От Апеннин до Анд

Много лет назад тринадцатилетний мальчик, по имени Марко, сын генуэзского рабочего, отправился один из Генуи[1] в Южную Америку, на розыски своей матери.

За два года до этого его мать уехала в Буэнос-Айрес, столицу Аргентинской республики, с намерением найти место прислуги в каком-нибудь богатом доме и заработать в короткий срок побольше денег для своей семьи, которая из-за разных несчастий впала в крайнюю нужду и не выходила из долгов.

Бедная мать заливалась горючими слезами, расставаясь со своими детьми. Одному из них было тогда восемнадцать, а другому одиннадцать лет. Но она не пала духом и отправилась в путь, полная надежд.

В Буэнос-Айресе её ждала удача: через лавочника-генуэзца, который приходился двоюродным братом её мужу и давно обосновался в столице Аргентины, она очень скоро поступила служанкой в одну богатую аргентинскую семью, где ей хорошо платили и неплохо к ней относились.

Некоторое время мать мальчика поддерживала с родными постоянную переписку. Как было условлено между ними, её муж направлял свои письма двоюродному брату для передачи своей жене, а двоюродный брат, в свою очередь, отправлял её ответные письма в Геную, приписывая несколько строк от себя.

Зарабатывая восемьдесят лир[2] в месяц и ничего не тратя на себя, мать каждые три месяца отсылала домой значительную сумму денег. Этими деньгами её муж постепенно расплачивался с долгами, не терпящими отсрочки, восстанавливая таким образом своё доброе имя. Сам он тоже зарабатывал и был доволен своим положением, тем более что надеялся на скорое возвращение жены.

Дом без неё казался пустым, а младший сын, её Марко, особенно горячо любивший мать, сильно грустил о ней и не мог примириться с разлукой.

Прошло больше года со дня отъезда его матери. И вот, после короткого письма, в котором она сообщала, что немного прихворнула, они перестали получать известия о ней. Написали дважды родственнику, но он не ответил. Написали аргентинской семье, но, быть может, потому, что они перепутали адрес с иностранной фамилией, и на это письмо ответа они не получили.

Подозревая, что с матерью случилось какое-нибудь несчастье, они обратились в итальянское консульство[3] в Буэнос-Айресе с просьбой навести справки о пропавшей. Месяца через три консул ответил, что об этой женщине ему ничего неизвестно, так как, несмотря на объявления в газетах, никто не явился и даже не дал сведений о себе.

Иначе и не могло быть: боясь унизить честь семьи своим положением служанки, бедная женщина не назвала аргентинским хозяевам своей настоящей фамилии.

Прошло ещё два месяца — никаких известий. Отца и сыновей мучила неизвестность, а младший сын не з силах был побороть охватившую его тоску.

Что делать? К кому обратиться? Первой мыслью отца было тотчас же самому ехать разыскивать жену. Но как же его работа? Кто будет кормить детей? Не мог отправиться и старший сын — он только что стал зарабатывать и был нужен семье.

Так продолжали они жить в постоянной тревоге. Дни за днями проводили они в тех же грустных разговорах или в молчании, глядя друг на друга.

Однажды вечером Марко, младший мальчик, сказал решительно:

— Я поеду в Америку и разыщу маму!

Отец печально покачал головой и ничего не ответил.

Хорошая мысль! Но она неосуществима: в тринадцать лет одному ехать в Америку, когда добираться туда надо целый месяц!

Между тем мальчик изо дня в день упорно настаивал на своей поездке. Настойчивость эта проявлялась спокойно и разумно, как у взрослого:

— Уезжали мальчики и помоложе меня! Стоит только попасть на корабль, а там уже я буду не один. Доеду вместе со всеми. А как приеду, пойду искать лавочку дяди. Там много итальянцев, они мне покажут дорогу. Стоит только отыскать дядю — значит, найдена и мама. А если я его не найду, тогда отправлюсь к консулу и попрошу отыскать ту аргентинскую семью. Если случится неудача — так в тех краях можно найти работу. На худой конец, на хлеб-то я сумею заработать.

И так мало-помалу ему почти удалось уговорить отца. Отец уважал сына. Он знал, что Марко благоразумен и не трус, что он привык к лишениям. Отец был уверен, что эти хорошие качества очень пригодятся Марко в поисках матери, которую мальчик так любил.

В довершение всего, капитан корабля, который дружил с одним знакомым его отца, услыхав о намерении мальчика, обещал достать ему бесплатный билет третьего класса. И вот наконец, после многих колебаний, было решено отправить Марко в путь. Мальчику уложили вещи в сумку, сунули в его карман несколько скуди[4] и записку с адресом дяди-лавочника. В один ясный апрельский вечер Марко проводили на пристань.

— Марко, сынок! — говорил отец со слезами, в последний раз целуя мальчика, когда они уже стояли на сходнях и пароход готов был к отплытию. — Будь смелым! Ты едешь ради святого дела. Счастливого тебе пути! Поезжай с богом!

* * *

Бедный Марко! У него было смелое сердце, и он готов был вынести самые трудные испытания, какие только могут встретиться в дальнем плавании. Но когда он увидел, как исчезают на горизонте очертания его прекрасной Генуи и как пароход выходит в открытое море, мужество изменило ему. Мысль о том, что на этом огромном пароходе, набитом крестьянами-эмигрантами[5], он один, никому не знакомый, с маленькой сумкой, в которой было всё его имущество, — эта мысль приводила его в отчаяние. Два дня он лежал, свернувшись клубочком, как собачонка, на носу корабля, почти ничего не ел и едва сдерживал слёзы.

Во сне (а сны были тревожные и страшные) ему часто мерещилось лицо какого-то незнакомца. Тот смотрел на мальчика с состраданием и говорил ему на ухо: «Твоя мать умерла». Марко просыпался, подавляя крик ужаса.

Но когда пароход прошёл Гибралтарский пролив и мальчик впервые увидел Атлантический океан, он воспрянул духом. Ожила надежда. Но это длилось недолго.

Безграничность океана, всегда однообразного, всё усиливающаяся жара, чувство своего одиночества, печальные лица окружавшего его бедного люда снова наводили на него тоску. Дни чередовались, пустые, однообразные, думы путались в его голове, как это бывает у больных. Ему казалось, что плавание длится целый год.

Каждое утро, просыпаясь, он недоумевал: неужели это он, один, среди бесконечной водной пустыни плывёт в Америку?

Красивые летучие рыбы порою падали на палубу. Чудесные закаты в тропиках с громадными тучами цвета огня и крови, свечение воды ночью, когда весь океан загорался, словно залитый потоками лавы, — казались не живой действительностью, а чем-то волшебным, как бывает в сновидениях.

Случалось, в бурную погоду, что Марко целыми днями бывал заперт внизу, в трюме. Там всё плясало и рушилось… и над всем этим стоял хор жалоб и проклятий. Тогда мальчику казалось, что приходит его последний час.

Но бывали дни, когда океан расстилался спокойный и желтоватый. То были дни нестерпимого зноя и невыносимой скуки. Часы тянулись, долгие и зловещие. Истомлённые пассажиры застывали за столом и казались изваяниями.

А плаванию не было видно конца. Море и небо, небо и море, сегодня то же, что и вчера, завтра то же, что сегодня… всегда… вечно.

Долгие часы простаивал Марко на палубе, облокотившись на перила, и растерянно смотрел на океан, которому не видно было края… Смутно представлял он себе лицо матери. Он стоял так до тех пор, пока глаза его не смыкались, пока не начинала тяжелеть голова и он не засыпал. А во сие ему мерещился всё тот же незнакомец, смотревший на него с состраданием и повторявший на ухо: «Твоя мать умерла». При этих словах Марко просыпался, дрожа, чтобы вновь начать грезить с открытыми глазами, глядя на тот же неизменный горизонт.

* * *

Путешествие продолжалось уже двадцать семь дней! Последние дни были легче. Стояла прекрасная погода, воздух был свеж. Марко познакомился со старым крестьянином из Ломбардии[6], который ехал в Америку навестить своего сына, жившего в окрестностях города Росарио. Мальчик рассказал ему о себе. Старик нередко повторял, похлопывая его по плечу:

— Бодрись, сынок! Вот увидишь, найдёшь свою мать в добром здоровье!

Общество старика утешало мальчика, и его недобрые предположения как бы растворялись в чувстве мягкой и приятной грусти.

Так сидел он рядом с крестьянином на носу корабля под великолепным звёздным небом… Старик курил трубку, эмигранты пели. Мальчик слушал. Его воображение сотни раз рисовало ему приезд в Буэнос-Айрес. Вот он видит себя на улице Лос-Артес, отыскивает лавочку, бросается навстречу дяде: «Как мама? Где она? Идём скорее… идём скорее!» Вот они бегут оба, поднимаются по лестнице… Открывается дверь… Но тут его немой разговор с самим собой прерывался от прилива невыразимой нежности… Тогда мальчик вытаскивал портрет матери, который он носил на груди, целовал его и шептал ласковые слова.

На двадцать восьмой день они наконец прибыли на место. Всходила прекрасная алая заря майского утра, когда корабль бросил якорь в устье огромной реки Ла-Плата, на берегу которой раскинулся большой город, Буэнос-Айрес, столица Аргентинской республики. Этот сияющий день показался Марко хорошим предзнаменованием. Он не помнил себя от радости и нетерпения: его мать находится от него на расстоянии всего нескольких миль. Через несколько часов он её увидит! Он находится уже в Новом Свете, он отважился приехать сюда один!

Теперь мальчику казалось, будто он во сне в один миг перелетел всё это огромное пространство и только сейчас проснулся.

Марко был настолько счастлив, что даже не удивился, не огорчился, когда, перерыв все карманы, он не нашёл одного из двух узелков, в которые он вложил свои деньги при отплытии. Один узелок украли, и у мальчика оставалось теперь всего несколько лир. Но что за беда, когда мать близко!

С сумкой в руке сошёл он вместе с другими итальянцами на пароходик, который провёз их немного по реке. Затем Марко пересел на барку и скоро сошёл на набережную. Там он простился со своим другом, стариком-ломбардцем, и большими шагами направился в город.

Добравшись до города, Марко в начале первой же улицы остановил прохожего и спросил, как пройти на улицу Лос-Артес. Прохожий оказался итальянским рабочим, он с любопытством взглянул на мальчика и спросил его:

— Умеешь ли ты читать?

— Да! — ответил Марко.

— Хорошо, — сказал рабочий. — Ступай прямо по этой улице и читай названия улиц на всех перекрёстках. Тогда найдёшь и ту, которую тебе надо.

Мальчик поблагодарил и пошёл по той улице, которую ему указал рабочий. Она была прямая, узкая и бесконечно длинная. По обеим сторонам её тянулись низкие белые домики, похожие на маленькие дачи. Улица была полна народу, катились экипажи, гремели тяжёлые подводы.

Местами развевались огромные разноцветные флаги, аршинные буквы на них возвещали время отхода пароходов, плывших в неизвестные ему города…

С обеих сторон улица пересекалась рядами других таких же улиц, длинных и узких. Они тоже были запружены людьми, экипажами и подводами. Дальше она терялась вдали, там, где смутно вырисовывалась прямой чертой американская равнина, безбрежная, словно морской горизонт… Мальчику представилось, что и вся Америка покрыта сетью таких улиц. Он внимательно читал на перекрёстках странные для него названия, разбирая их с трудом. На каждом перекрёстке его сердце учащённо билось: «Не эта ли улица?» В надежде встретить свою мать он вглядывался во всех женщин. При виде одной из них кровь бросилась ему в голову. Он догнал женщину. Она обернулась. То была негритянка. А он продолжал идти и идти, ускоряя шаг. Дошёл до одного перекрёстка и остановился как вкопанный. Это была улица Лос-Артес. Он оглянулся, посмотрел на номер дома — 117. Лавка дяди помещалась в доме номер 175. Мальчик прибавил шагу. Он почти бежал. Недалеко от дома 175 ему пришлось остановиться и перевести дух.

— Мама, моя мама! — шептал он еле слышно. — Неужели это правда, что я сейчас тебя увижу?!

Марко побежал и остановился перед маленькой мелочной лавочкой. Вот она. У входа он увидел седую женщину в очках.

— Что тебе нужно, мальчуган? — спросила она по-испански.

— Разве это не та? — с усилием, чуть слышно произнёс Марко. — Это не лавка Франческо Морелли?

— Франческо Морелли умер, — ответила женщина по-итальянски.

Его словно громом поразило:

— Умер?.. Когда?

— Да уж порядочно, — ответила женщина. — Пожалуй, несколько месяцев. Он поехал в Байа-Бланка — это далеко отсюда. Едва успел добраться, как там и умер. Теперь эта лавка моя.

Мальчик побледнел. Потом торопливо заговорил:

— Морелли знал мою мать. Моя мать была здесь прислугой у синьора Мекинес. Он один может сказать мне, где она. Я приехал в Америку отыскивать мать. Морелли посылал нам её письма. Я должен найти мою мать во что бы то ни стало!

— Бедный мальчик! — ответила женщина. — Я ничего не знаю. Впрочем, могу спросить мальчика со двора. Он знал тут одного работника, который вёл дела Морелли. Может быть, он знает что-нибудь.

Она ушла вглубь лавки и позвала мальчика, тотчас прибежавшего на её зов.

— Скажи-ка, — спросила его лавочница, — не помнишь ли ты, как Морелли отсылал письма прислуге в одной здешней семье?

— Это у синьора Мекинес! — ответил мальчик. — Помню, я относил. Их дом — в конце улицы Лос-Артес.

— О благодарю вас, синьора! — воскликнул Марко. — Скажите мне номер дома… Он не знает? Скажите ему, чтобы он проводил меня… Проводи меня, мальчик. У меня есть ещё деньги.

Марко проговорил это с таким жаром, что мальчик, не ожидая слова синьоры, первый проворно выбежал на улицу. Они почти побежали, не говоря друг с другом ни слова, до конца длинной улицы. Тут у одного белого домика с красивой железной решёткой они остановились. Оттуда был виден дворик, весь уставленный цветами в горшках. Марко дёрнул верёвку колокольчика. Вышла молодая девушка.

— Здесь живёт семья Мекинес? — спросил Марко взволнованно.

— Жили раньше, — отвечала девушка по-итальянски с испанским выговором. — А сейчас живём здесь мы, Себальос.

— Куда же уехали Мекинес? — спросил Марко замирая.

— Они уехали в Кордову.

— Кордова! — воскликнул Марко. — Где это Кордова? А прислуга, которая жила у них? Женщина… моя мать?! Их служанка — это моя мать. Они её тоже взяли с собой?

Девушка посмотрела на него и ответила:

— Не знаю. Может быть, знает мой отец. Он был знаком с ними, когда они уезжали.

Она убежала и через минуту вернулась с отцом, высоким стариком с седой бородой. Он с минуту рассматривал мальчика, привлекательный тип маленького генуэзского моряка с белокурой головой и орлиным носом, и спросил его на ломаном итальянском языке:

— Твоя мать генуэзка?

Марко кивнул головой.

— Хорошо. Генуэзская* прислуга уехала вместе с ними. Это я знаю наверное.

— Куда они уехали?

— В Кордову, это город…

Мальчик вздохнул, потом сказал, успокоившись:

— Тогда я поеду в Кордову!

— Бедный ребёнок! — воскликнул старик, смотря на него с сожалением. — Бедняжка! До Кордовы сотня миль отсюда.

Марко побледнел, как мертвец, и схватился рукой за решётку.

— Посмотрим… — говорил старик с участием, отворяя дверь. — Войди-ка на минутку. Посмотрим, что можно сделать.

Он сел, усадил Марко напротив и заставил его рассказать свою историю. Старик слушал очень внимательно, на несколько минут, задумался, потом решительно спросил:

— У тебя нет денег, не правда ли?

— Есть ещё… немножко, — ответил Марко.

Старик думал о чём-то ещё минут пять, потом сел за столик, написал письмо, запечатал и, протянув мальчику, сказал:

— Послушай, итальянчик. Иди с этим письмом в Бока. Это городок наполовину генуэзский, до него два часа ходьбы отсюда. Всякий укажет тебе дорогу. Иди туда. Там ты найдёшь синьора, которому адресовано это письмо. Этого синьора все знают. Передашь ему это письмо. Он тебе устроит отъезд в Росарио и порекомендует тебя тому человеку, который поможет тебе доехать до Кордовы. А там ты найдёшь семью Мекинес и твою мать. Да… На, возьми-ка немножко… — И он вложил в руку мальчика несколько лир. — Ступай!

И держись смелей! Здесь у тебя твои соотечественники повсюду. Ты не один, и тебя не оставят. До свидания!

Мальчик сказал «спасибо» и, не найдя других слов, вышел, отпустив своего маленького провожатого.

Грустный и подавленный, медленно побрёл он по дороге в Бока, через огромный шумный город.

* * *

Всё, что случилось с Марко с той минуты и до вечера следующего дня, вспоминалось ему потом смутно и неясно, как причудливый бред, — настолько он был потрясён и измучен. Ночь он провёл в подъезде какого-то дома в Бока вместе с привратником, а день просидел, примостившись на куче балок на набережной.

Перед ним, точно во сне, маячили тысячи судов, баржей, буксиров… Потом он не помнит, как очутился на корме шхуны, гружённой фруктами; она отходила на Росарио. Ею командовали три крепких генуэзца, бронзовые от загара. Их голоса и звуки родного наречия немного успокаивали сердце мальчика.

* * *

Шхуна тронулась в путь. Три дня и три ночи длилось путешествие. Три дня и три ночи вверх по течению величавой реки Параны, по сравнению с которой его родная река По казалась ручейком. Шхуна продвигалась медленно, упорно преодолевая необозримое водное пространство.

Проходили мимо продолговатых островов, бывших некогда убежищем змей и тигров, а теперь поросших апельсиновыми деревьями и ивами.

Проходили через узкие протоки, откуда, казалось, нельзя было выбраться.

Местами река выходила из берегов, образуя широкие заливы, похожие на тихие озёра.

Царила глубокая тишина. На большом протяжении вода и берега, пустынные и широкие, производили впечатление никем не обитаемых, словно эта бедная шхуна впервые открыла их существование на земном шаре.

Чем дальше они плыли, тем сильнее ужасала Марко эта чудовищная река. Ему казалось, что они плывут по ней уже многие годы.

Два раза в день съедал он вместе с моряками немного хлеба и солонины.

Моряки, заметив, что он грустит, не тревожили его расспросами. Ночью он спал на палубе, но поминутно вскакивал среди ночи, поражённый ослепительным светом луны, освещавшей необозримую водную гладь и далёкие берега.

Сердце его сжималось.

— Кордова! — повторял он. — Кордова!

Для него это слово было похоже на названия таинственных городов, о которых говорится лишь в сказках. Мальчик думал: «Мама тоже проезжала здесь, видела эти острова, эти берега!» И они казались ему уже не такими дикими и пустынными только оттого, что на них покоился взгляд его матери…

Однажды ночью один из лодочников запел. Это напомнило ему песни матери, которые она напевала, укачивая его, когда он был маленьким. Услышав песню, Марко зарыдал. Генуэзец прервал его плач, крикнув:

— Эй, смелее, сынок! Какого чорта! Генуэзец плачет оттого, что уехал далеко от дома?! Генуэзцы путешествуют по свету, разнося повсюду славу и победу!

Услышав такие слова, Марко подавил слёзы. Генуэзская кровь[7] заговорила в нём, и он гордо поднял голову.

«Хорошо, — сказал он себе. — Даже если придётся объездить весь свет, странствовать годами, пройти пешком сотни миль, я буду идти вперёд, пока не найду матери! Пусть я приду умирающим, пусть даже свалюсь мёртвым у её ног! Только бы её увидеть! Смелее!»

И в таком состоянии духа, в одно розовое и холодное утро, на рассвете, Марко прибыл в Росарио. Это был город, расположенный на высоком берегу реки Параны, где отражались в воде, украшенные флагами, мачты сотен судов всех стран мира.

* * *

Едва только успел он сойти на берег и подняться в город, как сейчас же отправился разыскивать аргентинского синьора, к которому его покровитель из города Бока дал записку с рекомендацией.

Росарио не поразил мальчика ничем новым, ему показалось, что он уже видел этот город раньше.

Те же бесконечные улицы, те же ряды низких белых домиков по обеим сторонам. Сеть телеграфных и телефонных проводов, как огромная паутина, тянулась над крышами во всех направлениях. На улицах та же суета и шум. У Марко закружилась голова… Ему мерещилось, что он снова в Буэнос-Айресе и отыскивает дядю.

Он шёл около часа, сворачивая то вправо, то влево, и всё время попадал, казалось, на ту же улицу.

После множества расспросов Марко нашёл наконец дом своего нового покровителя. Мальчик дёрнул верёвку звонка. Из двери вышел толстый белокурый мужчина мрачного вида и грубо спросил его:

— Что тебе?

Мальчик назвал фамилию хозяина.

— Хозяин уехал вчера вечером в Буэнос-Айрес со своей семьёй.

Мальчик онемел. Потом залепетал:

— Но я… я не знаю здесь никого… я один… — И он протянул карточку.

Белокурый мужчина взял её, прочёл и проворчал:

— Не знаю, что делать… Хорошо, я передам ему через месяц, когда он вернётся.

— Но я… я один здесь! Мне очень нужно! — восклицал мальчик умоляющим голосом.

— Эй, уходи-ка ты! Мало вас тут, паразитов, шляется по Росарио! Всё твои земляки! Убирайся отсюда, нищенствуй в Италии!

И он захлопнул калитку.

Мальчик стоял как окаменелый. Потом медленно поднял сумку и пошёл.

Сердце его было наполнено горечью, душа была в смятении. Тысячи безрадостных мыслей с быстротой молнии проносились у него в голове. Что делать? Куда идти? Из Росарио в Кордову надо было ехать поездом по железной дороге. А у него оставалось всего несколько лир. Если вычесть то, что он истратит сегодня на еду, у него почти ничего не останется. Где найти денег на дорогу? Он мог бы наняться на работу. Но как? У кого просить о работе? Побираться? Ах, нет! Пусть лучше выгоняют, обижают, ругают, как этот человек… но просить милостыню!.. Ни за что на свете: лучше умереть!

От этой мысли и при взгляде на длинную улицу, которая терялась вдали среди бескрайной равнины, Марко почувствовал, как мужество снова изменяет ему. Он бросил сумку на тротуар и, опустившись на неё, прислонился спиной к стене и уронил голову на руки. Но Марко не плакал, а только сидел, застыв в этой позе.

Прохожие задевали его ногами. Уличные мальчишки останавливались и смотрели на него… Он не двигался, сидя всё в той же позе.

Вдруг мальчик вздрогнул: чей-то голос окликнул его, перемешивая итальянские слова с ломбардским наречием:

— Что с тобой, мальчуган?

Марко поднял голову и, вскочив от удивления, воскликнул:

— Это вы!

Перед ним стоял старик-крестьянин из Ломбардии, с которым он так сдружился на пароходе. Не меньше было удивление крестьянина. Но мальчик, не ожидая расспросов, быстро рассказал ему обо всём случившемся.

— Теперь я без денег! Надо найти работу, чтобы скопить несколько лир на дорогу. Я готов делать всё: носить вещи, подметать улицы, бегать с поручениями, могу даже работать в поле. Буду работать за кусок чёрного хлеба! Только поскорей бы найти маму! Прошу вас, будьте так добры, помогите мне найти работу! Ради бога, я не могу больше…

— Чорт возьми, чорт возьми! — проговорил крестьянин, почёсывая подбородок. — Вот так история!

Работу?.. Легко сказать… Ну, мы посмотрим. Неужели не достанем тридцати лир? Кругом столько соотечественников!

Мальчик посмотрел на него, согретый лучом надежды.

— Пойдём, — сказал крестьянин.

— Куда? — спросил Марко, поднимая сумку.

— Увидишь. Пойдём со мной.

Крестьянин зашагал, Марко последовал за ним.

Они долго шли по улице, не проронив ни слова.

Наконец крестьянин остановился у двери одного дома с вывеской, на которой была нарисована звезда и написано по-испански: «Za estrella de Italia»[8].

Старик заглянул в дверь и, обернувшись к мальчику, сказал весело:

— Ну, мы пришли как раз во-время!

Они вошли в просторное помещение, где стояло несколько столов, за которыми сидело много мужчин. Они все пили, громко разговаривая между собою. Старик-ломбардец подошёл к первому столу, и по тому, как он поздоровался с сидевшими за столом, было видно, что он совсем недавно веселился в их компании. У всех семерых были красные лица; люди звенели стаканами, что-то кричали и смеялись.

— Товарищи! — сказал ломбардец, прямо приступая к делу и подводя Марко. — Вот вам, посмотрите на этого бедного мальчугана. Малыш — наш земляк. Он один приехал из Генуи в Буэнос-Айрес отыскивать свою мать. В Буэнос-Айресе ему говорят: её нет здесь, она в Кордове… Он отправляется в Росарио — едет три дня и три ночи, везёт с собой несколько строк рекомендации. И тут какой-то негодяй его выставляет за дверь. У парнишки нет ни гроша. А между тем мальчуган хороший. Посмотрите-ка! У него нет денег на билет, чтобы добраться до Кордовы и найти свою мать. Неужели мы его бросим, как щенка?

— Ни за что на свете! Ей-богу, нет!

— Не бывать этому! — закричали все разом, ударяя кулаками по столу.

— Наш земляк, говоришь?

— Поди сюда, малыш!

— Здесь мы все свои — эмигранты!

— Посмотрите, какой славный мальчишка!

— Раскошеливайтесь, ребята!

— Браво, приехал один!

— Смотри, какой герой!

— Мы тебя отправим к матери, ты не думай!

— На, выпей стаканчик, земляк!

Все разом окружили его: один трепал по щеке, другой хлопал по плечу, третий снимал с него сумку. Подошли посетители, сидевшие за соседними столами. История мальчика облетела весь кабачок. Ещё трое посетителей, аргентинцы, выбежали из соседней комнаты. И не прошло и десяти минут, как в шляпе старика-ломбардца, с которой он обходил посетителей кабачка, оказалось сорок две лиры.

— Видишь, как это скоро делается! — сказал он, оборачиваясь к мальчику.

— Пей! — вскричал один из посетителей, протягивая мальчику стакан вина. — За здоровье твоей матери!

Все подняли стаканы.

— За здоровье моей… — Но слёзы радости сдавили ему горло… И Марко, поставив стакан обратно на стол, бросился старику на шею.

На другое утро Марко уезжал в Кордову, бодрый, весело улыбающийся, с какими-то предчувствиями близкого счастья. Но нет на свете радости, которая устояла бы перед слишком мрачными картинами природы. Погода стояла пасмурная, всё небо было обложено тучами.

Поезд, почти пустой, мчался среди бескрайной равнины, казавшейся совершенно необитаемой. Мальчик сидел один в длинном вагоне, похожем на вагоны санитарных поездов. Он смотрел в окна — направо и налево. Повсюду, куда ни кинешь взгляд, перед ним расстилалась та же бесконечная равнина… Изредка попадались мелкорослые, уродливые деревца с корявыми стволами и кривыми ветками, каких он никогда не видывал. Они точно смотрели куда-то с гневом и тоской…

Тёмная растительность, скудная и печальная, придавала равнине сходство с огромным кладбищем.

Мальчик подремал с полчаса; очнувшись, он продолжал смотреть в окно: та же картина. Одинокие станции железной дороги были безлюдны, как пещеры отшельников.

Когда поезд останавливался, не было слышно ни звука. Марко казалось, что он один в поезде, где-то затерявшемся и брошенном в пустыне. Мальчик думал, что вот-вот будет последняя станция и он, сойдя с поезда, очутится в таинственной и страшной земле дикарей.

Ледяной бриз[9] хлестал ему в лицо. Родные, проводившие его из Генуи в апреле, не подумали о том, что в Америке может быть зима, и одели его по-летнему. Проехав несколько часов в поезде, Марко начал страдать от холода. Сказалась усталость прошедших дней, бессонных ночей и пережитых волнений. Он заснул, проспал долго и проснулся, закоченев от холода. Он чувствовал себя больным.

И внезапно его охватил смутный страх: а что, если он умрёт тут, в мёртвой пустыне? Его бросят на съедение собакам и хищным птицам, как трупы тех лошадей и коров, которые валялись на дороге и от которых он с отвращением отворачивался…

В такой жуткой тревоге, среди безмолвия окружающей природы его воображению рисовалось всё в самых мрачных красках. Верно ли, что его мать в Кордове? А что, если её там нет? Что, если она умерла?

С этими гнетущими мыслями он и засыпал. Ему снилось, что он в Кордове. Ночь. Изо всех окон и дверей кто-то кричит ему: «Её здесь нет, её нет, её уж нет!»

Марко проснулся, вскочив от ужаса. В другом конце вагона он увидел каких-то бородатых мужчин в разноцветных пледах. Они смотрели на него и тихо переговаривались меж собой. У него закралось подозрение: это разбойники, они хотят его убить и отнять сумку. К холоду и недомоганию теперь присоединился страх. Измученному воображению мальчика рисовались ужасы.

Трое незнакомцев продолжали пристально смотреть на него; один из них поднялся и направился к мальчику. Тогда Марко, не помня себя от страха, бросился ему навстречу, и закричал:

— У меня ничего нет! Я — бедный мальчик! Я приехал из Италии, я разыскиваю мою мать! Я. один здесь! Не убивайте меня!

Незнакомцы поняли всё — лица их выражали жалость; они принялись гладить его голову и успокаивать, они говорили какие-то слова, которых он не понимал. Один из них укрыл его своим пледом и усадил поудобнее, так, чтобы мальчик мог уснуть. И он уснул, когда уже стемнело.

Когда его разбудили, поезд подходил к станции Кордова.

* * *

Ах, с каким облегчением вздохнул Марко, с каким восторгом выскочил он из вагона!

На станции он узнал у железнодорожного служащего, как найти дом инженера Мекинес.

Была ночь. Он вошёл в город. И ему казалось, что он снова входит в Росарио. Те же прямые, длинные улицы, те же белые низкие домики… Прохожих было мало. При свете редких фонарей он натыкался на каких-то людей со странным цветом кожи: черновато-зелёным, которого не встречал ещё в жизни. Порой, подняв голову, он видел церкви причудливой архитектуры. Они вырисовывались на небе точно огромные чёрные колоссы. Город был безмолвен и тёмен, но по сравнению с мёртвой пустыней, по которой он ехал, даже этот город выглядел весёлым. Вскоре он нашёл дом. Дрожащей рукой дёрнул Марко звонок и приложил её к сердцу: оно бешено колотилось в груди.

Дверь открыла старушка, державшая лампу. Мальчик не мог выговорить ни слова.

— Кого тебе надо? — спросила она по-испански.

— Инженера Мекинес, — сказал Марко.

Старуха нетерпеливо махнула рукой и сердито заговорила, покачивая головой:

— Ну, и ты тоже с этим инженером Мекинес! Нет, пора этому положить конец! Вот уж три месяца, как мне не дают покоя! Мало того, что об этом писали в газетах, — нет, надо ещё вывесить на всех углах объявления: синьор Мекинес переехал в Тукуман.

Мальчик в отчаянии всплеснул руками. Потом он вдруг заговорил, точно в припадке ярости:

— Что ж это… Это какое-то проклятье! Так мне и умереть в дороге и не найти матери? Я сойду с ума, покончу с собой! Боже мой!.. Как называется этот город? Где он? Далеко он отсюда?

— Эх, бедный мальчик! — ответила женщина, сжалившись над ним. — Сущий пустяк — всего каких-нибудь четыреста или пятьсот миль, не меньше!

Мальчик закрыл лицо руками. Потом спросил сквозь слёзы:

— А теперь?.. Что же мне теперь делать?..

— Что ж могу я тебе сказать, бедняга! Я не знаю. Но вдруг её, видимо, осенила какая-то мысль, и она поспешно добавила:

— Послушай-ка… Я кое-что придумала. Сделай так, как я говорю. Пойдёшь по улице, свернёшь в третьи ворота направо. Там во дворе найди капатаса — это человек, который ведёт обоз, — он завтра отправляется в Тукуман со своими фургонами и волами. Пойди к нему — может быть, он согласится взять тебя с собой. Предложи ему свои услуги. Быть может, он тебя посадит…

Мальчик схватил сумку, поблагодарил на ходу, и не прошло и двух минут, как он входил в обширный двор, освещённый фонарями. Несколько человек работали во дворе — грузили мешки с пшеницей на огромные повозки с высокими колёсами. Эти повозки были похожи на передвижные дома бродячих клоунов, с полукруглым брезентовым верхом.

Высокий усатый мужчина, закутанный в подобие плаща из клетчатой материи, в высоких сапогах, наблюдал за работой.

Марко подошёл к нему и застенчиво изложил свою просьбу, сказав, что он из Италии и ищет свою мать.

Капатас смерил его взглядом с йог до головы и сухо ответил:

— У меня нет места.

— У меня есть ещё пятнадцать лир, — продолжал мальчик, — я внесу эти пятнадцать лир. Дорогой буду работать: таскать воду, кормить волов, выполнять все ваши приказания. Мне ничего не надо… немного хлеба, и всё. Возьмите, посадите меня, синьор…

Капатас снова посмотрел на него и ответил немного мягче:

— Места нет… и потом… мы едем не в Тукуман, а в Сант-Яго. Доедем до того места, где нам придётся тебя высадить, а оттуда тебе ещё останется порядочный кусок пройти пешком.

— О, я прошёл бы и вдвое больше! — воскликнул Марко. — Пройду, не беспокойтесь! Доберусь как-нибудь… Только посадите меня, синьор, сделайте милость, не оставляйте меня здесь одного!

— Смотри, ведь мы проедем дней двадцать!

— Не важно!

— Дорога трудная…

— Я вынесу всё!

— А потом тебе придётся идти пешком одному.

— Я ничего не боюсь! Ради моей матери!.. Сжальтесь!..

Капатас поднёс фонарь к лицу мальчика. Потом сказал:

— Хорошо.

Мальчик поцеловал ему руку.

— Сегодня будешь ночевать в фургоне, — добавил капатас уходя. — Завтра в четыре утра я тебя разбужу. Спокойной ночи!

* * *

На другой день, в четыре часа утра, при слабом свете звёзд длинная лента обоза с невероятным скрипом тронулась в путь. В каждый фургон было впряжено по три пары волов, а за ними следовало несколько пар сменных животных.

Мальчик, которого разбудили рано утром, очутившись в фургоне, снова крепко заснул.

Когда он проснулся, обоз стоял на месте. Царила тишина. Солнце высоко стояло в небе. Возчики сидели на самом солнцепёке вокруг большого костра, раздуваемого ветром. На вертеле, воткнутом в землю, жарилась добрая четверть телёнка. Поели все вместе, потом улеглись спать и, проснувшись, снова двинулись в путь.

Так продолжалось всю дорогу; они двигались с равномерностью солдат в походе. Каждое утро, в пять часов, обоз трогался в путь, в девять останавливался на отдых, в пять часов пополудни трогался снова, а в десять часов вечера снова останавливался на отдых. Возчики сопровождали обоз верхом на лошадях и погоняли волов длинными палками.

Марко разводил костёр, задавал корм животным, чистил фонари, носил воду для питья…

Местность, которую они проезжали, неясно проходила перед его глазами, как видение. Рощи коричневатых карликовых деревьев, селения, состоявшие всего из двух-трёх домишек с красными узорчатыми фасадами… На больших пространствах, сколько ни окинешь взглядом, белели солончаки, некогда бывшие ложем солёных озёр. И всё та же равнина, одиночество, тишина…

Редко-редко встретятся по дороге два-три путешественника верхами, а за ними, словно вихрь, промчится галопом табун неоседланных лошадей…

Дни тянулись длинные, скучные, однообразные, как дни в открытом море.

Зато погода стояла прекрасная. Всё шло бы хорошо, если бы не некоторые из возчиков, которые смотрели на мальчика, словно он был их рабом. С каждым днём они становились всё требовательнее. Были среди них и такие, которые обращались с ним просто жестоко: угрожали, кричали на него, и все без исключения принимали его услуги, как должное. Заставляли его носить сено огромными охапками, посылали за водой на большие расстояния.

Марко не удавалось отдохнуть даже ночью: он поминутно просыпался от страшных толчков фургона, от ужасающего скрипа колёс и деревянных осей.

В довершение всех бед, поднявшийся ветер вздымал облака красной глиняной пыли, проникавшей всюду: она засыпала повозки, забиралась под платье, забивалась в глаза и в рот, так что становилось трудно дышать.

Измученный непосильной работой и бессонницей, оборванный и грязный, преследуемый с утра до вечера грубыми окриками возчиков, несчастный Марко с каждым днём всё больше и больше отчаивался. И он совсем пал бы духом, если бы не капатас, иногда ободрявший его приветливым словом.

Нередко, забившись в угол фургона, никем не замечаемый, мальчик плакал, уткнувшись лицом в свой мешок, где теперь оставались одни лохмотья. С каждым утром чувствовал он себя всё слабее и слабее. Глядя на равнину, бесконечную и однообразную, словно целый океан земли, он твердил про себя:

«Я не доживу до вечера, не доживу! Сегодня я умру по дороге!»

Однажды утром, когда он опоздал принести воду, один из возчиков подошёл и ударил мальчика. С тех пор это превратилось в привычку. Отдавая приказания, он награждал его пинками и кричал:

— Вот тебе, бродяга! Получай! Отнеси в подарок твоей матери!

Сердце мальчика разрывалось. Он заболел. Три дня пролежал он, укутанный одеялом, и трясся в лихорадь ке. Никто не подходил к нему, кроме капатаса. Тот давал ему пить и щупал пульс.

Марко казалось, что он умирает. В отчаянии звал он мать:

— Мама, мамочка! Спаси меня! Приди!.. Иначе я умру! Мама, я больше тебя не увижу! Бедная мама, что будет с тобой, когда ты узнаешь, что я умер в дороге…

Скоро, однако, ему стало лучше. Мальчик выздоровел.

Но вместе с выздоровлением близился день — самый страшный на его пути, — когда ему предстояло остаться одному. Уже две недели ехали они.

И вот, когда обоз остановился на перекрёстке, откуда расходятся дороги — одна на Тукуман, а другая на Сант-Яго, — капатас сказал Марко, что ему пора сходить. Он дал мальчику несколько наставлений, привязал ему сумку к плечам, чтобы не мешала в ходьбе…

Потом, словно боясь расчувствоваться, коротко попрощался, так что Марко едва успел поцеловать его в плечо. Даже возчики, которые так жестоко обращались с мальчиком, казалось, испытывали нечто, похожее на жалость, увидев, что он стоит один, как потерянный, на дороге. Удаляясь, они помахали ему рукой; мальчик ответил тем же.

Долго смотрел Марко вслед обозу, пока тот не скрылся в облаках красной пыли. Потом печально побрёл по дороге.

* * *

В самом начале пути Марко был неожиданно обрадован: после стольких дней путешествия по бесконечной однообразной равнине он увидел на горизонте цепь высочайших голубоватых гор со снеговыми вершинами. Они напоминали ему Альпы. Глядя на них, он испытывал такое чувство, словно приближался к своим родным местам.

То были Анды — горный хребет Американского материка.

Радовался Марко и тому, что чем дальше он шёл, тем теплее становился воздух. Это происходило оттого, что по мере продвижения на север мальчик всё более приближался к районам тропиков.

Изредка, на больших расстояниях друг от друга, попадались домишки, где он покупал себе еду. По пути встречались ему всадники — то были индейцы.

В первый день Марко шагал, пока хватало сил, и лёг спать под деревом. На второй день он прошёл вдвое меньше. Рвение его ослабело, башмаки изорвались, ноги сбились до крови, желудок был испорчен плохой пищей.

По вечерам на него нападал страх. Он слышал, что в этих равнинах водятся змеи. И ему вдруг стало казаться, что его ужалила змея. Он останавливался, потом пускался бежать. Мороз подирал у него по коже.

Порою мальчику становилось жаль самого себя, и он тихо плакал на ходу.

Потом, чтобы рассеять страх, Марко вспоминал о матери. Вспоминал все слова, какие она говорила ему, уезжая из Генуи.

Вспоминал привычный жест, каким она укрывала его, подсовывая одеяло под подбородок, когда он ложился спать. И как, когда он был совсем маленьким, брала его на руки, приговаривая: «Иди ко мне!», и, прижав голову к его головке, долго держала его так и всё о чём-то думала, думала… И Марко повторял:

— Настанет день, и я тебя увижу, милая мама! Ведь когда-нибудь кончится наконец это путешествие? Мама, дорогая!..

И он шагал и шагал среди неведомых ему деревьев, обширных тростниковых плантаций, по прерии, которой не видно было конца… Перед ним поднимались лазурные горы, высочайшими конусами врезаясь в ясное небо. Прошёл четвёртый день, пятый, уже миновала неделя.

Силы мальчика быстро убывали. Из пораненных ног сочилась кровь…

И вот однажды на закате ему сказали:

— Тукуман в пяти милях отсюда!

Крик радости вырвался из его груди. Мальчик ускорил шаг, точно к нему вдруг вернулись все силы. Но скоро, растратив последний остаток сил, он опустился в изнеможении у края какого-то оврага. Сердце его учащённо билось от радости. Небо, усеянное яркими, крупными звёздами, никогда не казалось ему таким прекрасным. Мальчик смотрел на это небо, растянувшись на траве, и думал:

«Может быть, мама видит в эту минуту эти великолепные звёзды! Мама! Где ты? Что ты теперь делаешь? Думаешь ли ты обо мне, о твоём Марко? Мама, я здесь, я близко…»

* * *

Бедный Марко! Если бы он знал, в каком состоянии находилась в ту минуту его мать, он сделал бы сверхчеловеческое усилие, чтобы добраться до неё на несколько часов раньше.

В то самое время, когда Марко мечтал о ней, она, больная, лежала в постели, в первом этаже особнячка, в котором поселилась вся семья Мекинес.

Бедная женщина заболела ещё тогда, когда инженер Мекинес неожиданно должен был уехать из Буэнос-Айреса. Правда, благодаря прекрасному воздуху Кордовы она немного поправилась.

Но, не получая писем ни от мужа, ни от двоюродного брата, она жила в постоянной тревоге, в страхе с минуты на минуту получить страшное известие о смерти любимых, в колебаниях между решением ехать или оставаться. Все эти терзания окончательно подорвали её здоровье. В последнее время у неё обнаружили тяжёлую болезнь — ущемление грыжи, грозившее смертью. Она слегла уже две недели назад и не вставала с постели. Для спасения жизни нужна была срочная операция.

И в ту самую минуту, когда Марко звал свою мать, у её постели стояли хозяева и мягко уговаривали больную согласиться на операцию. Но — напрасно.

— Нет, дорогие мои синьор и синьора, — говорила больная, — не стоит. У меня нет больше сил, я всё равно умру под ножом. Нет, дайте мне умереть спокойно, без мучений. Для меня всё кончено. Я не дорожу жизнью. Для меня лучше умереть прежде, чем я узнаю о несчастье с моей семьёй!

Хозяева продолжали её уговаривать. Они доказывали ей, что надо взять себя в руки, призвать на помощь всё своё мужество и согласиться на операцию ради детей. Её утешали, что на последние её письма, отправленные непосредственно в Геную, можно ждать ответа…

Но мысль о детях только усиливала горе бедной женщины, мучившее её уже столько времени. При напоминании о них она заливалась слезами.

— О мои дети, мои сыночки! — восклицала она, ломая руки. — Может быть, их уже нет в живых! Нет, уж лучше мне умереть! Да я и не совсем уверена, вынесу ли операцию. Спасибо за заботу, дорогие!.. Не зовите доктора. Не надо. Мне суждено умереть. Я знаю.

При слабом свете ночника хозяева с состраданием смотрели на самоотверженную мать, которая ради спасения своей семьи приехала за шесть тысяч миль от родины, чтобы умереть вдали от дома после стольких испытаний.

Бедная женщина, такая честная, добрая и такая несчастная!

* * *

Ранним утром на следующий день, с той же сумкой за плечами, согнувшись и хромая, но полный бодрости, входил Марко в Тукуман, один из самых молодых и цветущих городов Аргентинской республики.

Мальчику снова казалось, что он видит перед собой Кордову, Росарио, Буэнос-Айрес…

Те же длинные, прямые улицы, те же низкие белые домики. С одной лишь разницей: здесь было много великолепной, свежей зелени, ароматный воздух, чудесный свет, синее небо, бездонное и прозрачное, какого он никогда не видывал даже в Италии…

Проходя по улицам, он снова испытывал такое же лихорадочное волнение, какое испытал тогда, в Буэнос-Айресе. Он заглядывал в окна и двери каждого дома, в мучительной надежде увидеть мать. Ему хотелось расспросить первого встречного, но между тем он не решался остановить ни одного из них. Все смотрели на несчастного мальчугана, оборванного, покрытого пылью. Было заметно, что он пришёл издалека. И Марко искал среди прохожих лицо, которое внушало бы доверие.

Вдруг ему бросилась в глаза вывеска над лавкой с итальянской фамилией. У двери он увидел какого-то человека в очках и двух женщин. Марко медленно подошёл к ним и, набравшись храбрости, спросил:

— Вы не можете сказать мне, синьор, где здесь живёт семья Мекинес?

— Инженера Мекинес? — спросил, в свою очередь, лавочник.

— Инженера Мекинес, — ответил мальчик дрогнувшим голосом.

— Семьи Мекинес нет в Тукумане!

Страшный крик, точно крик человека, которого убивают, раздался в ответ на это. Лавочник и женщины подбежали к мальчику. Сбежались соседи. Все обступили его.

— Что с тобой? — спросил его лавочник, уводя его в лавку и усаживая. — Да успокойся же, чорт побери! Ну, Мекинесов нет здесь, но они живут отюда недалеко — рукой подать! Всего несколько часов ходьбы от Тукумана.

— Где это? — вскричал Марко вскакивая. Он точно воскрес, услышав это.

— В пятнадцати милях отсюда, — продолжал лавочник, — на берегу Саладилья, там, где строят большой сахарный завод. Там выстроили несколько домов.

Там найдёшь ты и дом Мекинес. Все знают его. За несколько часов доберёшься…

— Я был там месяц назад, — сказал один молодой человек, выбежавший на крик мальчика.

Марко посмотрел на него широко раскрытыми глазами и, мгновенно побледнев, спросил:

— Вы видели там прислугу… прислугу синьора Мекинес?

— Генуэзку?.. Да, видел.

Услышав это, Марко разразился судорожными рыданиями. Он и плакал и смеялся. И тут же порывисто вскочил:

— Как туда пройти? Скорей покажите дорогу! Я пойду…

— Но туда идти надо целый день, — ответили все разом. — Ты устал, тебе надо отдохнуть. Пойдёшь завтра.

— Нет, нельзя завтра, невозможно! — отвечал мальчик. — Скажите, как пройти! Мне нельзя оставаться ни минуты. Я пойду сейчас же, хотя бы и умер по дороге!

Увидев непреклонность мальчика, никто не решился возражать ему.

— Ну, бог с тобой! — говорили ему. — Смотри только будь осторожен, когда пойдёшь лесом: гляди в оба! Счасливого тебе пути, маленький итальянец!

Один из мужчин вывел его из города, провёл на дорогу и дал ему нужные советы. Не прошло и нескольких минут, как мальчик, прихрамывая, с неизменной сумкой за плечами, скрылся в густой зелени деревьев на дороге.

* * *

Это была страшная ночь для бедной больной. Жестокая боль мучила её, и женщина громко стонала. Минутами она начинала бредить. Женщины, ухаживавшие за ней, были в отчаянии. Часто в комнату вбегала испуганная хозяйка. Опасались, что врач, которого ждали из Тукумана, приедет, когда будет уже поздно делать операцию, даже если больная и согласится на это.

В те минуты, когда после бреда больная приходила в себя, она сознавала, что самые ужасные страдания причиняет ей не физическая боль, а беспокойство о далёкой семье.

Смертельно бледная, исхудавшая, изменившаяся, она в отчаянии хватала себя за волосы и кричала:

— Боже мой, боже мой! Умереть вдали от них, умереть и не увидеть их! Бедные мои дети, они останутся без матери! Бедные мои детки! Мой Марко, совсем ещё маленький, но такой чудный мальчик… Такой добрый, ласковый! Вы не знаете, синьора, что это был за ребёнок… Если б вы знали, синьора… Он так и повис мне на шею, я еле вырвалась. Он так плакал… так… что душа разрывалась… так плакал, точно знал, что не увидит больше свою маму! Бедный Марко, бедный мой сынок! Я думала, у меня сердце не выдержит.

Ах, зачем я не умерла тогда, когда прощалась с ними! Зачем меня не убило молнией! Бедный мальчик! Без матери… Он, который так любил свою мать!.. Ему так нужна была мама! Марко в бедности, в нужде, он простудится… Марко будет протягивать руку, нищий, голодный!.. Боже милосердный! Нет, нет, я не хочу умирать! Доктора! Позовите его сию минуту! Пусть он разрежет мне грудь, разрежет на куски, пусть только спасёт мне жизнь! Я должна поправиться, я хочу, жить!.. Уехать… бежать отсюда, завтра, сегодня же!.. Доктора! Помогите, помогите!

Женщины, дежурившие у постели больной, удерживали её за руки, щупали пульс, успокаивали и уговаривали.

Тогда она затихала, бессильно упав на подушки и охватив руками свою седую голову, плакала жалобно, как ребёнок, испуская протяжные стоны, и временами тихо шептала:

— О, моя Генуя, моя родина! Ах, этот океан!.. Марко, бедный мой Марко! Где он теперь? Бедное моё дитя…

* * *

Была полночь, а её бедный Марко, пролежав в изнеможении долгие часы на краю оврага, шёл теперь по дороге через девственный лес.

Гигантские деревья, чудовища растительного мира, с могучими стволами, словно колонны собора, уходили в неизмеримую вышину; их косматые вершины переплетались между собой, сверкая серебром от лунного света.

В полумраке он смутно различал множество этих стволов самых разнообразных форм: прямые, изогнутые, кривые. Перекрещиваясь, они напоминали очертания странных фигур, с угрозами наступающих друг на друга или как бы сплетённых в борьбе.

Иные из стволов лежали, словно внезапно рухнувшие башни, покрытые густыми зарослями вьющихся растений, похожих на разъярённую толпу в рукопашной схватке. Другие стояли вертикально обособленными группами, сомкнутыми рядами, словно поднятые вверх огромные связки исполинских копий, и казалось, что эти копья остриями вонзаются в тучи.

Величественное зрелище, волшебный хаос колоссальных форм, зловещее великолепие которых превосходило всё, что до сих пор ему открыла природа.

Порою Марко останавливался, ошеломлённый.

Он был измучен, ноги разбиты в кровь; он был один среди этого дремучего леса, где на большом пространстве он не встретил ничего, кроме нескольких хижин, прилепившихся к подножию гигантских деревьев и выглядевших рядом с ними муравейниками, да иногда буйвола, который спал, растянувшись на дороге.

Марко был измучен, но не чувствовал усталости; был один, но ему не было страшно. Величие лесной чащи возвышало его душу.

Сознание близости матери придавало ему силу и стойкость мужчины.

Воспоминания об океане, о минутах отчаяния, которые он пережил и преодолел, о долгих и тяжких страданиях, которые он вынес с железным упорством, заставляли его смело и гордо поднимать голову.

Благородная кровь отважных генуэзских моряков закипала в его сердце и делала его бесстрашным.

Но в нём совершилась ещё одна перемена.

До этого образ его матери, хранимый им в памяти, несколько изгладился за два года и был каким-то туманным. Сейчас эта дымка рассеялась, и лицо матери всплыло отчётливо и ярко. Он снова, как никогда прежде, ясно представил себе её черты; он видел её как живую.

И, преследуемый этими воспоминаниями, Марко ускорял шаг. Новое чувство — несказанная нежность росла в его сердце. Тихие, радостные слёзы скатывались из глаз…

Так, шагая в темноте, он беседовал с ней, говоря те слова, которые он будет шептать ей на ухо завтра:

— Я здесь, мама! Я никогда не оставлю тебя, мы вместе поедем домой. Поедем на пароходе, я прижмусь к тебе крепко… Никто никогда меня с тобой не разлучит! Никто, пока я живу на свете!

И мальчик так и не заметил, как на гигантских вершинах деревьев серебристый лунный свет, угасая, слился с робкой белизной рассвета.

* * *

В тот же день, в восемь часов утра, врач из Тукумана, молодой аргентинец, стоял у постели больной и пытался в последний раз уговорить её согласиться на операцию.

А вместе с ним так же горячо повторяли свои увещания инженер Мекинес и его жена. Всё было напрасно.

Женщина, чувствуя полный упадок сил, не верила в успех операции. Она была твёрдо убеждена, что умрёт под ножом или через несколько часов после операции, в бесполезных мучениях, ещё более страшных, чем предсмертные муки естественного конца.

Врач, слушая её, повторял:

— Но операция — верное спасение. Это так же верно, как то, что если вы откажетесь, для вас это будет верной смертью.

— Нет, — отвечала она слабеющим голосом, — у меня хватит мужества умереть, но нет сил, чтобы мучиться напрасно. Благодарю вас, синьор доктор. Так, видно, суждено. Дайте мне умереть спокойно…

И обескураженный врач перестал настаивать.

Больная обернулась к своей госпоже и голосом умирающей заговорила о своей последней воле.

— Дорогая синьора, добрая моя госпожа! — говорила она с огромным усилием, голосом, прерывающимся от рыданий. — Мои маленькие сбережения и вещи отошлите моей семье… через синьора консула. Надеюсь, они живы. Сердце в последние минуты верно предсказывает — с ними всё благополучно. И напишите им, пожалуйста, что я всегда думала о них, всегда трудилась для них… для моих сыновей… Только одно мне горько — что не увижу их больше… Напишите, что я умерла, не теряя мужества… спокойно… благословляя их… И передайте моему мужу… моему старшему сыну… и моему младшему… бедному моему Марко, что они у меня в сердце до последней минуты… — И здесь в порыве горя она закричала, заломив руки: — Мой Марко, моё дитя, жизнь моя!..

Но тут, подняв глаза, полные слёз, она увидела, что её госпожи нет в комнате: её тайком позвали куда-то. Она поискала глазами инженера — он тоже куда-то исчез. Оставались только две женщины. Из соседней комнаты донёсся шум чьих-то торопливых шагов, приглушённых голосов и сдержанные восклицания.

Через несколько минут она увидела, как в дверях появился потрясённый врач, потом её хозяева, оба с изменившимися лицами. Все трое смотрели друг на друга с каким-то многозначительным видом и вполголоса что-то говорили друг другу. Ей послышалось, что врач сказал её госпоже: «Лучше сейчас!»

Больная не поняла.

— Джозефа! — заговорила её госпожа дрожащим голосом. — У меня есть добрые вести для вас. Приготовьтесь услышать хорошее известие… Известие, — продолжала синьора, волнуясь всё сильнее, — которое принесёт вам великую радость.

Больная смотрела на неё расширенными глазами.

— Приготовьтесь, — продолжала её госпожа, — вы увидите одно лицо… дорогое для вас…

Больная резким движением подняла голову и смотрела вопросительно, блуждающим взором, перебегая глазами от двери к лицу своей госпожи.

— Одно существо, — добавила синьора бледнея, т— явилось только что… неожиданно…

— Кто? — закричала женщина сдавленным, странным голосом смертельно испуганного человека.

Через секунду она с пронзительным криком вдруг вскочила на кровати и застыла неподвижно, схватив себя за голову, словно увидев пришельца с того света.

Марко, оборванный, весь покрытый пылью, стоял в дверях. Доктор удерживал его за плечо.

Марко бросился к матери; она протянула к нему исхудалые руки и, как тигрица схватив его, прижала к груди. И вдруг засмеялась глухим прерывистым смехом, перемешанным с рыданьями. Потом она, задохнувшись, упала на подушки.

Но тут же приподнялась снова и восклицала, обезумев от радости, покрывая поцелуями сына:

— Как ты здесь? Откуда? Это ты?! Как ты вырос! Ты один? Ты здоров? Неужели это ты, Марко? Не сон ли это? Боже мой! Говори…

Но тут же, уже другим голосом, обращаясь к врачу, заговорила отрывисто:

— Сейчас, скорее, доктор! Я должна выздороветь! Я готова! Не теряйте ни минуты! Уведите Марко так, чтобы он не слышал… Марко, дорогой мой, это пустяки! Ты мне всё расскажешь. Поцелуй меня ещё раз. А теперь иди… Я готова, доктор!

Марко увели. Хозяева и женщины поспешно удалились. В комнате остались только хирург со своим помощником. Они закрыли дверь.

Синьор Мекинес пытался увести Марко в самую отдалённую комнату, но это оказалось невозможным: мальчик словно прирос к полу.

— Что такое? — спрашивал он. — Что с моей матерью? Что с ней будут делать?

Мекинес, осторожно подталкивая мальчика, говорил ему:

— Слушай, что я тебе скажу. Твоя мать больна, ей надо сделать маленькую операцию. Я всё тебе объясню. Пойдём.

— Нет! — воскликнул мальчик упираясь. — Я останусь здесь. Объясните мне здесь!

Инженер продолжал уговаривать Марко, стараясь увести подальше. Мальчик дрожал от испуга.

И вдруг ужасный крик, точно крик раненного насмерть, раздался по всему дому.

В ответ на это, словно эхо, мальчик закричал таким же отчаянным голосом:

— Мама умерла!

Врач, появившись на пороге, сказал:

— Твоя мать спасена!