Освобождение Руси от ордынского ига

Удельно-клерикальная оппозиция

Под 1479 г. Типографская летопись сообщает, что «бысть брань» между митрополитом Геронтием и архиепископом Вассианом Ростовским.[5] Митрополит «начат… отнимати» от Ростовской архиепископии Кирилло-Белозерский монастырь — крупнейший и наиболее влиятельный в епархии. За спиной митрополита стоял верейско-белозерский князь Михаил Андреевич — двоюродный дядя великого князя, старейший (по возрасту) представитель Московского княжеского дома и владелец удела, на чьей территории расположен Кирилло-Белозерский монастырь. Именно этим князем был «научаем» митрополит. Далее из того же летописного рассказа выясняется, что в самом Кирилло-Белозерском монастыре существовала сильная оппозиция по отношению к архиепископу: «…чернцы Кириллова монастыря, превознесеся своим высокоумием суетным и богатьством, не восхотеша быти под правдами Ростовскыми епископьи, ни повиноватися ростовскому архиепископу». Эти-то «чернцы» и «научиша» князя Михаила обратиться к митрополиту за помощью против архиепископа. По мнению летописца, «все зло бысть от тогда бывшего кирилловского игумена новоначального Нифонта, и от новоначальных чернцов, и от прихожих чмутов». Этим «новоначальным чернцам» и «чмутам» (смутьянам) во главе с их игуменом противопоставляются «старые старцы их и святые их монастыря пострижники», верные заветам игумена Кирилла, основателя монастыря, и стремящиеся «жити в повиновении у своего святителя, ростовского архиепископа».

Перед нами серьезный конфликт в одном из крупнейших русских монастырей, конфликт, охвативший высокие церковные и правительственные сферы и имевший несомненно политический характер и политическое значение.[6]

Данные летописи необходимо сопоставить с документом — правой грамотой митрополита Геронтия, судившего князя Михаила Андреевича (которого представлял его дьяк Иван Ципля) и архиепископа Вассиана (его представлял дьяк Федор Полуханов).[7]

Истцом на суде выступил княжеский дьяк: «…вступается… архиепископ Васьян во государя моего княжь Михайлов в Кирилов монастырь, хочет… приставов своих слати по игумена и по братью и хочет их судити, а десятилников своих хочет к ним всылати пошлины имати». Дьяк Иван Ципля подчеркивает, что все это — нарушение «старины»: «…переж того… истарины прежние архиепископы ростовские… в Кирилов монастырь не вступалися… при Кириле и после Кирила при государя моего княже Михайлове отце при князе Андрее Дмитриевиче и до сех мест; а судил… того Кирилова монастыря игумена княж Михаилов отец князь Андрей Дмитриевичь, а братью свою старцев Кирилова монастыря судил игумен. А после отца своего того Кирилова монастыря игумена судил государь мой князь Михайло Андреевичь и до сих мест, опрочь духовных дел. А в духовных… делех игумена ведает архиепископ». Это положение княжеский дьяк обосновал следующим аргументом: «…тот Кирилов монастырь у государя моего, как у государя у великого князя его монастыри Спас на Москве, да Пречистая на Симонове, да Никола на Угреше».

Представитель архиепископа оспорил показания княжеского дьяка о «старине» и сослался, в частности, на то, что Трифон, предшественник Вассиана на Ростовской архиепископии, «поставил игумена Филофея в Кирилов монастырь да и грамоты… ему свои жаловалнии на тот монастырь подавал». Тем самым игумен Кириллова монастыря оказался в полном подчинении у архиепископа.

Как показал княжеский дьяк, «Трифон архиепископ» действительно «поставил было… игумена Филофея, брата своего родново, а без ведома и без веленья государя моего князь Михайла Андреевича». Но этот акт архиепископа вызвал репрессивные меры со стороны князя: он «того игумена Филофея велел поимати и оковати да и монастырь велел у него отняти, а игуменити ему не велел». Новым игуменом князь «учинил» Касьяна — «по челобитью и по прошению всеа братьи Старцов Кирилова монастыря».

На вопрос митрополита: «Твой пак государь Васьян архиепископ в Кирилов монастырь приставов своих сылывал ли, а игумена и братью сам суживал ли, и десятилник его въезжал ли и пошлины свои имывал ли?» — дьяк Федор Полуханов ответить не сумел. Не сумел он ответить и на другой вопрос: «Старым пак князем ростовским и белозерским и бояром старым есть ли кому ведомо, которые прежние архиепископы в Кирилов монастырь приставов своих слали, и игумена и братью судили, и десятилницы их въезжали и пошлины свои имали?».

По всем этим аргументам митрополит и присудил «князю Михаилу Андреевичю Кирилова монастыря игумена судити по старине… а архиепископ… управляет духовные дела по святым правилам, а приставов своих архиепископу в Кирилов монастырь не всылати, а игумена и братьи не судити ему ни в чем, да и десятилников своих… не слати, ни пошлин им не имати никаких». Из правой грамоты как из документального источника высокой степени достоверности с несомненностью вытекает прежде всего, что «старина» Кириллова монастыря заключалась в полном судебно-административном и фискальном подчинении местному князю. Так именно и жил монастырь, основанный Кириллом в глуши болот и лесов, жил много десятков лет в качестве крупнейшего феодального землевладельца, духовного вассала белозерского князя.[8] Никакой экстерриториальностью монастырь не пользовался, связь его с ростовской архиепископской кафедрой была чисто номинальной. Характерно, что память об этих временах должны, по мнению митрополита, хранить «старые князи ростовские и белозерские» — естественные носители старой, домосковской местной традиции.

Новый момент в истории монастыря — попытки ростовского архиепископа подчинить его своей власти. Первый шаг в этом направлении делает Трифон, и это, вероятно, не случайно. По-видимому, это тот самый Трифон, который в 1446 г., будучи игуменом Кириллова монастыря (с 1435 по 1447 г.), освободил великого князя Василия от крестоцелования Шемяке.[9] После 1447 г. в течение многих лет Трифон — архимандрит кремлевского Спасского монастыря, наиболее влиятельного в столице. В начале 50-х гг. он — первый из послухов духовной грамоты великой княгини Софьи Витовтовны.[10] В эти же годы он был духовником великого князя Василия Васильевича и как таковой упоминается в его духовной.[11] Но дело, надо думать, не только и не столько в личных взаимных симпатиях Трифона и великокняжеской семьи. Он — сторонник политической линии московского правительства. Именно этим, вероятно, и объясняется назначение Трифона на пост архиепископа ростовского — самый важный (после митрополита) и почетный в русской церковной иерархии. Это назначение последовало 13 мая 1462 г., сразу после вокняжения нового великого князя (23 мая Трифон уже «пришел» в Ростов после поставления).[12] Деятельность Трифона в Ростовской епархии ознаменовалась его решительным выступлением против культа новоявленных ярославских «чюдотворцев». Позиция Трифона в этом первом известном нам церковно-политическом конфликте эпохи отвечала задачам борьбы великокняжеской власти против претензий и традиций удельных князей, пытавшихся гальванизировать остатки своей политической и идеологической самостоятельности.[13] В этом же русле следует рассматривать и политику Трифона по отношению к крупнейшему в его епархии Кириллову монастырю. Назначение игумена в этот монастырь «без ведома и без веленья» местного «государя» было прямым вызовом удельному князю, рассматривавшему монастырь как своего духовного вассала. Неудивительно, что эта попытка вызвала со стороны белозерского князя резкий отпор вплоть до наложения оков на нового игумена. Конфликт окончился победой удельного князя: ему удалось восстановить «старину» и вернуть на игуменство Касьяна.[14]

Симптоматично, что, несмотря на кратковременность своего пребывания в монастыре, именно Филофей (а не Касьян) получил у великого князя подтверждение важной жалованной грамоты, выданной когда-то игумену Трифону, о беспошлинной торговле и несудимости в пути.[15] Это может свидетельствовать о поддержке, оказываемой новому игумену великокняжеской властью. Актовый материал сохранил еще два свидетельства деятельности игумена Филофея. «По грамоте государя нашего князя Михаила Ондреевича» он купил в монастырь «ночь» на Шексне, на Вособойском езе; тот же князь «пожаловал» игумена — дал в монастырь пожню на Ковже на 400 копен сена.[16] Отсюда вытекает, что отношения между игуменом и князем не всегда были однозначно враждебными: конфликт обозначился, видимо, не при самом поставлений Филофея, а некоторое время спустя и был связан, надо думать, с определенными действиями как самого игумена, так и стоявшего за его спиной архиепископа. Итак, судя по правой грамоте, «брань» о монастыре уже имела свою традицию — ее истоки восходят к 60-м гг., к первым опытам перестройки удельной «старины» в интересах московской великокняжеской власти.

Преемник Трифона Вассиан продолжает эту традицию, но в иной форме. Он формально не претендует на право назначения игумена, но стремится к непосредственному судебно-административному и фискальному подчинению Кириллова монастыря. Показательно в этой связи, что белозерский князь устами своего дьяка сравнивает свои права на монастырь с правами великого князя на монастыри московского Кремля.

Из этого сравнения вытекает, что князь Михаил Андреевич рассматривает власть над Кирилловым монастырем как одну из существеннейших своих прерогатив. Борьба за Кириллов монастырь перерастает в борьбу за суверенитет Белозерского княжества и тем самым приобретает политический характер.

В летописном известии и в правой грамоте — две версии фактической истории событий. В летописной характеристике сил, выступающих в контакте с удельным князем против архиепископа, можно отметить три основных момента. Во-первых, это люди в монастыре новые, чуждые (как хочет подчеркнуть летописец) старым традициям Кириллова монастыря. Сам по себе этот момент имеет важное значение для характеристики позиций сторон, как их изображает летописец. Кириллов монастырь, основанный учеником Сергия Радонежского, крупнейшего церковного деятеля второй половины XIV в. и верного сторонника московской великокняжеской традиции, был с самого начала оплотом и проводником московского влияния на Русском Севере. Именно в Кириллове монастыре в 1446 г. нашел приют великий князь Василий Васильевич накануне решающего этапа борьбы с Шемякой за возвращение Москвы и великокняжеского стола.[17] Здесь же игумен Трифон «и со всею братьею благослови великого князя и с его детьми на великое княжение», освободив его от крестоцелования Шемяке («тот грех на мне и на моей братии головах, что еси целовал и крепость давал князю Дмитрию»).[18] Кириллов монастырь и его братия не только оказали Василию Темному полную поддержку в самую трудную минуту жизни, но и послужили для него своего рода морально-идеологической опорой в его политической борьбе. Итак, старые традиции монастыря — ориентация на Москву и поддержка великокняжеской власти. Именно этим старым традициям противостоят, по словам летописца, «новоначальные» чернецы со своим игуменом, апеллирующие к удельному князю.

Сопоставление с правой грамотой Геронтия позволяет внести в эту характеристику существенную коррективу: «стариной» для Кириллова монастыря было, как мы видим, именно подчинение местному князю, вполне в духе старой феодальной традиции. Владычный летописец без сомнения знает это, но намеренно игнорирует. Как владычный дьяк Федор Полуханов на суде перед митрополитом, так и владычный летописец стремятся увидеть в «старине» только то, что отвечает политическим интересам архиепископа, — черты подчинения монастыря владычной кафедре, не считаясь с тем, что было на самом деле.[19]

Вторая черта, подчеркиваемая летописцем в облике «смутьянов», — их богатство и «высокоумие». Перед нами, по-видимому, отнюдь не рядовые члены монастырской братии, не выходцы из социальных низов или из среднего слоя феодального общества. Богатые и гордые, превозносящиеся своим могуществом — это скорее всего представители феодальных верхов Верейско-Белозерского княжества, тесно связанные со своими князьями. Именно они могут, «мнящися мудрым быти обою родившии», выступить против старых монастырских традиций, обратиться непосредственно к князю, создать сильную оппозицию в стенах монастыря. Кто же глава этой своеобразной монашеской оппозиции? Игумен Нифонт пришел к власти около 1476 г.[20] В последующие годы он получил ряд жалованных грамот от князя Михаила на земли и судебно-податные льготы.[21] Как и в предшествующие годы, княжеская власть удела была достаточно щедра по отношению к крупнейшему монастырю своей земли. Еще одна деталь в характеристике Нифонта — именно он в ночь на 2 февраля 1478 г. совершал обряд пострижения великой княгини Марии Ярославны, превратившейся в иноку Марфу.[22] Обряд был совершен в отсутствие великого князя (находившегося в Новгороде), и неизвестно, с его ли согласия и ведома. Во всяком случае связи вдовой великой княгини с Кирилловым монастырем и его «новоначальным» игуменом налицо. Примерно ко времени ее пострижения относится щедрое пожалование великой княгини. Еще осенью 1477 г. Мария Ярославна послала в монастырь с дьяком Майком 495 руб. «на милостину нищим и на кормли», сопроводив свой дар подробным расписанием, кого и когда «кормити». В течение 14 лет «всякую неделю» монастырская братия должна была получать по четверти зерна, а всего вместе с другими монастырями, близкими к Кириллову, — 300 руб. на 14 лет.[23] Эта щедрая и необычная по содержанию грамота — наглядное свидетельство внимания великой княгини к Кириллову монастырю, в котором именно в это время развертывает свою деятельность оппозиция «новоначальных».

Правая грамота Геронтия не содержит никакой характеристики тех, кто в составе монастырской братии хлопотал в свое время перед князем Михаилом Андреевичем о смещении Филофея и возвращении Касьяна. Во всяком случае они, как и те, кто поддерживает игумена Нифонта (по словам летописца, «новоначальные» старцы и «чмуты»), радеют именно за «старину» — монастырскую традицию, тесно связанную со «стариной» удельно-княжеской. Вполне возможно, что именно эти старцы — выходцы из феодальных верхов Верейско-Белозерского удела, в наибольшей степени заинтересованных в его сохранении. Отсюда их активная поддержка «старины» — княжеских прав на монастырь.

Важнейший момент в летописной характеристике «брани» о Кирилло-Белозерском монастыре — позиция удельного князя и митрополита. Оба они полностью на стороне «новоначальных» и их требований. «Повинуяся князю Михаилу», митрополит дает монастырю грамоту, «что князю ведати монастырь и ростовскому архиепископу в него не вступатися».[24]

Как мы видели, не удельный князь, а архиепископ переходит в наступление, властно нарушает «старину», засылая в монастырь своих должностных лиц и вторгаясь в судебную компетенцию князя. Думается, что конкретные факты, изложенные в правой грамоте, заслуживают большой степени доверия. Однако это противоречие в оценке поводов конфликта не только не меняет существа дела, но, напротив, еще больше подчеркивает политический характер «брани».[25] Это конфликт, связанный с существенным нарушением прав удельного князя, с наступлением на удельную «старину».

Итак, по грамоте митрополита Кириллов монастырь полностью остается в подчинении своего удельного князя. Этого и добивалась в первую очередь партия мнимых «новоначальных» (фактически консерваторов). В лице Кириллова монастыря князь, борющийся за сохранение остатков самостоятельности и территории своего удела, сохраняет под своей властью могущественного церковного вассала, обладающего огромными материальными средствами и еще большим нравственным авторитетом. Победа князя в значительной мере способствует укреплению его политических и идеологических позиций и в такой же мере затрудняет для великокняжеской власти проведение ее политики наступления на удел. С точки зрения основной. генеральной, линии правительственной политики — борьбы за централизацию государства — победа удельного князя над архиепископом может рассматриваться только как акт, направленный против интересов Москвы. Отсюда острота политического конфликта, вспыхнувшего по поводу «брани» о монастыре.

В отличие от митрополита, целиком поддержавшего удельного князя и его сторонников в Кирилловом монастыре, архиепископ Вассиан обратился к авторитету великого князя: он «нача суда просити с митрополитом по правилом». Великий князь «послав» к митрополиту, «митрополит же не послуша его». Таким образом, митрополит не только выступил на стороне удельного князя и активно поддержал удельную «старину», но и ослушался распоряжения главы Русского государства. Это едва ли не первый в XV в. зафиксированный летописцем акт открытого неповиновения руководителя церкви государственной власти. «Брань» о Кириллове монастыре тем самым приобрела новое значение — конфликт архиепископа с митрополитом перерос в открытую конфронтацию между последним и государственным руководством. Наметилась характерная расстановка сил: хранители удельной традиции, оппозиция в стенах монастыря, удельный князь и Митрополит — на одной стороне, архиепископ и великий князь (фактически нарушающие «старину») — на другой. По существу своему это конфронтация между удельно-клерикальной оппозицией и политической линией государственной централизации.

В этой конфронтации позиция великого князя оказалась бескомпромиссной. Он своей властью аннулировал грамоту митрополита князю Михаилу Андреевичу на Кириллов монастырь («посла взяти грамоту митрополичью у князя Михаила») и распорядился о созыве церковного собора для обсуждения жалоб архиепископа на митрополита («повеле собору быти всем епископом и архимандритом на Москве, и дасть суд архиепископу на митрополита»).[26] Угроза соборного суда заставила митрополита капитулировать — он «умолиша» великого князя. Конфликт о Кирилловом монастыре закончился на данном этапе полной победой великокняжеской власти и сторонников ее централизаторской политики: великий князь «умири митрополита с архиепископом, а грамоту издрав, а Кирилов монастырь указаша ведати по старине ростовскому архиепископу во всем».[27]

Несмотря на свой мирный исход, «брань» о Кирилловом монастыре является весьма знаменательным событием. Краткое известие Типографской летописи и случайно сохранившийся список правой грамоты приоткрывают завесу над сложной политической борьбой, длившейся уже десятилетия. Впервые мы узнаем о серьезных противоречиях, о конфликте между великокняжеской властью и митрополитом, о союзе последнего с удельным князем, о фактическом расколе в верхах церковной иерархии, о феодальной оппозиции в монастырских стенах.

Поддерживая права (формально, по-видимому, бесспорные) удельного князя, митрополит Геронтий выступает ревнителем «старины» — удельно-княжеской традиции, имеющей корни в далеком прошлом. Выступая за сокращение прав белозерского князя, ростовские архиепископы (и Трифон, и особенно Вассиан) нарушают эту «старину» и фактически подрывают один из существенных устоев удельно-княжеского суверенитета. Борьба удельной «старины» и централизаторской тенденции четко проявляется в «брани» о Кирилловом монастыре.

Отказ митрополита от суда на церковном соборе свидетельствует о том, что он не был уверен в поддержке большинства иерархов (несмотря на формальную правильность своей позиции). Видимо, архиепископ Вассиан — не единственный представитель церкви, пытавшийся пересмотреть «старину».[28] С другой стороны, наличие в крупнейшем (после Троицкого) русском монастыре сильной группировки сторонников старых удельных порядков едва ли может рассматриваться как случайность. Монастыри-феодалы не были и не могли быть нейтральными в политической борьбе старого с новым, борьбе, охватившей всю Русскую землю.

Выдающиеся успехи политики централизации, достигнутые к концу 70-х гг., имели одним из своих последствий обострение противоречий между сторонниками и более или менее активными противниками этой политики, появление консервативной удельно-клерикальной оппозиции, первое свидетельство о которой — «брань» о Кирилловом монастыре. Против последовательной политики централизации, означавшей не только формальное достижение политического единства, но и перестройку всей системы внутриполитических отношений Русской земли, формируется союз представителей удельно-княжеской традиции с высшим руководством русской церкви в лице властного и честолюбивого, но по-своему принципиального митрополита Геронтия. Именно этот союз, эта новая расстановка политических сил в верхах — важная примета времени, наступившего после новгородского «взятия». Если удельно-княжеская оппозиция, проявившаяся впервые в начале 70-х гг., — реакция на наступление великокняжеской власти на политические и территориальные права удельных князей Московского дома, то клерикальная оппозиция в верхах и сближение ее с удельно-княжеской — следствие наступления на политические и имущественные права церковных феодалов, впервые ясно обозначившегося в январские недели Троицкого стояния 1478 г. Перед верхами русской церковной иерархии, как и перед удельными князьями, стояла дилемма — либо подчиниться государственной политике централизации, пожертвовав частью своих владений и прерогатив, либо вступить в борьбу с ней, отстаивая всю неприкосновенность своих прав и привилегий. Митрополит Геронтий и архиепископ Вассиан по-разному решают эту дилемму, почему и оказываются в разных политических лагерях во время «брани» о Кирилловом монастыре. И тот, и другой опираются на определенные морально-политические традиции и общественные силы. Борьба по вопросу централизации государства проникает и в монашескую келью, и в княжеский дворец.

К числу важнейших событий русской жизни конца 70-х гг. относится освящение Успенского собора в Москве, который по замыслу правительства и высших церковных кругов должен был стать главным патрональным храмом Русского государства. Отсюда обостренное внимание летописей ко всем стадиям и деталям строительства нового храма, подробное описание церемонии освящения его, содержащееся в официозной Московской летописи.

Освящение собора, которому был придан характер большого церковно-политического торжества, состоялось 12 августа 1479 г. По словам Московской летописи, на торжестве присутствовал освященный собор в составе митрополита, архиепископа ростовского Вассиана и епископов — суздальского Евфимия и Сарского Прохора; рязанский и коломенский епископы не участвовали по болезни.[29] Обращает на себя внимание отсутствие тверского епископа — глава тверской епархии, как и прежде, уклоняется от участия в московских церемониях. Это, видимо, определенная политическая линия тверских правительственных верхов. Едва ли тверской епископ, только что (в декабре 1477 г.) поставленный на епископию Вассиан, сын знаменитого московского воеводы князя Ивана Васильевича Стриги Оболенского, был личным противником Москвы.[30]

Весной — летом 1472 г. на начальной стадии постройки собора при перенесении останков московских митрополитов присутствовали, по официальным данным, «велики князь Иван с сыном, и мати его, и братиа его Юрьи, Андрей, Борис, Андрей и князи их и бояре»,[31] в торжественной церковной церемонии участвовали все члены дома Калитичей (не упоминаются только верейско-белозерские князья). По-другому тот же официальный летописный источник описывает обряд перенесения мощей митрополита Петра, состоявшийся 24 августа 1479 г. — через несколько дней после освящения нового собора. На это торжество пришли «вси бояре и вельможи и многое множество народа славного града Москвы», пришел «Володимерьскы и Новгородцкы и всеа Руси самодержець» и сын его, великий князь Иван, а из других членов Московского дома — только князь Андрей Меньшой (несмотря на то что «тогда болен сый»).[32] По сравнению с 1472 г. кроме пышного титула великого князя бросается в глаза отсутствие его матери, иноки Марфы, и двух братьев — Андрея Углицкого и Бориса Волоцкого. Их неучастие в торжестве, имевшем целью прославление Москвы и ее нового собора, — едва ли случайность. Надо полагать, что за семь лет ситуация внутри Московского дома существенно изменилась — изменились отношения между членами этого дома, политические и личные, изменились роль и место удельных князей — наследников Василия Темного — в политической и идеологической жизни страны. Конфликт 1472–1473 гг., хотя и разрешенный мирными средствами, не мог не оставить следа в межкняжеских отношениях.

Не менее важно, что торжественная церемония освящения Успенского собора дала повод для нового конфликта между великим князем и митрополитом. Наиболее подробно об этом конфликте сообщают Софийская II и Львовская летописи. По их словам, «нѣцыи прелестницы клеветаша на митрополита князю великому» — митрополит при освящении церкви ходил с крестным ходом вокруг церкви «не по солнечному въсходу», т. е. не по движению Солнца. Оттого-то великий князь «гнев воздвиже» на митрополита.[33] Началась большая дискуссия между церковными иерархами: «посолонь ли ходити или не посолонь». Митрополит опирался на церковную традицию («егда престол диакон ходить в олтаре, направую руку ходить с кадилом») и нашел поддержку у одного из игуменов, побывавшего в византийском Афонском монастыре («в Святой горе видел, что так свящали церковь, а со кресты против солнца ходили»). Великий князь, однако, не согласился с этими доводами и пригласил в качестве арбитров архимандрита Чудова монастыря Геннадия и ростовского архиепископа Вассиана, поддержавших его точку зрения. По словам летописца, они «свидетельство никоего не приношаху». Их аргументом было подлинное движение Солнца, трактуемое в духе христианской теологии. Налицо попытка активного вмешательства в церковную обрядность, исходящая от великого князя, нашедшего поддержку у видных представителей церковной иерархии. Это само по себе — важный симптом усиливающегося влияния со стороны государственной власти на церковную организацию, консервативную в своей основе и по своим традициям. Не менее характерен и идеологический, культурно-исторический аспект проблемы. В весьма важном для средневекового сознания вопросе сталкиваются две точки зрения — традиционная, основанная на обычае, и своего рода новаторская, находящая опору в натурфилософских представлениях о законах Вселенной (хотя и воспринимаемых, разумеется, через призму того же церковного миропонимания) и не придающая существенного значения ни традиции, ни авторитету греческих монастырей. В известном смысле рационалистический подход к вопросу о порядке освящения собора, проявленный великим князем и его сторонниками, — свидетельство нарастающих изменений в психологии передовой части русского общества, той части правительственных верхов, которая проводила и активно поддерживала централизаторскую политику, политику обновления Русской земли.

С точки зрения столкновения двух церковно-идеологических (а следовательно, и политических) тенденций — консервативной и новаторской — представляет интерес известие Московской летописи о строительстве каменной церкви Иоанна Златоуста на посаде. Эта церковь была заложена 11 июля 1479 г. великим князем на месте старой, деревянной, построенной в свое время московскими гостями и пришедшей в упадок. По распоряжению великого князя игумен новой церкви был поставлен выше всех «соборных попов и игуменов града Москвы и загородцких попов». Летопись рассказывает, что церковь была построена великим князем по обету: «…понеже бо имя его наречено бысть, егда бывает праздник Принесение Иоана Златоуста, генваря 27». В «застенке» новой церкви по распоряжению великого князя построили другую — в память апостола Тимофея, «в той бо день родися». Разобранная старая церковь Иоанна Златоуста была поставлена в великокняжеском монастыре Покрова «в Садех», т. е. тоже на посаде.[34]

Это известие официозной летописи весьма примечательно. Каменное великокняжеское строительство на посаде не может не служить указанием на интерес к посадским делам, на стремление укрепить свое влияние на посадское население, на развитие контактов с ним. Из актового материала известно, что примерно в это время впервые проявляются черты новой великокняжеской политики по отношению к городу и посаду. В первые годы своего княжения Иван III подтвердил жалованную грамоту своего отца архимандриту суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Исаакию (до 1464 г.) на традиционное право беспошлинной торговли «по городом» «житом каким ни буди».[35] Но уже из жалованной грамоты 1472–1479 гг. архимандриту того же монастыря Иоакиму мы узнаем, что к этому времени великий князь «пожаловал суздалцов городских людей, не велел… в городе селским торговцем стояти».[36] Следовательно, в Суздале была проведена важная реформа: городской торг становился монополией горожан и закрывался для сельских торговцев, что в первую очередь ударяло по интересам привилегированных феодалов — землевладельцев, пользовавшихся прежде особыми льготами в торговле.

Церковь, построенная великим князем на столичном посаде, посвящена его патрону и имеет в его глазах особое значение: она официально поставлена выше всех других храмов Москвы. Это первый подобный случай в истории столицы. Это — и своего рода реформа столичной церковной организации: во главе московского духовенства оказался не один из кремлевских игуменов и протопопов, а настоятель нового посадского храма.[37]

Реформа, связанная с церковью Иоанна Златоуста, не может быть оценена вне контекста политических отношений, сложившихся между главой Русского государства и руководством русской церкви к концу 70-х гг. Об этих отношениях источники рассказывают отрывочно и глухо, но и те сведения, которые проникают на страницы летописей, рисуют довольно выразительную картину. Суть ее заключается в активном вмешательстве правительственной власти нового централизованного государства в церковную жизнь и противодействии, оказываемом этому вмешательству со стороны верхов церковной иерархии, возглавляемых митрополитом. Перед нами один из моментов борьбы великокняжеского правительства с удельно-клерикальной оппозицией, ставшей к концу 70-х гг. одним из существенных факторов русской общественно-политической и идеологической жизни.

Заговор Феофила

Как сообщает официозная Московская летопись, 26 октября 1479 г., во вторник, «князь великий Иван Васильевич всея Руси пошел в отчину свою в Великий Новгород миром». О цели и подробностях «похода» официозный летописец не говорит ни слова, сообщая только, что на Москве, как обыкновенно, был оставлен сын великого князя Иван.[38]

По данным Пространной редакции Разрядной книги, великого князя в «походе» 1479 г. сопровождали «бояре князь Данило Дмитриевич Холмской, Петр Федорович, Яков Захарьич, Василий да Иван Борисовичи, окольничей Иван Васильевич Ощера, дворецкой Михайло Яковлевич Русалка, дети боярские Юрьи Захарьич, Семен Борисович Брухо, Иван Товарков».[39] По-видимому, эти десять человек составляли своего рода штаб великого князя во время его ответственной и весьма важной в политическом отношении первой поездки в «замиренный» Новгород.

Кто же такие эти лица? Князь Холмский из рода тверских удельных князей, потомок Александра Михайловича, врага Ивана Калиты, и дальний родственник Михаила Борисовича, тверского великого князя с 1461 г.[40] Однако не эти генеалогические связи определяют политическое лицо и характер деятельности князя Данилы. В отличие от своего старшего брата Михаила, водившего в походы тверские полки[41] и верно служившего Михаилу Тверскому до последнего дня его княжения,[42] Данило уже с конца 60-х гг. связал свою судьбу с Москвой. Летом 1468 г. во время первой казанской войны он защищает Муром и отражает набег казанцев.[43] В июне 1471 г. Данило стоит во главе авангарда войск, идущих на Новгород через Руссу,[44] он берет Руссу и одерживает важную победу на Коростыни, а затем по приказу великого князя двигается на соединение с псковичами на Шелонь, где 14 июля под его руководством происходит знаменитая битва, решившая судьбу феодальной республики.[45] Летом следующего года Данило назначен первым воеводой в походе против Ахмата,[46] угрожавшего вторжением через Оку. В ноябре 1473 г. князь Данило возглавляет войска, посланные Иваном III на защиту Пскова от угрожавшей ему очередной орденской агрессии. Прибыв в Псков во главе невиданно большой для псковичей рати, князь Данило сумел пресечь грабежи ратников и вместе с тем недовольство местных жителей. Одного присутствия русских войск оказалось достаточно для заключения выгодного для Пскова мира, подписанного 7 января 1474 г. и получившего у псковичей название «Данильев мир».[47] Обласканный псковичами, получив в дар от них 200 руб., князь Данило 20 января выезжает в Москву.[48] Но здесь его сразу же постигает опала. Взятый под стражу, но выкупленный на поруки (за огромную сумму в 2 тыс. руб.) группой московских бояр, из которых персонально известен только Иван Никитич Воронцов, служивший прежде Юрию Дмитровскому, князь Данило был вынужден дать на себя укрепленную крестоцеловальную грамоту великому князю перед лицом митрополита, трех епископов и трех столичных архимандритов. В этой грамоте, датированной 8 марта 1474 г., князь Данило обязался служить великому князю «до живота» без отъезда и принял особую феодальную присягу.[49] В чем заключалась провинность князя Холмского, остается неясным. Но важно в данном случае другое — великий князь его действительно «пожаловал, нелюбье свое отдал», и в последующие годы князь Данило сохраняет свое положение первого воеводы страны. В походе 1477 г. на Новгород он возглавляет колонну войск, идущих от Торжка левее Мсты, а 24 ноября во главе Передового полка совершает по распоряжению великого князя переход по льду через Ильмень на левый берег Волхова, чем достигается полная блокада города.[50]

Петр Федорович, второй из бояр, сопровождавших великого князя, — это Челяднин, выходец из старого московского служилого рода потомков Гаврилы Алексича, героя Невской битвы 1240 г.[51] Его отец Федор Михайлович был активным сторонником Василия Темного в феодальной войне,[52] выполнял важные дипломатические[53] и административные[54] поручения, а в духовной Василия Темного фигурирует как один из бояр-свидетелей.[55] Сам Петр Федорович упоминается в источниках с конца 60-х — начала 70-х гг.[56] В июле 1472 г. он отличился в боях с Ордой Ахмата, пытавшейся форсировать Оку после гибели Алексина.[57] В. конце 70-х гг. он был наместником на Устюге.[58]

Яков Захарьич — выходец из старомосковского боярского рода Кошкиных. В источниках он упоминается впервые в связи с походом 1479 г., что говорит о его сравнительной молодости. В последующие десятилетия он выдвинулся на одно из первых мест в правительственном аппарате как многолетний наместник новгородский и участник ряда походов.[59]

Василий и Иван Борисовичи — Тучки Морозовы, представители старого боярского рода потомков сподвижника Александра Невского.[60] Оба они участвовали в походе на Новгород 1477 г. и в переговорах с новгородской депутацией об условиях капитуляции города.[61] Иван Борисович ездил в Новгород еще раньше — в 1475 г. сопровождал Ивана III в первом «походе миром», а в апреле 1477 г. был в составе делегации для переговоров с новгородцами, «какого они хотят государства».[62]

Окольничий Иван Васильевич Ощера Сорокоумов-Глебов — старый слуга московских великих князей. Его брат Григорий — участник победоносного боя с татарами на р. Листани, где был тяжело ранен в челюсть и получил прозвище Криворот.[63] В годы феодальной войны Ощера и его брат Дмитрий Бобер принадлежали к числу наиболее деятельных сторонников Василия Темного,[64] в 1455 г. Иван Ощера во главе Коломенского полка тщетно оборонял Оку от татар Сеид-Ахмета.[65] Впоследствии Сорокоумовы-Глебовы были связаны с Дмитровским уделом князя Юрия Васильевича: они имели вотчины в Дмитровском уезде,[66] были кредиторами князя Юрия, а Иван Ощера послушествовал у духовной этого князя в 1472 г.[67] В то же время Сорокоумовы-Глебовы сохраняли тесные связи с Москвой: Дмитрий Бобер был женат на дочери Василия Дмитриевича Ермолина, одного из наиболее видных представителей высшего слоя московского купечества.[68]

К числу старых испытанных вассалов относится и дворецкий Михаил Яковлевич Русалка Морозов. Как и братья Сорокоумовы, он в 1446 г. был участником заговора в пользу Василия Темного.[69] При Иване III он упоминается как участник «похода миром» 1475 г., когда он по распоряжению великого князя взял под стражу новгородского боярина Богдана Есипова, обвиненного в тяжелом уголовном преступлении.[70]

Дети боярские, названные в составе свиты великого князя, — выходцы из той же среды старых московских служилых феодалов. Впервые здесь упоминаются Юрий Захарьич, впоследствии известный воевода (участник победы на Ведроши в 1500 г.), младший брат боярина Якова, Семен Брюхо, младший брат Борисовичей Тучков, Иван Товарков — сын Федора Григорьевича Товарко Пушкина, видного лица эпохи Василия Темного.[71] В 1479 г. Иван Товарков был уже довольно опытным деятелем. В качестве сына боярского он участвовал в «походе миром» 1475 г. и после суда великого князя на Городище «поймал» посадника Василия Онаньича.[72] В январе 1478 г. Иван Товарков присутствует при крестоцеловании капитулировавших новгородских бояр и по личному поручению великого князя разъясняет им смысл новых требований к их феодальной службе.[73]

Итак, лица, составлявшие ближайшее окружение великого князя в походе 1479 г., — представители высшего слоя русского феодального вассалитета и связаны (за исключением князя Д. Дм. Холмского) с великокняжеской властью многими поколениями своих служилых предков. Именно этот слой поставляет и советников-думцев, и воевод, и наместников, и дипломатов, а в случае нужды и приставов-стражников при «пойманных» за всякие «вины». Тот факт, что в состав свиты входят известнейший на Руси военачальник, памятный новгородцам победитель на Шелони, и своего рода специалисты по новгородским делам Борисовичи Тучки и Иван Товарков, свидетельствует о важном значении и военно-политическом характере похода.

По сведениям официозной Московской летописи, во время пребывания в Новгороде великий князь жил на «Ефимьеве дворе Медведнова» и «повеле изымати… владыку новгородского Феофила».[74] Симеоновская Летопись приводит точную дату этого «поимания» (19 января 1480 г.) и дату отправки архиепископа в Москву (24 января).[75] Новгородский владыка был заточен «в монастыри у Чуда», где он сидел «полтретья лета, ту и преставися».[76] Московская летопись и близкие к ней летописи ничего не сообщают ни о причинах «поимания» Феофила, ни о других событиях, связанных с длительным пребыванием великого князя в своей северной «отчине».

Львовская летопись знает о поездке и пребывании великого князя в Новгороде, но не приводит никаких дат и деталей.[77] Псковские летописи дают точную дату прибытия великого князя в Новгород (2 декабря)[78] и говорят о псковских посольствах к нему, но сообщают об аресте Феофила без всяких комментариев.[79]

Источником, дающим более подробную информацию об этих событиях, является Типографская летопись. По ее данным, великий князь «стоял в Новгороде в Словиньском конце с всеми людьми».[80] Думается, что избрание для резиденции великого князя именно Словенского конца не случайно — жители этого конца были сравнительно лояльны по отношению к Москве.[81] Боярство Софийской стороны, Неревского конца и Прусской улицы стояло, напротив, на традиционных антимосковских позициях. Далее летописец приводит не совсем понятное сообщение, что «половину города испрята (?)[82] ему сее стороны». Зато об аресте Феофила Типографская летопись говорит четко и ясно, хотя по своему обыкновению не называет дат. Великий князь «изыма архиепископа… в коромоле и посла его на Москву, и казну его взя, множество злата и сребра и судов его». Особый интерес представляет причина «коромолы»: «не хотеша бо той владыка, чтобы Новгород был за великим князем, но за королем или за иным государем». Причина этого в свою очередь в том, что «князь… великий, коли первые взял Новгород, тогда изыма в новгородского владыки половину волостей и сел и у всех монастырей», именно «про то владыка нелюбие держаше».

Итак, по объяснению летописца, причина «коромолы», имевшей целью отторжение Новгорода от Русского государства и передачу его под власть иноземцев, — политика великого князя по отношению к новгородскому церковному (владычному и монастырскому) землевладению. Не подтверждаемое прямо никакими другими источниками, это объяснение по существу своему достаточно правдоподобно. Архиепископ Феофил в 1470–1477 гг. был, по-видимому, представителем сравнительно умеренной партии, не желавшей полного разрыва с Москвой и стоявшей на позициях компромисса с великокняжеской властью. Именно в таких тонах рисует Феофила московский полуофициоз, «Словеса избранные», описывая события зимы 1470/71 г. и противопоставляя архиепископа князю Михаилу Олельковичу и партии Пимена — Борецких. Однако полная ликвидация политической независимости Великого Новгорода в результате похода 1477 г. и Троицкого стояния, а главное решительные меры, принятые московским правительством в январе 1478 г. и направленные своим острием против экономического и политического могущества дома св. Софии и монастырей, могли привести к переориентации Феофила и стоявших за его спиной феодальных кругов Новгорода, к переоценке ими политических ценностей.

Политика московского правительства в новгородской «отчине», по-видимому, отнюдь не оправдала ожиданий той умеренной группы новгородского боярства, ставленником которой был Феофил и которая надеялась на мирное «сосуществование» с великокняжеской властью, рассчитывая сохранить свой политический вес и экономическое процветание в условиях включения Новгорода в состав Русского государства. Конфискация части владычных вотчин и ликвидация политической власти архиепископа в январе 1478 г. — только первые шаги московского правительства в Новгороде, достаточно ясно показывающие общее направление московской политики. Эта политика была направлена отнюдь не на умиротворение новгородской олигархии, не на компромисс с нею, а на полное и безусловное подчинение ее, на реальное (а не номинальное) включение Новгородской земли в состав Русского государства, на коренную перестройку (а не частичное изменение) всей системы политических и экономических отношений в этой земле. Думается поэтому, что заговор Феофила следует рассматривать не как изолированный феномен, а как проявление общего негативного отношения новгородской олигархии к политике московского правительства.[83] По-видимому, интересы этой олигархии оказались несовместимыми с интересами Русского государства, с задачами его дальнейшего укрепления и консолидации. Борьба новгородского сепаратизма против централизованного государства не прекратилась с ликвидацией феодальной республики. Реальные, объективные противоречия боярской олигархии с московским правительством сохранились, изменились только форма и характер этой борьбы. Не имея возможности использовать в новых условиях в своих целях городскую общину и, опираясь на вече, открыто выступить против великокняжеской власти и ее политики, сепаратистская боярская оппозиция ищет и находит иные пути — пути тайных заговоров, «коромол». В свете этого, может быть, и следует понимать вышеприведенное плохо читаемое место Типографской летописи как указание на репрессии, произведенные московскими властями в Новгороде в связи с раскрытием «коромолы» Феофила. Репрессии, по-видимому, обрушились на Софийскую «половину» города, теснее всего связанную с владыкой и боярством Неревского конца и Прусской улицы.[84] Арест главы Софийского дома и наиболее авторитетного представителя боярской олигархии — беспрецедентное событие, едва ли прошедшее гладко и не вызвавшее никаких осложнений в городе, еще только вчера бывшем столицей могущественной феодальной республики.

Раскрытие «коромолы» Феофила — важное событие в истории борьбы с новгородским сепаратизмом, имевшее далеко идущие политические и социальные последствия и знаменовавшее определенный этап в наступлении Москвы на позиции боярской олигархии. Борьба за Новгород, за его прочное включение в состав Русского государства отнюдь не кончилась событиями января 1478 г., не кончилась поражением и формальной капитуляцией боярской олигархии, вынужденной целовать крест великому князю и согласиться на политическое переустройство Новгорода. И после января 1478 г., после ликвидации вечевых институтов, должностей посадника и тысяцкого и введения в Новгороде управления по общерусскому образцу, новгородская олигархия, светская и духовная, продолжала оставаться грозной враждебной силой, борьба с которой была насущной необходимостью для Русского государства. Сохранившее свои огромные материальные ресурсы, свое традиционное влияние на новгородские концы и улицы, новгородское боярство, группируясь вокруг Софийского дома, представляло собой потенциально враждебную среду, в которой возникали заговоры и к которой тянулись все противники централизаторской политики Москвы.

«Поимание» Феофила сопровождалось, по словам Типографской летописи, конфискацией его «казны».[85] Речь идет, таким образом, не только и не столько о наказании самого архиепископа, обвиненного в измене, но и о ликвидации огромных богатств Софийского дома, перешедших теперь в руки Русского государства. В связи с этим возникает вопрос о судьбах владычных вотчин — основы материального могущества архиепископской кафедры, крупнейшего землевладельца Новгорода. Источники не содержат прямых указаний на конфискацию этих вотчин в связи с событиями января 1480 г. Однако нет оснований отрицать вероятность такой конфискации. Она соответствовала методам и традициям московской политики — опалы, как правило, сопровождались конфискациями вотчин. Так именно было сделано в отношении новгородских бояр, обвиненных в измене во время Троицкого стояния. Во всяком случае политическому и экономическому могуществу Софийского дома, ставшего после ликвидации вечевых институтов идейным оплотом новгородского сепаратизма, в январе 1480 г. был нанесен сильнейший удар, от которого он уже не смог оправиться. Но разгром Софийского дома ставил на повестку дня новые вопросы — о позиции новгородского боярства, непосредственно не затронутого репрессиями, о социально-политической опоре московской власти в Новгороде.[86] Борьба с политическим могуществом новгородской боярской олигархии не могла остановиться на полпути, она все в большей степени перерастала в борьбу против экономического могущества этой олигархии, против ее социальных корней.

Двухмесячное пребывание великого князя в Новгороде (Славенское стояние) ознаменовалось и другими событиями большого политического значения. Узнав о прибытии великого князя в Новгород, к нему 6 декабря поехал с поклоном псковский князь-наместник Василий Васильевич Шуйский, а псковские власти отправили на следующий день посольство в составе пяти посадников и по боярину с каждого конца с «поминками» и с даром в 65 руб.[87] Посольство с дарами и поминками — свидетельство тщательного соблюдения псковичами ритуала, принятого в обращении с московским правительством и подчеркивающего лояльность Пскова по отношению к Москве. 25 декабря псковские послы вернулись и доложили о своем посольстве на вече, 30 декабря в Псков приехали послы великого князя — Дмитрий Давыдович и Семион.[88] Во время пребывания этих послов, 1 января 1480 г., «пригони изгоном немцы на хрестном целовании местеровы люди да арцбыскупли, да Вышегородок взяли».[89]

Нападение Ордена явилось, по-видимому, для псковичей в значительной мере неожиданным. Правда, в последние два года отношения с Орденом были достаточно плохими. Весной 1478 г. магистр захватил псковского гостя в Риге и отнял его товар, хотя самого гостя отпустил по просьбе псковского посольства. 27 сентября того же года псковичи ходили «мстити в Немецкую землю» и добыли много полона, а немцы захватили в Юрьеве 45 псковских гостей и посадили их в погреб. Последовали псковское посольство в Юрьев и репрессии в отношении немецких гостей в Пскове (их тоже «всадили в погреб в охабни»[90]). Но все это была своего рода «малая война» — инциденты, не приводившие к полному разрыву и сопровождавшиеся попытками мирного урегулирования. Теперь же перед нами факт серьезного нападения орденских войск со взятием города и значительными жертвами.[91] О масштабах нападения можно судить по словам псковского летописца: немцы сожгли городскую стену и церковь Бориса и Глеба, «а мужей и жен и деток малых мечи иссекли».[92] По сообщению Псковской II летописи немцы повели уцелевших жителей городка в плен, но часть городка сохранилась от пожара.[93] Сами немцы потеряли, по псковским данным, 50 человек в доспехах, не считая погибших при пожаре.[94] В ночь на 2 января по звону вечевого колокола в Пскове началась мобилизация. «Поехаша посадники и мужи псковичи той ночи, и назавтрея много поехали; срубишися с 4 сох конь».[95] Немцы быстро отступили от сожженного ими города. Однако это было только началом военных действий со стороны Ордена. 20 января ночью орденские войска появились под стенами Гдова. Они осадили город, открыли по нему артиллерийский огонь («почаша пушками шибать»), сожгли посад и стали опустошать окрестности («почаша воевать»).[96] «Бяше велми притужно граду»: хотя немцам его взять не удалось, они разорили все волости.[97]

Нападение орденского отряда, вооруженного артиллерией, на один из псковских пригородов свидетельствовало о том, что «малая война» перерастала в большую.

Последний вооруженный конфликт на западной границе происходил весной 1463 г. 21 марта немцы напали на псковский Новый Городок «со многим замышлением» и подвергли его артиллерийскому обстрелу. Военные действия продолжались несколько месяцев. Великий князь тогда послал на помощь псковичам свои войска под начальством князя Федора Юрьевича Шуйского, и орденские власти вынуждены были пойти на перемирие.[98] Когда 10 лет спустя между Псковом и Орденом опять резко обострились отношения, московское правительство снова сыграло решающую роль в заключении мира, подписанного от имени великого князя воеводой князем Д. Дм. Холмским.[99]

Впервые за 17 лет Псковская земля стала объектом крупного нападения орденских войск.[100] Нападение на Гдов показало псковичам всю серьезность положения и вызвало их обращение к великому князю в Новгород: «силы просити на немцы». 11 февраля в Псков прибыли посланные великим князем московские войска во главе с воеводой князем Андреем Никитичем Оболенским.[101] В Пскове и его пригородах и волостях в это время шли мобилизация и сосредоточение войск в районе Изборска для ответного удара по орденским владениям. Пробыв три дня в Пскове, московские войска вместе с псковичами выступили в поход. Уничтожив после трехдневной осады немецкое укрепление («костер») Омовжу на берегу Чудского озера, русские войска подошли к Юрьеву и, простояв под ним один день, повернули обратно с полоном, «добытком» и трофеями.[102] 20 февраля войска уже вернулись в Псков.[103]

Короткий удар русских войск по орденским землям носил характер успешной карательной экспедиции и сам по себе не мог привести к каким-либо крупным военно-политическим результатам. Как показывал опыт последних десятилетий, только пребывание в Пскове достаточно крупных сил русских войск, готовых к выступлению, могло служить надежной гарантией миролюбия со стороны орденских властей. Именно так было во время конфликтов 1460, 1463 и 1473 гг. Однако на этот раз московский воевода не только прервал успешный поход и вернулся в Псков, но и оттуда, «три ночи ночовав, да прочь поехал и своим войском на Москву». Напрасно псковичи слали ему вдогонку своих посадников «бити челом… чтобы воротился взад к Пскову». Послы «надгнали» его уже под Порховом, но он «не приаша псковского челобитья». Впервые за 20 лет своего союза с Москвой Псков оказался предоставленным собственным силам, лицом к лицу с нарастающей орденской агрессией. Уже 25 февраля нападению крупных сил немцев подвергся Изборск. Война с Орденом разгоралась.

Пытаясь объяснить этот неприятный и неожиданный для псковичей оборот дела, автор Псковской III летописи выдвигает версию, что воевода «на псковичи разгневался».[104] Но это, по-видимому, не более чем домысел, причем неудачный. Причину быстрого ухода московских войск из города, который находился под угрозой вражеского нашествия и который они должны были оборонять, и их форсированного марша по Псковской земле в сторону Москвы следует, очевидно, искать в другом крупном событии, происшедшем в те же январско-февральские недели и резко изменившем всю внутри- и внешнеполитическую ситуацию. Об этом событии московский официоз сообщает в лаконичной форме: «Тое же зимы братия князя великого, князь Андрей Большой да князь Борис, отступиша от великого князя, а княгини свои отпустиша в Ржеву».[105] Начался феодальный мятеж.[106]

Итак, к февралю 1480 г. политическое положение Русского государства рисуется следующим образом. В Новгороде вскрыта «коромола» в верхах, имеющая достаточно глубокие корни и серьезное внутри- и внешнеполитическое значение. На северо-западном рубеже развертывается большая война с Орденом, носящая характер отражения нарастающей немецкой агрессии. В центре страны впервые за 30 лет начинается феодальный мятеж удельных князей Московского дома. Активизация внутренней реакции, всех сил, прямо или косвенно направленных против политики централизации, впервые совпадает по времени с резким обострением внешней опасности. Каждое из этих явлений само по себе представляло серьезную угрозу Русскому государству, а в совокупности они ставили Русскую землю перед лицом наиболее опасной ситуации со времен феодальной войны 30–40-х гг. XV в.

В этой критической ситуации от политического руководства Русского государства зависело весьма многое. Необходимы были верная и быстрая оценка обстановки, своевременное принятие целесообразных решений и твердая воля в их осуществлении. Решающее значение имели, как и во всех подобных ситуациях, когда на карту поставлено будущее целого народа, степень общественной поддержки, наличие определенной морально-политической базы, которая одна и могла обеспечить успешность проведения тех или иных правительственных мер.

Как видим, первый шаг московского правительства в разрешении кризисной ситуации увенчался успехом. Заговор Феофила удалось раскрыть до того, как поднялись мятежные князья, и до того, как война с Орденом достигла большой степени обострения. Тем не менее в первые дни февраля 1480 г. общее политическое положение не только оставалось крайне напряженным, но и продолжало ухудшаться в связи с началом феодального мятежа и развертыванием орденской агрессии. В эти дни московское правительство стояло перед лицом важнейших проблем, требовавших своего разрешения.

Если агрессия со стороны Ордена угрожала северо-западным рубежам страны, то феодальный мятеж грозил охватить центральные районы государства и ставил под удар всю политическую систему Руси. Это делает понятным и оправданным решение московского правительства отозвать войска с театра ливонской войны и сосредоточить все внимание на локализации мятежа удельных князей, предоставив на время оборону Псковской земли ее собственным силам. С февраля 1480 г. начинается новый, второй, этап политического кризиса. Центральным событием этого этапа становится борьба с феодальным мятежом.

Феодальный мятеж

Первый акт конфронтации между удельными князьями Московского дома и его главой, великим князем всея Руси, относится к началу 70-х гг., ко времени после первой победы над Новгородом. Именно в это время великокняжеская власть впервые предпринимает попытки фактической ревизии сложившейся системы отношений внутри Московского дома. Важнейший момент этой ревизии — безоговорочное присоединение к великокняжеским владениям выморочного Дмитровского удела. Конфликт с братьями Андреем, Борисом и Андреем Меньшим был на этом этапе ликвидирован путем незначительных территориальных уступок (с использованием земель, входивших во владения великой княгини Марии Ярославны), обусловленных важным политическим обязательством братьев — не вступаться в новые «примыслы» великого князя, в частности в Дмитровский удел.[107]

Компромисс 1472–1473 гг. (с явным перевесом в пользу великокняжеской власти) на протяжении нескольких последующих лет служил основой для взаимоотношений князей Московского дома. Удельные князья участвуют в крупнейшем военно-политическом предприятии этих лет — новгородском походе 1477 г., что свидетельствует о сохранении союза между московскими князьями и о признании младшими из них сюзеренитета старшего. В то же время следует отметить, что ни один из удельных князей не участвовал в «походе миром» 1475 г. — наиболее важной акции по осуществлению реального управления Новгородской землей. Думается, что это не случайность. Великокняжеская власть, призывая своих союзников-вассалов к участию в военных походах, отнюдь не стремилась делить с ними бразды правления Русской землей. Победа над Новгородом — дело всех князей во главе с великим князем, но управление Новгородской землей — монополия именно великого князя, государя всея Руси. Это противоречие — основа будущих конфликтов между князьями Московского дома.

Собственно говоря, противоречие это особого свойства. Выступая перед братьями в качестве главы Московского дома, великий князь в то же время объективно является главой нового политического организма, новой политической системы — Русского государства с его качественно новыми потребностями, закономерностями и развивающимися традициями. В облике великого князя именно это новое качество государя всея Руси (а не просто старшего из князей, обязанного «блюсти и не обидети» младших и «печаловаться» ими) выступает на первый план и определяет все в большей мере его политическую практику и идеологию. Фатальная неизбежность новой конфронтации, новых столкновений определяется именно тем, что глава Московского дома приобретает новое качество, а члены этого дома остаются по-прежнему не более чем удельными князьями с их политическим кругозором, традициями и интересами. Другими словами, факт создания новой политической реальности — Русского государства — вступает в противоречие со старыми, еще сохраняющимися удельно-княжескими традициями, с осколками старой политической системы.

О стремлении удельных князей сохранить владения и политический статус, передав то и другое своим наследникам, свидетельствует духовная грамота князя Бориса Волоцкого, датируемая октябрем 1477 г.[108] Отправляясь в последний новгородский поход, князь Борис дает «указ своей княгине и своему сыну Федору». Последнему он завещает весь удел: Волок, Ржеву и Вышгород и долю в управлении Москвой и в московских доходах. Княгине Ульяне завещается ряд волостей и сел и около 20 семей княжеских холопов. «Печаловаться» о своих наследниках князь Борис «приказывает» своему «господину и осподарю (курсив мой. — Ю.А.) и брату старейшему», а также «его сыну, своему господину».[109] Духовная князя Бориса представляет интерес в том отношении, что в ней впервые в документе такого рода великий князь — старший брат назван не только «господином», но и «осподарем». Эта титулатура прежде применялась только к родителям[110] и служила термином семейного права. Распространение титула «осподарь» (= господарь) на старшего брата имеет политический оттенок.[111] В то же время духовная в целом носит консервативный характер — удел переходит к его сыну на таких же началах, на каких им владеет сам князь Борис.

Наступление великокняжеской власти на права удельных князей и их борьба за сохранение своего политического статуса и своих владений определяют политический климат Русского государства на исходе 70-х гг. XV в. Как мы имели возможность видеть на примере «брани» о Кирилловом монастыре, именно к этому времени впервые достаточно четко проявляется своего рода удельно-клерикальная консервативная оппозиция московскому правительству, намечается сближение удельных князей с верхами церковной иерархии. Но если конфликт по поводу Кириллова монастыря носил относительно мирный, локальный характер, не выходя формально за пределы церковно-административных вопросов, то зимой 1479/80 г. события с самого начала приняли совершенно иной оборот.

О непосредственном поводе для «отпадения» братьев от великого князя подробно рассказывает Софийско-Львовская летопись. В 1479 г. «сведе князь великий наместника с Лук с Великых из Новугородцкого с Литовского рубежа, и биша челом князю великому лучане на него о продаже и о обиде».[112] Великий князь устраивает суд лучан с их бывшим наместником, князем И. Вл. Лыко Оболенским. «Иное же на нем дотягалися, и он оборотню в продажах платил, и иное князь Великый безсудно велѣл платити им». Летопись подчеркивает, что на суде лучане пользовались полной поддержкой великого князя и рассчитывали на нее, «надеючися на великого князя, что им потакивает».[113] В этом известии Софийско-Львовской летописи можно отметить по крайней мере два существенно важных момента. Первый из них — сам факт суда над наместником великого князя по жалобам местных жителей, второй — позиция, занятая на суде великим князем.

Автор соответствующего рассказа в Софийско-Львовской летописи, явно сочувствующий наместнику, считает само собой разумеющимся, что он «берет», и клевету на него со стороны лучан видит только в том, что он «где мало взял, а они о мнозе жалобу положили». Подобное отношение к методам наместничьего управления характерно. По своей тенденции оно перекликается с порядками неограниченного произвола княжих тиунов, запечатленными в русских статьях Мерила Праведного.[114] Летописец отражает точку зрения тех кругов феодалов, которым по душе старинные порядки бесконтрольного наместничьего управления.[115]

Не менее характерен и результат самого суда над наместником. В продажах, в которых «на нем дотягалися», он платит «оборотню», т. е., по-видимому, возвращает деньги потерпевшим. Но великий князь велит платить не только такие продажи, в которых лучане «дотягались», но и «бессудно». Тут-то и проявляется «потачка» лучанам. «Бессудные» платежи (незаконные с точки зрения летописца) носят характер штрафа-наказания наместника, вызвавшего столь массовое недовольство, штрафа в пользу пострадавших от него лучан. Именно этот штраф, по словам летописца, и приводит к самовольному отъезду (фактически бегству) князя Лыка в Волоцкий удел.

Суд великого князя над наместником, штраф с него в пользу пострадавших лучан на фоне только что происходивших судов (в 1475–1477 гг.) над новгородскими посадниками и боярами по аналогичным жалобам горожан и сельчан — важное событие, отражающее определенный этап и в организации местного управления, и во всей внутренней политике великокняжеской власти. Эта власть, поддерживая лучан, т. е. рядовых горожан, сельчан и мелких феодалов Великих Лук, фактически выступает против представителя московского боярства, как она накануне выступила против новгородского боярства.

При этом необходимо, однако, иметь в виду одно весьма существенное обстоятельство. Новгородское боярство в целом, как феодальная корпорация, было враждебной силой по отношению к московскому правительству и его политике централизации. Борьба за установление великокняжеского суда в Новгородской земле с необходимостью включала как важнейшее условие борьбу против этой олигархии как таковой. Князь Лыко Оболенский независимо от своих личных качеств отнюдь не являлся представителем социального слоя, принципиально враждебного московской власти. Его ближайшие родственники, князья Оболенские, занимали видные военно-административные посты в Москве и входили в ближайшее окружение великого князя. Проводя свою политику централизации, московское правительство опирается в значительной мере на боярскую феодальную аристократию, в состав которой входят и Оболенские, и другие вчерашние удельные князья, превратившиеся в бояр великого князя. Сам Лыко управляет Луками отнюдь не от своего имени, а только в качестве наместника — доверенного лица московского правительства. Поэтому выступление этого правительства против Лыка имеет другую социально-политическую природу, чем суд в 1475 г. на Городище над новгородскими боярами. Если в суде на Городище декларированное великим князем стремление «обиденым управа дати» перекликалось и переплеталось (и не могло не переплетаться) со стремлением нанести удар враждебной местной олигархии, то в деле Лыка Оболенского мотив защиты «обидных», защиты интересов горожан выступает в наиболее чистом виде. Лыко Оболенский наказывается за свои злоупотребления, наказывается как нерадивый, недобросовестный представитель самого московского правительства. В суде над Лыком трудно, казалось бы, усмотреть моменты политической дискриминации — с точки зрения великого князя это не больше чем восстановление справедливости в рамках существующего порядка. Вчерашний владетельный удельный князь в глазах московского правительства — только подвластный великому князю исполнитель его поручений, подлежащий в данном случае наказанию. Однако именно в этом взгляде и заключается фактическая дискриминация, если посмотреть на дело не с позиций великого князя, государя всея Руси, а с позиций тех, кто вырос в вековых традициях феодальной раздробленности и прочно усвоил их. С этих позиций, на которых стоит автор летописного рассказа, суд над наместником и потачка лучанам есть именно нарушение традиции, т. е. явно несправедливый акт великокняжеского произвола. На таких же позициях стоит несомненно и сам князь Лыко, воспринимающий великокняжеский суд и свое обвинение как оскорбление.

«Не мога того терпети», князь Лыко отъезжает в другой удел — на Волок к князю Борису Васильевичу. Этим он реализует феодальное право отъезда, зафиксированное во всех межкняжеских договорных грамотах («а боярам и слугам межи нас вольным воля»). Однако в то же время отъезд от суда великого князя — акт открытого неповиновения великокняжеской власти. Это формальная, хотя и важная сторона дела. Еще более важна, однако, сама причина неповиновения: великий князь решительно встал на сторону горожан в их конфликте с наместником. В этих условиях отъезд князя Лыка приобретает характер политического протеста, в основе которого лежат определенные социальные мотивы: стремление феодальной аристократии сохранить и в новых условиях на службе великого князя свое исключительное положение, особые права и привилегии.

Воспринимая, по-видимому, отъезд князя Лыка как бегство от суда по делам о злоупотреблениях властью и как акт неповиновения, великий князь велит схватить беглеца «серед двора» приютившего его удельного князя. Происходит открытая схватка — посланец великого князя Юрий Шестак отбит князем Борисом.[116] Миссия Шестака — явное нарушение и формальных суверенных прав удельного князя, и старой феодальной традиции.[117] Цель ее, по-видимому, не в том, чтобы вызвать конфликт с Борисом Волоцким, а в том, чтобы добиться торжества справедливости (в понимании великого князя) по отношению к беглецу. Поэтому посылается вторая миссия (А.М. Плещеева),[118] уже вполне корректная, с просьбой о выдаче князя Лыка. Однако Борис Волоцкий категорически отказывается сделать это, взяв на себя как суверенный владелец удела «суд и управу» по делу Лыка.

Великий князь предпринимает третью попытку добиться своего. Видимо, в его глазах дело Лыка — опасный прецедент. Зимой 1479 г. Лыко, наконец, был тайно схвачен в своем селе наместником Боровского уезда В.Ф. Образцом и привезен в оковах в Москву.[119]

Отъехав к удельному князю, Лыко сохраняет свои земли в Боровском уезде, тянущем к Москве. Феодальное право отъезда, зафиксированное в межкняжеских докончаниях XIV–XV вв., продолжает еще формально действовать: «А боярам, и детем боярским, и слугам промеж нас вольным воля. А хто моих бояр, и детей боярских, и слуг имет жити в твоей отчине, и тебе их блюсти, как и своих». Эта традиционная норма была вновь подтверждена в докончании 1473 г. великого князя с Борисом Волоцким.[120] Отъезд к удельному князю еще не рассматривается как прямая измена и не влечет за собой немедленной конфискации вотчин.[121] Тем чувствительнее и опаснее с точки зрения удельного князя новое (и притом существенное) нарушение его прав. Именно эта акция дает сигнал к открытому выступлению удельных князей против великокняжеской власти.

«Слышав же се, князь Борис Васильевич посла ко князю Андрею Васильевичу углицкому, брату своему болшому, жалуяся на великого князя, что какову силу чинить над ними».[122]

В изложении летописца послание Бориса Волоцкого в форме упреков великому князю содержит три основных положения: 1) «князь Юрий умер… и князю великому вся отчина его досталося, а им подѣла не дал ис тое отчины; Новгород Великый взяли с ним… а им жеребья из него не дал»; 2) «кто отъѣдеть от него к ним, и тѣх безсудно емлеть; уже ни за бояре почел братью свою»; 3) «а духовные отца своего забыл, как ни писал, по чему им жити, ни докончании, что на чем кончали после отца своего».[123] Эти положения имеют принципиально важное значение. Первое из них — требование передела земель. Передел земель — традиционный институт межкняжеских отношений, восходящий ко времени Ивана Калиты, который в своей духовной писал: «А по моимъ грѣхомъ ци імуть искати татарове которых волостии, а отыимуться, вам, сыномъ моимъ и княгини моеи, подѣлити вы ся опять тыми волостми на то мѣсто».[124]

То же положение содержится и в духовной великого князя Ивана Ивановича, но в более конкретной форме: «А ци по грѣхомъ имуть искати из Орды Коломны, или Лопастеньских мѣст, или отмѣньных мест Рязаньских, а по грѣхом ци отъимется которое место, дети мои… и княгини в то мѣсто подѣлятся безъпеньными мѣсты».[125]

Дмитрий Донской также предусматривает возможность переделов: «А у которого сына моего убудет отчины… и княгини моя подѣлит сыновъ моихъ из их удѣловъ». Передел предусматривается и в случае смерти старшего сына Василия: его удел переходит к следующему по старшинству Юрию, «а того удѣломъ подѣлит их моя княгини».[126]

Необходимость переделов фиксируется и в межкняжеских докончаниях. В первом договоре великого князя Василия Дмитриевича и князя Владимира Андреевича предусматривается конкретная ситуация: «А ци какимь дѣломь отоиметься от тобѣ Ржева, и дати ми тобѣ во Ржевы мѣсто Ярополчь да Медуши. А искати ны Ржевы, а тобѣ с нами, с одиного. А наидемъ Ржеву, и Ржева тобѣ, а волости наши намъ».[127] Аналогичное положение содержится и во втором договоре этих князей — на этот раз применительно к Городцу и Козельску.[128]

Духовная Василия Темного тоже включает традиционную формулу: «А по грехом у которого у моего сына вотчины отоимется, и княгини моя уимет у своих сыновъ изъ их удѣлов да тому вотчину исполнит…».[129]

В условиях XIV — первой половины XV в. переделы имели важное политическое значение: так же как и совместное управление Москвой, они были материальным выражением единства князей Московского дома, потомков Ивана Калиты. В переделах земли (и в самом принципе переделов) реализовывалось то «одиначество» московских князей («быти ны за один»), которое проходит красной нитью через их договоры, противопоставляя их как единое целое внешнему миру.[130]

Строго говоря, переделы предусматривались только в случае уменьшения удела. Приобретения («примыслы») новых земель под категорию переделов в докончаниях не подпадали. О возможности таких «примыслов» говорит договор 1428 г. Василия Темного и князя Юрия Дмитриевича: «…или что себѣ примыслили, или что собѣ примыслять… того ти всего под нами блюсти».[131] Эта же формула повторяется и в последующих договорах князей Московского дома, вплоть до докончаний Василия Темного с князем Василием Ярославичем. В последнем из этих докончаний перечисляются приобретения Василия Темного — уделы князя Юрия Дмитриевича и князя Ивана Андреевича.[132] Таким образом, формулы о переделах и «примыслах» в межкняжеском феодальном праве XV в. сосуществуют, отражая соответственно противоречивые черты этого права — тенденцию к сохранению «одиначества» князей и гарантию их совместного владения «отчиной» отца и тенденцию к усилению самостоятельности каждого данного княжества.

Второе положение, выдвинутое Борисом Волоцким, — гарантия неприкосновенности права феодального отъезда как важнейшего правового института удельной системы. Это право впервые сформулировано в договорной грамоте сыновей Ивана Калиты: «А бояромъ и слугамъ волнымъ воля, кто поѣдет от нас к тебѣ, к великому князю, или от тобе к намъ, нелюбья ны не держати».[133] Грамота поясняет, что вольные слуги — это те, «кто в кормленьи бывал и в доводѣ».[134] При этом, однако, право отъезда не распространяется на тех, кто с точки зрения князей является государственным преступником: «А что Олексѣ Петрович вшелѣ в коромолу к великому князю, нам… к собѣ его не приимати, ни его дѣтии… воленъ в нем князь великии, и в его женѣ, и въ его дѣтех».[135]

Гарантия права отъезда бояр и вольных слуг повторяется и во всех последующих межкняжеских докончаниях, вплоть до договоров 1473 г.: «А бояром, и дѣтем боярьским, и слугам промеж нас волным воля».[136] Материальным выражением права свободного отъезда феодалов является взаимная гарантия неприкосновенности их земель: «А хто… моих боярѣ, и дѣтей боярьских, и слуг имет жити в твоей отчинѣ, и тебѣ их блюсти, как и своих. А хто твоих боярѣ… имет жити в нашей отчинѣ… и нам их блюсти, как и своих».[137]

Села бояр и слуг тянут данью к владельцу удела: с них «дань взяти, как и на своихъ (боярах. — Ю.А.)».[138] В военно-служилом отношении бояре и слуги независимо от места своего проживания тянут к своему князю. Этот общий принцип впервые четко сформулирован в договоре великого князя Василия Дмитриевича с братом Юрием около 1390 г.: «А кто которому князю служит, где бы ни жил, тому с тѣм князем а и ѣхати, кому служит». Исключение из этого правила допускается для городной осады: в этом случае «гдѣ кто живет, тому туто и сѣсти, опроче путных боярѣ».[139]

Принцип экстерриториальности военной службы бояр и вольных слуг — основа организации войска в период существования удельных княжеств.[140] Вместе со свободным отъездом и неприкосновенностью вотчин он входит в единый комплекс прав высшего и среднего слоя класса феодалов — один из устоев удельной системы.

При наличии тесного союза, «одиначества» между князьями Московского дома, право отъезда, неприкосновенность вотчин и экстерриториальность службы сплачивали бояр и слуг московских князей в единый военно-служилый корпус и способствовали его эффективности и боеспособности.

Тесная, неразрывная связь права отъезда с основами существования удельной системы хорошо осознана в послании Бориса Волоцкого. Боярин, отъехавший к удельному князю и поступивший на его службу, тем самым подпадает под его юрисдикцию; всякие действия против этого боярина являются нарушением суверенных прав его князя.

«…Уже ни за бояре почел братью свою». Эта сентенция (близкая, по-видимому, к подлинным словам князя Бориса) открывает еще одну черту удельной системы. Боярская вотчина в представлении князя Бориса пользуется широким судебным иммунитетом; боярин может в своей вотчине творить суд и расправу, укрывая кого угодно от княжеских людей. В глазах обиженного Бориса он, князь, лишен даже этого права.

В представлении удельного князя его удел, с одной стороны, — неразрывная часть земель Московского дома, пределы которой должны расширяться по мере роста общих владений этого дома; с другой стороны, удел — территория, на которую распространяются все суверенные права его князя, куда нет доступа агентам великого князя.

Третье существенное положение послания Бориса Волоцкого касается общего стиля отношений между князьями Московского дома. Основные принципы этих отношений были сформулированы еще в середине XIV в. Сыновья Ивана Калиты целовали «межи собе крест у отня гроба» в том, чтобы «быти ны заодин до живота. А брата старѣйшего имѣти ны и чтити въ отцево мѣсто. А брату нашему нас имети…» (очевидно, «в братстве»).[141] Эта идея повторяется во всех последующих межкняжеских докончаниях.[142] В договорах 1473 г. она сформулирована следующим образом: «Имети ти мене, великого князя, собе братом старейшим во отца место… А нам, великим князем, тобя жаловати и держати в братьстве, и в любви, и во чти, без обиды…».[143] Высшая формальная санкция таких отношений между князьями-братьями — воля отца, выраженная в его духовной. В духовной Василия Темного в полном соответствии с традицией определяется: «А вы, дети мои, чтите и слушайте своего брата старейшего Ивана в мое место, своего отца. А сын мои Иван держит своего брата Юрья и свою братью меньшую в братьстве, без обиды».[144]

Именно к таким отношениям между князьями призывает послание Бориса Волоцкого: «А духовные отца своего забыл, как ны писал, почему им жити».[145] Итак, восстановление старых, традиционных отношений, основанных на относительном равноправии князей как суверенных владельцев уделов, договаривающихся между собой о своем «одиначестве» при старейшинстве старшего брата, — вот тот политический идеал, который рисуется Волоцкому князю.

Все три требования Бориса Волоцкого тесно связаны между собой и в своей совокупности могут рассматриваться как цельная политическая программа удельно-княжеских кругов в период образования централизованного государства.

Требования князя Бориса несомненно справедливы с точки зрения удельной московской старины и отношений, отраженных в духовных и договорных грамотах московских князей со времен Ивана Калиты.[146] Политическая линия, взятая Борисом, теоретически оборонительная. Она формально не означает ни отрыва уделов от Москвы, ни ослабления Москвы как центра Русской земли. Она требует сохранения соучастия удельных князей в управлении государством, сохранения Московского дома как конфедерации князей-соправителей. Новое в программе — требование расширения сферы власти этой конфедерации практически на всю Русскую землю. В этом смысле особенно характерны притязания на жребий в Новгородской земле. Новое Русское государство мыслится удельным князем как расширенная «вотчина» Калитичей, как совокупность суверенных уделов Московского дома с их старыми, традиционными политическими институтами.

«Дело» князя Лыка Оболенского и политическая программа Бориса Волоцкого связаны между собой глубоким органическим единством. Крупный феодал, наместник-кормленщик великого князя, вассал, пользующийся правом свободного отъезда, не случайно находит убежище и полное понимание у удельного князя. Оба они — представители одного и того же строя удельно-вассальных отношений, составлявших политическую основу Руси еще в первой половине XV в. Боярский вассалитет, права «вольных слуг» — такая же необходимая составная часть этого строя, как суверенность уделов и права удельных князей на долевое владение Русью.

И то, и другое органически несовместимы с основами нового политического порядка — с судом и властью великого князя над всей Русской землей. Суд великого князя над его наместником может иметь реальное значение только в том случае, если последний является не добровольным вассалом старшего из князей Московского дома, а подданным великого князя-государя всея Руси. Только тогда могут иметь реальные последствия жалобы лучан и новгородцев, горожан и сельчан на их наместников, посадников и бояр, а великокняжеская власть может осуществлять эффективную судебно-административную и социальную политику в интересах нового государственного порядка.

«Дело» Лыка и программа Бориса Волоцкого показывают четкий социально-политический водораздел: на одной стороне — «обиженные» лучане и вставший на их сторону великий князь, на другой — «обиженный» наместник и вставший на его сторону удельный князь. «Союз королевской власти с городом» (с массой непривилегированного населения города и села) в условиях Руси противостоит союзу феодальной аристократии — крупного вассала и удельного князя. Это противостояние, имевшее в данных условиях принципиальный характер, обнажает социально-политические корни и смысл последующих событий.

Послание Бориса Волоцкого само по себе уже означает нарушение докончания 1473 г. Это докончание обязывало Бориса (как и Андрея) «ни съсылатися ни с кѣмъ без нашего (великого князя. — Ю.А.) вѣданія».[147] Оно также запрещало братьям предъявлять какие-либо претензии на Дмитровский удел и другие «примыслы» великого князя. Отправляя послание Андрею Углицкому, князь Борис тем самым вступает на путь открытой борьбы с великим князем. Начинается феодальный мятеж.

«…на Масленой недѣли прииде на Углече Поле к князю Андрѣю Васильевичю братѣ его князь Борисѣ с Волока, а княгиню свою и дѣти своя въ Ржеву отпусти».[148] Масляная неделя в 1480 г. приходилась на 6 февраля; от Волока до Углича — примерно 200 км, 3–4 дня конного пути. Следовательно, Борис выехал из Волока не позднее 2–3 февраля. Ранее этого обоз с княгиней и детьми был отправлен в Ржеву.

«Прииде весть к великому князю в Новъгород от сына его, что братия его хотять отступити. Он же вборзѣ еха из Новагорода к Москвѣ и прииде на Москву перед великим заговѣньем»,[149] т. е. 13 февраля.[150] Учитывая расстояние от Москвы до Новгорода (3–6 дней пути), следует предположить, что гонец из Москвы к великому князю отправился никак не позднее 1 февраля. Следовательно, мятеж начался в самые последние дни января. Именно тогда, по-видимому, и был отправлен Волоцкий обоз в Ржеву, о чем сразу стало известно в Москве. Видимо, поведение Волоцкого и углицкого князей уже давно внушало подозрение московскому правительству, которое бдительно следило за всеми их движениями.

Основания для такого подозрения без сомнения были. Как мы видели, в августе 1479 г. на торжественном освящении Успенского собора в Кремле, которому был придан характер большого церковно-государственного праздника, присутствует только князь Андрей Меньшой, но нет ни Андрея Углицкого, ни Бориса.[151] Это может свидетельствовать о том, что уже к тому времени отношения между братьями были достаточно напряженными.

Поход Волоцкого князя к Угличу, а его обоза к Ржеве означал фактически начало военных действий. «…Вси людие быша… в страсе велице… все городы быша во осадах, и по лесом бегаючи мнози мерли от студени».[152] Эта картина достаточно выразительно рисует тревогу московских людей в первые дни февраля, когда по зимним дорогам двинулось войско Волоцкого князя. Борис шел, разумеется, со своим двором, с многими сотнями (если не тысячами) вооруженных всадников, профессиональных воинов. Движение этой массы враждебно настроенных вооруженных людей не могло не вызвать чувства тревоги и страха у московских горожан и сельчан. Для этого были все основания. «Куде идоша, тыя волости вся положиша пусты», — так характеризует поход удельно-княжеского войска независимый от Москвы псковский летописец.[153] Подобного похода Московская земля не знала со времен Шемяки. Положение дел в начале февраля 1480 г. должно было живо напоминать современникам картины феодальной войны прошлого поколения.

Поход князя Бориса от Волока к Угличу — первый акт открытого мятежа. Отправка княгини и детей в Ржеву указывает на опасения и намерения мятежного князя: Волок слишком близок к Москве и не годится ни в качестве базы для дальнейших действий, ни в качестве убежища для семьи Бориса. Поход к Угличу может объясняться необходимостью личных переговоров с Андреем, а также стремлением соединить силы перед дальнейшим походом. Углич используется в качестве исходного пункта движения — это традиционно мятежный город Шемяки и его братьев, расположенный сравнительно далеко от Москвы, вне прямой досягаемости московских войск.

«Князь… Ондрѣй съ княгинею и з детми и князь Борисъ поидоста с Углеча къ Ржевѣ чрезъ Тверскую отчину».[154] Таким образом, к Ржеве стягиваются и силы углицкого князя и сюда же отправляется его семья. Ржева становится на какое-то время основной базой мятежников. Расположенная на кратчайших путях к Литве, Твери и Новгороду, она лучше всего отвечает условиям такой базы.

От Углича до Ржевы около 200 км. Такое расстояние могло быть пройдено войском и обозом за 5–10 дней. Следовательно, силы мятежных князей сосредоточиваются в Ржеве в начале 20-х чисел февраля.

Поднимая мятеж, князья, видимо, не рассчитывают на какую-либо поддержку со стороны населения Московской земли — они явно тянутся к окраинам государства, еще недостаточно крепко связанным с центром, ориентируются не на коренные русские земли, а на порубежные районы, откуда легче бежать за рубеж в случае неудачи мятежа. В этом существенное отличие стратегии Андрея и Бориса от образа действий галицко-звенигородских князей во время феодальной войны в 30–40-х гг. Не только Юрий Звенигородский, родной сын Дмитрия Донского, считавший себя законным претендентом на великокняжеский стол, но и его сыновья ведут активную борьбу за Москву, опираясь на свои уделы и не помышляя о бегстве за рубеж. Это объясняется не только личными качествами князей, но и политической ситуацией на Руси, дававшей им некоторые надежды на победу над Василием Темным. Хотя эти надежды в конечном счете не оправдались — основная масса феодалов, городского и сельского населения Московской земли пошла за великим князем, — тем не менее Москва трижды оказывалась в руках противников Василия Темного, и напряженная борьба с ними потребовала более двух десятков лет, причем положение Василия не раз бывало катастрофическим. Базой сопротивления галицко-звенигородских князей были их уделы, в которых они организовали упорную оборону при наступлении великокняжеских войск.[155] Это свидетельствует о том, что галицко-звенигородские князья пользовались известными симпатиями в некоторых кругах московского феодального общества, а в своих собственных землях располагали определенной социальной опорой.[156] Именно это позволяло им вести активные наступательные действия и в ряде случаев добиваться крупных, хотя и не прочных успехов.

В противоположность этому действия Бориса Волоцкого и Андрея Углицкого с самого начала проникнуты пассивнооборонительными тенденциями. Они не только не помышляют об активных действиях против Москвы, но не думают даже об обороне собственных своих уделов: бросают эти уделы и отступают к рубежу.[157]

Стратегия князей отвечает их общей политической линии и объясняется в конечном счете социальным содержанием их программы. Эта программа, как мы видели, является программой удельной феодальной аристократии и как таковая не может рассчитывать на поддержку сколько-нибудь широких масс.

Выдвигая свою программу, консервативную по форме, реакционную по существу, князья могут надеяться только на определенные верхушечные слои московской феодальной аристократии, заинтересованные по тем или иным соображениям в сохранении удельной традиции. Неспособность удельных князей к постановке широких политических задач убедительно говорит об идейном вырождении удельного сепаратизма, об упадке самих основ удельной системы. В борьбе за сохранение остатков своих привилегий, за особность своих уделов князья не могут рассчитывать на сочувствие населения даже своих собственных уделов. Это показатель большого сдвига в социально-политических отношениях и в общественном сознании Русской земли по сравнению с временами Юрия Звенигородского и Дмитрия Шемяки, более четкой поляризации общественных сил в главном вопросе — борьбе за создание единого Русского государства.

Несмотря на отсутствие широкой социальной базы, мятеж Бориса и Андрея представляет собой существенную опасность для нового государства. Сам факт мятежа ослабляет Русскую землю перед лицом внешних врагов, отвлекая материальные и моральные силы от решения важнейших задач строительства и обороны нового государства. Движение мятежных князей от Углича к Ржеве «через Тверскую отчину» грозило осложнениями с тверским великим князем, ненадежным союзником Москвы.

Еще более опасным представляется движение мятежников в сторону Новгорода, Пскова и Литвы. Нельзя исключать возможность намерения мятежников вступить в непосредственный контакт с новгородской боярской оппозицией, связанной на данном этапе с архиепископом Феофилом. Андрей и Борис могли еще не знать о раскрытии «коромолы» Феофила и надеяться на поддержку со стороны новгородских сепаратистов. Как и во времена феодальной войны 30–30-х гг., Новгород служил центром притяжения антимосковских сил. При активной поддержке новгородских сепаратистов феодальный мятеж мог перерасти в феодальную войну с потенциальной угрозой литовской интервенции в условиях уже идущей войны с Орденом. В любом случае мятеж князей ослаблял внутренние и внешние силы Русской земли. Отсюда стремление московского правительства добиться мирного разрешения конфликта, склонить мятежников к переговорам и соглашению.

Именно этим объясняется посылка в Ржеву боярина А.М. Плещеева, о чем сообщает Типографская летопись.[158] А.М. Плещеев был отправлен, по-видимому, сразу после возвращения великого князя в Москву, т. е. после 13 февраля. Срочность миссии определялась характером обстановки — московское правительство стремилось к возможно скорейшему прекращению мятежа. Содержание посольства А.М. Плещеева неизвестно, но во всяком случае миссия потерпела неудачу. По словам той же летописи, князья «не взвратишяся и поидоша изо Ржевы и с княгинями, и с дѣтми». С ними же пошли «бояре их и дѣти боярскые лутчие с женами, и з дѣтми, и с людми вьверх по Волзѣ к Новгородскым волостем».[159] Это сообщение свидетельствует именно о новгородском направлении движения, о новгородской ориентации мятежных князей.

Несмотря на неудачу первой миссии, правительство великого князя продолжает переговоры. Вдогонку за мятежниками «князь великий посла… ростовского архиепископа Вассиана. Он же наѣха их в Молвятицѣх, а [о]ни идуть к Новугороду».[160] Двигаясь большой массой и с обозом, князья прошли уже больше половины пути, от Ржевы до Новгорода оставалось около 130 км. Их направление на Новгород проявилось к этому времени уже с полной отчетливостью.

Миссия архиепископа Вассиана должна была, по-видимому, иметь особое значение. Увещевать братьев посылается не боярин, а виднейший иерарх русской церкви, первое лицо после митрополита. Еще в 1435 г. Вассиан становится игуменом Троицкого Сергиева монастыря, т. е. уже тогда был, надо полагать, пожилым и опытным человеком. После 11 лет игуменства в крупнейшем русском монастыре Вассиан пробыл некоторое время архимандритом столичного Спасского монастыря, а в декабре 1467 г. получил архиепископство.[161] Вассиан — ближайший союзник великого князя в высших церковных сферах. Этот союз, как мы видели, проявлялся и во время «брани» о Кирилло-Белозерском монастыре в 1478 г., и в спорах по поводу освящения Успенского собора летом — осенью 1479 г. Близость архиепископа Вассиана к великому князю проявляется и в том, что именно он 4 апреля 1479 г. вместе с троицким игуменом Паисием крестит старшего сына великого князя от Софьи Фоминишны, будущего Василия III.[162]

Посылка авторитетнейшего представителя церкви к мятежным князьям в феврале 1480 г. может свидетельствовать о том, сколь серьезно воспринимали в Москве сложившуюся ситуацию и какие большие усилия прилагали к достижению мирного соглашения. Миссия Вассиана должна была, по-видимому, максимально разрядить обстановку и создать благоприятные условия для мирного разрешения конфликта. Однако на деле этого не происходит. Братья на этот раз не отказываются от переговоров: «…съ архиепископлих речей и послаша со архиепископом к великому князю бояр своихъ, князя Василиа и Петра Микитича Оболенскых».[163] Однако мятеж отнюдь не прекращается, а, напротив, приобретает все более опасный оборот.

«А оттоле сами поидоша к литовскому рубежу и, пришедше, сташа в Луках, а х королю послали, чтобы их управил в их обидах с великим князем и помагал».[164]

Итак, убедившись, что путь на Новгород закрыт, мятежные князья круто меняют направление своего движения и выходят к литовскому рубежу у Великих Лук. Отсюда они вступают в переговоры со злейшим врагом великого князя — королем Казимиром. Захват Великих Лук и обращение к королю — высшая точка феодального мятежа 1480 г.

Идя по Русской земле, отряды князей Андрея и Бориса, по свидетельству псковского летописца, «грабиша и плениша, токмо мечи не секоша». Захват же ими Великих Лук был настоящим бедствием для населения: «…а Луки без останка опустѣша, и бѣ видети многым плач и рыдание».[165]

Лучанам, жалоба которых на наместника послужила поводом для феодального мятежа, несладко пришлось под копытами удельно-княжеской дружины. Они на своем опыте получили возможность сравнить суд и управу великого князя с порядками феодальной анархии. То противостояние социально-политических сил, которое обозначилось в суде над наместником, в ходе мятежа становится все более четким и материальным: удельные князья топчут города и уезды, из-за которых великий князь судит своих наместников, пустошат земли, за жителей которых великий князь вступает в конфликт со своим вассалом. Феодальная анархия дает бой порядкам централизованного государства.

Если захват Великих Лук и бесчинства над местным населением знаменуют собой крайнее, наиболее откровенное проявление внутриполитической ориентации мятежных князей, то их обращение к королю Казимиру не менее отчетливо рисует их внешнеполитическую ориентацию.

Обращение удельных князей к арбитражу польского короля формально оправдано соответствующей статьей духовной грамоты Василия Темного: «А приказываю свою княгиню, и своего сына Ивана, и Юрья, и свои меншиѣ дѣти брату своему королю польскому и великому князю литовъскому Казимиру, по докончалной нашеи грамоте…».[166] Василий Темный имеет в виду докончание 31 августа 1449 г., установившее общие принципы отношений между великим княжеством Московским и польским королем. В духе традиционных феодальных договоров в докончании имеется статья: «А учынить ли Богъ такъ, мене Богъ возметь з сего света наперед, а ты останешъ жыв, а тобе моимъ сыном, князем Иваном, печаловатисе, какъ и своими детьми…».[167] Этот договор, заключенный в период острого политического кризиса, охватившего Русскую землю, продолжал еще формально действовать, хотя уже отнюдь не соответствовал новому положению дел. В 70-х гг. король Казимир неизменно выступает в качестве противника великого князя, нарушая тем самым основное условие договора 1449 г.: «А быти нам с ним везде заодинъ. А добра намъ ему хотети и его земли везде, где бы не было».[168] Стремясь помешать процессу объединения русских земель и созданию единого Русского государства, король Казимир активно поддерживает новгородских сепаратистов, вступает с ними в переговоры, в результате которых появляется договор 1471 г., отдающий Новгород под власть польского короля. Это было прямым нарушением соответствующей статьи договора 1449 г.: «Таке жъ в Новгород Великий… и во вся Новгородская… места тобе, королю… не вступатисе… А имут ти се новгородцы… давати, и тобе ихъ не прыимати, королю».[169] Король вступает и в переговоры с Ордой, стремясь заключить союз против Руси: в 1470/71 г. он отправляет к Ахмату своего посла Кирея Кривого, призывая хана к нападению на Русь и обещая напасть со своей стороны.[170] Поход Ахмата на Русь летом 1472 г. был, по мнению русских летописцев, прямым результатом его переговоров с Казимиром.

В этих условиях обращение мятежных князей к королю, «чтобы их управил в их обидах с великим князем и помогал», было на грани прямой государственной измены и открытым призывом к польско-литовской интервенции. Пребывание мятежников в захваченных ими Великих Луках, на самом литовском рубеже, создавало реальную возможность соединения их отрядов с польско-литовскими войсками. В такой ситуации согласие мятежников на переговоры с великим князем могло вызываться их стремлением выиграть время и обеспечить себе помощь со стороны короля.

Архиепископ Вассиан и бояре мятежных князей прибыли в Москву на страстной неделе, т. е. между 26 марта и 1 апреля. Переговоры великого князя с послами мятежников не привели, по-видимому, к удовлетворительному результату — великий князь «отпусти бояр их». Тем не менее правительство не теряло надежды на мирный исход конфликта. По сообщению Типографской летописи великий князь «к ним опять посла ростовского же архиепископа и с ним бояр своих Василиа Федоровича Образца да Василья Борисовича Тучка».[171] Новое посольство отправляется из Москвы «в четверг 4 недели по Пасце, апреля в 27 день». Таким образом, между прибытием послов мятежных князей и отправкой нового посольства великого князя прошел почти месяц. Надо полагать, что задержка с отправлением посольства не была случайной. Вероятно, в правительственных кругах уточнялась ситуация и вырабатывалась программа дальнейших переговоров.

В этой связи представляет интерес сообщение Вологодско-Пермской летописи, что из Лук мятежные князья «посылают к матери своей к великой княгине Марье и к митрополиту Геронтию, чтобы ся о них печаловали великому князю, чтобы князь великий братию свою в докончание принял и удѣл, братню отчину, дал».[172] Согласно этому сообщению, князья Андрей и Борис не ограничиваются официальными переговорами с великим князем, но и непосредственно обращаются к тем членам правящей верхушки, на чьи поддержку и сочувствие они могут рассчитывать. Не приходится удивляться, что к числу таковых относятся прежде всего митрополит и вдовая великая княгиня.

Независимый от Вологодско-Пермской летописи источник — Софийско-Львовская летопись — косвенно подтверждает версию об обращении князей Андрея и Бориса к матери и о каких-то шагах последней в пользу мятежных князей: «Князь Великый… много нелюбие подрьжа на матерь, мнѣв, яко та здума братье его от него отступити, понеже князя Андрея вельми любяше».[173]

Таким образом, есть основания думать, что в конце марта — апреле 1480 г. в московских правящих сферах активно обсуждался вопрос о дальнейших действиях в отношении мятежных князей, причем митрополит и вдовая великая княгиня пытались выступить посредниками в конфликте.

Независимо от своих субъективных целей «печалование» митрополита и великой княгини объективно отражало позицию феодальных кругов, сочувствовавших мятежным князьям и их политическим идеалам. Тем самым оно шло вразрез с политической линией на централизацию государства. Однако в данных конкретных условиях московское правительство не могло полностью игнорировать позицию, занятую главой русской церкви и матерью великого князя.

Особенность феодального мятежа заключалась в том, что он развертывался на фоне войны, идущей на северо-западных рубежах страны, и поэтому не может рассматриваться изолированно от событий этой войны. При выработке новых мирных предложений в апреле 1480 г. московское правительство не могло не учитывать положения, сложившегося к этому времени на псковско-ливонском театре военных действий. Отход от Пскова войск князя Ногтя Оболенского привел к резкому ухудшению военно-политической ситуации на этом направлении. После нападения магистра 25 февраля на Изборск и сожжения изборских волостей (сам город устоял) орденские войска двинулись к самому Пскову, «жгучи и палячи Псковьскую волость, а в Псковѣ видѣти дым и огнь».[174] По словам Псковской II летописи, «не дошед за 10 верстъ, сташа станы вся сила немецкаа, и възъгнетуша в нощь многыя огни, хупущеся и скрѣжещюще зубы на дом святыа Троица и на град Псковъ».[175] Опасность, нависшая над городом и его округой, была, по-видимому, действительно серьезной — во главе вражеских войск стоял, по псковским сведениям, сам магистр, что свидетельствует о значительности неприятельских сил. Положение усугублялось недостаточностью руководства со стороны князя-наместника, не пользовавшегося у псковичей авторитетом. По словам II летописи, В.В. Шуйский был «князь не войскыи, грубый, токмо прилежаше многому питию и граблению, а о граде не внимаше ни мала и много Пскову грубости учини».[176] Тем не менее при подходе немцев к Пскову князь выступил в поход во главе псковского ополчения: «…князь, и посадники, и все псковичи… всѣдше скоро на коня». О характере этого ополчения красноречиво пишет далее та же II летопись: «…ови в доспѣсѣх, а инии нази, токмо в кого что угодилося, или копие, или оружие, или щит, ови на конѣх, ови пѣши». Ополчение носило, видимо, тотальный характер — на защиту города встали все, кто только мог носить оружие. Выступив из Пскова, ополчение вышло к Устьям, где встретилось с войсками магистра. По словам II летописи, главные силы сторон стояли друг против друга целый день, не начиная сражения, однако сторожевой полк немцев изрубил псковскую пешую рать, убив 300 человек. «А доспѣшная рать на конех того не видеша», что, конечно, свидетельствует о плохой организации командования псковскими войсками и подтверждает нелестную характеристику князя.[177] Ночью магистр отступил, но «князь псковьскый Василей Шюйскый и посадники не вѣсхотѣша гнатися въслѣдъ, но възвратишася в домы своя».[178] В этой пассивности, бездеятельности опять можно видеть слабость командования, в первую очередь самого князя. По данным III летописи, этот бой произошел 1 марта на Пецкой губе.[179] Отказ псковской рати от решительного сражения с войсками магистра и от преследования их дал магистру возможность продолжать активные действия против псковских пригородов. Следующим объектом нападения стал новый городок Кобылий, в 50 км к северу от Пскова на берегу Чудского озера. По словам II летописи, немцы подошли к городу вечером 4 марта, а на рассвете 5 марта начали артиллерийский обстрел и подготовку к штурму. Город был взят и сожжен, жители истреблены и частично взяты в плен. В числе тех, которых немцы «живых поимавше, с собою сведоша, немилостивно извязавше», оказался и посадник Макарий.[180] По данным III летописи, общее число погибших доходило до 4 тыс. человек.[181] Хотя эти данные, вероятно, преувеличены (летописец не настаивает на них, приводя их как слух — «друзии сказуют»), взятие и разрушение города на Псковской земле свидетельствует о размахе орденской агрессии.[182] Итак, на северо-западном рубеже страны идет большая война, и это является одним из важных факторов, определяющих политическую линию московского правительства по отношению к мятежным князьям. Оно продолжает стремиться к мирному урегулированию конфликта.

Новое посольство везло братьям кроме общей декларации («пойдите на своя отчины, а яз всем хощю вас жаловати») конкретные предложения великого князя: «…князю Андрею даючи к его отчине и к материну данию Колугу да Олексин, два города на Оке». Эти предложения означают крупные территориальные уступки, на которые идет великий князь, стремясь добиться мирного исхода конфликта.[183] Видимо, основная причина этих уступок — сложное международное положение Русского государства. В Москве, вероятно, знали об обращении мятежных князей к королю и стремились противодействовать его вмешательству. Имелись, вероятно, сведения и о готовящемся нашествии Ахмата. Именно этим последним обстоятельством объясняется, по-видимому, обещание дать Андрею Калугу и Алексин — города в пограничной зоне, на возможном направлении татарского наступления. Принятие Андреем предложения великого князя делало бы его союзником последнего — он с необходимостью должен был бы защищать свои собственные города от татар так же, как Андрей Меньшой защищал свою Тарусу. Может быть, не случайно в предложениях великого князя ничего не говорится о Борисе — не исключено, что московская дипломатия хотела изолировать мятежных князей друг от друга, договорившись в первую очередь с одним из них.

Отправляя третье посольство с подобными предложениями, великий князь сделал все, что было возможно в данных условиях для мирного решения конфликта. Он дал действительно много с точки зрения территориальной, материальной, но не с точки зрения принципиальной. Это было «жалование» — дар великого князя, а не «восстановление права», не восстановление тех отношений суверенности уделов, о которых мечтал князь Борис. Правительство сделало все, что возможно, для предотвращения феодальной войны и литовской интервенции, но на капитуляцию, естественно, пойти не могло.

Вологодско-Пермская летопись в одном контексте с рассказом о посольстве архиепископа Вассиана и боярина Образца сообщает, что «княгини великая послала своего диака, чтобы князя великого слушали, а на вотчины б свои шли».[184] Аналогия этому известию есть в Устюжском летописном своде: «Княгиня же великая Марфа… начат детеи своих мирити, а ко княжю Андрею и Борису Васильевичам на Луки посылати грамоты с благословением, чтоб в Литву не ходили».[185]

Таким образом, «печалуясь» за сыновей, великая княгиня Марфа со своей стороны вынуждена была поддержать требования великого князя и обратиться с увещеваниями к Андрею и Борису. Это свидетельствует о том, что весной 1480 г. даже те члены правящей группировки, которые потенциально сочувствовали старым удельным порядкам, не находили для себя возможным открыто поддерживать мятежников и должны были пытаться найти путь компромиссного, мирного решения конфликта, поддерживая тем самым общую политическую линию великого князя.

Путешествие третьего посольства длилось более трех недель: «…бе бо весна и путь истомен вельми» (они прибыли на Луки только «в суботу пятьдесятную», т. е. 20 мая).[186] К этому времени, по-видимому, князья Андрей и Борис уже получили ответ от короля на свое «челобитье».

По словам летописи, Казимир «им отмолвил, а княгиням их дал на избылище город Витебск».[187] Казимир, таким образом, занял осторожную позицию. Он остался верен своей общей тактической линии: не воевать самому, не вступать до поры до времени в крупный, рискованный конфликт с сильным и опасным соседом, но всячески ослаблять его, поддерживать центробежные, антимосковские тенденции, помогать всем врагам великого князя, выжидая благоприятное время. И весной 1480 г. в ответ на соблазнительное, но слишком прямолинейное предложение начать интервенцию — войну против Русского государства король отвечает двойственно: войны не начинает, прямо в конфликт не ввязывается, но поддерживает мятежников морально и материально, обеспечивая их тылы.[188]

Третье посольство великого князя терпит неудачу. «Они же ни в чем не послуша великого князя и не поидоша (назад на свои уделы. — Ю.А.)». Пожалованье Калугой и Алексиным не удовлетворило братьев. По-видимому, им нужны были не только города, но и изменение статуса, общего стиля отношений. Возможно, они продолжали рассчитывать на помощь короля и «печалование» своих доброхотов в Москве. Во всяком случае «архиепископ… и бояре возвратишась и приидоша на Москву».[189] Неудача третьего посольства приводит к разрыву переговоров: «…князь же великий оправдася перед ними и положи на Бозе упование».[190]

Можно считать, что к этому времени (конец мая) закончился первый этап мятежа. Князья собрали свои силы, покинули свои уделы, совершили вооруженный поход через ряд русских земель и захватили пограничный с Литвой город, превратив его в свою базу. Они вели переговоры с великим князем, предъявляя ему определенные требования и отвергая мирные предложения Москвы. Они вступили в переговоры и с королем, и со своими потенциальными доброжелателями в московских правящих сферах. Таким образом, в течение 3–4 месяцев мятежные князья проявляли большую военную и дипломатическую активность.

Каковы же результаты этой активности? По-видимому, очень небольшие. Мятежникам не удалось соединиться с новгородскими сепаратистами, добиться активной помощи короля. Самое главное — им не удалось создать себе сколько-нибудь широкой социально-политической базы внутри страны. Грабежи и насилия над местным населением косвенно свидетельствуют о недоброжелательном отношении этого населения к мятежным князьям. Это неудивительно: горожане и сельчане едва ли могли сочувствовать программе консервации и реставрации удельного сепаратизма и феодально-аристократических привилегий. Загнанные в Великие Луки, князья оказались в полной политической изоляции, в состоянии своего рода бойкота.

Итак, основной итог второго периода политического кризиса 1480 г. — с февраля по май — был в общем благоприятным для Русского государства. Феодальный мятеж не перерос в феодальную войну, не вызвал политического раскола Русской земли на два враждебных лагеря. Несмотря на то что мятеж продолжался, отчетливо обозначилась ограниченность социально-политической базы мятежников, которым не удалось найти сколько-нибудь влиятельных и верных союзников. Кроме воздействия объективных факторов в этом нельзя не видеть успеха политической линии на локализацию мятежа, взятой московским правительством.

Тем не менее к началу лета общее политическое положение оставалось весьма напряженным. Феодальный мятеж продолжался, сохранялась опасность литовской интервенции. Орден не прекращал агрессии, накапливая силы для решительного наступления на русские земли. Но главный враг надвигался с юга. Весной 1480 г. над Русской землей нависла грозная тень нашествия орды Ахмата.