раз в неделю пастыри психогенического исцеления присылали маленькую лодку, чтобы забрать продукты, — это был их единственный контакт с миром.

Я немного знаю эту часть Шотландии — кое-что о ней писал. Однако на кусок хлеба с маслом я всегда зарабатывал разоблачениями. Тот, кто родился в Ливерпуле, распознает туфту с первого взгляда, а я еще и прирожденный скептик: Скалли и Джеймс Ранди в одном лице, неутомимый борец с фальшивками. Я много побродил по свету, выслеживая зомби и чупакабру, филиппинских хилеров и чудовищ Бодмина; собирал молоко, капающее из груди мексиканских статуй Девы Марии, в стеклянную пробирку — именно тогда я и стал таким Фомой Неверующим. Но даже я должен был признать, что с этим островом, принадлежавшим пастырям психогенического исцеления, все же что-то не так. Если вы готовы поверить в поклонение дьяволу, то мысленно помещаете его в какое-нибудь отдаленное место, расположенное среди моря — наподобие острова Свиней. Этим вечером, когда мы, подпрыгивая на ухабах, по темной дороге пробирались на самый край полуострова, я смотрел в окно на его темные, пустынные очертания, и, признаюсь, в какой-то момент я сам был готов поверить в мистику.

Незадолго до этого хозяин пивной усадил меня на заднее сиденье побитой и проржавевшей старой машины, принадлежавшей ловцу омаров. Пса мы оставили в пивной.

— Когда он отсюда выходит, то начинает носиться как сумасшедший, — пояснил хозяин, когда машина двинулась по дороге, проложенной по узкому глинистому берегу. — Прямо сходит с ума, вот я и не взял его с собой, чтобы вы чего не подумали.

Выйдя из машины, я остановился. Я не был пьян, но после нескольких кружек пива хотелось немного подышать вечерним воздухом. На берегу было тихо, уже чувствовалось дыхание осени. Перевалило за одиннадцать, но Крейгниш находится так далеко на севере, что даже сейчас небо сохраняло синий оттенок. Казалось, стоит встать на цыпочки и прищуриться, как из-за горизонта покажется страна полуночного солнца, а может, появится северный олень или полярный медведь.

— Видите трубу? — Ловец омаров стоял рядом, отбрасывая длинную тень. Несмотря на выпитое виски, он твердо держался на ногах; подошвы его старых ботинок оставляли в иле глубокие следы. — Вон ту вонючку? — Он указал на видневшуюся впереди канализационную трубу. — Когда все совпадает — хороший западный ветер, отлив и высокий прилив, — то сюда выбрасывает все, что попадает в воду с острова Свиней. Не в залив и даже не в Луинг, как можно было бы ожидать, а сюда, на эту сторону полуострова. Большая часть оседает на другой стороне этой трубы.

Хозяин гостиницы посмотрел на меня с сомнением. В свете луны было видно, что он чувствует себя неуютно — даже поднял воротник, словно вдруг замер.

— Ну что, готовы?

— Ну да. А что?

— То, что скопилось под трубой, — зрелище не для слабонервных.

— Я не слабонервный, — ответил я, глядя на ловца омаров. — Я уже всякого навидался.

Некоторое время мы шли молча, слышался только шум ударяющихся о берег волн да плеск весел отдаленной шлюпки. Сначала я почувствовал вонь. Но еще раньше, когда ловец омаров, остановившись возле трубы, посмотрел в другую сторону, покачал головой и сплюнул на песок, я пожалел, что выпил последнюю кружку пива. Сделав вдох, я сглотнул и, подходя поближе, похлопал себя по карманам, надеясь, что найду там жевательную резинку или еще что-нибудь в этом роде.

— Ну что, еще хуже? — спросил подошедший хозяин пивной. — Стало хуже?

— Ну да — и есть новые. Больше, чем на прошлой неделе.

Прикрыв нос краем футболки, я заглянул за трубу. В желтоватой пене плавали какие-то темные куски. Мясо, разлагающиеся куски плоти. Невозможно было определить, где кончается один и начинается другой. Прибой загнал их в расщелину под трубой, сплетая с кольцами амброзии высокой. Образовавшийся при разложении газ пробивался сквозь лоскуты кожи, на поверхности лопались пузырьки.

— Что это, черт возьми?

— Свиное мясо, — сказал ловец омаров. — Животных убили во время каких-то ритуалов на острове Свиней, а потом их волной смыло с острова.

— Полицейские все видели, — сказал хозяин пивной, — но не стали возиться — нельзя доказать, что куски прибило сюда с острова. Да и в любом случае до дохлых свиней никому нет дела — так они считают.

— Свиньи? — Я посмотрел на устье Ферта. Насколько хватало глаз, луна подсвечивала серебристые гребни волн — до того самого места, где проглядывала безмолвная громада острова Свиней, похожего на спящего зверя. — Это все мертвые свиньи?

— Ну да. Так говорят. — Хозяин пивной усмехнулся, похоже, мир не переставал его удивлять. — В полиции говорят, что все это просто свинина. Но знаете, что я думаю?

— Что?

— Я думаю, что, когда речь идет о поклонниках сатаны, ни в чем нельзя быть уверенным.

3

Теперь давайте вместе поразмышляем о тех ошибках, которые я допустил в деле с островом Свиней. Во-первых, я позволил своей жене приехать вместе со мной в Шотландию. И о чем только я думал? Да, Лекси была там со мной. Конечно, я не знал, что у нее были на то свои причины, не знал, что у нее на уме. Я-то считал, что она полностью поглощена работой — она работала секретарем у одного известного нейрохирурга (как вы уже догадались, мне он не слишком нравился). Я совершенно не ожидал, что она захочет уехать из Лондона. Но как только я сказал, что отправляюсь в Шотландию, она тут же начала по Интернету разыскивать коттедж.

Мне хватило денег только на дрянной домишко, расположенный на полуострове Крейгниш. В нем было душно, вентиляция отсутствовала, и Лекси плохо спала. В ту ночь, когда я вернулся с берега, она уже лежала в постели, перевернувшись на живот, и тихонько сопела в подушку. Я молча вошел и тихо лег рядом, уставившись в потолок. Завтра я буду на острове Свиней. Нужно хорошенько обдумать, что же я хочу там выяснить, и вести себя чрезвычайно осторожно. Необходима предельная концентрация, надо быть готовым ко всему.

Пастыри психогенического исцеления желали видеть меня на острове Свиней, в своем Центре здорового образа жизни, но причиной этого был Эйгг — маленький островок, входящий в Гебридский архипелаг и расположенный в пятидесяти милях к северу. Они, правда, этого не говорили, но я все прекрасно понимал. Жители Эйгга собрали деньги и выкупили остров у его владельцев. Они получали пожертвования со всей страны, из самых разных источников — даже от национальной лотереи. И в конце концов им удалось выкинуть оттуда Шелленберга и Маруму. Все благодаря грамотной рекламе. Кто-то должен был поведать о них миру. И этим кем-то оказался я. Я побывал на острове и помог протолкнуть их историю в прессу. Пастыри психогенического исцеления, вероятно, столкнулись с какой-то юридической проблемой, на решение которой им не хватало денег, и решили, что я смогу им помочь. Если бы они знали, что мне уже приходилось иметь дело с их основателем, пастором Малачи Давом, — восемнадцать лет назад под псевдонимом Джо Финн я написал о нем статью, которая так его взбесила, что он пытался подать на меня в суд за клевету, — меня бы и близко не подпустили к острову Свиней. Но, как я уже говорил, такой уж я лукавый мерзавец.

Полночи я пролежал без сна, решая, что нужно взять с собой: проигрыватель MP3, видеокамеру, батарейки, запасную карту для камеры, телефон… До трех часов я никак не мог заснуть и на следующий день был не в себе. После завтрака, упаковав вещи, я в последний раз включил ноутбук.

Мне так и не удалось выяснить, что появилось раньше — слухи о том, что пастыри психогенического исцеления исповедуют сатанизм, или тот самый видеофильм. Но, увидев его, публика сразу решила, что речь в нем идет о дьяволе, призванном на остров Свиней с помощью какого-то сатанинского ритуала. Все это, конечно, полный абсурд, но даже я вынужден был признать, что в этом видео действительно есть что-то непонятное.

Прежде всего там не было никакого видеомонтажа. Все какие только есть в стране специалисты по аудиовизуальным средствам просмотрели запись кадр за кадром, используя высоконадежную аппаратуру, и каждый раз техника неизменно подтверждала, что там все чисто. Кто бы ни был автором этой пленки, он не прибегал к фальсификации: в тот жаркий день 18 июля на острове и вправду что-то произошло.

Утром я снова прокрутил запись на своем ноутбуке. Присев на край сиденья, постарался как следует сосредоточиться. Эту запись я уже видел тысячу раз и хорошо знал каждый кадр. Пленка начиналась вполне обычно: видеокамера снимала горизонт, вместе с моторной лодкой мягко покачиваясь на волнах пролива Ферт-оф-Лорн. Я передвинул индикатор плейера на тот момент, когда на лодке вдруг закричали. Именно тогда один из туристов заметил какое-то движение на острове. Послышались крики, камера дернулась, мельком отразив потрясенные лица сидевших в лодке, и на экране появилась другая сторона залива — расплывчатая зелено-коричневая линия обозначила побережье острова Свиней. Из-за ветра слов нельзя было разобрать, но Би-би-си снабдила изображение субтитрами: «Что это такое, черт возьми?»

Это был важный момент. Люди в лодке подались вперед, стараясь разглядеть, как существо, названия которому никто не мог подобрать, неуклюже пробирается сквозь заросли на другой стороне залива. Как установили специалисты Би-би-си, ориентируясь по солнцу и деревьям, рост его составлял сто восемьдесят два сантиметра. Он походил на голого человека — пленка демонстрировала его сзади ниже пояса, верхняя часть скрывалась в тени. Но человеком он не был. От поясницы вниз что-то свешивалось, напоминая самый настоящий хвост примерно шестидесяти сантиметров в длину, темно-коричневого цвета, того же, что и сама плоть. Когда существо передвигалось, хвост бил его по задней поверхности ног.

Даже в этом душном бунгало, где в окна повсюду проникал солнечный свет, оставляя на выцветшем ковре яркие пятна, и где всего в нескольких метрах от меня на кухне возилась Лекси, мне было как-то не по себе. Наклонившись к экрану, я не отрывал глаз от пляжа — камера была нацелена на остров на тот случай, если существо появится вновь. Прошло целых три минуты, прежде чем туристу, ведущему съемку, надоело ждать и он навел камеру на находившихся в катере. Все четверо, одетые в рубашки одного и того же туристического клуба, стояли у планшира, держась за опору и молча глядя на то место, где только что промелькнуло странное создание.

В Би-би-си решили, что неизвестное существо изображал переодетый актер. Их аудиовизуальная служба в свое время поработала над фильмом о снежном человеке с Блафф-Крик, и они посчитали, что и здесь все очень похоже. Как теперь всем известно, снежный человек был всего лишь парнем, одетым в голливудский костюм гориллы, поэтому специалисты решили, что то же самое имело место и на острове Свиней. Проблема заключалась в том, что, поскольку запись была сделана с лодки, находившейся в двухстах метрах от берега, а существо появилось из-за деревьев в кадре номер 1800 и исчезло в кадре номер 1865 (при тридцати кадрах в секунду это означает, что продолжительность съемки составила чуть больше двух секунд), а также поскольку из-за движения катера картинка все время прыгала, изображение оказалось недостаточно четким, чтобы ребята из Би-би-си могли его как следует проанализировать. Они могли лишь сказать, как все это выглядело.

Полузверь-получеловек.

— Я положу зажигалку в рюкзак, — сказала Лекси, внезапно появившись из кухни. — Я кладу ее в передний карман.

Я остановил запись и обернулся к жене. Она стояла возле стола, с лентой в волосах и в коротких шортах, которых я раньше не видел. Я ответил не сразу. Голос Лекси звучал небрежно, но мы оба понимали, что она говорит вполне серьезно. Несколько месяцев назад я как бы бросил курить и все это время считал, что успешно ее обманываю. И вот теперь меня поймали с зажигалкой.

Я молча смотрел, как она застегивает рюкзак на молнию.

— Она лежала в кармане твоего пиджака, — читая мои мысли, сказала Лекси.

— Я взял ее, чтобы разжигать камин.

— Ну конечно! — рассмеялась она. — Я вижу тебя насквозь.

Я рассмеялся в ответ.

— Насквозь или не насквозь, но я правда разжигал ею камин.

— Ладно, — беспечно сказала она. — Ладно. Я тебе верю. Ты говоришь очень убедительно. — Глядя куда-то в потолок, она улыбнулась. Я молчал, ожидая развития событий. — А еще был табак в шортах, которые ты вчера надевал, — не сводя глаз с потолка и продолжая улыбаться, добавила она.

— Ты уже шаришь по моим карманам?

— Да. Мой муж врет, что бросил курить, а я шарю у него по карманам. — Она опустила подбородок и встретилась со мной взглядом; я заметил, что щеки ее приобрели темно-багровый оттенок, словно были в синяках. — Мой муж считает меня дурой — должна же я как-то реагировать?

Главная особенность нашего брака заключалась в том, что я больше не любил свою жену. Я давно уже об этом знал и ничего не предпринимал — подобные вещи лучше засунуть куда-нибудь подальше и стараться о них не думать. Тем не менее — и это чистая правда — Лекси все-таки была мне дорога. Каким бы долбаным козлом я ни был, я все же о ней заботился. И даже хранил ей верность. Среди моих лондонских друзей половина уже давно развелись, и даже не один раз, а я, как последний ханжа, верил в нравственные принципы и надеялся, что все как-то обойдется. «Ну вот, благочестивый придурок, это послужит тебе уроком».

Глядя на нее, я медленно встал и подошел к двери.

— Извини, — сказал я. — Извини.

Какое-то время она не двигалась, потом сгорбилась и вздохнула.

— Ничего, — сказала она, покачав головой, и подала мне рюкзак. — Уступать всегда нелегко.

— Да, но я работаю над этим. — Я надел рюкзак на спину. — Уж поверь мне.

Лекси выдавила улыбку.

— Я положила на дно несколько бутылок с водой. — Она разгладила у меня на груди лямки рюкзака и, найдя на рубашке воображаемое пятно, принялась тереть его пальцем. Для такой аккуратистки, как Лекси, это был способ показать, что я прощен. — Да, — продолжила она, — я знаю, что сегодня вечером твоя очередь готовить, но ты наверняка будешь страшно уставшим, так что я сделаю салат и макароны. Авокадо, бекон, оливки. Буду ждать тебя допоздна.

— Лекси, я ведь тебе уже говорил — разве нет? Я говорил, что не знаю, вернусь ли оттуда сегодня. Ну помнишь? Я говорил, что, возможно, буду отсутствовать несколько дней.

Она закусила губу.

— Несколько дней?

— Ну мы же говорили об этом. Разве ты не помнишь? Я сказал, что, вероятно, останусь, и ты ответила, что прекрасно обойдешься одна.

— Я? Я так сказала?

— Да.

Она пожала плечами:

— Ну, насчет этого не волнуйся. Я имею в виду, что хотела бы отпуск провести с собственным мужем и уж точно предпочла бы не оставаться одна в этом месте. — Она обвела руками бунгало. Лекси возненавидела его с первого взгляда. Заказала его она, но то, что оно оказалось таким убогим, почему-то поставила в вину мне. — Но не волнуйся, все в порядке, со мной все будет в порядке.

— Лекси, я же говорил тебе, что это работа. Вспомни, как я говорил тебе, что это…

— Ради Бога! — прервала она меня, подняв вверх руку. — Ради Бога, не надо. Поезжай, со мной все будет прекрасно.

— Я тебе позвоню. Если там, на острове, будет что-то выдающееся, я тебе позвоню. И расскажу, что там происходит, когда вернусь.

— Нет, — сказала она. — Не надо. Правда не надо. Просто… просто поезжай. Делай свое дело. — Не глядя на меня, она забарабанила пальцами по столу. — Иди, — повторила она, поскольку я не сдвинулся с места. — Иди, иди.

Вздохнув, я дотронулся до ее плеча, раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но передумал, затянул лямки рюкзака и ушел, тихо закрыв за собой дверь кухни и даже не поцеловав ее на прощание. Вот так в последнее время обстояли у нас дела. Выйдя на улицу, я остановился. В конце длинной, обсаженной рододендронами аллеи открывался вид на сверкающее море, за которым лежал остров Свиней.

4

Пастыри психогенического исцеления сказали бы, что все мои проблемы с Лекси вызваны моим безбожием. Они сказали бы, что если бы я раскрыл свое сердце Господу, если бы только удостоился Его космической любви, то меня сразу бы снова потянуло к Лекси. И ее ко мне тоже. Я никогда не был в Центре здорового образа жизни на острове Свиней, но и без того прекрасно знал, что сказали бы ППИ обо мне и Лекс. Их философские суждения я помнил так, словно сам их написал.

История, которая случилась у меня с их основателем, пастором Малачи Давом, началась двадцать лет назад в Ливерпуле, в середине девяностых годов. Ливерпуль — европейская столица безработицы, а мой двоюродный брат Финн ближе всех к Богу из тех, кого я знаю. Это очаровательное создание, которое трудно принять за моего родственника из-за взъерошенных светлых волос и маленького носа. Этакий Курт Кобейн[2] из Токстета. Он первым из нашей семьи поступил в университет, и когда летом он приезжает на каникулы в наш Город плакальщиков, то говорит как настоящий лондонец. Он рассказывал нам об университете и о девицах, которых поимел. Он собирался стать журналистом и путешествовать по свету. Его все ненавидели. Что же касается меня, то, когда он появлялся, мне казалось, будто я вижу солнечное сияние.

Вероятно, именно его рассказы о девушках так на меня подействовали, поскольку на следующий год я поступил в Лондонский университетский колледж[3] и собирался последовать за ним на юг. Наш общий с Финном, думал я, сексуальный потенциал будет просто безграничным. Но тут случилось кое-что, изменившее весь ход нашей жизни: мама Финна заболела раком.

Могу сказать, что его мама мне всегда нравилась, я всегда считал ее умной женщиной. Собственно, так оно и было. Но что сделала эта добрая католичка, когда ей сказали, что она умирает? Она отказалась от химиотерапии и стала тоннами поглощать акульи хрящи и разные травяные составы, а потом отправилась в Лурдес. Закончила она тем, что продала свой дом и разъезжала по Соединенным Штатам вместе с каким-то местным целителем, который лечил внушением. Звали его пастор Малачи Дав. Он отрицал всякое медицинское вмешательство и верил в силу молитвы и позитивного мышления. Спустя два месяца она вернулась в Токстет и умерла мучительной смертью в хосписе, который находится в Ормскирке. Как сказал бы Воннегут, вот так оно и бывает.

Нас с Финном от религии просто тошнило. Субботний вечер у нас ассоциировался с футбольным матчем между «Эвертоном» и «Ливерпулем»; для нас это и была борьба между папистами и протестантами. А смерть его мамы вызвала у нас гнев, который никак не проходил. Достав журнал «Харизма», мы выяснили, что пастор Малачи обретается на юго-западе США. На деньги, которые оставила нам мама Финна, мы ближайшим рейсом вылетели в Нью-Мексико, чувствуя себя заправскими «разгребателями грязи» — плохими парнями, которые делают правильные вещи.

Орал Робертс только что поведал миру, что Господь убьет его, если паства не соберет восемь миллионов, а Питер Попофф только-только появился в шоу Джонни Карсона.[4] Около недели мы разъезжали с сектой по юго-западу, пытаясь понять, как она работает, — с ее исполненными энтузиазма неофитами и типами, всерьез ожидающими скорого конца света. Мы посещали спасительные проповеди и участвовали в молитвенных цепочках, постепенно подбираясь к цели. И вот наконец в июле это свершилось — мы познакомились с пастором Малачи Давом. Главным пастырем и основателем Фонда пастырей психогенического исцеления.

Местом действия служил конференц-комплекс в Альбукерке. Работали кондиционеры, поскольку на улице было жарко как в аду. Мы с Финни смотрелись очень странно: я в круглой шапочке и спецовке молотобойца, он в гавайской рубашке и с итальянского стиля сумочкой на молнии, которая где-нибудь в Кросби обеспечила бы ему массу поклонниц; здесь же она служила вместилищем для магнитофона. Нам казалось, что на нас все смотрят, что все знают, зачем мы здесь.

Первое, что вызвало удивление, — это сцена. Совершенно пустая, она больше ассоциировалась с больничным анатомическим театром, чем с церковью. Ассистенты — исключительно женщины — представляли собой нечто среднее между ангелами и рабочими сцены: брюки, которые носят обладатели восьмого дана по дзюдо, и белые парусиновые туфли на босу ногу. Под экраном, на котором красовалось изображение голубого неба, стояла больничная каталка на колесах. Мы с Финном сидели, тихо переговариваясь, готовые вот-вот засмеяться. Но тут на сцене появился Малачи Дав, и мы сразу же столкнулись с сюрпризом номер два.

Прежде всего он оказался не американцем, а англичанином (как мы потом выяснили, из Кройдона, его отец был торговцем канцелярскими товарами). И выглядел чертовски нормально: на нем был не какой-нибудь костюм барышника, а вельветовый пиджак, и вообще он напоминал молодого школьного учителя — с мягкой мальчишеской улыбкой и спадающей на лоб прядью светлых волос. Очки без оправы на курносом носу, легкая полнота. Много лет спустя, когда Леонардо ди Каприо стал знаменитым, мы с Финном переглянулись и одновременно сказали: «Малачи Дав. Малачи Дав и Лео. Их разлучили сразу после рождения».

Негромко шаркая ногами, Малачи Дав вышел вперед, откашлялся и засунул очки в карман пиджака, словно собираясь прочесть лекцию по теологии. Присев на маленький табурет, он серьезно и задумчиво посмотрел на аудиторию, которая тут же взорвалась радостными криками и обещаниями вечной любви. Подождав, пока шум утихнет, он поднес к губам микрофон, задев им за нос.

— Гм… извините! — усмехнувшись своей неловкости, сказал он. — В технике я не силен.

Аудитория снова взорвалась бешеными аплодисментами.

Он скромно поднял руку.

— Послушайте, дайте мне объяснить, кто я такой. — Паства затихла. Ассистентки заняли свои места на краю сцены. Немного подождав, Малачи Дав устремил на аудиторию взгляд своих светлых глаз. Воцарилось молчание. — Что бы вы об этом ни думали, — говорил он, — мы все религиозны. Мы можем верить в разных пророков. Мой пророк — это Иисус. Ваш… ну, не знаю — может, Магомет? Или Кришна? Некоторые из вас могут считать, что у них нет пророка, и это тоже прекрасно. Мы не проверяем вашу веру при входе.

По залу пробежал легкий смех. Здесь хорошо знают это сияние глаз, эту ироническую улыбку.

— Но одно совершенно точно. Все мы верим в одного и того же Бога. Я знаю вашего Бога. А вы знаете моего. Может, под другим именем, но вы его знаете. — Он замолчал и выбросил вперед руку, словно только что услышал рискованную шутку. — Ладно, не волнуйтесь. Я не собираюсь цитировать вам Библию.

Снова раздался смех. Финн подтолкнул меня локтем. Микрофон, словно нос какого-то животного, теперь выглядывал из сумки, нацеленный в сторону сцены. Мы ждали какой-нибудь нелепости, чтобы оскорбиться и начать. На сцене Малачи поднял вверх руки, затем разыграл целую пантомиму, внимательно разглядывая сначала одну пустую ладонь, потом другую.

— Ничего особенного в них нет. Ведь правда? Совершенно обычные руки. Я не пытаюсь делать вид, будто в них заключена какая-то сила. Я не могу разить молниями. Я знаю все о своих руках, потому что, как и вас, меня не удовлетворяло то, что говорят эти шуты-евангелисты. И я стал профессионально исследовать эту тему. Например, знаете ли вы, что солдат победившей армии остается жив после ранений, которые могут убить солдата побежденной армии? Вы это знаете? Вы знаете, что представляет собой ваше тело? Ваше тело…

Он ткнул пальцем в аудиторию и улыбнулся. Вероятно, он уже достал меня на каком-то уровне, потому что я проигнорировал образ, промелькнувший у меня в голове: мне в глаза заглядывает со сцены не человек, а большая лохматая собака.

— Ваше тело может само исцелиться. Оно знает, как это сделать. Нужны только подходящие химические вещества. С того дня, как я покинул родительский дом, я ни разу не переступал порога медицинского учреждения. И не переступлю! — Он снова посмотрел на свои руки, изучая их по очереди — с таким видом, будто в них заключена какая-то загадка. — Вера позволяет мне направлять свои эндорфины туда, куда надо. А с такой сильной верой я могу направлять их и к вам.

— Что за бред! — бормочет Финн.

— Что за б…ство! — говорю я. Мы оба покачали головой, но он уже подчинил нас себе, и мы не смотрим друг другу в глаза. Мы оба представили, что́ именно мама Финна увидела в пасторе Малачи Даве. Как только зажглись прожектора, на сцену потянулась цепочка жаждущих исцеления. Инвалидов выкатывали на сцену или выводили под руки родственники. Затем одна из помощниц Малачи (в толпе ее называют Асунсьон) брала каждого за руку. Эта секс-бомба в длинном индейском платке, спускавшемся на спину ее белой дзюдоистской куртки, контролировала производственную линию, придерживая инвалидов на месте, пока Малачи готовился. Тогда она подталкивала их вперед и то ли поднимала, то ли уговаривала забраться на каталку, где они ложились на спину, глядя вверх на Малачи, который возвышался над ними, спиной к аудитории, опершись руками на каталку, склонив голову и закрыв глаза, словно дожидаясь, когда пройдет мигрень. Он не молился. Он просто ждал. Никакого адского пламени. Через несколько мгновений он клал руку на тело страждущего и снова закрывал глаза. Затем поднимал руки и что-то шептал пациенту, который вставал и уходил. Или его уводили родственники.

— Давай! — толкнув меня локтем, прошептал Финн. — Давай. Иди туда.

Я встал и присоединился к очереди, чувствуя себя страшно неловко, так как был здесь самым высоким. Впереди, сзади и по бокам я видел только шляпки с покачивающимися голубыми и розовыми перьями. Примерно через полчаса ожидания я поднялся на сцену, под свет прожекторов. Малачи бросил на меня взгляд и на какой-то миг, при виде моего роста и силы, его охватило замешательство. Но если он и заподозрил что-то, то ничем этого не показал.

— Как вас зовут?

— Джо.

— Что вас позвало сюда, Джо? Какая часть тела?

— Кишечник, — говорю я, поскольку именно из-за этого умерла мама Финна и вообще это первое, что пришло мне в голову. — Это рак, сэр.

Я лег на каталку, думая о том, как хихикает Финн. Малачи стоял надо мной, склонив голову и закрыв глаза, под его светлым чубчиком выступили капельки пота. Я заметил поры на его щеках и понял, что он пудрится. Внезапно мне стало чрезвычайно интересно, что же он скажет.

Через какое-то время, показавшееся мне вечностью, он поднял голову и мрачно посмотрел на меня.

— Как же они узнали? — тихо произнес он. — Как они выявили? Она же такая маленькая — как же они ее выявили?

Я нервно сглотнул. Мне вдруг расхотелось смеяться.

— Что маленькое? — спросил я. В горле встал комок. — Кто это — она?

— Опухоль. Она же меньше сантиметра. Как они вообще узнали, что она там?

— Что случилось? — поинтересовался Финн.

Я уже сошел со сцены, весь покрытый потом, с пульсирующей в голове болью.

— Через две недели, — пробормотал я. Я сидел мокрый от пота, молча потирая живот. — Через две недели я приду на молитвенное собрание и тогда избавлюсь от опухоли.

— Избавишься от опухоли? Что, черт побери, это означает — «избавлюсь от опухоли»? — Но тут он остановился — увидел мое лицо. — Оукси! — внезапно забеспокоившись, позвал он. — Оукси, что все это значит?

— Не знаю, — пробормотал я, с трудом поднимаясь. — Не знаю. Но хочу поскорее выбраться отсюда. Думаю, мне надо поговорить с врачом.

Следующие десять дней прошли как в тумане. Я перемещался от одного врача к другому, Финн следовал за мной, смущенный и озабоченный. Я потратил половину наследства, оставленного мне тетушкой, пытаясь найти медицинского работника, который направил бы меня на анализы по поводу рака — от которого, как утверждал целитель, я якобы умираю. В конце концов в одном пресвитерианском госпитале мне пришлось раскошелиться на анализ кала на скрытое кровотечение. Врача, как сейчас помню, звали Леони — так было написано светло-серыми буквами на ее бэдже. Помню, как я смотрел на эти буквы, когда она зачитывала мне результаты, а сердце тяжело бухало в груди.

Результат отрицательный. Никакой опухоли. Никакого рака. Неужели я действительно поверил в то, что мне сказал проповедник-евангелист? В ее голосе звучала жалость.

Этого мне было достаточно. Если раньше я ненавидел пастора Малачи Дава за то, что он сделал с мамой Финна, то теперь у меня вырос на него колоссальный зуб. К тому времени, когда мы вернулись на молитвенное собрание пастырей психогенического исцеления, я хотел только одного — убить его.

На сей раз мы встретились в Санта-Фе. Сцена выглядела точно так же. Заметив меня в очереди — я прямо-таки трясся от бешенства, так меня все достало, — Асунсьон взяла меня за руку и повела куда-то сквозь толпу.

— Куда мы идем? — Я заметил, что мы приближаемся к выходу. — Что происходит?

Она не отвечала, а просто вела меня за собой. Погруженная в сюрреалистическое спокойствие, она вывела меня через заднюю дверь и потащила в туалет.

— Пожалуйста, опорожните кишечник, — велела она, указав на один из толчков.

— Что?

— Опорожните кишечник, чтобы закончить лечение.

Я стоял ошеломленный, переводя взгляд с нее на унитаз.

— Я просто не…

— Думаю, все будет проще, чем вы ожидаете.

Я долго на нее смотрел. Мне очень хотелось влепить ей пощечину, но даже в свои восемнадцать лет я хорошо понимал, что последствия будут неприятными. Я взялся за ремень. — А вы? Где вы будете находиться?

— Я уже не раз видела подобные вещи.

— Вы собираетесь смотреть? Вы… — И тут я осекся. Она смотрела на меня так, что никаких слов не надо — брови слегка приподняты, подбородок наклонен, руки сложены на груди. Ну прямо настоящая эсэсовка! Губы твердо сжаты. «Спорь сколько хочешь, — словно говорила она. — Меня это не волнует». Я вздохнул. — Ладно, ладно. Только ради Бога сдвиньтесь чуть-чуть назад. — Я расстегнул брюки, стянул трусы и сел на унитаз, уперев локти в голые колени и глядя на нее снизу вверх. — Ну вот, — через некоторое время сказал я. — Я же вам говорил, ничего не…

Прежде чем я успел что-то понять, Асунсьон откуда-то из воздуха вытащила кусок туалетной бумаги и сунула мне прямо под задницу.

— Какого черта вы это делаете, уберите свою руку от… — отбивался я и вдруг ощутил возле самой дырки ощущение чего-то мокрого и холодного.

Тут она отступила назад и с видом победителя поправила волосы. В руке у нее был зажат кусок бумаги.

— Вы сумасшедшая! — крикнул я. — Что вы делаете?

— Опухоль, — произнесла она и сунула мне под нос бумагу, заставив отшатнуться от отвратительного запаха. На снежно-белой поверхности виднелось что-то черное и скользкое, пахнущее разложением и смертью. — Вы от нее избавились.

— Дайте! — сказал я и попытался схватить ее за руку.

Но Асунсьон оказалась проворнее. Резко развернувшись, она выскочила из кабинки и устремилась прочь.

— Эй, стойте! — Я побежал за ней, едва не выскочив из своих незастегнутых брюк, одновременно пытаясь справиться с ремнем и ширинкой. В холле я ее настиг — она входила в зал с торжествующим видом, держа руку высоко поднятой вверх и улыбаясь, словно победивший на ринге боксер. На сцене пастор разыграл сцену удивления, драматически раскрыв глаза.

— Асунсьон, — произнес он, — в чем дело?

Она поднялась на сцену. Дав театрально прикрыл рукой микрофон и слегка наклонился, чтобы услышать, что Асунсьон шепчет ему на ухо. Он изобразил радостное удивление, его брови поднялись чуть ли не до макушки. С улыбкой взглянув на меня, Дав уже собирался с торжествующим видом вытащить меня на сцену, как вдруг заметил выражение моего лица. Его собственное лицо погасло.

— Что вы делаете, придурки? — Я перепрыгивал через ступеньки, сцена подо мной тряслась. — Отдайте мне эту гребаную штуку.

— Джо! — сказал он. — В чем дело? В чем де…

— Отдайте ее мне. — Я схватил салфетку. — Покажите мне, что вы, гады, здесь делаете. — Асунсьон ахнула и попыталась отвести руку в сторону. В микрофонах раздался чей-то крик, но я твердо держал женщину за кисть. Собравшиеся вскочили, лица у всех потрясенные. Я глубоко впился ногтями в кожу Асунсьон и заставил ее выпустить салфетку.

— Джо! — Малачи вытащил микрофон из петлицы. — Джо! — Он взял меня за руку. Он находился так близко, что я чувствовал запах его пудры. Он попытался повернуть меня так, чтобы мы оба стояли спиной к аудитории и могли поговорить. Он вспотел. Смотрел на мой кулак и потел. — Уйди со сцены, Джо, — продолжал он, облизывая губы и протягивая руку, чтобы вырвать у меня кусок бумаги. — Отдай мне опухоль и уйди со сцены. Я готов обсудить с тобой все твои проблемы. Только отдай мне…

Он тянулся к моей руке, но я его отталкивал.

— Послушай, ты, дерьмо! — со злостью произнес я и повернулся к нему лицом. — Я бы тебя сейчас убил. Если бы я мог потом отвертеться, я бы тебя убил. Помни об этом!

Это сработало. Я ушел со своим трофеем, Финн присоединился ко мне в проходе. По дороге разъяренные черные женщины били нас синими сумками.

Опухоль оказалась полуразложившейся куриной печенью. Возможно, ее оставили гнить на пару деньков, сказали мне в департаменте по защите окружающей среды в Санта-Фе. «Черт возьми, и где вы только взяли эту маленькую штучку?» Это было так здорово, что я просто балдел. Мы его поймали. Можно сказать, пастор Дав оказался у нас в руках.

Какая все-таки странная штука жизнь! Финн, который начал крестовый поход в Альбукерке и хотел стать журналистом, вдруг к этому охладел. Он влюбился в девушку, которую встретил в текила-баре, проводил ее до дома в Саусалито, штат Калифорния, и следующие два года занимался серфингом. Он загорел и приобрел акцент жителя западного побережья. Вернувшись в Великобританию, он некоторое время издавал в Лондоне журнал по серфингу и в конце концов стал литературным агентом. Получилось так, что я остался единственным, кто пытался прижать пастора Малачи Дава.

Я вернулся в Лондон, в свой университет, и начал искать журнал, который напечатал бы статью о куриной печенке. Но прежде чем я успел что-то найти, из пустынь Нью-Мексико дошли слухи о том, что пастыри психогенического исцеления в кризисе. Налоговое управление пересмотрело безналоговый статус фонда, Малачи Дав лежал в больнице, где лечился от маниакальной депрессии. И тут, что называется, запахло жареным. Костяшки домино начали падать: пастора заподозрили в том, что он поджег дом патрульного полицейского, который оштрафовал его за превышение скорости; некоторые из его последовательниц обратились в прессу — по их словам, он запрещал им пользоваться женскими прокладками. Он утверждал, что женские гигиенические продукты являются недопустимыми медицинскими средствами, а они считали, что он хотел их унизить, что он — женоненавистник.

— Оказавшись загнанным в угол, я стал задавать себе неприятные вопросы, — сказал Дав в интервью «Альбукерк трибюн», выйдя из больницы. — Я спрашивал Господа, не хочет ли Он по своей милости призвать меня к себе. Ответ был отрицательным, но Он сообщил мне, что я смогу управлять своей смертью. Моя смерть будет иметь для человеческого рода большое значение.

— Таким образом, речь идет о самоубийстве, — сделал вывод журналист. — Но ведь в Библии сказано, что это грех.

— Нет. Там сказано «не убий». Но перевод неправильный. На иврите — «Не убий другого».

— Я этого не знал.

— Ну вот, теперь знаете. Каждое воскресенье я буду молиться и спрашивать, не пришло ли мое время.

— А когда время придет, как вы это сделаете? Повеситесь?

— Я не повешусь и не выброшусь из окна. У меня, как у христианина, эти методы вызывают чувство вины, напоминая о смерти Иуды Искариота.

— Таблетки?

— Я не принимаю никаких лекарств.

Возможно, в этот момент пастор понял, что, какой бы метод самоубийства он ни выбрал, эта информация оттеснит на второй план его заявление, поэтому сразу сменил тему и вскоре закончил интервью. На снимке он выглядел просто ужасно. Он здорово прибавил в весе, особенно на плечах, шее и груди. Кожа у него была темно-красная — то ли из-за повышенного кровяного давления, то ли из-за воздействия бешеного солнца Нью-Мексико, на ее фоне резко выделяются соломенно-желтые волосы. Глядя на этот снимок, я подумал, что кто-то содрал с него кожу.

В Лондоне я написал статью на всю эту депрессивно-суицидальную тему, которую в конце концов продал в «Фортеан таймс».[5] Возможно, у меня было какое-то предчувствие — кто знает? — потому что я опубликовал ее под псевдонимом Джо Финн. Через две недели «Фортеан таймс» получила письмо от адвоката. В нем говорилось, что мы все по уши в дерьме: пастор Малачи Дав собирается предъявить иск «Фортеан таймс» и прежде всего выдающему себя за журналиста еретику Джо Финну.

5

С представителем пастырей психогенического исцеления я встретился в супермаркете в Кроуб-Хейвен, куда он еженедельно приезжал за товарами. Направляясь туда, я пытался представить, какого рода ритуал они совершают, выбрасывая в море свиные туши. «Несомненно, они уже убедили тебя в том, что они сатанисты, — думал я, глядя на остров. — И как же ты думаешь оттуда выбраться, ничтожный придурок? Во что ты вляпался?» — спрашивал я себя.

Внезапно деревья расступились, открывая прекрасный вид на Кроуб-Хейвен. На миг я остановился, сощурясь от яркого света и думая о том, как все это выглядело прошлой ночью и как трудно сопоставить нынешнюю красивую, как на картинке, пристань с ее сверкающими яхтами и внедорожниками и груду гниющего мяса возле канализационной трубы всего в полумиле отсюда.

На пристани находился окруженный лужайкой супермаркет, вокруг которого стояли сверкающие на солнце легковые машины; туда-сюда лениво шлепали обутые в сандалии туристы, которые несли сумки со свежими помидорами, салатом и журналами «Хелло!»; морские птицы клевали валяющиеся в траве обертки из-под фруктового льда. За магазином парень в полосатом фартуке складывал в стопку картонные коробки, а внутри, в прохладе, улыбающаяся кассирша в желтой блузке обслуживала отпускников, укладывала в пластиковые пакеты их покупки.

Я никогда раньше не видел Блейка Франденберга. Двадцать лет назад он был одним из первых поселенцев на острове Свиней, я знал его только по имени, но не в лицо. Поскольку ни один из мужчин, одетых в рубашки поло и парусиновые шляпы, ко мне не подошел, я стал бродить по супермаркету, выбирая то, что мне могло понадобиться в ближайшие дни: бутылку «Столичной» на тот случай, если задержусь надолго, несколько упаковок жевательной резинки с ментолом (снова вспомнив о вчерашней вони) и несколько мятных кексов фирмы «Кендал» — никогда не знаешь, чем в таких местах тебя будут кормить. Не забывайте, что эти люди могли обходиться зеленым чаем и собственной мочой.

Я как раз расплачивался возле кассы, когда продавщица-кассирша остановилась. Приподняв подбородок и через мое плечо взглянув в окно, она пробормотала «извините» и выскользнула из-за стойки. Я повернулся посмотреть, что же привлекло ее внимание. Снаружи не было ничего, только аккуратно подстриженный газон, за ним развевающиеся на мачтах яркие флаги. В этот момент ко входу в магазин подошла полная женщина в шортах и блузке, толкавшая перед собой маленького мальчика; оба бросали любопытные взгляды в направлении пристани. Кассирша подошла к двери и распахнула ее, чтобы впустить женщину, которая твердо держала ребенка, обеими руками закрывая его уши.

— Вот так. Хороший мальчик. Входи. Хороший мальчик.

Кассирша закрыла дверь и слегка приподняла жалюзи — так, чтобы можно было видеть, что происходит на улице. Толстуха встала рядом со мной, вытирая шею, и тоже уставилась в окно, ребенок прижимался к ее бедру. Возле лужайки мужчина и женщина припарковали машину. Оба открыли дверцы, а женщина уже поставила ногу на бетонированную площадку, когда что-то заставило их передумать. Сначала исчезла нога, затем захлопнулись дверцы. Послышался хорошо различимый двойной щелчок центрального замка. Сзади меня остальные покупатели медленно повернулись, чтобы посмотреть, что происходит, и в магазине сразу воцарилось молчание. Я уже хотел что-нибудь сказать, как неизвестно откуда за стеклом появилось чье-то лицо.

— Господи! — выпалила толстая женщина. — Он ненормальный! — В глубине магазина маленькая девочка вскрикнула от страха и спряталась за матерью.

Лицо прижалось к стеклу, нос был расплющен, глаза выкатились так, что стали видны розовые внутренние ободки, губы выступали вперед.

— Фу! — сказало существо. — Фу! Беги! Беги от буки!

Вот так я и встретился с Блейком Франденбергом, первым из примерно тридцати пастырей психогенического исцеления, с которыми я столкнулся в ближайшие несколько дней.

Когда его лицо не было прижато к оконному стеклу, он выглядел еще более странно: маленький, загорелый, с тонким, сплюснутым по бокам черепом. Грубая кожа изборождена шрамами, как у акулы, а одет, как посетитель гольф-клуба где-нибудь на Флориде — желтая рубашка с галстуком, белые шорты, на ногах высокие, до колен, носки и светлые туфли для гольфа. Когда возле магазина мы пожали друг другу руки, я испытал ощущение, что прикоснулся к скелету сушеной рыбы.

— Извините за эту шутку с букой. — Он нервно усмехнулся. — Мне просто хотелось показать вам, Джо, как они к нам относятся. Это правда, так было с самого начала — они ничего не делают, но ведут себя враждебно. — Этот человек явно был родом из Штатов; когда он говорил, то улыбался одним уголком рта так, словно вторая сторона была парализована, при этом обнажая белые зубы, которые можно встретить только у янки. — А что они о нас говорят? Если хотите знать мое мнение, то это открытая враждебность.

— Они называют вас сатанистами. Только и всего.

Застывшая на лице улыбка не изменилась. Он продолжал пожимать мою руку и все кивал и кивал, нервно обшаривая взглядом мое лицо, словно не понимал, шучу я или нет. Его ладони были влажными. Когда мне уже показалось, что все это будет продолжаться вечно, он внезапно отступил назад и выпустил мою руку, словно она была раскаленной. — Конечно, — сказал он. — Конечно. К этому мы еще вернемся. — Он провел руками по груди — то ли чтобы их вытереть, то ли чтобы разгладить рубашку — и вновь оскалил зубы. — Все, когда пожелает Господь, когда пожелает Господь.

Как оказалось, эта нервная, уклончивая общительность была вообще ему свойственна. Всю дорогу, пока мы переезжали через пролив к острову, он радостно рассказывал мне о ППИ: о том, сколько посетителей у них на сайте, как они строят генераторы и заботятся о земле, как каждый день молятся.

— Мы живем в настоящем раю, Джо. Тридцать человек живут в раю. За двадцать лет нас покинули всего пятеро, и вы сами увидите почему. Даже вам, Джо, даже вам не захочется уезжать.

Я сидел на носу лодки лицом к острову, слегка подвернув шорты, чтобы хоть немного поджарить свои белые колени, и смотрел, как впереди показывается поселение на острове Свиней: размытая светлая линия на северном берегу превращается в полоску песка, неопределенные цветовые пятна над ней постепенно кристаллизуются, образуя сбившиеся в кучу двадцать с лишним коттеджей, в их окнах, как в зеркалах, отражается утреннее море. Не считая возвышающегося над ним поросшего деревьями утеса, поселение вблизи вовсе не кажется зловещим и ничуть не походит на то место, где живут поклонники дьявола. Некогда коттеджи были выкрашены в разные оттенки бежевого цвета, но теперь они выцвели и стояли, словно увядающие цветы, вокруг центральной лужайки. Единственное, что здесь напоминало о Боге, — это возвышающийся посреди лужайки средневековый каменный кельтский крест. Когда мы подъехали поближе, я увидел, каким чудовищно высоким он был. По меньшей мере двенадцать метров высотой — выше, чем наш дом в Килберне.[6]

Плоскодонка двигалась быстро. Даже нагруженная недельными запасами, она мчалась по морю словно ракета — волны расходились от нас в стороны, сзади висело облачко выхлопных газов. Блейк направил лодку в небольшое пространство между скалами и пристанью. Над головой висел трос со шкивом, который он спустил вниз и прикрепил к носовой части лодки. Блейк работал быстро, заглушив мотор и сдвинув кранцы так, чтобы лодка не разбилась о скалы. На пристани я помог ему с разгрузкой, складывая консервы и свежее молоко, корзины с овощами и (какое облегчение!) упаковку «Гиннеса» и джина в большую тележку. Я покатил ее вместо него, поскольку был большим и волосатым, а он — маленьким и тощим. По ведущей от пристани узкой дорожке я молча следовал за ним вверх, глядя, как у него на ногах пульсируют вздувшиеся вены.

Поднявшись наверх, я остановился, пристально глядя на сбившиеся в кучу домики. Аккуратно подстриженными газонами и расходящимися в разные стороны дорожками поселение походило на новенькую площадку для гольфа. За первым рядом коттеджей, как раз там, где начинался подъем, виднелась крыша длинного шлакобетонного строения, походившего на спортивно-культурный центр постройки семидесятых годов. По сравнению с ним жилые дома выглядели несколько обветшавшими, их видавшие виды крыши, такие же серовато-зеленые, что и земля, тут и там пестрели свежими заплатами. Нас встретила полная тишина. Никаких признаков жизни — только мы двое.

— Вот, — указывая на траву, произнес Блейк. — Подождите здесь. Я скоро. Пожалуйста, не сходите с лужайки. Ради вашей собственной безопасности не сходите с лужайки. — Прежде чем я успел его остановить, он уже двинулся по дорожке, по пути поглядывая то вправо, то влево, рубашка для гольфа хлопала по его худой спине.

Сначала я стоял посреди лужайки, глядя в ту сторону, куда он ушел. Затем, поняв, что он не собирается возвращаться, повернулся и осмотрелся по сторонам. Не считая бившихся о берег волн, все было неподвижно. Все словно замерло под горячими лучами полуденного солнца. Жалюзи на всех окнах были плотно закрыты, над крышами домов виднелись густо поросшие деревьями крутые склоны. Западное побережье Шотландии изобилует мошкарой, и я хорошо представлял, что там происходит — наверняка там полно этой гадости.

Подойдя к кресту, я встал в его тени, вытащил из рюкзака мобильник, посмотрел на него и подумал: «Прости, Лекс!» Сигнала, как и следовало ожидать, не было. Подойдя к краю лужайки, я попытался поймать его в другом месте. Ничего не получилось. Глядя на экран, я побродил по лужайке, держа телефон на расстоянии вытянутой руки, встал на цыпочки, глядя на скалы, затем, так и не поймав сигнала, положил телефон в карман и снова уселся. Некоторое время я смотрел на материк, на полуостров Крейгниш, зеленый и туманный, неразличимый на фоне сверкающего моря — лишь на месте пристани виднелась серебряная полоска. Почему Блейк заставляет меня ждать? Вероятно, это был тест на послушание — останусь ли я там, где велено. Разумеется, Лекси сказала бы, что мне, как представителю рабочего класса, всегда было трудно сдавать экзамены по этике, но я просто не мог оставаться на одном месте. Через пять минут мне нужно будет встать. На острове Свиней предстоит еще многое сделать.

Странно, что письмо, которое я получил двадцать лет назад, было написано именно на этом острове. Получив удар со стороны налоговой службы, Дав распродал имущество фонда и поспешил в Великобританию, увлекая за собой горстку преданных последователей. Здесь он купил остров Свиней и основал Центр здорового образа жизни.

«Единственное, что омрачает мое счастье, — писал он в том письме, — это высокомерие отдельных представителей прессы. Я прекрасно вас помню, мистер Финн. Я помню, как вы сказали, что хотели бы меня убить. Вам следует знать, что я сам распоряжусь своей смертью. Она будет более прекрасной и достопамятной, нежели это могут себе представить люди вашего калибра. Радуйтесь! Вы обязательно узнаете, когда это произойдет, потому что когда я покончу с жизнью, то заберу с собой ваше душевное спокойствие. В свой последний час, мистер Финн, я буду кругами ходить вокруг вас».

В редакции «Фортеан таймс» царила мрачная атмосфера. «Скоро тебе придется продавать место в колонке слухов в „Кросби гералд“», — радостно пообещал Финн. Юридический отдел журнала тем временем готовился к битве, однако обещанный судебный процесс так и не состоялся. Мы ждали, затаив дыхание, но ничего не происходило. Шли недели, потом месяцы. Примерно через год любопытство взяло надо мной верх. Написав на указанный в письме почтовый ящик, я спросил, намерен ли Малачи развивать «тему, указанную в вашем последнем письме», но ответа не получил. Подождав несколько недель, написал снова: «С нетерпением жду вашего послания». Снова никакого ответа. Я слал письмо за письмом, но с острова Свиней ничего не отвечали. Наконец через шесть месяцев я получил короткое сообщение от казначея: «Уважаемый мистер Финн! Мне жаль сообщать вам об этом, но пастора Дава с нами больше нет».

— «С нами больше нет», — сказал я Финну. — Что бы это значило?

— Понятия не имею. Может, утопился. Ну а если он умер, меня это только радует.

— Он сказал, что его смерть запомнится. Сказал, что мы все о ней узнаем. В особенности я. Сказал, что заберет с собой мое душевное спокойствие.

— Да? — сказал Финн. — Ну и как, забрал?

Я помедлил.

— Не думаю. Не чувствую никакой разницы. Мне бы хотелось знать, как он покончил с собой. Мне бы хотелось знать, вернулся ли он к своему манифесту и как он придал этому театральности, потому что я всегда считал, что это будет публичное представление. В таком месте, где каждый мог бы его видеть. Он ведь шоумен.

— Тогда тебе придется отыскать его тело. Это единственный способ все выяснить.

— Угу. Думаю, оно на каком-нибудь мерзком острове в Шотландии.

После этого я двадцать лет проработал независимым журналистом, но все это время остров Свиней оставался в сфере моего внимания. Я занимался сверхъестественными явлениями, много писал, но если на западных шотландских островах что-то происходило, тут же отправлялся туда. Вот как я устроил революцию на Эйгге. И вот как получил в конце концов приглашение на остров Свиней. Странно было думать, что тело Дава находится где-то на этом безмолвном острове. Трудно представить, что пастыри могли с ним сделать. Может, построили мавзолей или оставили его лежать в открытом гробу, чтобы люди приходили и смотрели на него, как на Ленина или Иеремию Бентама?[7] В стеклянном ящике где-то между деревьев…

6

Я молча пересек подстриженную лужайку и пошел по узкой тропинке, вьющейся позади коттеджей. Везде было чисто и аккуратно — вдоль стен ровной линией выстроились мусорные баки на колесиках, в сарае стояла травокосилка с открытым кожухом, за ней аккуратными рядами уложены желтые газовые баллоны. Ничего необычного. Дорожка привела меня к коттеджам и углубилась в рощу. Я сразу почувствовал, что почва начала подниматься.

За эти годы я много работал в Штатах, выслеживая евангелистов, слушая женщин в домашних халатах, рисующих в пыли очертания НЛО. Это утро на острове Свиней внезапно напомнило мне об одном лесочке, который я как-то навестил во время одной из таких вот долгих поездок. Это было в Луизиане, как раз возле Батон-Ружа. Местные жители жаловались, что по ночам кто-то проникает в лес и на площади в четверть квадратной мили украшает все деревья крошечными куколками вуду с горящими красными глазами. Только потом я узнал, что в этих лесах в то же самое время орудовал серийный убийца. Убийца детей. Никто так и не смог с уверенностью сказать, были ли эти куклы связаны с убийствами, или тут чисто случайное совпадение, но мне все это хорошо запомнилось. С тех пор, когда я вхожу в лес в любом уголке планеты, мне сразу приходят на ум отражающиеся в глазах кукол красные точки света, и я думаю о том, не маньяк ли их там оставил — а может, он даже следил за мной, когда бродил поблизости. Сейчас это снова ко мне вернулось — шорох испанского мха и листвы виргинского дуба, слабый звон какого-то струнного инструмента.

Чувствуя, как волосы у меня на голове поднимаются, я остановился и медленно обернулся. Всего в нескольких метрах от меня на дорожке молча стоял Блейк и дружески махал рукой.

— Привет, Джо! Привет! Рад вас видеть. — На его лице появилась противная, кривая улыбка. — Вы ведь помните, Джо, что я просил вас подождать меня на лужайке? — Он засмеялся. — Разве я не просил вас подождать? Разве не просил?

Мне захотелось усмехнуться ему в ответ, улыбнуться, может быть, даже дружески похлопать его по спине и сказать: «Ага, но ты же на самом деле не думал, что я буду ждать? Это же было испытание, правда?» Я чуть было этого не сделал, но тут во мне заговорил профессионал: «Смотри не напортачь, старина Оукси».

— Я решил, что вы обо мне забыли.

Он погрозил мне пальцем.

— Вы сами увидите, Джо, что мы тут очень, очень дружески настроены, но вы должны поверить, что ради собственной безопасности следует соблюдать определенные правила. — Он поднял брови и ослепил меня очередной улыбкой. — Мы установили их ради вас, Джо. Мы хотим, чтобы вы радовались проведенному здесь времени, а не сожалели о нем. А теперь не хотите ли со мной пообедать? — Блейк повел меня назад к коттеджам, протягивая к ним руки, словно собирался продать мне поселок. — Нам бы хотелось все вам показать, — усмехаясь через плечо, сказал он, когда мы вернулись к лужайке и пересекли ее. Все еще разговаривая на ходу, он свернул на дорожку, которая заворачивала за угол шлакобетонного строения. — Мы хотим, чтобы вы остались с нами и как следует нас узнали. Мы хотим, чтобы вы почувствовали себя членом нашей семьи. — Дойдя до поворота, Блейк остановился и театрально вытянул руку. — Сюда, — подмигнув, сказал он, как бы говоря: «Я знаю, что тебе это понравится!»

Шагнув вперед, я завернул за угол и увидел людей, сидящих на скамьях за двумя составленными вместе столами. Ко мне были обращены три десятка лиц последователей Дава. Несколько человек встали со своих мест, широко улыбаясь, не зная, каковы требования этикета; где-то сзади робко зааплодировали. Столы ломились от еды; ветерок шевелил цветастые салфетки и скатерти, шелестел блузами и раскачивал вывешенный над головами массивный лозунг: «Добро пожаловать в Куагач-Эйлеан!»

— Это Джо, — сказал Блейк, протягивая руку вперед. — Джо Оукс. Познакомьтесь с пастырями психогенического исцеления. Добро пожаловать в нашу семью!

Вероятно, только тогда я действительно поверил, что никто на острове Свиней не связывает меня с Джо Финном двадцатилетней давности, великой Немезидой Малачи Дава.

Помните историю с Алистером Кроули[8] — когда «Великий зверь» Кроули пытался воскресить Пана? Ну, все было очень просто: последователи Кроули заперли его с его сыном Макалистером в номере под крышей парижского отеля, пообещав, что ни при каких обстоятельствах не станут входить в номер, независимо от того, какие звуки станут оттуда доноситься. Они ждали внизу, сбившись в кучу и завернувшись в одеяла, так как в гостинице стало чрезвычайно холодно. Всю ночь они со страхом прислушивались к доносящимся сверху ударам, крикам и треску — в общем, обычному вздору. Наконец, на рассвете, когда воцарилось молчание, они осторожно пробрались наверх и увидели, что дверь заперта, а в номере тихо. Взломав дверь, они обнаружили, что проведенный Кроули ритуал увенчался успехом. Сын Кроули Макалистер лежал мертвый в одном конце комнаты, а в другом, голый, окровавленный, на корточках сидел сам Кроули и что-то невнятно бормотал. Потребовалось четыре месяца лечения в психиатрической больнице, прежде чем он смог снова заговорить.

Ну, это известная история. Проблема лишь в том, что ничего подобного никогда не происходило. Это всего лишь миф, всего лишь одна из попыток Кроули обеспечить саморекламу. Как правило, сатанисты именно такие — кучка театральных персонажей, чьей главной целью, как мне кажется, является групповой секс. Так чего же я ждал от пастырей психогенического исцеления? Точно не помню, но, вероятно, обычного вздора — готических одеяний, жертвенных обрядов, лесных песнопений на исходе дня. Чего я совершенно не ожидал — что они оказались обычными людьми, в основном из среднего класса, одетыми так, словно отправились субботним днем за покупками.

— Как видите, Джо, мы совершенно нормальны, — сказал Блейк, указывая мне мое место. — Мы не собираемся вас есть!

— Нет! — засмеялся кто-то. — И не будем пытаться вас обратить!

И это было первое впечатление, какое я должен был получить, повторяющееся снова и снова ощущение нормальности и абсолютного здравомыслия — от хлопчатобумажной скатерти до домашней еды: пирогов с толстой корочкой, бесформенных пирожков со свининой, картофельного салата в больших металлических мисках. Там было даже вино в расставленных на столе непрозрачных кувшинах, и отовсюду, куда бы я ни посмотрел, мне улыбались симпатичные люди, протягивавшие ко мне руки и говорившие: «Привет, Джо!» Но что бы они ни делали, из головы у меня не выходила старая песня «Сияющие от счастья люди». Когда люди так счастливы, в этом есть что-то зловещее… «Сияющие от счастья люди». И еще это проклятое солнце. Солнце в бутылке. Вот о чем они хотели заставить меня думать.

Все, что они делали, напоминало прекрасно отработанную игру наподобие «музыкальных стульев».[9] Мои соседи постоянно менялись. Каждый, кто садился со мной рядом, всячески рекламировал свою общину, из кожи вон лез, рассказывая, сколько напряженного труда требуется для поддержания Центра здорового образа жизни, какое невероятное количество любви и умственной энергии вылилось на Куагач-Эйлеан.

— Все делается с полным, скажем так, уважением к окружающей среде — мы перерабатываем отходы, не используем пестициды или гербициды, мы славим то, что Гея и Господь дают нам на Куагач-Эйлеане. И мы хотим хотя бы немного их отблагодарить. Видите вон там деревья? Это мы посадили.

— Чем больше мы любим землю, тем больше она нас вознаграждает. Мы сами выращиваем все фрукты и овощи. Думаю, в том, что касается размеров и вкуса наших овощей, тут мы любому дадим сто очков вперед.

— Видите трапезную? Я сам сделал окна. До того как Божьей милостью я сюда попал, я был плотником. Вся древесина из возобновляемых источников — и часть ее с Куагача. Сейчас я работаю над новыми дверями для коттеджей.

Высокий африканец в дашики[10] рассказал мне, что прибыл в Англию как миссионер, чтобы проповедовать слово Божие среди британцев. «Эта гордая нация совсем забыла Бога», — заявил он, (Неплохо, правда? Нигериец несет нам христианство — как все переменилось.) Тем не менее никто так и не упомянул имени Дава, что показалось мне несколько странным. Я ждал достаточно долго, чтобы, когда я заговорю, все выглядело как обычное любопытство.

— А что случилось с вашим основателем, пастором Малачи Давом? Я не вижу его здесь.

Когда я произнес имя пастора, лицо до этого улыбавшегося миссионера стало несколько напряженным, а взгляд — отрешенным. Тем не менее он продолжал сиять.

— Он ушел, — с фальшивой жизнерадостностью произнес он. — Он покинул нас несколько лет назад. Он заблудился.

— Он покончил с собой? Говорили, что он собирался это сделать.

Африканец не моргнул глазом, улыбка его стала еще шире, еще напряженнее.

— Он ушел, — повторил он. — Уже давно. Он заблудился.

— Спасибо, что спросили насчет Малачи. — Неожиданно появившийся Блейк взял меня за локоть, чтобы отвлечь от миссионера. — Малачи наш основатель, наш вестник. Нам дорого его имя, хотя многие о нем позабыли.

— Я проделал кое-какую домашнюю работу. Похоже, он утопился. — На другой стороне стола я видел бескровные лица жующих женщин, одна из которых методически пыталась сломанным ногтем вытащить из зуба кусок хряща. — Хотя не могу понять почему. В таком раю…

— Нет, нет, нет. — Блейк одарил меня той же самой улыбкой, которую только что продемонстрировал миссионер. — Господь его еще не забрал.

Я замер. Это становилось интересным.

— Он жив?

— О да!

— Тогда где же этот мер… — Я осекся. — Тогда где же он?

— Он… он ушел. Уже давно от нас ушел.

— И куда же? В Нью-Мексико?

Молчание.

— В Лондон?

— Ушел, — повторил он с застывшей улыбкой; взгляд его ничего не выражал. — Спасибо за проявленный интерес, Джо. Когда пожелает Господь, я расскажу вам все, что вы хотите знать о Малачи Даве. Все, когда пожелает Господь.

К тому времени, когда солнце ушло из зенита и тени растущих на скалах деревьев вытянулись, как стрелки часов, я познакомился по меньшей мере с половиной членов общины: здоровенными мужиками в джинсовых куртках, сочувственно склонявшими голову набок во время разговора; пожилым бывшим профессором теологии в очках в тонкой оправе, который обнаружил здесь источник пресной воды и создал насосную систему; серьезными студентками в цветастых юбках, которые могли часами говорить о теоретической основе психогенического исцеления.

Продолжая кивать, я размышлял над тем, что сказал Блейк: Малачи жив. Может, поэтому я все еще сохраняю душевный покой? Как же он ускользнул от моего внимания? Если бы он устроил новую общину, я бы об этом узнал. Мне известны были все места, куда он мог направиться, все его связи. Он ведь из Лондона. Странно, если последние двадцать лет он прожил в одном городе со мной.

Но что бы ни случилось с их основателем, не это сейчас беспокоило умы членов общины «Пастыри психогенического исцеления». Присмотревшись, это можно было увидеть совершенно ясно. Здесь происходило что-то еще. Произошел какой-то раскол. Какие-то неприятности случились в раю.

В дальнем конце стола с каменными лицами сидела группа из восьми человек, не пытавшихся подойти и представиться. Они нервно перешептывались между собой, а некоторые, когда думали, что я их не вижу, посматривали назад, в сторону скалы. Заметив, что я на них поглядываю, Блейк взял свой бокал, похлопал меня по руке и сказал:

— Пойдемте. Разрешите представить вас Гаррикам. Это все равно случится раньше или позже.

Казначей центра Бенджамин Гаррик был высоким, изможденного вида мужчиной с короткой стрижкой и в застегнутой на все пуговицы серой рубашке. Сидевшая справа от него ширококостная, мужеподобная женщина была одета в голубой плащ, на голову ее была накинута шаль, из-под которой выбивались рыжие кудри. Кивнув, они приветствовали меня, но без особого радушия. Сьюзен — так ее звали — совсем не обрадовал мой визит. Она сидела в напряженной позе, отводила взгляд, пока ее муж рассказывал мне о финансовом положении общины, и ничего не говорила, но через пять минут вдруг отложила вилку и принюхалась.

— Это с юга, — заявила она, и ее кудри задрожали. — Мы не должны были приходить сюда, если ветер дует с юга.

— Не сейчас! — пробормотала сидевшая рядом женщина в старой соломенной шляпе.

Бенджамин Гаррик опустил голову и, аккуратно промокнув губы салфеткой, вполголоса пробормотал:

— Дорогая, пусть этим занимается Блейк.

Тем не менее что-то уже началось. Краем глаза я видел, как остальные женщины кривились и морщили носы, одна или две повернулись спиной к скале. Отложив вилку, я тоже принюхался. Пахло отвратительно. Гниющие растения? Или запах доносится из отстойника? Несомненно, это был запах разложения и смерти. Я сразу вспомнил о тухлом мясе под сточной трубой.

За столами две женщины отодвинули от себя тарелки, остальные сидели с невеселыми лицами, пытаясь доесть картофельный салат. Одна достала носовой платок и прикрыла им нос.

— Эй! — наклонившись к ним, сказал Блейк и указал ножом на тарелки. Продолжая жевать, он многозначительно кивнул. Помедлив, женщины с кислыми лицами взяли свои вилки и начали заталкивать в рот еду, не отрывая взгляда от тарелок.

— Вы чувствуете запах? — спросил я, наклонившись к жене Гаррика.

Покачав головой, она наморщила нос и, глядя на Блейка, вполголоса пробормотала:

— Ничего, абсолютно ничего.

— Что это? — снова спросил я, не отрывая взгляда от скалы. Солнце светило так сильно, что можно было различить отдельные листья деревьев, тени которых напоминали кактусы в пустыне. — Расскажите мне.

— Всему свое время, — ответил Блейк, сверкнув ободряющей улыбкой, и поднял графин. — Еще вина? Мы хотим, чтобы вы радовались жизни.

— Но что же там, на вершине утеса? — спросил я. — Я буду радоваться жизни гораздо больше, если узнаю, на что вы все смотрите.

— Вот видите! — резко сказала Сьюзен Гаррик, оттолкнув от себя стул и поднимаясь. Взгляд ее не отрывался от Блейка. — Я же говорила, что он станет вмешиваться. Журналисты всегда так поступают. Он просто собирается искушать…

— Достаточно, Сьюзен! — сказал Блейк. — Успокойся.

Положив руку на плечо жены, Бенджамин заставил ее сесть. Она медленно опустилась на стул, со злостью глядя на Блейка, так, словно ненавидела его больше всего на свете.

— А теперь, — с улыбкой произнес Блейк, взяв меня за руку и заставляя встать, — пойдемте, Джо. Я покажу вам оставшуюся часть нашего рая.

7

На все мои вопросы я получал одни и те же ответы: «Малачи ушел. Ушел. Он нас оставил. Блейк все вам расскажет, когда этого пожелает Господь». Пока две пожилые женщины в синих батистовых фартуках убирали со стола остатки еды, мне устроили экскурсию по острову. Ну, вы знаете, что показывают в таких случаях — электрогенератор, систему канализации, орхидеи и фасолевые грядки. Мне преподнесли сорванную прямо с дерева недозревшую сливу и свежую устрицу, снятую с камней возле пристани. Потом меня затащили в громадный сарай и заставили смотреть, как сланцевая плита проходит через режущее оборудование, разворачивается, полируется и протирается льняным маслом в процессе изготовления кельтских крестов, которые община продает на материке. И всюду рядом со мной толкались люди, хватали меня за локоть и спешили объяснить, как замечательно они ведут здесь хозяйство. Но куда бы мы ни направлялись, мы все время придерживались нижних склонов утеса.

— А где же свиньи? — спросил я Блейка, когда мы вошли в небольшой лесок и наконец начали подниматься по тропке, ведущей к утесу. К этому моменту экскурсия продолжалась уже более двух часов, и «комитет по встрече» сократился до самого Блейка и унылой девушки-подростка с худыми, как спички, руками, предложившей подержать мою сумку для камеры, пока я буду делать снимки. — Это называется остров Свиней, но я нигде не вижу никаких свиней.

— Верно, — ответил он, с улыбкой взяв меня за руку, — но ведь это всего лишь прозвище. В действительности остров называется Куагач-Эйлеан.

— Значит, здесь нет свиней?

Он замялся — похоже, подыскивал ответ. Однако через несколько секунд его лицо просветлело, и он весело сказал:

— Посмотрите сюда! — С этими словами Блейк направился по дорожке, ведущей куда-то в сторону, в темноту леса. — Мы приближаемся к самому сердцу нашей общины.

Я последовал за ним, и через несколько метров мы подошли к деревянной церкви, наполовину скрытой среди деревьев. Прямоугольная башня заканчивалась наверху небольшим шпилем и двумя витражами в готическом стиле, некоторые участки которых были заменены прозрачными стеклами. Облепивший здание плющ был удален, однако его ветки оставили на стенах странные текстуры, наподобие следов прилива. Слева от дверей стояло распятие в человеческий рост — как и кельтский крест, оно было сделано из камня, но выполнено как-то топорно. Лицо напоминало странную филиппинскую икону, которую я сфотографировал в Маниле, — кожа складками собралась вокруг рта, словно у агонизирующего животного. Тело покрыто небольшими выступами и какими-то отметками. Прикрыв глаза от солнца, я заметил, что на коже выцарапана серия цифр.

— Прогнозируемая численность населения каждой страны мира в две тысячи двадцатом году, — сказал Блейк. — Мы считаем, что из-за медицинского вмешательства в естественный цикл жизни и смерти эти цифры словно клеймо на теле Христа и даже сейчас, когда Он сидит со Своим Отцом, Он чувствует агонию планеты. Входите. — Блейк раскрыл передо мной дверь. В полутьме я увидел выложенный плитами пол и уловил аромат камфары, мастики и красного вина. — Пройдите мимо Него, Джо. Он смотрит на вас только с любовью. Только с любовью и состраданием. Пройдите мимо Него. Входите.

Было немного жутковато подходить так близко к распятию. Оно было примерно одного роста со мной и казалось настолько реальным, что пройти мимо него было все равно что пройти мимо мертвеца. Глядя прямо перед собой, я пригнул голову и шмыгнул в темный вестибюль, где в полумраке уже стоял Франденберг.

— Я хочу, чтобы вы увидели это, Джо.

Я постоял, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Сзади два готических окна отбрасывали на выложенный плитами пол разноцветные световые пятна, однако остальная часть церкви пребывала в тени. Я не сразу понял почему. Повернувшись, посмотрел на двери и увидел, что обшитый деревом шпиль представляет собой лишь внешнюю часть, заключающую небольшой вестибюль, а остальная часть капеллы, вытянувшаяся в темноте за Блейком, высечена прямо в скале. Все — алтарь, кафедра, сводчатый потолок, даже скамьи — было из камня с серыми прожилками. Несмотря на удивительно жаркий день, в церкви казалось холоднее, чем в погребе.

— Мы сами это сделали, — гордо сказал Блейк, и его голос эхом отдавался от стен, — молотками, зубилами и собственным горбом. От начала до конца нам понадобилось три года. Пятнадцать человек работали круглые сутки. Можете ли вы вообразить всю любовь, Джо, которая была вложена в такой проект?

Я вытащил свою камеру, передал девочке сумку и сделал несколько снимков, поставив фотоаппарат для устойчивости на скамью, поскольку не хотел использовать вспышку. На дальней стене висел деревянный крест, а под ним, в виде арки с золотыми листками, раскинувшейся словно солнечные лучи, были написаны слова: «Оставь мир, когда призовет тебя Господь. Не сопротивляйся Его воле. Прими Его милость и ощущай, как она растет внутри тебя». Алтарь был очень большим и, судя по изображениям, вероятно, выполнен тем же человеком, который изготовил распятие.

— И что же здесь происходит? — спросил я, шагая между скамьями.

— Что происходит? — Блейк нервно рассмеялся, показав свои длинные зубы — словно не веря, что я могу задать такой глупый вопрос. Периодически он поглядывал на девочку, как будто желал разделить с ней свое недоверие. — А что происходит в большинстве христианских церквей? Мы проводим здесь молитвенные собрания и службы.

— Молитвенные собрания? — Я опустил фотоаппарат. — Службы?

Он пристально смотрел на меня своими бледными глазами.

— Я имел в виду именно это. Вы когда-нибудь были на христианской службе, Джо?

— Да, Блейк, был. Меня пригласят на вашу службу?

— О, конечно, пригласят. Всему свое время.

Не отрывая от него глаз, я улыбнулся. Мы оба играли в одну игру и прекрасно это понимали.

— А этот замо́к? — Я кивком указал на большие парадные двери. — Там очень серьезный замок. — Я заметил его, как только мы вошли — здоровенный железный замок, открывающийся с обеих сторон. Ключ торчал изнутри и дополнялся несколькими засовами, расположенными по всей высоте двери. Окна были без защелок, так как вообще не открывались. По какой-то причине ППИ вынуждены были запирать эту церковь, хотя она находилась в нескольких милях от материка. — Очень надежно. Как в бункере. — Я лукаво подмигнул. — Думаю, вам нужно рассказать мне еще кое о чем. Когда пожелает Господь.

Блейк выпрямился во весь рост и глубоко вздохнул.

— Вы останетесь у нас на ночь, Джо? У меня нет желания отправляться на материк. В моем коттедже приготовлена для вас постель.

Я коротко засмеялся.

— Ну конечно, я собираюсь остаться, Блейк! Ну конечно.

8

После экскурсии Блейк на час спустил меня с поводка, чтобы сделать фотографии — мне разрешили ходить где угодно при условии, что я не буду подниматься наверх к утесу. В качестве сопровождающего он приставил ко мне девочку-подростка. Когда я фотографировал, она несла мою сумку, держала отражатель и ничего не говорила до тех пор, пока мы не оказались в стороне от коттеджей. Я как раз менял линзы, когда она вплотную подошла ко мне и сказала чуть ли не на ухо:

— Они на другой стороне острова.

Остановившись, я посмотрел на нее. Лицо ее было очень бледным, глаза водянистыми и холодными, как вода в плавательном бассейне.

— Ну, свиньи. Вы же хотели узнать насчет свиней. Вот я и говорю, что они там. — Она показала глазами в сторону утеса и кивнула, словно желая указать мне направление, но боясь, что ее увидят. — Вон там. На той стороне. Только никто не собирается, ну, дать вам туда пройти.

Я опустил камеру.

— А почему? Что там такое?

— Я не могу вам этого сказать. Мы не должны говорить с вами об этом. Блейк сам собирается вам все рассказать.

Я внимательно посмотрел на нее. Гладкие светлые волосы зачесаны за уши, сама девочка чрезвычайно бледная и тощая, с пальцами тонкими, как лапки у паука, и ногами как у скелета, обутыми в желтые сандалии и покрытыми болячками и волдырями.

— А тебя как зовут?

Усмехнувшись, она вытерла руку о шорты и подала мне.

— Меня зовут Соверен. Да, именно Соверен. Так меня назвали родители. Потому что я была, ну, настолько ценной для общины, когда появилась на свет. Наверное.

— Так ты родилась здесь?

— Ага, и это место мне совсем не нравится. В день, когда мне исполнится восемнадцать, все это уже станет историей. — Она изобразила рукой самолет и направила его в сторону материка.[11] — Пока, дорогие, вы больше меня не увидите. Осталось всего четыре месяца.

— А кто твои родители?

— Гаррики. Да вы с ними знакомы. Ну, у которых словно кол в заднице.

— Да, я с ними знаком.

— Я знаю, о чем вы думаете — дом престарелых, да? — Она усмехнулась, показав дырку на месте левого клыка.

«Никакого лечения», — промелькнуло у меня в голове.

— Они ждали до тридцати восьми лет, пока наконец меня не сделали — уже совсем старыми. Ничего себе, правда? Но тут все такие — кучка дебилов. — Она перестала улыбаться и несколько секунд смотрела на меня, переминаясь с ноги на ногу и обкусывая большой палец. — А знаете, вы не похожи на журналиста. — Она вытащила палец изо рта. — Вам кто-нибудь об этом говорил? Я много смотрю телик и знаю, как должны выглядеть журналисты. Первое, что я подумала, когда вас увидела, — ни в коем случае, он совсем не похож на журналиста.

Я посмотрел на свои видавшие виды шорты, большие перепачканные руки и грязные сандалии и не смог удержаться от улыбки. Она была права — несмотря на диплом по психологии, хорошо обставленный дом и непыльную работу, я так и не смог вытравить из себя мерсисайдского докера. Я занимался этим делом только один раз — летом, когда помогал отцу, — но, очевидно, оно сидело у меня в генах.

— Знаю, — сказал я. — Я похож на грузчика.

— Точно. Вы похожи на грузчика.

Закрыв объектив крышкой, я пристально посмотрел на девочку.

— Соверен, — спросил я, — что здесь происходит? Что творится в церкви? Для каких ритуалов она предназначена?

Она засмеялась.

— Я знаю, о чем вы думаете. И знаю насчет видео. Говорю вам — мы смотрим телевизор.

— Тогда что это такое? Ну, та штука на пляже. Что это?

— Это зависит от того, кого вы спрашиваете. Один говорит одно, другой — другое.

— Ну а ты? Что говоришь ты?

— Я говорю, что мы не сатанисты. В церкви ничего не происходит, кроме обычной ерунды. Молитвенные собрания, тамбурины. Папа с мамой ведут себя как полные идиоты. Это, ну, так скучно, что просто не верится. И холодно. Мама перестала меня туда гонять во все дни, кроме воскресений.

— А замки на дверях? Там очень солидные замки. Выглядит так, словно кого-то пытаются не выпустить.

Соверен смущенно заморгала, затем ее лицо прояснилось, и она рассмеялась.

— Да вы что, Джо? — И она постучала себя по темени, словно говоря: «Какой же вы дурак!» — Не выпустить — впустить. Там пытаются не кого-то не выпускать, а что-то не впустить.

— Вы не отвечаете ни на один вопрос из тех, что я задаю. Вы не хотите говорить о ваших ритуалах или о слухах, которые вокруг них ходят. Или о том, почему все так беспокоятся насчет того, что находится на вершине скалы. Вместо этого вы выдаете мне пресс-релиз о том, как замечательно ППИ заботятся о Куагач-Эйлеан. — Наклонившись над столом, я налил себе еще джина.

Было уже поздно — около полуночи. Мы пришли в коттедж Блейка после ужина в трапезной и сидели за кухонным столом возле окна, выходящего на утес. Было темно, и в оконном стекле мы видели только собственные отражения — свои лица, подсвеченные снизу небольшой настольной лампой. Соверен дала мне подсказку — нужно заставить Блейка сказать правду.

— И знаете что? — продолжил я, отодвигая бутылку и поудобнее устраиваясь на стуле со стаканом в руках. — У меня мелькнула мысль, что нечто подобное со мной уже случалось. Почти десять лет назад — я имею в виду революцию на Эйгге.

Блейк оперся подбородком на большой палец — в двух других пальцах дымилась зажженная сигара — и смерил меня спокойным взглядом.

— Ну и?

— Я был одним из тех журналистов, которые обо всем рассказали. Дал им рекламу, в которой они так нуждались.

Блейк молча кивнул, ожидая продолжения. Я улыбнулся.

— Этот остров куплен на деньги Малачи Дава, верно? Вы приехали сюда вместе с ним, но теперь его здесь нет — и никто не хочет о нем говорить. Так вот, я попытаюсь сделать решительный шаг, Блейк. Попытаюсь предположить, что вы затащили меня сюда обманом. — Лукаво улыбаясь, я погрозил ему пальцем. — Меня мало интересует сатанизм. Или то видео. Думаю, Малачи оставил вам все и исчез, уж не знаю куда, — и вас это беспокоит. Вы хотите собрать деньги, чтобы выкупить у него Куагач. Вы не рассчитываете выручить деньги от продажи тех крестов, поэтому вам нужны пожертвования. И вы хотите, чтобы я сделал для Куагача то же, что и для Эйгга.

— А вы сообразительны, Джо.

— Да, Блейк. — Я опрокинул в себя джин, аккуратно поставил стакан на стол и встретился с ним взглядом. — Я такой.

Наступило долгое молчание. Я хотел, чтобы он немного подергался. Через некоторое время он откашлялся и опустил глаза, постукивая сигарой по пепельнице и неловко ерзая на стуле.

— Удача нас оставила, Джо. Дела пошли неважно.

— Ладно, — вздохнул я. — Тут все просто. Вы рассказываете мне историю о сатанизме, я вставляю в нее ваш крик души, помещаю все это в одно из общенациональных изданий как гвоздь программы, и вы даже не заметите, как вся страна будет рыдать вместе с вами. Дав готов продать остров?

— Нет. Но если мы сможем собрать деньги на судебные расходы и доказать, что он сумасшедший, то сможем вытащить его на опекунский суд, здесь или в Англии. Суд назначит администратора, и, получив доверенность, мы сможем купить остров. Мы не станем его обманывать — дадим ему то, что он заплатил.

— Вы собираетесь объявить его сумасшедшим? — Я нагнулся, чтобы прикурить сигарету. — На каком основании?

— На том основании, что он практикует сатанизм на Куагач-Эйлеане.

Я замер. Зажигалка дала осечку и выпала у меня из рук. Я поднял глаза на Блейка. Он ответил мне твердым взглядом.

— Я сказал — на том основании, что он практикует сатанизм на нашем…

— Я вас слышал. — Я снова щелкнул зажигалкой, зажег сигарету и поднял голову. — Он все еще на Куагаче? Вы это хотите мне сказать? Он не вернулся в Штаты? Или в Лондон?

Блейк со скрипом отодвинул стул.

— Я вам кое-что покажу, Джо. — Он поманил меня сигарой. — Идите сюда.

Мы вышли в коридор в задней части дома.

— Я был одним из первых последователей Малачи, — сказал он. — Вместе с Бенджамином Гарриком и Сьюзен, его женой. Этот коттедж — первое, что мы построили на Куагаче, здесь проходили наши собрания. У меня не хватило духа здесь что-то менять.

Он отпер тяжелую, обшитую досками дверь, включил свет и провел меня в небольшую пристройку. Она была выложена из того же камня, что и весь коттедж, с небольшим многостворчатым окном, но здесь оказалось холодно и грязно, чувствовался дух запустения. Стены были украшены плакатами туров Малачи Дава 1970-х годов. Я медленно обошел комнату. Вот он на сцене, прожектор создает вокруг него нимб; вот студийный портрет — подбородок уперт в ладони, Дав смотрит в объектив с открытым, доверительным выражением. На другой фотографии он лежит на спине, закрыв глаза и сложив руки на груди — словно в гробу. К этому снимку я присмотрелся повнимательнее. Без очков Малачи Дав выглядел старым и обрюзгшим. Внизу была напечатана фраза: «Когда Господь позовет меня, я приду к Нему».

— Что он делает? — спросил я. — Что это значит?

— Он молится. В таком положении, на спине, он только и мог сосредоточиться. И сейчас тоже, насколько мне известно.

Я присел на корточки, разглядывая прислоненные к стене фотографии в рамках. Снова снимки Малачи Дава, но на этот раз все, кажется, сделаны на острове. На одном из них он изображен вместе с молодым Блейком и Гарриками, они держатся за руки и улыбаются в объектив на фоне свежевыкрашенных коттеджей. Только сам Малачи выглядит немного странно. Он кажется уставшим и вялым, из-за стекол очков глаза смотрят куда-то вдаль. На нем широкий плащ — чтобы скрыть лишний вес, кожа лица выглядит так, словно он сделал подтяжку.

— Он кажется больным.

— Он был взволнован. Он подал в суд на какого-то журналиста в Лондоне и был очень этим угнетен.

— Журналиста? — Я отложил пачку фотографий. — И когда это было?

— В восемьдесят шестом. Но он так и не довел дело до конца. Обстоятельства помешали.

— Те самые обстоятельства, о которых вы собираетесь мне рассказать?

Нагнувшись, Блейк взял фотографию в золоченой рамке, на которой Дав обнимал за талию женщину в блузке со шнуровкой.

— Это его жена, — постучав по стеклу, сказал Блейк. — Асунсьон. Добрая христианка.

«Ах, Асунсьон! — подумал я. — Свет моей жизни. Значит, ты все-таки на ней женился. В награду за старушечьи ж…, по которым она водила рукой».

— Они молились, чтобы Бог послал им ребенка. Но когда это произошло, его вера рухнула.

Я поднял брови. Блейк пожал плечами:

— Ну да, конечно. Мы этого не ожидали, но Малачи оказался слабее, чем можно было предположить. Когда у Асунсьон начались роды, по ее дыханию стало понятно, что возникли проблемы. Это случилось прямо здесь, в этой комнате. — Он поставил фотографию на место и выпрямился, отряхивая руки. — В ту ночь Малачи молился. Вместе с другими последователями он горячо молился о том, чтобы обрести силу. Мы сидели за кухонным столом — там, где мы с вами только что сидели, — и говорили с ним, держали его за руки… Держали за руки, но пытались, можно сказать, удержать его сердце. Даже Божья любовь не помогла нам убедить его сдержать собственные клятвы. Через сутки он посадил Асунсьон в лодку и отвез в больницу на материке.

— Хотя это было против того, за что выступают психогеники?

— Хотя это было против всего, за что мы выступаем. — Он уставился в пол, затем, словно не желая видеть там духов Асунсьон и Малачи, опустил руки и посмотрел мне в глаза. — Поверьте, Джо. — Он приложил к сердцу мизинец. — То, что случилось потом, вовсе меня не радует.

— Почему? И что случилось потом?

— Сначала мы его просто не видели. Несколько недель. Вернулся он один — совершенно раздавленный. Был совершенно раздавлен. Пришел, сел за стол и излил мне свою душу — о том, как ужасно он себя чувствовал, когда нарушил собственную клятву, о том, что все равно было уже поздно — Господь призвал ребенка к себе, он был мертворожденным, а Асунсьон отказалась возвращаться на остров. Она не хотела иметь ничего общего с Центром здорового образа жизни или с пастырями психогенического исцеления, и после всего, что случилось, ее трудно в этом винить. — Он замолчал, постучал себя пальцем по лбу и закрыл глаза, словно ему было трудно продолжать.

— Но он все еще здесь? В деревне?

Блейк покачал головой.

— Нет, — напряженным голосом сказал он. — После этого он не мог оставаться в общине. Он… он слишком стыдился своей слабости. — Блейк глубоко вздохнул. — Но конечно, остров был его домом.

— Так он остался?

— Он обосновался в одном из старых шахтерских бараков возле сланцевого рудника. В трех милях отсюда, на южной оконечности Куагача — его дом выходит на море. Иногда один магазин в Белланохе поставляет ему товары, но он с ними не разговаривает и даже не видится. Малачи Дав полностью изолирован. — Блейк подошел к занавеске, отодвинул ее и открыл окно. Нагнувшись, посмотрел на утес. За окном было тихо и пусто, начинал сгущаться туман, заслоняя сияющие в небе холодные звезды. — Мы следуем его учению, но в деревне он уже двадцать лет не появлялся. Двадцать лет его здесь не было. Двадцать лет он живет один.

Я подошел и встал рядом с ним, открыл другое окно и высунул голову, глядя туда, где утес вздымался в ночное небо. Я попытался представить себе остров, простирающийся до южной оконечности — мили и мили необитаемой земли, упирающейся в море словно палец. «Итак, Малачи, ты живешь вместе со свиньями. И режешь их?»

— А что же он там делает, Блейк? — пробормотал я. — Что означала та любительская съемка?

Когда Блейк наконец ответил, его голос был совсем тихим, и мне пришлось напрячься, чтобы его услышать.

— С Малачи случилось что-то очень нехорошее. На той стороне Куагача творятся такие вещи, о которых я стараюсь не думать.

В эту ночь светила полная луна, а воздух был таким прозрачным, прохладным и соленым, что, когда я лежал в своей постели, мне казалось, будто я лежу в могиле. Я никак не мог заснуть, прислушиваясь к завываниям ветра и думая о раскачивающихся деревьях, скрывающих какие-то тайны. Малачи Дав жив и находится всего в пяти километрах отсюда. Из головы у меня не выходила тропа, на которую Франденберг меня не пустил. Куда же она ведет, Блейк? Куда ведет эта тропа? Когда я наконец прекратил попытки заснуть и поднялся с постели, часы на моем мобильном телефоне показывали два часа сорок семь минут.

Натянув грязные армейские шорты, я схватил рюкзак и тихо спустился по лестнице. В доме было тихо. На кухне все еще витал запах спиртного, на столе остались два полупустых стакана. Возле задней двери на рабочей поверхности стоял большой фонарь с листком самоклеящейся бумаги — это Блейк напоминал себе, что нужно проверить батареи. Взяв фонарь, я вышел в звездную ночь, осторожно прикрыв за собой дверь.

На улице было холодно. Замерзшие коттеджи отгородились от мира наглухо закрытыми ставнями. Единственным источником света служил старомодный фонарь на пристани, мигающий сквозь деревья; за ним, высоко в небе над серебристым проливом, вились облака, по форме напоминающие пучок морских водорослей: один усик спускался на остров, другой выгибался над полуостровом Крейгниш как раз там, где стояло наше бунгало, словно пытаясь соединить два участка земли. Я представил себе, как Лекси лежит, свернувшись калачиком в постели, ее желтая пижама слегка сбилась, открывая длинную шею, лицо уткнулось в подушки. «Прости, любимая», — подумал я, доставая мобильник, чтобы проверить сигнал. Пусто. Когда мы впервые встретились, я вполне мог оставить ее одну — она проводила время с подругами или лежала в постели с бутылкой вина и пялилась в ненавистный мне телевизор. Сейчас все изменилось. То, как она говорила о моей работе, ночи, которые мы здесь проводили, было все равно что соль на открытую рану. Тем не менее, подумал я, убирая телефон обратно в карман пиджака, кто-то же должен этим заниматься. Поддернув рюкзак, я уже собрался было идти по тропе, когда какой-то слабый звук заставил меня остановиться.

— Что за?..

Повернувшись, я уставился на темнеющий на фоне неба рваный силуэт утеса. Звук шел оттуда. Он был таким неясным и слабым, что я уже решил, будто мне это почудилось. «У тебя уже начинаются галлюцинации, Оукси, это нехорошо». Но тут он повторился снова — на этот раз более четко, отчего по спине пробежала дрожь. Звук был тонкий и очень, очень далекий. Инстинктивно я чувствовал, что кричит не человек, и сразу вспомнил гниющее мясо под сточной трубой, звук походил на визг животного. Или стон, стон свиньи.

Я засунул пальцы под лямки рюкзака и посмотрел на небо, прислушиваясь. Минуты шли за минутами, но звук не повторялся. Утес стоял безмолвно, лишь шорох растений изредка нарушал тишину. Простояв так, казалось, целую вечность, я снова поддернул рюкзак и, время от времени поглядывая на утес, двинулся по тропинке, освещая себе дорогу фонарем.

Свернув на поднимающуюся в рощу узкую бетонную дорожку, я вдруг вспомнил об одном неудачном семейном пикнике в Уэльсе — его я точно так же провел в полном одиночестве, точно так же передо мной лежала серая полоска дороги. Кто бы мог подумать, что в темноте бетон кажется таким бледным! Примерно через сто метров бетонное покрытие кончилось, и я оказался в лесу, на довольно крутом подъеме. Добрых десять минут я карабкался вверх, слыша только шорох собственных шагов да биение своего сердца. Затем деревья внезапно расступились, выглянула луна, и я оказался на поляне.

Я остановился. Передо мной к самым звездам вздымалось проволочное заграждение — очень высокое, по меньшей мере три метра высотой. Как в зоопарке или в парке юрского периода. Посередине, непосредственно на дорожке, находились высокие ворота. Они были заперты на тяжелый висячий замок. Прежде чем я успел подойти и его потрогать, я уже знал, что он заперт. Я постоял несколько секунд, посветив фонарем направо и налево — изгородь уходила дальше в темноту, — потом нашарил лучом то место, где дорожка продолжалась, петляя и уходя все выше и выше.

— Ладно, — пробормотал я, вспомнив о ремонтном цехе, который видел прошлым утром. — Так вот зачем, Отец наш небесный, ты изобрел кусачки.

— Подождите!

Я уже прошел полпути к воротам, когда услышал этот голос. Я резко остановился, сердце ушло в пятки.

— Я сказал — подождите! Что вы здесь делаете?

Засунув кусачки в карман, я обернулся. За мной по дорожке бежал Блейк, раскрасневшийся и запыхавшийся, на лице его застыло выражение бешенства.

— Ради Бога — что вы здесь делаете?

— Я просто вышел погулять.

— Нет! В Куагаче нельзя просто выйти погулять. Это против правил. — Догнав меня, Блейк остановился, тяжело дыша и покачивая головой. Поверх длинной пурпурного цвета футболки у него была накинута спортивная куртка, босые ноги он в спешке сунул в незашнурованные кроссовки. — Вам нельзя уходить с территории общины. Вы это понимаете? — Он включил фонарик и направил его луч сначала мне в лицо, потом перевел на рюкзак, затем на дорожку. — Куда вы идете?

— Вот туда, — любезно сказал я. — Собираюсь поговорить с Давом.

— Нет, нет, Джо! — Он схватил меня за рукав. — Нет! Вы не можете просто так пойти и поговорить с ним. Это плохая мысль. Совсем плохая.

Я посмотрел на его руку.

— Ну, знаете ли, — медленно произнес я, изо всех сил сопротивляясь желанию его треснуть, — может, это и не слишком удачная мысль. Но я все равно это сделаю. — Вырвав у него руку, я двинулся вверх.

— Нет! — крикнул он и снова побежал. Я двигался быстро, но он ухитрился опередить меня, выставил вперед руки и стал трусцой отступать назад. — Только через мой труп.

Остановившись, я смерил взглядом его тощие ноги, его странный приплюснутый череп. Он был вдвое легче меня. Развеселившись, я покачал головой.

— Вы что, и вправду намерены со мной драться?

— Не смейтесь надо мной! — ответил он, и в его голосе послышалась ярость. — Не смейте надо мной смеяться. Если я не смогу драться, смогут другие. Они будут здесь в считанные минуты.

— Ну, тогда это будет нарушением условий сделки. Похоже, вы не хотите, чтобы я сделал вам рекламу.

Он остановился и закусил губу. Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга, затем, не говоря ни слова, я обошел его и двинулся дальше. Сначала я подумал, что он решил меня пропустить, но потом услышал сзади его шаги и остановился.

— Ладно, — тяжело дыша, сказал он. — Ладно. Я вас проведу. Но эта тропинка заканчивается ущельем, и там мы остановимся.

— Ущельем?

— Да. Она непроходима, совершенно непроходима — особенно когда начинается буря. — В этот момент луна зашла за тучу, погрузив нас в темноту. — Вот видите? — сказал Блейк, включив фонарик и направив его на свое собственное лицо, отчего оно сразу стало похожим на тыкву в Хэллоуин. — Я же вам сказал. Приближается буря.

— А что мы увидим с края того ущелья?

Блейк поднял глаза к небу, по которому мчались отливающие ртутью обрывки облаков.

— Если луна будет светить, — ответил он, и по его лицу пробежала тень, — вы увидите все. Все, что вам нужно увидеть.

Я двинулся дальше к воротам, а Франденберг отправился в коттедж за ключами. Когда он прибежал назад, на нем уже были джинсы и водолазка, на шее висел бинокль. Кажется, он все еще на меня сердился, потому что ворота открыл без единого слова, и некоторое время мы шли в мрачном молчании — слышны были только наши шаги да шелест ветра в ветвях деревьев. Облака мчались по небу, деревья отбрасывали громадные тени, которые пробегали по дорожке и снова исчезали в лесу. Блейк включил фонарик, минут через десять я сделал то же самое и время от времени посвечивал в ту сторону, откуда доносился какой-нибудь шум или треск.

Чем дальше мы уходили, тем беспокойнее становился Блейк. Он держался неестественно прямо, напряженно поглядывал по сторонам и время от времени оборачивался, словно желая проверить, не крадется ли кто-то за нами.

— Эй! — окликнул его я, когда мы прошли примерно с полчаса, голос мой прозвучал слишком громко. — Вы что, нервничаете?

— Нет, — шепотом ответил он, не глядя на меня. — Нет. С чего бы мне нервничать?

— Из-за того видео.

Блейк посмотрел на меня.

— Это видео — большое недоразумение.

— Недоразумение? Но я же его видел. Там было какое-то странное существо, гуляющее по этим гребаным лесам. Какое тут может быть недоразумение?

Мой спутник ответил не сразу. Я уже собрался повторить, как вдруг он остановился, выключил фонарик и посмотрел прямо мне в глаза.

— Послушайте, — сказал он, подойдя ко мне очень близко. Его дыхание казалось горьковатым — наверное, от страха. — Давайте говорить откровенно. Там на видео был Малачи.

— Малачи?

Он поднял палец, призывая меня к молчанию.

— Да. Сам Малачи. Он занимался — уж не знаю чем, но чем-то таким, что для нас не значит ничего, а для него все.

— Что? В каком-то нелепом опереточном костюме с…

— Мысль о том… — прервал меня Блейк, нервно поглядывая по сторонам. — Мысль о том, что можно… можно вызвать Вельзевула, Пана или сатану, — это просто чушь. Вы это знаете, и я это знаю. Там на видео был Малачи.

— Но не все с вами согласны. Ведь так?

— Пожалуйста! — прошептал он. — Говорите потише.

— Почему Гаррики так напуганы? — прошептал я. — Сьюзен вне себя — думает, что я что-то затеваю, кого-то искушаю. Пусть вы уверены, что там на видео Малачи, но они-то так не считают. Они ведь думают, что он привел на Куагач сатану, не так ли? — Я приподнял фонарь и направил его на деревья; в его свете самые обычные вещи казались какими-то странными. — Они думают…

— Тсс!

— Они думают, что здесь есть что-то сверхъестественное.

— Решение пригласить вас сюда было нелегким. — Блейк положил руку на мой фонарь и мягко отвел его в сторону. — Многие наши люди очень суеверны — Бенджамин, Сьюзен и некоторые другие. Они считают, что чем меньше будет обсуждаться то, что происходит на Куагаче, тем лучше, что рассказывать об этом чужим, ну… не стоит.

— Да, я это уже понял.

— Поверьте мне, Джо. — Блейк приблизил ко мне свое лицо. — Поверьте, сегодня я и сам засомневался в том, нужно ли было вас привлекать. А теперь, — он снова включил фонарь и направил его на дорожку, — давайте с этим покончим.

С этими словами Блейк снова двинулся вперед, на сей раз немного быстрее, будто желал убежать от слов «Вельзевул», «Пан», «сатана», словно те повисли на ветвях деревьев — там, где он их произнес.

Я последовал за ним по серебристой дорожке, нагнал его и уже собирался что-то сказать, как вдруг увидел впереди какую-то маленькую и бледную тень.

— Что за… — Я остановился и быстро направил на нее луч своего фонаря. Маленькое сгорбленное существо, высотой не более шестидесяти сантиметров, оно не двигалось и напоминало человечка, сидевшего к нам спиной. — Что за чертовщина, Блейк? — пробормотал я, осторожно приближаясь. Пройдя мимо, я обернулся и направил в лицо человеку луч фонаря. — Горгулья?

— Да, — раздраженно пробормотал он. — Считается, что они…

— Я знаю, что считается. Они должны отпугивать… — Не договорив фразу, я повернулся и посмотрел вперед на дорожку. Она продолжалась еще несколько метров, а затем исчезала среди деревьев. Где-то за ними находились ущелье и дом, в котором живет Дав.

— Понятно, — сказал я, снова повернувшись к горгулье. У нее были странные стеклянные глаза, как у тех кукол вуду в Луизиане. — Она преграждает дорогу. Это Гаррики ее здесь поставили — чтобы не пропустить дьявола, не так ли?

— Оставьте ее, — прошептал Блейк. — Нам нужно идти. Мы уже почти пришли. — И он снова пустился в путь, оставив меня стоять возле горгульи и представлять, как Сьюзен или Бенджамин поднимались сюда и устанавливали ее лицом к югу, чтобы загородить дорогу. «Господи, — подумал я, глядя на темные деревья, — Дав прекрасно проделал свою работу, убедив всех членов общины в реальном существовании дьявола. Он настолько их напугал, что они превратили свою церковь в крепость на тот случай, если придется искать в ней убежище».

Выключив фонарь, я направился за Блейком, чувствуя, как глаза горгульи смотрят мне в спину. Некоторое время тропа шла вниз, затем начался крутой подъем — до тех пор, пока мы не оказались в узкой лощине. Затем заросли впереди внезапно расступились, открывая вид на небо и луну, поливающую все своим ледяным светом. Пройдя последние несколько шагов, я остановился рядом с Блейком, глядя на распростертый под нами Куагач.

— Господи! — выдохнул я. — Господи!

Мы стояли на длинном уступе. С того места, где находился наш наблюдательный пункт, он резко спустился примерно на тридцать метров к высохшему руслу реки, усеянному валунами величиной с дом. Метрах в пятистах отсюда снова начинался подъем, отмеченный отдаленной цепью деревьев. Теснина между двумя склонами была совершенно безжизненной. Ни единого дерева или куста, все пустынно и чуждо, словно на другой планете. Среди валунов попадались странные коричневые предметы, мерцавшие в свете луны, когда по ней пробегали облака. Постояв некоторое время, я понял, что они собой представляют.

— Это бочки? — спросил я. — Контейнеры? Откуда они здесь?

— Перед тем как мы пришли сюда, это место было свалкой для химических отходов.

Сделав несколько фотографий, я огляделся по сторонам и обнаружил на уступе еще несколько знакомых фигур. Снова горгульи. Они были расставлены с интервалом в три метра лицом к ущелью, их глаза выжидающе поблескивали. За уступом, на котором мы стояли, возвышался крутой откос, на нем трехметровыми красными буквами были написаны слова: «Изыди, сатана. Изыди, сатана. Изыди, сатана».

— Боже мой! — тихо сказал я, опустив фотоаппарат и пристально вглядываясь в эти буквы. — Боже ж ты мой! Кое-кто здесь и вправду здорово напуган. — Присев на корточки, я сделал еще несколько снимков. Буквы были такими огромными, что вблизи их было трудно разобрать — они явно предназначались для чтения на расстоянии. Например, когда вы стоите среди деревьев на другой стороне ущелья.

— Вот оно что! — глядя на эти деревья, сказал я. — Он живет там, не так ли? Вот почему вы все это понаставили. — Подойдя к краю уступа, я прищурился в темноту. — Мы можем здесь спуститься? Я хочу подойти поближе.

— Нет. До той стороны острова, где живет Малачи, можно добраться только на лодке и… не нагибайтесь, пожалуйста. — Блейк схватил меня за рубашку, пытаясь оттащить назад. — Джо, пожалуйста, это очень опасно. Если вы здесь спуститесь, то можете не вернуться обратно живым. Да и в любом случае…

Я обернулся.

— Что в любом случае?

Блейк замялся и, насколько можно было видеть в лунном свете, побледнел, поняв, что сказал лишнее.

— Нет, ничего. Просто это очень опасно. Очень опасно.

— Да нет. — Выпрямившись, я посмотрел на него с иронией. — Нет. Вы хотели сказать вовсе не это. Что же вы хотели сказать?

— Ничего.

— Нет, хотели!

— Нет! — твердо сказал он.

Я вздохнул.

— Ну, если вы ничего не хотите мне сказать, я выясню это сам. — И я двинулся вперед по уступу, огибая горгулий и пытаясь с помощью фонаря найти место, где можно спуститься.

— Стойте!

Я обернулся.

— Только если вы скажете мне то, что собирались сказать.

Он остановился, опустив глаза и неловко переминаясь с ноги на ногу.

— Постановление о непричинении беспокойства, — не глядя на меня, пробормотал он.

— Что? Что такое?

— Я сказал «постановление о непричинении беспокойства». Малачи имеет против нас такое решение. Он обращался в суд.

— Он обращался в суд? — эхом повторил я. — Боже мой, Блейк! — Наклонившись в его сторону, я улыбнулся — это начинало мне нравиться. — Чем же вы это заслужили?

— Ничем. Малачи очень болен. Мы не сделали ничего плохого.

— Почему же тогда он получил против вас судебный запрет?

— Потому что он сумасшедший! Сумасшедший. Мы не сделали ничего плохого! — Блейк замолчал, тяжело дыша и вытирая с лица пот — так, словно ему было трудно себя контролировать. Сняв через голову бинокль, он протянул его мне. — Вот, смотрите. У него там настоящая крепость.

Опустив камеру, я взял бинокль. Передо мной мелькнули край какого-то валуна, куча ржавых бочек, желтая этикетка, предупреждающая о наличии опасных веществ. Противоположный откос отличался от того, на котором мы стояли, — он был темнее и меньше. Подняв бинокль, я обнаружил там, где начинались деревья, какую-то сетчатую структуру.

— Это что — еще одна изгородь? Он поставил изгородь типа вашей?

— Да.

— И когда же он возвел это маленькое чудо?

— Два года назад. А видеокамеры вы заметили? Сейчас они нацелены на нас, Джо.

Я медленно переместил бинокль. Изгородь шла по всей длине откоса, а перед ней располагались по меньшей мере четыре десятка видеокамер. Все они были нацелены на залитое лунным светом ущелье и, посверкивая, смотрели на нас немигающим взглядом.

— Если нас эти видеокамеры заснимут, он сможет доказать нарушение судебного постановления, и мы никогда не получим доверенность.

— Так вот она, ваша Берлинская стена! Стало быть, здесь все и происходит. — Я уже собирался опустить бинокль, когда перед окулярами мелькнуло нечто такое, чему я не мог подобрать названия. Я быстро поднял бинокль, передо мной снова мелькнула изгородь и…

— Блейк! Это еще что такое?

На меня смотрела пара пустых глаз, а под ними виднелось чье-то рыло. Свиная голова. На изгороди. Передвинув бинокль вправо, я обнаружил еще одну — те же грубые черты, те же пустые глаза и свисающий язык. Опустив бинокль, я вгляделся повнимательнее и увидел неясные светлые пятна, расположившиеся один за другим поверх изгороди, словно головы на средневековых укреплениях, через каждые три метра, совсем как горгульи на другой стороне.

— Откуда они взялись?

— Я же вам говорил — Малачи очень болен. Он хочет нас запугать.

— А если бы я спросил Бенджамина Гаррика, что бы ответил он?

Блейк не отрывал взгляда от противоположной стороны ущелья. Когда он заговорил, его голос звучал обреченно:

— Если бы вы спросили Бенджамина Гаррика, он бы сказал, что их поставил туда Пан. Он бы сказал, что Пан может голыми руками разорвать на части живую свинью.

9

Судя по всему, у Гарриков оказалось не так уж мало последователей. Они сумели убедить по меньшей мере пятнадцать других членов общины в том, что Пан действительно живет на острове Свиней под контролем Малачи — или, что еще хуже, без него. Блейк знал, что я не отступлюсь, поэтому на следующее утро отвел меня в их коттедж, чтобы поговорить. Буря, которую он обещал, и в самом деле разразилась, за ночь накрыв остров темными облаками, окутав серым туманом и моросящим дождем. Когда в одиннадцать утра мы двинулись в путь, деревня будто исчезла — сквозь туман пробивался лишь оранжевый свет электрических огней.

Гаррики жили на том конце дорожки, который спускался к пристани. Их коттедж, когда-то выкрашенный в светло-зеленый цвет, теперь стал почти белым. Это было единственное жилище с телевизором — над крышей красовалась антенна. Сидя в хорошо освещенной кухне с веселенькими полосатыми шторами, мы пили из дымящихся кружек кофе и поедали испеченные Сьюзен шоколадные пирожные с орехами. Соверен сидела на валике дивана в соседней комнате. Она молчала, но я знал, что она смотрит на меня с насмешливой, понимающей улыбкой. На ней были черная футболка с изображением Аврил Лавинь и плиссированная мини-юбка с пряжкой, ее длинные худые ноги подрагивали, словно она танцевала под какую-то музыку, звучащую только у нее в голове.

Откинувшись назад, я открыл блокнот.

— Я сумею помочь вам лишь в том случае, если вы расскажете мне все, — сказал я. — Мы будем говорить о Малачи — и вы должны рассказать мне все, что о нем знаете.

Сьюзен Гаррик покраснела.

— Мне это не нравится, Блейк, — сказала она, посматривая то на меня, то на моего спутника. — Такой подход мне не нравится. А как же наше соглашение от марта две тысячи пятого года?

— Сьюзен, никакого соглашения не было, — ровным голосом ответил он. — Это ты сказала, что не будешь разговаривать с посторонними, но я тебе ничего не обещал. Я действую в интересах всей общины.

— Ну, не знаю, — сказала Сьюзен, потирая ладонями руки, на которых выступила гусиная кожа. — Я лишь уверена: если Малачи узнает, что мы об этом говорили, он снова пришлет сюда это… создание. Мне не хочется его провоцировать.

— Мистер Оукс, — обратился ко мне Бенджамин, — а это обязательно? Мы только хотели, чтобы вы рассказали о том, как трудно нам приходится на Куагаче, и о том, как мы к нему привязаны. Мы просто хотели убрать Малачи с острова, чтобы можно было прийти туда и изгнать то, что он попытался там оживить.

— Бенджамин, Сьюзен! — Блейк оставил свой кофе и перегнулся через стол, взяв их руки в свои. — Сьюзен, Бенджамин, это очень важно. Джо сказал мне, что не будет ничего писать, пока мы не расскажем об этом.

Сьюзен пристально посмотрела на меня.

— Это правда?

— Это важно для того, чтобы пробудить интерес у читателей, — сказал я, как мудрый дипломат. — Их нужно чем-то привлечь.

Сьюзен посмотрела на мужа, который только покачал головой и пожал плечами.

— Блейк всегда поступает по-своему, — мрачно сказала она, двигая крошки, оставшиеся на ее тарелке. — Всегда одно и то же. — Она посмотрела на Блейка; на фоне голубого платья ее лицо выглядело заметно постаревшим. — Когда я говорю, Блейк, не пытайся меня одернуть. Я знаю, ты поступаешь так только потому, что боишься, но меня это ранит.

— Я не пытаюсь тебя одернуть. Просто согласись, что если люди узнают о безумии Малачи, это только усилит нашу позицию.

— Но это вовсе не так, — обращаясь ко мне, продолжала Сьюзен. — Он не безумец. Он порочен. Он занимается вещами, с которыми не должен связываться ни один христианин, и все об этом знают, даже Блейк.

— Занимается? — спросил я. — Чем же он занимается?

Сьюзен пронзила меня взглядом своих бледно-зеленых глаз.

— Там, где есть свет, мистер Оукс, там в равной мере присутствует тьма. Давайте скажем прямо: это не безумие. Малачи научился вызывать биформу.

— Что такое биформа?

— Получеловек-полузверь. — Она понизила голос и слегка наклонилась ко мне. — Что? Вы думаете, это невозможно? А куда, как вы думаете, ведут эти шахты в южной части острова?

Я открыл было рот, чтобы ответить, но передумал. Первое правило беспринципного писаки — никогда не выражай сомнения и не высмеивай. Когда кто-то говорит, что видел на крыше лицо Элвиса, не смейся.

— Миссис Гаррик, — осторожно начал я, достал ручку и записал в блокноте слово «биформа». Я чувствовал, как Соверен смотрит на меня из соседней комнаты, ожидая, что я скажу. — Блейк предполагает, что эта… эта биформа на видео — сам Малачи. Может быть, замаскированный. Он считает, что…

— Я знаю, что считает Блейк! — раздраженно перебила меня Сьюзен. — Но он не видел этого монстра. А я видела.

— Вы его видели?

— Ну да, — довольная собой, сказала она. — Я же говорила, что вам следует воспринимать меня всерьез. — Улыбаясь, она встала и подошла к стоявшему возле стены буфету, выдвинула ящик и вернулась к столу с ворохом каких-то бумаг. — Почти три года назад, задолго до того, как появилось это дурацкое видео. — Сьюзен положила передо мной бумаги. — Было поздно. Все уже легли спать, и была моя очередь относить отходы в сарай. Я шла по той дорожке — вон там… — Она наклонилась и указала в направлении трапезной. — За окном туман скручивался в тонкие спирали, когда я вдруг почувствовала… — Она помолчала. — Я вдруг испытала ужасное ощущение, мне показалось, что… — Она положила руку себе на шею, как бы заново переживая тот момент. Серые тени от падающих за окном дождевых капель скользили по ее лицу, словно слезы.

— Ну и? — пробормотал я. — Вы вдруг почувствовали, что…

Закашлявшись, Сьюзен покачала головой.

— Что за мной наблюдают. Волосы вот здесь — ну, вы знаете, на шее — встали дыбом, я подняла голову и увидела это. Оно сидело на дереве, словно какой-нибудь лев.

— Ну хорошо, — спокойно сказал я, отложил ручку, взял верхний листок, развернул его и разложил на столе. — И это… — Передо мной был сделанный углем рисунок, по краям слегка смазанный и испачканный, но в целом мастерски выполненный. Большая его часть представляла собой листву, но кое-где ветви расступались, и в одну из них с обезьяньей силой вцеплялась тщательно прорисованная человеческая ступня. Рядом с ней виднелась ягодица и… о Господи, мне захотелось улыбнуться… хвост! Он свешивался с ветки по меньшей мере сантиметров на шестьдесят.

— Видите, как оно сидело? — Сьюзен опустилась рядом со мной на корточки, для равновесия держась за стол. В соседней комнате Соверен с отвращением резко выдохнула — ей было стыдно за свою маму. — Видите? Вот так. — Сьюзен приподнялась так, чтобы я мог видеть, как ее ноги в коричневых леггинсах переходят в туристские ботинки и домашней вязки носки. — Я могла видеть вот эту часть. — Она неопределенно обвела рукой свою ногу и ягодицы. — Отсюда досюда. Я не видела то место, где хвост прикрепляется к телу, потому что оно было скрыто в ветвях, но видела сам хвост.

— И как долго это существо находилось на дереве? — Я взял в руки следующий листок. Тот же рисунок, но под немного другим углом.

— Я закричала, и оно убежало.

— Мы обыскали всю эту часть острова, — сказал Бенджамин. — И не смогли его найти. Поверьте, мы искали.

Я просмотрел остальные бумаги, снова и снова натыкаясь на тот же рисунок.

— Нога вполне человеческая.

— Да — и вся кожа совсем как человеческая, даже на хвосте. Темно-коричневая — ну, знаете, как на выделанной коже. Я видела ее достаточно близко, чтобы говорить об этом с уверенностью.

— Это латекс. Хорошо сделанный костюм, — сказал Блейк. — У Малачи, видно, были на то свои причины.

— Тогда, — сказала Сьюзен, выпрямившись, опустив руки на стол и наклонившись так, чтобы заглянуть Блейку в глаза, — тогда скажи мне вот что, Блейк. Если это был костюм, то как он заставил хвост двигаться?

— Он двигался? — спросил я. — Что вы имеете в виду — он двигался?

— Он подергивался. — Сьюзен изобразила рукой мускульное сокращение. Мне сразу вспомнилась змея или акула. — Ну или, знаете, как это делают кошки.

Я отвел взгляд от ее руки и посмотрел на Блейка, ожидая от него разъяснений.

— Послушайте, — нетерпеливо сказал он, — вы можете написать все, что хотите. На самом деле то, что здесь происходит, не имеет никакого значения. Главное, чтобы было ясно: поведение Малачи просто невыносимо. Он безумен. Располагая достаточными средствами, мы можем передать этот остров тем людям, которые о нем заботятся.

— Я хочу знать, что еще видела Сьюзен. Вам известно о свиных головах поверх изгороди?

— Их все видели, — ответил за нее Бенджамин. — Но есть кое-что еще. — Он повернулся на стуле и посмотрел туда, где молча сидела Соверен. — Расскажи мистеру Оуксу, что с тобой случилось.

Но Соверен не обращала на своего отца никакого внимания и только улыбалась мне своей странной улыбкой, словно смеялась надо мной, рассеянно покачивая ногами в розовых пластмассовых сандалиях. Повернувшись, Бенджамин проследил за ее взглядом, словно это был какой-то зримый предмет, и когда его глаза остановились на мне, выражение его лица изменилось.

— Соверен! — резко произнес он, заставив ее вздрогнуть. — Ты меня слышишь?

— Что? — спросила она, мигая, будто неожиданно проснулась. — Что?

— Расскажи мистеру Оуксу, что ты поймала в ловушку.

Лицо девушки прояснилось.

— После того как мама увидела, — с улыбкой сказала она, — ну, после того как она увидела эту странную штуку — Господи, мне это так понравилось, и я сделала эту… ну, ловушку. — Соверен кивнула в сторону окна. — Там, в его лесу. Потому что я, ну, никогда не видела Малачи, понимаете? Только на фотографиях. И вот мне захотелось докопаться до сути и посмотреть, что нужно этому чуваку, и тогда я пошла и выкопала яму и накрыла ее всякими штуками, как это делают в джунглях — получилось очень клево, — и оставила ее на несколько дней. А потом вернулась.

— Давай покажем ему, что мы нашли, Соверен, — сказала Сьюзен, встала и сняла с вбитого в дверь гвоздя шерстяную кофту. С тех пор как я появился у нее на кухне, она здорово изменилась: у нее был вид победителя, словно она понимала, что вот-вот выиграет спор. — Пойдем к холодильникам и покажем.

Мы взяли с собой зонты. Но толку от них было не много — дождь напоминал густую изморось, словно мы стояли возле водопада. Он проникал повсюду — в глаза, в уши. После короткой прогулки к трапезной мы все покрылись росой.

— Я ведь увлекаюсь фотографией, — сообщила мне по дороге Соверен. — Если вам нужна девочка, чтобы таскать ваши сумки, подавать вам линзы и прочую ерунду, так это я. Когда я сделала ловушку, мне в голову пришла одна нехорошая мысль. Я протянула, знаете, такую проволоку, привязала ее к фотокамере и прикрепила камеру между деревьев над самой ловушкой, чтобы снять все, что туда попадет.

— Но Малачи ее оторвал, — заявил Блейк, когда мы вошли в трапезную. — Он ведь ее нашел, не так ли?

— Кто-то ее оторвал, — поправил Бенджамин. — Мы не знаем, был ли это Малачи. Мы так и не узнали, кто или что это сделало.

— Вам стоило бы посмотреть на эту камеру, Джо, — заметила Соверен, стряхивая свой зонт. — Готова спорить, вы никогда не видели ничего подобного. Вас бы это просто ошарашило. — Через трапезную, где стояли вымытые сверкающие столы, мимо кухни, где гремели кастрюлями и тарелками двое мужчин, прислуживавших за обедом, она провела нас в боковую комнату и включила свет. Внутри тихо жужжали три большие морозильные камеры. — Вот что угодило в ловушку, — положив руку на одну из них, со слабой улыбкой сказала она. — У меня прямо сердце разрывается при мысли, что он украл снимок, где показано, как оно туда падает. — Она подняла крышку морозильника, и оттуда вырвалось облачко холодного спертого воздуха. Все столпились вокруг. На боку лежала свинья, наполовину прикрытая хлопьями белого льда.

— Свинья, — лукаво улыбаясь мне, сказала Соверен. — Моя собственная свинья. Как она вам нравится?

— Покажи мистеру Оуксу другую сторону, — сказал Бенджамин. — Давай, переворачивай.

Вздохнув, девушка погрузила руки в лед, пытаясь ухватить животное.

— Ну тогда помогите мне.

Мы все сунули руки в морозильник и общими усилиями перекатили свинью на спину. Ноги ее были задраны, к копытам прилипли замерзшая грязь и клочья травы.

— Поворачивайте на бок, — велел Бенджамин, и мы снова приподняли свинью и с грохотом отпустили; из морозильника вылетела тонкая струя льдинок.

Глядя на свинью, я потянулся за своей фотокамерой. На боку животного, аккуратно нанесенный каким-то раскаленным предметом, красовался символ, столь излюбленный ведьмами и самозваными сатанистами всего мира, а именно пентаграмма. Я тут же сделал несколько снимков.

— Блейк, — сказал я, закрывая крышкой объектив, — мне нужно попасть туда. Я хочу поговорить с Малачи.

— Это невозможно. В такую погоду лодка не выйдет в море. Это все равно что просить меня совершить самоубийство.

— Вам незачем туда отправляться. — Крупное лицо Сьюзен исказилось от гнева. — Ни на лодке, ни как-то по-другому. Вы уже и так знаете все, что нужно. Вы не должны его беспокоить. Это худшее, что вы можете сделать.

10

В конце концов мне помогла Соверен. Во время обеда я вышел из-за стола, чтобы принести из коттеджа Блейка новый блокнот, и на обратном пути я услышал, как сквозь туман кто-то шепчет мое имя. Сделав несколько шагов, я увидел Соверен, стоявшую между двумя коттеджами, прижав палец к губам и подзывая меня другой рукой. На ней был накинутый на плечи джинсовый жакет, на ресницы была нанесена тушь, словно она собиралась на свидание. Оглядевшись, чтобы убедиться, что меня никто не видит, я вошел в проулок.

— Я отведу вас туда, — подавшись вперед, горячо сказала она. — Я знаю, как попасть на сторону Малачи, чтобы камеры ничего не засекли. Там есть мертвая зона.

— Ты имеешь в виду лодку?

— Нет, через ущелье. Я наблюдала за этими камерами и уверена, что мы сможем это сделать.

— Когда?

— Сейчас. — Она усмехнулась, глаза ее блестели от возбуждения. — Вода и туристские ботинки. — Она указала на прислоненный к стене рюкзак. — Это сведет с ума маму с папой, но не все же мне их слушаться.

Я оглянулся на стоявшую за спиной стену тумана. Как быстро меня хватятся? Минут через десять?

— Ладно, — сказал я, наклоняясь, чтобы взять ее рюкзак. — Только давай побыстрее.

— Нет, подождите. Мне нужны деньги.

— Деньги?

— Двадцать фунтов, и я все сделаю.

— И что ты будешь делать с двадцатью фунтами?

— Я коплю на то время, когда уеду отсюда. Двадцать фунтов — или ничего не будет.

— О Господи! — Бросив ей рюкзак, я начал ощупывать карманы в поисках кошелька. — Ты деловая женщина, Соверен. Я дам тебе деньги.

— Я знаю, — сказала она, не сводя глаз с моего кошелька. Я достал пару измятых десяток и тут же отдал ей. Она схватила их так, словно они могли исчезнуть, и засунула в карман жакета. Потом, вместо того чтобы повернуться и пойти, закусила губу и подняла на меня глаза. — И кое-что еще.

— Что?

— Мне нужно быстренько потискаться.

Я замер, наполовину засунув кошелек в карман.

— Что?

— Потискаться. Вы знаете, что я имею в виду. — Взглянув в конец аллеи, она наклонилась ко мне. Я чувствовал ее дыхание — пахло какой-то карамелью, кажется, ирисками.

— Давай называть вещи своими именами, — с невольным страхом сказал я. — Ты хочешь потискаться. И за это готова перевести меня через ущелье?

— Да.

Я затолкнул кошелек в карман.

— И что это значит? Я тискаю тебя или ты меня?

— Оба.

Я недоверчиво засмеялся:

— Ты что, шутишь?

— Нет, — ответила она. На этот раз в ее голосе звучала неуверенность. И некоторая обида. — Я серьезно.

— Ну-ну, — протянул я. — Ты… — Я замолчал. Ее лицо обмякло, вся бравада куда-то исчезла. Внезапно она как-то уменьшилась, словно ребенок, готовый вот-вот заплакать. — Соверен! — сказал я. — Послушай, Соверен, это было бы неправильно.

— Что было бы неправильно? — дрожащим голосом спросила она. — Почему неправильно?

— Потому что… — Я вытянул руки. Нужно ли все растолковывать? — Потому что мне тридцать восемь, Соверен. Я вдвое тебя старше.

— Мне уже почти восемнадцать.

— Тебе почти восемнадцать, и ты очень симпатичная, Соверен, но ты… ты не должна говорить подобные вещи мужчинам моего возраста.

— Почему?

Я взглянул на небо, словно там был ответ на ее вопрос. Мы с Лекси уже пять лет были вместе. Мы были верны своим клятвам, хотя в своем воображении я изменял ей миллион раз. Не буду врать — мысленно я проделывал это со всеми: с деловой женщиной, сидевшей рядом во время долгого перелета в Калифорнию, с девушкой, которая упаковывала экологически чистых цыплят в мясной лавке в Килберне; с медсестрой, измерявшей мне давление, когда у меня болела грудь после поездки в Мексику. Даже, прости Господи, с одной из подруг Лекси. Этот список был бесконечным. И некоторые девушки — вот какой я извращенец — даже были одного возраста с Соверен. Или еще моложе.

— Почему? — повторила она, будто знала, о чем я думаю. — Что в этом плохого?

— Потому что, — неуверенно произнес я. — А кроме того, я женат. — Я поднял вверх руку, демонстрируя обручальное кольцо. — Это было бы нечестно по отношению к моей жене.

Соверен фыркнула и провела рукой по волосам, закусив губу и глядя на кольцо. В глазах ее стояли слезы.

— Здесь так скверно, Джо! — дрожащим голосом сказала она. — Здесь нет никого — никого. Я имею в виду — с кем бы я могла оторваться. С Блейком, что ли?

Я посмотрел на нее с жалостью, сопротивляясь желанию положить ей руку на плечо.

— Когда ты уедешь, все станет по-другому.

— Но ведь еще ждать четыре месяца! — Из ее глаз скатились слезы, и она смахнула их рукой. — Все, что я хочу… — Она замолчала, ей в голову явно пришла какая-то мысль. — А можно я вас по крайней мере понюхаю? Это не повредит.

— Соверен…

— Я не буду дотрагиваться до вас, Джо. Я обещаю. Просто… я даже не знаю, как пахнут мужчины. Я знаю, как пахнет папа, но я хочу… — Она помедлила. — Я хочу знать, как пахнете вы.

Я посмотрел в конец проулка. Мое отсутствие длилось уже более пяти минут. Скоро Блейк начнет гадать, что случилось и куда я делся, а я торчу тут с девчонкой, которая хочет меня понюхать. Она смотрела на меня большими влажными глазами — и мне сразу вспомнились детеныши тюленя. Вздохнув, я покачал головой и, не веря самому себе, стянул с себя футболку.

— Только побыстрее.

Она замерла, переводя взгляд с моей груди на мои голые руки.

— Ну да, я грязный старый козел, — глядя на нее, сказал я, — который не любит мыться. Только не думай, что мы все такие.

Она не ответила. Смахнув слезы, Соверен шагнула вперед и оказалась совсем близко. Я уже собирался отступить, думая, что она бросится мне на шею, но вместо этого она закрыла глаза, вытянула шею и сделала глубокий вдох. Глядя на ее жидкие волосы, я думал о том, как нелепо все это выглядит: я с выпяченной вперед грудью и отведенными назад руками, и Соверен, которая с улыбкой на лице втягивает в себя воздух — так, словно вдыхает аромат изысканного вина, а не запах моего вонючего старого тела. Настоящий кайф. Как печально — эта девочка с ее напористым и хвастливым характером нюхает грязную футболку в темном проулке. Что станется с ней, когда она покинет Куагач? Она считает себя вполне подготовленной к жизни, но не имеет ни малейшего представления о том, что в действительности происходит в большом мире.

— Ну все? — сказал я. — Теперь знаешь, как пахнет мужчина?

Мечтательно улыбаясь, она отступила назад, глаза ее все еще были закрыты.

— Да, знаю. — Она открыла глаза. — Джо!

— Что?

— Мне не терпится оказаться на материке. Думаю, мне там понравится.

Остановившись у коттеджа Блейка и не заметив никаких признаков появления поисковой группы, я поднял свой рюкзак, куда запихнул фотокамеру и бутылку с водой. Кусачки все еще лежали на дне рюкзака, но в ворота можно было пройти и без них — у Соверен был ключ, который она украла несколько месяцев назад. Настроение у нее было хорошим, вполне жизнерадостным, и поход оказался гораздо более приятным, чем в прошлый раз. Несмотря на туман, путь к ущелью был несложным. Вскоре мы миновали первую горгулью.

— Это мамина идея, — с презрением сказала Соверен, обходя горгулью, словно та могла ее укусить. — Вот смотришь на моих родителей, и кажется, будто они вполне нормальные, но поверьте — у них есть причуды, очень и очень странные. Прошу прощения, но маму невозможно воспринимать всерьез. Я имею в виду всю эту чепуху с дьяволом и горными выработками.

— Есть вещи, которые она не может понять, — сказал я, неизвестно почему понизив голос. Мне не хотелось обсуждать все это на пути во владения Малачи. — Девяносто процентов моей работы заключается в том, чтобы думать о таких вещах, которых люди не могут объяснить.

— Скорее, ей просто нравится разыгрывать мелодраму.

Как только мы вышли на уступ, мелкий дождь внезапно прекратился. Небо над ущельем было сухим и безоблачным. Земля внизу казалась высохшей от жары, свет был таким ярким, что хотелось прищуриться. Но Соверен совершенно не интересовал вид на колышущийся в раскаленном воздухе противоположный склон. Приняв вправо, она быстро пошла по уступу, тяжело дыша и размахивая на ходу руками.

— Вот почему я нанесла пентаграмму на ту свинью. Никогда бы не подумала, что кто-то на это купится.

Я резко остановился.

— Что?

Она повернулась ко мне.

— Не смотрите на меня так — я знаю, что из-за меня все стало намного хуже, но мне страшно хотелось ее зацепить.

— А свинья?

— Свинья настоящая. — Пожав плечами, она повернулась и вновь двинулась вверх по склону. — Все произошло на самом деле. Свинью я нашла в ловушке. Насчет камеры тоже правда — Малачи ее действительно сорвал.

— Так он из-за этого подал на деревню в суд?

— Дело не только во мне. Сюда многие приходили и ему надоедали. Но я думаю, что ловушка стала последней каплей. Вы только подумайте — я могла поймать его с этим фальшивым хвостом!

Пройдя почти с километр, мы достигли обрывающегося вниз со склона русла пересохшего ручья.

— Блейк обманывал, когда говорил, что здесь нельзя спуститься, — сказала Соверен. — Он просто не хотел, чтобы вы прошли туда и вас бы засняли на видеокамеру.

Мы не то спустились, не то съехали по руслу, увлекая за собой целый поток мелких камешков. Внизу чувствовался простор — земля уходила куда-то в бесконечность, всюду громоздились бочки с отходами, с желтых этикеток скалились черепа со скрещенными костями. Почва под ногами пружинила, собираясь поглотить нас в любую минуту; немногочисленные деревья были мертвыми и высохшими, точно пугала вздымая к небу свои голые ветви, к которым цеплялись один-два коричневых листочка.

Время от времени Соверен останавливалась и смотрела на установленные на дальнем склоне видеокамеры, прикрывая глаза от слепящего света.

— Клянусь вам, Джо, если камера нас засечет, Блейк нас убьет. — Девушка часто меняла направление и даже возвращалась назад. Было так жарко, что мне приходилось время от времени вытирать лицо краешком футболки. Но через два часа мы все же проскользнули в мертвой зоне видеокамер и стали взбираться по противоположному склону.

Наверху между деревьями виднелась изгородь, а свиные головы на фоне густой листвы напоминали какие-то странные светильники. Склон здесь был не таким крутым, как в центральной части, и вскоре потрескавшаяся желтая почва стала уступать место серым камням с кое-какими растениями: сначала это были пятна вереска и подорожника, затем пошла жесткая трава и кое-где полевые цветы. Совершенно неожиданно мы вдруг оказались перед изгородью — до нее было метра три, а в высоту она достигала четырех с половиной метров. Сверху на нас смотрела свиная голова, окруженная целой стаей мух. Глаза были выедены личинками, но зубы все еще оставались на месте — большие, похожие на полированную кость. Вонь, которая вчера распространялась по острову, сейчас стала просто невыносимой. Откашлявшись, я провел языком по губам. Значит, Малачи, здесь ты и проводишь свои скромные ритуалы, старый безумный козел?

— Гм! — произнесла Соверен, глядя за изгородь, где среди деревьев вились стаи мошек. Набежавший с моря легкий ветерок пошевелил ветки. — Вряд ли он поставил камеры внутри изгороди. — Присев на корточки, она прищурилась и посмотрела на верхушки деревьев. — Привет, Малачи, старый тупица! Приходи, покажи нам свой фальшивый хвост!

За изгородью подлесок был таким густым, что видимость составляла не больше метра. Все вокруг было странно неподвижным, только где-то в глубине слышалось низкое гудение насекомых, наводя на мысль о стоячей воде.

— Я никогда не подходила так близко, — сказала Соверен, — с тех пор как он поставил эту изгородь. Может, он уже умер и разлагается где-то в ветвях. — Она внезапно замолкла. — Джо!

Я не ответил. Выпрямившись, я пристально смотрел на то, что находилось у нее за спиной.

— Что там такое?

Я приложил палец к губам и медленно, осторожно повернул голову: может, показалось? За толстой сеткой на земле лежало что-то чуть более светлое, по размерам и форме напоминавшее большую змею, а по цвету — человеческую кожу. Казалось, это что-то вырастало из затененного участка, находившегося рядом с большим пнем. На всем теле волосы у меня встали дыбом.

— Джо! — прошептала Соверен. — Он что, сзади меня?

— Угу, — прошептал я.

— Он за нами наблюдает. — Голос ее был едва слышен. — Правда? — Медленно повернувшись, она уставилась в лес, туда, где деревья стояли неподвижно и в тени слышалось жужжание насекомых, где на земле лежал странный комок плоти. — Ой! — выдохнула она. — Ой!

Я молча вытащил из рюкзака фотокамеру и присел на корточки рядом с Соверен, поспешно сняв крышку с объектива. Возможно, живая плоть сообщает о своем присутствии по каким-то неизвестным нам каналам. Я был на сто процентов уверен, готов был держать пари, что мы смотрим на нечто живое. Я поднял фотоаппарат, и тут хвост змеи слегка дернулся — как у кошки. Потом он дернулся еще раз, и Соверен вскочила на ноги, тяжело дыша.

— Черт! Черт! Черт! — прошипела она. — Вы это видели?

Ее голос вспугнул таинственное существо. Хвост снова дернулся, затем скользнул между деревьев и с шорохом исчез, оставив за собой лишь пятна света и тени.

— Черт! — пробормотал я, опустив фотокамеру, и посмотрел на то место, где только что находилось существо, пытаясь что-то разобрать среди этих пятен.

Рядом со мной Соверен медленно пятилась назад, твердя потрясенно:

— Что это было? Что это было?

— Тсс!

— Джо, я хочу уйти. Пойдем. — Она схватила меня за футболку, пытаясь поднять на ноги. — Сейчас же! Ну пожалуйста, я хочу домой.

Это был критический момент. Как только Соверен прибежала из ущелья, вся покрытая пылью, едва держась на ногах и плача, пастыри психогенического исцеления немедленно возвели меня в ранг своего самого ненавистного врага.

К тому времени, когда я устал ждать повторного появления существа и двинулся вслед за ней, появилась поисковая партия. Ее участники наблюдали за нами с покрытого надписями обрыва. Соверен, увидев своих родителей, бросилась к ним, обдирая в кровь колени, вскарабкалась по руслу потока и, рыдая, упала в объятия отца. Бенджамин осуждающе смотрел на меня поверх ее головы. Когда я с трудом преодолел последние несколько метров, Блейк вышел вперед и заглянул мне в глаза.

— Мое терпение кончилось, Джо, — пробормотал он. — Как только туман рассеется, я отправлю вас обратно на материк.

И вот я, словно прокаженный, сижу в полной изоляции в коттедже Блейка и жду, когда погода наладится. Однако погода не спешила выполнять его волю: к ночи туман так и не разошелся, остров был покрыт пеленой, словно «Летучий голландец», а я все лежал на своей кровати, и пустая тарелка из-под ужина стояла на полу. Внизу выставили охрану — в лице Блейка и нигерийского миссионера — на тот случай, если я попытаюсь совершить еще один побег. Когда стемнело, я закрыл глаза, положил пальцы на веки и попытался вновь мысленно прокрутить те несколько секунд, проведенные в шелестящем лесу, — точно так же, как снова и снова прокручивал снятое туристами видео. Как же Дав это проделал? Я попытался представить себе самый фантастический сценарий а-ля Франкенштейн: Дав в одеянии сумасшедшего ученого воздействует электрическим током на выбритый хвост животного; Дав колдует в своей лаборатории над искусно сконструированным манипулятором, возможно, обернутым в кусок мяса. И так далее и тому подобное.

В десять вечера по дому начали ходить и передвигать мебель. К одиннадцати в коттедже стало тихо. Спустившись вниз, я обнаружил, что задняя дверь загорожена комодом, рядом с ней на раскладной койке спит нигериец, а Блейк дремлет в кресле возле парадной двери. Я немного постоял, глядя на «часового»; грудь его мерно вздымалась и опадала. К себе он прижимал железную кочергу — возможно, считал, что с ее помощью сможет меня победить. Меня, который вдвое его моложе и в два раза крупнее! Я поднял руку в молчаливом прощании — на миг мне стало жалко этого человека с его страхом и амбициями.

Прыжок из окна спальни завершился вполне удачно. Я ловко приземлился, прижимая к себе все свое имущество. Небо словно подавало знак, что я поступаю правильно, — туман уже начинал рассеиваться, в холодной ночи светила луна. Когда я двинулся вперед, держа наготове кусачки, было слышно только, как в отдалении волны бьются о берег. Пробираясь в одиночестве по ущелью с его призрачными бочками, я время от времени тихо вздыхал. «Есть же какое-то объяснение тому, что я видел за деревом! — говорил я себе. — Просто я никак не могу его найти».

К полуночи я снова оказался на том месте, где мы стояли с Соверен. Теперь запах был сильнее, чем раньше. Я двинулся по периметру, принюхиваясь и освещая фонариком деревья с другой стороны изгороди. На земле Дава было очень тихо, слышался непонятный скрип, словно издаваемый каким-то проржавевшим механизмом. «Звук доносится с рудника? — подумал я. — Со старого сланцевого рудника?» Я шел уже больше пяти минут и, вероятно, приблизился к краю ущелья, поскольку слышал, как впереди море бьется об отвесный берег. Я думал о разлагающемся теле, о Малачи, который лежит на ветвях, сложив на груди руки, как делал это во время молитвы. Стянув с себя футболку, я прикрыл ею нос и рот, достал из сумки кусачки и двинулся по траве прямо к изгороди, готовый к действию.

Как я уже говорил, моим важным достоинством является то, что я не суеверен — меня трудно смутить. Вот почему, подойдя вплотную к изгороди, я остановился, застигнутый врасплох. Я почувствовал, как волосы у меня на голове и руках встали дыбом. Посмотрев на свои руки, я поднял их вверх — так, чтобы луна осветила волоски. Какое шестое чувство могло вызвать такое? Это на меня не похоже — совсем не похоже. Я вгляделся в заросли за изгородью. Никакого движения, только механическое поскрипывание. Да и ветер ослабел, так что дело явно не в нем. Нахмурившись, я раскрыл кусачки, потянулся к изгороди, и когда их лезвия сомкнулись, в голове у меня мелькнуло объяснение: «Это же статическое электричество, гребаный козел!» Увы, оно пришло с опозданием на какую-то миллисекунду. Пять, шесть, семь сотен вольт и черт его знает сколько ампер пробежали по моим грудным мышцам и бицепсам, вызвав такой спазм, что я отлетел назад, поскользнулся, ремешок на сандалии лопнул и кусачки серебристой дугой пролетели над головой.

Статическое электричество — вот из-за чего волосы встали дыбом.

Я неподвижно лежал на спине, беспомощно раскинув руки, и только водил глазами, следя за тем, как облака проходят сквозь созвездия, и выискивая Небо, которое, как верит половина мира, находится где-то за ними. «Это тебе предупреждение, парень, — не будь таким тупоголовым. Нервная система отмирает», — подумал я, и эта мысль заставила меня разразиться приступом смеха — первый признак того, что я буду жить. «Ладно, — подумал я, — не отмирает, это просто нервный срыв — первый в моей жизни. Первый в жизни электрический удар. Он прожигает изнутри, прокладывает дорожку из горелого мяса, о котором узнают только тогда, когда произведут вскрытие. Так считает Финн. Дескать, можно провести по ней пальцем и увидеть, каким путем прошло электричество — точно так же, как можно вставить ручку в пулевое отверстие в стене».

Первой вернулась к жизни левая ступня. Затем по телу прошла теплая волна — и вот уже обрела чувствительность вся левая нога и левая часть тела. Затем я внезапно закашлялся. С усилием повернувшись на бок, сплюнул в заросли вереска. Моя правая рука безвольно лежала рядом, словно не имея ко мне никакого отношения. С трудом приподняв голову, я осмотрелся по сторонам. Должно быть, я пролежал на спине очень долго — многие часы. Луна на небе передвинулась, восток начал розоветь. Светало. Я повернул голову и через плечо посмотрел на изгородь. Ничего страшного. Похоже на военный объект, и никаких признаков высокого напряжения.

— Ку-ку! — донеслось откуда-то с той стороны изгороди. — Ку-ку.

Я замер, волосы у меня на теле встопорщились, как у кошки.

— Ку-ку.

Оттолкнувшись левой ногой, я перекатился по земле, чтобы видеть огороженный участок. Среди деревьев было темно. Сверху на меня смотрела свиная голова, по-прежнему окруженная роем мух. Задрав подбородок, я с усилием прищурился, по шее пробежала судорога. Что-то опять скрипнуло, хрустнула ветка, потом вновь наступила тишина. Я затаил дыхание.

— Разве тебя не предупреждали?

Сердце отчаянно заколотилось. Я забился словно пойманная рыба, пытаясь понять, откуда раздается голос. Там кто-то был — примерно в метре от изгороди. Я даже его видел — бледный, раздувшийся силуэт, совсем невысокий, словно говоривший сидел на корточках. Глаза его бешено вращались в темноте.

— Разве тебя не предупреждали обо мне?

Это был он. Я это сразу понял. Я видел ногу в поношенной кроссовке и белую руку, сжимавшую рукоятку какого-то предмета. Оружие. Все инстинкты подсказывали мне, что я оказался по уши в дерьме. В его лягушачьей позе было что-то угрожающее — словно он собирался на меня прыгнуть. Я бешено извивался, пытаясь привести в чувство собственное тело, но потерпел неудачу и откинулся на спину, тяжело дыша.

— Разве они тебе ничего не говорили? Разве ты не знаешь о…

Он осекся на полуслове, наступила долгая пауза. Его дыхание стало более шумным и тяжелым, словно у старика. Я чувствовал, как его интерес усиливается, целиком сосредоточиваясь на мне. «Вот оно что, — в панике подумал я. — Он знает, кто я такой».

Внезапно человек встал. Я напрягся, ожидая, что его лицо появится возле изгороди, но вместо этого он подался назад и исчез среди деревьев. Грузное тело тяжело двигалось в зарослях. Слышались хруст веток и слабое шуршание, затем все стихло. В мире снова воцарилась тишина.

Собрав все свои силы, я перекатился на бок и принялся всматриваться туда, где он только что исчез, гадая, не привиделось ли мне его появление. Сердце стучало, словно колеса поезда. Камни, трава и деревья пребывали в полной неподвижности. Пролежав, казалось, целую вечность — мир за это время заметно приблизился к рассвету, — я сделал глубокий вдох и неловко уселся.

Я сидел, смотрел на надвигающийся рассвет и, впившись пальцами левой руки в бицепсы правой, пытался пробудить их к жизни. «Есть ли в изгороди ворота, сможет ли он выйти на мою сторону? — думал я, окидывая взглядом длинную изгородь. — Может, он туда и направился?» Мой рюкзак находился бог знает где, но фонарик валялся на земле примерно в трех метрах от меня, и его угасающий луч подсвечивал редкие побеги вереска. Там же, поблескивая в его свете, находились и кусачки. Я заерзал на заднице, словно ребенок, который еще не научился ходить. Кусачки — вот что мне сейчас нужно. «Ну же, вставай, Оукси. Сделай это сейчас же. Вставай, подними их». Схватив онемевшую правую ногу, я отвел ее в сторону и неловко привстал на левое колено. Давай, давай! Каким-то образом я сумел подсунуть под себя левую ступню и выпрямить ногу, правая нога беспомощно волочилась. Тем не менее у меня не хватало сил, да и равновесия, на то, чтобы продолжать двигаться. Предпринятое усилие едва меня не убило, я не мог подняться во весь рост. Мне суждено было остаться здесь, стоя кверху задом и глядя на свои поцарапанные колени, слегка покачиваясь и стараясь сдержать тошноту. Может, броситься на землю в ту сторону, где лежат кусачки?

Я увидел его у себя между ног — опрокинутый вниз головой силуэт на фоне розовеющего неба. Он поднимался на холм совершенно спокойно, не торопясь, огромной, как гора, тенью загораживая мне обзор. Был момент, когда я не мог даже пошевелиться и застыл на месте, вбирая все детали. Он был массивным, в потертой и грязной одежде, за эти годы груди у него отросли, как у женщины. Сзади не болтался приделанный хвост, зато был топор. «Ну конечно, — подумал я, — ясно, почему меня охватила такая слабость. Это же топор. Топор».

— Ну давайте! — прошипел я, обращаясь к своим коленям. — Выпрямляйтесь, козлы! — Но ничего не получалось. Я проиграл. Мне оставалось торчать здесь, словно нелепая шпилька, покачиваясь из стороны в сторону как пьяный, пока он спокойно поднимался сзади. Он не перешел на бег и не набросился на меня — нет, он просто приблизился ко мне и небрежно толкнул вперед.

Не устояв, я упал в траву лицом вниз, руки подвернулись под живот, нос хрустнул, и этот звук эхом прокатился по голове.

— Ух! — вырвалось изо рта. Голова кружилась, лицо было вдавлено в землю, рядом виднелась длинная нить вытекавшей изо рта кровавой слизи.

Опустившись на колени, он аккуратно и методично, всей своей тяжестью разместился у меня на спине, дыша мне в шею так, словно собирался меня трахнуть. Сердце у меня бешено колотилось, под таким весом каждый вдох и выдох давался с трудом. Слишком испуганный, чтобы пошевелиться, я ждал, что же он будет делать. Но он просто лежал на мне, повернув лицо так, что оно упиралось мне в щеку. Прядь его волос мешала мне как следует видеть. На вид она была толщиной с руку.

Я осторожно сжал пальцы левой руки. «А ведь ты, наверное, можешь двигаться, — сказал я себе и несколько раз стиснул зубы, стараясь, чтобы щелкнули зубы. — Наверное, можешь». Я проглотил кровь, стекавшую по горлу. Если скосить глаза, можно увидеть свет фонарика и валяющиеся рядом кусачки. Лежавший на мне Дав вдруг напрягся.

— Что? — Мой голос звучал громко и хрипло, словно я был сильно простужен. — Что ты делаешь?

— Твое душевное спокойствие, — прошептал он. — Ты помнишь о своем душевном спокойствии, Джо Финн? Ну так вот, я его сейчас трахаю. Я трахаю твое душевное спокойствие, Джо.

Он слез с меня, и я откатился в сторону, хватая ртом воздух, руки конвульсивно поднялись вверх. Он схватил топор, и прежде чем я успел подняться, обрушил его на меня сначала тупой стороной. Я сделал слабую попытку перехватить удар, моя левая рука ткнулась в топорище и на секунду задержала его, но Дав тут же снова вскинул топор, и я упал на спину. Мои руки кровоточили, весь мир вокруг меня бешено вращался.

Тут оно все и произошло. Бах! Серебристое лезвие опустилось на мою голову, и старина Оукси распластался на земле. Конечно, не мертвый, но очень близкий к этому.

11

На Куагач я вернулся только через три недели. Но ни на секунду не переставал думать о том, что произошло. Все время, пока я в полузабытьи лежал в постели, слишком слабый, чтобы подняться, я постоянно размышлял о том, как бы отомстить этому говнюку. Пострадал я не очень сильно: он лишь срезал большой кусок моего скальпа и раздробил мне череп. Открытого перелома не было, однако на «теменной кости» — что бы это ни означало — не хватало куска волос шириной в десять сантиметров. Правда, он также отхватил и здоровенный ломоть от моей памяти — я едва помнил, что произошло в первые сорок восемь часов.

Один Бог знает, как я добрался до деревни. Вероятно, Блейк поднял тревогу, пошел туда, где Дав оставил меня лежать в вереске, — мухи кругами вились над моим лицом, словно самолеты над аэропортом Хитроу. Я смутно помню, как меня несли между деревьями и холод пробирал мое тело до костей. Помню также вкус крови: через каждые пять минут меня рвало (залейте в человеческий желудок сырую кровь — он просто ее не вынесет). Помню, что в какой-то момент меня отнесли в темное и холодное место и словно мертвого положили на каменный пол. Целую вечность Блейк с Бенджамином спорили неподалеку от меня, и их голоса эхом отдавались в помещении, словно мы находились в гробнице. Блейк хотел заявить на Дава в полицию, говоря, что это покушение на убийство, а Бенджамин, вереща, как девчонка, заявлял, что не хочет иметь к этому никакого отношения: «В первую очередь мы не должны были приглашать на Куагач журналиста!» Наконец кто-то — я думаю, это был Блейк, — должно быть, положил меня в лодку и отвез на материк (карту из моей камеры он не вынул — никогда не знаешь, кто на твоей стороне), а в шесть утра верный ловец омаров нашел меня лежащим под одеялом на пристани возле Кроуб-Хейвена.

Позднее Лекси рассказывала, что, когда она открыла дверь, я стоял, поддерживаемый ловцом омаров. Моя левая рука сжимала правую, голова была в запекшейся крови, футболка в блевотине, и моими первыми словами стали: «Ножницы по металлу, Лекс! С изолированными ручками. Вот что мне было нужно!»

Увидев мое лицо, она решила, что со мной случился удар; я все еще помню в зеркале, которое она мне поднесла, какую-то страшную маску: правая сторона лица обмякла, как догоревшая свеча, а правый глаз настолько выдавался наружу, что я мог видеть красное дно собственного глазного яблока. Иногда это лицо является мне среди прочих кошмаров. Тем не менее я решительно отказался идти в полицию или в больницу — я не хотел, чтобы стражи правопорядка явились туда и все там перевернули до того, как у меня появится возможность самому вернуться на остров. Так что следующие несколько дней, когда у меня появлялись силы говорить, мы с Лекс спорили об этом. Все как всегда перерастало в классовые разногласия: она гневно расхаживала по комнате, вскидывая вверх руки, и сетовала, что не вышла замуж за человека из высшего общества:

— Я не могу в это поверить! Ты никогда не доверял полиции, потому что вы с Финном росли малолетними преступниками, и по-прежнему считаешь, что мы живем при какой-то кровавой диктатуре, описанной Оруэллом, когда нельзя доверять властям. И теперь из-за своего сверхрационального мышления ты не хочешь сообщать о покушении на убийство.

— Лекс…

— Что касается меня, то меня учили уважать власть. Если ты не заявишь об этом, Оукси, это будет тебя мучить. Запомни, что я говорю: это будет тебя мучить.

Я огорчал ее гораздо больше, чем Дав. Она переставала кричать только тогда, когда приносила мне поесть или меняла простыни либо когда стирала с моих волос запекшуюся кровь и пыталась соединить два куска моего скальпа. Та смесь заботы и бешенства, которую она обрушивала на меня, была очень странной. На второй день — четвертого октября — голая, она пробралась ко мне под простыню, прижавшись ногами к моей лодыжке, и положила руку на мой член. Я лежал молча, с закрытыми глазами, зная, что в таком состоянии никогда не смогу напрячься. Через десять минут она расплакалась, выскочила из кровати, выбежала из комнаты и хлопнула дверью. Оставшуюся часть ночи я слышал, как она громко плачет в гостиной — достаточно громко, чтобы я ее слышал.

Даже если бы я мог встать с постели, я все равно не знал, что ей сказать. Я не мог сказать, во что я больше влюбился — в Лекси или в ту черную мини-юбку, которую она носила, когда мы впервые встретились. В мини-юбку и то рассеянное выражение, которое появилось на лице у Финна, когда он ее увидел. Я женился на ней спустя два месяца: неандерталец и новобрачная шли между скамьями в церкви, новобрачная выглядела ослепительно в своем подвенечном платье, по которому водил рукой неандерталец. Теперь мои друзья говорят мне, что она никогда им не нравилась, — теперь, а не тогда. Спасибо вам за предупреждение, так называемые друзья. В ту ночь в бунгало я лежал, глядя в потолок, а она все плакала и плакала. Время от времени я слышал, как она открывает дверь в гостиную — наверное, просовывает голову, чтобы проверить, слушаю ли я.

После этого пару дней все было тихо. Я много смотрел телевизор. Приходил владелец бунгало, и я договорился продлить аренду еще на две недели. Через десять дней паралич и опухоль прошли, и я позволил Лекси отвезти себя в больницу на рентген, рассказав старую байку о том, что упал с велосипеда. Лекси оказалась хорошей сиделкой. Пожалуй, все это время она провела в лечебнице. Сломанная кость срасталась хорошо — мне не требовалось никакого особого лечения и не нужно было накладывать швы. Поэтому я зачесал волосы над шрамом и начал строить планы возвращения на Куагач. Я отправился в Лохгилпхед и купил там пару кусачек с изолированными ручками. Но смогу ли я найти хотя бы одного рыбака или владельца моторной лодки, готового высадить меня на южной стороне острова и подождать там? Да будь я проклят! В конце концов, после четырех дней поисков, я нашел в Ардферне одного типа, который согласился сдать мне в аренду маленькую лодку с подвесным мотором. Но пока я все это устраивал, погода изменилась. В Шотландию уже пришла осень, и в тот день, когда меня увезли с острова, все в один миг переменилось — только что стояло безмятежное бабье лето, и вот температура упала, а в горах даже выпал снег. Теперь стало еще хуже. Поднялся ветер, море бешено бросалось на берег. Поскольку я не хотел разбиться на скалах Луинга, то должен был сидеть и ждать.

Ждать пришлось долго. Прошла целая неделя, прежде чем я наконец увидел холодные лучи солнца, отражавшиеся в волнах пролива.

Странно, но мое самое яркое воспоминание о Лекси — совсем не то, о чем вы подумали, и не имеет никакого отношения к кошмарам. Напротив, скорее приятное. Это произошло в то утро, когда она пришла на пристань меня проводить. Даже сейчас эта сцена стоит у меня перед глазами. Лекси была в бешенстве из-за того, что я возвращаюсь на остров Свиней; она была в таком гневе, что едва могла говорить. Я прекрасно помню, как она стояла, положив руку на бедро и водрузив на нос темные очки, и смотрела на остров, потому что не могла заставить себя взглянуть на меня. Перед отъездом она сделала себе стрижку в Лондоне, а с лета на ее носу осталось немного загара. В общем, она в тот момент была не очень похожа на мою жену. Об этом я и думал, глядя на нее искоса.

— Почему ты не хочешь вернуться в Лондон? — спросил я. — Возьми такси и сядь в поезд.

Она не ответила, только пожала плечами и скрестила на груди руки, не отрывая взгляда от острова. Еще немного посмотрев на нее, я залез в лодку и завел мотор.

— Если нужно, в кейсе от моего ноутбука есть деньги! — крикнул я, когда лодка, описав дугу, начала удаляться. — В переднем кармане.

Она не стала ждать. Когда я отдалился от причала и оглянулся, думая о том, не стоит ли устроить романтическое представление — вернуться назад, выскочить на берег и молча ее поцеловать, — она уже отвернулась и поднималась по причальному трапу. Момент был упущен. Се ля ви, ребята! Раздраженно постукивая по румпелю, я смотрел, как она уходит. Никогда не знаешь, как все получится.

Прилив гнал меня вперед. Я направлялся из крейгнишского залива прямо в пролив, где на поверхности воды водовороты вздымали клочья пены размером с теннисный мяч, а с пустынных островов на меня смотрели козы. Бедные козы торчали здесь со времен испанской «Великой армады» — а Соверен еще жаловалась. Некоторое время меня здорово качало, и я уже представлял себе, как мощный водоворот Корриврекан засасывает меня, жует и выплевывает. Но тут я поймал нужное течение и не сразу понял, что волнение успокоилось и море мягкой рукой почти вытолкнуло меня на пустынную часть острова Свиней.

Подойдя ближе к берегу, я увидел маленькую заброшенную пристань с наброшенной на нее белой просоленной рыболовной сетью и галечные пляжи, простирающиеся повсюду, куда ни бросишь взгляд. Менее чем в полуметре от границы леса стояла проволочная изгородь, которая, видимо, являлась продолжением той, что находилась возле ущелья. Возможно, ее предназначением было не допустить вторжения ППИ с моря. А может, она служила клеткой, не выпускавшей кого-то наружу.

Привязав лодку к причалу, я взял кусачки и немного постоял, обшаривая взглядом остров. Я ждал, что Дав вот-вот появится из-за деревьев. Было тихо, лишь поскрипывала лодка, раскачивавшаяся возле выбеленных морем и солнцем досок старого причала. Подняв снаряжение, я двинулся вдоль берега, желая найти тихое место, где можно проделать отверстие. Налетел легкий бриз — холодный, отдававший рыбой, который оживлял деревья, лениво гнувшиеся и вздыхавшие по всей длине изгороди. К тому времени, когда я достиг скал в конце пляжа, бриз превратился по-настоящему в сильный ветер. Вскоре голова у меня заболела так, как никогда не болела раньше. В свете дня все выглядело не так мрачно, как в прошлый раз, однако клонившиеся от ветра кусты вереска казались предвестниками чего-то более мощного, готового вырваться из-за ограды. Тяжесть кусачек была мне сейчас только приятна.

Я остановился в нескольких дюймах от изгороди и поднял руку, ожидая, что электрическое поле вот-вот начнет вздымать на ней волосы. Однако на сей раз мой волосяной покров никак не реагировал и шевелился только от случайных порывов ветра. Слабого жужжания, запомнившегося мне в прошлый раз, теперь не было слышно, и мне пришло в голову, что, хоть я и не мог повредить цепь, возможно, я все-таки заставил Дава отключить ток, чтобы сделать ремонт.

Осторожно взявшись за ручки кусачек, я проверил, как на них лежат большие пальцы. Вероятно, изгородь не находилась под напряжением, но все равно сердце у меня стучало, словно молот. Опустив кусачки, я поднес их к изгороди. Но ничего не произошло. Кусачки лежали в руке спокойно, на их лезвиях отражалось бледное солнце. Покачав головой, я улыбнулся своему страху. Больше никаких оправданий, старина… Проверяя наличие блуждающих токов, я одним движением провел кусачками вниз по изгороди и, когда они упали на землю безо всяких искр, присел на корточки и начал перерезать проволоку.

По сравнению с блейковскими эти резали проволоку, как горячий нож режет масло. Менее чем за три минуты я проделал отверстие от самого верха до низа изгороди. Если кто-то наблюдал за мной, прячась среди деревьев, у него не могло быть никаких сомнений относительно моих намерений. Подобрав снаряжение, я шагнул внутрь, продолжая держать кусачки наготове.

Первое, что поразило меня в этом лесу, — свиной помет. Повсюду были целые кучи этих катышков, одни раздавленные, другие совершенно целые, овальные, с твердой корочкой — словно собачий корм. На земле виднелись отпечатки копыт, на ветках и камнях — куски щетины: видимо, сюда свиньи приходили почесаться. Каждый раз, когда ветер менял направление, меня окатывало волной запаха — но не от гниющих свиных голов, а от переваренной травы и листьев.

В глубине леса, куда ветер не мог проникнуть, все было до странности неподвижно, деревья стояли, будто придавленные тишиной. Я остановился, чтобы собраться с духом, в ушах звенело. Впереди между стволами виднелись блики солнечного света — видимо, там находилась большая поляна. Я уже стал различать кое-какие очертания — ржавый старый бункер и высоко натянутый канат подвесной дороги с висящей на нем старой вагонеткой. Сланцевый рудник.

Высунув голову из-за деревьев, я попытался найти на поляне какие-то признаки жизни, но безуспешно. Вагонетка, раскачиваясь взад-вперед, поскрипывала на ветру — это и был тот самый таинственный скрип, который я слышал из-за изгороди. Я направился через рудник и, разглядывая железяки, ткнул рукой вагонетку — в воздух взлетели чешуйки ржавчины. Возле скалы я увидел отверстие шахты, наполовину скрытое проржавевшей цистерной для воды, от которой исходил запах разложения, как от канализационной трубы. Я направил туда луч фонарика и увидел мертвую свинью. Некоторое время я всматривался в ее пустые глаза, размышляя о том, что для такой находки это довольно странное место. Должно быть, свинью туда столкнули. И разложение было не слишком сильным — труп выглядел довольно свежим. Возможно, это было одно из мест, куда Дав сбрасывал отходы. Я вспомнил слова Гаррика о том, что через эти шахты Дав общается с адом; я уже решил было залезть туда и сдвинуть свинью с места, но кое-что заставило меня остановиться.

Я услышал чей-то смех.

Я молча попятился назад от шахтного ствола, выключил фонарик и присел на корточки, озираясь по сторонам. Это был гнусный смех — как у ведьмы из мультфильма, он зловещим эхом разносился в этой пустой скалистой впадине. Я напрягся. Смех прекратился, и послышался другой звук — кто-то произносил длинный, тихий, бесконечный монолог. Что-то было в качестве звука — что-то настолько знакомое…

На моем лице появилась слабая улыбка. Телевизор! Теперь я был в этом уверен. Где-то впереди, среди необитаемых скал, работал телевизор.

Дом, построенный в викторианском стиле, возможно, предназначался для кого-то из руководства, но теперь стоял в лесу в полном одиночестве на заросшей сорняками бетонной площадке. Краска на стенах облупилась, грязные окна были покрыты мохом. Тем не менее он подавал некоторые признаки жизни: кружевные занавески подвинуты, бочки с нефтью сложены возле генератора, а в открытом окне первого этажа виднелся телевизор, показывавший старое черно-белое кино с Селией Джонсон.

Я заглянул в это окно. За колыхавшимися на теплом ветерке кружевными занавесками можно было разглядеть что-то темное — возможно, специально призванное привлечь внимание, — при виде чего каждый мой нерв начал кричать: «Ловушка!» Я медленно поднял над головой кусачки. Старина, ты же не какой-нибудь спецназовец. Не надо рисковать головой неизвестно из-за чего.

Шаг за шагом я осторожно приблизился к дому, прижался спиной к дальнему концу стены и тихо двинулся вперед, ощущая прикосновение теплых кирпичей. Едва дыша и держа наготове кусачки, медленно заглянул в комнату. В ней царил беспорядок — повсюду были разбросаны пакетики из-под чипсов, немытые чашки и пустые баночки из-под йогурта. Все это покрывал толстый слой пыли. За телевизором стояла обращенная ко мне кушетка. За ней находилось еще одно, закрытое, окно, точно такие же кружевные занавески молчаливо свисали в лучах палящего солнца, испещренные дохлыми мухами.

Кончиком пальца я осторожно толкнул дверь. Она резко распахнулась, за ней показалась выложенная плиткой прихожая. Я сделал шаг вперед, и мои сандалии сразу утонули в толстом слое грязи. Впереди зазвучала мелодия «Соседей», почему-то заставившая меня вспомнить скромные обеды в Килберне, когда Лекси находилась в клинике, а я работал дома. Застыв на месте, я прислушался. Кроме работающего телевизора, никаких звуков не было слышно, только время от времени шелестели тюлевые занавески.

Я прошел в гостиную — маленькую, забитую мебелью и разным хламом. Над камином висела покрытая густой пылью репродукция «Христа» работы Блейка,[12] в нише стояла выполненная едва ли не в натуральную величину гипсовая статуя Девы Марии. Нечто подобное я видел в Тихуане — каждый дюйм изваяния был мастерски покрашен; сутана голубая, губы и щеки красные, глаза — сияющего василькового цвета. До пола свешивались стебельки цветов и какая-то мишура. Дом религиозного маньяка, подумал я. Как раз то, что я бы…

В этот момент сзади меня произошло какое-то движение.

В голове снова промелькнуло слово «ловушка». Держа наготове кусачки, я резко повернулся, ожидая встретить Дава или что-нибудь похуже. Но в гостиной было пусто. Стоявшая на подоконнике в цветочном горшке детская ветряная мельница вдруг начала с треском крутиться. Мигая, я стоял и смотрел, как ее крылья то набирали скорость, то замедляли вращение, издавая ленивое «клик-клик-клик». Затем мне удалось различить отдельные цвета — красный и желтый, и наконец игрушка неуверенно остановилась.

Я не двигался с места. Глядя на ветряную мельницу, я ждал, пока сердце выкачает из крови остаток адреналина. Через некоторое время я снова опустил кусачки. В доме снова стало тихо, только за спиной продолжал бормотать телевизор. Стиснув зубы, я бросил взгляд на лежавшую в прихожей кучу одежды, затем снова на ветряную мельницу. Часть одежды была детской — она принадлежала маленькой девочке. Меня вдруг пронзила мысль, что здесь находится ребенок — или несколько детей, возможно, их удерживают силой. Задрав глаза к потолку, я дал этой мысли устояться, а затем, понимая, что если хочу остаться в здравом уме, то не должен давать воли воображению, начал осматривать коттедж.

В доме было пусто — ни одной живой души. Все, что удалось выяснить, сводилось к одной мысли: Малачи полный псих. Нормы гигиены или нормы культуры его нисколько не беспокоили. Было очевидно, что в доме какое-то время находились женщины (женщина) или даже дети. Одна из комнат оказалась удивительно чистой по сравнению с остальными, односпальная кровать аккуратно заправлена, занавески задернуты, книги расставлены на полках. Где сейчас находились ее обитатели, мне не хотелось и думать. В ту секунду, как я окажусь на материке, я сразу же позвоню в полицию и заставлю их проверить списки без вести пропавших.

«А ты сообразительный парень, Оукси. Очень сообразительный», — сказал я себе.

Стоя на краю поляны спиной к дому, я тяжело дышал и жалел о том, что позволил Лекси прийти на пристань. Здесь у меня не было никаких шансов разжиться табаком, и сейчас я был готов отдать свои почки за единственную затяжку. Глядя на уходящую в лес, в сторону ущелья, утоптанную дорожку, я знал, что по ней недавно кто-то прошел. Самым неприятным было то, что сейчас по ней собирался пойти я. Вслед за гнусным созданием Дава. За его биформой.

Идти мне совсем не хотелось. Сжав руку в кулак, я постучал ею себе по голове. Пора идти, гребаный козел. Подняв свою ношу, я продолжил путь.

Тропинка была извилистой и временами возвращалась назад, но я знал, что она обязательно приведет меня к ущелью. Деревья препятствовали движению воздуха, так что тот нагревался, и заглушали звук, отчего даже мои собственные шаги звучали очень тихо. Через полчаса я увидел впереди поблескивающую между деревьями изгородь. Я прибавил шаг, по движению воздуха поняв, что ущелье уже недалеко: ветер должен дуть по нему, как по туннелю. Я чувствовал, как мои шорты и футболка, вначале облегавшие тело, начали хлопать, словно паруса. Примерно в семи метрах от изгороди деревья поредели, и я оказался на лугу. С каждым порывом ветра трава образовывала причудливые формы. Рядом с изгородью распростерлась мертвая свинья, кожа ее была плотно прижата к ребрам. Трава то скрывала ее, то в следующую секунду откатывалась назад, обнажая мумифицированную челюсть и зубы. Что-то в положении свиньи подсказывало мне, что она пришла сюда сама, — и действительно, на рыле было заметно черное пятно — след от удара электрическим током. Мрачно посмотрев на изгородь, сверкающую и поскрипывающую от ветра, я увидел, что тропинка ведет по траве прямо к открытым воротам. Сердце у меня забилось чаще.

Собрав свое имущество, я переступил через труп свиньи и приблизился к воротам, разглядывая противоположный край ущелья. Кто-то или что-то недавно здесь прошло.

Ветер шевелил мертвые ветви, заставляя их скрипеть, лучи солнца сверкали на старых бочках с химикалиями. Примерно в четырехстах метрах отсюда, над выведенным ППИ лозунгом — «Изыди, сатана!» — раскачивались на ветру деревья, и на какой-то миг та сторона острова мне показалась такой же чуждой, какой раньше казалась эта. Я оглянулся назад, туда, где ветер гулял между деревьями, создавая в листве впадины, обнажая разноцветные участки и кусочки неба. На этой стороне острова никого не было, и внезапно я полностью в этом уверился. Я снова повернулся к ущелью и принялся смотреть на дальний его откос, на стоящие открытыми ворота, и тут в голове у меня сами собой сложились следующие слова: «Дав ушел в деревню. И взял с собой своего дьявола».

12

На то, чтобы пересечь ущелье, у меня ушло три часа. К тому времени, когда я добрался до края деревни, вода у меня кончилась, а язык превратился в кусок сырого мяса. На моих ногах появились волдыри, плечо болело от тяжести кусачек. Я пробыл на острове уже четыре часа, и солнце склонилось к закату. Ветер, который в ущелье дважды чуть не сбил меня с ног, на этой стороне острова практически стих, оставив, однако, звон в ушах и ощущение жжения на коже.

Выйдя на лесистую тропу, которая вела к деревне, я остановился. Ворота были открыты настежь. Тени удлинились, надвигался вечер, и везде царила странная тишина — какое-то неземное спокойствие. Я немного подождал и направился к воротам, стараясь не думать о том, что все это значит. Спускаясь по лесистой тропе и посматривая на проглядывавшие сквозь листву крыши домов, я уже понимал, что здесь что-то не так. Обычно в это время дня проходит молитвенное собрание, но сейчас я видел только мертвые окна и траву между коттеджей.

Примерно через сто метров мне почудилось какое-то движение справа. Я замер, пытаясь сосредоточиться. Я находился в небольшой треугольной впадине, переходившей в более прямую, похожую на русло высохшей реки, которое исчезало между коттеджами. Движущийся предмет был немного светлее окружающей травы. Я сделал несколько шагов вперед. Это оказалась свинья, рывшаяся в земле. Ее хвост то сворачивался, то разворачивался, словно червяк на крючке. Стараясь не спугнуть животное, я осторожно приблизился. Свинья что-то поедала — рыло ее замерло на одном месте, тогда как задняя часть туловища беспокойно описывала круги. Я сделал еще несколько шагов и…

— Проклятие!

Я отпрянул назад и присел между деревьями, беспомощно глядя на происходящее. Животное посмотрело на меня с легким интересом, но без всякого страха. Оно явно не собиралось расставаться со своим обедом. Рыло свиньи было запачкано чем-то похожим на блевотину, но на самом деле, с упавшим сердцем подумал я, это было содержимое человеческого желудка. Черт! Черт! Черт! Я не отрываясь смотрел на тощую белую ногу в розовой сандалии. Соверен?!

— Проклятие! — повторил я, крепко обхватив себя за плечи и опустив голову. Меня нелегко расстроить, но сейчас я никак не мог унять дрожи.

То же самое происходит с собаками, вспомнил я потом. Собаки всеядны — они всегда сначала поедают желудок жертвы с полупереваренными семенами и орехами и только потом переходят к мясу и костям. Возможно, в древности человек поступал точно так же. Прошло много времени, прежде чем я встал и принялся собирать камни, едва не падая всякий раз, когда мне приходилось нагибаться. Наконец выпрямившись, я прицелился и уже собрался их бросать, как вдруг мне пришла в голову мысль, что за мной, возможно, следят.

Опустив руку, я обернулся и принялся рассматривать лес, из которого вышел. В ушах звенело, голова кружилась. Ворота были открыты. Но рядом никого не было — кроме трупа. Соверен убили не свиньи — они не хищники, — но тогда кто же разорвал ее на части? Пытаясь избавиться от этой мысли, я потер лоб рукой, потом взглянул на коттеджи. Ни звука, ни движения. Столовая находилась всего в нескольких сотнях метров отсюда — раздвижные двери были открыты, в них отражались краски надвигающегося заката. Никого не было видно.

Из-за деревьев появилось еще несколько взрослых свиней, с таким же голодным блеском в глазах; они принялись отрывать куски от тела Соверен, вырывая из него длинные полосы, вгрызаясь в серебристую соединительную ткань. Я отстраненно смотрел, как одна из свиней, по виду более молодая, расправлялась с ногой. Сначала она с хрустом перекусывала кости, затем почти небрежно потащила под деревья ступню вместе с пластмассовой сандалией и целую вечность жевала ее, чавкая и давясь пластмассой. Я выронил камни, вытащил мобильник и посмотрел на дисплей — на тот маловероятный случай, если сигнал вдруг появился. Увы, виднелся только значок отсутствия сигнала. Черт, подумал я, спрятал телефон и снова потер лоб. Что дальше?

После долгой паузы я вздохнул и встал. Помешкав, поднял вверх кусачки. Мне хотелось бежать, но я сдержался и спокойно пошел. Не сводя глаз со столовой, непрерывно прислушиваясь к звуку леса, к молчанию травы; кусачки я держал наготове, словно мне что-то угрожало.

Дьявола не существует. Не существует никаких биформ.

Тогда кто же сделал такое с Соверен?

Было уже поздно, между коттеджами лежали тени. Подойдя к окнам трапезной, я заглянул внутрь, но тут же обернулся и посмотрел назад. В роще было тихо, я не заметил никакого движения. Солнце уже опустилось за верхушки деревьев. Повернувшись, я стал всматриваться в глубь трапезной. В помещении было темно, в углах и нишах собрались густые тени. Все, что я мог разглядеть, — это дощатые столы, совершенно пустые и сияющие от дезинфекции, — в таком состоянии община оставляла их после ужина. Открыв дверь, я шагнул внутрь, на миг передо мной мелькнуло мое собственное отражение: загорелое встревоженное лицо, на котором капли пота прочертили длинные тонкие следы. Закрыв за собой дверь, я немного постоял, давая глазам привыкнуть к темноте.

Почти тридцать секунд я думал, что, кроме меня, здесь никого нет. Дверь в кухню, расположенную в дальнем конце зала, была приоткрыта, и я увидел, что все тарелки аккуратно сложены, чайные полотенца повешены для просушки над кухонной плитой. Я сделал шаг вперед, направляясь в ту сторону, когда что-то заставило меня застыть на месте. Из тени на меня смотрел Блейк.

Он сидел на своем обычном месте во главе одного из столов, спиной к большому камину, в аккуратно выглаженной рубашке поло, с руками, сложенными на столе. Голова его была слегка наклонена назад и в сторону. Лишь через несколько мгновений я понял, что он не станет кричать и ругаться: он был мертв. Рот Блейка был открыт, мышцы шеи напряжены. Смотревшие в одну точку глаза потускнели, нижний край рубашки залит кровью.

Я затаил дыхание. Через несколько секунд, окончательно уверившись, что он уже никогда не встанет, я опустил кусачки и приблизился, остановившись сантиметрах в тридцати от трупа. Нагнувшись, чтобы посмотреть, на чем он сидит, я сразу понял, как он умер. Блейк сидел на стуле. Мышцы живота и добрая половина брюк отсутствовали. В ране виднелась раздробленная кость. Часть таза? Что-то вырвало ему живот. Если бы это случилось не на Куагаче, можно было бы предположить, что речь идет о несчастном случае с механическим оборудованием.

Обернувшись, я посмотрел на залитую вечерним светом траву и увидел — почему я раньше его не заметил? — кровавый след, который тянулся сюда от двери, словно Блейка атаковали снаружи и он был уже ранен, когда, шатаясь, добрался до стола. Пытаясь спастись от чего-то… Неожиданно ноги у меня подкосились, и мне пришлось ухватиться за стол, чтобы удержать равновесие и не оказаться на полу.

Глядя на свое неясное отражение на полированной крышке стола, я несколько раз мигнул. Что за чертовщина здесь творится, старина? Во что это ты вляпался? Я вытер лоб и снова посмотрел на Блейка и идущий от двери след.

Оттолкнувшись от стола, я направился к выходящему на лужайку небольшому окну. Отсюда были хорошо видны вся деревня, пристань, коттеджи, на некоторых окнах были опущены занавески. Везде царило зловещее спокойствие. Даже море, которое еще недавно шумело и было покрыто белыми гребешками, сейчас, в красновато-желтом вечернем свете, казалось умиротворенным, и я мог рассмотреть материк: цепочку огней, вытянувшихся вдоль горизонта, конус света от фар проезжающей вдоль берега машины. Ниже, там, где море встречалось с землей, на берегу виднелось бледное пятно — Кроуб-Хейвен, — Лекси, возможно, сейчас сидит там и смотрит на заходящее солнце.

Поняв, что делать мне пока больше нечего, я прошел на кухню. Там я подставил лицо под холодную воду, отмылся от листьев, грязи и пота и пил до тех пор, пока хватило сил. Потом насухо вытерся чайным полотенцем и вернулся в трапезную, где сидел Блейк. Какой-то миг я смотрел на него, в глубине души ожидая, что он заговорит.

— Можно ли как-то выбраться отсюда? — спросил я его. — Можно ли как-то отмотаться и не иметь с этим ничего общего?

Подойдя к раздвижным дверям, я остановился на пороге, думая обо всех этих окнах, откуда за мной могли наблюдать. Можно ли просто остаться здесь до тех пор, пока не рассветет? Нет. Закрыв за собой дверь, я сделал глубокий вдох, посильнее стиснул кусачки и шагнул вперед.

Я шел не спеша, с кусачками наготове. Единственным, что нарушало тишину, были звуки прибоя на скалах да мое хриплое дыхание. Я не оглядывался и не сводил взгляда с тропинки. Если за мной наблюдают, то будь я проклят, если покажу им, что испугался. Фонарь на пристани против обыкновения не был зажжен, и мне пришлось подойти очень близко, чтобы понять, что лодка исчезла.

Я немного постоял, глядя на плещущиеся волны, сердце у меня оглушительно стучало. Черт-черт-черт-черт! Повернувшись, я уперся спиной в одну из свай пристани и взглянул на коттеджи. Ни в одном окне не было света, а среди деревьев — никакого движения, абсолютно никаких признаков жизни. И что теперь?

Мои возможности сузились. Я должен был либо вернуться к своей лодке на другой стороне острова, перейдя в темноте ущелье, не зная, какая дрянь бродит там по лесам, либо, что еще хуже, найти в деревне место, где можно будет, запершись, провести ночь.

— Ха! — громко сказал я, соскользнул вниз и уселся, упершись спиной в сваю. — Или вплавь, старина, — продолжил я, тупо уставившись в ледяную воду. — Или вплавь.

Именно холод заставил меня вспомнить о церкви. Я долго сидел, съежившись, на пристани, не зная, что делать, и смотрел, как солнце опускается за утес и на небе появляются крошечные звезды. В деревне было тихо. Абсолютно тихо. Прохладный солнечный день перешел в холодную ночь, и меня вдруг посетила мысль о холодной церкви и замках на большой дубовой двери. А я еще смеялся, когда Соверен сказала мне, что они там запираются, когда ищут защиты.

Неуклюже поднявшись, я направился обратно по дорожке, словно тень скользя мимо окон. Когда нужно, я могу соблюдать тишину — даже с онемевшими от холода ногами я способен передвигаться осторожно, словно кошка. На первый взгляд казалось, будто в общине все в порядке: за окнами были видны аккуратно расставленные стулья, старомодный компьютер, ваза с фруктами на кухонном столе у Гарриков. Все пребывало в идеальном порядке, напоминая кукольные домики, где мебель предназначена для того, чтобы на нее смотреть, а не чтобы ею пользоваться. За коттеджами мусорные ящики на колесиках выстроились на своих обычных местах, а на машинном дворе как обычно стояла большая газонокосилка с открытым двигателем. Все было как обычно. До тех пор, пока я не подошел к церкви. И вот тут я узнал, что такое настоящий ужас.

В нескольких метрах от церкви я резко остановился, стук сердца отдавался в голове. В свете луны листья деревьев отбрасывали на поляну дрожащие тени, и я вдруг понял, что здесь случилось нечто чудовищное. Вместо того чтобы прийти в безопасное место, я сделал прямо противоположное и оказался в самом эпицентре того, что произошло на острове Свиней в мое отсутствие.

Я тихо соскользнул с дорожки, незаметно прокрался сквозь заросли и встал за деревом, надеясь, что сумел раствориться в темноте. В двадцати метрах от меня шпиль церкви неуклюже висел среди звезд, словно сломанная рука, так, будто на него повесили что-то тяжелое. Крест был повержен в траву у входной двери, одна перекладина отломана. Слышался также и некий звук — звук льющейся в темноте воды.

После того как долгое время ничего не происходило, я заставил себя двинуться по дорожке и подошел к церкви так близко, что смог разглядеть большую дубовую дверь. Она была располосована, словно по ней прошелся чей-то гигантский коготь, не оставив ничего, кроме одного-двух свисающих с петель кусков дерева. На полу, на самом пороге, лежала фигура, которую я сразу опознал даже при таком скудном освещении. Открыв рот, я несколько раз вдохнул и выдохнул, пытаясь прийти в себя от шока, дожидаясь, пока сердце перестанет бешено стучать. Опустив на землю рюкзак, я вытащил оттуда фонарик и зажал кусачки между колен.

Сделав глубокий вдох, я направил луч фонарика на открытую дверь, мысленно отсчитывая секунды, чтобы успокоиться, и готовый немедленно метнуться в чащу, если впереди что-то шевельнется. Но ничего не случилось. Я опустил луч на мертвое тело и почти сразу понял, что это нигерийский миссионер — по его бочкообразному туловищу и заостренным конечностям. Одетый в пижаму, он лежал лицом вниз, одна нога была вывернута в тазобедренном суставе под каким-то странным углом. Левый мизинец был устремлен в небо, словно перст, указывающий на звезды. Правая рука отсутствовала — была вырвана точно так же, как и живот у Блейка. Похоже, перед смертью миссионер пытался выбраться из церкви.

Выровняв дрожащий луч, я заставил себя не отводить глаз, продолжая монотонно вести отсчет: шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три… Я с ужасом понял, что чувствую запах, и он казался гораздо хуже, чем запах свиней, потому что был более свежим. И тут до меня вдруг дошло, что же это за звук. Никакая это не вода. Очень медленно я поднял луч фонарика вверх.

Церковь была полна человеческих тел, свисающих со стен и осветительной арматуры. На каменный пол капала не вода, а кровь. Я стоял неподвижно, как оловянный солдатик, словно штык выставив перед собой фонарик, и молча смотрел на все это, а в висках стучало: бам-бам-бам. На спинке одной из скамей виднелось нечто похожее на лицо, содранное и брошенное, словно часы Сальвадора Дали. Я никогда не подозревал, что кожа может так себя вести — что можно оторвать лицо, будто резину. Это лицо все еще преследует меня во сне — даже сегодня.

Когда подобные вещи проникают вам в сознание, вы либо начинаете возводить вокруг них стену, либо пытаетесь умалить их значение. Все очень просто. Когда я стоял там, у меня внезапно потекли эти гребаные слезы. Вытерев глаза рукавом, я несколько секунд подождал, потом посмотрел на фонарик и тянул волынку еще несколько минут, делая вид, будто разглаживаю резиновую оболочку на рукоятке. Я не плакал уже много лет, и нынешнее ощущение было очень странным — я не трясся, слезы меня не душили. Все было очень спокойно, словно где-то внутри меня просто открыли кран. Выключив фонарик, я остался стоять в темноте, все еще продолжая считать, чтобы успокоиться. Досчитав до двухсот двадцати, я остановился, поняв, насколько это бессмысленно, и, повернувшись, поплелся назад в трапезную. Черт его знает, почему я пошел именно туда, — возможно, потому, что там был Блейк.

— Не знаю, что я могу сделать для тебя, старина, — сказал я, стоя в темноте и глядя на его неподвижное тело. Внезапно страх меня покинул. Я знал, что скоро умру. — Прости. — Затем, решив, что могу снова заплакать, я прошел на кухню и открыл кухонный шкаф с ножами и тяжелой скалкой. Поставив кусачки в угол, я окружил себя своего рода барьером — стол, стальной мусорный контейнер с педалью — и стал ждать.

Я не знал точно, чего именно дожидаюсь. Наступления утра? Нет. Только не утра. Об этом я и не думал. Я ждал, когда наступит смерть.

13

Сразу после полуночи я кое-что услышал. Когда это случилось, я уже четыре часа следил за движущимися за окном звездами, прислушивался к бьющимся о берег волнам и размышлял над всеми теми верованиями, над которыми многие годы смеялся.

Вот оно — справа от меня из трапезной донесся какой-то щелчок или шорох. Я тут же вышел из транса и выпрямился. Нож едва не выскользнул из моих вспотевших рук, но я успел его поймать, поспешно подхватил кусачки, сдвинул в сторону мусорный контейнер и с бьющимся сердцем тихо подошел к двери. Стараясь не шуметь, приложил к ней ухо. Я представил себе Блейка, сидящего на стуле: глаза широко открыты, руки лежат на столе. Я представил рядом с ним зверя, задравшего хвост почти до потолка и царапающего лапой пол, и покрылся холодным потом. Послышался другой приглушенный звук, словно кто-то отодвигал стул. «Ладно, ладно, — сказал я себе. — Ничего страшного. Все естественно. Блейк мертв. Это, наверное, просто свинья. Просто свинья».

Не считая того… что ты закрыл за собой… эту гребаную дверь…

Я покачал головой так, словно что-то цеплялось мне за волосы, глубоко вдохнул и вышел в столовую, подняв над головой кусачки.

— Приди и получи свое, Малачи! — оскалившись, крикнул я. — Приди получи свое!

Я остановился. Раздвижная дверь была приоткрыта, за ней в свете звезд серела полоска травы. Блейк оставался там, где и был, в полной неподвижности, но теперь над ним склонился кто-то высокий и сгорбленный, стоявший ко мне спиной. На незнакомце было старое грязное мужское пальто и тяжелые ботинки, а из-под пальто, когда он оторвался от окровавленных останков Блейка, показался хвост. В голове мелькнула мысль: «Он ест, я прервал его трапезу», — но тут существо метнулось к двери и исчезло в ночи.

Я простоял так, парализованный, с отвисшей челюстью, почти минуту, держа руки над головой, не дыша, не двигаясь и не моргая, и только смотрел туда, куда исчезло страшное видение. Это не был Малачи. Это не был Малачи с привязанным хвостом. Существо было слишком высоким и мускулистым. Мое сердце готово было разорваться. Резко выдохнув, я опустил кусачки и устремился за зверем.

На краю склона я остановился и вгляделся в лежавший впереди лес. Я прекрасно понимал, что погоня должна привести меня обратно к ущелью. Еще до того, как я увидел удаляющуюся от меня фигуру, быстро пробирающуюся среди деревьев и направляющуюся к обрыву, я уже знал, что ночь закончится для меня на руднике. Если бы я обладал хоть каплей здравого смысла, я бы повернул назад и заперся в трапезной. В конце концов Лекси или хозяин лодки подняли бы тревогу. Но во мне есть что-то такое, что Лекси назвала бы глупостью. И я пошел вперед.

Зацепившись за валун, я соскользнул на проходившую ниже тропинку и плюхнулся прямо в гравий. Последив, чтобы вновь обрести равновесие, я двинулся дальше. Существо явно знало дорогу: время от времени я видел его впереди, оно решительно двигалось между деревьями, скользя между стволами, словно привидение. Я шумно шлепал вслед за ним, ломая по дороге ветки. Я двигался быстро — миновал горгулью и внезапно, совершенно неожиданно для себя, вырвался к ущелью, застыв на самом краю обрыва.

Я стоял, тяжело дыша и обшаривая взглядом ущелье, думая о том, что упустил его, но тут увидел смутное пятно внизу, двигающееся по ущелью скалы чуть светлее остальных.

— Стой, мерзавец! — крикнул я, надев себе на шею кусачки так, что их лезвия тесно обхватили мое горло, а ручки поднялись над плечами словно крылья. Я не стал терять времени на то, чтобы добраться до ложа пересохшего ручья, и начал спускаться. Повернувшись спиной, я опустился на колени и свесил ноги в темноту. Закрыв глаза, немного подождал, думая об обрыве внизу и чувствуя, как от адреналина слабеют пальцы. Ничего страшного…

И я свалился в темноту. Я то полз, как паук, то скользил и падал, футболка задралась, в живот и бедра впивались камни и ветви можжевельника. К тому времени, когда я достиг дна ущелья, я был весь в крови, но и не подумал останавливаться. Вскочив, я помчался по ущелью вслед за молчавшей впереди фигурой, на бегу уворачиваясь от бочек. Сердце готово было выскочить из груди, в горле пересохло, язык распух. Но я ни за что не отказался бы сейчас от погони. Я мчался вперед и вперед, и моя тень бежала со мною рядом.

Прошла целая вечность, прежде чем я добрался до противоположной стороны и стал карабкаться вверх по склону, двигаясь, словно ящерица. Каждые несколько метров я соскальзывал вниз, но снова упорно лез наверх, цепляясь за ветви вереска и можжевельника. Добравшись до верха, я позволил себе отдохнуть ровно одну минуту — лежа на спине, тяжело дыша и потея, отсчитывая эти шестьдесят секунд с безжалостностью метронома. Я обессилел, но голова работала четко, мысли были ясными. Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят — и вот я уже встал и пошел, сначала слегка подволакивая ноги, немного согнувшись и свесив руки, но постепенно набирая скорость, пока не выпрямился полностью. Когда я проскочил в открытые ворота, впереди между деревьями снова что-то мелькнуло. Значит, я на верном пути. Деревья и воздух хлестали меня по лицу. «Вперед! — кричал я своим ногам. — Не останавливаться!»

Внезапно я оказался рядом с коттеджем и успел увидеть, как зверь исчезает за углом, и услышать, как хлопнула дверь и задвинули засов.

Я опустил голову и уперся руками в бедра. Покачивая головой и сплевывая, я ждал, когда сердце станет биться ровнее, а легкие перестанут гореть огнем. Бежать дальше было незачем. Мерзавец теперь был мой — запертый в коттедже. Когда мои ноги наконец перестали дрожать, я поднял голову и увидел, что окно тихо закрывается, а призрачная фигура тянет руку к кружевной занавеске.

— Нет! — проревел я и бросился к дому. — Нет! — Я ухватился за окно, но было уже поздно — оно было плотно закрыто. В бешенстве я отпрыгнул назад, пританцовывая на месте от ярости, взмахнул кусачками и, словно игрок в гольф, шарахнул ими по стеклу. Стекло треснуло, образовав дыру в форме звезды, отбитые куски со звоном полетели в гостиную. Быстро стянув с себя фуфайку, я обмотал ею кулак, выбил остатки стекла и открыл шпингалет. Через несколько секунд я уже был внутри, протиснувшись в окно, словно червь. Упав на плечо, я по битому стеклу перекатился на бок, неуклюже поднялся на корточки и стал настороженно водить головой из стороны в сторону. Но в гостиной, кроме меня, никого не было.

Детская ветряная мельница со скрипом вращалась, словно была рада меня видеть. Медленно и очень осторожно я подтянул к себе валявшиеся на полу кусачки и выпрямился. В коттедже царила полная тишина.

Тихо подойдя к стене, я включил свет и замер посредине комнаты, пытаясь ощутить движение воздуха. Ничего — ни движения, ни звука. Повернувшись, я склонил голову набок — кожа зудела от напряжения. Медленно приподняв подбородок, посмотрел на потолок. Там, всего в метре над моей головой, что-то двигалось, половица едва слышно скрипела. Улыбнувшись, я сделал выдох и тихо прошептал:

— Ах, вот ты где! Ну, теперь ты от меня не уйдешь, красавчик.

Крадучись, держа наготове кусачки, я направился к лестнице. Ночь была совершенно тихой, лишь в вышине медленно плыла паутина облаков. Положив руку на перила, я медленно, ощупывая каждую ступеньку, двинулся вверх. Дойдя до конца лестницы, я остановился. Передо мной были три двери — две оказались открыты и одна, та, что слева, закрыта.

В мозгу снова зазвучало слово «ловушка». Давая волю эмоциям, я скрипнул зубами и медленно двинулся по коридору, остановившись у закрытой двери, — я был готов к тому, что оттуда в любую секунду кто-то выскочит и набросится на меня.

Я сделал несколько глубоких вдохов. «Ты все еще можешь уйти, приятель…» Подняв кусачки над головой, я резко ударил ногой в дверь. Дверь распахнулась, обдав меня потоком затхлого воздуха, и я тут же увидел своего противника. Существо сидело в углу, прижавшись спиной к стене, плача и бешено колотя ногами. Я сразу понял, что «оно» — это на самом деле «она», женщина примерно лет двадцати. Руки ее были подняты над головой, из горла вырывался испуганный визг.

— Кто вы, черт побери? — Я держал кусачки перед собой, словно меч, намереваясь пустить их в ход, если она хотя бы на дюйм сдвинется в мою сторону. Дыхание мое было таким частым, что я вынужден был останавливаться после каждого слова. — Я сказал — кто вы, черт побери? — Когда она не ответила, я сделал ложный выпад, подняв кусачки так, будто собирался атаковать ее. — Скажите мне — сейчас же, — кто вы такая. Кто вы такая?

— Не надо! — Она прижималась к стене, выставив вперед руки, по ее лицу текли кровь и слезы. Вероятно, она была почти подростком: черные волосы подстрижены так коротко, что местами сквозь них проглядывала кожа. У нее был тусклый, голодный взгляд тринадцатилетнего мальчишки-наркомана. Что касается хвоста, она то ли избавилась от него, то ли аккуратно подоткнула под себя. Все, что я мог видеть, — это ее голые колени, покрытые загрубевшей белой кожей. — Пожалуйста, не надо!

— Встать!

— Я не могу!

— Я сказал, — я сделал еще один ложный выпад, — встать!

— Нет! — зарыдала она. — Нет. Я не могу встать.

— Встань, или я тебя покалечу.

Она покачала головой и зарыдала еще громче. Я подошел поближе и, не сводя глаз с ее рук, осторожно нагнулся. Ногти были обгрызены, кончики пальцев красные и покрыты ранками. Прежде чем она успела понять, что я хочу сделать, я схватил ее за правую руку и дернул так быстро и резко, что она потеряла равновесие.

— Нет! Нет, пожалуйста! — Она молотила в воздухе левой рукой, пытаясь дотянуться до меня ею, но я бросил кусачки, перехватил ее вторую руку и потянул вверх.

— Нет! Не трогайте меня! Пожалуйста, не надо! Отпустите меня!

— Заткнись! — Я прижал ее руки к стене. — А теперь ты… — Она пыталась ударить меня ногой, пыталась вырвать руки. — Прекрати! А теперь просто перестань дергаться и встань.

— Я не могу.

— Можешь. Давай, твою мать!

Я снова прижал ее руки к стене, на этот раз сильнее, и тогда она перестала сопротивляться. Она подняла на меня взгляд, и мы молча смотрели друг на друга, оба тяжело дыша. У нее были воспаленные глаза цвета черного кофе и вызывающе вздернутый нос.

— Ну? — Я дрожал так сильно, что зубы выбивали дробь. — Встанешь ты наконец? — Ее губы дернулись, но никаких внятных звуков не последовало — только скрипучее бормотание. Я снова ее встряхнул. — Ну?

— Я… я встану. Я встану, если вы не сделаете мне больно.

— Я не сделаю тебе больно.

Она опустила глаза — все ее тело трепетало — и свела ноги вместе, подобрав их под себя. Наклонив голову вперед, она медленно, неловко стала выпрямляться. Я потянул ее за руки и стал тащить вверх. Она была высокая — пожалуй, около метра восьмидесяти, — и когда она выпрямилась, мне показалось, что какая-то ее часть тяжело шлепнулась на пол. Я видел это в свете, просачивавшемся из коридора. Отпустив незнакомку, я снова поднял с пола кусачки и отступил назад, чтобы как следует ее разглядеть.

— Не двигайся, — сказал я и выставил вперед свое оружие.

Закрыв лицо руками, она с жалким видом стояла посередине комнаты, плечи ее поникли.

— Не убивайте меня! Пожалуйста, не убивайте меня!

— Я и не собираюсь тебя убивать, черт побери! — Я облизал губы. — Сделай шаг вперед.

Она подчинилась, не отрывая рук от лица, — просто двинулась вперед.

— Вот так. Стой. А теперь… сними пальто.

Она расстегнула пальто, которое тут же упало на пол. На ней была доходившая до колен мужская рубашка, руки и грудь казались худыми, как у мальчика, на голых мускулистых ногах — зашнурованные ботинки. Сделав шаг в сторону, я обошел ее кругом, молча глядя на то, что свешивалось из-под рубашки, — бесстыдное мясистое разрастание с бледной, местами желтоватой кожей. Эта штука свободно болталась у нее между ног, доходя до самого пола, и заканчивалась странным расширением, похожим на лопаточку. Я сразу понял, что это не трюк. Это действительно было частью ее тела. Вверху просматривалась вена, пульсирующая после погони.

— Пожалуйста! — взмолилась она и схватилась за вырост, пытаясь его скрыть. — Пожалуйста, не смотрите!

Но я смотрел долго-долго, не зная, что сказать. Наконец я понял, что почти перестал дышать, и испустил долгий вздох.

— Боже мой! — покачав головой, пробормотал я и отвел кусачки в сторону. — Что за чертовщина здесь творится?

— Я не знаю — не знаю! Пожалуйста, разрешите мне сесть — ну пожалуйста!

Кивком головы я указал на постель:

— Садись.

Натянув на себя пальто, она упала на кровать; вырост скрылся за левой ногой, заставив ее немного склониться набок. Я смотрел на нее, и в голове у меня царил полный хаос. Она же смотрела на меня с таким видом, словно хотела сказать: «Я не могу ничего с этим поделать. Это не моя вина».

— О Боже! — произнес я, и меня вдруг охватила смертельная усталость. Потирая глаза, я с шумом опустился на пол. — Что происходит? Кто ты такая?

— Анджелина, — сказала она. — Анджелина. Я не могу ничего с этим поделать.

— Анджелина? — переспросил я с таким видом, будто это было самое странное имя из всех, что мне довелось услышать. — Анджелина? — Я нахмурился.

Голос ее звучал странно — согласные она растягивала так, словно не привыкла говорить.

— Анджелина!

— Да?

— Ты глухая, Анджелина?

Она покачала головой.

— Не глухая?

— Нет. Я вас слышу.

Я прищурился.

— И что ты натворила сегодня? А? — Я кивнул в сторону окна. — Что ты сделала с Соверен? И с Блейком? Зачем все это?

Она опустила руки и часто-часто заморгала.

— Что я натворила? — вытирая нос, спросила она. — Нет, это не я. Я ничего не сделала.

— Но кто-то же сделал.

— Это папа, — ответила она, поспешно вытирая на щеках слезы. — Мой папа. Он сошел с ума. Там был взрыв и…

— Папа?

— Я следила за ним. Он дождался, пока они соберутся в церкви, а потом… — Она вытерла нос рукавом рубашки. — Он накрыл их там внутри. Он разбирается во взрывчатке. Он всегда знал, как нужно взрывать. Я это видела. Я все видела.

— А кто же твой… Господи! — Я недоверчиво опустил руки. Теперь все стало понятно. Что за жуткая, отвратительная правда! — Не может быть, — пробормотал я. — Не может быть. Малачи? Он твой отец?

Она смотрела на меня затравленно.

— Они не смогли выйти. Неужели теперь подумают, что это я?