Острый нож для мягкого сердца

До того, как в дверь постучали, Тихон все еще лежал на кровати и, прикрыв глаза, прислушивался к звукам города. Он был у Елены в квартире, в многоэтажном доме. Вдалеке завыла пожарная сирена и смолкла. Сверху доносилась музыка с балкона, а за стеной сосед с утра включил телевизор. Невозможно было разобрать, что говорит диктор, только его голос, ровный и однообразный, продолжал звучать, как будто связывая все прочие звуки единой нитью. Женщина, высунувшись, должно быть, в окно, звала со двора ребенка обедать. Почти половина дня уже прошла, но Тихон еще не вставал. Он повернулся на другой бок и представил себе, как выйдет из подъезда и зашагает; представил улицу до мельчайших деталей. Все пути в этом городе он исходил, и редко навстречу ему попадалось новое лицо. Только летом наезжали отдыхающие и разбредались по пляжу. Но сентябрь сметал их, и город казался еще пустее прежнего.

Тихону исполнилось уже восемнадцать, но он не работал и не думал работать. Хватало тех денег, которые давала ему Елена. Или Виктор. Каждый из них уговаривал его остаться навсегда. Но Тихон нигде подолгу не задерживался.

Когда в дверь постучали, Тихон решил было не отвечать. Постучат и уйдут. Это, наверное, кто-нибудь из жэка. Или будут предлагать ножи точить. У Елены тупых ножей нет, все острые. Она вообще покупает только импортное, так что не нужно ничего ни точить, ни чинить.

В дверь продолжали стучать. Придется встать и сказать им, чтобы убирались откуда пришли. Вот если б кровать была на колесах и ко всему в квартире привязаны веревки. Потянул за одну – поехала кровать к двери. Потянул за другую – поехала в кухню. Тихон вздохнул, натянул джинсы и майку с отрезанными рукавами. Прошлепал босыми ногами к двери и распахнул ее.

На пороге стояла Аполлинария, его бабка, консьержка в гостинице. Стало стыдно, что не успел принять душ. Он опустил глаза, переминаясь с ноги на ногу. Аполлинария молчала, и он медленно поднял взгляд. Она постарела. На голове у нее была пестрая вязаная шапка с замысловатыми узорами, которая совсем не подходила ни к ее возрасту, ни к исхудалому ее лицу. Пока Тихон жил с Еленой, он научился немного разбираться в моде и приобрел длинное пальто в комиссионном магазине; а Елена подарила одеколон. Бабка молодится, с одобрением подумал он, подвела глаза черным карандашом – но от глаз опускаются морщины, покрывают щеки, шею.

– Твой отец написал, – сказала она. – Хочет тебя видеть. Прислал приглашение и билет, вот. – Она сделала несколько шагов и положила прозрачную папку на край стола.

Смысл сказанного медленно доходил до Тихона. Он взял в руки папку, вынул из нее листок бумаги, покрутил в пальцах, потом медленно положил обратно и, не глядя на Аполлинарию, спросил:

– Отец? Хочет меня видеть?

– Да, – больше она ничего объяснять не стала. – И если хочешь поехать, вот билет.

Он сел, пожимая плечами, а бабка продолжала стоять.

– Я не сразу тебя нашла, – сказала она.

Я не обязан перед тобой отчитываться, где я нахожусь, сама же меня выгнала, чуть не выкрикнул Тихон. Но сдержался, потому что, на самом деле, в ее словах не было упрека.

– Так ты поедешь или нет?

Об отце он не помнил ровным счетом ничего. В детстве был диван и, кажется, деревянные ставни на окнах. Отдельные слова.

– Да. Поеду, – ответил он, приподнимая голову. На лице Аполлинарии не отразилось ни одобрения, ни удивления. Она раскрыла кошелек и вынула оттуда несколько зеленых банкнот:

– Это тебе на дорогу.

Тихон не протянул руки. Ему было стыдно за то, что он обокрал ее и так и не выплатил пропавшее. Ему не хотелось брать от нее деньги. Ему вообще не хотелось ее видеть. Она напоминала о том, что он начал жизнь как обманувший и обманутый. Но она продолжала стоять перед ним. Он передумал и засунул деньги в карман.

– Хочешь воды? – спросил он.

Аполлинария отрицательно покачала головой, повернулась на каблуках и вышла. Когда она стояла в дверном проеме, Тихон заметил, что она сгорбилась. Он почему-то подумал о траве, о множестве травинок, над которыми движется солнце по небесной кривой.

Сосед поставил новую пластинку, и понеслись раскаты танго. Тихон прижал к себе воображаемую партнершу и стал пританцовывать перед зеркалом. Лицу он пытался придать выражение одновременно страстное и непроницаемое.

– Я полечу очень далеко – и кто знает, что случится со мной! – Сердце ликовало.

Елена повернула ключ в замке и вошла. Тихон подхватил ее и продолжал танцевать, посвистывая в такт музыке.

– Я улетаю – к отцу улетаю – в тропические жаркие страны! – пропел он в такт музыке.

Елена попыталась отстраниться:

– Что, правда?

Но Тихон не пустил ее.

– Да! Пришла – моя бабка сегодня – и принесла – приглашение мне. Я улетаю – в жаркие страны – и даже есть – уже билет!

Он оторвал щеку от щеки Елены, чтобы заглянуть ей в глаза.

– Прекрасно! Я дам тебе денег на поездку.

Тихон знал, что она боится его потерять. Она была влюблена в его молодость и его индейские скулы: другого такого не сыскать. Но лучше подкупить, чем устраивать сцены, вот была ее тактика. Он умолчал о том, что уже получил некую сумму. Виктор наверняка сможет довезти его до аэропорта. Надо еще достать разговорник и какой-нибудь путеводитель, чтобы знать, что там смотреть. Лиле надо будет сказать, что уезжает.

На следующий день Тихон сказал Лиле:

– Я уезжаю в Южную Америку – к отцу. – Помолчал и прибавил на всякий случай: – Но я вернусь, – не зная, хочет ли она это услышать. – Мне, наверное, нужны какие-нибудь прививки от тропических болезней. Хотя за две недели я вряд ли успею заразиться. Ты знаешь, мне кажется, я не забыл язык. Я вчера смотрел на это приглашение и все понимал. Я тебе оттуда напишу.

Лиля кивнула, и он продолжил:

– Интересно, что с собой брать? Ну шорты. Хотя там, наверное, в шортах не любят ходить. Лучше легкие брюки. И смену маек. Кепку, само собой. Хотя там носят такие широкие шляпы из соломы, как их, сомбреро? Я себе лучше такую куплю. Говорят, там жарко, как в бане.

Тихон притопнул ногой. На снегу остался отпечаток подошвы. В их городе очень редко выпадал снег, но это был один из таких дней. У Лили не было шарфа, и она прижимала воротник пальто к горлу.

По небу летел самолет, оставляя за собой белый хвост. Тихон подумал о предстоящих перелетах, и у него замерло сердце.

За два дня до отлета Тихон простудился. Ему предстояли ночевки на кресле в аэропорту и четыре пересадки с самолета на самолет. С температурой и забитым носом это будет мучение, понял он.

Тихон набрал Лилин номер и сказал:

– Я никуда не еду, я остаюсь. «Ты остаешься», – подумала она.

Готовясь поступить в институт, Лиля ходила в городскую библиотеку. Прежде чем приняться за книги, она замирала, прислушиваясь к шелесту страниц под пальцами читателей, к приглушенному шепоту в дальнем конце зала, ко вздоху за спиной. Потом открывала толстую тетрадь в клеенчатой обложке, где на первой странице было выведено ее имя: Лиля Теплова. Она хотела выучить историю древних стран, особенно все об индейцах, потому что на них был похож ее друг Тихон. В ее тайных ночных фантазиях он плыл на лодке или боролся с конквистадорами, или разговаривал с испанским монахом, и звали его, конечно, не Тихон, а каким-нибудь таким именем, которого не выговоришь. Сидя за книгой, она вздрагивала, если до нее доносился запах одеколона или сигарет. Это значило, что Тихон, в очередной раз скитаясь по городу, зашел в библиотеку. Они спускались в буфет, где она ела сосиски, а он продолжал курить. Консьержка выгнала его из дома, и он жил то у тренерши, которая преподавала аэробику в клубе, то у пианиста, то еще у кого-то; Лиля потеряла счет тем, кто любил его. Но он продолжал говорить о себе: «я беспризорник» и улыбался. Он сам ни к кому не привязывался, хотя в глубине души Лиля надеялась, что он тайно влюблен в нее, в Лилю. Он теперь всегда, и в жару, и в холод, носил длинное пальто, когда-то дорогое, теперь превратившееся почти в обноски. У Тихона были высокие скулы и зовущий взгляд. Он говорил, что, глядя на человека, он видит его мечту.

И что, более того, он может соответствовать той мечте, что это ему легко и приятно. Но только на время, конечно.

Иногда он увлекал Лилю на прогулки. Город менялся, появлялись рестораны с яркими вывесками и темными окнами, чтобы на посетителей никто не глазел. На рекламных плакатах красивые девушки держали в руках дорогие вещи. В новых магазинах продавщицы вышагивали королевами. Но все это не касалось ни Тихона, ни Лили. Он говорил ей о том, как нужно уходить ото всех, пока тебя самого не бросили; как легко покончить с собой, если бы не страх; как он хотел бы съездить к отцу в Южную Америку – тот ждет его и даже прислал приглашение. Потом он решил, что не поедет, и опять втайне она подумала, что он остался из-за нее. О том, что он все-таки уехал, она узнала случайно.

Уже в аэропорту, прямо перед отлетом, Тихон принял болеутоляющее и сбил температуру.

Путешествие было мороком, бредом. Он то засыпал, то снова приходил в себя, был где-то на границе между явью и дремой и совсем потерял счет времени. Если бы его мысль не убегала вперед, к отцу, которого он силился вспомнить, то он запомнил бы, как видел в иллюминаторе сетку дорог и рек внизу, цепи гор, розовые облака, застлавшие землю. Он заметил бы, как красивы стюардессы, услышал, как шумит мотор, распознал бы вкус апельсинового сока, развернул бы журнал и прочел, куда еще летают самолеты. Но он все спал: ему снился пункт назначения, который во сне выглядел точь-в-точь как только что оставленный им город на море.

Чем ближе подлетал самолет, тем страшнее становилось. Он не мог понять, почему так боится места своего рождения; и кем он там будет: чужаком, местным? Тихон заглянул в разговорник, который взял с собой. Давно забытый язык возвращался к нему.

Поздно вечером автобус привез Тихона с аэродрома на центральную площадь города. Он увидел яркие звезды и луну в вышине; оглянулся и понял, что ни одно окно не горит и что никто его не встречает. Из автобуса вслед за ним вышли мужчина и женщина. Тихон остановил их, поднес исписанный листок к глазам и с вопросительной интонацией прочел адрес. Мужчина быстро заговорил, показывая жестами, куда идти. Слегка поклонившись, чтобы выразить благодарность, он повернулся и пошел по пустынной улице, которую звезды освещали вместо фонарей. Он остановился перед двухэтажным домом, что в темноте казался серым. Здесь, должно быть, он провел первые годы жизни; но ничего вспомнить Тихон не мог, кроме отдельных слов, которые успел услышать в автобусе.

Он поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, постучал в дверь и замер, прислушиваясь. Но вместо шагов он слышал только вой собак вдалеке. Проснулся и заголосил петух где-то на соседней улице. Тихон постучал еще раз. Ему не хотелось шуметь, чтобы не разбудить соседей. Наверное, отец заснул. Тихон покрутил ручку. Дверь поддалась.

На другом конце земли Виктор остановил машину на обочине шоссе. Он только что отвез Тихона в аэропорт. Виктор снял запотевшие очки в тонкой оправе и протер их носовым платком. Ему не хотелось верить, что он плакал при расставании. Дома ждала жена. Тихон спрашивал иногда с усмешкой: «Когда ты нас познакомишь?» Тем же невинным голосом он порой говорил: «Тебе, наверное, со мной скучно, в твоем-то возрасте?» Виктору было тридцать шесть.

Познакомились они случайно. Виктор уже собирался уходить, когда молодой человек с лицом чувствительного хулигана присел на конец скамейки. Юноша стрельнул у него сигарету, потом попросил угостить пивом. Это было в городском саду, куда Виктор зашел отдохнуть после службы. Он любил ходить сюда в одиночестве, чтобы, закрыв глаза, вдыхать горький запах трав. Отчего-то в этот день Виктор готов, даже рад был повиноваться. Он выполнил все, о чем просил его Тихон, ибо в юноше не было ничего, что показалось бы ему отвратительным: ни выбитых зубов, ни запаха пота, ни матерщины. Поэтому Виктор уговаривал себя, что в их знакомстве нет ничего опасного. Тихон записал номер его телефона и сказал: «Я позвоню». Он звонил иногда. Забывая обо всем на свете, Виктор бежал ему навстречу.

Один раз, когда они проходили мимо пятиэтажного дома, Тихон вдруг подтянулся на руках и полез вверх по пожарной лестнице. Оторвав одну руку от перекладины, он оглянулся и призывно помахал. Виктор понял, что должен следовать за ним. Он шепотом успокаивал – даже не себя, а жену, как будто она могла его слышать: «Все будет хорошо, со мной все будет в порядке». Никакая сила не заставила бы его посмотреть вниз. Он глядел только вверх, на ангела в длинном пальто, полы которого надувались от ветра как огромные крылья. Тихон проворно работал ногами и руками, не давая ветру унести себя, и скоро забрался на крышу. Виктор думал только о том, как быстрее оказаться наверху, рядом с ним, плечом к плечу; он забывал о том, что всегда боялся высоты.

Они глядели сверху на мостовую, пока не закружилась голова, а потом пошли по плоской поверхности. Сделав шаг над бездной, они оказались на крыше другого дома, который стоял совсем близко. Виктор прожил тридцать шесть лет, но не знал, что в этом городе возможны прогулки не только по земле. Внезапно Тихон остановился. Виктор замер возле него. Юноша обнял его за плечи, не от нежности, а как бы подталкивая, и показал рукой вдаль. «Море!» – воскликнул Виктор. С крыши оно казалось больше, синее и почему-то доступнее.

Тихон открыл дверь и вошел.

– Отец! – громко сказал Тихон и позвал: – Сеньор Ор-тис!

Вдалеке залаяли, а потом снова завыли собаки. В гостиной никого не было. Тихон заглянул в соседнюю комнату и нащупал выключатель. Слабая лампочка осветила комод и аккуратно заправленную кровать. Видимо, это комната служила спальней. Тихон выключил свет и вернулся в гостиную. Мягкое кресло привлекло его взгляд, но, подступив к нему, он ощутил жуткий холод и тут же отошел. Он слишком устал, чтобы задуматься о причине. Различив диван у противоположной стены, он рухнул на него и пробормотал: «Спать... спать...», перед тем как заснул мертвым сном.

Утром ему понадобилось несколько минут, чтобы сообразить, где он. Встав и натянув джинсы, он осмотрелся. В квартире по-прежнему никого не было. Чахлый цветок в горшке нелепо смотрелся на подоконнике, ибо в окно била такая зелень, какой Тихон не видел никогда в жизни. Отодвинув пыльный цветок, он распахнул окно. Деревья дышали в лицо влажностью и жарой.

Что делать – сидеть и ждать отца или выйти посмотреть на город? Любопытство победило.

Дома на улице все были невысокие и держались как будто весьма непрочно за отвоеванную у джунглей землю. Тихон пожалел, что забыл темные очки. Яркий свет бил в глаза, и ему приходилось держать руку козырьком. У стен домов играли дети, а рядом сидели их матери и провожали Тихона печальным взглядом. Изредка проезжали мотоциклисты; машин почти не было.

Вскоре рубашка стала мокрой от пота. Он все еще чувствовал себя простуженным, и жар болезни распалялся в уличной духоте. Тихон присел на лавочку под тенью стены. У ног ходили длинноногие куры, делавшие вид, что клюют несуществующие зерна. Тихона снова потянуло в сон. Прислонившись к стене, он попробовал задремать. Но тень отступала, и лавка скоро оказалась на солнцепеке.

Тихон встал и пошел дальше, хотя смотреть город ему уже расхотелось. Он увидел беленую стену церкви и пошел к ней, надеясь на в прохладный полумрак. Когда он открыл дверь и глаза привыкли к тени, противоположная стена засияла золотыми ракушками. Тихон подошел ближе: из каждой ракушки на него глядели нарисованными глазами статуи святых в пестрой одежде и кружевах. Он едва не засмеялся, но эхо увеличивало любой звук во много раз, и Тихон старался не шуметь. Перед алтарем, в больших стеклянных вазах, стояли свежие цветы. Даже сквозь простуду Тихон ощутил, как силен их аромат. Кроме него живым здесь было только пламя свечей. Тихон скинул ботинки и вытянулся на самой дальней скамье. Посреди сумрака, прохлады и цветочного запаха он провалился в сон.

Вдруг что-то разбудило его. Испугавшись, он резко поднял голову. Кто-то вскрикнул и убежал. Тихон успел увидеть, что юбка мелькнула в дверном проеме, и догадался, что спугнул женщину, которая пришла помолиться. Он вытер щеку, по которой, пока он спал, скатилась слюна. Сквозь оконные проемы в церковь пробивался послеполуденный свет и мешался с огнем свечей. У Тихона заболела голова. Он встал и вышел, и эхо собственных шагов сопровождало его.

Парень, который сидел на корточках в тени забора с сигаретой в зубах, грустно посмотрел на Тихона, когда тот проходил мимо. Мальчик, толкавший по улице велосипед, тоже безрадостно взглянул на него. «У всех здесь очень грустные глаза, – подумал Тихон. – От жары или от бедности». Как будто возражая ему, издалека донесся взрыв хохота. Кто-то тронул струны гитары.

Отца все еще не было. Тихон стал уже волноваться, не забыла ли Аполлинария дать отцу телеграмму, что он приезжает; а если не забыла, то не случилось ли чего с Ортисом. Он взглянул на себя в зеркало. Под глазами легли глубокие тени, лицо было серым и блестело от пота. Тихон провел рукой по грязным волосам, пытаясь их пригладить. Ему показалось, что в зеркале за его спиной что-то дрогнуло. Он обернулся – но там никого не было. «Это от усталости. Надо принять душ», – подумал он и с сомнением взглянул на кольчатый шланг.

Вода оказалась холодной и не нагревалась, сколько он ни ждал. Что лучше: простудиться еще больше или остаться грязным? Остаться грязным, решил Тихон и повесил шланг на место. Доев остатки еды, которые он нашел в холодильнике, он вынул из рюкзака книжку о Южной Америке и попытался читать. Но все тело ныло, и болела голова, поэтому он ничего не мог запомнить. Перед ним возникали боги-ягуары, кукуруза, португальцы, испанцы, каучук и золото; он трогал горячие страницы и подносил руку к раскаленному лбу. Тьма спустилась внезапно, без сумерек, как будто упал черный занавес. Тихон включил лампу, предварительно закрыв все окна, чтобы не налетели насекомые. Он боялся и ненавидел ночных бабочек за то, что они летят на смерть от горячей лампы, не стесняясь его глаз. Он снова принялся читать. Богов разрезали пополам, боги смотрелись в зеркало, люди вскрывали себе жилы, чтобы напоить богов кровью, люди сдирали кожу с пленных и надевали ее на себя.

Тихон принял снотворное, которое Елена дала ему с собой. Он взял из соседней комнаты подушку и одеяло и лег опять на диван (хотя было жарко, спать без одеяла он не привык). Чуть задремал, но его разбудил настойчивый писк комара – то приближался с надрывной песней, то удалялся, почти исчезая. Тихон вот-вот готов был заснуть, но отвратительный писк возвращался. Тихон ворочался с боку на бок и ждал, чтобы комар улетел. Он сам не знал, спал ли уже или просто лежал с закрытыми глазами, когда услышал голос у двери. Кто-то шептал, и Тихон не мог понять, на каком языке. Он встал с дивана и, прислушиваясь, прошел несколько шагов. Человек заспешил, зашептал быстрее, настойчивее.

Он щелкнул выключателем – но голос тут же умолк. Осмотревшись, Тихон удостоверился, что в квартире никого не было. Он заглянул на лестницу, но лестница была пуста.

Тихон запер дверь на защелку и лег обратно. Вдали завыли собаки, закукарекал петух и залопотали неизвестные звери. «Неужели я так и не засну, – подумал Тихон с досадой. – Принесла меня сюда нелегкая». Все ему было противно в эту минуту: крики животных за окном, писк комара, кромешная тьма тропиков, шепот, испарина. – «Скоро я уеду отсюда, а сейчас надо спать, надо спать», – уговаривал он себя.

Но голоса – на этот раз мужской и женский – снова разбудили его. Ему показалось, что он понимает отдельные слова «да вот», «как он». Отчего-то он решил, что они говорят о нем, Тихоне. «Они хотят мне помочь», – думал он и засыпал, не в силах сопротивляться усталости.

Когда он проснулся, пели птицы, а в соседнем дворе дети смеялись и перекрикивались. Тихон потянулся так, что у него хрустнули кости. В голове все еще гудело. Он вышел на улицу, решив на этот раз добраться до реки. Несмотря на ранний час, воздух был теплым, почти горячим. Тихон спросил у проходившего старика: «Рио? Онде рио?» Тот посмотрел на него в изумлении и даже снял очки, но потом показал рукой, куда идти.

Скоро Тихон вышел на берег. Вода, к его разочарованию, была коричневого цвета. Он бросил в нее ветку, и та поплыла. Выше по течению стайка детей забегала в воду и с криками выбегала. Птица пролетела совсем низко, едва не задев крылом водную гладь. Тихон вынул из кармана сигареты и сел на землю. Он знал, что родился здесь, но все казалось чуждым: все пугало и смешило одновременно. Надо спросить у соседей, куда подевался Ортис, ведь город небольшой, и наверняка тут все друг друга знают.

Проголодавшись, он встал и пошел обратно. Уже подойдя к дому, он заметил магазин в конце улицы, дверь которого была открыта. Тихон вытер пот со лба и зашел. Там было почти так же темно, как в церкви, но душно. Он увидел банки консервов, и кошельки, и крючки для удочек, и бутылки с водой, и даже красные туфли с высокими каблуками. Продавщица повернулась лицом к нему: углы ее пухлых губ были опущены, а тяжелые веки показывали, что юность осталась позади.

Он выбрал пакетик сухой вермишели и темные очки. Продавщица назвала сумму, но Тихон, не доверяя своему знанию языка, посмотрел на этикетки и сложил обе цены. Пока он считал деньги, продавщица заговорила снова. Ему показалось, что она назвала свое имя – Розария или Розалия. Складывая полузабытые слова, Тихон объяснил, что живет у сеньора Ортиса, и что он – его сын. Он много лет его не видел, потому что жил далеко (Тихон махнул рукой, как бы указывая направление). Отец позвал его к себе – продавщица кивала – и вот он приехал, но не застал никого дома. Не знает ли сеньора, куда мог отлучиться его отец?

Розария – или Розалия – задумалась. Изредка она потряхивала копной черных кудрявых волос, в которых, как показалось Тихону, были уже седые пряди. Она молчала так долго, что Тихон подумал уже, будто она не поняла вопроса и ждала, чтобы он ушел. Тихон повернулся, но тут она как раз заговорила:

– Приходи после сиесты. Я найду... Будет...

Он не разобрал слов, но закивал, наклоняясь вперед всем корпусом, и поблагодарил ее. Стоя на пороге, он оглянулся, чтобы еще раз помахать рукой; но глаза, уже ослепленные светом улицы, плохо различали предметы в темноте магазина. Он понял, что Розария вышла из-за прилавка и смотрит на него. Ему показалось, что ноги ее не касаются пола. Он повернулся. Прямо на него, расставив крылья, шла по проезжей части птица.

Дома он задвинул занавески, спасая комнату от раскаленных лучей. Подошел было к креслу, но его опять обдало холодом – настолько замогильным, что даже в послеполуденной жаре он был невыносим. Тихон пожал плечами и лег на уже привычный диван.

Может быть, он вовсе не захочет вернуться в магазин. Если отец в последний момент испугался встречи с сыном – то, может быть, и сын может испугаться встречи с незнакомцем, который назовет себя его отцом. Вдруг Ор-тис окажется таким, что будет хлопать его по плечу, орать что-нибудь, плевать на пол... И все-таки Тихон с нетерпением ждал, когда спадет жара.

С улицы донесся странный звук. Тихон прислушался: это было похоже на цоканье копыт. Ему показалось, что все остальные звуки смолкли. Он встал с дивана и подошел к окну. В белом воздухе под окнами медленно проходила белая лошадь. Лицо всадника было скрыто шляпой, но Тихон слышал, что он посвистывал. Цок-цок-цок, выбивал конь. Фью-фью, посвистывал наездник; и вот они скрылись за поворотом.

Тут же запела птица, ей в ответ закричала другая. Где-то хлопнула ставня, а вдалеке раздался протяжный крик. Тихон отошел вглубь комнаты и вытер пот со лба. Наверное, уже можно идти в магазин. Он взглянул на часы, но понял, что забыл перевести стрелки. Он поискал глазами настенные часы, но ничего подобного не было в квартире. Чтобы привести себя в порядок, он засунул голову под холодный душ и кое-как причесался перед грязным зеркалом.

Внутри магазина было еще темнее прежнего. Когда глаза привыкли к полумраку, он увидел, что женщина указывает на кого-то еще. Он взглянул на фигуру во мраке. «Нет! – подумал Тихон. – Нет, не может быть – чтобы это – был мой отец!»

Внук был вором, недостойным ее любви. После того как он убрался, жизнь ее протекала в общем-то счастливо. Сергей Петрович оставил мысли о самоубийстве и поселился с Аполлинарией. Днем они спали прерывистым сном стариков, а по ночам он выходил вместе с ней на дежурство. Она вязала, он читал вслух. Его больше не интересовала религия: теперь он предпочитал книги о путешествиях. Консьержка считала петли. В разговорах они никогда не возвращались к тому событию, которое соединило их. Они не упоминали ни имени Тихона, ни того, что он подсыпал им в чай снотворного, ни кражи. Они знали, что живет он у случайных знакомых, переходя из дома в дом. Чтобы избежать суда, сами выплатили сумму, что он украл, хотя им пришлось продать почти все, что было у консьержки.

Она сохранила только одну фотографию Тихона, заложив ее в книгу. На снимке он был семилетним. Иногда она украдкой раскрывала том и вынимала карточку, держа ее перед собой в вытянутой руке. Сесть, положить фотографию на стол, смотреть на нее долго показалось бы ей предательством по отношению к Сергею Петровичу, да и к самой себе. Высокие скулы и острый нос затмевали в лице ребенка черты матери. Но все-таки Марина проступала в нем, в веснушках, в коротких мочках ушей, круглом подбородке. «Как странно, что те, кого мы кормили и купали, вырастают в незнакомцев», – думала Аполлинария.

Если сухой ветер колол лицо песчинками, она вспоминала, как возила внука на экскурсию в старую крепость. Ему было лет семь или восемь, как на фотографии. Она почти не помнила ни самой крепости, ни того, что говорил экскурсовод. Крепость осаждали кочевники, но она не желала сдаваться. Тогда они забросили через стену тела умерших от болезни, и корабли, покинувшие на следующий день гавань, увезли отсюда с собою чуму, погубившую пол-Европы. Аполлинария совсем забыла бы об этой поездке, если бы не одна вещь: в этот день они с Тихоном обменялись жалостью.

Уже тогда он был скрытным. Когда они сели в автобус, Тихон, в отличие от других детей, не проронил ни слова. Он отвернулся к окну и наблюдал за дорогой. Консьержка предпочла бы, чтобы он кричал иногда, как мальчишка на соседнем сиденье: «Вон – смотри – мотоцикл! А вон – смотри – ослик!» Но Тихон молчал. Через полчаса он повернулся к ней: «Меня тошнит».

Хватаясь за поручень, чтобы не упасть, Аполлинария подошла к водителю: «Пожалуйста, остановите автобус. Моего ребенка тошнит». Шофер смотрел на нее, как будто не веря. Люди часто гадали, кем она приходится Тихону: слишком стара для матери, молода для бабушки, слишком сдержанная, кто ее разберет. Наконец водитель остановился.

Аполлинария вышла вместе с Тихоном и держала за плечи маленькое, скорчившееся тело, пока его рвало. Поднимаясь с колен, он оперся на ее руку. Она поспешно согнала с лица жалость, потому что иначе он немедленно отпрянул бы. Глаза его были усталыми, и только. Он позволил подвести себя к автобусу. Прежде, чем опять отвернуться к окну, он еще несколько секунд смотрел на нее, а она на него. Это был чуть ли не первый раз в жизни, когда они обменялись прямыми взглядами.

Поднимаясь по крепостным лестницам, подходя к краю стены, она снова брала его за руку. Но детская ладонь потела, и Аполлинария поняла, что Тихон делает над собой усилие, чтобы не вырваться. Она отпустила его. Те, кто были вокруг, нагибались и поднимали что-то с земли, торжественно выкрикивая: «Я нашел кусочек стены! Черепок от горшка!» Аполлинарии тоже захотелось найти что-нибудь. Как девочка, она перебегала с места на место и шарила глазами по земле. Она была близорука и полна фантазий. Ей виделись серебряные монеты, осколки мозаик. Когда же она подносила к глазам найденный предмет, он оказывался простым камнем, и она с досадой откидывала его в сторону. Тихон не отходил от нее, внимательно рассматривал все, что она подбирала, но, когда видел разочарование у нее на лице, поспешно говорил: «Хороший камешек! Не выкидывай!»

Аполлинария удивленно смотрела на внука подслеповатыми глазами. И прежде, чем он отвернулся, она успела прочесть на детском лице жалость.

Тихон подошел ближе, чтобы рассмотреть черты человека в полумраке магазина. Он едва доходил Тихону до груди. Слезящиеся глаза и морщины делали его похожим на старика, хотя ему было, наверно, не больше тридцати пяти. Он поигрывал чем-то, может быть ножом в чехле, подумал Тихон. Он не мог поверить, что это его отец, и не понимал, как обратиться к незнакомцу – боялся, что тон его покажется грубым или фамильярным. Тихон ждал, что тот заговорит первым. Но мужчина молчал и пристально его разглядывал – как будто видел в темноте намного лучше, чем Тихон. Обернувшись на внезапный звук голоса, Тихон заметил, что продавщица вставила в волосы красный цветок.

– Это сеньор Гильермо, – сказала она. – Он знает, где ваш отец. Сеньор Ортис ушел к индейцам. Гильермо вас туда отведет.

Человек сказал что-то, но Тихон не разобрал, что.

– Если вы договоритесь о цене, – добавила продавщица со значением.

На ломаном языке, осторожно, Тихон назвал сумму. Цена, видимо, оказалась вполне приемлемой, потому что Гиль-ермо согласился не торгуясь.

– Путешествие займет больше недели. Вам нужно купить подарки для тех, кого встретите по дороге и для тех, к кому вы едете.

– Что же им надо? – спросил Тихон.

Розария (или Розалия) стала ходить по магазину. Она снимала с полок предметы, ставила их на прилавок и называла цену. Постепенно перед Тихоном выстроились рыболовные крючки, спички и зажигалки, сигареты, нитки, иголки, фонарики, порошки.

– А почему отец ушел к индейцам? – спросил Тихон. Продавщица посмотрела на Гильермо и задала ему тот же вопрос. Человек принялся что-то говорить, но говорил так быстро и длинно, что, как ни силился Тихон, он ничего не мог понять и вопросительно взглянул на продавщицу. Та медленно произнесла:

– Гильермо не знает.

Тихон заплатил за все предметы скопом. Розария сложила их в два мешка, один отдала Тихону, а другой – его будущему проводнику. Она пояснила:

– Он положит их в лодку. Он ждет тебя завтра на набережной.

– Когда?

– Рано.

Тихон опять благодарил и прощался дольше, чем, наверное, следовало по местным правилам приличия – но Тихон их не знал и потому очень боялся нарушить. Продавщица и Гильермо молча глядели на него. Гильермо стоял, скрестив руки на груди, Розария – опершись локтями о прилавок. В полумраке полукружья ее грудей казались серыми.

Вечер наступил, но Тихон знал, что не заснет в эту ночь. Он побродил по улицам, надеясь провести час-другой в каком-нибудь баре. Но когда он нашел нечто, похожее на пивную, все, кто сидел там, разом обернулись и стали смотреть на него. Хотя в их взгляде было только любопытство, Тихон тут же ушел. Вернувшись домой, он сложил вещи обратно в рюкзак и, не раздеваясь, сел на диван. Он уже успел привыкнуть к тем звукам, что раздавались по ночам с улицы – к вою собак, крикам птиц, – и больше не замечал их. Тот город, в котором он провел почти всю жизнь, отступал куда-то далеко: начинало казаться, что он никуда не уезжал из тропиков, и с каждым часом все яснее вспоминался забытый язык. Он был так взбудоражен предстоящим путешествием, что простуда или грипп, привязавшиеся к нему еще до отъезда, не давали о себе знать.

Он понимал, что доверяет свою жизнь незнакомцу. Может, надо было спросить доказательств того, что Гильермо действительно знает, где его отец. И потом, как они будут общаться, если Тихон совсем не может разобрать, что тот говорит? Но Тихон уже согласился поплыть с ним вверх по реке; отступать было поздно. Если они не найдут отца, он хотя бы посмотрит на реку и джунгли. Тихон запустил руку в рюкзак и вынул обратный билет. Он укладывается в сроки, если неделю туда, неделю обратно, и еще несколько дней провести там. Он не знал, где это – «там». От нетерпения он стал ходить из конца в конец комнаты. Потом опустился в кресло, и на этот раз его не обдало холодом. Наоборот, проведя рукой по лбу, он почувствовал, что его бросает в жар. Надо оставить отцу записку на тот случай, если вдруг они разминутся: мол, отправился тебя искать. Но тут он понял, что писать-то на местном языке не умеет. Решил написать по-русски – ведь отец, наверное, не забыл кириллицу. Пока сочинял записку, вспомнил, что хотел послать Лиле открытку или письмо. Напишу по дороге, решил он, в лодке все равно делать будет нечего.

Решив, что настало время отъезда – ведь здесь ничего не делают точно по часам, – Тихон забросил рюкзак за плечи и вышел из дома. Ночь и безлюдье не пугали его, ибо с раннего детства он оставался один в темноте. Не было никаких странных звуков, ни цоканья копыт, ни посвиста, ни ощущения, что кто-то наблюдает за ним исподтишка. Дойдя до берега, он увидел, что в лодке черным недвижным прямоугольником сидит его проводник. Гильермо поднял голову, услышав шаги, и поманил Тихона. Тихон устроился, положив рюкзак между ног. Гильермо тут же включил мотор, и лодка пошла вверх по течению. Тихон ожидал почему-то, что они будут грести, но решил, что так только лучше – быстрее.

Скоро темные очертания города остались позади, и Тихон лег на дно лодки, чтобы смотреть в небо. На него глядели мириады звезд, но не было ни одного знакомого созвездия. Гильермо держался близко к берегу, и над лодкой иногда склонялась темная ветвь, будто гигантские пальцы хотели схватить чужака и сжать в горсти. Стараясь не поддаваться страху и полностью отдаться на волю провидения, Тихон шептал: «Пока я жив... пока я жив... пока я жив...»

Когда Тихону исполнилось год, Марина послала подруге Кате его фотографию. Она писала: «Назвали – Тихон Теодор. Здесь принято давать несколько имен. Мне очень непривычно. Как будто у меня два сына, один видимый, другой – нет. Вот уже несколько лет я здесь живу, а пролетели как один день. Иногда со страхом думаю: а ведь мы с Орти-сом могли и не встретиться! Например, если б его поселили в обычное общежитие. Или если б он не ходил на танцы, а сидел один в номере. А если бы даже и ходил, ему ведь могла понравиться другая. Я и не думала, что меня кто-нибудь полюбит. Мечтала, конечно, но казалось, что просто сойдусь с кем-нибудь, у кого с другими не получилось. Страшно представить: если бы я уже с кем-то гуляла, когда Ортис приехал – и так бы с ним и не познакомилась!

За что мне счастье? Ведь у меня бесцветные волосы, ресниц совсем не видно – и всегда плохо училась. Как Ортис меня выбрал? Прошел бы мимо – и никогда я бы не увидела ни пальм этих, ни птиц с огромными клювами. Я, кстати, купила веер, обмахиваться от жары. Тут почти все женщины с веерами. А мужчины ходят в шляпах и приподнимают их, когда завидят даму.

Муж уходит утром на работу, а я сажусь и жду его. Я не бездельничаю – каждая минута занята тем, что жду. Руки сцепляю, кладу ногу на ногу и считаю минуты. Вылавливаю их, как рыб из воды, и отпускаю. Перед глазами стоит муж: я рассматриваю каждый волос, каждую родинку, ибо чем пристальнее я буду в него вглядываться – мысленно – тем скорее он тоже подумает обо мне. Главное – не расслабляться. Знаешь, почему индейцы приносили в жертву людей? Потому что богов нужно было все время кровью кормить – иначе небо на землю свалилось бы. Вот так и мы с мужем. Отпусти на секунду руку, отведи глаза – и небо упадет».

Тут она сама удивилась своей серьезности и нарисовала смеющуюся рожицу, чтобы Катя, если б захотела, могла бы обернуть ее слова в шутку.

«Когда муж приходит с работы, птицы кричат громко. Кстати, я тебе писала, что здешние мартышки – орут? Солнце к вечеру уже и не жаркое совсем, а просто красный круг. Ребенок настораживается, как будто знает, что скоро придет отец. О Тихоне я тебе в следующий раз подробнее напишу, а то у меня уже рука устала.

Неужели так хорошо будет до самой смерти? А может, и смерти не будет. Потому что – это по секрету, ты никому не говори – Ортис не совсем человек. Он – что-то другое. Я только недавно догадалась. Ему ничего пока не сказала. До встречи! Марина».

Это было страшное и прекрасное путешествие. Оно проходило в трех мирах: воздуха, воды и суши – но только живые существа с легкостью переходили из одного мира в другой. Тихон смотрел на них в надежде, что, когда придет время, он сам так же легко перейдет из одной жизни в другую. Рыбы выпрыгивали из воды и летели рядом с лодкой, махая пестрыми жабрами. Речные дельфины высовывали из воды собачьи морды, а морские коровы – коровьи, и наполняли надводное пространство грустным мычанием. Гладкая спина каймана, блеснув на берегу, быстро оказывалась в воде, и сытые утки, не зная, что им угрожает, чинно проплывали. Ныряя вниз головой, они показывали короткий свой хвост и лапы, перед тем как расползтись по воде кровавым пятном. Пролетали птицы с клювами, похожими на топор, огромными головами и маленьким жалким телом. Воздух вибрировал от летучих мышей, бабочек, колибри. Падая на водную гладь, они становились лепестками и листьями. Ветви проплывали мимо лодки, двигаясь в другом направлении.

Тихон ни разу не опустил в воду руки, потому что боялся пираний. Оттого, что лодка шла на большой скорости, он все время чувствовал бриз на коже. Он сел, высоко подняв колени, и положил на них листок бумаги, который быстро становился мокрым от брызг. Он пытался писать письмо, но отвлекался и смотрел в темно-прозрачную воду. Вместо собственного отражения он видел проворных рыб, которые целыми стаями сновали под лодкой. Гильермо сказал что-то вроде: оттого, что вода темная, нет комаров. Тихон кивнул головой, не пытаясь понять.

Вечером, завидев хижины, они вытаскивали лодку на берег и привязывали ее дереву. Порой любопытные, порой равнодушные рыбаки давали им приют, кормили рыбой и разрешали повесить гамаки близко от костра. Гильермо и Тихон отдавали им часть привезенных с собою вещей. Гильермо быстро и весело беседовал с рыбаками, Тихон обычно мало что понимал, но смущался, когда все поворачивались к нему и говорили друг другу что-то. Как ни прислушивался он к их беседам, он ни разу не услыхал, чтобы они произносили имя Ортиса. Дома у них, в хижинах, Тихон видел больших мертвых черепах.

Если же опускалась ночь, но человеческого жилья все еще было не видать, они сами разводили костер и удили рыбу, которую Гильермо умело поджаривал над костром. Ночью Тихон просыпался иногда от безумных стенаний, которые каким-то образом находили путь из его сновидения в лес. Дрожа от страха, он пережидал ночь, а утром Гильермо в очередной раз объяснял ему, что это ревут макаки.

– Они маленькие. У них только глотки большие.

Тихон опять почувствовал себя скверно – наверное, от новой волны гриппа. Вместе с попутчиком он курил одну сигарету за другой, хотя они раздражали горло, и кашлял, на что Гильермо тоже отвечал сухим покашливанием. При свете костра он снова попытался сочинить письмо Лиле. «Хотел бы описать тебе джунгли и реку, но почему-то не выходит. Все здесь так же случайно, как дома. Я ничего не знаю о тех, у кого мы останавливаемся на ночлег. Они ничего не знают обо мне, и даже отец – когда мы встретимся – наверняка окажется чужаком. Что заставляет идти вперед – любопытство, любовь? Или это одно и то же? Тогда я здесь, чтобы полюбить темную воду, заросли, рыб, летучих мышей. А раньше я должен был любить нашу улицу, дома, одноклассников, Петровича, тебя, – чуть не написал он, но остановился. – Я думаю, от любви я бы смог их лучше тебе описать. Но не выходит. Остаются только усталость, жара, простуда. Ты пожмешь плечами и отложишь письмо...» Он терял счет времени, во всем полагаясь на Гильермо.

Однажды он не мог заснуть, сидел у костра, завернувшись в плед, и смотрел, как играют языки пламени. Те, кто дал им приют этой ночью, были молчаливы, и почему-то он боялся заснуть среди них. Он вспомнил, как ребенком ловил крыс и смотрел на луну сквозь форточку. Перед рассветом Гильермо тронул его за плечо.

– Дальше тебя поведет Мануэль, – сказал он, показывая на молодого индейца, стоявшего рядом с ним.

Тихон отдал Гильермо письмо, на котором написал адрес. Затем встал, взял рюкзак, попрощался с Гильермо, который, конечно, не будет по нему тосковать, и последовал за новым проводником.

Аккуратно ставя одну ногу перед другой, индеец вошел в заросли – наобум, как показалось Тихону. Однако, присмотревшись, он различил узкую белую тропку. Индеец шел плавно, как будто не торопясь, но очень быстро. Тихон стал отставать. Мануэль оглянулся, подождал, пошел вперед, потом снова терпеливо остановился. Уже взошло солнце, и с Тихона градом катил пот. Он все еще пугался мартышек, перелетавших с ветки на ветку, и лиан, что грозили обернуться змеями. Задирал голову и поражался вышине деревьев, чьи кроны было не видать с земли. Лучи пробивались сквозь листья, и влажный воздух казался зеленым. Тихон попробовал заговорить с индейцем, но тот ничего не ответил, даже не стал притворяться, что слушает, и это не понравилось Тихону. Однако ему ничего не оставалось, кроме как следовать за проводником.

Они шли и шли, временами садились, чтобы передохнуть и выпить воды. Уже, наверное, восемь нескончаемых часов Тихон с тоской вспоминал лодку. Только мысль о насекомых и змеях заставляла его идти дальше, вместо того чтобы упасть в траву и забыться.

Неожиданно они услышали низкий угрюмый звук из-за деревьев. По мере того, как они приближались, он становился все более хриплым. Тихон встал, отказываясь идти дальше. Но проводник его, не останавливаясь, тоже издал горлом странный звук, будто откликнулся.

Пройдя еще несколько шагов, они вышли на прогалину посреди зарослей. Здесь стояло несколько хижин, если их можно было назвать хижинами – ибо у них не было стен: четыре столба были воткнуты в землю, и на них постелены пальмовые ветви, образовывавшие крышу. Посередине был настил из голых ветвей, служивший, видимо, ложем.

Навстречу им появился человек с такой же темной кожей, как у Мануэля, хотя местами она была выкрашена в темно-синий цвет. Но не это поразило Тихона, а то, как стар был этот мужчина. Тело его, на котором были только шорты, высохло настолько, что скелет проступал чуть не до последней косточки. Кожа, особенно ветхая на локтях и коленях, висела складками. Можно было подумать, что старик сносил свою кожу, как снашивают пиджак и брюки. Тихон не удивился бы, если бы в кожном покрове старика он вдруг заметил прорехи. Он перевел глаза на обтянутый кожей череп, в котором светился единственный глаз – другой был затянут бельмом. Открыв рот, в котором темнело три зуба, он продолжал издавать звук, который так напугал Тихона. Он смотрел на ходячий скелет как завороженный, не в силах отвести глаз. Неожиданно старик сомкнул губы и моргнул одним глазом, как будто подмигивая. Тихон в панике оглянулся, но проводника рядом уже не было.

Не поступив в институт, Лиля пошла работать в дом мод, в отдел выкроек. Купив синий халат, она заняла место за длинным, широким столом рядом с другими женщинами. Работницы сворачивали выкройки в несколько раз, а потом передавали их Лиле и другой девушке, которые заклеивали обертки. Стараясь угнаться за остальными, Лиля спешила изо всех сил, но маленькие руки не подчинялись ей. Она слушала разговоры сослуживиц, у каждой из которых был громкий голос и мощная грудь, где едва сходился халат. На Лиле он висел, как на вешалке, и доходил ей почти до пят. Разговоры были о чудесах, например, о пьянице, который плакал винными слезами, или о дурных женщинах, которые красили волосы в яркий цвет и уводили чужих мужей. Некоторые из этих разлучниц работали там же, но на других этажах, поэтому Лиля с ними не встречалась. Она представляла себе их кружевное белье в прорезях халата и ноги в черных чулках.

Толстой кисточкой она доставала из банки клей и наносила на бумагу. В ушах глухой голос повторял: «Белая кисть как хобот слона». Когда она слышала эту бессмысленную фразу, на нее находило отвращение, и она с трудом заставляла себя взяться за кисть снова, что еще больше замедляло ее работу. Кто-то из женщин даже спросил ее, все ли в порядке, и она ответила да-да, конечно, борясь с тошнотой. Но однажды другой работнице понадобилась кисть, и Лиля тут же отдала ей свою. Она радостно свернула газету в плотную трубку и стала точно так же окунать ее в банку с клеем. Голос молчал, она работала быстрее, и в конце месяца получила немного больше денег.

По утрам она любила спускаться в подъезд и проверять почту. Увидев необычный конверт, на котором не было адреса отправителя, она тут же подумала, что это от Тихона. Не могло быть так, чтобы он уехал, не попрощавшись, и даже не написал ей! С невозмутимым лицом, подавляя в себе радость, она поднялась по лестнице. Положив письмо на стол, она рассматривала марку. Если пристально вглядываться в какую-нибудь вещь, та начинает казаться странной. Позже она отпарит марку и положит в альбом, который ей подарили в детстве родители. Она начала собирать марки, просто чтобы сделать родителям приятное, но потом увлеклась. У нее были три темы: искусство, дальние страны и портреты знаменитых людей. Эта, с рисунком дерева, пойдет в категорию дальних стран. Лиля боялась открывать письмо. Она боялась признаний, боялась, что он позовет ее туда, куда она не сможет поехать. Не прочитав, она уже сочиняла ответ, который решила составить из вопросов: какие там созвездья? Как там кричат птицы? Но потом она вскрыла конверт и сразу заглянула в самый конец письма, где в глаза ей бросилось: «Не жди меня».

Недели через две Гильермо и Розария опять сидели в магазине. Ливень стоял за окном белой пеленой. Если кто-нибудь решится выйти из дому в такую погоду, то он ничего не сможет разглядеть, а струи дождя исхлещут тело, как плетки. Поэтому других посетителей в магазине не было. Гильермо пришел еще до того, как вода полилась с неба, и теперь не мог выйти. Но ему это было на руку. Ему нравилось сидеть с Розарией в темном магазине с белыми от дождя окнами. Только вещи, выставленные на продажу, молчаливые предметы, окружали их. Розария зажгла свечку.

– Ты думаешь, он вернется? – спросила она. Оба знали, о ком она говорила.

– Вряд ли, – ответил Гильермо. Он сидел вполоборота за крепко сколоченным деревянным столом, опершись на локоть, другую руку упирая в бок. Розария поставила свечу на стол, села.

– Я не знал, что у Ортиса был сын.

– Тебя тут еще не было, когда все это случилось. Ты позже пришел, – проговорила Розария, пряча улыбку.

Гильермо не хотелось, чтобы она вспоминала, при каких обстоятельствах он появился в городе. Но, к счастью, она заговорила о другом:

– Мы уже тогда были соседи с Ортисом, мой муж и я. У него была жена-иностранка. Я не помню точно откуда.

– А как ее звали?

– Марина. Марина Ортис. Все улыбалась, но ни слова по-нашему так и не выучила. Она вообще витала в облаках. Ходила с таким блаженным выражением на лице. Готовить, кажется, не умела. Ребенок был тихий, они на него как будто внимания не обращали.

Гильермо ревновал ее к прошлой жизни, ко всем этим людям, которых он не знал.

– А что с ней потом стало?

– Ортис из ревности заколол. Гильермо стало стыдно. Он сказал:

– Наверно, она была красивая, – и посмотрел на Розарию.

– Хочешь увидеть волосы? – неожиданно спросила та.

Гильермо не сразу понял, о чем она. Но прежде, чем успел запротестовать, она поднялась, легкая, как птица, и достала коробку из-под конфет с верхней полки одного из бесчисленных шкафов. Поставила коробку на стол, сняла крышку. Внутри была мертвая светло-каштановая прядь.

– Если хочешь, можешь потрогать, – сказала Розария. Гильермо отрицательно помотал головой.

– Откуда они у тебя?

– Муж отрезал перед похоронами.

– Твой покойный муж отрезал прядь волос у чужой жены? Розария!

Ливень обрушивался на город, как будто небо разорвалось. Земля пила воду, и листья пальм вытягивали зеленые губы. Мартышки с задумчивыми и пустыми глазами сидели, прильнув друг к другу.

– Муж взял на себя расходы по ее похоронам. Ведь Ор-тис был уже в тюрьме, а мать ее все не приезжала. Потом-то она приехала и ребенка забрала. Но тогда – мог похоронить город, по самому дешевому разряду, чуть ли в картонном гробу. Мужу этого не хотелось. Как-никак соседи.

Гильермо закусил губу. По словам Розарии всегда выходило, что покойный муж был образцом всех добродетелей. Когда они поженились, ей было двадцать пять, ему – под семьдесят. Он был на голову ее ниже и страдал одышкой. Можно было подумать, что это брак по расчету. На самом деле Розария была влюблена как тигрица; и престарелый жених, хозяин магазина, потратил полгода перед свадьбой на то, чтобы сочинить ей венок сонетов. Она хранила его в тумбочке у кровати. Он начинался так: «О, ты, прекраснее всех роз, Розария, ты озарила...»

– Когда никто не смотрел, муж срезал у нее прядь.

– На память? – неуверенно сказал Гильермо, боясь обидеть ее предположениями.

– Нет. Как оберег. Если отстричь волосы у того, кто умер насильственной смертью, и сохранить – то убережешься от внезапной гибели. От убийц. От несчастных случаев. От землетрясений.

– У нас не бывает землетрясений.

– Все равно, – упрямо повторила она. – Убережет. Гильермо примирительно сказал:

– В его случае так и получилось. Он умер самой лучшей смертью. Во сне, без мучений. Так одни праведники умирают.

– Да, – но в ее голосе не было уверенности. Она продолжала смотреть на дрожащее пламя. Утром взяла похолодевшую руку и поняла, что все кончено. Доктор сказал: умер во сне от сердечного приступа. В перерывах между рыданиями женщины говорили: какая хорошая смерть – во сне. И снова продолжали вопить. Розария, в темной накидке, со сжатыми зубами, которые ни один нож не смог бы разомкнуть, начинала им верить.

Но теперь она сомневалась. Если сердце остановилось – разорвалось – посреди ночи, что-то же должно было послужить причиной. Сон, страшный сон, должно быть, посетил его! Лежа по ночам в постели, она не могла заснуть от этой мысли. Приходили и окружали кровать: слоны с рогами, скорпионы размером с овцу, мотыльки с лицами стариков. Ее бедный, любимый муж силился встать с постели, разомкнуть слипшиеся веки, закричать, чтобы разбудить самого себя, – и не мог. Если б только она проснулась и потрясла вовремя за плечо. Или неловко повернулась во сне и толкнула его ногой... «Странно!»

Она вздрогнула от голоса, совсем забыв, что Гильермо сидит рядом.

«Странно, что сын не спросил, где ее могила. Забыл он, что ли, что у него была мать?»

Розария пожала плечами, и Гильермо не нашелся, что еще сказать. Они оба молчали. Только струи дождя разговаривали, громко, но неразборчиво: как чужие голоса в телефонной трубке при плохой связи.

Старый индеец поманил Тихона, и тот в растерянности пошел за ним. Старик подвел его к шалашу, где было что-то вроде стола, на котором стояла миска, чья-то фотография, лежали книжки, висел пестрый гамак.

– Ортис, – произнес старик.

Но никакого Ортиса в хижине не было. Тихон пожал плечами и, не в силах бороться с усталостью, подошел к гамаку. Как только старик отошел, Тихон рухнул в гамак под марлевой сеткой. Он чувствовал, что все силы выжаты из него, до последней капли. Он больше не знал, Тихон ли он, или безжизненное тело, которое принесли сюда незнакомцы. Или он – растение, или пересохшее русло реки. Но кто бы он ни был – вещь, человек, зверь, – черный сон, не разбираясь, навалился на него.

Было уже утро, когда он вздрогнул и открыл глаза. Золотые лучи играли на коже. «Где я?» – спросил себя Тихон и, попытавшись встать, упал из гамака на землю. Тут он вспомнил, что находится на другом конце земли, в девственном лесу, откуда никогда не сможет выбраться один. Тихон закрыл глаза и представил себя в спальне у Елены. Но когда через несколько минут открыл их, в хижине был все тот же золотой свет, а с ветки насмешливо кричала птица.

Он вышел. Воздух был еще свеж, но влажен. В ветвях копошились и перекрикивались мелкие звери. Тихон чувствовал себя разбитым, его лихорадило. Вокруг никого не было, только печальные хижины стояли на маленькой прогалине в зарослях. Он услышал, будто журчит река, но тут же понял, что этого не может быть, потому что река далеко отсюда, и к тому же ее медленное движение не производило такого звенящего, легкого звука. Это был чей-то голос, или скрип дерева, или крик неведомой птицы, которая подражала плеску воды. Не найдя никого вокруг, он вернулся в шалаш, где провел ночь. На деревянном столе, сколоченном рукою неумелого плотника, стояла фотография в рамке, которую кто-то перенес с мещанской тумбочки в царство джунглей. На снимке был аккуратно причесанный мальчик в белой рубашке. Кто это – Ортис в детстве или кто-то, знакомый ему? Нет, это был сам он, Тихон, во младенчестве, о котором он ничего не помнил. Какой-то рынок, терпкие фрукты. Звуки. Повертев фотографию в пальцах, Тихон поставил ее обратно и подумал: все это время он помнил обо мне. А я совсем забыл его. Как странно.

Он почувствовал на себе чей-то взгляд и оглянулся. Перед шалашом стояла босая девочка лет двенадцати и почесывала ногой об ногу. У нее были черные как смоль волосы и ожерелье на шее, а глаза над высокими скулами были настолько темны, что свет, казалось, пропадал в них, а не отражался. Под глазом у нее примостилась кокетливая родинка, но, может быть, здесь это вовсе не считалось признаком красоты. Из одежды на ней была только юбка, превратившаяся в лохмотья. Рассмотрев его столь же пристально, как и он ее, девочка слегка приоткрыла рот и стала издавать тот самый журчащий звук, который Тихон принял за плеск воды. Вероятно, это была песня, которую он должен был подхватить – но он не знал ни слов, ни мотива. Подождав несколько минут, девочка повернулась и убежала. Тихие, журчащие звуки раздавались уже вдалеке.

Тихон развязал рюкзак, вынул бутылку воды и принял таблетку. Он лег обратно в гамак, укрылся пледом, несмотря на жару, и стал медленно раскачиваться. Он говорил себе: простуда пройдет, пройдут дни в зарослях, пройдет река и пройдет чужой город. Он закрыл глаза и раскачивался между явью и сном, не засыпая, но и не просыпаясь. До него доносился перезвон новой песни, которую завела девочка, возясь у огня. Он слышал крики птиц и жужжание большой мухи, облюбовавшей почему-то его шалаш. Приоткрыв веки, он смотрел, как идет вчерашний скелет и несет с собой убитого зверя, похожего на мохнатую крысу. Мертвый зверь показался Тихону живее старика.

Он быстро отвел глаза, чтобы не видеть, как тот разделывает кровавое мясо, чтобы поджарить его на костре. Старик запел низко, утробно, дребезжа порой голосовыми связками. Девочка почтительно смолкла. Через какое-то время запах жареного мяса стал дразнить ноздри. Открыв глаза, Тихон увидел перед собой древнего человека, и тот поманил его когтистыми пальцами. У огня старик дал ему кусок, оказавшийся на вкус сладковатым и непрожарен-ным. Однако Тихон не хотел показаться невежливым и послушно съел все, что ему дали. Девочка почти ничего не ела и завороженно смотрела на Тихона. «Почему их только двое? – думал он. – Почему пустуют шалаши?»

После обеда старик стал крутить самокрутку из листьев, но Тихон предложил ему сигарету, и старик взял ее, с одобрением повертев в пальцах. Тихон щелкнул зажигалкой и закурил сам. Они сидели бок о бок, временами сплевывая в костер. Девочка все время смотрела на Тихона, но если он поворачивался к ней, испуганно отодвигалась. Дым от огня попал Тихону в нос, и он чихнул. Девочка залилась громким смехом, и даже старик хихикнул. Тихон улыбнулся и протянул ей руку. Она осторожно потрогала его ладонь, перевернула ее и провела маленькими пальцами по его пальцам. Потом, с большим любопытством, она прикоснулась к браслету у него на запястье. Щелкнув замком, Тихон снял часы и отдал девочке. Браслет оказался слишком велик для ее тонкой кисти. Она потрясла рукой и прислушалась к тому, как щелкали, соприкасаясь, алюминиевые звенья. Наигравшись часами, она показала на другую его руку. «Ты хочешь сигарету?» – с сомнением спросил Тихон и посмотрел на старика. Обтянутое кожей лицо ничего не выражало. Тихон медленно протянул пачку и щелкнул зажигалкой. Держа сигарету большим и указательным пальцем, девочка глубоко затянулась и выпустила дым.

Тихон вспомнил, что не отдал подарки. Он побежал обратно в шалаш, развязал рюкзак и вернулся. Он дал старику три пачки сигарет, две зажигалки, карманный фонарик и перочинный нож, хотя видел, что на поясе у того уже было мачете. Старик улыбнулся, разложил подарки перед собой, закурил еще одну сигарету, пощелкал фонариком, вынул лезвие ножа и провел им по дереву. Тихон повернулся к девочке и дал ей гребень. Она тут же начала причесываться и при этом глядела на Тихона не отрываясь. Она снова запела, хотя может быть, это была вовсе не песня, а их язык, и она что-то хотела сказать Тихону. Но, слушая переливы звуков, которые в этот раз больше походили на шум ветра в кронах деревьев, он ничего не понимал и не мог ей ответить. Он смотрел на нее и временами улыбался, не зная, что сказать. Из иссохшей груди старика тоже раздались звуки. Это была темная, хриплая нота, похожая на ворчание, которая прерывалась только тогда, когда ему нужно было набрать в легкие воздуха. Тихон не знал, чью песню слушать, ребенка или скелета, потому что они были совсем разными, и певцы не обращали внимания друг на друга. Неожиданно старик отошел в кустарник, вытащил длинную полую трубку, приложил к губам и с силой выдохнул. Из нее вылетела стрела – и тут же с неба упала красная птица. Держа трепещущее существо одной рукой, старик выдернул у нее несколько длинных перьев, а потом и стрелу из крыла, после чего отпустил птицу. Перья он преподнес Тихону, и тот подивившись их красоте, заложил их за ухо. Девочка снова покатилась со смеху, но потом, как и старик, продолжала петь. Тихон сидел между ними и смотрел в костер, пытаясь уловить совсем другую, неслышную, разлитую в воздухе песню – ту, под которую плясали языки пламени.

Скоро девочка и скелет ушли спать. Тихон почувствовал, что его глаза тоже смыкаются, и ушел в шалаш Ортиса. Он раскачивался в гамаке. Мерное движение быстро убаюкало его. Снилось, что отец вернулся в хижину и положил руку ему на плечо. Лица Тихон не видел, но чувствовал, что у отца теплая кожа. Они говорили на языке, который был понятен только им одним. Все, что хотел рассказать отцу Тихон, тот уже знал, как будто бы провел все эти годы рядом. Я жил в той же гостинице, говорил отец, только в другом номере, я возвращался, когда ты уходил в школу, и снова покидал номер, когда ты приходил. Поэтому мы не встречались, повторял отец, обнимая Тихона за плечи, но не показывал своего лица. Они смотрели на реку с коричневатой водой. Над ней летели две птицы, большая, похожая на тукана, и маленькая, пестрая, с длинным хвостом. Им было тяжело махать крыльями, и они опускались все ниже, пока, наконец, их перья не намокли; вскоре вода поглотила обеих. Тихон повернулся к реке спиной, чтобы не смотреть, как они тонут. Он видел поле жухлой травы, докуда хватало глаз, и островки снега. Поодаль стояла консьержка и жгла сухие листья, которые только что сгребла в кучу. Я тебе помогу, крикнул Тихон и побежал к ней, на запах горящей осенней листвы.

Запах был настолько силен, что разбудил Тихона. Он открыл глаза и увидел, что старик бросает в огонь пахучие травы и заставляет девочку, сидящую рядом, вдыхать дым от костра. Тихон оделся и подошел к ним. Повернувшись к нему, старик произнес:

– Фебре!

Тихон взглянул на девочку: ее смуглое лицо было бледным и блестело. Она смотрела на него молча, не улыбаясь; черные глаза казались разбавлены водой. Худые пальцы старика поддерживали ее, помогая сидеть. Тихон потрогал ее лоб и поразился, насколько он был горяч. Неожиданно старик отдернул руки, и если бы Тихон не подхватил девочку, она бы упала. Старый индеец сжимал в руке нож.

Когда Ортис вышел из тюрьмы, он написал Аполлинарии письмо с просьбой простить его. Она ответила, что, если он хочет, может приехать к сыну. Ортис тут же отправился за билетом, но бюро путешествий оказалось закрыто. Ортис решил, что вернется через несколько дней, но забыл. Когда вспомнил, застыдился своей забывчивости. Он подумал, что не стоит ехать вот так, наобум. Надо подготовить сына, поговорить с ним по телефону: у Ортиса был номер телефона гостиницы. Время на двух континентах разнилось, и он долго высчитывал, в какой момент позвонить. Выходило то слишком поздно, то слишком рано, то – когда, скорее всего, никого не будет дома. Что, если голос сына будет совсем чужим? Лучше сначала ему написать. Он купил мелованную бумагу, специально для писем, и решил, что для красоты напишет чернилами, а не шариковой ручкой. Поскольку чернила высохли, он пошел в магазин и купил баночку. Но дома обнаружил, что купил чернила не черные, а темно-красные. Писать сыну красным ему не хотелось. Нужно было опять пойти в магазин. Но наступил сезон дождей, и ливень обрушивался каждый раз во второй половине дня, когда Ортис собирался выйти из дома, чтобы купить чернил. Приходилось оставаться дома и смотреть, как водяные плети стегают землю. Тяжелый запах поднимался от цветов после дождя, Ортис думал: «Как я напишу об этом?» – и откладывал поход за чернилами. Когда сезон дождей кончился, вместо прежнего владельца Ортис нашел в магазине его молодую вдову, Розарию. Она сказала, что чернил нет, потому что ими давно уже никто не пишет; но так и быть, она закажет из другого города. Она посоветовала Ортису зайти дней через семь. К концу недели он стал думать, что чернила, скорее всего, еще не прибыли и что лучше будет зайти через две или недели – но так и не пришел за покупкой.

«Присутствие другого человека...» – говорил он и задумывался, насколько это слово приложимо к нему самому. Он подходил к зеркалу, чья поверхность тут же покрывалась испариной. Существовал ли на самом деле тот город, была ли девушка, танцы, коряги? Или ему только приснилась гостиница, разговоры, молчание, сын, измена, тюрьма, ибо свойство реки – видеть бесконечные сны отражений? Но мысль о сыне была неотвязной. Он снился ему ребенком, а просыпаясь, Ортис понимал, что сын вырастал, менялся и становился ему не знаком. Ничто в природе не чувствует себя виноватым – ни ветер, ни пламя, ни дерево; эта река была первой.

Ортис стучался к женщинам. Той осенью в моду снова вошли шляпы – фетровые, соломенные, с цветами на них, шляпы в форме тюрбанов, в форме тарелок, шляпы с сеткой от комаров и без нее. Но перчаток больше не носили, руки женщин были открыты взглядам, и каждый палец кончался красным хищным ногтем. Ортис завел себе котов: тощую Альфу, которая ловила мышей, и толстого Омегу, который выходил на улицу и каждый раз возвращался с оброненной кем-то монетой в пасти. Он клал монету у ног Ортиса и засыпал. Когда кошки умерли, он похоронил их у белой стены дома.

Он думал: мой сын, мой сын.

Прошло много лет, пока он решился снова написать Аполлинарии. Он послал Тихону приглашение и билет, чтобы сын сам решил, хочет ли он с ним встретиться. Ему почему-то стало казаться, что сын обязательно приедет и что надо подготовиться. Он купил цветок в горшке и поставил его на подоконник. Потом он приобрел новое кресло, которое полюбилось ему самому. Нужно было только обходить ледяное пятно на полу, оставшееся там, где пролилась кровь. Ортис представлял себе, как они будут сидеть и беседовать – он в кресле, сын на диване. Но о чем? И на каком языке?

Сколько ни ждал Ортис, ответа не приходило. Что ж, не удивительно, что после стольких лет сын не хочет видеть отца. Надо было раньше – позвонить, написать, приехать самому? Ортис не знал. Он только не хотел больше думать о сыне, просыпаться среди ночи, недоговорив с ребенком во сне, зажигать свет и медленно брести на кухню. Он сидел в кресле, закрыв лицо руками, хотел кричать протяжно и громко, но у него не хватало дыхания.

У индейцев, подумал он (а небытие уже оплетало комнату своей паутиной), у индейцев есть травы от всех болезней. Он раскачивался взад и вперед. Индейцы знают, как убить зверя так, чтобы он ничего не почувствовал. Как сделать так, чтобы мертвые простили живых. Как снова стать тем, чем ты был прежде.

Старик воткнул нож в землю и быстро зашептал что-то, один и тот же набор звуков. Хотя девочка только что была без сил, она встала без помощи и зашагала к шалашу. Тихон шел рядом с ней, боясь, что она вот-вот упадет. Но она ставила одну ногу перед другой и продвигалась все дальше. Лицо было по-прежнему бледным. Тихону казалось, что ее слезящиеся глаза ничего не видят, что она идет наобум. Когда она стояла возле настила из веток и листьев, старик перестал шептать и девочка упала как подкошенная. Тихон перевернул ее на спину: глаза закатились, обнаруживая только белки под полуприкрытыми веками. Он снова потрогал ей лоб, который был все так же горяч. Тихон побежал в шалаш за жаропонижающей таблеткой. Он показал ее старику, и поскольку тот ничего не сказал, поднес таблетку и бутылку воды к губам девочки. Она уже пришла в себя и, не говоря ни слова, приняла лекарство. Перевернувшись на бок, она закрыла глаза. Какое-то время Тихон сидел, но потом решил, что, наверное, таблетка уже подействовала, и вышел.

Когда он проходил мимо старика, тот опять повторил: «Фебре» – и покачал головой. Сам Тихон чувствовал себя намного лучше в этот день. Его не лихорадило, и голова не болела, хотя была еще немного тяжелой. Бумажные платки кончились, поэтому приходилось сморкаться двумя пальцами, а Тихон был брезглив, и даже джунгли не изменили его. Угли тихо тлели, и в прорезях зелени ярко синело небо. Тихон засмотрелся на цветок, качавшийся от дуновений ветра. Лиловые бутоны казались слишком тяжелыми для тонкого, длинного стебля. Тихон закурил. У его матери были светлые волосы и вытянутое лицо. Отчего он это вдруг вспомнил? Может быть, это была вовсе не его мать, а кадр из фильма или чья-то фотография. Еще он помнил кубики, почему-то кубики. Снова взглянув на стебель, Тихон подумал: «Он трепещет, – и повторил слово: – трепещет».

Старик потер друг о друга две стрелы. Напрягая зрение, Тихон увидел, что с их наконечников ссыпается красный порошок. Скелет собрал его в ладонь и вдохнул поочередно в правую и в левую ноздрю. Тихон снова перевел взгляд на лиловые цветы и пытался вспомнить, о чем он думал; но растения были только растениями.

Он услышал утробное пение и взглянул на старика. Обхватив колени, тот раскачивался из стороны в сторону. Похоже было, что его душил застрявший в горле всхлип – но этот всхлип никак не кончался, и лесное эхо умножало его. Попугай вздрагивал крыльями и ерошил хохолок. Бабочки взлетали испуганной стаей и садились опять. Ветвь качалась от прыжка мартышки, и другие обезьяны переговаривались криками, но утробный плач старика перекрывал все звуки. Двое мужчин были возле матери, вспомнил Тихон. Один высокий, другой смуглый, приземистый. Кто из них мой отец? И почему вспоминаются эти трое? Они стояли в той комнате, где сам он недавно провел две ночи, но все это забылось. Только здесь, под огромными деревьями, он вдруг вспомнил: кубики. И птицу на подоконнике. Красную птицу. Пение старика становилось слабее. «Не переставай! – мысленно просил его Тихон. – Я должен вспомнить мать».

Старик подогрел на огне остатки мяса и предложил Тихону. В этот раз еда показалась ему вкуснее, и он съел почти все, что было, потому что старик, вяло откусив кусок, не стал есть дальше. Он устало поднес костлявую руку ко лбу и сказал: «Фебре», жар. Тихон предложил ему таблетку, которую тот послушно принял и вскоре ушел в шалаш. Тихону пришлось курить в одиночестве. Положив сигарету на землю, он достал пузырек с витаминами и принял целую горсть. Как так могло быть, что эти двое заболели, а он, чужак, новичок в тропиках, уцелел? Болезнь может в любой момент переброситься на него. Надо было сделать прививки – а он-то думал, что незачем. Если он заболеет тем же, что и они, то, наверное, уже не выздоровеет, потому что его тело не привыкло ни к тропическим вирусам, ни к их еде. Куда ушел Ортис, и почему он до сих пор не вернулся?

Может быть, отсюда можно проследовать по той узкой тропе, по которой Мануэль привел его сюда. Он выйдет на берег и дождется какой-нибудь лодки. Но нет, он никогда не найдет след этой тропы и, заблудившись, тут же погибнет в зарослях. Он подумал о диких кошках, и ему почудилось, что большой зверь прячется в кустарнике. Потом вернулась мысль о лихорадке, и он в страхе запросил отца и мать, Аполлинарию, невидимого бога, судьбу, защитить его от болезни. Какая страшная глупость – приплыть сюда. И еще глупее было полететь в эту страну с самого начала.

Судьба послала ему знак – мол, оставайся дома, – когда он подхватил грипп.

В этот миг Тихон понял, что это он заразил индейцев. Он читал в книжке, что племена, которые живут в лесу, не могут сопротивляться неизвестным болезням. А его болезнь – с берегов дальнего моря, с другого конца земли! Его грипп свалил их. Может быть, нет. Может быть, да. Он пытался понять, чего он боится больше: страшной тропической лихорадки – или оказаться причиной их смерти, сам будучи невредим.

Он провел эту ночь без сна, непрерывно повторяя одну и ту же просьбу на двух языках: сделай так, чтобы они поправились. Тихон не знал, к кому он обращается, но жалел, что не знает языка индейцев, как будто боялся, что его просьба может быть не понята. Но тот, кого я прошу, услышит меня, говорил себе Тихон, если он существует, он услышит меня. В самые страшные часы мы создаем себе собеседника, ибо молчать означало бы сдаться.

На следующий день он догадался по примятой траве, что рядом с его хижиной ночевал большой зверь, тапир, наверное, или муравьед, который ушел на рассвете. В шалашах не было ни звука, и Тихон боялся заглянуть туда, где были девочка и старик. Но он заставил себя подойти. На земляной пол из прохудившегося мешочка была просыпана соль.

Две недели назад на пороге этой же хижины стоял Ортис. Чтобы задобрить старого индейца, он принес ему небольшой мешок соли. Старик посмотрел на Ортиса единственным здоровым глазом. Рядом со стариком стоял юноша лет семнадцати и маленькая девочка. Больше в деревне никого не было: хижины пустовали. Ортис хотел спросить, куда все ушли, но понял, что в них давно уже никто не живет.

– Я снова хочу стать рекой, – сказал Ортис, надеясь, что индеец поймет его.

Про себя он прибавил: быть человеком слишком больно. Однако не стал говорить этого вслух. Старик, от которого остались почти только одни кости, знает сам, без сомнения, обо всей боли. Ортис снова взглянул на покинутые шалаши, потом на девочку и юношу, пытаясь догадаться, кем они доводятся старику: детьми, внуками или просто соседями. Индеец сел у костра, и Ортис последовал за ним. Юноша примостился рядом, а девочка – чуть поодаль. Она была очень красива, с родинкой на щеке и пухлыми губами, слишком чувственными для ребенка. Она плела корзинку и, не отрывая взгляда от Ортиса, издавала языком цоканье, похожее на клекот птицы. Ортис порылся в сумке и вынул купленную на всякий случай куклу-голыша. Он протянул ее девочке, но та боялась подойти. Ор-тис встал и положил куклу на землю прямо перед ней. Девочка рассматривала ее, забыв про корзинку, и даже перестала петь, но прикоснуться к ней не решалась.

Вынув костлявыми пальцами сигарету из беззубого рта, старик выдыхал едкий дым, который окутывал сидящих. Он вдруг заговорил: судя по интонации, это были вопросы, но Ортис не знал языка. Однако старик не поворачивался к нему. Через несколько минут он сам себе начал отвечать глухим изменившемся голосом. Эта беседа продолжалась час или два – Ортис потерял счет времени, – в течение которых старик свертывал одну самокрутку за другой. Наконец в изнеможении он уронил голову на руки.

Был уже почти рассвет.

Старик сказал что-то юноше, и тот, повернувшись к Ор-тису, проговорил на знакомом тому языке:

– Иди за мной.

– Почему? – спросил Ортис (а сам подумал: потому что отец равен сыну).

– Я отведу тебя туда, где ты снова станешь водой. Я знаю дорогу.

Ортис склонил голову и встал, чтобы следовать за индейцем. Небо становилось все светлее. Когда они покидали деревню, он оглянулся и увидел, что с помощью коряги девочка зарывает куклу в землю. Наверное, кто-то сказал ей, что так хоронят людей в городах.

Перед идущими вставали непроходимые заросли. Стоило Ортису прикоснуться к стволу, как на него обрушивались муравьи, и приходилось прыгать в ближайший ручей, чтобы смыть их. Под другим деревом его искусали пчелы, но юноша срезал кору и потер укусы, после чего боль спала. Однако с каждым шагом распухали и нестерпимо болели ноги. В нос залетала мошкара. Бабочки размером с автомобильную фару задевали ему лицо мягкими полуживыми крыльями. Иногда почва становилась топкой, и тогда Ортис совсем отставал, с трудом вытягивая завязшие в тине ноги. Когда они снова вышли на твердую землю, лицо Ортиса распухло от укусов и кровоподтеков, а все тело было вымазано в грязи. Юноша продолжал идти легким, танцующим шагом.

– Скоро будет дождь, – сказал он, обернувшись к Ор-тису.

Тот пожал плечами. Ничто в воздухе не предвещало грозу. Но, когда они прошли еще сотню шагов, на них обрушился ливень. Струи хлестали Ортиса по лицу, смывая кровь и грязь. Он следовал за юношей вверх по отвесному слою холма, кляня джунгли на чем свет стоит. Ноги соскальзывали, и он падал в мокрую траву, на мокрые камни, вставал и лез дальше, все выше, не зная, что с ним там будет. Но было уже все равно, силы покидали его, он продвигался дальше как будто в трансе, не веря, что все еще следует за индейцем.

Наконец они добрались до плоской вершины холма. «Ложись», – сказал юноша, и Ортис послушно, как вол, рухнул на землю. Он широко разбросал руки, подставив лицо и грудь под дождевые струи, бившие все сильнее.

Неожиданно он увидал свое тело: спутанные волосы, кровь на губе, мускулы рук, брюки, ставшие лохмотьями. Он понял, что глядит на себя извне – что глядит на себя глазами дождя. Дождь и он неразличимы теперь: он снова стал водой.

Пройдя по соли, Тихон подошел к девочке и понял, что она умерла.

Старик лежал не двигаясь и дышал тяжело и хрипло, как будто бы у него в груди рычал зверь. Кожа еще больше стянулась на черепе, так что единственный глаз был выпучен и смотрел в никуда. Тонкие полоски губ отступили, так что десны были обнажены и скалились три зуба. Тихон понял, что старик уже не встанет, чтобы похоронить ребенка.

Тихон сел на корточки рядом с настилом. Смерть пугала его, но он не мог отвести глаз. Костлявая грудь изредка поднималась, издавая хрип, но выпученный глаз продолжал смотреть прямо вверх. Тихон вспомнил, как страшен ему был этот человек с синей краской на теле. Он старался не думать о том, что, может быть, заразил их, или о том, что болезнь может перекинуться на него. Он даже не думал об отце, где он и когда вернется. Он только смотрел на исказившееся лицо. Старик мучительно перебирался через порог небытия. Тихон знал, что хочет помочь ему, но не мог. Ему ничего не оставалось, кроме как следить за его борьбой. Старик замирал; дыхание пропадало; потом клекот в груди начинался снова.

Тихон вспомнил о красном порошке и снял подвешенный к потолку колчан со стрелами. У некоторых концы были красные, у других – белые. Достав две стрелы, он потер их друг о друга, так что порошок просыпался ему на колени. Собрав его в ладонь, он поднес красную пудру поочередно к правой и левой ноздре. Вдохнув, он сначала не почувствовал ничего. Но потом он стал различать каждый звук в хрипящей груди умирающего. Как будто бы в груди у старика играл орган, а он, Тихон, был опытным музыкантом.

Он вышел из шалаша и взглянул на лес. Гигантские колонны поддерживали переплетающийся свод. Он стоял в зеленом соборе, в витражах играло солнце, громко звучало небытие. Вдруг начался дождь, и Тихон отошел обратно в хижину. Дождь барабанил по листьям знакомой дробью. Закрыв глаза и слушая только этот звук, он не понимал больше, где находится, в гостинице ли, в шалаше, или в квартире. Те ли это струи, что били в окна комнаты, и тот ли он ребенок, что слушал их? Тот ли он человек, что убегал от дождя – или, отойдя под прикрытие веток, он уже стал другим?

Тихону почудилось, что кто-то стоит рядом, и он открыл глаза. Мужчина в потрепанной городской одежде протягивал к нему руки и говорил:

– Тихон!

– Отец, – прошептал он и точно знал, что на этот раз не ошибся. Черты их лиц были почти одинаковы – но не глаза. В глазницах отца не было ни зрачков, ни белков, а только темная река, заполнявшая пространство.

– Забери меня, – сказал Тихон. И темные воды поглотили его.