От Балаклавы к Инкерману

Действие французских войск в сражении у Балаклавы часто попадает в тень сиятельной доблести именитых союзников. Это одна из наиболее распространенных, но вполне объяснимых ошибок. Хотя в англоязычной военно-исторической литературе этому эпизоду уделено мало внимания, на деле исключительно действия французской кавалерии спасли английскую Легкую бригаду от окончательной катастрофы и поголовного истребления.^{922}

Возможно, прав был покойный к этому времени Сент-Арно, когда написал после Альмы Императору: «Государь, если бы у меня была кавалерия, Меншиков сейчас был бы без армии».^{923} Но тогда у французов кавалерии не было, а сейчас она появилась и они не преминули продемонстрировать англичанам, что со времен Наполеона Бонапарта применять ее по назначению не разучились.

Канробер с первых минут сражения контролировал ситуацию и был готов в любую минуту вмешаться в развитие событий. Потому активное участие французских войск в Балаклавском сражении началось не в его последней стадии, когда по уже сложившейся традиции Крымской войны пришлось спасать попавших в затруднительное положение англичан от полного разгрома, а несколько раньше, едва ли не с первыми выстрелами, раздавшимися у передовой линии редутов.

Через час после начала действий русских Канробер получил первую информацию о том, как развиваются события. К этому времени большая часть французских войск, едва услышав орудийную канонаду, находившаяся на правом фланге, была поднята по тревоге и готова к действиям.^{924}

В 7.30 командующий понял, что ситуация гораздо сложнее, чем она представляется английскому командованию, и все может закончиться плачевно. По его приказу бригада Вино первой начала выдвижение к месту событий с задачей обеспечить стык с английскими союзниками. Бригада Эспинаса, которой по-прежнему командовал Бурбаки,^{925} оставалась на месте в готовности поддержать артиллеристов и кавалерию.^{926} Французские полки выстроились по скату Сапунгоры правее 2-й пехотной дивизии. За ними подходила и турецкая пехота.

В долину начали спускаться стрелки и две конные батареи.^{927} Боске со своим штабом занял место, откуда хорошо мог видеть местность.[41] Он стал первым, кто понял, что союзники попали в западню, из которой их нужно было срочно вытаскивать.^{928}

Примерно в 11 часов Канробер с офицерами своего штаба прибыл к Раглану.^{929} В это же время два эскадрона африканских егерей (примерно 350 чел.)^{930} прошли слева от еще (или уже не?) занятых турками редутов №№5 и 6, пересекли Воронцовскую дорогу и вместе с двумя прибывшими батареями составили резерв.

Генерал Моррис, опытнейший командир, известный своими отчаянными выходками в Северной Африке, которому одного взгляда на развернувшийся бой хватило, чтобы понять всю сложность положения, в которое сами себя загоняли англичане, начал действовать не дожидаясь их просьб о помощи. Французы всегда были энергичнее своих союзников, хотя через 5 лет после Балаклавы Морриса самого будут обвинять в нерешительности в сражении при Сольферино.^{931} Но в этот день он не колебался. Англичане оценили решительность генерала: Королева Виктория личным указом наградила его Большим крестом Ордена Бани, высшей в то время наградой Англии.^{932} Но и это было еще не все их преимущество. Психология Французской армии, значительно меньшее число бюрократов в мундирах, порожденных длительным мирным периодом, делали путь приказа от его отдачи до исполнения должностными лицами значительно короче. Старшие офицеры и генералы армии Наполеона III были не только образованнее джентльменов Королевы Виктории — они были моложе, часто почти на три десятка лет!^{933} Уже в ходе войны правительство Великобритании с горечью констатировало, что у них появилась каста старых военачальников, порожденная самой государственной системой с ее отсталой подготовкой офицеров и наследством средневековья в виде покупки офицерских патентов.

Насколько офицеры Наполеона были моложе своих британских коллег, настолько же они были и решительнее. Лучший тому пример — последовавшее во время разгрома Легкой бригады ее спасение, предпринятое эскадронами двух полков африканских егерей с двумя конными батареями.^{934} Одной из батарей командовал капитан Тома, один из будущих известных французских военных писателей и генерал.

Атака французов последовала скоро. Поняв, что их союзники опять оказались «по уши» и если не прекратить их избиение, то они в нем и утонут, французские командиры начали действовать. Незадолго до них попытку спасти остатки Легкой бригады предприняли полки первой линии бригады Скарлета. Лукан, получив странный приказ, отправил своего адъютанта капитана Уокера к командиру Тяжелой бригады с требованием помочь Кардигану.^{935} Но Скарлет, понимавший, что в этом случае и его кавалеристы будут вынуждены пройти под шквалом огня русской артиллерии, предусмотрительно остановил свои эскадроны, едва только первые снаряды накрыли его драгун. Как мы помним, своему другу, артиллерийскому капитану Шекспиру. Уокер вообще не обмолвился о приказе. Французы оказались умнее.

Генерал Моррис, наблюдая происходящее в долине, не мог понять смысла безрассудно храбрых,^{936} но катастрофически безумных («поправших благоразумие»)^{937} англичан, но явно видел грозившую им смертельную опасность, потому не колебался ни единой минуты.^{938} Капитан де Рамбо передал Аллонвилю приказ атаковать русскую батарею и прикрывавшую ее пехоту, поражавшую огнем левый фланг английской кавалерии.

Для прикрытия их отступления генерал Аллонвиль, получив точный приказ Морриса, атаковал с только что прибывшим на поле битвы 4-м африканским конно-егерским полком русскую артиллерию, стоявшую на Федюхиных высотах.

Африканские егеря 1-го (полковник де Феррабо) и 4-го полков (полковник Коста де Шамперон) были не только «красивейшей»^{939} бригадой, но и отличными «выносливыми»^{940} «ловкими»^{941} бойцами. По позднейшим оценкам этого вида кавалерии русскими офицерами, отмечалось, что ее части «…гораздо более соответствуют требованиям аванпостной службы, как, например, конно-егерские полки, имеющие африканских степных коней, весьма легких и в высшей степени выносливых».^{942}

Егеря были не только элитой французской кавалерии, отличный конский состав позволял им выполнять самые сложные задачи: «…Алжир поставляет прекрасную породу кавалерийских лошадей, и лучшие полки французской кавалерии — chasseurs dAfrique — укомплектованы исключительно ими».^{943}

Сами французы, в отличие от русских и англичан, эффективность действий своей кавалерии в Крыму высоко оценили по атаке африканских егерей под Балаклавой. Иногда звучало мнение, что если уж сумели в условиях пересеченной местности чуть не отбить орудия у таких сильных противников, как русские артиллеристы, только одно это дает кавалерии право на будущее.^{944}

Атака, которую возглавили лично генерал Аллонвиль и полковник Шамперон,^{945} «…была произведена разомкнутая, en l’ourrageurs, в алжирском стиле,^{946} и вынудила несколько русских батарей сняться с позиции; выполнена она была смело, искусно и своевременно».^{947} Хотя французы и понесли потери, но свою задачу выполнили полностью.^{948}

Французы выгодно использовали ровную местность, особенно ее пологий наклон в сторону русской батареи:^{949} «Два французских эскадрона, сделав заезд, понеслись на нашу позицию. Мы поспешно построили каре. Атака африканских конных егерей … стремительна».^{950}

Прорвав без особых усилий стрелковую цепь, егеря ворвались на батарею и принялись рубить ее прислугу.^{951} Первым на батарее оказался 4-й эскадрон майора Абделала^{952} рубить, конечно, звучит громко, так как артиллеристы укрылись под орудиями и большинство полученных ими ран носило, скорее, характер глубоких порезов и сильных ушибов от ударов. Да и судя по воспоминаниям Горбунова, егерей было не так уж много.^{953}

Спасли ситуацию батальоны Владимирского пехотного полка, принявшие в свои интервалы батарею, которая оказалась «почти без урона».^{954}

Полк с началом сражения занял свое место на Федюхиных высотах и до этого времени остался лишь зрителем разворачивавшегося перед ним сражения.[42] Случайно долетавшие до них гранаты рвались преимущественно в воздухе, не долетая до владимирских батальонов, и особого беспокойства не доставляли. Ниже прикрываемой полком батареи выставили цепь штуцерных, впереди цепи, преимущественно прикрываясь кустарником, развернулись пластуны. Последние произвели впечатление на солдат, когда не творили молитву, как все, перед боем, а лишь перейдя реку и омывшись чистой водой^{955}.

Они же открыли сильный огонь по французским кавалеристам, заставив их отступить. Умелые и спокойные действия пластунов, спокойно встречавших кавалеристов выстрелами с земли, произвели впечатление на владимирцев.

«Во время нападения африканских конных егерей на батарею… пластуны первыми открыли по этим удальцам ружейный огонь. При этом один из пластунов (они все время находились в кустах) только что лежа выстрелил и встал, чтобы зарядить ружье, как навстречу ему скакал один отсталый всадник и готовился уже саблей снести голову. В это мгновение пластун, падая на спину, выстрелил почти в упор и убил всадника, потом медленно встал и начал вновь заряжать ружье. Замечательны их хладнокровие и находчивость; причем все это делалось не спеша, не выказывая никакой особой суетливости».^{956}

Черноморцы действительно, рассыпавшись по кустарнику, не стали по пехотной методе сбиваться в кучки, а продолжали действовать поодиночке, демонстрируя особенное умение стрелка распоряжаться своими выстрелами. От сабельных ударов они умело защищались, в результате ни один не погиб от холодного оружия, хотя царапины имели многие: «набиты были пьявки».^{957}

Французы сами признают, что первые потери, в том числе двоих офицеров, они понесли от стрелков, стрелявших с земли. Пластуны спешили нескольких егерей, один из которых избежал плена лишь благодаря трубачу эскадрона.^{958}

Офицер африканских егерей, капитан Дангла, увлекшись атакой, доскакал почти до самых штыков одного из каре Владимирского полка и был там убит.^{959} Похоже, именно его смерть была описана офицером Владимирского полка Розиным в своих воспоминаниях.

«В минуту самой жаркой схватки к нашему фронту подскакал французский офицер, крича с польским акцентом по-русски: «руби их, русских!».

Мне очень хотелось взять его живым. Я предупреждал свой фас, чтобы, не трогая седока, подбили только его лошадь. Но тут же чья-то пуля, шагах в десяти от линии фронта, повалила его на землю. После отбития атаки я подошел к этому интересующему меня и так отчетливо ругавшемуся по-русски субъекту. Он оказался смертельно раненным, однако несмотря на то, озлобленный вопросом моим, как он попал в ряды неприятеля, еще мог приподнять револьвер, намереваясь выстрелить. Сопровождавший меня солдат, угадав эту мысль, остановил его руку».^{960}

Розин упоминает и другого пленного французского офицера, получившего несколько штыковых ран, которого он увидел вечером на перевязочном пункте и который, «…чувствуя приближение смерти, обратился к окружающим с просьбой передать парламентеру находившиеся при нем часы и медальон с портретом одной и той же женской личности, что ему, конечно, обещано было с полной готовностью».^{961}

Трудно судить, кого на самом деле увидел Розин. Упоминаний о том, что еще кто-то из офицеров африканских егерей оказался в плену и там умер, нет. Возможно, он путает его с одним из офицеров Легкой бригады, в которой легкие драгуны были одеты в униформу синего цвета, как и егеря. Возможно, Розин просто добавляет долю неизменного военно-романтического флера в свои воспоминания, старясь, таким образом, их оживить. У него вообще в воспоминаниях встречаются совершенные несуразицы. Только упоминание о еврейском военном оркестре одного из пехотных полков 12-й дивизии, попавшем в плен и отпущенном английскими кавалеристами, чего стоит!^{962}

Действия Владимирского пехотного полка в Балаклавском сражении отражают еще одну не самую лучшую сторону Крымской кампании и Николаевской армии вообще: слабую готовность русской армейской пехоты вести огневой бой — «…стрельбе никогда не учили толком».^{963} Этот недостаток во всей своей красе проявился еще при Альме. Балаклава лишний раз подтвердила это. Так, несколько эскадронов французской кавалерии почти вплотную наседают на каре владимирцев. По Розину, пехота отбивается от них ружейным огнем, по крайней мере, имеет такую возможность. В подобной ситуации в эпоху наполеоновских войн фасы каре были бы «украшены» грудами убитых людей и лошадей. В Крыму африканские егеря обходятся почти без потерь, точнее, с минимальными потерями. Дело не в наличии или отсутствии нарезного оружия. Дело в неумении русской пехоты с толком применять то, что у нее было: «…стреляли наугад, как кому заблагорассудится».^{964} Сохранился вполне достоверный анекдот, что однажды в конце 1820-х годов генерал-фельдмаршал Остен-Сакен, инспектируя войска вверенной ему армии, нашел осмотренные им части в стрелковом отношении такими, что выразился следующим образом: «Они в целый уезд стрелять будут, да не попадут».^{965}

Низкая обученность пехотинцев армейских полков применять свое оружие приводила к самым неожиданным результатам, которые рисовали отнюдь не радостную картину. Глебов приводит пример, как в горячке боя солдаты часто просто вообще не заряжали оружие, стараясь поспеть за общим темпом стрельбы: «У одного раненного солдата, приведенного с оборонительной линии, оказалось все количество патронов на лицо, а капсюлей — ни одного. Когда же унтер-офицер стал допрашивать, куда он растерял капсюли, солдат откровенно сознался, что так как пальба в цепи была частая, то он не успевал заряжать ружья, а стрелял из него одними капсюлями. И таких, быть может, у нас найдется много, которые стреляют по неприятелю не пулями, а капсюлями. Как же после этого французам не одолеть нас?».^{966}

Интересно, что в этом случае речь идет об одном из полков 6-го пехотного корпуса, который на смотре 1851 г. Император нашел вполне в удовлетворительном состоянии, хотя церемониальный марш не был блистателен».^{967}

Хотя в современной литературе часто стараются преподнести войска этого корпуса как резервные, истине это соответствует лишь частично. Этим полкам было когда заниматься усиленной боевой подготовкой, да и условия их жизни мирного времени были получше, чем у других. Офицер штаба Меньков, например, отмечал в дневнике даже определенный комфорт: «Солдат 6-го корпуса, конечно, лучше и представительнее солдата действующей армии; он ест русский хлеб, стоит на квартире у земляка, не знает караулов и походов, здоров, смотрит бодро, и весело отбывает обычный лагерь под Москвой».^{968}

К счастью, французские конные егеря еще не привыкли в отличие от своих коллег из английской легкой кавалерии решать проблемы на поле боя с помощью револьверов и полагались лишь на холодное оружие или ненадежные пистолеты. По этой причине они через год не смогли под Кангилом сделать разгром откровенно «проспавшего» нападение Елисаветградского уланского полка полным.

«При преследовании в Крыму Елисаветградского уланского полка французской кавалерией д'Алонвиля означенный полк понес бы страшные потери, если бы неприятель был вооружен револьверами. Уланы отступали не собственно от напора следовавшего за ними неприятеля, а из опасения быть окруженными со всех сторон… наступавшими в некотором отдалении частями неприятельской кавалерии. Отступая, уланы огрызались и не раз поворачивались лицом к неприятелю и вообще не допускали французов висеть у себя на шее. Если бы неприятель тогда был вооружен револьверами, то он не только воспользовался бы теми трофеями, которые он извлек, забирая отсталых людей на обессилевших лошадях, но мог бы причинить значительный урон убитыми и раненными».^{969}

Помешали африканским егерям у Балаклавы и стрелки. Они, может быть, и не нанесли им большие потери, но беспокойства доставили немало своими фланговыми выстрелами.^{970} Работу стрелков оценили достойно. Им было пожаловано 6 знаков отличия Военного ордена.^{971}

4-й полк африканских егерей стал первой частью Французской армии, получившей отличие “Balaclava” на свое знамя.^{972} Не обделили и почти не участвовавший в бою 1-й полк, получивший такое же отличие.^{973}

Хотя сильного урона русским французы нанести не сумели, их действия были спасением для добиваемой русской артиллерией Легкой бригады: «…Впрочем, атака их хотя и не удалась вполне, однако же достигла своей главной цели, ослабив канонаду отряда Жабокрицкого, направленную на отступавшую бригаду Кардигана».^{974}

Энгельс резонно считает, что действия французов стали спасением для британцев: «… Поражение англичан было бы еще гораздо тяжелее, и едва ли вернулся бы хоть один человек, если бы не были предприняты два тактических маневра, поддержавших с обоих флангов атаку легкой кавалерии. Справа лорд Лукан приказал бригаде драгун произвести демонстрацию против русских батарей. Она прогарцевала несколько минут, потеряла от огня русских около десяти человек и поскакала обратно. Но с левого фланга два французских полка африканских егерей, принадлежащих к числу лучших кавалерийских полков в мире, видя, что их союзников бьют, помчались к ним на выручку. Они атаковали батарею, которая, будучи расположена высоко на холме против Владимирского пехотного полка, обстреливала английскую легкую кавалерию с фланга, в одно мгновение прорвались на линию орудий, зарубили шашками артиллерийскую прислугу и затем, выполнив свое задание, отступили, что они сделали бы и в том случае, если бы пехота Владимирского полка не двинулась тотчас же против них».^{975}

К чести англичан, большинство из них тоже считало, что смелая атака африканских егерей спасла их от полного разгрома, которым грозил отход под огнем русской артиллерии,^{976} то есть вытащили из того, куда британцы сами себя отправили: «Русская артиллерия продолжала стрельбу, но стреляли только с Верхнего прохода. Русскую артиллерию с Федюхиных высот выбили лихие кавалеристы 4-го французского африканского полка, доказав, на что способна конница при умелом командовании».^{977}

История спасительной для остатков британцев атаки африканских егерей имела продолжение спустя много лет. Она касается долгой дружбы, установившейся между 4-м полком африканских егерей и его «однономерным» собратом — английским 4-м легким драгунским полком. С 1854 г. были установлены неформальные межполковые связи: постоянный обмен делегациями, подарками и личной дружбой между многими из офицеров. В 1909 г. англичане подарили французам великолепную гравюру «Атака легкой бригады». В 1914 г., во время 60-летия сражения под Балаклавой, оба полка (4-й легкий драгунский в это время стал 13-м гусарским) воевали на одном участке фронта Первой мировой войны и участвовали в нескольких сражениях рядом, например, битве за Фландрию. Несмотря на тяжелую обстановку, им удалось, хоть и скромно, но отметить юбилей. Во время войны было не до подарков, но в 1920 г. англичане подарили французскому полку, находившемуся тогда в Тунисе, бронзовую фигуру, изображавшую всадника 4-го легкого драгунского полка во время боя 25 октября 1854 г. Ее приготовили еще до войны, но вручить смогли только после ее окончания. В свою очередь, французы изготовили и подарили 13-му полку панно из дорогого дерева, на котором был изображен африканский егерь на коне и надписи на английском, французском и арабском языках: «4-й полк африканских егерей — 13-му гусарскому полку. В память о Балаклаве. В память о Великой войне. В знак верной дружбы».

Символично было и то, что во время этой войны на базе 4-го полка была сформирована 13-я бригада…^{978}

Возвращение легкой бригады

Пока французские африканские егеря «разбирались» с русской батареей, над полем сражения царила драма. Возвращение остатков Легкой бригады из боя 25 октября 1854 г. было зрелищем, скорее, жалким. Эпическим оно станет много позже.

Некоторые на грани жизни и смерти совершали поступки поистине трогательные. Майор Хелкет из 4-го полка, которого за заботу подчиненные прозвали «отцом полка», уже будучи смертельно раненным, раздал солдатам деньги — «…это для жен и вдов».^{979}

Капитан Лоу из 4-го Легкого драгунского полка с трудом вышел к своим. Его лошадь буквально на издыхании, истекая кровью, хлеставшей из оторванной челюсти, вынесла его из боя.

Многим из солдат, потерявших своих лошадей, повезло поймать одну из оставшихся без всадников. К таким немногим счастливцам принадлежал Роберт Аштон из 17-го уланского. Лейтенант Смит оказался вообще единственным из 13-го полка, кто вернулся на своей лошади.^{980}

Пауэлл был одним из первых вернувшихся, кто увидел командира бригады: «Возвращаясь из атаки, я увидел, как лорд Кардиган взмахнул своей саблей в правую сторону и слышал, как он сказал: «Мне так жаль Легкую бригаду, но это не была одна из моих безумных выходок!».

Когда бригада, вернее, ее жалкие остатки выходили из долины, Раглан, уже понявший, что случилось непоправимое, двинулся к Лукану. Вместе с командующим и его штабом двигался Канробер. Все хотели узнать о случившемся. Встреча Раглана и Лукана была переполнена злостью. Ее пересказывают по-разному, но конечный смысл остается неизменным. Раглан обвинил командира дивизии в потере бригады. Лукан, в свою очередь, на обвинения ответил тем, что его не поддержали обещанные конная артиллерия и пехота.^{981} Вскоре, судя по тому, что часто звучало имя Нолана, стало ясно — виновный назначен.

С наступлением темноты Раглан, убедившись, что Липранди не собирается продолжать активные действия, дал приказ отвести на свои места Гвардейскую бригаду и батальоны 4-й дивизии, одновременно заняв оставленный к тому времени русскими редут №3.^{982} К передовой линии выдвинули три свежих турецких батальона и начали строительство новых батарей.^{983}

Лейтенант 20-го полка Шулдхем так описывает увиденное им поле битвы после атаки Легкой бригады: «Тела несчастных кавалеристов были разбросаны по всему полю, было видно, что многие из них ранены, другие галопом уходили к лагерю, составив группу из двух-трех человек. Одно бедное животное скакало легким галопом с перебитой ногой, раскачиваясь все больше и больше при каждом шаге. Другие, которым сломало обе ноги, пытались подняться и уйти, но вновь и вновь бессильно падали».

Наблюдавший за схваткой Гоуинг спустился в долину и пообщался с некоторыми из выживших:

«…Я отправился назад. Кавалерия все еще стояла в строю. От Легкой бригады осталась лишь жалкая горстка. Вот это храбрецы! Несмотря на потери, бесстрашия в них не убавилось. Какое-то время мы стояли на месте, и я имел невыразимое удовольствие пожать руки многим членам доблестного отряда. Вне сомнений, они выглядели победителями, когда подавали мне руку в знак дружбы!

«Вишневый»[43] сержант, хорошо меня знавший, тепло пожал мне руку, заметив: «Эх, старина фузилер, я же говорил неделю назад, что вскоре у нас будет о чем поговорить». «Но разве здесь не было ошибки?» — спросил я. «Теперь уж все равно — мы сделали свое дело. Когда-нибудь все выяснится».^{984}

Английским кавалеристам не удалось сделать то, что получилось у русских драгун 24 июня 1854 г. при Кюрюк-дара В тот день Тверской драгунский полк «…с целью задержать наступление турок на наш правый фланг, был направлен на турецкую батарею из 12-ти орудий. Несмотря на сильный картечный огонь с фронта и фланга драгуны смяли турецкую пехоту, бросились на батарею, изрубили прислугу и увезли с собой четыре орудия».^{985}

Раненые

После сражения при Балаклаве британцы в очередной раз испили все «радости» никуда не годной системы организации медицинской службы. Далекие от войны государственные чиновники за 40 лет мира совершенно испортили, в принципе, неплохую структуру оказания помощи раненым и больным военнослужащим. Военно-медицинская служба в ее нормальном общепринятом виде отсутствовала, и даже спустя многие годы после Крымской войны, показавшей всю ущербность ее организации, так и не была достаточным образом реорганизована. В 1857 г. она переименовывается в Госпитальный корпус армии и только в 1898 г. отдельные компоненты военно-санитарных служб, наконец объединяются в Королевский армейский медицинский корпус.^{986}

Основные руководящие посты в медицинской службе занимали дипломированные выпускники Оксфорда и Кембриджа, которые, имея определенные знания, не имели никакого военного и административного опыта и были плохими организаторами. Их полная военная и административная некомпетентность, которая была естественной, учитывая, что находясь в рядах армии, они продолжали оставаться гражданскими людьми, приводила к тому, что зачастую их мнение попросту игнорировалось военачальниками.

Поступивший в 1853 г. в Медицинскую службу армии (впоследствии перешедший в 34-й полк) 20-летний врач Эдвард Ренч был в ужасе от условий базового госпиталя в Балаклаве, с которыми ему пришлось познакомиться очень близко: «Я имел от 20 до 30 пациентов, раненных в Инкермане, столкнулся со случаями холеры, дизентерии и лихорадки. Не было никаких кроватей… отсутствовали надлежащие постельные принадлежности. Пациенты находились в их постоянной одежде на этаже, который был незащищен от дождя и ветра, дующего через открытые окна (разбитые и неисправленные)… Отхожие места были такие же грязные, как проселочная дорога».^{987}

Домой он писал, что положение раненых в Балаклаве, которое считается хорошим для Крыма, «…хуже, чем у наихудших больных в любой больнице в Англии. Мы не имеем совсем опиума… и много других вещей, что, конечно, не облегчает лечение».

И в той же статье для «Британского медицинского журнала» он окончательно вынес приговор своей службе: «Мы были практически без медицины. То, что еще имелось после высадки в начале кампании, было истощено, а резервы ушли на дно после крушения «Принца». Таким образом, базовый госпиталь был лишен опиума, хинина, аммиака и других важных наркотических средств… Медицинская служба была, подобно любой другой в армии этого времени, совершенно не готовой для большой и длительной войны, затрудняясь бюрократической волокитой и отрицанием какой-либо самостоятельности в действиях… Крымская кампания преподавала урок, который никогда не забудется».^{988}

И все-таки рядовые английские хирурги, многие из которых были вчерашними выпускниками учебных заведений, отличались упорством и желанием бороться за жизнь каждого, попавшего в их руки солдата или офицера. Конечно, после Балаклавского сражения, сравнительно с недавним Альминским, работы было немного. 25 и 26 октября через медицинские палатки прошло 36 офицеров и 329 солдат и сержантов.^{989}

Поэтому врач 93-го полка доктор Мунро оставил больше воспоминаний как свидетель события, чем медик, через руки которого прошли десятки раненых.

К сожалению, мы ничего не можем сказать о турецких раненых, кроме того, что часть их была убита русскими, а часть избита английскими солдатскими тетками. Судя по всему, те, кому посчастливилось выжить, получили медицинскую помощь наравне с недавними противниками и перешли в следующую категорию нашего описания — пленных. Никаких проблем не было с русскими, большая часть которых прошла через медицинский пункт и, по воспоминаниям Генрици, большого потока пострадавших не было, помощь оказывалась оперативно.

Большая часть ранений была нанесена артиллерийскими снарядами. Особенно досталось от них русской и английской кавалерии, а также туркам. Остальные ранения были самыми разнообразными.

У англичан в Тяжелой бригаде ранения в основном были причинены холодным оружием, а также пистолетными пулями.^{990} Хотя было несколько случаев ампутации конечностей (например, в 1-м драгунском полку), в других случаях у медиков не было большой работы. Но в Легкой бригаде картина была иной. Раненые шли потоком, состояние многих было тяжелым. В основном люди были искалечены артиллерией и значительно меньше — холодным и ручным огнестрельным оружием. Врач 17-го уланского полка сам вынес тяжело раненного командира капитана Морриса. Увидев, что офицера нет среди вышедших из боя, он отправился его искать и нашел почти у русской батареи. Несколько раз ему пришлось саблей отгонять казаков, пытавшихся взять его в плен. Позднее он стал первым медиком Крымской войны, награжденным Крестом Виктории.^{991}

Еще одну обширную категорию раненых составили травмированные во время кавалерийских столкновений. Многие оказались на медицинских пунктах с тяжелыми ушибами, сотрясениями мозга (их определяли часто как контуженых), переломами рук, ног, ребер.

Пленные

В эту категорию попали главным образом солдаты и офицеры английской Легкой бригады, которых то тут, то там обнаруживали после ее гибели русские. Одни, обессиленные, избитые или израненные, сами приходили на русский медицинский пункт у Черной речки и просили медиков о помощи. Получив ее, в своем большинстве оставались там. покорно ожидая разрешения своей дальнейшей судьбы.

Под занавес Балаклавского сражения солдаты и казаки принесли туда же вместе со своими товарищами «раненых пеших турок и кавалеристов-англичан», и всем независимо от национальности была оказана помощь.

Затем пленных, вплоть до их отправки вглубь России, поместили в деревне Чоргун, большая часть которой была предоставлена в пользу лазаретов. «…Англичане гласно заявляли свое удивление русской гуманности и знаниям; одни турки только все побаивались, что их откармливают на убой. Последние все что-то вымаливали и в чем-то уверяли — вероятно, в своей простоте считая ласковое с ними обращение в лазарете только временным».^{992}

Среди пленных находился некий рядовой Сэм Паркс, вестовой командира 4-го легкого драгунского полка подполковника Педжета. Хотя обстоятельства его пленения более чем странные, он оказался среди первых, кто был награжден Крестом Виктории. Вероятно, причиной тому стала не столько личная доблесть солдата, сколько близость к благородному начальнику.

Попавших в плен жалели. Русские видели, что сделала их артиллерия с красивой и храброй британской кавалерией и отдавали дань мужеству солдат и офицеров, не по своей вине попавших под истребление.

К турецким солдатам, попавшим в плен, русские относились лучше, чем англичане, когда они были еще свободными. В основной массе османские солдаты и офицеры «оседали» в центре России, в Курской или других центральных губерниях, и безбедно дожидались окончания войны. Однажды турецкие пленные «…имели дневку в г. Судже одновременно с Рижским драгунским полком, следовавшим на театр военных действий. Для драгун судженцы приготовили на городской площади столы, накрытые подобающим такому случаю образом. То, что происходило далее, очевидец описал следующими словами: «бывши на площади, они (турки) вмешались в толпу русских солдат и жителей, где происходило веселье. Пленных турок жители пригласили к общему столу — они пили водку сколько хотели и кричали «Ура, Николай!». Когда песенники начали петь плясовые песни, то некоторые турки пустились и в пляс».^{993}

На фоне всего изложенного выше вряд ли приходится удивляться тому, что в конце войны и вскоре по ее окончании 59 пленных подали курскому губернатору прошения о приеме в русское подданство.^{994}

Некоторым повезло меньше. В этот день еще никто не знал, что спустя полтора века Крымскую войну назовут джентльменской, и сильной любовью к врагу не страдал. Русские, особенно уже бывшие в Альминском сражении, вообще не склоны были к сантиментам и не слишком колебались в вопросах судьбы противника. Особенно если тот еще не решился сделать выбор: продолжать драться или сдаться в плен? Примерно это случилось с офицером африканских егерей, на тело которого наткнулся офицер Владимирского пехотного полка Розин.^{995}

В числе пленных русских, оставшихся в руках англичан, в основном были кавалеристы. Отношение к ним было совершенно различным. Сразу после схватки пытались добить, потом переходили на помощь. Злоба рассеялась вместе с пороховым дымом. Как всегда.

Штаб-ротмистр Киевского гусарского полка Беслан Абуков, уже будучи отставным майором, вспоминал: «…13 октября 1854 года, раненный в ногу и голову под Балаклавой, оставался 3 суток с убитыми на поле сражения, был поднят английским офицером и отправлен в Константинополь военнопленным, откуда через 8 месяцев, в июле 1855 года, возвращен в Россию как неспособный поднять оружие. За отличие в этой кампании и полученные мной тяжкие раны удостоен ордена Св. Владимира с мечами».^{996}

Несколько пехотинцев, оказавшихся в плену, удивили французов своей истощенностью и большими козырьками из картона, которые были пришиты к фуражкам. Это объясняли большим распространением глазных заболеваний (вероятно, что-то вроде коньюктивита), при которых солнечные лучи причиняли большие страдания глазам.^{997} Трудно сказать, при каких обстоятельствах они попали в плен, но больше всего похоже, что, пользуясь суматохой, к неприятелю переметнулось несколько вновь прибывших в Крым солдат 12-й дивизии из числа поляков, решив не испытывать судьбу дальнейшим участием в боях.