Остров тридцати гробов

8. УЖАС

Не будь с Вероникой Стефана, у нее обязательно наступил бы один из тех приступов бессилия, которых при всем своем мужестве она не могла избежать, когда судьба обрушивала на нее удар за ударом. Но рядом с молодым человеком, который был, по мнению Вероники, слабее, чем она, и к тому же истощен днями заточения, она нашла в себе силы сдержаться и заявила, словно ничего страшного не случилось:

— Лестница отъехала в сторону, ее никак не достать.

Стефан ошеломленно уставился на нее.

— Но тогда… тогда мы пропали. — Почему это мы пропали? — с улыбкой осведомилась Вероника.

— Нам отсюда не убежать.

— Как не убежать? А Франсуа?

— Франсуа?

— Ну да. Самое большее через час он будет уже на свободе, увидит лестницу, поймет, где я, и окликнет нас. Мы обязательно его услышим. Остается лишь набраться терпения.

— Набраться терпения? — с ужасом переспросил Стефан. — Ждать целый час? Да за это время они непременно придут сюда. Они ведь наблюдают за мной чуть ли не непрерывно.

— Ладно, тогда будем молчать.

Стефан указал на дверь, в которой было прорезано окошко.

— Они каждый раз открывают это окошко, — сказал он. — Они увидят нас через решетку.

— Но есть же ставень. Его можно закрыть.

— Тогда они войдут.

— Значит, не будем его закрывать и станем надеяться на лучшее, Стефан.

— Но я ведь боюсь за вас.

— Вы не должны бояться ни за меня, ни за себя. На худой конец, нам есть чем себя защитить, — добавила Вероника, показав ему револьвер, который она взяла из отцовской коллекции и с которым с тех пор не расставалась.

— Я боюсь, что нам даже не придется защищаться, — сказал Стефан. — У них есть иные средства.

— Какие же?

Ничего не ответив, он бросил на пол быстрый взгляд, и Вероника пристально посмотрела себе под ноги.

Поскольку камера имела форму неправильного круга, пол тоже представлял собою гранитный круг, бугристый и неровный. Однако в этот круг был как бы вписан квадрат, отделенный со всех сторон глубокой канавкой и сделанный из старых, растрескавшихся, но вместе с тем массивных и прочных балок. Одна из сторон квадрата не доходила до наружного края пещеры на какие-то двадцать сантиметров.

— Люк? — вздрогнув, спросила Вероника.

— Нет, для люка он слишком тяжел, — ответил Стефан.

— Тогда что же?

— Не знаю. Наверное, остатки какого-то древнего устройства, которое давно не работает. Хотя…

— Что — хотя?

— Этой ночью, вернее даже утром, внизу был слышен какой-то треск. Видимо, устройство пытались пустить в действие, но тут же отказались от попыток, слишком уж много времени прошло. Нет, оно не работает, и они воспользоваться им не смогут.

— Кто «они»!

И, не дожидаясь, пока Стефан ответит, Вероника продолжала:

— Послушайте, Стефан, у нас есть еще немного времени, быть может даже меньше, чем мы думаем. С минуты на минуту Франсуа окажется на свободе и придет нам на помощь. Давайте воспользуемся этой передышкой и расскажем друг другу все, что каждый из нас знает. Нам нужно спокойно объясниться. Непосредственная опасность пока нам не угрожает, и мы не потеряем время зря.

Вероника изображала спокойствие, которого вовсе не ощущала. В том, что Франсуа освободится, у нее сомнений не было, но кто может поручиться, что мальчик подойдет к окну и заметит крюк висящей лестницы? Не придет ли ему в голову, когда он не найдет матери, выйти по туннелю наружу и отправиться в Монастырь?

Между тем ей удалось взять себя в руки, и, чувствуя необходимость объясниться, о которой она только что сказала, Вероника уселась на выступ в гранитной скале, образовывавший нечто вроде сиденья, и принялась рассказывать Стефану обо всем, свидетельницей и одной из главных участниц чего она была, — начиная с поисков, приведших ее к заброшенной хижине, в которой находился труп Магеннока.

Стефан слушал ее жуткий рассказ не перебивая, однако явно был напуган — это выражалось в возмущенных жестах и отчаянии, написанном на лице молодого человека. Особенно его удручила смерть г-на д'Эржемона и Онорины. Он был очень привязан к ним обоим.

— Вот и все, Стефан, что вам необходимо знать, — заключила Вероника, поведав об ужасе, который она испытала после убийства сестер Аршиньа, обнаружения подземелья и разговора с Франсуа. — Да будет вам известно, я скрыла все это от Франсуа, чтобы мы могли продолжить борьбу с врагом.

Стефан покачал головой.

— С каким врагом? — проговорил он. — Несмотря на ваши объяснения, я задаюсь тем же вопросом, что и вы. У меня создалось впечатление, что мы попали в гущу великой драмы, которая разыгрывается годы, даже столетия, причем попали в миг развязки, в тот час, когда начал происходить какой-то катаклизм, готовившийся целыми поколениями людей. Возможно, я ошибаюсь. Возможно, речь идет о целом ряде никак не связанных между собой страшных событий и нелепых совпадений, в центре которых мы крутимся и не можем объяснить их ничем иным, как игрою случая. На самом деле я знаю не больше вашего. Я блуждаю в таких же потемках, как и вы. Меня осаждают те же горести и печали, что вас. Это какое-то безумие, какие-то необузданные судороги, необъяснимые ужимки, дикарские выходки, какое-то бешеное варварство.

Вероника подхватила:

— Вот именно, варварство. Это-то и сбивает меня с толку, это-то и поражает! Какая связь между прошлым и настоящим, между нашими нынешними преследователями и людьми, жившими когда-то в этих пещерах, людьми, чьи поступки каким-то непонятным образом отражаются и на нас? К чему относятся все эти легенды, которые, впрочем, мне известны лишь из бреда Онорины да бессвязных фраз сестер Аршиньа?

Молодые люди говорили тихо, все время чутко прислушиваясь. Стефан следил за шорохами в коридоре, Вероника смотрела на край скалы в надежде услышать оклик Франсуа.

— Замысловатые легенды, — начал Стефан, — неясные предания, в которых нечего и пытаться отделить правду от суеверий. Из этого вороха пересудов можно выделить лишь две главные темы — тему пророчества относительно тридцати гробов и тему клада, вернее, чудесного камня.

— Стало быть, — перебила Вероника, — эти несколько слов, что я читала на рисунке Магеннока и на Дольмене Фей, считаются пророчеством?

— Да, пророчеством, которое восходит неизвестно к какой эпохе и уже много веков определяет историю и жизнь Сарека. Во все времена жители острова верили, будто настанет день, после которого в течение года тридцать главных скал, окружающих остров и носящих название Тридцати Гробов, получат свои тридцать жертв, погибших насильственной смертью, и среди этих тридцати жертв будут четыре распятые на крестах женщины. Предание это неизменно, неоспоримо, передается от отца к сыну, и в него верят все. Оно содержится в двух стихах надписи на Дольмене Фей:

— И пусть будет так, но ведь жили же здесь люди, жили тихо и мирно. Почему страх обуял всех именно в этом году?

— Во многом тут виноват Магеннок. Человек он был странный, даже таинственный, костоправ и колдун, лекарь и шарлатан, знал движение звезд, свойства планет, у него охотно спрашивали как о прошлом, даже далеком, так и о будущем. И вот не так давно Магеннок объявил, что тысяча девятьсот семнадцатый год будет роковым.

— Почему?

— Предчувствие, быть может интуиция, прорицание, подсознание — выбирайте, что вам больше по вкусу. Магеннок не брезговал пользоваться самыми древними видами магии, мог прорицать по полету птиц или внутренностям курицы. Однако это его пророчество имело под собою нечто более серьезное. Он утверждал, что в детстве слышал, как старики на Сареке говорили, будто в начале прошлого века первую строку надписи на Дольмене Фей еще можно было различить и будто этот стих звучал так:

Год четырнадцатый и третий — это семнадцатый год, а несколько лет назад уверенность Магеннока и друзей в том, что они правы, окрепла из-за того, что именно в четырнадцатом году разразилась война. С тех пор Магеннок придавал этому прорицанию все большее значение, уверенность его в правоте своих догадок росла, а вместе с нею — и беспокойство. К тому же он объявил, что его смерть, за которой последует смерть господина д'Эржемона, послужит сигналом к началу катастрофы. Наконец настал семнадцатый год, вызвавший на Сареке подлинный ужас. События назревали.

— И все же… все же, — заметила Вероника, — это какая-то нелепость.

— Нелепость — верно, но стало особенно тревожно, когда Магеннок сумел сравнить отрывок пророчества, высеченного на Дольмене Фей, с его полным текстом!

— Значит, он его все же нашел?

— Да. В развалинах аббатства, среди камней, под которыми образовалась как бы полость, он обнаружил старый требник, потрепанный, рваный, однако несколько страниц в нем неплохо сохранились, особенно та, которую вы видели. Впрочем, нет, в заброшенной хижине вы видели ее копию.

— Которую сделал мой отец?

— Да, ваш отец — как и все, лежащие в шкафу у него в кабинете. Если вы помните, господин д'Эржемон любил рисовать, в том числе и акварелью. Он скопировал раскрашенную страницу, но из стихотворения, сопровождавшего рисунок, переписал лишь те строки, которые еще можно прочесть на Дольмене Фей.

— А чем вы объясните сходство между распятой женщиной и мною?

— Я ни разу не держал в руках оригинал, переданный Магенноком господину д'Эржемону, который ревностно хранил его у себя в спальне. Но господин д'Эржемон утверждал, что такое сходство существует. Как бы то ни было, он невольно усиливал его на своих рисунках, вспоминая о том, что вам довелось перенести по его вине, — так он говорил.

— А может быть, — тихо добавила Вероника, — он вспомнил другое предсказание, сделанное когда-то Ворскому: «Ты погибнешь от руки друга, а твоя жена умрет на кресте». Наверное, такое совпадение поразило его, причем настолько, что сверху он написал мои девичьи инициалы: «В.д'Э.».

И уже совсем тихо она добавила:

— И все произошло, как сказано в надписи.

Они замолчали. Да и как было им не задуматься об этих словах, написанных много веков назад на странице требника и камне дольмена! Разве рок не подарил уже тридцати сарекским гробам двадцать семь жертв и разве три другие жертвы уже не готовы для жертвоприношения — заточенные в темницах и отданные на волю врагов? И быть может, на вершине холма, подле Большого Дуба, рядом с тремя распятиями вскоре появится четвертое, для четвертой жертвы?

— Что-то Франсуа задерживается, — через несколько секунд заметила Вероника.

Она подошла к краю пещеры. Лестница висела на том же месте, по-прежнему недоступная.

Стефан отозвался:

— Скоро сюда должны прийти. Удивительно, что до сих пор никого нет.

Молодые люди не хотели признаваться друг другу в своей тревоге, поэтому Вероника спокойно проговорила:

— А что с кладом? Божьим Камнем?

— Эта загадка не менее темна и тоже основывается лишь на одном, последнем стихе надписи:

Что такое этот Божий Камень? Предание утверждает, что он волшебный, и, по мнению господина д'Эржемона, это верование восходит к более отдаленным эпохам. На Сареке люди во все времена верили в существование камня, способного совершать чудеса. В средние века сюда приводили детей со всякими недугами и заставляли сутками пролеживать над этим камнем, после чего те становились крепкими и здоровыми. К этому же средству не без успеха прибегали и женщины, страдавшие бесплодием, и старики, и калеки, и разные уроды. Однако место паломничества менялось, так как камень, согласно той же легенде, перемещался, а по утверждениям некоторых, и вовсе исчез. В восемнадцатом веке таким местом был Дольмен Фей, на который иногда даже укладывали золотушных детей.

— Но у камня, — перебила Вероника, — должны быть и вредные свойства: он ведь дарует не только жизнь, но и смерть?

— Есть, если к нему прикоснуться без ведома тех, кому поручено его хранить и чтить. Но здесь все запутывается еще больше, поскольку в дело вступают слухи о каком-то драгоценном камне, о каком-то фантастическом украшении, которое может полыхнуть огнем, обжечь того, кто его носит, и подвергнуть его адским мукам.

— По словам Онорины, именно это и произошло с Магенноком, — заметила Вероника.

— Да, — ответил Стефан, — но тут мы уже вступаем в современность. До этих пор я рассказывал вам о прошлом из сказок, о двух легендах, о пророчестве и о Божьем Камне. Происшествие с Магенноком открывает современный период этой истории, который, впрочем, не менее темен, чем древний. Что случилось с Магенноком? Этого мы никогда не узнаем. Когда это произошло, он уже с неделю держался особняком, был мрачен, ничего не делал, как вдруг однажды утром ворвался в кабинет господина д'Эржемона с ревом: «Я до него дотронулся! Я погиб! Я до него дотронулся! Я взял его в руку! Он жег меня, как огонь, но я не отпускал. Теперь он гложет мне кости. Это ад, ад!»

Он показал нам ладонь, которая была изуродована, словно ее разъедал рак. Мы хотели ему как-то помочь, но он совершенно обезумел и лишь бормотал: «Первая жертва — я. Огонь скоро дойдет до сердца. А после меня будут другие…»

В тот же вечер он отрубил себе кисть ударом топора. А через неделю, посеяв на Сареке страх, уехал.

— Куда же?

— На богомолье, к одной часовне близ Фауэта, это недалеко от места, где вы нашли его мертвым.

— Как вы думаете, кто его убил?

— Один из тех людей, что передают друг другу сообщения посредством условных знаков, помещаемых на дороге, один из тех людей, что прячутся здесь в подземелье, преследуя неизвестную мне цель.

— Значит, это они напали на вас с Франсуа?

— Да, а потом, воспользовавшись снятой с нас одеждой, выдали себя за нас.

— Зачем им это было нужно?

— Чтобы проще проникнуть в Монастырь, а в случае неудачи сбить с толку преследователей.

— А сидя здесь, вы никого из них не видели?

— Я лишь мельком видел силуэт женщины. Она приходила ночью. Приносила еду и питье, развязывала руки, немного ослабляла путы на ногах, а часа через два возвращалась.

— Она с вами разговаривала?

— Один раз, в первую ночь, она тихо сказала, что если я стану кричать, звать на помощь или попытаюсь сбежать, то за это заплатит Франсуа.

— А когда они на вас напали, вам никого не удалось разглядеть?

— Нет. Франсуа — тоже.

— Ничто не предвещало возможного нападения?

— Ничто. В то утро господин д'Эржемон получил два важных письма, которые касались изучаемых им легенд и фактов. В одном из них, написанном старым бретонским дворянином, известным своими роялистскими симпатиями, содержался занятный документ, найденный им в бумагах прадеда: план подземелий, в которых скрывались когда-то на Сареке шуаны[4]. По-видимому, это и были жилища друидов, упоминаемые в легенде. На плане был показан вход с Черных Песков и два этажа, каждый из которых заканчивался пыточной камерой. Мы с Франсуа отправились на разведку, а на обратном пути на нас напали.

— И вы больше ничего не обнаружили?

— Ничего.

— Но Франсуа говорил, что ждет откуда-то помощи, от какого-то человека, предложившего свое содействие?

— Да это сущее ребячество, выдумка Франсуа, толчком к которой послужило второе письмо, полученное в то утро господином д'Эржемоном.

— О чем же там шла речь?

Стефан помедлил с ответом. По каким-то признакам он решил, что из-за двери кто-то на них смотрит. Однако, подойдя к глазку, никого в коридоре не увидел.

— Если кто-то собирается нас спасти, — заметил он, — то пускай поспешит. Они могут прийти сюда в любую минуту.

— Стало быть, мы и в самом деле можем ждать помощи?

— О, не следует придавать этому большого значения, — ответил Стефан, — но дело это довольно занятное. Вам известно, что на Сарек неоднократно приезжали всякие офицеры и уполномоченные, которым поручалось изучить окрестности острова на предмет возможности размещения здесь баз для субмарин. Последним из них был специальный уполномоченный из Парижа, капитан Патрис Бельваль, инвалид войны. Он познакомился с господином д'Эржемоном, который рассказал ему сарекскую легенду и поведал об опасениях, начавших нас тревожить. Это случилось на следующий день после отъезда Магеннока. Рассказ господина д'Эржемона так заинтересовал капитана Бельваля, что он пообещал поговорить об этом с одним из своих парижских друзей, то ли испанским, то ли португальским дворянином — доном Луисом Перенной, человеком, по всей видимости, необыкновенным, способным распутать самую сложную загадку и довести до победного конца самое безрассудное предприятие.

Через несколько дней после того, как капитан Бельваль уехал, господин д'Эржемон и получил от дона Луиса Перенны письмо, о котором я уже говорил. Но, к сожалению, он прочитал нам лишь его начало:

— А дальше? — с жадным любопытством спросила Вероника.

— Как я уже сказал, господин д'Эржемон письмо нам не дочитал. Пробежав его глазами до конца, он с изумленным видом пробормотал: «Неужели? Ну да, ну да, все верно… Это поразительно!» На наши же вопросы он ответил: «Я все расскажу вам сегодня вечером, дети мои, после вашего возвращения с Черных Песков. Знайте только, что этот человек — а он действительно человек необыкновенный, иначе не скажешь, — без обиняков и дальнейших расспросов открыл мне секрет Божьего Камня и точное место, где он находится, причем сделал это столь логично, что никаких сомнений просто не может быть».

— А вечером?

— Вечером нас с Франсуа похитили, а господин д'Эржемон был убит.

Вероника задумалась.

— Кто знает, — проронила она через несколько секунд, — быть может, они хотели завладеть этим важным письмом? Мне кажется, похищение Божьего Камня — единственная причина, какой можно объяснить козни, жертвами которых мы стали.

— Я тоже так думаю, однако господин д'Эржемон по совету дона Луиса Перенны порвал письмо у нас на глазах.

— Выходит, что этого самого дона Луиса Перенну никто так и не предупредил?

— Да, никто.

— А между тем Франсуа…

— Франсуа не знает о гибели деда и поэтому уверен, что господин д'Эржемон, увидев, что мы с ним исчезли, сообщил об этом дону Луису Перенне и тот не заставит себя ждать. К тому же у Франсуа есть и другая причина ждать его вмешательства.

— Причина серьезная?

— Да нет, Франсуа ведь еще ребенок. Он читает массу приключенческих книг, и они развили его воображение. А капитан Бельваль нарассказал мальчику о своем друге Перенне столько фантастического и представил его в столь необычном свете, что Франсуа убежден в том, будто дон Луис Перенна не кто иной, как Арсен Люпен. Отсюда и незыблемая уверенность: в самый нужный момент без чудесного вмешательства не обойдется.

Вероника невольно улыбнулась и подумала: «Он и вправду еще ребенок, но детскую интуицию тоже не следует сбрасывать со счетов. А потом, это придает ему смелости и бодрости духа. Не будь у него этой надежды, разве мог бы он в свои годы вынести такое испытание?»

Ее снова обуял ужас, и она тихонько проговорила:

— Не важно, откуда придет избавление, только бы оно пришло вовремя и мой сын не стал жертвой этих чудовищ!

Последовало долгое молчание. Ощущение близости невидимого врага давило на молодых людей всей своей непомерной тяжестью. Враг находился повсюду, был хозяином острова, подземелий, хозяином равнин и лесов, моря вокруг, хозяином дольменов и гробов. Он связывал чудовищное прошлое с не менее чудовищным настоящим. Он продолжал историю с помощью древних обрядов и наносил удары, о которых было тысячу раз объявлено.

— Но почему? С какой целью? Что все это значит? — обескураженно вопрошала Вероника. — Какая связь между сегодняшними злодеями и древними друидами? Чем объяснить, что история повторяется и при этом используются все те же варварские средства?

За словами беседы, за всеми этими неразрешимыми проблемами скрывалась мысль, которая неотступно преследовала Веронику, и после недолгого молчания молодая женщина воскликнула:

— Ах, если бы Франсуа был здесь! Если бы мы могли защищаться втроем! Что же с ним случилось? Что задержало его в камере? Какое-то непредвиденное затруднение?

Теперь пришла очередь Стефана утешать свою собеседницу:

— Затруднение? Откуда такие мысли? Нет у него никаких затруднений, просто работа отняла больше времени, чем вы думали.

— Да, да, вы правы, работа у него долгая и трудная… О, я уверена, что он не пал духом! Он был в таком хорошем настроении! Так непоколебим! «Раз мать с сыном нашли друг друга, разлучить их никто не сможет, — сказал он мне. — Можно нас преследовать, но разлучить — никогда. В конечном счете мы одержим верх». Он был прав, не так ли, Стефан? Не для того же я обрела сына, чтобы вновь его потерять! Нет, это было бы слишком несправедливо, это невозможно!

Вероника вдруг замолкла, и Стефан посмотрел на нее с недоумением. Вероника прислушалась.

— В чем дело? — осведомился Стефан.

— Я слышу какие-то звуки, — отозвалась она.

Молодой человек тоже навострил уши.

— Да, да, верно…

— Может быть, это Франсуа, которого мы так ждем? — предположила Вероника. — Разве это не наверху?

Она уже готова была встать, но Стефан ее удержал.

— Нет, это кто-то идет по коридору.

— Что же делать? Что делать? — воскликнула Вероника.

Они растерянно смотрели друг на друга, не в состоянии на что-либо решиться, не зная, что предпринять.

Шаги приближались. Они звучали уверенно, — шедшему человеку явно было нечего опасаться.

Стефан медленно проговорил:

— Нельзя, чтобы они увидели меня стоящим. Мне нужно лечь на свое место. А вы накиньте мне на руки и на ноги веревки.

Они мешкали, словно в нелепой надежде, что опасность минует сама по себе. Внезапно, сбросив с себя парализовавшее ее остолбенение, Вероника решилась:

— Скорее. Сюда. Ложитесь.

Стефан послушно улегся. За несколько секунд она обмотала ему руки и ноги веревками, чтобы все выглядело, как раньше, но завязывать их не стала.

— Отвернитесь к стене, — посоветовала она, — и спрячьте руки, иначе они заметят.

— А вы?

— За меня не беспокойтесь.

Нагнувшись, она прильнула к двери, окошко в которой, забранное решеткой, несколько выступало внутрь, так что женщину в него не было видно.

В тот же миг неприятель остановился за дверью. Несмотря на ее толщину, до Вероники долетел шорох одежды.

Кто-то заглянул в темницу у нее над головой.

Страшная минута! Чуть что не так — и сразу поднимется тревога.

«Да что ж он там медлит! — думала Вероника. — Неужели я чем-то выдала свое присутствие? Может, он заметил край одежды?»

Но она тут же решила, что дело, видимо, в Стефане, чья поза могла показаться неестественной, а веревки — завязанными не как обычно.

Внезапно снаружи кто-то зашевелился и послышался тихий свист, повторившийся дважды.

И сразу в коридоре послышались другие шаги: в торжественной тишине они звучали все громче, пока не смолкли у самых дверей. Послышался негромкий разговор. Люди за дверью о чем-то совещались.

Очень медленно Вероника сунула руку в карман. Вытащив револьвер, она положила палец на собачку. Если они войдут, она вскочит и без колебаний откроет огонь. Ведь если она хоть чуть-чуть дрогнет, это может повлечь за собою гибель Франсуа.