Освобождение

«…В коммунизме для нас неприемлем тогда был интернационализм, понимаемый как презрение к России и русским, отрицание русского народа, естественно-научный и исторический материализм, объявляющий религию как опиум для народа.

Нашим лозунгом мы избрали слова «Бог, Нация, Труд», определив тем самым свою идеологию как сочетание религии с национализмом и признанием ценности труда, умственного и физического…»

– Тоже мне граф Уваров – «Православие, Самодержавие, Народность», «Бог, Царь и Отечество»!

«…Мы выдумали образ будущей – новой России, в которой не будет эксплуатации человека ни человеком, ни государством: ни капиталистов, ни коммунистов. «Не назад к капитализму, а вперёд к фашизму», – кричали мы, вкладывая в слово «фашизм» совершенно произвольное толкование, не имеющее ничего общего ни с итальянским фашизмом, ни с германским национал-социализмом…»

– Интересно! А чьи же портреты у тебя висят? В кабинете! Над столом! Разве Чайковского? Или протопопа Аввакума? – Михаил Капитонович поджал губы и покачал головой.

«…В основу нашей программы мы поместили идеал свободно выбранных советов, опирающихся на объединение всего народонаселения в профессиональные и производственные национальные союзы. В своей книге «Государство российской нации», в 1941 году, я попытался набросать конкретный план этой утопической Новой России, как мы её себе представляли: Национальные Советы и ведущая Национальная партия. Мы не замечали тогда, что функции национальной партии в настоящее время в России, ставшей СССР, осуществляет ВКП(б) и что Советы по мере роста новой молодой русской интеллигенции становятся всё более и более национальными, так что мифическое «Государство российской нации» и есть, в сущности, Союз Советских Социалистических Республик…»

Сорокин почувствовал, как жар приливает к его лбу. Это было очень легко – взять бутылку и грохнуть ею по башке своего друга Кости Родзаевского, но сил не было.

– Ты ж подлец! Чего придумал – покаянную писать! Показать эту цидулю твоим соратникам, и тогда не надо будет портить сосуд с уважаемым напитком – мне! – шептал Сорокин, ему мучительно захотелось дойти до кухни, налить стакан и выпить его, как раньше, махом. «Нет, – подумал он, – не буду! Надо трезвым увидать, чем это всё закончится!»

«…Лишённые правильной информации и дезинформированные со всех сторон, мы не замечали, что в СССР шла не эволюция, не сдвиги, а более глубокий и жизненный процесс – процесс углубления революции, включавший в себя все лучшие стремления человеческого естества. Не замечали мы, что этот органический и стихийный процесс тесно связан с гением И.В. Сталина, с организованной ролью Сталинской партии, с усиливающимся значением Российской Красной армии…»

«Что, что, что? «Лишённый правильной информации?..» А кто людишек гонял на ту сторону, на смерть, за информацией, между прочим! А кто участвовал в допросах арестованной красной агентуры?.. «Лишённый правильной информации!!!» Сорокин не заметил, что читает уже листок под номером 10.

«…Религия, когда-то использовавшаяся господствующими классами, после уничтожения этих классов обрела свой первохристианский основной смысл – стала религией трудящегося народа. Православная церковь неизбежно должна была примириться с Советским государством, сделавшимся оплотом организованной жизни трудящегося и верующего русского народа, и заключить крепкий союз церкви и государства. А мы как раз и боролись не за католическое подчинение государства церкви, а за подобный свободный союз и за возглавление нашей церкви соборно избранным патриархом, что и осуществилось при Сталине в 1945 году…»

– Это – да! Это мы все сильно удивились!.. – прошептал Михаил Капитонович.

«Нас смущал еврейский вопрос…»

– Это я помню, ещё когда готовились ворваться в консульство СССР в двадцать девятом… полночи говорили о еврейском вопросе…

Сорокин помнил эту ночь, с которой у него началось знакомство, а потом и дружба с Константином Родзаевским.

«…Сталинизм, примирив коммунизм с религией, примирил коммунизм и с нацией. Становилось ясно, что патриотизм и национализм, бывшие орудиями прежних господствующих классов, стали мощной силой побеждающего пролетариата.

Но долгое время нас смущал еврейский вопрос. В Харбине еврейские капиталисты ставили рекорды спекуляции и эксплуататорского отношения к трудящемуся люду. Евреи всех подданств, как СССР, так и буржуазных стран, составляли одну еврейскую общину, работавшую в интересах своего класса и своей нации – международной и внутренней – по отношению ко всем другим народам еврейской нации. У нас не было расового подхода к евреям, но, изучив историю еврейства, мы пришли к выводу, что еврейская религия, внушающая каждому еврею мысль о божественном избранничестве, о том, что только евреи – люди, а все остальные лишь «человекообразные твари», – этот звериный талмудизм превращает каждого еврея в антисоциального врага каждой самобытной нации…»

«Да, да! То-то эти представители самобытной нации резали уши и пальцы пианисту Сёме Каспэ и отправляли их его отцу, мол, «дай, папа, денег, и мы вернем тебе сына». Где же я был в это время? – Сорокин задумался. – Уже не помню, но помню, что очень хотелось только не отрезать, а оборвать уши у этих «самобытных» хулиганов! Но Косте-то я это простил!»

«…Коммунизм в виде марксизма казался нам одним из орудий мирового еврейского капитала по захвату власти над миром, и, предубеждённые, мы выискивали в составе правящих органов СССР еврейские фамилии, доказывающие, что наша страна как бы оккупирована мировым еврейством. Только недавно мы пришли к выводу, что именно мировая социальная революция, лишая еврейских капиталистов наряду со всеми прочими средств и орудий производства, финансового капитала, одна может радикально и в общих интересах разрешить еврейский вопрос, как и многие другие невыносимые противоречия старого мира. Вместе с тем мы обнаружили, что еврейское влияние в СССР давно пошло на убыль…»

Сорокин бросил листок, не дочитав его. Он пошевелил непрочитанные и уложил их веером. По обрезу одного из нижних была видна жирная строчка: «Мрачное заблуждение!»Он вытащил его и прочитал: «Из любви к Родине действовать против Родины! Как блудные дети»,и он дочитал остальные:

«Ложный принцип «освобождения Родины от еврейского коммунизма любой ценой» предопределил мою роковую ошибку – неправильную генеральную линию Российского фашистского союза во время германской войны.

Мы приветствовали германо-советский пакт, считая, что взаимное влияние Германии и СССР приведут к ослаблению еврейского влияния в России и в мире и к ослаблению Англии, исторического врага нашей страны. Однако мы приветствовали и поход Германии против СССР, считая, что освобождение Родины любой ценой лучше, чем продолжение ее «плена», как я думал, «под игом евреев».

Невзирая на сопротивление Верховного совета партии и подавляющего большинства российских фашистов, я навязал эту генеральную линию Российскому фашистскому союзу и упрямо отстаивал её до конца.

Поэтому прошу всех членов организации, построенной на диктаторских принципах, не винить за германофильскую политику, ибо за неё по справедливости должен отвечать один я, лично и единолично. Не для самооправдания, а для объяснения я считаю нужным заявить, что моя прогерманская пропаганда была основана на абсолютной дезинформации. Все источники нашего осведомления, включая японцев и беженцев из СССР, уверяли нас, что «русский народ только и ждёт внешнего толчка и что положение под игом евреев невыносимо». В то же время немецкие представители утверждали, что Гитлер не имеет никаких завоевательных планов в отношении России, что война скоро кончится учреждением Русского национального правительства и заключением почётного мира с Германией.

Я выпустил «Обращение к неизвестному вождю», в котором призывал сильные элементы внутри СССР для спасения государства и сохранения миллионов русских жизней, осуждённых на гибель в войне, выдвинуть какого-нибудь Командарма «Икс», «Неизвестного вождя», способного свергнуть «еврейскую власть» и создать Новую Россию. Я не заметил тогда, что таким неизвестным вождем волею судьбы, своего гения и миллионов трудящихся масс становился вождь народов товарищ И.В. Сталин», – до конца дочитал Сорокин.

«Гос-с-поди, – он глядел на спящего Константина, – какая же ты мелочь с этим своим обращением! А я и не знал! Кто бы тебя там стал слушать? Там система сложилась, она спеклась, как дерьмо мамонта! Сколько Сталин уложил своих, чтобы система была такой… И кому ты там будешь нужен со своим фашизмом после того, что там натворили немцы…»

Сорокин откинулся на спинку стула и с сожалением вспомнил о бутылке. Он не пил уже почти семь лет. Однажды люди Номуры проникли к нему ночью и, вдребезги пьяного, спеленали и увезли. Он проснулся в палате, на чистой постели. В палате было только одно окно – в коридор, очень большое, во всю стену. Он увидел, как по коридору ходят люди в белом, все с монголоидными лицами. Сорокин за много лет жизни в Маньчжурии научился отличать китайца от монгола, монгола от корейца и даже корейца от японца. По коридору ходили японцы в белых халатах. Он сначала не понял, почему он здесь оказался, ощупал себя, нет, никаких переломов или травм он на себе не обнаружил, вдруг дверь открылась, и на носилках внесли человека и положили на соседнюю койку. «Веселее будет вдвоём!» – подумал Сорокин, потом глянул на лицо соседа и похолодел – на лице были такие открытые и откровенные язвы, что Сорокин понял, куда он попал. Он позвал врача, попросил соединить его с Номурой, тот сказал, что Сорокин или бросает пить, или остается в отряде номер 731 на недолгое навсегда.

Михаил Капитонович встал со стула, погасил везде свет и вышел.

«Он тоже хочет сказать, что войне конец?»

По дороге домой он глядел на тёмный, накрытый светомаскировкой город. Теперь он шёл не торопясь. Он подумал, что придет, возьмет деньги и подастся в заведение мадам Чуриковой в Фуцзядянь на Шестнадцатую. За много лет своего существования это оказалось самое приличное заведение, а кроме этого, Михаил Капитонович знал, чьё оно на самом деле, знал даже номера, специально оборудованные, чтобы можно было и послушать, и посмотреть, и сфотографировать. Это были номера для особых клиентов.

Михаил Капитонович шёл и, не слыша себя, напевал:

Подойдя к дому, он увидел, что около ограды палисадника его парадной стоит машина. Он вынул браунинг, снял с предохранителя и взвёл курок. Из машины вышел человек.

– Не надо, Михал Капитоныч, поставьте ваше оружие на предохранитель.

Это был атаман Лычёв.

– Что же вы так пугаете, Сергей Афанасьевич!

– Давно вы стали пугливым?

В темноте Сорокин видел, что Лычёв улыбается.

– А кто там в машине ещё?

– Это я!

– Дора Михайловна! А я собирался посетить ваше заведение. Вот шёл за деньгами…

– Поздно, Михаил Капитонович…

– Как – поздно? Самое время!..

– Дора Михайловна закрыла заведение, а девушек за свой счёт…

– За наш счёт, – поправила Лычёва Дора Михайловна.

– Не важно… – закончил за нее Лычёв, – отправила в Дайрен!

– Зачем? – Сорокин спросил и сразу всё понял. – А что это мы разговариваем на улице, поднимемся ко мне!

– Мы там уже были, и куда вы так торопились?.. – спросил Сергей Афанасьевич.

– И даже чайник не выключили, сгорите ведь! – добавила Дора Михайловна.

– Пойдёмте, господа, пойдёмте, вы же не зря ко мне пришли и даже дожидались. – Сорокин обернулся к Доре: – А если бы я не забыл деньги дома и поехал к вам, так и ждали бы здесь всю ночь?

– Ну, ночь не ночь… – неопределённо промычал Лычёв.

– Ладно, господа…

Оказалось, что он не только не выключил примус, но и не закрыл входную дверь, так спешил к Родзаевскому со своей новостью.

Синий эмалированный чайник был пуст, подкопчён снизу и ещё не остыл. Сорокин налил воды и, пока он это делал, думал: «Зачем пожаловали в такое время?»

Лычёв присел на край кровати, Дора – на край единственного стула. Сорокин стоял к ним спиной. «Сколько же ему лет, Лычёву? Шестьдесят пять – шестьдесят семь, а выглядит… и здоров, и сух, и строен… шашкой небось и сейчас может располовинить от плеча и до седла… а Дора, ничего в ней не осталось ни от казачки, ни от содержанки…» Он мельком оглянулся: в его комнате на краю стула сидела только-только начинающая стареть красавица: на полуоткрытых, в шёлковых чулках коленях она скромно держала руки в тонких перчатках, сквозь которые угадывались кольца и перстни; на коленях у неё лежала сумочка, дорогая, из кожи питона; блузка на груди была заколота геммой из слоновой кости, на гемме были искусно вырезаны две обнявшиеся обнажённые гречанки, туники которых лежали у ног.

– Ну вот! Через пять минут смогу напоить вас чаем! – сказал Сорокин и повернулся.

– Чай – это для господ, Михал Капитоныч, или интеллигенции! А мы – попроще, нам и водочка сойдёт! – отреагировал Лычёв.

Дора строго покосилась на него:

– Не держим-с, давно-с!

– Да! Ведомо нам сие! А про то – при себе имеем-с! – сказал Лычёв и вынул из заднего кармана брюк блестящую стальную плоскую фляжку. – Стакан найдётся?

– Это – да! Вот только с закуской плоховато, жара, всё моментально прокисает.

– Это ничего! Курить можно?

– Сколько хотите…

Лычёв приложился к горлышку, вынул накрахмаленный платок и приложил его к губам. Сорокин поставил на стол бесполезный уже стакан и с сожалением вспомнил о своей давно утерянной фляжке, подарке леди Энн.

– Ну что? Тогда к делу?..

Лычёв кивнул, прикуривая папиросу, Дора Михайловна тоже достала тонкую сигаретку и вставляла её в мундштук.

– Не про «Отчизну» же вы пришли говорить так поздно? Кстати, об «Отчизне», не обратили внимание на то, что далеко не все фамилии видных людей, тех, кто рядом с японцами, упоминаются в её передачах…

– Не обратил, – отмахнулся Лычёв, – сейчас не до этого…

– А до чего или до кого?

– Адельберг!

Сорокин удивился.

– Адельберг? – переспросил он. – Который?

– Старший!

– А что старший? Чем он вам не угодил? Насколько мне известно, у японцев он в чести…

Лычёв сквозь дым смотрел на Сорокина.

– Мне? Ничем! А тому, о чём мы будем говорить, вы были свидетелем!

Сорокин выключил вскипевший чайник и присел на край стола.

– Я? Я здесь при чём? И чему «тому»?

– Вспомните-ка, что сталось с тем золотом, которое вы сопровождали вместе с ним, в двадцатом?

Сорокин сообразил за секунду.

– Ах вон оно что? Всё просто, его забрали чехи, и паровоз и вагоны. Только, по-моему, они даже не знали, что там золото. Я потом об этом узнал, им нужен был транспорт, а обнаруженное столь счастливо золото они сдали в свой Национальный комитет. Это всё, что мне известно!

– А на что Адельберги так хорошо жили всё это время, ведь с дороги его выгнали красные ещё в двадцатом пятом, а в Беженском комитете сколько платят?

– Насколько мне известно – нисколько!

– Вот то-то и оно! – Лычёв снова приложился к фляжке, Дора Михайловна скривила губы и спросила его:

– Сергей Афанасьевич, а ты рассказать-то успеешь?

– Всё, Дора, больше не буду, – ответил Лычёв и затолкал фляжку в карман. – Вам эта история, скорее всего, неизвестна, однако я знаю, что в двадцать четвёртом, летом, когда Адельберг был в партии на Малом Хингане, у него была любопытная встреча с китайскими контрабандистами, которые должны были доставить это золото мне, моё золото… После этого Адельберг уже не зарабатывал ни копейки, видимо, ему не нужно было, а его красавица жена даже бросила преподавать в танцклассе, жили скромно, но и не бедствовали.

– Может быть, и так, да только я-то что? Что от меня требуется?

– Очень просто, Михал Капитоныч, требуется только не спускать с него глаз. Если моё золото у него, значит, он пойдёт его доставать, не останется же он здесь, когда придут красные…

– Что, кто придёт?

– Смеётесь?! Нам с границы хорошо видно, сколько они пригнали эшелонов с войсками и вооружением! Или просто так, укреплять свои дальневосточные рубежи? У них и на западе забот много! Сколько надо после войны с Германией всего отремонтировать и заново построить? А здоровые мужики, да ещё с боевым опытом – здесь! Прохлаждаются на амурских рыбалках или лимонник в тайге заготовляют?

– Да-а! – задумчиво произнёс Сорокин. – Логика в этом есть! А мой какой интерес?

– Соблюдём ваш интерес, – сказала Дора Михайловна.

– Соблюдём, не извольте беспокоиться! – подтвердил Лычёв.

– А всё-таки откуда такие догадки? Относительно Адельберга!

– А очень просто! – сказал Лычёв, затянулся и стал искать глазами пепельницу. Сорокин взял её со стола и поставил перед ним. – Да! Благодарю! Так вот, это просто! Из всех контрабандистов выжило только несколько, они перестреляли друг друга, старшим у них был… по-китайски я его фамилию, конечно, не запомнил…

Дора Михайловна вытащила докуренную сигаретку из мундштука, аккуратно загасила её и покачала головой:

– А по-русски его звали Антошка. Его потом несколько раз видели в Харбине, в Дайрене, кое-где ещё… он какой-то агент, коммунистический или гоминьдановский…

– А какое отношение он имеет к Адельбергу?

– Я же говорю вам, Михаил Капитонович, Адельберг, по моим расчётам, и этот китаец Антошка между собой связаны.

– Если так, Сергей Афанасьевич, что же вы раньше не разобрались с Адельбергом?..

– Его давно и слишком плотно опекает Асакуса, а с японцами связываться – сами понимаете…

«А до японцев? – подумал Сорокин, но спрашивать не стал и ещё раз подумал: – Наверное, все, кроме меня, уже поняли, что войне – конец. Какой, однако, сегодня длинный день!»

7 августа, вторник

Асакуса посмотрел на часы, было ровно десять. «Точный, не опоздал!» Он кивнул, и вошедший Сорокин сел в кресло.

– Какие новости про радио?

– Какое радио вы имеете в виду, господин генерал?

Асакуса поднял глаза:

– Я не понял вашего вопроса!

– Я вчера слушал американское радио.

– Разве я это приказывал? Нашли что слушать!

– Не скажите, господин генерал, американское радио передало очень любопыт… – он осекся, – серьёзную информацию…

– Какую? – В голосе Асакусы было раздражение.

– Они официально объявили о том, что произвели какую-то очень… необычную бомбардировку какой-то военной базы на острове Хонсю…

– Какую?

– Я не расслышал, закипел чайник, а слышно было не очень хорошо…

– Я спрашиваю, какую – необычную?..

– Какую-то атомную…

– Какую?

– Атомную… или атомную. По-английски это будет «ньюклеа… бом»…

Асакуса распрямился.

– Американское радио передало, что была сброшена бомба в двадцать раз мощнее самой мощной бомбы, английской…

– Когда это было?..

– На момент, когда я включил радио, они сказали, что шестнадцать часов назад!

– А во сколько включили…

– Около двенадцати ночи… практически в двенадцать…

– А что они ещё передали?

– Передали, что такую же бомбу создавали немцы, но не успели…

Сорокин увидел, что Асакусе стали неинтересны лежащие у него на столе документы и он – Сорокин.

– Ладно! – сказал Асакуса. – С этим разберёмся! Вам задача насчет радио «Отчизна» остаётся, и выставьте скрытые посты на Гиринской, вы знаете, о чём я говорю…

– Да, знаю! Я могу идти?

Асакуса кивнул. Когда Сорокин вышел, он сдвинул бумаги на край: «Значит, они успели! Они успели, а мы нет!» В прошлом году он ездил в Токио на совещание руководителей военной разведки, тогда же ему был присвоен генеральский чин. Он был приглашён на секретное совещание, где перед высшим составом выступал профессор физики Токийского университета Саганэ Риокити, он рассказал о ведущейся разработке невиданного ещё оружия, которое способно…

«Значит, они успели, а не мы!» Эта мысль зацепилась крепко. Асакуса встал, подошёл к сейфу и нашёл там переведенный текст Потсдамской конференции с ультиматумом союзников, который был передан по радио и адресован японскому руководству. Он знал, что 28 июля, в субботу, на следующий день после получения, премьер Судзуки отклонил этот ультиматум.

«Они успели! Осталось узнать – где! Сорокин сказал, что на Хонсю!»

Анна проводила мужа, затворила дверь и через окно на веранде посмотрела вслед: «Какой он у меня всё-таки, уже шестьдесят, а не скажешь, если бы не эта палка!» Она вернулась в гостиную и крикнула:

– Кузьма Ильич, вы к чаю выйдете?

– Да, любезная Анна Ксаверьевна! Только вы меня не ждите, пейте, а я через пару минут!

Адельберг вышел из дома и направился в миссию. Несколько недель назад, с начала июля, каждый рабочий день у Александра Петровича начинался с визита к генералу Асакусе.

С конца апреля в Харбине стало тревожно: когда в мае СССР принял капитуляцию вермахта, среди большинства русских, ожидавших этой победы, раздался радостный выдох, но у многих это быстро прошло – те, кто прошёл революцию и Гражданскую войну, не знали, чего им ждать. Германцев победили русские, но это были уже не те русские, не просто русские, это были советские русские, которыми командовал Сталин, соратник Ленина, победителя в Гражданской войне. Тогда Маньчжурия и оказалась их «второй Родиной».

Адельберг уже миновал площадь, справа был дом инженера Джибелло-Сокко, он стоял в самом центре города, в нескольких десятках метров от собора, на пути в Чуринский магазин; мимо него нельзя было пройти, и они с Анной часто останавливались и любовались его высокими, устремлёнными вверх гранёными формами. Джибелло-Сокко возвышался, как альпийская скала, и в этом не было загадки, потому что его хозяин-итальянец – известный в Маньчжурии строитель горных железнодорожных мостов – был ещё и архитектор-волшебник, который сам себе и нарисовал, и выстроил этот дом!

Александр Петрович остановился. Несколько минут он любовался: лепниной, замысловатым растительным рисунком, картушами, амурами. Как-то он сказал жене, что, когда смотрит на него и другие харбинские дома в стиле модерн, у него в голове начинает звучать «Болеро» Равеля. Анна улыбнулась, в музыкальном отношении она была образована несравненно лучше, и сказала, что «Болеро» вырастает из первых отдельных нот, сначала совсем тихих, и только постепенно наращивает аккорды, ритм и превращается в громадное, в эдакую… «Осязаемую материю!» – подсказал тогда Александр Петрович. А здесь глаз сперва окидывал весь особняк и оценивал его целиком: его объём, его пропорции – и только потом начинал выбирать детали – сначала крупные: оконные переплёты, наличники, их форму и плавные линии; потом помельче; они множатся и чередуются, дробятся на отдельные фрагменты, как ноты, почти не повторяясь, а если повторяются, то одна деталь отличается от такой же соседней или похожа на неё только отчасти. По её словам получалось, что если «Болеро» и имеет сходство с архитектурой в стиле модерн, то только в обратном порядке. А Александру Петровичу это было всё равно – он любовался особняком инженера Петра Ивановича Джибелло-Сокко, и в голове у него звучало «Болеро».

Коити Кэндзи перед тем, как идти к Юшкову на Гиринскую, зашёл в миссию. На лестнице он разминулся с Сорокиным. Несмотря на прошедшие семь лет, он его узнал, но не подал виду, поэтому не стал здороваться. По взгляду спускавшегося Сорокина он понял, что и тот его узнал, но тоже не подал виду.

До захода к генералу он прошёл по кабинетам, не обнаружил ни одного старого знакомого и постучал в дверь Асакусы.

– Входите, – услышал он.

Кэндзи вошёл и никого не увидел.

– Заходите, капитан, заходите! Я сейчас выйду.

Асакуса вышел из-за ширмы и, не поздоровавшись, спросил:

– Ничего не слышали о бомбардировке?

Кэндзи удивился.

– Только что был Сорокин…

– Да, господин генерал, я встретил его на лестнице…

– Он сказал, что по американскому радио слышал вчера об атомной бомбардировке какой-то нашей базы на Хонсю…

– Я не слушаю американского радио, я не знаю английского языка…

– Свяжитесь с Мукденом, пусть что-то сообщат, составьте шифровку.

– Сейчас?

– Да, идите к шифровальщикам, я их уже предупредил. И я вас не задерживаю.

Через полчаса Коити доложил ответ из Мукдена, что в течение дня на эту тему будет информация.

Он шёл вниз по лестнице и думал, что это за бомбардировка и что в ней такого, что Асакуса ею так встревожен. Американцы бомбили Токио и другие города и порты, и к этому, как ни печально, уже привыкли. Видимо, это было что-то особенное.

Подходя к дежурке, он глянул на парадные стеклянные двери и увидел, как снаружи к ним подходит Александр Петрович Адельберг и уже взялся за дверную ручку.

«Вот это да! – подумал Кэндзи и, чтобы не столкнуться с ним, свернул в боковой коридор. – Может, я тут ещё и с Сашиком встречусь?»

Адельберг поднялся к Асакусе.

Генерал сидел за столом и читал документы. Когда Адельберг вошёл, тот снял очки, потёр кулаками глаза и пригласил сесть.

– Какие новости, Александр Петрович?

– Я хотел у вас об этом спросить!

Асакуса сложил руки на столе:

– Значит, как я понимаю, у вас никаких новостей нет!

– Вчера вечером передали о том, что на Амуре вовсю идёт лов горбуши и где-то что-то строят и восстанавливают.

– Да, – задумчиво произнёс Асакуса, перевернул листок на перекидном календаре, потом подумал и сказал: – Сегодня…

– 7 августа, – подсказал Адельберг.

– 7-е, вторник… я, Александр Петрович, догадываюсь, что в делах у вас полный порядок, однако… начните сортировать, – в смысле, основные дела, – надо бы подготовить их к уничтожению. Чтобы на всякий случай…

Он не договорил: раздался телефонный звонок, Асакуса поднял трубку, стал слушать, и Адельберг увидел, что он напрягся.

«Наверное, важный звонок!» – подумал Александр Петрович и стал подниматься из кресла. Генерал мельком глянул на него и кивнул, показывая, что он его больше не задерживает. В дверях Адельберг столкнулся с дежурным, в руках у которого был документ с напечатанным иероглифами текстом, и подумал: «Так и есть!»

Дежурный вошёл в кабинет и подал документ генералу.

Асакуса прочитал:

Он положил телеграмму, откинулся на спинку кресла и снова заглянул в неё: «Хиросиму»… значит, это была Хиросима!» Он взял телеграмму и ещё раз прочитал: «…сожжено большое число домов; пожары возникли в разных районах города…»

«Хиросима! Но почему? Там стоит всего лишь гарнизон и несколько военных складов… Там практически ничего нет, кроме жителей…»

Он вспомнил Токио, который американцы бомбили часто… Он вспомнил Токио сверху, когда в последний раз прилетал на самолёте… Это был город с видимыми разрушениями и следами бомбовых ударов… Но Токио – это понятно, это столица – политический центр, а вместе с Иокогамой – промышленный центр… Как военному, ему было ясно, зачем нужны были эти бомбардировки…

«Почему Хиросима?., «…сожжено большое количество домов…» Они бомбили город, который всю войну почти не подвергался бомбардировкам…»

И тут ему показалось, что он начал что-то понимать.

«Бомбить новой бомбой страшной мощности – значит стереть с лица земли, а когда это на фоне многих прежних бомбардировок, тогда что же можно будет увидеть? Наверное, ничего: он что так разрушен, что так, только больше, а если бомбить целёхонький город – тогда? Неужели… неужели они бомбили, чтобы посмотреть… чтобы убедиться в её мощности? Чтобы – исследовать?»

И тут ему в голову пришла яростная мысль: «Если бы мы успели, надо было бы бомбить! Бомбить всё! А потом – тоже исследовать!»

Он встал из-за стола и подошёл к планшету.

На карте Маньчжурии таким манящим клином в тело русского Дальнего Востока сходились Амур и Уссури…

«Вот что надо было бомбить! С-с-суки!»

Из миссии Сорокин поехал на конспиративную базу, его бригада уже была в сборе. Он расставил людей вокруг особняка на Гиринской, в этом ему помогал старый филёр, которого он никак не мог выгнать на пенсию. На все предложения тот отвечал только одно: «Если мне не за кем будет ходить, – буду ходить за вами!» Сорокин от него отстал и сделал своим помощником и советчиком.

– Как думаешь, Мироныч, на ночь будем оставлять посты и где?

– Непременно, Михал Капитоныч, непременно! Как минимум на трёх машинах, пусть через каждые два часа переезжают с места на место, чтобы глаза не мозолить, однако я думаю, что нам надо бы поле зрения переменить…

Сорокин посмотрел на него.

– Думаю, что нам надо не особняк охранять, даже ежели Сам поставил такую задачу, а…

– А что?

– Воздух! Воздух кругом этого особняка!

– Как – воздух? Зачем?

– А затем, Капитоныч, что не за теми, кто в особняке, надо смотреть…

– А за кем? – спросил Сорокин, хотя он уже начал понимать своего визави…

– А за теми, кто может появиться, как и мы, вокруг!

– Ты думаешь?

– Чую!

– Хорошо, начнём с завтрашнего дня! Сам походи, разведай, что к чему!

«Почему с завтрашнего?» – удивился Мироныч, но согласился.

Утром Степан распределил людей: у жандармерии, БРЭМ, миссии и гостиницы, где поселился японский знакомый Енисея – и поехал на встречу с китайскими подпольщиками.

Переводчик, неплохо говоривший по-русски, переводил его слова:

– Нам нужно несколько скрытых постов для наблюдения, нас мало, и мы быстро примелькаемся…

– Что это должно быть? Что такое скрытые посты? – спросил главный подпольщик, он чем-то напоминал Степану его друга и братку Саньгэ – худой, стройный, с умным взглядом, только, в отличие от Саньгэ, в хорошем дорогом европейском костюме; с яркими стрелочками аккуратно подстриженных усов и шёлковым платком, которым он иногда промокал уголки губ.

– Лучше всего – это снять квартиры в домах напротив наших объектов наблюдения.

– Это можно, – сказал китаец, – только дайте адреса.

Степан разложил план города:

– Вот здесь, здесь, здесь и здесь. – Он стал тыкать пальцем в линии улиц.

– Так скоро мы не успеем. Может, где-то можно использовать чердаки? Хотя это не самый лучший способ… Пока можем предложить несколько легковых автомашин… Устроит?

Степан подумал.

– Устроит, пока…

– Есть хорошие водители?

– Мы сами хорошие водители.

После инструктажа бригады, отпустив Мироныча на осмотр окрестностей и подходов к особняку на Гиринской, Сорокин поехал к Родзаевскому. Рикша бежал ни шатко ни валко, и не было плётки его подогнать, а это было бы забавно. Сорокин представил себя с плёткой, сидящим за спиной рикши, и улыбнулся. Он относился к китайцам никак – не скот, конечно, но и не люди, почти, хотя отношения к ним японцев он тоже не одобрял – жестокое, до озверелости, – но всё же не скот. Но и не люди.

Ехать было прилично, база его бригады филёров находилась в середине Старохарбинского шоссе, поэтому надо было пересечь Новый город с юга на север, переехать через виадук и пилить по Диагональной. К западу от неё находился посёлок Нахаловка, где и был тот самый домик – конспиративная квартира Константина Родзаевского.

Дверь оказалась запертой, и в доме было тихо.

«Ушел, и слава богу! Ну что? Ехать в миссию или вместе с Миронычем поглядеть окрестности на Гиринской?» Рикшу он отпустил, потоптался около дома и вдруг вспомнил ночной разговор с Лычёвым и Дорой Михайловной.

«Как же я о них забыл? А ну-ка, смотаюсь на Шестнадцатую, неужели она действительно свернула дело и всех распустила или отправила?»

В такси он стал вспоминать вчерашний вечер: передачу американской радиостанции, приезд к Родзаевскому, нежданную встречу с престарелыми любовниками и рассказ Лычёва про золото и Адельберга. И вспомнилась мысль, которая пришла ему в голову после известия об американской бомбардировке и письма Родзаевского Сталину, которое почему-то уже перестало его волновать: «Неужели это и есть конец войне?»

Харбинцы, особенно те, кто интересовался, понимали, что если союзники свалили двух участников оси Рим – Берлин-Токио, а США до сегодняшнего дня находятся в состоянии войны с третьим, то, конечно, кто-то должен свалить и его. Мало кто сомневался, что война ещё не окончилась и кто-то должен стать в ней победителем – в её последней фазе. А может, это снова будет Сталин? Не зря Лычёв упомянул о переброске Советами войск на Дальний Восток.

Такси ехало, как рикша, небыстро, сначала Сорокин хотел поторопить водителя, а потом пришло ленивое спокойствие, и он только смотрел на людей на тротуарах и думал. Людей было много, уже была середина дня, и самый центр деловой части города, как всегда, был шумным и активным, но, как показалось Михаилу Капитоновичу, люди были уже не те, по сравнению с собой же хотя бы полгода назад: мало того что харбинцы стали нервными, нервными стали и японцы.

«Чем же всё-таки американцы так «порадовали» японцев? Что это за бомба такая атомная или атомная – «ньюклеа бом»?

Погружённый в эти мысли, он не заметил, как машина проехала Диагональную и уже подъезжала к виадуку. И не заметил, как мысль от бомбардировки японцев повернулась к разговору с атаманом, золоту, Адельбергу и к нему самому. Он давно уже не вспоминал тех чисел февраля 1920 года, когда судьба повела его по той дороге, которая сегодня, вот сейчас, проходит по харбинскому виадуку. Он уже много лет не вспоминал об этом. Машинально он глянул на свою давно уже не новую шляпу, которая лежала рядом. Он ходил в ней каждый день, и она ещё не просохла после вчерашних «бегов»: низ шёлковой ленты на тулье был серый от пота, а поверху выступила и вкруговую засохла белёсая полоска соли.

«Обносился ты, Михал Капитоныч! И так и не привык к харбинскому климату!»

Он вспомнил свою юность омского гимназиста, юнкера военного училища выпуска 1916 года, и радость, с которой он, накануне Февральской революции, ушёл на германскую, и подумал, что как только он попал на нечётный путь сибирской магистрали, то был обречен попасть сюда, на вот этот виадук.

«Ровесник века – юнкер Сорокин! Обносился!»

Он взял шляпу в руки, провёл рукой по солёному следу на ленте и бросил её на сиденье.

Мимо окна мелькали люди, дома и железнодорожные пути квжд.

«Разве об этом думал я, сын видного омского конституционного демократа Капитона Сорокина? Разве об этом думали они, когда бежали из Омска, а во главе их бежал Колчак? Разве за то они боролись, чтобы в Щегловской тайге получить шальной снаряд и сгинуть в снегах?..» Он получил известие о нелепой смерти родителей и деда уже около Иркутска, когда стало ясно, что белые не смогут переформироваться и создать оборонительный рубеж, который красные не смогли бы преодолеть: «И где бы я был, если бы не попал в эшелон к Адельбергу?»

Потом был Ледовый поход через Байкал, потом ранение, когда прорывали «читинскую пробку», потом долгое сидение в эшелонах, когда китайцы решали судьбу каппелевцев, потом красный пинок во Владивостоке. И вот она – Маньчжурия.

Сорокин снова взял шляпу. «Сколько ж она мне служит? Лет семь? Ровно столько, сколько я не пью? Зря я с ней так!»

Машина въехала в Фуцзядянь.

«Неужели всё снова кончится?» – думал Михаил Капитонович. Он покосился на мелькавшие дома: Фуцзядянь приютил его дважды, до того, как он попал в русскую группу генерала Нечаева, и после. Оба раза в качестве «ночлежника».

«Как я это выдержал? – Он мотнул головой, отбрасывая мысли: – Главный смысл жизни – это сама жизнь! А потому – вовремя мне попались и атаман, и Дора!»

Ещё минут пятнадцать машина продиралась через заставленные китайскими повозками улицы Фуцзядяня. Не доезжая пересечения Наньсиньдао и Четырнадцатой, Сорокин вышел: «Не надо, чтобы шофер видел, куда я иду!» Он расплатился и к известному дому пошёл пешком.

На Шестнадцатой было оживлённо. Не отдавая себе отчёта, он стал всматриваться в лица мелькавших кругом китайцев. Что-то его удивило, сначала он не понял, а потом понял – в отличие от русских и японцев на Пристани и в Новом городе на лицах китайцев в Фуцзядяне он увидел улыбки. И тогда до него дошло окончательно: «Эти ждут красных! Это точно, конец войне! Значит, надо не растеряться!»

Он пошёл быстрее, подошёл к двери под болтавшимся на горячем ветру красным фонарём, оглянулся, убедился, что на него никто не смотрит, дёрнул запертую дверь и вытащил набор отмычек – этим полицейско-воровским искусством он вполне овладел. В большом зале, куда он попал, ещё пахло совсем недавним весёлым присутствием: кисловатым запахом алкоголя, китайскими ароматными палочками, запахом сигар и ещё чем-то неуловимым, что делало приличное заведение приличным и не оставляло гадливых воспоминаний.

В зале и в коридорах было мрачно из-за опущенных тяжёлых плотных портьер, в полутьме мерцала полированная мебель, отсвечивали стекла на офортах, светлыми пятнами в углах стояли в рост ребёнка белые китайские фарфоровые вазы с розовыми пионами и синими драконами на округлых боках. Глянцево блестели толстые листья больших растений в кадках.

«А цветочки-то не вывезли! – удивился Михаил Капитонович. – Что бы это значило?»

По широкой, покрытой синей ковровой дорожкой центральной лестнице он поднялся на второй этаж, туда, где находились номера для особых клиентов. Прошёл налево в конец коридора и толкнул последнюю дверь по правой стороне. Это был номер, глухая стена которого выходила на строившуюся дорогу, отделявшую Фуцзядянь от берега Сунгари. В стене был английский камин с дымоходом и зеркалом. На мраморной каминной полке, как и раньше, стояли большие фарфоровые часы со скачущими на злых конях двумя охотниками на лис. Передняя лошадь передними копытами уже наступала на изогнувшуюся оскалившуюся лису, а охотник…

«Господи! – готов был простонать Сорокин в голос. – Моя маленькая леди Энн! Сколько раз ты звала меня!.. Сколько раз рассказывала про эту охоту…» Машинально он потянулся к заднему карману брюк. Карман был пуст, и тут он вспомнил, что час назад на лестнице миссии столкнулся с японцем, с которым когда-то ехал в купе дайренского экспресса: «Фляжечка! Тогда же я и забыл её, свою фляжечку, подарок маленькой леди Энн!»

Он оглядел зашторенный тёмный номер и как будто бы проснулся: «Зачем я здесь?!»

Он заставил себя больше ни о чём не думать, вышел на улицу, на соседней Пятнадцатой, взял такси и с максимальной скоростью, подгоняя шофёра, добрался до Гиринской. Вылез, немного не доезжая на Новоторговой, около Чуринского магазина, и пошёл сначала по Большому проспекту, потом свернул налево на Ажихейскую, с Ажихейской направо на поперечную Почтовую, с неё в сторону Большого проспекта на Гиринскую и в конце этого почти полного круга вышел снова на проспект. Он знал, что Мироныч где-то здесь и он должен его увидеть, а если не увидит, значит, будет ждать его на «кукушке», а Мироныч уже девять минут дышал в затылок Сорокину, от самого угла Ажихейской и Почтовой.

– Не вспотеешь, Капитоныч? – услышал у себя за спиной Сорокин и оглянулся.

– Чёрт старый, хорошо брюки на подтяжках, а то бы…

Сморщенный Мироныч стоял перед ним, похожий на ветерана обороны Севастополя, и то ли улыбался, то ли щурился, и на его мятом пиджаке не отсвечивал Георгий, хотя он его имел.

– Огляделся? – спросил Сорокин.

– А как же! Некуда им тут деться, хучь братьям славянам, хучь братьям китайцам, кроме ежели как по квартирам попрячутся, да как только им это удастся?

– Пойдем ещё раз на особняк глянем?

– Не, Капитоныч, не будем светиться раньше времени. – Мироныч докурил папиросу и издалека, не по возрасту молодцевато щёлкнул её в урну. – А чё делать будешь, коли обнаружим их, сразу япошам сдашь или походим за ними?

– Кого? А, ты про этих… Ещё не решил…

– Правильно, Капитоныч, правильную мысль держишь! Может, и не надо с ними ссориться, када придут?

– А тебе чего бояться, ты же в Гражданскую был уже здесь, как с германской вернулся?

– А сейчас я кому служу, апостолу Петру, что ли?

– Да, Мироныч, твоя правда! – ответил Сорокин и подумал: «Сильная мысль – служить апостолу Петру, носить его ключ от рая!»

– Ты вот что, Михал Капитоныч! Послушай одну мою байку! – сказал старый филёр, взял Сорокина за рукав и отвёл его на несколько шагов в сторону, в тень доходного дома.

Сорокин внимательно посмотрел на него.

– Не вспомню, в каком годе это было, но где-то лет семь-восемь тому. Память-то у нас с тобой, особливо на лица…

– Профессиональная… – договорил Сорокин, зная любовь Мироныча к разным непростым словам.

– Во! Правильно подметил! Так вот, летом это было, в самую жару в июле, как щас помню. С япошем из миссии, офицером ихним, молодым совсем, но толковым, не знаю, как его зовут, но он просил называть его по-русски – Константином, Костей. Так вот, учебные занятия с одним нашим мы вели, по контрнаблюдению, значит, обучали. Бестолковый попался ученик, злой, всё с нами заигрывал и уходил грубо, хотя ему и вовсе не надо было уходить, а только узнать, идёт за ним ещё одна наружка или нет…

Сорокин слушал внимательно, он знал, что старик зря говорить не будет.

– Закончили мы занятия, отпустили, значит, ученичка, я нашёл японца на набережной, Костю, на Сунгари, а когда доложил, он вдруг сказал мне, мол, вон за тем человеком походи до вечера, а утром доложишь.

– И что?

– Да нет, ничего, ничего особенного: молодого человека, который там же прогуливался, мы до телефонной станции, городской, довели, там он с какой-то девицей встретился, проводил её до Свято-Николаевского и подался домой, на Разъезжую. Я наблюдение и снял…

– И что? – спросил Сорокин.

– А то, что доложить поутру, стало быть, было некому, потом я уже окольными путями узнал, что японца того отправили куда-то далеко, в командировку, что ли!

– И что? – Сорокин понимал, что развязка уже близко.

– Тут он, этот японец, сейчас – в особняке на Гиринской! Вот что!

– А как он выглядит?

Мироныч профессионально описал японца.

«Так это же тот, с которым я сегодня утром встретился на лестнице миссии, тот, с которым ехал в купе и из-за которого потерял свою фляжку! Из-за которого потом были неприятности с Номурой! Глазастый такой! Как я его тогда не заметил, что он на вокзале за спиной оказался!»

– А когда?

– Он вошёл в сад особняка… – Мироныч за цепочку вытащил часы, посмотрел и назвал точное время.

Сорокин прикинул, всё сходилось: встреча с японцем на лестнице, его собственный рывок на Шестнадцатую…

– И больше не выходил?

– Может, и выходил, мне одному было не уследить!

«Ну раз японцы там, значит, мы тем более можем не торопиться и оглядеться!» – подумал Михаил Капитонович, и вдруг его память как будто бы зацепилась за слова старого филёра.

– А на Разъезжей – тот, русский!.. На Разъезжей – где?

Мироныч назвал адрес.

«Вот так так! Японец послал наружку за младшим Адельбергом! Спрашивается, зачем?»

– А после тебе не приходилось ходить за этим?..

– Молодым русским?

– Да!

– За ним – нет, а вот за его девицей…

– С телефонной станции?..

– Да, пару раз ходили. Только одно время мы за всеми ними ходили, это когда советское консульство снова образовалось…

– В сорок первом?

– Да!

– И что выходили?

– Да ничего! Я так даже и не понял!..

Коити уже полтора часа сидел за спиной у Юшкова. Это было скучно. Юшков дал ему читать копии передач «Отчизны» за несколько последних суток. Он было взялся, но не мог вникнуть, и бумаги так и лежали у него на коленях. А ещё его разморило, и он смотрел на машинописный текст через тяжелеющие веки. Юшков сидел спиной и то дёргался и перебирал документы на столе, то успокаивался и сидел почти неподвижно по нескольку десятков минут, как будто бы замирал, и превращался в изогнутую сухую мумию. Иногда Кэндзи засыпал и не видел, что Юшков это заметил.

Обед подали вовремя, Юшков ел, не отрываясь от документов, а когда после обеда выкурил подряд две папиросы, поднял на Кэндзи глаза и сказал:

– Вы пошли бы прогулялись, а то, я вижу, вам ничего в голову не идёт.

Это было нарушением, и в любой момент мог появиться Асакуса, но очень хотелось найти предлог, и Кэндзи его нашёл:

– Да, Эдгар Семёнович! Я только приехал в Харбин, схожу в Чуринский магазин, куплю себе кое-что…

– Конечно, идите, молодой человек, идите!

Кэндзи вышел из столовой, подошёл к охраннику-повару и указал ему на Юшкова, повар понимающе кивнул.

Утро было солнечным, ярким, весёлым, и день намечался такой же. Кэндзи вышел из глухой высокой калитки и захлопнул её. Он постоял, поглядел направо, потом налево…

«Опять проверяется?..» – подумал Степан, он стоял рядом с киоском и читал газету. В пятнадцати метрах дальше от него стоял Ванятка.

Вид у японца был расслабленный, и Степан понял: «Не проверяется!»

Японец направился по Гиринской в сторону Большого проспекта, повернул на него, вышел на Соборную и сел к рикше. Степан растерялся. Перед тем как тронуться за японцем, он подал знак Ванятке, чтобы тот сбегал за сменой, которая расположилась в двух недалеких подворотнях, и увидел, что, когда японец махнул рикше рукой, Ванятка уже маячил у Степана за спиной.

Рикша японцу попался старый, Степан мысленно почти что перекрестился и пошёл так быстро, как мог. Сложность была в том, что неизвестно было, куда японец направляется, если об этом можно было бы хотя бы догадываться, Степан тормознул бы такси и поехал с опережением, а Ванятка пусть побегает, – молодой ещё. Вдруг Степан услышал слева от себя какой-то шум, оглянулся и остолбенел: рядом с ним плечом в плечо тихим шагом бежал другой рикша, и в его коляске сидел Ванятка. Степан увидел, что в широко раскрытых глазах Ванятки, смотревшего на него в упор, был ужас. Степан на ходу взобрался на сиденье и молча надавил на щуплого Ванятку так, что тот чуть не выдавил перильца под левой рукой. Деревянная конструкция хрустнула, но выдержала, китаец обернулся, но ничего не понял.

– Что ты ему сказал? – прошептал Степан, скосив глаза.

Худой Ванятка сидел боком, готовый вывалиться на мостовую.

– Я объяснил, что хочу посмотреть город и он будет поворачивать направо или налево, когда я постучу по его ручкам, вот этим, на оглобли похожи… – свистящим шёпотом выдавил из себя Ванятка и ни разу не моргнул.

– Ладно, на базе разберёмся, комсомолец хренов… а пока побегай, – сказал Степан и надавил.

Коити ехал и смотрел на город пустыми глазами.

«Зачем меня вызвал Асакуса?» Он вспомнил, что при первой встрече генерал сказал, что – сидеть и разбираться с материалами «Отчизны».

«Что от этого толку? Допустим, человек близкий к Родзаевскому, или Власьевскому, или Адельбергу, или Матковскому что-то о них узнал и тут же сообщил в редакцию «Отчизны», значит, за ним надо следить, и он приведёт в эту самую редакцию или к связнику, а тот, в свою очередь, и в редакцию! Но прежде надо узнать – кто это! А как это узнать? Только сами Родзаевский, Власьевский, Адельберг или Матковский могут сказать, кого они подозревают. Или надо знать, где находится редакция, установить за ней наблюдение, тогда её сотрудники приведут к…» Мысль медленно крутилась в его голове. Рикша уже добежал до привокзальной площади. «Стоп! – вдруг подумал Кэндзи. – А ведь фамилию Адельберга я в передачах не увидел ни разу: Родзаевский, Власьевский, Матковский и много других, даже пару раз сам Асакуса упоминается, кто-то даже из передачи в передачу, а Адельберг – нет!» Коити ударил ногой по оглобле, китаец обернулся, и Коити показал, чтобы тот бежал обратно и быстрее.

Степан увидел, что рикша, вёзший японца, развернулся и побежал по Вокзальному проспекту в обратную сторону. Рикша добежал до Соборной площади, обогнул её, и на углу Большого проспекта и Гиринской японец вышел, рассчитался и пошёл к особняку.

«Проверяется, падла!» – с досадой подумал Степан, от злости соскочил и бросил догнавшему его Ванятке:

– Заплатишь! А я на чердак, понял?

Коити с силой хлопнул калиткой и почти бегом поднялся в комнату к Юшкову.

– Эдгар Семёнович!

– Что такое, что случилось? – Юшков обернулся и глядел на Коити поверх очков.

– Я хочу посмотреть все передачи, где упоминаются сотрудники БРЭМ…

– А жандармерии, а миссии?

– Нет, этого не надо! Только БРЭМ!

– Подождите полчаса, я сейчас разберу, у меня всё отмечено!

Кэндзи сидел в длинном кабинете с зелёными портьерами и думал: «Если моя догадка верна, то это не очень профессиональная работа. Старший Адельберг приходит с работы, всё рассказывает в кругу семьи, Сашик это слышит, или старик Тельнов, и передаёт в редакцию… Китайская прислуга в расчёт не идёт – «твоя-моя» – всё просто. Но как Адельберг не слышит, что в передачах звучит именно та информация, которая известна ему, а сам он при этом не упоминается! Это неосторожно и слишком откровенно!»

Зашел Юшков с пачкой бумаг, такой толстой, что Кэндзи посмотрел на неё с ужасом…

– Не пугайтесь, здесь все лица, которые могут вас заинтересовать, подчёркнуты… – Юшков поправил пенсне, – из миссии – красным, жандармерии – зеленым, а брэмовские – синим. Вас это интересовало?

– Наверное, да!

– Ну тогда извольте! – И Юшков положил пачку на диван рядом с Кэндзи.

Кэндзи поднял глаза на Юшкова и смотрел на него, не дотрагиваясь до бумаг.

– Всё-всё, ухожу! – Юшков повернулся и, раскачивая своё длинное худое тело, вышел из кабинета.

Как только за ним захлопнулась дверь, Коити выскочил, забежал в гостиную, схватил со стола несколько чистых листов машинописной бумаги и вернулся в кабинет.

Он стал быстро перебирать сводки передач и откладывать в сторону все, на которых были следы синего карандаша. Всего набралось больше половины.

– Так-так, – шептал он, – Родзаевский, Власьевский, снова Родзаевский, Матковский, Родзаевский… – Он листал бумаги и по мере их убывания укреплялся в своей догадке. Когда он перевернул последний лист, то невольно вздохнул и откинулся на спинку дивана.

«А почему, собственно, я зацепился именно за Адельберга, а может быть, в окружении Родзаевского есть кто-то, кто… или Матковского…»

Но что-то ему подсказывало, что его догадка, скорее всего, верна.

«И что теперь делать? Неужели я поставлю под удар Сашика?» Он вспомнил вчерашнюю встречу с ним и радость, которую испытал…

«Что же делать?»

Он встал, собрал бумаги и отнес их Юшкову.

– Ну и как, что-то нашли?

– Нет! – почему-то ответил Коити.

– Ну тогда отдыхайте, а я тут ещё потружусь.

Около четырёх часов дня, когда повар принёс поднос с чаем и вареньем, Кэндзи спросил:

– Эдгар Семёнович, а что вы думаете обо всём об этом?

– Ха! Что думаю? А уже ничего не думаю!

Кэндзи вопросительно посмотрел на него.

– Думаю, что они вещают с территории Советского Союза и здесь нам ловить нечего. Вычислить кого-то можно, если кто-то из окружения перечисленных здесь лиц допустит грубую ошибку. Тогда должна прозвучать команда «Взять!», но на это рассчитывать трудно, потому что с февраля никто такой ошибки пока не допустил, это – первое. Второе: работает много людей, информацию можно разделить на несколько категорий: общеполитическая, персональная по лицам, здесь, в Харбине, и бытовая. И третье: скоро нам всё это не понадобится! Вот так, молодой человек! На уточняющие вопросы отвечать не буду. Прочитаете с моё, догадаетесь сами.

Но Кэндзи не хотелось ни о чём догадываться, у него просто стало портиться настроение.

Японец вышел, хлопнул калиткой и остановился.

«Вот сейчас он точно проверяется!» – подумал Соловьёв и подозвал Ванятку к слуховому окошку.

– Оставайся здесь, я проветрюсь за японцем, прихвачу Чжана… на подмогу тебе пришлю Матею!

Когда Степан сбежал по лестницам и выскочил на улицу, японец ещё стоял у калитки. Он постоял ещё секунду и пошёл. Он не оглядывался, резко повернул налево и направился к Большому проспекту. Прошёл его до Соборной площади, обогнул её и пошёл вниз по Разъезжей, встал за деревом на противоположной стороне от дома Адельбергов и стал курить.

Сашик поклонился уходящим японцам, рабочий день заканчивался, он с грустью посмотрел на свободное место Корнеича, на его столе ещё стояла японская траурная рамка с фотографией, на которой Корнеич был снят лет двадцать назад, и русский стакан с водкой, накрытый кусочком чёрного хлеба. Все ждали этого события, потому что Корнеич в течение последнего года болел и высыхал, он не мог ничего есть, и когда его хоронили, то тем, кто нёс гроб, казалось, что он пустой. Завтра будет сорок дней.

Когда вышел последний японец, который поклонился не только Сашику, но и фотографии Корнеича, Сашик стал собирать бумаги. Было начало седьмого, Мура сегодня была не в смене и должна была закончить раньше, в семь. Он подумал, что надо зайти домой, взять книгу, которую обещал ей, а утром забыл, и глянул на часы: «Ещё сорок пять минут, если я не буду топтаться на месте, а сделаю всё быстро, даже моментально, то успею пешком, а лучше – бегом».

Он за секунду смахнул в ящик стола бумаги и поклонился Корнеичу.

Степан был на углу Большого и Разъезжей, Володя Чжан недалеко. Японец уже полчаса стоял в ста метрах внизу, прислонившись к дереву напротив дома Адельбергов, и курил одну сигарету за другой. Степан видел вокруг себя на триста шестьдесят градусов, у него это получалось автоматически, и он увидел, что с Большого на Разъезжую сворачивает Енисей. Тот шёл быстрым шагом. На проезжей части, оглядываясь направо и налево, он увернулся от нескольких автомобилей, ступил на тротуар и глянул на часы. Степан шагнул за угол, но тут же понял, что это было лишним: Енисею было не до него, да он уже и миновал его. После этого он увидел, как Енисей толкнул ногой калитку и подошёл к двери на крыльце. Степан глянул на японца, тот отшагнул за дерево и тоже смотрел за Енисеем. После того как Енисей вошёл на крыльцо, японец переступил с ноги на ногу и расслабленно опустил плечи.

«Чё-та странно, – подумал Степан, – просто так домой после работы не торопятся, наверное, сейчас вылетит с такой же скоростью…» Он только успел подумать об этом, как Енисей оказался на тротуаре. Степан глянул на японца, тот вздрогнул, снова спрятался за дерево и стал смотреть в спину удаляющемуся по Разъезжей вверх к Большому проспекту Енисею.

«А, видать, японец-то не сильно большой дока по части наружного наблюдения. Не просёк, что Енисей сразу-то и выскочит», – подумал Степан, и его мысль тут же подтвердилась: японец перешёл на тротуар, по которому шёл Енисей.

«Точно! Тюха тюхой! Ему надо-то идти по моей стороне: и для маневра место есть, и если Енисей обернется, то не сразу увидит!»

А для Степана это было в самый раз. Когда японец вышел на верхнюю точку Разъезжей, Степан подал знак Володе Чжану и тронулся за ним.

Енисей дошёл до городской телефонной станции и прислонился плечом к афишной тумбе. Японец подошёл к нему со спины, секунду постоял, потом отошёл, «дал крюка» и подошёл к Енисею сбоку. Тот его не сразу увидел, а когда увидел, вздрогнул. Японец подал руку, они поговорили несколько минут, Степан отчётливо услышал, как сначала рассмеялся один, потом другой, они оба посмотрели на часы и расстались.

«Видать, сегодня договорились увидеться! За кем же идти?» Как ни старался Степан распределить свою группу так, чтобы на «кукушке» оставалось два-три свободных человека, количество объектов росло, обещанный китайскими подпольщиками транспорт, скорее всего, будет не раньше завтра, поэтому этот вопрос возникал всё чаще и чаще, спасибо хоть напротив особняка на Гиринской они нашли подходящий чердак.

Он постоял, чтобы выяснить, чего ждёт Енисей; Степан помнил доклад Матеи о том, что тот уже здесь стоял и ждал какую-то девушку или молодую женщину. Было светло, народу на тротуаре было немного, и Степан оттянулся максимально назад, чтобы только видеть прислонённую к афишной тумбе фигуру Енисея.

Он на несколько дней отменил встречи с ним, чтобы не подвергать лишним опасностям, мало ли как работает местная наружка, может, она уже расщёлкала и Степана, и всю его группу и только ждёт повода всех схомутать… Енисея необходимо было максимально обезопасить. В случае если понадобится встреча, Ванятка, как они договорились, будет маячить напротив окна конторы, где тот работает, и когда он увидит Ванятку, то пойдёт за ним туда, где его будет ждать Степан. На крайний случай был телефон, но это – на крайний.

Ждать пришлось недолго: Степан увидел, как Енисей оттолкнулся плечом от тумбы и выпрямился. Степан всмотрелся в женщин, которые шли навстречу, и увидел одну. Она, судя по всему, только что вышла из центрального подъезда телефонной станции, шла и смотрела на Енисея, и Степану показалось, что она улыбается ему. И правда, Енисей пошёл ей навстречу, женщина подошла, они взялись за руки и пошли по направлению к Соборной площади. Степан, не выпуская их из виду, обогнул площадь и встал в начале Старохарбинского шоссе. Он помнил слова Матеи о том, что вчера они шли по шоссе, потом дошли до поселка Мацзягоу, он даже помнил описание улицы, на которой стоял домик этой женщины.

Енисей проводил женщину домой, провёл у неё не больше получаса и вышел. На Старохарбинском шоссе он взял такси и уехал в центр.

На углу Вокзального проспекта и Соборной площади Степана ждал Володя Чжан.

– Японец и этот наш, молодой русский…

«Это я тоже, что ли, ещё молодой?» – ухмыльнулся про себя Степан.

– …встретились только что и сидят на Китайской в кафе. Кафе пустое, поэтому мы туда войти не можем. Вести их после встречи?

День заканчивался, Степан до боли намял ноги, но надо было возвращаться на чердак, на Гиринскую, где он оставил своих двоих.

Он думал о том, как от миссии он взял под наблюдение японца, тот привел его к особняку, от особняка дважды за день доводил до дому Енисея, а сейчас он сам следил за Енисеем до места его встречи с молодой женщиной с телефонной станции и до её дома.

«Пусть сам Енисей расскажет, что это за японец! Вот так! Ванятку завтра сгонять, – пусть приведёт его на встречу».

Он дошёл до Гиринской и поднялся на чердак доходного дома, с которого выскочил несколько часов назад.

– Ну что у нас тут?

Он с Ваняткой подошёл к слуховому окну так, чтобы видеть особняк.

– Ничего, – спокойно ответил Ванятка. – Как будто там вообще никого…

Вдруг Степан услышал за спиной тихий свист, это свистел Матея, он оглянулся и увидел, что тот стоит за широким кирпичным дымоходом в самой середине чердака, машет ему рукой, а другой показывает, чтобы они не шумели. Степан и Ванятка пошли к нему, Матея стал махать рукой интенсивней, и они рванули.

– Что такое? – выдохнул Степан.

– Тсс! – Матея показал пальцем на закрытый люк, через который они поднимались на чердак с лестницы.

Степан смотрел на Матею. Они стояли втроём, прижавшись спинами к широкому кирпичному дымоходу, прячась за него. Матея был крайний слева и ближний к люку, он стоял с широко открытыми глазами и прижимал палец к губам.

Степан ничего не слышал. «Вот чёрт таёжный, – думал он про своего следопыта, – я ничего не слышу, а он как кабан в лесу!..» Он закрыл глаза и затаился, и только тут не услышал, а почувствовал, что люк открывается.

Ещё утром, когда они поднялись на этот чердак, крышка люка сильно скрипела, они вытащили из карандаша грифель, растёрли его и насыпали в петли. Теперь она открывалась бесшумно. Пол на чердаке тоже был тихий – он был засыпан толстым слоем песка, смешанного с опилками.

Степан вынул браунинг и взвёл курок. Они услышали, как тяжёлая деревянная крышка люка хряпнулась, видимо, у того, кто её открывал, не хватило сил удержать, и она опрокинулась. Они услышали громкое сопение.

«Не баба, не хозяйка простыней!» – подумал Степан и посмотрел на натянутую от стропила к стропилу верёвку, на которой висели две серые пересохшие простыни.

У люка все стихло, Степан посмотрел на Матею, тот показал, что поднявшийся пошёл к слуховому окну, потом снова приложил палец к губам и показал налево. Степан, стоявший между Матеем и Ваняткой, переложил браунинг из правой руки в левую и приготовился.

Человек показался слева, он выглянул из-за дымохода, и Матея ухватил его за горло и приподнял. Степан метнулся к нему за спину и схватил руки. Человек оказался старым и щуплым, однако из руки у него Степан успел выбить пистолет. Матея ещё держал человека на весу, и тот болтал носками мягких тапочек, пытаясь достать до пола. Степан увидел, что лицо человека сереет, и он махнул Матее рукой. Тот поставил его на ноги, ноги подкосились, и человек, придерживаемый рукой Матеи, обмяк и стал молча валиться на опилки.

– Задушил?

Они с Матеей присели, Матея вытащил из кармана зеркальце и поднёс его ко рту человека, зеркальце запотело.

– Нет, дышит, – прошептал он.

– Давай верёвку, – прошипел Степан Ванятке, – быстро!

Они связали человеку руки и посадили спиной к дымоходу.

– Чеши к китайцам, через час начнет темнеть, пусть, где хотят, раздобудут грузовик и подгонят его к соседней парадной. На всё про всё тебе час, максимум – полтора. Лети!

Человек пришёл в себя минут через десять. У него дрогнули веки, он судорожно вздохнул и попытался достать рукой горло, но руки были связаны, он только дёрнул плечом и хлопнул глазами. Матея положил ладонь ему на рот.

– Смотри опять не задави! – прошептал Степан.

Человек дышал и водил глазами по сторонам.

– Чё, паря, хотел простыни стырить?

Человек под ладонью Матеи не смог открыть рта и только кивнул.

– Будешь орать? – с угрозой спросил его Степан.

Человек замотал головой.

– Смотри, чуть шумнёшь, моментально придушим! А? – Степан глянул на Матею, и тот с улыбкой кивнул. – Кого промышляем?

Человек попытался что-то сказать, но закашлялся под Матеиной ладонью и только после этого просипел:

– За простынями пришёл, своими!

Степан покачал головой:

– Врете-с, господин хороший! – и показал человеку его пистолет. – Зовут-то как?

– Серёга! – просипел человек.

– А годов сколько, шестьдесят пять, шестьдесят семь?

– Шестьдесят шесть!

– Ну тогда какой же ты Серёга? Отчество сообщи!

– Мироныч!

– Вот это другое дело, Сергей Мироныч! Ладно, мы про тебя все знаем, врать будешь после. Заглуши его! – сказал Степан, Матея легонько ударил Сергея Мироновича ребром ладони под левым ухом, и тот уронил голову.

Они встали с корточек и стали разминать затёкшие ноги. Было ясно, что пришелец, скорее всего, никакой не воришка, чердачник, а филёр жандармерии или полиции, и не исключено, что он имеет отношение к особняку. Об этом ничего не свидетельствовало прямо, но осторожность, с которой он действовал, и штатное оружие китайских полицейских, браунинг, показывали, что их догадка может оказаться верной. Они решили, что оставят его в живых, но побеседуют в более подходящих условиях о подробностях такой его любознательности.

– На сколько ты его?

– Кто ж знает…

– Кто ж знает! – передразнил Степан и пошёл к слуховому окну. – Уже смеркается. Успел бы Ванятка, успел бы!

Генерал оглянулся.

Стол был пуст. Он постоял около открытого сейфа и поискал глазами: что бы ещё в него положить, но, видимо, он положил в сейф уже всё и стоял в растерянности. Он закрыл его и сел в кресло.

На столе оставалась одна последняя, сегодняшняя шифротелеграмма. Он взял её, но читать не стал. Мукден сообщил подтверждённые данные о том, что американцы одной бомбой уничтожили целый город – Хиросиму. Он поднял телеграмму над столом и отпустил, она медленно упала, как осенний кленовый лист, качнулась в воздухе и упала. Всё было кончено, Асакуса это понимал. В смысле – войну можно было считать конченной. Конченным можно было считать и рабочий день. Можно идти домой.

Асакуса вытащил чистый лист бумаги, открыл тушечницу, капнул в неё воды и стал растирать в этой капле брусочек сухой туши. Он мысленно представил себе жену, своих четверых детей, надо было написать им письмо… Он вспомнил, как они всей семьёй, вшестером, сидели вокруг хибачи и жена накладывала лапшу, ему первому, а дети ждали, каждый своей очереди по старшинству, они ещё были маленькие, младшей дочке – только четыре годика, и она капризничала… Как редко он их видел, зато жена писала каждую неделю, он получал её письма, иногда с фотографиями…

Сейчас старший сын заканчивает военное училище, он уже вырос, а младшая дочь пошла в восьмой класс. В последний раз он видел их, когда получил генеральский чин, и все радовались, когда он надел новую форму. Форма была красивая, и сын завидовал… Асакуса видел это и радовался, он хотел, чтобы его сын служил императору, как он, как отец, как дядька, как деды, как прадеды…

«Императору!..»

Асакуса вздрогнул.

«Императору!..» – подумал он уже осознанно, и видение пропало.

Он убрал кисточку, смыл тушь и насухо вытер салфеткой тушечницу. «Служить императору! Пока я один послужу императору!» Он снял трубку и набрал дежурного:

– Позаботьтесь, чтобы на заднем дворе стоял грузовик с тентом и чтобы постоянно дежурил водитель, поняли?

– Слушаюсь, господин генерал, будет исполнено…

Асакуса не дослушал:

– …и чтобы были мешки, приготовьте штук двадцать…

«Пора готовить документы к уничтожению и жечь их в 731-м отряде, там большие печи… И надо что-то решать с Юшковым…»

Он перевернул лист календаря на завтрашний, уже сегодняшний день, 8 августа 1945 года, снова взял трубку и вызвал дежурного шифровальщика. Пока тот шёл, написал телеграмму в Мукден, в конце изложил своё предложение: «…по возможности обеспечить отправку Дяди в Токио… – в секретной переписке с разведуправлением штаба Квантунской армии Юшков проходил под псевдонимом Дядя —…а если такой возможности не представится, то…» Эту мысль ему додумывать не хотелось.

8 августа, среда

Степан сидел рядом с окном, открытым в сад.

– Жарко?

– Нет, то есть жарко, но я здесь родился и привык.

– Вам легче! Александр, – Степан обмахнулся ладонями, – а что за человек, по виду японец, следил за вами от вашего дома и до афишной тумбы около городской телефонной станции? Вчера!

Енисей выслушал Степана спокойно и рассказал всю историю знакомства с Коити Кэндзи, вплоть до позавчерашней случайной встречи с ним после его долгого отсутствия в Харбине.

– Как его имя?

– Коити Кэндзи!

– А какое его воинское звание?

– Этого я не знаю и не могу знать, потому что, когда мы с ним познакомились, он был, или только представлялся, преподавателем русского языка Русско-Маньчжурского института.

– Кто – мы?

Тут Енисей смутился, секунду помолчал и ответил:

– Здесь была одна девушка, жила с мамой и младшей сестрой, но в тридцать восьмом она уехала в Шанхай, и больше я её не видел. – Он снова замолчал и вдруг спросил: – А вы, когда я стоял у тумбы, долго ещё смотрели за мной?

«Всё так. Всё так, как и изложено в деле в его отчетах, только там очень коротко», – подумал Степан, он был готов к ответу.

– Мы не за вами смотрели, а за японцем, а откуда вы узнали, тогда, в тридцать восьмом, что он офицер японской разведки…

– Вы ещё проверяете меня! – с лёгкой укоризной произнёс Енисей и качнул головой. Степан хотел что-то пояснить, но Енисей ему не дал: – Мне об этом сказал Сергей Петрович, надеюсь, вы знаете, кто это?

– Понятно! – кивнул Степан. – И что, он появился буквально позавчера?

– Этого я знать тоже не могу, но до этой встречи я его не видел с июля тридцать восьмого года.

– А вы не знаете, что может находиться в особняке на Гиринской? – И Степан назвал точный адрес.

– Не знаю, хотя этот район я хорошо знаю, я там учился, и много моих друзей учились там совсем рядом: в гимназии ХСМЛ и в женской гимназии Оксаковской! Какой-то частный особняк… наверное… – Он пожал плечами.

– Значит, вы не знаете, что там может находиться. Он, этот японец…

– Коити Кэндзи?

– Да, он ходит туда второй день, сначала из гостиницы едет в миссию, а потом – туда! – Степан сделал паузу. – А о чём вы с ним вчера разговаривали, вы ведь договорились с ним о встрече? Поймите правильно, Александр, нам очень важно…

– Не я с ним договаривался, я не искал его, и вообще, он появился совсем неожиданно… Это он позвал меня на встречу… разговор, правда, получился интересный…

Степан уже хотел открыть ему суть задания, пора было определяться с участием Енисея, в первую очередь с розыском Юшкова, он даже приготовил фотографию и хотел её достать, но Енисей последней фразой сбил его.

– Что за разговор?

– Сначала как обычно: «Как дела?», «Давно не виделись», «Как мама с папой?», ну и так далее… а потом он заговорил о радиостанции «Отчизна», говорил длинно, путано и, по-моему, пытался что-то выяснить…

– А что он у вас может выяснить, какое вы можете иметь к этому отношение?

– Да, собственно, никакого, прямо…

– А косвенно?

– А вы ничего об этом не знаете?

Степан не знал, что ответить, в Хабаровске ему об этом ничего не сказали: «Ах, Саньгэ, сучок! Неужели от меня это должно было быть секретом?» Надо было как-то выкручиваться.

– Я знаю, что…

– Это для вас тайна?! Это может как-то повлиять на другое задание, которого вы пока передо мною так и не раскрыли?

– Хорошо! Я вам скажу! – Степан вытащил фотографию Юшкова. – Вот этот человек… его надо найти…

– Комбриг Юшков. Я знаю его, не лично, но в японских газетах о нём писали. Он перебежчик из СССР.

– Правильно! А почему «комбриг»?

– Не знаю, так японцы представляли его в своих статьях и интервью.

– Понятно! Его надо найти и арестовать…

– Значит, это будет скоро! К приходу войск?..

Степан промолчал.

– Ну не может же быть, чтобы вы арестовали его и держали здесь, к примеру, месяц?

– Хорошо, Александр, с вами приятно иметь дело, но о дате прихода войск мне ничего не известно…

– Понятно, военная тайна… – сказал Енисей и тоже замолчал, он вдруг вспомнил шутку Коити о том, что цель его приезда тоже есть «военная тайна»: «Тайна, тайна! Как же кругом много тайн!»

– По поводу вашей вчерашней встречи с Коити – вы думаете, он вас в чём-то подозревает?

– Не исключено, наверное, редакция «Отчизны» не очень… дозированно давала материалы…

– А кому вы их передавали?.. – выскочило у Степана, и по мимолетному взгляду Енисея он понял, что этот вопрос сейчас был лишним. Енисей как будто бы прочитал эту мысль и сделал вид, что он не услышал вопроса.

– Я вот что думаю. – Он подвинул к себе карту. – Этот особняк! Есть ещё несколько, где непонятно кто живёт, они не сдаются, люди туда ходят, в основном мужчины: и русские, и японцы… Они расположены… – он стал всматриваться, – мы ещё с Сергеем Петровичем решали эту задачу, сколько конспиративных мест имеется в центре Харбина. На окраинах это было бесполезно, там всё очень плотно и тесно, можно было попасться… Вот, – он стал показывать на карте, – в конце Маньчжурского проспекта, вот здесь; здесь на Китайской; на Пристани – вот; есть домик в Нахаловке – место Константина Родзаевского, о нём я знал; есть в Славянском городке… Больше не нашли. Может быть, и этот на Гиринской!..

– Самый ближний к миссии, далеко не надо бегать… – задумчиво промолвил Степан.

– Да, конечно! Они же много лет здесь хозяева, им и заботы не было, что всё может так повернуться! Так что если этот Юшков в Харбине, то где-то сидит в одном из этих мест. Скорее всего!

«Если в Харбине»! – подумал Степан и сказал:

– Я думаю, через пару дней нам надо будет встретиться с вашими самыми надежными друзьями.

«Значит, скоро!» – понял Енисей.

Енисей ушёл, и через пять минут за ним потянулся Володя Чжан.

Степан сидел и смотрел на карту.

«Надо снимать людей! Не смогу я их растащить на пять объектов. Это значит, что им не будет смены, их придётся тасовать между собой: и миссия, и жандармерия, хотя с жандармерии надо снимать посты, там надо будет попросить китайцев… А кстати, китайцы, дам-ка я им фотографию, пусть распечатают, и посажу их везде, кроме миссии и Гиринской… Может, интуиция нас с Енисеем и не подводит. Всё! – решил он. – Оставлю два стационарных поста: на Гиринской… – Степан задумался. – Нет, на Гиринской уже нельзя, на чердаке точно нельзя, если там уже побывал этот – Сергей Мироныч, надо же, какое интересное имя-отчество! Ладно, не отвлекайся, значит – у миссии, и два подвижных: за Енисеем и этим, молодым японцем, Коити Кэндзи». Степан вспомнил агентурное дело Енисея, в нём Коити Кэндзи был обозначен под псевдонимом Молодой, и он пробурчал себе под нос:

– И мы будем его называть Молодой! И обновим схему расстановки! И растворимся!

Степан с Матеей вышли с «кукушки», попали на самый солнцепёк, сели в машину и поехали к китайцам. На берегу Сунгари китайские дворы жались к берегу, они стояли вплотную друг к другу, так что один двор переходил в другой, из одного дома можно было войти в соседний, а выйти из двенадцатого или восьмого – там была одна из баз подпольщиков. Степан попросил остановить машину за два квартала и отметил, что охрана базы, которая «сидела» на дальних подступах, увидела их с Матеей и повела.

Когда вошли, переводчик сказал, что «Сельгей Милоновейци» ещё не проснулся после вчерашнего. Вчера, когда они с Ваняткой доставили его с чердака к китайцам, то попросили водки и закуски и напоили допьяна. Гость не ожидал такого к себе отношения и после третьего стакана разговорился. Сначала он сказал, что «всё сразу понял и давно их ждёт», что даже попросил начальника не «трогать их, когда обнаружат», что, мол, скоро власть всё равно поменяется, что готов помочь, чем сможет, но вчера он помочь не мог ничем, потому что заснул.

– Можете принести водки? – попросил Степан переводчика.

Тот удивился и посмотрел на часы.

– Вы не знаете, что такое по-русски «опохмелиться»?

Переводчик ухмыльнулся, пожал плечами и вышел.

Сергей Миронович ещё только тянулся и кряхтел, и Степан поставил перед ним полный стакан и белую китайскую пампушку.

Мироныч глянул на стакан и поморщился:

– Оно конечно, для здоровья – невредно, однако не смогу остановиться, а мне же ещё – помогать!

«Крепкий мужик!» – подумал Степан.

– А чем сможете помочь, Сергей Миронович?

– Как – чем? Я же здесь всё знаю, я же с каждой собакой ноздрями знаком, не говоря уже о татарах-дворниках и китайцах-рикшах… Как же так, вы не догадываетесь? – В голосе Мироныча была обида.

– Ну, Сергей Миронович, не обижайтесь! А вот! – И Степан положил перед ним фотографию Юшкова. – Знаете эту персону?

Мироныч взял фотографию и прищурился:

– Как же, как же! Это же ваш! – Он осекся. – Я имею в виду – из… э-сэ-сэр прибежал, году в тридцать седьмом или тридцать восьмом, точно не помню…

– Тридцать седьмом, – уточнил Степан.

– Комбриг Ушков, ежели мне память не изменяет. – Мироныч взялся жевать пампушку.

«Надо накормить человека!»

– Юшков! Вы пока вспоминайте, а я сейчас вернусь…

– Да, да, Юшков! Только пусть китайцы не варят чумизовую кашу, у меня от ней изжога, пусть пампушек ещё на улице купят да чаю – мне хватит!

Когда Степан вернулся, Мироныч вразвалку сидел на стуле и то тут, то там почёсывался под рубашкой.

– Могу сказать, не знаю только, как обратиться…

– Фёдорычем можно…

– …Фёдорыч, что имеется у меня уверенность, что здесь он, в Харбине!..

– Почему?

– А задачу нам японцы поставили одну, сначала поставили, потом её не отменили и сразу поставили другую, да только ничего не объяснили!

– Какие задачи? Обе!

– Да нехитрые…

Вошёл китаец и поставил два плетёных туеска, от которых парило пампушками и пельменями. Мироныч глубоко вдохнул пар и мечтательно закатил глаза.

– А может, водочки, Сергей Мироныч? – спросил Степан.

– Не, не удержусь! Придётся всухомятку! – И Мироныч ухватил пальцами горячую пампушку и стал мелко обкусывать её по краям.

– Одна задача – это найти, кто доставляет новости для «Отчизны», слыхали о такой?

Степан кивнул.

– А вторая – просто охранять дом на Гиринской, это ихнее конспиративное, значит, – тайное, – сказал Мироныч и важно поглядел на Степана, – место для… – Мироныч задумался, – для всего! И Сорокин был по-серьёзному настроенный об этом доме.

– Сорокин?

– Михал Капитоныч? Вы не знаете? Эт начальник наш, всей нашей хевры, бригады то есть!

– А-а-а! – кивнул Степан, будто вспомнил.

– Михал Капитоныч – серьёзный мужчина, да вот только смекаю я, что ищет он меня! И будет искать, пока не найдёт, а скорее всего, найдёт! И тогда этот китайский муравейник на берегу Сунгари запросто сожгут, со всеми китайцами и с нами заодно.

Степан удивился.

– Что, Фёдорыч? Не думал, что я догадаюсь, где мы находимся? А ты принюхайся! Вода-то близко, а китайцы живут близко к воде только здесь!

«Всё правильно, раз Мироныч там был, значит, нельзя ставить посты у особняка – точно засекут!» – подумал Степан.

Утром Михаил Капитонович Сорокин зашёл сначала в БРЭМ к Адельбергу, но ничего нового не узнал и пошёл в миссию. На лестнице, на том же месте он снова столкнулся со своим японским попутчиком и соседом по купе и поклонился. «Когда-то надо будет познакомиться!» Японец ему тоже поклонился, и они разошлись. Асакуса был хмур и занят, не сказал ничего нового, и он пошёл на Гиринскую.

Он обошёл квартал в надежде встретить своего помощника, прошёл поперечные и параллельные Большому проспекту улицы, но Мироныча не обнаружил. Он остановился против калитки особняка, немного подумал, вышел на Большой проспект, сел к рикше и поехал на базу. Сегодняшняя смена его уже ждала, но про Мироныча сказали, что он пока не появлялся.

«Куда же он мог запропаститься?» Он расставил смену и поехал к Миронычу домой, но его не было и дома, а его старенькая жена проворчала, что «старый хрен» не ночевал.

«Неужели запил?» – покачал головой Михаил Капитонович и на всякий случай вернулся к особняку, снял с постов несколько человек и велел обежать полицейские управления в Новом городе, на Пристани и в Мацзягоу.

Он стоял у входа в подворотню доходного дома ровно через дорогу от калитки особняка, пытался понять, куда мог деться старик, и курил. Вдруг у него под ногами шмякнулась и вдребезги разбилась спелая груша, брызги попали на брючину, он выругался и посмотрел на окна. Над подоконником в верхнем окне трёхэтажного дома мелькнул локоть и послышался детский смех. От шмякнувшейся груши шарахнулся в сторону проходивший мимо мужчина, он тоже задрал голову и прокричал нецензурное ругательство. Сорокин разозлился, у него было не так много брюк, чтобы менять их каждый день, он быстро поднялся наверх и стал колотить в дверь квартиры, из окна которой, по его расчётам, и было совершено хулиганство. В квартире часто забегали детские ноги, потом стало тихо, и дверь никто не открыл. Он постоял, постучал ещё раз, снова закурил и облокотился о перила лестницы. Сорокин понял, что, чтобы разобраться с маленькими хулиганами, видимо, придётся дожидаться вечера, когда придут родители, и решил плюнуть на это. Он машинально оглядел лестничную площадку и подумал, что находится в подъезде, парадная которого выходит прямо на особняк, а сам дом над особняком просто нависает, и сразу вспомнил, что Мироныч сказал, что кроме как на чердаках тем, кто мог наблюдать за особняком и от кого его, наверное, и надо охранять, больше спрятаться некуда. «А может, Мироныч там?» Это была неожиданная мысль, и он полез наверх. Он открыл крышку люка, наполовину высунулся и увидел, что чердак пуст и просматривается насквозь, только видимость перекрывают упирающиеся в крышу два широких, расположенных друг от друга метрах в десяти кирпичных дымохода и все слуховые окна открыты. Он прикинул, что одно окно, которое располагалось напротив ближнего к нему дымохода, находится как раз напротив особняка.

«Вот о чём он говорил!»

Пол чердака был плотно засыпан толстым слоем опилок с песком. Сорокин увидел, что на полу, на опилках валяются, как ломаный картон, сухие простыни и болтаются привязанные к стропилам обрезки бельевой верёвки. «Странно! – удивился он. – Обычно крадут простыни, а верёвки остаются!» От люка к ближнему дымоходу по диагонали вела натоптанная дорожка следов. Он пригляделся, потом, чтобы не оставлять своих, забрался на крышку и присел на корточках, – на опилках было много натоптано, но дорожка была свежая и глубокая. У края люка он увидел следы рук того, кто, поднимаясь на чердак, упирался в пол, и следы обычных ботинок; в одном месте, рядом с краем дорожки был мягкий, округлый след локтя или колена. Он шагнул, тут он мог уже не бояться наследить, потому что дорожка была натоптана порядочно.

Глядя на след, как ему сначала показалось, локтя, он вдруг вспомнил, что Мироныч обувал свои старые натруженные ноги в китайские матерчатые тапочки и в них ходил в любую погоду. Он стал внимательно всматриваться.

«Нет, это не локоть и не колено, для этого – маловат следок, это похоже как раз на тапочку!»

Сорокин не собирался ничего фиксировать или заливать гипсом, как это делают, когда собирают криминальные доказательства, он просто смотрел на дорожку и дальше около узкого торца дымохода увидел ясно отпечатавшийся ещё один след, как он определил, – тоже тапочки: человек, который оставил его, от дорожки шагнул влево. При других обстоятельствах Сорокин подумал бы, что здесь побывали китайские мальчишки, но китайские мальчишки в русских домах по чердакам не лазили, он присел – других таких следов больше не было. Сорокин встал и подошёл к дымоходу: вдоль его длинной стенки была вытоптана большая яма, в которой ничего разобрать было нельзя, кроме нескольких пар следов, расположенных каблуками к кирпичной кладке. Было похоже, что несколько человек стояли спиной к дымоходу. Он снова присел и на краю ямы увидел след, вмятый ягодицами сидевшего на опилках человека спиной к дымоходу. Не сходя с дорожки, он вернулся к люку и мазнул пальцем по железным петлям, на пальце остался чёрный след, он понюхал его, это было не конопляное или кунжутное масло, которым рачительный жилец мог смазать надоевший скрипом люк, след не издавал никакого запаха и был очень чёрный. Он понял, что в петли крышки был насыпан растолчённый графит.

«Грифель растолкли». Сорокин закурил, он был уверен, что след тапочки оставил Мироныч и что здесь что-то произошло.

«Простыни им были не нужны! Они срезали только верёвку!»

Больше на чердаке делать было нечего. Всё совпадало: желание Мироныча осмотреть ближние дома, отсутствие вокруг особняка подозрительных личностей, слуховое окно, которое выходило в нужную сторону, ну и, конечно, след. Сомневаться было не в чем.

«Убить не могли, не должны были, значит, где-то держат, значит, выясняют, что в этом особняке или кто в этом особняке! А кстати, кто там? Или – что?»

Этот вопрос застал Михаила Капитоновича врасплох, когда он получил от Асакусы задачу наблюдать, он даже не подумал о том, зачем это надо.

«Значит, там сидит некто или лежит нечто, что интересует не только японцев!» Тут он снова вспомнил слова атамана Лычёва о том, что Сталин уже пригнал на дальневосточные границы свои войска.

Он посмотрел на часы – было час и двадцать три минуты. Можно было спускаться, но что-то его держало. Он оглянулся, пытаясь найти что-то, на что можно было бы сесть, однако чердак был пуст, тогда он присел на подоконник слухового окна, но сразу встал, потому что его могло быть видно с улицы.

«Пойти проверить посты?» Но не шлось. Чердак вдруг напомнил ему детство. Его большая семья жила в Омске в собственном доме со службами, и на конюшне тоже был большой чердак, на который он забирался с младшим братом и дворовыми детьми; он пересказывал им сказки, которые рассказывала ему прабабушка. Его младший брат был совсем маленьким, когда она умерла, а он хорошо её помнил: в каком-то чуть ли не седьмом колене она была из рода сибирского хана Кучума.

Она знала много сказок, одну из них о том, как Ермак Тимофеевич «воевал Сибирское ханство», о сражении великанов на реке Иртыш, он помнил и сейчас. Прабабушка, когда доходила до битвы Ермака и хана Кучума, всегда понижала голос и шёпотом рассказывала: «…и пристал Ермак Тимофеевич на стругах своих к берегу Иртыша, и был он так велик ростом и силен, что головой был выше высокого крутого берега, и видел далеко вперёд, а шелом его был выше самого высокого кедра по всей сибирской тайге. А Кучум был тоже великан, под стать, и когда садился на исполинского коня, то видел всю Сибирь до самого Уральского камня на заход, и до Седого моря на зимник, и до сибирских гор за Байкал-морем… – В этом месте он, как и прабабушка, тоже понижал голос, и все маленькие дети, которые его слушали, боялись: —…И ухватился Ермак Тимофеевич левою рукою за лес и поднялся на крутой берег, а Кучум соскочил с коня и взмахнул саблею, но отскочил Ермак Тимофеевич, топнул ногою, и обвалился берег в Иртыш. И тогда вытащил Ермак Тимофеевич из-за пояса кистень и взмахнул им, но увернулся хан Кучум, и повалил Ермак Тимофеевич кистенём весь лес за спиною у хана. И так бились они и день, и ночь, и другой день, и другую ночь, и ещё два дня и две ночи, и не мог один одного одолеть…» Маленький Миша слушал прабабушку и видел широкий Иртыш без краю, и не видно было другого берега, и лес был, как море, без конца, и в комнате горела одинокая свеча, а в углу маленькая лампадка под образом Георгия Победоносца, и бились два великана в сияющих доспехах, и сверкали мечи и сабли, «…и сломалась о доспехи Ермака Тимофеевича булатная сабля Кучума, и полетела на заход, и воткнулась в землю, и обросла землею, и получилась Гора Магнитная. Но обрубил Кучум цепь кистеня Ермака Тимофеевича, и улетел кистень в тайгу сибирскую и упал, и образовалась яма великая, и получились болота непролазные… И взялись богатыри биться на кулаках и вбивали друг дружку в землю, сначала по колена, а потом по пояс…».

«Ну, Михаил свет Капитоныч, по-моему, заврался ты или забыл совсем: это уже про Илью Муромца и Тугарина Змея, или кого там ещё, а не про Ермака и Кучума», – мысленно прошептал он и вдруг за спиной услышал шорох. Он оглянулся – из открытого люка по пояс торчал старший звена.

– Чего крадёшься, как змей, поднимайся, какие новости?

– Нету, Михаил Капитоныч, новостей, тихо всё!

– А никто не входил-выходил, – он кивнул в сторону особняка, – пока я тут?..

– Входил один косоглазый, да вон он…

Сорокин посмотрел в окно и увидел, что по саду особняка от дома к калитке идёт японец, тот, с которым он когда-то ехал в купе и с которым сегодня во второй раз встретился в миссии.

– Ну-ка, быстро вниз!

Когда он выскочил из подъезда, японец мелькнул за угол Большого проспекта. Сорокин догнал его метров на пятнадцать и спокойно довёл до миссии, минут пять постоял, зашёл к дежурному и попросил набрать Асакусу.

Дежурный подал трубку.

– Господин генерал, это Сорокин, могу подняться к вам на несколько минут?

– Сорокин? Вы кстати! Поднимайтесь!

Генерал сидел за столом. Когда Сорокин вошёл, он прервал разговор со своим собеседником, сидевшим напротив, и указал рукой на свободное кресло.

– Наверное, вас не надо друг другу представлять?..

Сорокин и Коити согласно кивнули ему и поклонились друг другу. Асакуса что-то по-японски договорил собеседнику и обратился к Сорокину:

– Сорокин, я вас забираю у Адельберга, будете подчиняться только мне и капитану Коити, он хорошо говорит по-русски, думаю, вы друг друга поймёте. Позже обговорите детали. Коити-сан, через пять минут я освобожу уважаемого Михаила Капитоновича.

Коити встал и поклонился Сорокину:

– Я в пятнадцатом кабинете буду вас ждать.

Генерал и Сорокин остались одни.

– Что нового? – спросил Асакуса.

– Никаких новостей, господин генерал: с сегодняшнего дня посты стоят круглосуточно, вокруг адреса тихо, никаких особых шевелений, – наврал Сорокин, он врал и был уверен, что делает правильно, потому что пока сам все не выяснит, то про пропавшего Мироныча и свои находки на чердаке не будет поднимать шума.

– А вы не догадываетесь, что или кто находится в особняке, в самом, внутри?

– Я даже не думал об этом, посты расставлены на подходах, эшелонированно, кроме вашего подчинённого, капитана… туда никто…

Асакуса махнул рукой и вышел из-за стола, Сорокин привстал, но генерал снова махнул рукой.

– Там находится… работает один… одна очень важная для нас персона, капитан Коити постоянно находится с ним. – Генерал говорил очень медленно, говорил и одновременно думал, но Сорокин уже знал, что генерал говорит не о том, о чём думает. – Вы знаете, что начали проявлять активность китайские коммунистические, но это не главное, их не так много, а главное – гоминьдановские подпольщики, поэтому ваша задача – усилить наблюдение и не допустить, чтобы он, эта персона, при осложнении обстановки попал к ним в руки…

Асакуса ещё не закончил, но Сорокин уже всё понял, внутри у него что-то разыгралось, и он с удивлённым видом спросил:

– Что вы имеете в виду, какое осложнение обстановки?

Асакуса посмотрел на него, отвернулся и какое-то время молча ходил по кабинету.

– Американцы сбросили на Японию не просто бомбу, а бомбу страшной разрушительной силы…

– Ньюклеа бом! – подтвердил Сорокин.

– Атомную! Вы, наверное, даже не знаете, что это такое…

– Да, американцы объяснили, что это что-то совершенно новое…

– Если у них есть ещё несколько таких бомб и они их применят…

– Это будет конец войне?

– Я думаю, что не совсем так, но будет трудно…

– Удержать острова?

– На острова мы их не пустим…

Сорокин смолчал.

– Однако мы тут останемся отрезанными от основных баз…

– Надо к чему-то готовиться, господин генерал?

– Поэтому я вам ставлю две задачи: поставьте самых надёжных людей вокруг особняка, одного посадите, для связи с капитаном Коити внутри…

– Я сам там сяду!

– Хорошо, и проверьте дорогу на Пинфань, чтобы она была чиста и свободна.

– До ворот 731-го?

– Да, дальше вас всё равно без моей команды не пустят! – В середине кабинета Асакуса остановился, постоял с поджатой нижней губой и неожиданно сказал: – Всё, пока можете идти.

Сорокин постучал в дверь пятнадцатого кабинета, он мог этого не делать, но, по старой привычке быть с японцами вежливым и осторожным, постучал. Дверь открыл капитан Коити.

– Проходите! Садитесь!

В кабинете было два стоявших рядом рабочих стола и по углам по обе стороны от окна два сейфа, между ними под подоконником – старое широкое кресло с подлокотниками. Сорокин сел. Коити сел за стол, открыл ящик и вытащил стеклянную фляжку в старом, отполированном толстом кожаном чехле.

– Узнаёте?..

Сорокин взял её, руки сразу вспомнили тепло кожи и округлые формы фляжки, он готов был сентиментально захлебнуться, но сдержался и только кивнул.

– …Ну вот! Нашла хозяина!

Сорокин снова кивнул.

– Генерал Асакуса вам всё объяснил?

– Да! У вас буду сидеть я сам, для верности.

– Пожалуйста, это вам решать, мне всё равно, а кроме того, – Кэндзи улыбнулся, – сможем продолжить разговор, помните, в купе?

Сорокин тоже улыбнулся, но промолчал.

Александр Петрович вышел с работы, поймал такси и поехал на Диагональную. Вчера вечером, 7 августа, ему позвонили на домашний телефон и стали быстро-быстро говорить по-китайски и просить к телефону портного. Это был условный звонок.

В маленьком ателье, приютившемся во дворе большого доходного дома, его ждала хозяйка, молодая китаянка, дочь Толстого Чжана. Она подала ему записку, предложила чай и сказала, что ему эту записку надо только прочитать. Александр Петрович присел, в записке было написано, что надо забрать столько-то слитков и завтра принести их в этот магазин, Антошка или Толстый Чжан их заберёт. Он вернул записку, китаянка сожгла её в пепельнице и, когда Александр Петрович уходил, сказала со смущённой улыбкой:

– Нидэ эрцзы хэнь хао, хэнь хаокань!

Александр Петрович благодарно улыбнулся ей и вышел.

Только на улице, когда он сел к рикше, до него дошёл смысл сказанного: «Твой сын очень хороший и очень красивый!» А при чём тут мой сын?»

– В Пинфань!

Шофёр с опаской посмотрел на Сорокина.

– Дорогу, что ли, забыл?

Шофёр повернул ключ и нажал на газ.

«Что нового?!» Сорокин вспомнил вопрос Асакусы, когда полчаса назад вошёл в его кабинет. «Нового! – Он покачал головой и стал смотреть на мелькавших на тротуарах людей и деревья. – Новостей хоть отбавляй, полный рот, взять хотя бы Мироныча! Так ведь не поймут, в смысле – не поймёт! Как ему скажешь о том, что с той стороны уже пришли! И что скажет он? Да ничего хорошего! Тогда и дорога в 731-й может оказаться в один конец! Не-ет! Найти Мироныча – необходимо! Этим я сразу выхожу на них. Раз они стоят у особняка, значит, им нужен тот, кто в особняке, – «важная персона». Дальше просто! Только – найти Мироныча!»

Машина проезжала по Старохарбинскому шоссе, как раз мимо Мацзягоу.

– Стой! Жди! – сказал он шофёру.

Через минуту он уже был на «кукушке».

– Кто старший отдыхающей смены?

– Моя! – Из-за общего стола встал пожилой китаец.

– Твоя – это хорошо! Возьми лянга хоцзя и пройдитесь по лянга дйдянь!

– Какая дйдянь?

– Одна здесь, в Мацзягоу, другая в Фуцзядяни, на берегу Сунхуацзяна! Мин байла?

– Как еси мин байла! А кого исси?

– Никого не ищи, понюхай, где шибка охрана работай, и мне скажи! Нюхай открыто, не прячься! Понял?

– Мин байла!

– Смотри, головой отвечаешь!

– Хорошо, мин байла!

«Мин байла» – это хорошо, когда «мин байла»! Пусть пройдутся по точкам, где китайцы сидят, глядишь – чего нанюхают!» – подумал Михаил Капитонович про понятливого китайца.

Семнадцать километров дороги от Харбина до Пинфаня не вызвали у Сорокина вопросов, она была свободна. Он не стал подъезжать к самым воротам: высоченные, железные, на шарнирах, они были закрыты, и на вышках мелькали головы в каскетках и торчали широкие штыки. С громадной территории отряда откуда-то валил дым.

На обратном пути Сорокин заехал в особняк на Гиринскую, парой слов перекинулся с Коити, они договорились о том, что вечером он его сменит, и пошёл домой. Машину отпустил, надо было пройтись пешком и подумать.

Он пересек Соборную площадь и пошёл по длинному Маньчжурскому проспекту. Время было, и он решил им воспользоваться – переодеться и отдохнуть.

«Давно я здесь не ходил, просто так, чтобы без всяких задач и беготни!»

Он шёл не спеша, прогулочным шагом, и смотрел на людей.

«Вот себе, идут и ни о чём не думают!» Он шёл и неосмысленно любовался харбинцами, которые двигались ему навстречу; он кого-то обгонял, кто-то обгонял его. Впереди маячили несколько мальчишек, вчетвером они полушли-полубежали…

«Лет по десять – двенадцать, наверное?» – подумал он и опять вспомнил таким же себя, когда слушал прабабушку.

Один мальчишка хитро загнутой кочерёжкой катил перед собой велосипедное колесо без шины, остальные забегали вперёд, норовили ударить по колесу ногой и сбить его, но мальчишка увиливал от них, и они смеялись, а прохожие смотрели на них, уступали дорогу и улыбались. Вдруг мальчишки врезались в ряд идущих впереди них девушек, их было три и ещё две, девушки их не видели и не успели расступиться, и колесо проехало у них под ногами. Они испугались и подхватили подолы своих платьев. Мальчишкам было впору надавать подзатыльников, но девушки только рассмеялись, а одна уронила на тротуар мороженое. Она остановилась и, облизывая липкие пальцы, смотрела, как из-под молочной кляксы в сторону бордюрного камня текла белая густая струйка. На одного мальчишку она всё же замахнулась, топнула твёрдым каблучком, мальчишки брызнули в разные стороны, а виновник увернулся и состроил ей рожу.

– Брось их, Маня, я знаю, из какой они гимназии, им там уши надерут… – крикнула красавица блондинка; они все снова взялись под руки и пошли как ни в чём не бывало, они показались Михаилу Капитоновичу светлыми, весёлыми и праздничными…

«Вот щас догоню и сам надаю им подзатыльников!» – с улыбкой подумал Михаил Капитонович про мальчишек. Девушки прошли мимо, они смеялись и подшучивали друг над дружкой, как они испугались мальчишек. Мальчишки разбежались, их компания оказалась хрупкой и недолговечной, и только один уже далеко катил кочерёжкой колесо. Михаил Капитонович оглянулся на девушек. Наверное, они уже забыли о мальчишках, он смотрел им вслед, и ему захотелось закурить. Они были такие молодые и красивые, и такие русские. Долго смотреть вслед удаляющимся девушкам было неудобно, и он повернулся.

Как он ненавидел этот город, когда в нём оказался – голодный, разутый и пьяный. Ему казалось, что он здесь только сделает пересадку и отдых и скоро будет в России, а может быть, не в России, а где-нибудь в Австралии, или в Лос-Анджелесе, или в Монтевидео. Харбин показался ему только точкой-«дидянь», где надо было привести себя в порядок и построить планы. Как он был благодарен маленькой леди Энн за то, что она проделала с ним путь от самого Иркутска и довезла аж до Токио. Она его бросила, потому что он не смог построить планы и привести себя в порядок. И он снова оказался здесь. Сколько раз он думал, что надо взять себя в руки и попытаться отсюда вырваться, но, как щепку, попавшую в воронку, его снова затягивало, и он оказывался здесь – разутый, пьяный и голодный.

Идти надо было в конец Маньчжурского проспекта, где он снимал маленькую квартирку.

Он шёл.

Он шёл по этой дороге в который раз и вокруг себя видел то, что видел уже много раз. И сейчас он шёл и видел русских людей, русские дома, построенные русскими руками, очень странно здесь смотрелись китайцы-рикши, и китайцы-разносчики, и китайские иероглифы, написанные на вывесках рядом с русскими названиями. Ему долго снились Омск и Иртыш, и сейчас он иногда видит свой дом и липы на тротуаре перед домом. Вдруг Михаил Капитонович обнаружил, что здесь тоже вдоль тротуара посажены липы. Они совсем недавно отцвели, и он вспомнил, как пару недель назад глубокой тёплой ночью возвращался домой и как они одуревающе сладко пахли, а башмаки липли к тротуарному камню. Тогда он не обратил на это внимания, но запомнил, а сейчас вспомнил и подумал: «И что? Скоро этому тоже придёт конец? Ну так и что? Ты же не любишь этот город! И пусть придёт конец, и ты куда-нибудь…», он остановился, потому что понял, что он уже не сможет «куда-нибудь…» по простой причине – он не знает куда.

Сорокин посмотрел на часы – было около шести вечера, надо было отдохнуть, переодеться и сменить японского капитана. Он пошёл быстрее, он смотрел на проспект и видел, что эта большая улица ничем не отличается от любой большой улицы в любом русском городе. В двадцатом с отступающими белыми войсками он проскочил Новониколаевск, проскочил Красноярск, Иркутск, тогда была зима, но улицы были те же. И он почувствовал, что этот город, в котором он прожил двадцать с лишним лет и который честно ненавидел, – такой же русский.

Около дома у штакетника стояли атаман и Дора Михайловна. Он коротко поздоровался, и все поднялись в его квартиру. Атаман начал:

– Я понимаю, Михаил Капитонович, вы весь в делах, а наше с вами дело – как?

«Наше»!» – с иронией подумал Сорокин и не ответил.

– С границы приходят тревожные вести, всё может начаться со дня на день!

– Или с минуты на минуту! – подтвердила Дора Михайловна.

«А ты-то куда торопишься? – Он ухмыльнулся, вспомнив цветы в горшках в её заведении. – Даже цветы кто-то поливает, значит, ты ждёшь гостей тут и никуда не собираешься!»

– Хорошо, господа, завтра я направлю моих людей.

Сорокину очень хотелось распрощаться с гостями, и он стал доставать из шифоньера костюм и свежую рубашку.

Атаман жал ему руку, а вежливая Дора дёргала атамана за рукав.

Отдохнуть не удалось, через сорок минут Сорокин уже был на «кукушке».

– Ну что? – спросил он китайца.

– Моя много нюхай, – больсой охрана на Сунхуацзян-река!

Ещё через двадцать минут Сорокин стоял в прихожей особняка. Коити надевал пиджак.

– Ночевать будете здесь?

– А есть место?

– Найдут, – ответил Коити и позвал повара-охранника. – Этот господин будет ночевать в кабинете, надо устроить…

– Постель, понимаем…

– Хорошо, но вас должны были предупредить, что с постояльцем вы общаться не будете! Он об этом тоже предупреждён.

Сорокин на замшевом диване при свете ночника до темноты читал газеты. Постоялец в гостиной шелестел бумагами, и оба курили так, что повар начал кашлять и попросил разрешения открыть форточку, хотя бы в кухне. Потом он утих, Сорокин зашёл и увидел, что он спит на большом широком сундуке.

Около двенадцати он услышал из гостиной хруст костей, стон хорошо потянувшегося тела и тихий голос:

– Что вы там застряли, я слышу, как вы шуршите газетами, что мы, так и будем, как воистину русские, сидеть по разным углам? Идите сюда!

Сорокину не хотелось получать выговор от Асакусы, но охранник спал крепко, это было слышно, и он поднялся.

Он вошёл, в гостиной со стула поднялся высокий пожилой костлявый мужчина с полуседой курчавой копной волос, в лёгком костюме и в шлёпанцах и указал ему на кресло.

– Вы присаживайтесь, а я сейчас! – сказал он и крадучись вышел.

Он вернулся через пару минут, неся поднос, на котором стоял графин, два лафитника и китайские солёные орешки.

– А то, если вы голодны, могу принести что-нибудь более… посущественнее… я знаю, где лежит, я тут уже освоился.

Михаил Капитонович согласился и кивнул:

– Только я не пью!

– Ха! А что так? – удивился мужчина. – А хотя у нас всё так – или пьём, или уж вовсе… ну ваше право! А какое сегодня число?

– 8-е…

– …августа?..

– …уже кончается!

Когда он поставил на стол поднос и снова вышел, Сорокин вспомнил ту давнюю поездку в Дайрен, фотографии из японских журналов и инструктаж Кости Номуры: «Так это же комбриг Юшков, только вот не помню его имени-отчества! Вот, оказывается, кого они здесь прячут, а Советы разыскивают!»

Юшков вернулся с тарелкой с мясом, хлебом, зеленью и парой огурцов.

– Ну раз не пьёте, значит, не обессудьте, я один! Хотя, судя по вашему взгляду, вы в своё время выпили изрядно! Я прав?

Сорокин улыбнулся и кивнул.

– Не будем представляться, мы не на приёме, зовите меня просто Эдгар, можно – Эдик!

– Можете называть меня просто Михаил! – ответил на любезность Михаил Капитонович.

Юшков нарезал мясо, располосовал вдоль на четыре части огурцы и сказал, что забыл соль. Вернувшись, он налил себе, вопросительно глянул на Сорокина, тот отрицательно покачал головой, и Юшков выпил и сразу налил вторую.

– Ничто так не старит офицера, как задержка второй рюмки, – сказал он и махом выпил вторую. – Ну вот так-то лучше! – Он хрумкнул огурцом и, не прожевав, спросил: – Что там на воле? Что слышно?

– Вы о чём?

– Я думаю, вы прекрасно понимаете, о чём я! Скоро здесь будут советские войска, неужели непонятно?

Сорокин вспомнил слова атамана.

– Откуда вам это известно?

– Ха, молодой человек! Это не может быть известно, но об этом нельзя не догадаться!

– Так скажите, нам никто ничего не говорит!

– И не скажет, кто же вам такое скажет?

«А вот ты и ошибся, атаман Лычёв всё знает и уже сказал!» – внутренне улыбнувшись, подумал Сорокин.

– Вы улыбаетесь, только не хотите этого показать, значит…

– О том, о чём вы говорите, наверное, действительно можно догадаться, но японцы молчат, а кроме них, кому ещё?..

– Ну да, ну да! Тут вы правы! Я вот только думаю, что японцы и будут молчать, а когда они что-то скажут, будет поздно. Поверьте мне, я лично знал Сталина! Ещё немного времени, и его армия будет здесь, что вы тогда будете делать? У вас есть запасные пути и отходы?

– Я пока об этом не думал!

– Так думайте, у меня возможностей мало, я тут как в золотой клетке, а один в городе я никуда не гожусь. Если меня завтра-послезавтра не отправят в Дайрен, а дальше в Японию, через короткое время я окажусь в японской могиле или в лапах Смерша. Вы знаете, что такое Смерш?

Сорокин слышал об этой структуре в советской военной контрразведке, но всё это от него было очень далеко.

– Слышал, но не вдавался в подробности.

– И не дай вам бог! Вы, судя по возрасту, молодым прошли Гражданскую, вы каппелевец?

– Да! – Сорокин покорился догадливости хозяина гостиной.

– А простите за нескромный вопрос, вы какого года рождения?

– 1900-го!

– Ровесник века?!! Мы с вами оба ровесники века…

Сорокин удивился и не сумел этого скрыть.

– Не удивляйтесь, мы, наша нация, долго держимся бодрячком, а потом быстро сдаем! Мой папаша держался до сорока, а потом его как подменили, поседел, сгорбился, хотя до женщин был охоч до того самого погрома! А погромы, знаете ли, никого не щадят, даже старых евреев.

После этих слов в голове Сорокина всё сошлось: кучерявая полуседая шевелюра, нос с горбинкой, выпуклые глаза, только мушка усов была общепринятой, по моде.

– Так что, – сказал Эдгар Семёнович и выпил третью, – было бы желательно, чтобы у вас были наготове машина и бензин, хотя бы до Дайрена. Тикать отсюда надо к Чан Кайши, а он в близкой дружбе с американцами. Как говорят в Одессе: отсюда надо делать ноги, пока их не прикрутили к затылку.

– Эдгар Семёнович. – Сорокин вспомнил отчество «комбрига» Юшкова. – Вы как-то сразу с места в карьер, не слишком вы мне доверяете, я же на службе у японцев?..

– Вы знаете, хотя вы не знаете наших еврейских мудростей, так вот у нас есть поговорка: «Лучше разговаривать с красивой девушкой о Боге, чем наоборот!» Вы, конечно, не девушка, но смысл, я думаю, вам понятен…

Коити дошёл до миссии и от дежурного позвонил Асакусе.

– Заходите!

Кабинет был пуст.

– Заходите сюда! – услышал Коити голос из-за ширмы.

Асакуса сидел возле хибачи и помешивал черпачком закипавшую воду.

– Вы вовремя!

Кэндзи успел снять обувь и сел напротив.

– Получена телеграмма из Токио, я провёл собрание офицеров, но вы были на дежурстве… сегодня, 8 августа, советский МИД объявил нашему послу в Москве, что завтра, 9-го, они начинают против нас войну.

9 августа, четверг

Утром Александр Петрович встал раньше, чем обычно, ему надо было успеть на тот берег Сунгари, потом в лавку Толстого Чжана и ко времени успеть на службу, он никогда не опаздывал, и к этому все привыкли.

Он постарался никого не разбудить, но в коридоре наткнулся на Кузьму Ильича, тот прошептал:

– Что, ни свет ни заря?

– Дела, Кузьма Ильич, а вам чего не спится?

– Так, на молитву пора!

– Пойдёте в монастырь?

– Да, давно не виделся с отцом Акинфием!

– А жив ещё?

– Господь с вами, Александр Петрович!

– Ну, Бог в помощь!

На пустой пристани Яхт-клуба, толкаемые течением, на мелкой ряби маялись пустые лодки. Он подошёл к будке и постучал по ней палкой, из будки вышел старый жилистый, голый по пояс бронзовый китаец-лодочник, и они договорились.