От 2 до 72 Книжка с картинками

Глава 2. Вернусь к фотографиям детства…

Я увлекся фотографией в классе пятом. Первым моим фотоаппаратом был «Фотокор». Вот он, на снимке в зеркало. Да-да, наводка на резкость по матовому стеклу, стеклянные пластинки, металлические кассеты на одну пластинку, съемка, как правило, со штатива, ванночки для проявления при красном свете, контактная печать. Вскорости мама частично вняла моему нытью о реализации мечты – «ФЭД и велосипед». Сперва появился купленный в комиссионке довоенный ФЭД, с которым я потом не расставался много лет. Мне было тогда известно лишь одно место в Москве, где можно купить пластинки, пленку, фотобумагу и реактивы, – «Военторг» на Воздвиженке. Однако туда пускали только по каким-то пропускам. Впрочем, не очень долгое упрашивание недалеко от входа в магазин: «Тетенька, проведите меня с собой», обычно решало эту проблему. (А вот к «дяденькам офицерам» я почему-то обращался значительно реже.) Деньги на эти покупки частично выпрашивались у мамы и родственников, частично образовывались за счет экономии на школьных завтраках. Памятный эпизод тех лет – проигрыш всех накопленных за месяц денег в шахматы. Особо обидно было то, что я же и был основным заводилой азартной игры в блиц на деньги.

Вот один из немногих сохранившихся снимков тех детских лет. Это 1946 год, пионерлагерь вблизи станции «Заветы Ильича». Моя рожица – единственная во втором ряду. Остальные ребята – кто из старших отрядов, а кто и пионервожатые. Помнится, что кое-кто из них уже покуривал. Кажется, и я тогда впервые попробовал и вскоре после этого закурил всерьез, а бросил, когда мне было уже за семьдесят. Это снимок запечатленные на нем ребята никогда не видели. Вот, публикую его сейчас, когда прошло более 60 лет.

А вот некоторые школьные фотографии.

Верхние снимки сделаны в 1947 году мною, семиклассником, во дворе 61-й школы. Это в Плотниковом переулке, почти напротив начала Кривоарбатского. Сейчас там, кажется, детский сад. Школа была, разумеется, мужская и почему-то семилетка. Заметная часть нашего седьмого класса (вот он, на снимке) перешла в восьмой класс 59-й школы, которая и по сей день живет и, надеюсь, здравствует в Староконюшенном переулке. (Ловлю себя на мысли, что мне приятно даже произносить названия арбатских переулков.)

На групповом снимке среди школьников нашего класса замечательный педагог – учительница истории Августа Ефимовна Лежава. Спустя много лет ее упоминает в своей книге известный актер театра «Современник», а тогда – наш одноклассник Игорь Кваша. На фото он через одного от учительницы, третий справа.

Мужчина в гимнастерке на снимке, сделанном во дворе школы, – наш учитель математики Борис Дмитриевич Демидов (Диамидов?). Мы его любили. Фронтовик. Не стеснялся, хотя редко и лишь сильно разозлившись, отвесить крепкую оплеуху или взять кого-то из нас за шкирку и швырнуть в дверь, которую приходилось открывать своим лбом или чем придется. Я, в виду моих скромных массо-габаритных характеристик, был удобен для таких процедур и в шестом классе был однажды воспитуем таким образом. Наказание запомнилось. В целом, как справедливое, а вот за что – забылось.

В седьмом классе наказания стали более цивилизованными, но какими-то более обидными. Входя в класс, Борис Дмитриевич скучным, спокойным голосом произносил: «Зимин за дверь, Стариков в угол, здрасте, садитесь». И так несколько (!) дней подряд. Такое наказание делалось не в порыве гнева, а как-то заранее, обдуманно. Наверное, поэтому воспринималось более болезненно, чем данная сгоряча оплеуха. На мой жалобный лепет: «Борис Дмитриевич, вы же меня третий день выгоняете, я уже исправился», – последовала реплика: «Не третий, а второй». – «Ну как же так, третий, – возражаю я, – вчера я сам на ваш урок не пришел». – «А это не считается». (Между прочим, я об этих эпизодах школьной жизни напрочь забыл. Мне о них напомнил, спустя лет тридцать после описываемых событий, один мой друг и, тем не менее, отличник, который виден рядом с Борис Дмитриевичем на фотографиях школьного двора. Он это запомнил, хотя сам подобным процедурам не подвергался. Вот что значит память отличника.) Стариков считался в нашем классе представителем соседнего школе двора, за которым установилась слава самого хулиганистого в районе. Кажется, именно этот двор упомянут Рыбаковым в его «Детях Арбата». От Старикова мы были наслышаны о многих лихих событиях. От него же мы услышали красочный и волнующий рассказ о впечатлениях от полового акта. Он честно предупредил, что это не его собственные впечатления, а пересказ дворовых приятелей. Стариков иногда промышлял срезанием сумок-авосек, висевших почти за каждым окном. Холодильников ведь тогда не было. Добирался он до этих авосек по пожарным лестницам и карнизам, демонстрируя чудеса смелости. Часть добытого приносил в класс. Один или два раза угощал нас «коммерческим мороженным», которое виртуозно крал из картонных коробок около коммерческого магазина на Смоленской площади. Сейчас там гастроном «Седьмой континент». Коммерческие магазины открылись вскоре после войны, но до отмены карточной системы. В них отпускали продукты без карточек, но по заоблачным для нас ценам.

Местоимением «мы» в предыдущих абзацах обозначена небольшая компания, которая обычно вместе шла из школы домой по Сивцеву Вражку в сторону Гоголевского бульвара. Вот мы на Гоголевском бульваре. Тогда там еще ходил трамвай, знаменитая «Аннушка».

Самый высокий на этих снимке – Игорь Берукштис. Талантливый музыкант, джазмен, он бежал из СССР где-то в конце 60-х – начале 70-х годов. Не эмигрировал, а именно бежал, когда его оркестр был в Японии. Об этом тогда писали многие газеты. Такой побег из страны не мог не стать драмой для родственников, в особенности, когда власти усугубляют драматизм происшедшего, обливают сбежавшего грязью. Хотя всем было понятно, что тогда в стране не могло быть достойной профессиональной жизни для активного музыканта-джазмена Я слышал потом его игру сквозь глушилки на каких-то «голосах». Сейчас живет в Германии.

А вот он же с еще одним нашим общим другом – Юлием Евдокименко – на крыше моего дома. Его адрес – Большой Афанасьевский, 25. Этот плохонький снимок интересен тем, что на заднем плане чуть видна башня Минобороны, что вскорости позволит мне сделать изящный переход к следующему сюжету, а в нижнем правом углу скорее угадывается купол той самой церкви, тогда полуразрушенной, без колокольни, которая дала название нашему Афанасьевскому переулку. В этой церкви тогда помещалась какая-то механическая мастерская.

Теперь посмотрите на следующий и, к сожалению, тоже плохонький снимок. На нем сфотографированы ребятишки нашего двора. Один из них, между прочим, мой брат Женя. Зима. Год, скорее всего, 1946-й. Слева на заднем плане виден и ныне существующий большой дом на углу Б. Афанасевского и Сивцева Вражка. Последнее сказано просто так, для ориентировки. На ближнем заднем плане, во дворе – сараи. Их имела, по-моему, каждая семья. В сараях – дрова. Отопление ведь было дровяное. Мама с гордостью говорила: «У нас голландское отопление». Талоны на дрова. Дровяной склад – там, где сейчас гастроном «Новоарбатский». Вход на склад, огороженный деревянным забором из горбыля, был на том месте Арбатского переулка, где сейчас, почти на углу с Новым Арбатом, вход в пивной ресторан. Я уверен в этом, так как сохранился дом напротив, в который я захаживал к одному однокласснику – Семену Юдицкому, сыну детской писательницы Хорол. Так вот, помню, как из этого склада зимой, на саночках, мы возили дрова домой в свой сарай. Там их еще надо было колоть. Почему дрова выдавались тогда, когда уже наступила зима, я не знаю. Думаю, что по той же причине, по которой Павка Корчагин прокладывал ветку железной дороги для лесозаготовок в зимнюю стужу, а не летом.

Привожу ещё одну фотографию Жени, которая позволяет увидеть другой кусочек арбатского двора нашего детства.

Не могу удержаться и не показать пару снимков Большого Афанасьевского, около моего дома № 25, сделанных с интервалом почти в 40 лет с одной и той же точки. Верхний – в сентябре 1968 года, когда жильцы уезжали в связи со сносом дома для строительства теперешнего «генеральского» (так говорили тогда) дома. Около грузовика, куда грузят вещи, стоит моя мама.

Дом и переулок в 68-году выглядел так, как и в описываемые школьные времена – в конце 40-х годов. Только мостовая в переулке была другая – булыжник, а не асфальт.

Нижний снимок сделан в 2004 году.

На снимке нашего старого дома видны открытые окна на последнем этаже – окна наших двух комнат в коммунальной квартире, где мы жили еще с довоенных времен.

Мое детство прошло под стук пишущих машинок: машинистками-стенографистками были моя мама – вот она на моих снимках начала пятидесятых годов – и жившие с нами после войны две мои тети – сестра мамы тетя Ида и сестра отца тетя Лена.

В самом конце войны тетя Ида ездила в Минск, откуда родом семья мамы, и привезла к нам в Москву мальчишку моего возраста – Юрку Яблина, сына их минских знакомых. Юрка чудом спасся из гетто, в котором погибла его мать. Отец Юры – Николай Яблин – был арестован в 37 году, и о его судьбе долго никто ничего не знал. Году в 47 он неожиданно (для меня) появился у нас: его вытащил из лагеря Георгий Димитров, с которым они, оказывается, были хорошо знакомы по совместной работе в Коминтерне. Вскоре, году в 48, Николай Яблин, Юра и, к моему горю, тетя Лена, ставшая женой Николая, уехали в Болгарию. Николай стал там большим начальником – вроде бы возглавил все болгарское радио. Через много лет стало известно, что Николай в тридцатые годы обучал радиоделу самого Зорге. В один из своих редких приездов в Москву Тетя Лена рассказывала мне, с каким почетом их принимали в ГДР.

Других жильцов (не квартиры, а наших двух комнат) перечислять не буду, упомяну только еще одного дорогого мне человека – мою няню, которую я считал своей второй мамой.

Няня – Матрена Семеновна Цыганова – была с нами со дня моего рождения.

Первое послевоенное лето 1945 года я провёл в её родной деревне. Орловская область, Судбищенский район, Благотатский сельсовет, колхоз «Новый путь». От станции Ефремов почти целый день ехали на волах. Няня специально подгадала наш приезд в город Ефремов в базарный день, когда можно было встретить односельчан. По этим землям прошла война, нянина деревня была оккупирована, дома сожжены и только-только кое-как отстроились. Соломенные крыши, земляной пол.

Среди жителей – много ребятни моих лет, девок и баб. Большинство ребят, к моему удивлению, ни разу в жизни не видели паровоза, да и вообще железной дороги. Мужиков практически нет.

На чудом сохранившихся полуистлевших негативах, которые я ранее никогда не печатал, видны деревенские, которым, наверное, я обещал привести их фото в следующий приезд. Не пришлось. Вот, впервые печатаю через шестьдесят с лишним лет. Жив ли кто? Звали их как?

А это снимок чуть ли не единственного мужика деревни. С женой. Его я помню. Брат няни – Лёша, кузнец, в доме которого мы жили. Рядом была и кузница. Он инвалид: у него нет одной ноги, мучается с протезом. Пробыл на передовой несколько часов; считает, что ему повезло.

Перед отъездом из деревни домой в Москву узнали о начале войны с Японией. А вот откуда и как узнали – понятия не имею: в деревне ни телефона, ни радио, да и вообще электричества не было.

Вернемся, однако, в Москву, на Арбат.

Вот еще пара снимков участка Б. Афанасьевского поближе к Арбату, сделанные с одной точки с интервалом почти в столетие. Фото из коллекции фонда «Московское время».

Я почти уверен, что в мои школьные времена переулок выглядел практически таким же, как на приведенном снимке начала века.

На старой фотографии вверху слева виден симпатичный деревянный особнячок (дом адвоката Плевако), который разобран совсем недавно, в 90-х годах. Вот еще один снимок этого особнячка, а следующий снимок – с мусорным баком на переднем плане – это же место в 2004 году.

Справедливости ради надо сказать, что образовавшийся газон со скамеечками и баками для бытовых отходов пользуется популярностью у местных жителей. А особнячок жалко.

Приведу еще пару фото не менее родного Сивцева Вражка, снятых от угла с Большим Афанасьевским в сторону Садового кольца. Один снимок – 1968 год, другой – 2004.

Н-да, не сразу узнаешь родимые места…

Вернемся, однако, к школярам.

На снимках в школьном дворе рядом с учителем математики Борисом Дмитриевичем видна физиономия, а на некоторых и фигура Володи, мужественно и с юмором пронесшего через школьные годы, да и всю жизнь, свою фамилию Шухер. Отличник, волейболист, комсомольский вожак. Последнее очевидно, если взглянуть на чуть более позднюю фотографию… Это уже восьмой или девятый класс; он (слева) и Игорь Гримблит в коридоре 59-й школы.

Я иногда ходил болеть за Володю и дворовую волейбольную команду, где он играл. Одно время игры проходили во дворе «дома с колоннами» на Сивцевом Вражке, угол со Староконюшенным.

А на следующих фото еще один наш школьный товарищ тех лет – Сережа Генкин.

Ниже фотокопия заметки-некролога из бостонской газеты. Все правда: он еще в те школьные годы славился своим математическим дарованием, азартно и успешно играл в шахматы.

А еще он был поэтом…

Он и стихи писал…

Он жил рядом со школой, в двухэтажном деревянном доме на углу Плотникова переулка и Сивцева Вражка.

Теперь на этом месте современное офисное здание. Написал это, и мне как-то назойливо вспомнился услышанный от когото в РСПП (кажется, от Васи Шахновского) анекдот:

Красная Шапочка стучится в дом бабушки. Дверь открывает Волк.

– А где же бабушка? – спрашивает Красная Шапочка.

– Бабушка?.. – начинает вспоминать Волк, ковыряя в зубах, – Ах да, вроде была здесь какая-то старушка… Но сейчас здесь офис.

О том, что Сережины родители были репрессированы и его воспитывала тетя, я узнал только сейчас из некролога в бостонской газете. Странно, вместе учились в одном классе, часто после школы собирались у кого-то дома играть в шахматы, но не интересовались родителями.

Копаясь в отпечатках и негативах более чем полувековой давности, наткнулся на несколько ни разу не печатавшихся негативов отвратительного качества. Разглядев не без труда и с помощью «фотошопа» изображения, захотел их показать.

На первом из них, снятым дома у Сережи Генкина, изображены, видимо, его родственники, в том числе и те самые, упомянутые в некрологе тетки, сестры отца, которые содержали и воспитывали Сережу.

Качество снимка плохое, изображенных на нем людей уже, видимо, давно никого нет на этом свете, снимка никто никогда не видел, а сейчас мне его захотелось опубликовать. Почему, сам не знаю. Может быть, потому, что из некролога узнал, что у Сережи остались в Америке дети. Может быть, до них дойдут эти мемуары и они увидят кадры детства очень хорошего человека – их отца, его родственников с их обычной для России трагичной судьбой. А может быть, это реализация какого-то смутного чувства долга выжившего и живущего перед безвременно умершим вдали от Арбата талантливым школьным товарищем.

Вспомнились слова Бродского о том, что человека, прожившего жизнь в России, следовало бы без разговоров помещать в рай.

И еще один снимок с Сережей. Окончание седьмого, выпускного для 61-й школы класса. Он справа, рядом с учителем математики Борис Дмитриевичем. Это понятно. Сережа был талантливым математиком. Но как на этом снимке оказались два шалопая, вряд ли особо симпатичные Борису Дмитриевичу, я и Игорь Берукштис, вспомнить не берусь. Помещаю фото из-за какой-то блаженнорадостной улыбки Игоря. Можно ли было тогда угадать его судьбу: как он лет через пятнадцать примет решение о побеге из СССР, сколько грязи будет вылито на него в газетах, как он станет на Западе известным музыкантом! Сейчас доживает свой век где-то в Германии…

А на эту детскую улыбку мне хочется смотреть и смотреть…

И, наконец, о последней паре полусгнивших, ни разу не печатавшихся негативов. Посмотрел их на просвет, и меня даже сейчас охватило на долю секунды чувство ужаса.

Это один из подъездов Минобороны, в теперешнем Колымажном переулке. Того самого дома с башней, почти на углу с Гоголевским бульваром. Скульптуры вождей давно убраны, а их постаменты можно видеть до сих пор. Год, кажется, 47-й. Сталинщина в расцвете. Я в шестом классе. Парень на снимке – кажется, одноклассник, хотя, может быть, и дворовый приятель. За подобные фотографии наши оба семейства могли быть уничтожены. Пронесло.

…А более чем через полвека, 28 августа 2004 года, на этом же месте проводил съемку архитектуры один из основных создателей фотовыставки «Московское время» Гелий Павлович Земцов, мой давний институтский друг. Из дежурки выбежал военный патруль и задержал его за «несогласованную съемку здания Минобороны». Гелий просидел два часа под охраной в помещении бюро пропусков, пока не приехала забравшая его милиция. Отпустили, в конце концов. Однако пленка из одного его аппарата была изъята. Снимки в цифровых камерах остались целы.

Самым знаменитым нашим одноклассником стал Игорь Кваша. Вот он, семиклассник, на фотографиях 1948 года. Помещаю все его фотографии, которые нашлись в моем архиве. На последнем снимке самый высокий – это он, самый низкий, рядом с ним, – это я.

Привожу еще его фото, снятое через пятьдесят с лишним лет на одном из парадных мероприятий «Вымпелкома», которое Игорь Кваша и Владимир Познер почтили своим присутствием.

После седьмого класса наши дороги разошлись. Я и часть класса перешли в 59-ю школу, что в Староконюшенном переулке, напротив канадского посольства. А Игорь – в какую-то другую.

Вот пара снимков Староконюшенного переулка от угла с Сивцевым Вражком. Верхний – начала века, внизу – современный, 2004 года. Школа, кто не знает, на левой стороне переулка, третий дом от угла на старом снимке. Эта левая сторона переулка во времена моего детства выглядела точно так же. И мостовая в Староконюшенном была булыжником, асфальт – лишь на Сивцевом Вражке. А вот дом в правом углу был уже такой же, как на современном снимке. Он был построен, кажется, перед войной.

Следующий блок фотографий – 1949–51 годы, 8–10-й классы 59-й школы.

На парте с номером 10/11 уткнулся носом в тетрадь прекрасный наш товарищ – Лёва Кричевский. Он стал инженером-литейщиком и большую часть своей взрослой жизни был начальником цеха на каком-то заводе на Красной Пресне. На предпоследнем снимке, у доски на уроке географии – ваш покорный слуга, между прочим.

А к последней фотографии наш поэт Женя Абельман сделал такую подпись:

На фото действительно Саргин, и действительно отвечает у карты. Все остальное – поэтические вольности; Шухер не там сидел. А Саргин-то, как видно на одном из снимков, у Вайсмана списывал!

С Женей Абельманом мы в восьмом классе сидели какое-то время за одной партой. Вот он у меня дома; узнаю по изысканному фону (одеяло) и полоске коврика за ним. За шахматами – с Женей Пласкеевым. Они оба стали потом кандидатами в мастера спорта и имели международный рейтинг. За качество снимков не взыщите.

Между прочим, именем его не слишком дальнего родственника, участника революции, названы Абельмановская Застава и мост через Яузу. А сам Женя во взрослой жизни стал известным литератором, поэтом и переводчиком Евгением Храмовым. Это не псевдоним – он взял фамилию жены. Почему фамилию Абельман стоило поменять на Храмова, объяснять советским людям, видимо, не надо. Между прочим, если мне не изменяет память, то Женя занялся изменением своей родной фамилии примерно в те же времена, когда Никита Сергеевич (Хрущев) обещал нашему поколению советских людей успеть пожить при коммунизме.

Детская память сохранила что-то из стихов, которыми Женя регулярно потчевал нас как в классе, так и во время организуемых им шахматных турниров у него дома в Кривоарбатском переулке.

Побежали к другому школьному поэту на класс старше – Криворучке, похвастаться, какой гений в нашем классе. «Ваш Абельман – жалкий плагиатор. Это стихи Агнивцева. Могли бы и сами знать». Побежали назад бить Абельмана, но он объяснил нам, что для эстетического воспитания таких литературных неучей, как мы, все средства хороши. Ограничились устным порицанием.

Я эти стихи никогда не записывал. Фамилию «Агнивцев» услышал тогда в первый и последний раз. По сей день не знаю, кто это такой и существовал ли такой поэт вообще. Каким образом подобные эпизоды сохранились в моей дырявой памяти (да-да, дырявой, это не кокетство, а, к сожалению, медицинский факт) почти на 60 лет, я не понимаю.

А вот еще выскакивает из памяти что-то школьное и, скорее всего, Женькино:

Далее следовало полное неприличие по тем пуританским временам.

Или, придя утром в класс (восьмой), провозглашает:

Или:

- Женя, а что это такое, «бледная спирохета»?

- Микроб сифилиса, сопляки.

Женя был на год старше большинства из нас. Это большинство пошло в школу в восемь лет в эвакуации, в 1941 году, а встретились в 43 году, после возвращения, в третьем классе

61-й школы. Во многих местах, в том числе и в Москве, в 41 году школы не работали. Поэтому многие начинали учебу в девять лет.

…Через многие десятки лет после окончания школы нам удалось пару раз опять собраться вместе. Инициатором встреч был Женя Пласкеев. Одна из этих встреч была в ноябре 1999 года, спустя 48 лет после окончания. Около половины участников представлены на фото. У каждого приколот бейдж с фамилией. Ведь можно и не узнать….

В центре – тот самый Лева Кричевский, с парты 10/11, начальник цеха (а может, и главный инженер) литейного завода на Красной Пресне. Хорошо сохранился. Вполне можно узнать. А за Пласкеевым виднеется Женя Абельман (Храмов), которого сейчас, увы, уже нет.

Была и еще одна трогательная встреча в 2003 году, по случаю 60-летия нашего знакомства друг с другом в 1943 году в третьем классе 61-й школы после возвращения из эвакуации.

Между прочим, вдруг вспомнил вот такую бытовую деталь тех военных лет: я до года 46-го летом бегал по Москве босиком, и в метро босиком ездил. Это было в порядке вещей, абсолютно нормально. Привожу фрагмент известной фотографии Евзерихина, на которой видны босоногие московские мальчишки еще предвоенных лет.

Помню, что в день Победы 9 мая 1945 года я, то ли по случаю великого праздника, то ли еще весенней прохлады, был на Красной площади в каких-то тапочках. Там меня чуть не задавили, а тапочки в давке потерялись (домой я пришел босиком).

В девятом, кажется, классе у Абельмана возникли проблемы по комсомольской линии в связи с нарушением требований устава комсомола о «товарищеском отношении к женщинам». Хотите верьте, хотите проверьте, но был такой пункт в уставе комсомола тех лет. Почему-то тот устав был ориентирован только на мужскую часть молодых борцов за дело Ленина–Сталина. Но уставы не обсуждают.

Положение Абельмана осложнялось тем, что он обвинялся в нарушении товарищеского отношения не к одной, а к трем женщинам. Вздорность подобных обвинений убедительно доказал Женя Пласкеев: «Достаточно посмотреть на этого тощего Абельмана, чтобы понять, что его не то что на трех – на одну не хватит».

…Он же, Женя Пласкеев, сказал мне, что на могильном камне Абельмана– Храмова выбиты такие его стихи:

Вот на этом снимке – учитель физики, мой дорогой Учитель, Сергей Макарович Алексеев.

Заядлый радиолюбитель, он и меня (да и не только меня) так пристрастил к радиотехнике, что она стала не только сильнейшим мальчишеским увлечением, но и профессией, да и судьбой. Редкий случай – учитель и ученик стали, не побоюсь этого слова, друзьями. Часто бывали друг у друга (!) дома. Потом, когда я уже был студентом то ли третьего, то ли четвертого курса, мы купили на четверых (!) один «Москвич–401». Сергей Макарович был одним из «колхозников», остальные – мои однокурсники. Сергей Макарович заметно хромал; он был инвалидом с детства. Машина ему была необходима.

Автомобиль мы покупали на толкучке, которая в те годы была у единственного автомагазина на Бакунинской, около Спартаковской площади. В магазине красовались «Москвич-401» за 9 тыс. руб. и «Победа» за 16 тыс. Какими путями формировалась многолетняя очередь за этой роскошью, нам было неведомо. На толкучке в меру заезженный «Москвич» обошелся нам в 10 тыс. плюс «ваше оформление». Как наш колхоз собирал такие деньги – не с моими талантами рассказывать. Удивительное дело: коллективное владение автомобилем ни разу не привело к конфликтам.

А вот эти фото сделаны в школьном радиоузле. Его начальником я был последние полтора школьных года и очень гордился этой должностью.

Вершинами нашей совместной радиолюбительской деятельности стали школьная УКВ-радиостанция (кажется, помню ее позывной – УА-3-КАБ) и книжка двух авторов: С.М. Алексеева и Д.Б. Зимина – «Школьная УКВ радиостанция». Книжка была подготовлена, когда я учился еще в 10-м классе, а вышла в свет, когда я был уже студентом радиофакультета МАИ.

Забавно, что эту книжицу я ранее никогда не упоминал в своем «списке научных работ», который регулярно подавал в РТИ на всяческие аттестации и формальные «конкурсы на замещение». Этот список содержал к концу 80-х годов, помнится, более 100 наименований. Помещать туда радиолюбительскую книжку издательства ДОСААФ казалось таким же неприличным, как, скажем, упоминать заметку в стенгазете.

Из собственных радиолюбительских поделок не могу не показать чудом сохранившуюся фотографию моего самодельного телевизора. Он заработал у меня году в 50-м. Смотреть его собиралась вся наша коммунальная квартира. А во всем нашем доме было всего два телевизора. Мой самодельный и выпущенный недавно промышленностью КВН-49. При желании можно было бы установить точную дату, когда на экране моего телевизора появилось первое искореженное изображение. Показывали фильм «Мичурин».

Телевидение тогда было однопрограммным и велось с Шаболовки, с Шуховской башни. Через несколько лет крыши московских домов стремительно стали зарастать лесом телевизионных антенн, смотрящих на эту башню. Но в то время телевизор в доме – это, как сказали бы сейчас, круто.

К сожалению, у меня нет фото, отображающих радиолюбительство тех лет.

…Рынки-толкучки, сперва на Павелецкой, затем в Коптево, куда по выходным съезжалась вся радиолюбительская Москва. Выходной тогда был один – воскресенье.…

…В первые послевоенные годы о том, что в доме живет радиолюбитель, знала вся округа. Летом, при открытых окнах, динамик на подоконнике и… «Рио-Рита», «Дождь идет»… Танцы во дворе или на мостовой перед домом. Автомобили в арбатских переулках ездили тогда не часто.

Промышленные радиолы, в основном немецкие, трофейные были редкостью. Да и то, их динамики были мощностью 1-3 Вт. А у радиолюбителя усилитель с двумя лампами 6Ф6, а потом и 6П3 в пушпуле, уличный динамик РД-10 (10 Вт!) на подоконнике и… танцуют все! «Вчера мой динамик на Гоголевском бульваре слышали…» Недолго. Пока не прибегут возмущенные родители или соседи. …

Танцы продолжались под тихую музыку. А я танцевать так и не научился. Мое дело – менять пластинки.

Школьника-радиолюбителя не по годам уважали. Главный монтер в доме. В трудную минуту мог научить воровать электричество (чтоб счетчик не крутился) с помощью заземления и самодельного (других сперва не было) автотрансформатора. (В первые послевоенные годы, как и в годы войны отпуск электричества населению был лимитирован.)

А если он мог починить радиоприемник… А уж если телевизор… Как я стеснялся (сперва) брать деньги за ремонт телевизоров…

Как мы ждали тогда выхода каждого номера журнала «Радио», выхода каждой книжки «Массовой радиобиблиотеки»! Так, году, наверное, в 1949-м вышла книжка «Сто ответов на вопросы любителей телевидения». Как понятно там было объяснено, что такое «двойной интерлессинг» (это черезстрочная развертка) и зачем нужна в телевизоре (тогдашнем) ручка-регулировка под названием «дистрибъюшен» (распределение). Это всего лишь линейность по вертикали. Но какова терминология!

Радиолюбительство в те годы стимулировалось дефицитом или вообще отсутствием бытовой радиоэлектроники, а также примитивным уровнем радиоаппаратуры тех лет, построенной на дискретных элементах. Радиолюбитель с помощью паяльника и купленных на толкучке деталей мог конкурировать с промышленностью в схемотехническом творчестве и изготовлении образцов.

В наше время товарного изобилия и когда схема телевизора построена на одной таинственной микросхеме, такое радиолюбительство уже невозможно.

Этого в чем-то жаль.

Мне, наверное, повезло, что в детстве я застал романтический период развития радиотехники, а на излете жизни – романтику начала капитализма, частного предпринимательства в России.

Вернемся, однако, к школе.

Всем нам на всю жизнь запомнился еще один педагог милостью Божьей – учитель математики Иван Василевич Морозкин.

Во время учебы его боялись, после окончания школы – полюбили. Помним его высказывания: «Сотри эту гадость, напиши другую». Или, предложив запомнить формулы приведения на уроке тригонометрии: «Забыть и потерять двойку в этой формуле невозможно, так как потерявший тут же находит ее в классном журнале».

А вот на этих снимках – группка моих одноклассников сразу после окончания школы.

В школьном дворе. Год 1951-й.

Полным ходом идет борьба с безродными космополитами. Мы еще не знаем, что кое-кто из наших товарищей испытает в том году при поступлении в вуз унизительную, подлую дискриминацию по анкетным данным. Близко дело «врачей-отравителей». На этих последних школьных снимках я – с папироской. Так как пороть меня было некому, я рано начал курить и курил более 50-ти лет много и с удовольствием.

…Через год после окончания школы ненадолго, всего на один вечер в феврале 1952 года, мы снова оказались в своем классе, но уже в половинном составе.

Парные фотографии московских видов, которые я приводил, взяты большей частью из коллекции «Московское время», которая принадлежит моему фонду «Династия». В этой коллекции использованы архивные фотографии начала века Готье, подвергнутые компьютерной реставрации, и современные снимки. Основным создателем коллекции был мой однокурсник Гелий Павлович Земцов. Привожу первый наш с ним парный портрет, сделанный в военных лагерях. Второй курс МАИ. Город Слоним в Белоруссии, вблизи польской границы. 1953 год. На одном из политзанятий нам зачитали сенсационное сообщение об аресте Берии. На снимке обращают на себя внимание наши рожицы, отретушированные до какой-то поросячьей благообразности полковым фотографом. Приводить наши современные фото пока не рискну. Контраст создает тот еще.