От этого не умирают

Фредерик Дар От этого не умирают

Испустив сдавленный стон, боксер тяжело рухнул посреди ринга. Его противник, подпрыгивая на ходу, возвратился в свой угол. Опустившись на одно колено возле лежащего боксера, рефери начал громко считать, сумев перекричать шум в зале:

— Раз!

Когда я пришел на условленную встречу, они уже ждали меня, покуривая американские сигареты. В кабинете стоял голубоватый дым. Я поморщился.

— Вы не возражаете, если я слегка приоткрою окно?

Голдейн с удивлением взглянул на моего менеджера.

— Он что, собирается здесь делать зарядку, этот ваш чемпион?

Бодони улыбнулся.

— Он не выносит табачный дым, его начинает мутить…

Голдейн разразился смехом, обнажив при этом на триста тысяч франков золота, заполняющего его пасть. Стараясь не нарушать приличий, я занялся форточкой. Но с какой охотой я дал бы Голдейну по носу! Откровенно говоря, это желание преследовало меня уже годами; однако именно Голдейн давал нам возможность зарабатывать миллионы, и это неизменно служило ему в моих глазах смягчающим вину обстоятельством.

Обернувшись, я увидел, что Голдейн и Бодони смотрят на меня и у обоих глаза как-то странно блестят. Мне стало не по себе.

— Садись, Боб, — сказал Бодони повелительным тоном.

Он был невысок, с лицом, напоминающим сморщенную обезьянью мордочку, однако мне он всегда внушал почтение. В сущности, это он сделал из меня чемпиона Европы. Но главное — благодаря его мудрости и опыту мне удавалось сохранить свое звание четыре года подряд. Второе, с моей точки зрения, имело куда большую ценность. В жизни труднее не достичь чего-либо, а удержаться на достигнутом уровне… Уж поверьте, я знаю, о чем говорю…

Я уселся напротив них. У меня было неприятное чувство, будто я предстал перед судом. Вскоре мне стало ясно, что нечто подобное и имеет место.

Голдейн руководил Дворцом бокса. Это был, как вы уже Догадались, первоклассный умелец заколачивать монету. Уж он-то не окончит свои дни нищим слепцом, а сплющенным носом бог наградил его от рождения.

— Ладно, — пробормотал он, — поговорите с ним, Бодо…

Бодони мне улыбнулся. Когда он улыбался, его лицо словно разламывалось пополам. Волосы у него были редкие, черные, прилизанные. А одевался он, как угольщик по выходным, с водой же имел дело, лишь когда до него долетали брызги моего душа.

— Ведь ты всегда доверял мне, Боб?

— Еще как!

— Я никогда не заставлял тебя участвовать в грязных делах, а?

— Нет, Бодо, никогда…

Он, погрустнев, замолчал.

— К чему вы об этом? — с трудом выговорил я.

Я чувствовал, что сейчас он преподнесет мне какую-то гадость. Секунду он пребывал в нерешительности и наконец выдал:

— Сколько тебе лет, Боб?

Я подскочил на месте и подался вперед, чтоб лучше их видеть, и того, и другого. Бодони, казалось, чувствовал себя не в своей тарелке; Голдейн изображал полное безразличие.

— Вот, значит, о чем речь? — выдохнул я.

— Да, Боб, об этом!

— Вы полагаете, что скоро мне придется повесить перчатки на гвоздь?

Я сжал кулаки и встал в стойку. Я чувствовал себя сильным, более того — непобедимым.

— Взгляните-ка на парня! — сказал я.

Голдейн постучал ладонью по письменному столу.

— От вас не требуется паясничать, Тражо, от вас требуется назвать свой возраст…

Это меня успокоило.

— Будто вы не знаете. Мне тридцать четыре года, и все зубы у меня свои!

Однако он был слишком глуп, чтобы понять мой намек. Все, что он в жизни умел, это зарабатывать деньги и, если б мог, выражался бы одними цифрами.

— Да, — сказал Бодо, — тебе тридцать четыре года, Боб… Это прекрасный возраст для боксера…

— Согласен, мне скоро пора в отставку, но еще года два я выдержу без труда. Возьмите Робинсона…

Мой менеджер погасил окурок в пепельнице из толстенного, словно льдина, хрусталя.

— Всегда во всем находят на кого сослаться, Боб, только, видишь ли, один выдающийся пример никогда еще не отражал истинного положения вещей.

— И что это должно означать?

— Что твоя песенка спета! Прости за грубость, но в твоем ремесле умеют держать удары…

У меня в голове эхом отдались два слога, словно камень бросили в колодец. СПЕ-ТА! СПЕ-ТА!

Он шутит надо мной, этого не может быть…

— Вы мелете вздор, Бодо, я в прекрасной форме, как никогда! Если потребуется, кулаками разнесу собор Парижской богоматери!

— Собор — может быть, — заявил Голдейн, — но известных мне типов, жаждущих бросить вам вызов, — вряд ли!

Такого, честно говоря, я не ожидал.

Мной овладел гнев. В точности как на ринге, стоило мне пропустить удар.

Вообще-то я парень спокойный, но иногда достаточно одного коварного удара или слова, сказанного наперекор, чтобы вывести меня из себя. Все важные матчи я выигрывал после того, как пропускал короткий боковой в висок: это мое слабое место.

— Ладно, скажите лучше, что вам надоела моя физиономия, Голдейн, но к подобным доводам не прибегайте. Я не из тех, кто блефует, и за свою карьеру я это доказал. Случалось, был не в форме, и сам говорил об этом Бодо. Разве не так, Бодо?

Он в задумчивости кивнул.

— Если б я почувствовал, что сдаю, Голдейн, я бы первый сказал вам. Совсем наоборот. Я свеж как огурчик! И могу это доказать! Я никого не боюсь… Ну-ка, давайте сюда этих храбрецов, желающих бросить мне вызов, я покажу им где раки зимуют!..

Я был вне себя. Пот лил с меня градом, как на тренировке.

— Господи, Бодо, и это от вас я слышу подобную чепуху! Что с вами? По-моему, вы не можете на меня жаловаться?

Он встал и приблизился ко мне. Какие-то его жесты, прикосновения всегда действовали на меня успокаивающе, даже целительно.

Властным движением Бодо заставил меня сесть. Машинально обнял тем самым жестом, который так помогает выстоявшим десять раундов беднягам сразу почувствовать себя лучше:

— Ладно, Боб, он тебе выложил все начистоту, без церемоний. А теперь обсудим спокойно.

— Неплохая идея…

— Ты же умница. Это редкость в нашем ремесле, которым занимаются не самые светлые головы. А потому ты выслушаешь меня и постараешься понять, ведь так, малыш?

Думаю, именно это слово «малыш» наконец по-настоящему успокоило меня. Бодони я ценил не только за то, что он был знатоком своего дела, но и за его привязанность ко мне… Он действительно любил меня, и в груди у него вместо банковского счета имелось кое-что другое.

— Я вас слушаю.

— Разумеется, я махнул, когда сказал сейчас, что твоя песенка спета.

— Рад слышать…

— Помолчи. Просто надо бы выразиться поточнее. Твоя песенка спета не как боксера вообще, а как чемпиона Европы…

Я посмотрел ему прямо в глаза, желая узнать, не разыгрывает ли он меня. Но нет, его лицо оставалось грустным и серьезным, и он старался сделать все, чтоб подсластить мне пилюлю.

— Если верить газетам, мои матчи привлекают публику, а если верить сумме доходов, то немалую…

— Дело не в этом. У тебя уже не тот удар, Боб…

— Да неужели?!

— Послушай меня, малыш. Если я в чем-нибудь разбираюсь, так это в боксе. Я не умею складно говорить, делаю орфографические ошибки, составляя контракты, и не особо разбираюсь в атомной энергии, но свое дело знаю. Помнишь, Боб, когда я увидел тебя в первый раз?

Я помнил… Такой «первый раз» не забывают! Я еще выступал за любителей и боксировал тогда с каким-то безвестным драчуном где-то в провинции. Бодони был менеджером одного из участников главной встречи… Придя раньше времени, он по своему обыкновению заглянул в зал. У него есть какое-то шестое чувство, подсказывающее ему, как будут принимать боксеров зрители сегодня… Ибо бывают вечера, когда публика благосклонна к вам, когда происходит нечто такое… А бывают иные, когда, несмотря на весь ваш пыл, звук ваших ударов отдается, как в пустой церкви. Итак, в тот вечер Бодони пришел разнюхать обстановку и машинально взглянул на ринг. Я выяснял отношения со здоровенным верзилой с крошечным лобиком. Про него сразу можно было сказать, что Клоделя он не читал и вряд ли когда-нибудь прочтет. Боксировать с этим типом было нелегко, поскольку боксировать он не умел. Он полагал, что благородное искусство заключается в том, чтоб сжать покрепче кулаки и, размахивая руками, бегать по рингу. Приблизиться к этому психу было невозможно. В первом раунде я попытался найти «окно», но, когда имеешь дело с ветряной мельницей, все бесполезно…

Во втором раунде я испробовал все финты — опять безуспешно. В третьем и последнем, решив покончить с ним любой ценой, я устремился сквозь его «заградительный огонь» и вот тогда-то получил сильнейший удар в затылок. Единственный нокаут в моей карьере!.. Этот идиот обладал такой силищей, что мне понадобилось целых три минуты, чтобы прийти в себя. Пошатываясь, я добрался до раздевалки. Мой противник пыжился, выпячивая грудь. Он уже возомнил себя новым Жоржем Карпантье. Тогда раньше всех ко мне подошел Бодони.

«Малыш, — сказал он, — вот ты — настоящий боксер. Приходи ко мне, и ты станешь великим чемпионом».

Да, я помнил нашу первую встречу. Даже очень хорошо.

— Ладно, Бодо, говорите…

— У тебя больше нет удара… Два последних матча это подтвердили.

— Тем не менее Мак Лой после моего удара в шестом раунде вырубился, а?

— Он сам напоролся на твою левую, Боб, ты же прекрасно знаешь!

Я не ответил: что тут скажешь, когда это чистая правда…

— Я умею разглядеть еще не раскрывшийся талант, малыш, но я также хорошо вижу едва заметные признаки приближающегося конца. Вот я сейчас расскажу тебе, как все произойдет, и если ты не прислушаешься к моим советам…

Вдруг я почувствовал себя страшно усталым. Усталым и разбитым, как после труднейшего матча. Я слушал Бодони, словно он говорил о ком-то другом, кто мне даже не был знаком.

— Тебе подставят Джовани Петручи или Карла Петера, и тысяча шансов против одного, что кто-то из них двоих тебя уложит!

— Что-что?

— Я видел по телевизору последний бой Петручи. Можешь мне поверить — не сегодня-завтра он будет чемпионом мира…

— Завтра — наверное, Бодо, но не сегодня.

Голдейну наскучили эти разговоры. Он привык назначать по дюжине деловых свиданий в час. Он начал поглядывать на часы и глубоко вздыхать.

— Бодони прав, Тражо… Вот и вы покатились вниз. Это, конечно, неприятно, но вы еще должны считать себя счастливчиком…

— Ах так!

— Да-да. Вы сделали блестящую карьеру. Четыре года подряд чемпион Европы, и лишь одно поражение по очкам от Робинсона — это послужной список истинного чемпиона! Но пора уступать место молодым.

— Вот мы и приехали. Кто же новый избранник?

Он взял новую сигарету и, прикуривая, бросил на меня взгляд поверх пламени зажигалки.

— Жо Андрикс!

Я подскочил на месте.

— Малыш Андрикс? Да вы шутите! Он только начинает… Как профессионал он провел всего восемнадцать боев…

— И восемнадцать нокаутов — не забудьте это…

Мне было неловко возражать. Андрикс был моим другом, и другом искренним. Он частенько проводил в моем домике в Монфор-л’Амори свободное время. Я научил его лучшему, что умел сам… И теперь так вдруг…

— Вы с Андриксом из одной команды. Я полагаю, вы предпочтете, чтоб он стал вашим преемником, а не чужаком?

— Разумеется…

Бодони больше не произносил ни слова, видимо, размышляя о том, как жестока порой бывает жизнь.

— Будьте же благоразумны. Я организую матч Андрикс — Петер… Андрикс выиграет…

— Это еще надо посмотреть! У Карла Петера самый лучший апперкот за последние десять лет…

— Согласен, Боб, апперкот у него гениальный, но он панически боится ударов. Зная репутацию Андрикса, он будет осторожничать и станет больше думать о защите, чем молотить руками.

Он говорил языком логики. Впрочем, все, что предпринимал Голдейн, было не лишено логики. События, казалось, повиновались ему, и это называли везением, но на самом деле он просто отлично умел руководить.

— Ладно, что дальше?

— Когда он одержит победу над Петером, я смогу устроить матч между Андриксом и вами, и в этом случае итальянцы не станут слишком скандалить… Разумеется, титул на карту поставлен не будет…

— А… результат матча?

— Ничья!

— Неужели?

— Да. Тогда нам придется организовать матч-реванш, теперь уже за звание чемпиона. Мы сделаем на этом колоссальные деньги! Андрикс выиграет у вас по очкам… Таким образом, вы уступите свой титул, несомненно, в честной борьбе и он останется во Франции…

Я повернулся к Бодони. Он со скучающим видом накручивал свой галстук на указательный палец.

— Я думал, Бодо, вы никогда не предложите мне грязных махинаций.

У него дрогнуло лицо.

— Это не грязная махинация, Боб…

— В самом деле?

— Я в этом уверен.

— От меня требуют проиграть, и вы находите это нормальным!

— Ты не понял, малыш. От тебя-то ничего не требуют, это Андрикса попросят быть понежней…

Его слова меня сразили.

— Простите, не понял?

— И его можно попросить, потому что он твой друг и безумно восхищается тобой. Он попридержит свою правую… Бой будет равным, и мы в самом деле добьемся ничьей… Затем он уже не будет так сдержан, ты проиграешь по очкам, вот и все дела!

Я бы отколошматил их обоих, если б в самой глубине души не чувствовал, что они говорят правду.

— Вы хотите сказать, что мальчонка сильней меня?

— В технике, разумеется, он тебе уступает, но что касается эффективности ударов… Если вы оба отпустите тормоза, то скорее ты не дотянешь до десятого раунда, чем он.

От унижения у меня перехватило горло.

— Вы говорите так, чтоб досадить мне, Бодо?

— Нет я не хочу ничего от тебя скрывать. Андрикс будет таким же великим чемпионом, каким был ты, а может, еще лучше… Тебе ни разу не пришлось испробовать его боковой справа? Ну просто атомная бомба, и никто…

Я уже испробовал этот боковой справа, и не раз, когда тренировался с Андриксом. Это был самый серьезный спарринг-партнер, с которым мне когда-либо приходилось работать…

— А если я откажусь? — прошептал я подавленно.

Бодо пожал плечами.

— Если ты откажешься, Боб, тебя выставят против Петера… Его ты еще можешь победить… Только потом наступит черед Петручи, а уж этого, честное слово, ты уложишь разве что молотком!

— Тогда как малыш Андрикс у него выиграет?

Он сделал неопределенный жест рукой.

— Я так думаю, но спорт есть спорт… Во всяком случае, с Андриксом у нас есть шанс, а с тобой — ни одного! Ну ни малейшего… Петручи тебя нокаутирует как пить дать. Даже если ты будешь только защищаться… Он навяжет тебе ближний бой, а удары у итальяшки невероятные! Ты должен понимать, что если я придерживаюсь того же мнения, что мосье Голдейн…

— Вы придерживаетесь того же мнения, потому что это дает вам возможность сохранить чемпиона Европы в своем «хозяйстве», Бодо!

— Плохо же ты знаешь меня, Боб.

Я отвел взгляд.

— Ладно, слушайте. Я согласен… Только предупреждаю об одном: я не желаю подарков от Жо, потому что сам ему их делать не намерен, вы меня поняли? В первом же матче мы оба выложимся до конца, и он, и я… До конца!

Говоря это, я, не отрываясь, смотрел на Голдейна.

Но, похоже, мои слова не слишком его взволновали. Он легонько пожал плечами.

— Как пожелаете, Тражо… Как пожелаете!

Не отводя взгляда от хронометра, рефери произнес:

— Два!

Я оставил их — пусть договариваются о своих грязных делишках — и ушел, хлопнув дверью.

Меня не покидало тягостное ощущение физической усталости. Не означало ли это, по сути дела, что я не в форме?

Все сказанное моим менеджером явилось для меня настоящим откровением. Нет, честно, до сих пор я ничего такого за собой не замечал… Считал, что по-прежнему очень силен…

Однако теперь мне вспомнились маленькие внушающие тревогу детали. Во время последнего матча мои перчатки частенько встречали пустоту, а ведь я славился точностью ударов… И в конце четвертого раунда запыхался, как стайер, только что осиливший пять тысяч метров. Разумеется, во время минутного перерыва я восстановился, но от бдительного ока Бодони ничто не ускользнуло.

В конце концов, я уже достиг возраста, когда боксер уходит на покой… Признать себя побежденным тоже надо уметь. Вариант предложенный моим менеджером и директором Дворца бокса, если подумать, был для меня совсем не плох; одна ничья и одно поражение по очкам. Это означало с достоинством уступить дорогу молодому…

Я заглянул к Жереми, бывшему чемпиону в полулегком весе, а теперь владельцу кафе неподалеку от Дворца. Подумалось, что вскоре и мне придется подыскивать себе занятие. Вообще-то ребята вроде нас, как правило, открывают питейные заведения. Это последняя возможность остаться на виду… Себя показать, порассказать о прошлом, а публика взамен охотно пьет твое анжуйское.

Однако к ремеслу бармена душа у меня не лежала. Деньги у меня были немалые. Меня, спасло то, что я женился на такой женщине, как Катрин. Она неустанно призывала меня к благоразумию и бережливости. У нее была светлая голова, она уже лет десять назад предвидела этот самый момент, который теперь застал меня врасплох.

Благодаря своим миллионам я могу заняться бизнесом. Моя мечта — поселиться где-нибудь на побережье и завести большую псарню. Я всегда любил собак, дома у меня их целых три, три боксера, которые обслюнявили все мои кресла.

Жереми вышел из-за стойки мне навстречу. Он был низенького роста, седой, с помятым лицом и сплюснутым носом, на котором красовались черепаховые очки с толстыми стеклами. Несмотря на этот свой нос, он походил на старого степенного господина, а не на бывшего боксера. От былой славы чемпиона мира осталась лишь засиженная мухами фотография во весь рост, висящая в глубине бистро.

При виде Жереми у вас исчезали последние иллюзии и в горле вставал ком.

Еще с той поры, когда он был знаменит, Жереми сохранил некоторое высокомерие по отношению к непрофессиональным «потребителям» благородного искусства.

— Привет, Боб! Давненько тебя не было видно.

Мы обменялись коротким рукопожатием, как это делают все боксеры, для которых нет более бессмысленного жеста, чем простое пожатие руки.

— Что будешь пить, минеральную?

— Нет, налей-ка нам, пожалуй, шампанского.

Он удивился: если вдруг чемпион Европы и пьет шампанское, то лишь для того, чтобы отметить очередную победу.

— Шампанского?

В чем дело, у тебя нет шампанского?

— А как же твоя тренировка, Боб?

— Пошел ты!.. — раздраженно отбрил я.

Он вытащил из холодильника четвертьлитровую бутылку «Перье».

— Нравится тебе, Боб, или нет, но у меня, кроме как минеральной водой, ты ничем другим не напьешься… Не хочу, чтоб ты служил посмешищем…

Я не стал спорить. В бистро вошли молодые рабочие с завода. Узнав меня, они кинулись ко мне за автографом, протягивая для подписи что попало, вплоть до фотографий каких-то людей, которых я в жизни не увижу.

Их восхищение подействовало на меня благотворно. Силы вернулись, будто и не уходили. Я никого не боялся. Голдейн мог выставить против меня этого хваленого Петручи — я был уверен, что одержу победу.

Когда ребята разошлись, Жереми завел со мной доверительный разговор.

— Что-нибудь не так, парень?

Я не спешил с ответом. Наконец взглянул на бывшего чемпиона мира, на эту невероятную физиономию… Его голова не что иное, как зарубцевавшаяся рана… Я б не пережил, доведись мне такое демонстрировать современникам. Однако запасной головы у Жереми не было.

— Ты был на двух моих последних матчах?

— Ты же знаешь, Боб, я не пропускаю ни одной встречи во Дворце.

— Тогда я хотел бы задать тебе один вопрос…

Его маленькие, как запятые, глазки странно блеснули. Нечто подобное я увидел сегодня во взгляде Бодони.

— Что ты думаешь обо мне, Жереми, только честно?

Наверное, я слишком неожиданно выдал свой вопрос. Для этих бывших чемпионов надо подготавливать вопрос, как жидкую кашку для беззубого старика. У них мозгов совсем не осталось.

— Как это, Боб, что я думаю о тебе?

— Ну, разумеется, в профессиональном плане.

Он, похоже, снова растерялся.

— Но…

— Да говори же! Я прошу у тебя правды, понимаешь? Если б я хотел, чтоб меня погладили по головке, я б прощупал журналиста из «Франс-Суар»!

Этот язык ему легче было понимать.

Он провел своей бледной опухшей рукой по помятому лицу. По-моему, Боб, ты слегка тяжелеешь…

— Мой вес не увеличился, наоборот, на последнем взвешивании у меня было на 64 грамма меньше, чем на предыдущем, причем я даже не сбрасывал.

Он вздохнул.

— Не от жира ты тяжелеешь, Боб, а от…

— Ну говори же! — пробормотал я сквозь зубы.

— От возраста!

Он поскреб свою убогую шевелюру, напоминающую плесень.

Я повторил, оторопев:

— От возраста…

— Да, парень… И прыгая через веревочку, тебе его не убавить. Я знаю, что говорю, потому и сказал тебе об этом. Взгляни-ка на мою физиономию. Уж, наверное, не разбрасывая розовые лепестки по случаю праздника «тела господня» я ее оформил таким образом, а?

Я улыбнулся.

— Да уж наверное…

— Я тоже, Боб, не хотел уходить. Мне тоже казалось, что у меня есть еще два года… Каждый думает, что у него есть впереди еще два года… А потом, однажды вечером, ты понимаешь, вдруг понимаешь, что на самом деле на два года опоздал, улавливаешь?

— Именно это и происходит со мной?

— Нет, что касается тебя, ты просто вышел на финишную прямую, но постарайся вовремя завершить дистанцию… Если б я был твоим менеджером, я б устроил еще парочку матчей ради денег, чтоб побольше подзаработать, и вернул бы тебе свободу…

Такое совпадение с точкой зрения Бодони меня поразило.

— Ах так?!

— Да, Боб. Потому что очень скоро начнутся передряги… Ты и понять не успеешь, что с тобой происходит, как в голове зазвенят колокольчики… Послушай, а насчет славы я тебе скажу… В свое время мое имя вовсю красовалось на всех газетных страницах… Это, конечно, приятно, но длится недолго. В любом случае, Боб, про тебя быстро забудут. Но только если ты заартачишься, если захочешь пройти весь путь под гору, тогда никто и не вспомнит, что ты был королем на ринге. Тебя будут считать жалкой тряпкой, понимаешь? Теперь тебе надо устроиться, обзавестись делом… В сущности, бокс — не профессия. Это вроде как золотоносная жила: если кулаки у тебя что надо, докопаешься до самородков, а если нет — окажется пустой. Найдешь самородки — мы-то с тобой до них докопались — собирай и заводи дело…

Опять он о том же. У меня было впечатление, что он, пожалуй, куда больше гордится своим солидным кафе, чем бывшим званием чемпиона. Мы, боксеры, — выходцы из простого народа. Благородное Искусство — искусство пролетариев. Другие там занимаются греблей, верховой ездой или теннисом… Несмотря на наши имена, написанные огненными буквами, несмотря на восторженные крики толпы, мы всю жизнь сохраняем уважение к первостепенным ценностям, таким, как торговый капитал.

Расстаться с боксом! Все бросить! Завести дело! Словно со мной заговорили вдруг на незнакомом языке! Я догадывался, что разговоры ведутся не только в кругу моих близких. И зрители должно быть, поговаривают о том же… Боб Тражо выдыхается… Боб Тражо уже не тот, что прежде…

В некотором смысле пресса была ко мне великодушна. Разумеется, встречались выражения вроде «менее убедительно», «более осторожный, чем обычно» и т. д.

Итак, я могу не раздумывая довериться Бодони до конца.

— Скажи-ка, Жереми, ты знаешь Петручи?

Он с серьезным видом кивнул.

— Факт, я видел, как он выиграл у Пепе Испанца в начале года в Милане. Я был там из-за жены — она у меня итальянка…

— Думаешь, мне стоит с ним встретиться?..

Входили люди, узнавая нас, подталкивали друг друга локтем и смотрели с почтением и восторгом. Жереми понизил голос.

— Этого парня лучше не трогай — настоящий динамит! Таких резких ударов, как у него, я никогда не видел, Боб…

— Знаю, мне говорили…

— Да, но ты не можешь себе представить… Вот противник прижал его в угол, проводит сильнейшую серию. И вдруг, непонятно как, Петручи наносит удар правой в печень… И противник извивается на полу, как вытащенный из воды угорь…

— Ладно, а теперь… Скажи мне…

Жереми снял свои толстые смешные очки и протер стекла.

— Эй, Боб, ты вроде как берешь у меня интервью, да еще непростое?

— Тебе это неприятно?

— Вовсе нет, но ты, по-моему, сегодня какой-то странный.

— Будешь странным, если тебе объявят, что ты годишься теперь только на то, чтоб сидеть в шлепанцах да почитывать журнал «Французский охотник», скажешь, нет?

— В таком случае…

— Что ты думаешь о крошке Андриксе?

Он снова надел очки.

— Ах, вот где отличный боксер, Боб!

— Ты веришь в него?

— На все сто. Он, если не будет дураком, очень скоро сколотит состояние.

— Думаешь, он покрепче меня?

— О, нет!..

Слышать это — бальзам для моего раненого самолюбия.

— Он не крепче, но быстрее. И резче в атаке…

Теперь я был вполне осведомлен. Знал, что думает общественность о моих конкурентах и… обо мне самом.

— Спасибо, Жереми…

Я схватил стакан с водой. Со дна весело поднимались пузырьки. Хватит с меня минеральной!.. В конце концов, в моем прощании с боксом есть свои прелести. Уже по меньшей мере лет десять, как я мечтаю слопать цыпленка, приготовленного в вине!

Боксер по-прежнему не шевелился.

— …Три!.. — отрывисто произнес рефери.

Я вернулся домой в Монфор-л’Амори за рулем своего английского кроваво-красного автомобиля с открывающимся верхом. Я ненавижу этот цвет, но на таком выборе настоял Бодони. Поскольку Катрин, разумеется, разделяла мои чувства, он изложил ей свою замечательную теорию.

— Дети мои, в нашем обществе существуют так называемые условности. В соответствии с ними преуспевшие боксеры безвкусно одеваются и разъезжают в немыслимых автомобилях, придется через это пройти — надо уважить публику…

Мы сдались…

Я испытывал необходимость поскорей увидеть Кати. Как наказанный в классе школьник торопится домой, чтобы выплакаться на груди у матери. Но Катрин, в сущности, и была мне немножко мамой…

У нас с Кати интересно все вышло. Красивая история… В ту пору я только делал свои первые шаги и работал на заводе. Воспитание я получил в доме для сирот, и все, чему меня там научили, это делать деревянные бобины и класть брюки под матрац, чтоб получилась «стрелка». Если не считать этого, я вышел из приюта дремучим невеждой!

Что касается кормежки, право на добавку получали те, кто был посильнее, и тут меня быстро зауважали. Думаю, что именно это позднее подтолкнуло меня к боксу… Я начал заниматься в простом клубе, а потом, как уже говорил, встретился с Бодони.

Однажды вечером, когда мои первые успехи уже были признаны официально, он мне сказал (помню, разговор происходил на террасе «Мадрида»):

— Слушай, Боб… Ты едва умеешь читать, а если я сообщу тебе, что Брюссель — столица Бельгии, ты страшно удивишься. Тебе надо учиться, мой мальчик… Сила — это в жизни еще не все, будущее за теми, у кого есть кое-что в голове, слышишь?

Я слышал его, слышал прекрасно, испытывая при этом изрядное недовольство. Совершенно не представлял себе, как в перерыве между тренировками стану заниматься зубрежкой грамматики или какой-нибудь там географии, все это казалось мне_: несовместимым…

Он продолжал:

— Ты непременно привлечешь к себе внимание, о тебе будут говорить. Если когда-нибудь ты станешь таким мастером, как я надеюсь тебя будут приглашать в высшее общество, ты познакомишься с журналистами, с приличными людьми… Господи, ты и представить себе не можешь, как жалко выглядит боксер без своих перчаток. Ну просто калека! Ты должен научиться хорошим манерам, поддерживать беседу… Послушай, раз у тебя тренировки лишь по утрам, запишись-ка на вечерние курсы взрослых…

Я разумеется, согласился, но про себя твердо решил ничего не предпринимать. Однако если Бодони вобьет себе что-нибудь в голову, то не откажется от своего под пыткой.

На следующий день он принес мне адрес.

— На, вот, держи: группа «Жан-Жорес» в Пантен… Спросить мадемуазель Дюмулен, это учительница, ей надо немножко подзаработать, чтобы отправить свою бедную мамашу на грязи в Дакс… Двадцать пять франков за урок, и ты будешь единственным учеником… Это моя консьержка порекомендовала…

В мрачном настроении я отправился к этой училке, ожидая увидеть строгую старую деву, а встретил Катрин…

Я и сейчас будто вижу ее совсем одну в огромном классе. Она ждала меня, проверяя тетради при свете зеленой настольной лампы, и казалась со своей высокой кафедры ужасно хрупкой. Ей еще не было двадцати… Она была красива, но, похоже, собственная внешность ее не занимала. Никакой косметики, темные волосы, ниспадающие мягкой волной, матовое лицо, густые брови; и внешность, и костюм — все очень строгое… Я никак не осмеливался постучать в оконное стекло. Большой двор обезлюдевшей школы казался бесконечно пустым. На земле валялись бумажные самолетики из перепачканный чернилами листков, пахло мочой.

В конце концов моя тень привлекла ее внимание.

— Заходите!

Я повернул ручку двери…

— Мадемуазель, я…

Она улыбнулась и залилась краской. Она тоже предполагала, что я постарше…

— Я знаю, вы пришли, чтобы…

— Да…

В классе было тепло, пахло мелом, не выветрился особый запах, оставленный детьми… На стенах висели вырезанные картинки, географические карты, а на черной доске виднелась сделанная голубым мелом надпись:

— Садитесь… Устраивайтесь-ка вон за той партой справа, она самая большая.

Я вытянул свои длинные ноги под крышкой парты… На крышке чей-то искусный перочинный ножик вырезал глубоко в дереве «Марсель Божю». Надпись устарела… Последний владелец этого места пытался замазать ее какой-то пастой, но тщетно… В ту минуту мне бог знает почему подумалось, что теперь, возможно, имя этого самого Марселя Божю выгравировано уже в камне…

— Итак, начнем, пожалуй, с краткой лекции по грамматике… Думаю, повторение глаголов третьей группы…

Я слушал словно во сне. Ее голос странно вибрировал в большом мертвом классе, где один лишь грустный свет лампы служил нам спасительным островком.

Так продолжалось час. Я делал все возможное и невозможное, чтобы не показаться чересчур глупым, и с комичным рвением повторял грамматические правила. Вдруг самым важным на свете мне показалось сослагательное наклонение глагола «завязывать» в прошедшем времени!

Через час она объявила мне, что все будет прекрасно, что у меня есть способности, и протянула мне руку…

Я вышел на улицу. Уже совсем стемнело, ветер поднимал в воздух обреченные на неудачные полеты бедные бумажные самолетики.

С пылающим лицом, совершенно обессиленный после занятия, я направился к автобусной остановке.

Она появилась минутой позже и тащила огромный, набитый тетрадками портфель. Я обратил внимание, что вместо чулок на ней были носочки. Она выглядела как девчонка.

Снова увидев меня, она вздрогнула от неожиданности:

— Ой, вы тоже ждете автобус?

— Да.

На остановке мы были одни… Как и в классе, на нас круглым пятном падал свет.

— Правда, что вы боксер?

— Да.

— Надо же!

— Вам это не нравится?

— Нет. Прежде всего, это не профессия, а потом я считаю, это… некрасиво.

Я просто не знал, что сказать. В тот вечер я, по-моему, чуть было не бросил бокс.

Назавтра состоялось очередное занятие… И на следующий день. Мало-помалу я узнал, что такое Панамский перешеек, квадрат гипотенузы и еще целую кучу всяких вещей, которые вряд ли пригодятся в жизни, но которые необходимо знать, чтобы не выглядеть дураком.

После занятий мы шли вместе до автобусной остановки, и я нес ее портфель. А потом как-то вечером я сказал ей, что не смогу прийти на следующий день, поскольку у меня встреча с Кидом Трейси, английским чемпионом. И, набравшись храбрости, попросил:

— Приходите на матч, мне будет приятно.

Она покачала головой, отказываясь.

— Нет, спасибо, не люблю я это.

— А вы уже когда-нибудь бывали на боксе?

— Никогда!

— Откуда же вы знаете, что не любите?

Ее густые брови сошлись на переносице, на мгновение она серьезно задумалась.

— Вы правы, я приду!

И она пришла, честное слово! Я увидел ее, поднимаясь на ринг. Она была одна! В потертом пальтишке с жалким меховым воротником, с чуть подкрашенными губами. Она смотрела на меня с такой тревогой, что мне сделалось не по себе. Я улыбнулся ей, чтоб успокоить, так же, как она улыбнулась мне в тот вечер, когда я не решался постучать в окно ее класса.

Я был в себе уверен.

Тот матч — все знатоки скажут вам это — был одним из лучших в моей карьере. Я нокаутировал Кида Трейси в четвертом раунде, а предыдущие три боксировал поистине мастерски. Публика воздала мне должное! Уплывая на плечах восторженных зрителей, я искал взглядом Катрин. Она была бледнее, чем обычно, и в глазах у нее стояли слезы. Прежде чем меня унесли в раздевалку, я успел, махнуть ей рукой.

А на следующий день снова явился в группу «Жан-Жорес». В то время мы изучали Гималаи (ничего себе горка — 8848 метров!).

Катрин долго разглядывала меня, не отвечая на мое приветствие.

— Ну, как, мадемуазель, вам понравилось?

— Вас не поранили?

— Да нет же, разве вы не видели, что…

— Но все-таки в какой-то момент он ударил вас прямо в лицо!

Это была правда — один раз англичанину удалось провести отличную контратаку.

— Я умею держать удар… Но вы так и не ответили: вам понравилось?

Она задумалась.

— Не знаю, я так испугалась…

— Испугались?

— Да, за вас…

Это было сказано с такой непосредственностью, что я даже не сразу отреагировал. До боксеров вообще не скоро доходит смысл, даже если они, вроде меня, и не слишком большие кретины.

А потом я понял, схватил ее в объятия, и, поверьте, в тот вечер Гималаи казались рядом с нами просто лепешкой, хотя росту у нас с ней на двоих было меньше четырех метров.

Два месяца спустя мы поженились. Уроки продолжались у нее дома, где мы поселились вначале. Теперь я уже не платил двадцать пять франков за час. Зато оплачивал лечение тещи на грязях и был счастлив, что могу так дешево от нее отделаться.

Она была неплохая женщина, однако из нытиков, как почти все страдающие ревматизмом люди. Она умерла через два года после нашей свадьбы, когда я стал чемпионом Франции в полусреднем весе.

Кати полюбила бокс. Впрочем, кто бы его не полюбил! Бокс и коррида — вот остатки былого величия. Вот она, истинная поэзия действия!

Ах, бокс: двенадцать канатов, три человека!.. У двоих в голове лишь одна мысль: победить! А третий заставляет вас делать это по всем правилам… искусства, да, искусства!

Кати следила за моим питанием, готовила то или иное блюдо, в зависимости от тренировок. Скоро по моему настоянию она бросила работу. Разумеется, ей было немного грустно, как, впрочем, и мне. Я сожалел о просторном классе, о парте, подписанной «Божю», о черной доске, на которой всегда оставались после уроков загадочные надписи, о дохлых мухах, валяющихся с прошлого лета за стеклами гербария. Но полно, ведь вы не можете не согласиться, что надо смело двигаться вперед!

Теперь Кати ходила не в носочках, а в тончайших чулках и одевалась в лучших магазинах. Она отвечала вместо меня на телефонные звонки, она организовывала мои пресс-конференции, и она же придумывала остроумные ответы на вопросы журналистов. Благодаря этому подобию культурности, необычной для тех, чье дело работать кулаками, я пользовался хорошей репутацией у прессы и ходил в любимчиках у торговцев эпитетами из спортивной рубрики.

Поговаривали, будто я лиценциат[1] и бог знает кто еще и боксу посвятил себя исключительно из любви к спорту… Еще бы, конечно!

Если не считать Карпантье, из боксеров я получал приглашения наверняка чаще других. Охота в Солони, «partys»[2] в поместьях в Везине и все снобистские приемы, устраиваемые богатыми бездельниками, которые не знают, чем бы еще отличиться, а главное, кого пригласить. Эти дураки полагали, что какой-нибудь чемпион Европы очень даже не помешает. Им бы ужасно хотелось пристроить меня где-нибудь между Парижским архиепископом и Мари-Шанталь!

Ну что ж, теперь все это закончится… Не будет больше приглашений, лести, почестей… Я снова стану простым смертным. Присоединюсь к миллионам и миллионам никому не известных людей.

Я ехал довольно быстро, и мне понадобилось меньше часа, чтобы добраться до своей усадьбы. Это очень красивый подковообразный дом в два этажа, утопающий в глубине живописного сада. Особняк выстроен в старом стиле — многочисленные двери, ведущая к дому мощеная дорожка, кованое железо, маленькие балюстрады. Представляете, о чем я говорю? Четыре комнаты, прелестно обставленные с помощью лучших парижских антикваров… Большая гостиная с гигантским камином, куда можно целиком засунуть здоровый дуб; все по высшему классу и вместе с тем богато и уютно. Я всегда мечтал о таком доме. Понадобилась Кати с ее безукоризненным вкусом, чтобы его отыскать… Мы здесь поистине были счастливы. В саду с его дикими зарослями и поросшими мхом камнями я делал разминку… Куда лучше, чем на каком-нибудь стадионе или в аллее Булонского леса.

Когда я подъехал к дому, особняк сиял огнями, будто в праздник. Но день был совсем обычный, просто я решил, что так должно быть в моем доме всегда… Французское управление по энергетике богатело за мой счет… Все комнаты были постоянно освещены. Переходя из одного помещения в другое, я не хотел ни на минуту оказаться в темноте. Думаю, эта любовь к яркому свету у меня из-за ринга.

Я оставил машину на улице. Терпеть не могу сложные маневры. Наш лакей, итальянец Артуро, потом загонит ее в гараж.

Идея насчет лакея принадлежала Бодони. Это было необычно и соответствовало моему имиджу.

Артуро, красивый, слегка полноватый парень, проделывал в два раза большую работу, чем любая горничная. Одет он был в довольно странный костюм, также подсказанный воображением Бодони. Нечто смутно напоминающее русскую военную форму. Черные штаны и белая рубаха вроде гимнастерки, застегивающаяся на плече.

Он просунул в дверь свою добродушную физиономию.

— Добрый день, мосье.

Мне нравился его мелодичный голос, его доверчивый взгляд.

— Привет, Артуро, мадам дома?

— Она в гостиной.

Кати сидела, удобно устроившись в глубоком кресле, и смотрела, как горят в камине дрова… На ней были черные обтягивающие брюки, красный свитер и такого же цвета мокасины.

Она проводила так целые часы, созерцая огонь или следя за передвижением солнца по летнему небу.

— Это ты, Боб? — спросила Кати, не оборачиваясь.

Вместо ответа я поцеловал ее в затылок.

Затем, скинув плащ, уселся рядом.

— Ты выглядеть усталым, — заметила она.

— Есть немножко… Бывают дни, когда Париж мне просто вреден. Плесни-ка мне, пожалуйста, чего-нибудь…

— Хочешь ананасовый сок?

— Лучше виски…

Она внимательно взглянула на меня.

— Полагаю, ты шутишь.

— Вовсе нет.

— Но Боб…

— Только не говори мне о форме, режиме и прочих глупостях, теперь с этим покончено, Кати…

Она не ответила. Меня нервировало ее молчание. Я испытывал потребность снова излить душу, но на откровенность надо вызвать. Если Кати этого не сделает, пусть все мои переживания останутся при мне.

Как же так — она не задает вопросов? Ведь должно хотеться услышать продолжение, раз уж человек обронил столь значительную фразу!

Я взял ее за подбородок и заглянул в лицо. Спокойный взгляд Кати был полон грусти. У нее был такой же испуганный вид, как в тот раз, когда она впервые пришла на матч и я нокаутировал англичанина! Я понял.

— Ты уже знаешь?

Она быстро кивнула.

— Бодони сообщил?

— Да, Боб!

— В таком случае, черт побери, тебе было известно, о чем пойдет речь, когда я сегодня отправился к Голдейну?

— Да…

— И… ты меня не предупредила?

— Не мне было говорить тебе об этом, дорогой…

Да, она права: не ей. Это мужской разговор. Почему же Бодо сказал ей заранее?

Спрашиваю ее об этом повышенным тоном.

— Он знал, что тебе будет тяжело, Боб. Он хотел подготовить меня, чтобы…

— Чтобы утешить?

— О нет! Утешить тут невозможно… В ближайшем будущем, по крайней мере. Но чтобы тебе помочь…

Она встала, маленькая, хрупкая… Откровенно говоря, Кати превратилась в настоящую даму, приобрела изысканные манеры.

— Послушай, Боб. То, что сейчас происходит, так же неизбежно, как и смерть. Это было известно еще до того, как ты начал свою карьеру, согласен?

— Согласен. Однако, хоть и знаешь, что смерть обязательно придет, когда пробьет твой час, от этого ничуть не легче.

— К счастью, теперь речь идет лишь о перемене в жизни. Это тяжело, Боб, но от этого не умирают!

— Ты так считаешь? — ухмыльнулся я. — А ты не думаешь, что бокс и был моей жизнью? Ты не находишь, что в некоторой, — а может, даже в большей — степени это равнозначно смерти — повесить свои перчатки для красоты в комнате на гвоздь? Это не значит подохнуть, Кати, — не ложиться на массажный стол, не перешагивать через канаты под гром аплодисментов… И не слышать больше, как глухой голос диктора произносит: «Победил Робер Тражо!» Знаешь, в такие минуты кажется, будто держишь на своих плечах мир.

— Знаю, Боб. Но я думаю, ты неправильно подходишь к проблеме…

— Да неужели?

— Ты рассуждаешь как ребенок, с которым несправедливо обошлись, тебе кажется, будто над тобой посмеялись, тебя одурачили, оскорбили! Взгляни на вещи реально… Не другие тебя бросают, Боб, ты сдаешься сам… Ты жертва лишь необыкновенных, прекрасных лет, прожитых собой. Вместо того чтобы роптать, ты должен благодарить бога за то, что тебе дано было их прожить…

Впервые с тех пор, как мы поженились, она показалась мне совсем далекой. Она была в другом лагере, говорила на чужом языке.

— Ох, Кати!

— Что?

Я пожал плечами. К чему разговоры? С точки зрения логики она была права, но ее железные аргументы не могли меня убедить.

— Да нет, ничего…

Я подошел к бару и налил себе в стакан изрядную порцию виски.

— Не собираешься ли ты это выпить?

— Я начинаю учиться жизни в качестве обычного человека, Кати, я возвращаюсь на свое место!

— Тебе еще предстоят матчи…

— И ты знаешь с кем?

— Да…

В этот момент затрезвонил звонок у ворот.

— Гости! — прошептал я.

— Я пригласила на ужин Жо…

Кати слегка покраснела.

— Как?

На одном дыхании она прошептала:

— Лучше, если ты сам скажешь ему насчет матчей. Они ему еще ничего не говорили…

Я больше не возражал. Должно быть, она права, поступая так. Катрин всегда была права.

Я выплеснул виски в камин — раздался звук, напоминающий слабую пощечину, затем огонь разгорелся сильнее.

В комнату вошел Жо Андрикс.

В зале стоял невообразимый шум.

— …Четыре! — произнес рефери.

Вообще он довольно красивый парень, но стоило ему надеть обычный костюм, как он делался слегка похож на разодетого по-праздничному боксера. Во время одной из тренировок ему перебили нос, это единственное, что выдает его ремесло. При невысоком росте у Жо чрезвычайно мощные плечи. Все его удары идут от туловища и, когда достигают цели, очень болезненны. У него темные волосы, постриженные а ля Марлон Брандо, черные красивые с изменчивым блеском глаза.

Жо держал в руках букет цветов, отчего вид у него был довольно дурацкий. Он положил цветы на стол.

— Это вам, Кати…

— Жо, вы прелесть! Но какое сумасбродство! Лилии!

У него сделался этакий скромно-торжествующий вид.

— Ну что вы…

Я подозревал, что он немного влюблен в Кати. Он был во власти ее мягкого очарования и смотрел на мою жену так, словно перед ним прекрасное видение.

Я пожал Жо руку. У него огромные ручищи с широкими запястьями, а у меня руки относительно небольшие.

Артуро помог ему снять красивое пальто из верблюжьей шерсти, и Жо уселся перед камином рядом со мной.

— Просто здорово, что вы меня пригласили, Боб!..

— Это не слишком нарушит твой режим?

— О нет! Раз в кои-то веки можно лечь и попозже…

— Насколько мне известно, скоро тебе предстоит очень серьезный матч?

Я прощупывал почву, чтобы убедиться, что он действительно ничего не знает. Его взгляд по-прежнему выражал чистосердечие, а голос звучал совершенно естественно.

— Да, в следующем месяце я встречаюсь с Карлом Петером.

Он улыбнулся.

— Этот матч нельзя назвать очень уж серьезным.

Я нахмурился.

— Ты так считаешь? Однако апперкот у Петера очень недурен, ты не видел, как он нокаутировал Грасиаса?

— Апперкот — это еще не все… Что касается Грасиаса, все и так знали — его песенка спета…

От этих слов меня вдруг охватила слабость. Спе-та! Опять у меня в голове эхом отдавалось мерзкое слово…

— Скажи-ка! Ты, похоже, очень уверен в себе?

— Ну, разумеется, Боб. Вы всегда говорили мне, что прежде всего надо полностью доверять своим кулакам… Вот увидите, этого Петера… Я отрабатываю стойку, чтоб не нарваться на его апперкот… А вот он пусть постарается увильнуть от моего бокового в печень, который я собираюсь ему преподнести…

Я с легким презрением пристально смотрел на него. За кого он себя принимал, этот разряженный боксер? И вот это ничтожество по их выбору должно занять мое место! Я не мог больше скрывать свою злобу.

— Слушай, Жо, я тебе кое-что скажу…

— Да?

За спиной Андрикса Кати делала мне знаки, она считала, что я слишком резок, но я не мог сдерживаться. Я предпочитал выложить карты на стол.

— Слушай, Жо, ты знаешь, что там потихоньку готовится?

Мой тон вызвал у него беспокойство. Нахмурив брови, он взглянул поочередно на Кати и на меня.

— Хотят, чтоб ты занял мое место, Жо. Эти господа, эти жалкие торгаши считают, что я слишком стар, и постараются сбагрить тебе мой титул…

Это его потрясло. Он пребывал в нерешительности, подобно тому, как порой, войдя в ближний бой, сомневаешься, в самом ли деле слышал гонг.

— Я?

— Да, ты!

— Чемпион Европы!

Прямо крик души! Вот о чем он подумал прежде всего, ненасытный человечек!

— Что ты на это скажешь?

— Вы пошутили, да?

— Нет. Меня только что поставили в известность… Ты выигрываешь у Петера, потом состоится наш матч из десяти раундов… Мы делаем ничью… Ты слушаешь внимательно? Затем обязательно следует матч-реванш на звание чемпиона. Ты выигрываешь у меня по очкам, и вот ты — чемпион! Ничего легче…

Он был в восторге и даже не пытался скрыть свою радость, не отдавая себе отчет, что его триумф зиждется на моем поражении. Каждый за себя! Таков закон жизни, таков же тем более закон бокса.

— Значит, ты доволен?

Мой вопрос его отрезвил.

— Ах, Боб, зачем вы так говорите… Они заливают: вы еще в отличной форме, и мне ни за что не выиграть, если только вы сами не захотите поддаться.

Но его глаза опровергали сказанное им. Он был уверен в собственной силе, уверен, что победит меня. И я мог держать пари, что ему уже приходилось слышать о моем неминуемом «конце».

— Бодони утверждает, будто, напротив, тебе придется быть поосторожней, чтоб не послать меня в нокаут!

— Он говорит так для…

— Нет, Жо, он сказал это не для смеха. Он сказал это потому, что такова, видимо, правда. Бодони всегда говорит правду, потому я его и люблю.

Наступило тягостное для Жо молчание. Кати занималась цветами, устраивая их в хрустальной вазе, Артуро накрывал на стол.

— Послушай, Жо, ты ведь хороший парнишка, а?

— Вы сами знаете, Боб… Вы, как бы сказать, мой учитель. Я никогда не сделал бы вам больно, я бы не смог!

Я встал и схватил Жо за отвороты его безукоризненного пиджака. Наверное, мой взгляд не сулил ничего хорошего, потому что Жо вдруг побледнел.

— Вбей себе в голову, Жо, то, что я сейчас скажу… Тебе придется сделать мне больно, потому что мне не нужны подарки и потому что уж я постараюсь, чтоб ты от меня подарка не получил. Я согласился на матчи при одном условии: бои будут честными. Я всегда дрался честно и останусь честным до конца. Никаких махинаций, Жо, ты меня слышишь?

Я буквально приподнимал его с кресла.

— Да, да, Боб…

— Никакого, даже самого маленького, подарка. Если ты и должен стать чемпионом Европы, то станешь им благодаря своим кулакам, а не с благословения Голдейна, понял?

— Да, да, Боб!

Кати не пыталась вмешаться. Она знала, что это наше объяснение необходимо.

— И если ты должен им стать, выиграв у меня нокаутом, пусть будет так. По-прежнему согласен?

Я отпустил его.

— Ну разумеется, Боб, к чему этот разговор… Мы будем сражаться со всей душой, не думая о нашей дружбе, этого требует спорт.

— Не думаю, что ты победишь меня, Жо…

Тут он промолчал, это его задело.

— И знаешь, Жо, почему?

— Нет, Боб.

— Потому что ты боксируешь, как я тебя научил… И твои знаменитые удары отработаны мною…

Он покачал головой.

— Да, понимаю… Вы наверняка правы, Боб… Тем не менее я сделаю все возможное и невозможное для того, чтобы выиграть.

Это спокойное заявление меня смягчило.

— В добрый час…

Я поцеловал его по-мужски, без нежности, и он вернул мне поцелуй с той же грубоватой неловкостью.

— Нам надо было выяснить все вопросы, малыш…

— Вы правильно сделали…

Кати пригласила нас к столу. Ужин прошел вяло, и Жо в этот вечер ушел рано.

Еще никому не приходилось наблюдать поединок боксеров с таким напряженным вниманием, с каким я следил за матчем между Петером и Андриксом.

Уже на протяжении некоторого времени мой маленький Андрикс собирал полный зал. Задолго до того, как он стал выступать в главных поединках, его имя дырявило афиши. Напористость, сила удара и быстрота, с которой он нокаутировал своих противников, привлекали толпы зрителей, вечно жаждущих необычайного. Его окрестили «убийцей на ринге» и уже после четвертого боя прочили в чемпионы мира.

Я сидел в четвертом ряду кресел, то есть на границе оптимальной видимости. Не смейтесь: для того, чтобы действительно видеть боксерский поединок, надо как бы самому пережить его, а это невозможно на расстоянии большем, чем три метра от ринга.

Противник Андрикса, розовый блондинистый немец Петер, был выше его ростом на целую голову и превосходил длиной рук. Петер был из тех нескладно скроенных атлетов, у которых вместо талии лишь намек на нее, а плечи не шире, чем бедра. Ну а не считая этого, он был вполне хорош собой, если только кому-нибудь по вкусу герои-любовники, напоминающие сырую телятину.

До начала поединка, пока рефери давал боксерам наставления, Андрикс украдкой смерил взглядом соперника. С такой тушей, как Карл Петер, боксировать нелегко. Чтобы его победить, нужны дьявольский глазомер и точность часовщика. Андриксу же надо было не просто одержать победу, а сделать это с блеском, если он хотел, чтобы его матч со мной выглядел оправданно. Да, конечно, публике нравится стремительное восхождение, однако всегда находятся такие, кто рассуждает, оценивает, придирается… Журналисты, как правило, принадлежат к последним.

У меня в ожидании первого удара гонга обычно появляется жуткий страх и ноги делаются ватными… Сердце бьется замедленно, в глазах туман, и приглушенный шум зала кажется мне грозным рокотом океана. Но звучит гонг, Бодони приподнимает меня с табурета, и я становлюсь на удивление спокоен.

У Жо дело обстояло иначе. До гонга он в своем углу проявлял все признаки нетерпения, напоминая быка, роющего копытом землю, отказывался садиться, строил гримасы, обнажая капу, — короче, был «несносен»… Угадывалась рвущаяся наружу, как пар из котла, сила. Гонг эту силу высвобождал… Жо будто с цепи срывался и в первую же секунду был разгорячен и готов к бою так же, как в пятом раунде. Именно это приводило в замешательство его противников, позволяло ему тут же выбить их из колеи и напугать. У нас страх имеет огромное значение. Боксер, познавший страх, никогда не добьется успеха, какими бы техникой и ударом ни обладал.

Гонг!

Жо оказался на середине ринга еще до того, как немец покинул свой угол. По сравнению с Андриксом он выглядел как боксер полутяжелой категории… Никто бы не поверил, что эти два спортсмена выступают в одном весе. Во встрече была какая-то неуравновешенность…

Жо начал «танцевать» вокруг немца, находясь в закрытой стойке… Мне видны были лишь его глаза, круглые, черные, жестокие, словно дуло пистолета. Он с чрезвычайной обостренностью чувствовал каждое движение соперника… Стоило немцу начать какое-то движение, как Жо тотчас находил, так сказать, противодействие. Еще никогда эффективность его манеры ведения боя не была для меня столь очевидна, как в этот вечер… Его стойка, его сверхчутье в обороне, то, как он парировал удары, — стоило прийти, чтобы все это увидеть. Казалось, Жо располагает сверхчувствительными антеннами, с помощью которых он улавливает мысли противника в самый момент их возникновения.

Двадцать секунд ушло на взаимную разведку. Затем немец попытался провести прямой удар, немедленно блокированный перчаткой Андрикса.

При этом Петер «раскрылся», что позволило Жо перейти к активным действиям. Бокс — это геометрия, поверьте мне, как и бильярд… Надо уметь в одно мгновение просчитать угол, провести прямые и найти нужную точку…

Жо провел левый боковой в туловище… Немец быстро вернулся в исходное положение… Жо сделал красивый финт, будто собирается нанести удар правой в печень; разумеется, фриц опустил руки, а Жо снова пустил в ход левую. Немец попытался уклониться, но все же удар достиг его щеки… Будь он пониже, то не устоял бы, но, к несчастью, разница в росте сделала удар менее эффективным… Он провел свой знаменитый апперкот. Боже, это было проделано с такой быстротой, что я на месте Жо не успел бы отреагировать… Но на тысячную долю секунды опередив удар, Жо «нырнул», и перчатка просвистела над его головой. Зал завопил. Почуял опасность…

Вести бой на дистанции Жо не мог, здесь преимущество было на стороне противника — все из-за той же разницы в длине рук… Он приблизился, — проделав это, как всегда, очень красиво, — на почти сомкнутых ногах, прыгнул, как тореадор, вправо, потом влево… Немец внимательно следил за ним… Подвижность моего ученика действовала ему на нервы и сбивала с толку. Противнику, который хорошо уходит от ударов, легче ввести вас в заблуждение, чем тому, который постоянно атакует. Введенный в заблуждение боксер стремится ударить… Разумеется, такова была реакция и тевтонца… Но Жо продолжал скакать перед ним, неуловимый как тень… Постоянно рядом, постоянно искушая и оставаясь вне досягаемости немца.

Наш Петер остановился, обливаясь потом. Ему никак не верилось… И тогда Жо им занялся всерьез… Он обрушил на немца град ударов, тот хотел парировать, контратаковать… Этого Андрикс и дожидался… Стоило Петеру чуть раскрыться, как Жо нанес ему удар в подбородок. Петер как бы оступился, словно человек, подвернувший ногу… Затем пошатнулся и упал на колени, вытянув вперед шею, оглушенный!

Невозможно описать, что творилось в зале! А у меня руки сделались влажными…

Андрикс, весь еще в напряжении, отправился в противоположный угол, потряхивая опущенными вдоль тела руками, чтоб дать им отдохнуть. Рефери начал считать. На счет «три» немец вскочил на ноги… Но раздался гонг, возвещая о том, что первые три минуты истекли, и «господа» уселись, каждый в своем углу. Жо находился с моей стороны. Он выплюнул капу в тазик, и Бодо оттянул ему на животе трусы, чтобы облегчить дыхание. Одновременно он водил губкой по вискам Жо и давал советы… Правильные советы! Мне казалось, я слышу их…

— Он потрясен, но радоваться рано — этот здоровяк за минуту успеет восстановиться. Теперь он будет бояться и постарается не раскрываться… Особенно станет беречь подбородок. Значит, обрабатывай ему печень… Поскольку ты меньше ростом, тебе это будет проще… Вначале слишком не нажимай: пусть подумает, что ты финтишь, чтоб заставить его опустить перчатки… Через какой-то момент берешь на прицел его физиономию, он поднимает перчатки, а ты бьешь его в живот, выкладываясь до конца… Пока он будет падать, продолжай наносить удары, ты понятия не имеешь, до чего он толстокожий… А главное, остерегайся его апперкота, понял? Ты видел только что, как это выглядит? Если пропустишь один такой удар, то не проснешься до завтрашнего утра… Именно так он убил Сэма Кинжи…

Гонг!

Все прошло по плану… Надо было быть от природы слегка туповатым, чтобы не понять, что к чему… Зрители, те сразу уловили и кричали Андриксу:

— Брюхо, Жо!

Но он не стал торопиться… Немец, слегка побледневший, отчаянно защищал свой подбородок… Удары по корпусу он отражал вяло, заботясь о том, чтобы не утратить координацию… Жо, как ему казалось, хочет заставить его опустить руки… Когда немец постепенно поднял их достаточно высоко, Жо сделал шаг вбок от противника, чтоб замахнуться… И нанес удар! Один из самых безукоризненных ударов, которые мне довелось когда-либо видеть… Он пробил бы и бронированную плиту! Вопреки советам Бодо, Андриксу не понадобилось добавлять, он сработал отлично. Петер упал вперед и, оглушенный, извивался на полу. Рефери отсчитал до десяти… С таким же успехом он мог считать и до ста.

— Победу одержал Жо Андрикс!

У меня появилось ощущение боли… где-то там, в груди. Я знал, что это за боль, имя ей страх…

Да, именно в эту секунду меня охватил страх, я боялся матча с Жо… Потому что Жо был необыкновенным боксером!

Я нашел его в раздевалке. Он лежал обнаженный на массажном столе. Пока массажист занимался своим делом, Бодо и Голдейн о чем-то спорили в углу комнаты… Когда я вошел, с трудом пробившись сквозь толпу журналистов, они замолчали. Жо улыбнулся мне. Он даже не запыхался.

— Привет, Боб…

Я хлопнул его по плечу.

— Браво, малыш, ты замечательный боксер… Великолепная работа!

— Правда?

Как будто он сомневался!

— Не знаю никого, кто бы мог сегодня вечером тебя победить…

Я был искренен. Голдейн засиял.

— И я тоже, — сказал он многозначительно, глядя мне прямо в глаза. — И я, Тражо, не знаю никого, кто мог бы его победить.

Я усмехнулся.

— Ни к чему устраивать театр, Голдейн… У вас это плохо получается…

Он нахмурился.

Ко мне подошел Бодони. На нем были брюки из голубой саржи и свитер того же цвета — единственное кокетство в его манере одеваться.

— Ты ведь понимаешь, что матч между вами просто необходим, так?

— Абсолютно согласен…

Массажист закончил свою работу и бросил полотенце Андриксу на живот…

Голдейн пошел открывать дверь журналистам. Они ворвались толпой… Тысяча вопросов, блицы… Крики…

Голдейн поднял руки, громко призывая к тишине.

— Господа, прошу вас, внимание…

До чего этот тип мог быть театрален! Он достал из кармана дежурный окурок сигары, с которым обычно фотографировался, и заткнул в угол рта, что затруднило его речь…

— Господа, уже теперь хочу сообщить вам великую новость…

Наступила полная тишина.

— Мой следующий матч будет спектаклем супер гала…

Прикинув, он решил, что лучших слов, чтобы выразить превосходную степень, не найти, и продолжил:

— Вот он…

Кончиком своей потухшей сигары Голдейн указал на нас. Секунду все недоверчиво молчали, потом поднялся шум…

— Матч на звание чемпиона? — спросил репортер из «Экип».

— Нет… Но в матч-реванше, если он потребуется, звание будет оспорено…

Журналистам, которые на этих делах собаку съели, все было ясно. Они тут же смекнули, что я собираюсь в два приема, но, вероятно, — тут уместно это сказать — не в два счета передать Андриксу свой чемпионский титул.

И кинулись со всех ног в свои газетенки, чтобы сообщить великую новость народу.

Кати не захотела пойти вместе со мной. Но она меня ждала, сидя, как обычно, у камина в своем неизменном красном свитере, который она всегда носила в доме.

Противный туман, липкий и густой, окутал все вокруг, и я вернулся, насквозь пропитанный влагой.

— Ты еще не ложилась?

Как будто она когда-нибудь ложилась спать, не дождавшись меня!

— Нет, я волновалась за тебя…

— За меня?

— Из-за тумана, дорогой…

— Жо победил, знаешь?

— Да, я слушала репортаж по радио.

— Что сказал комментатор?

— Что Жо провел прекрасный бой… Что это боксер высокого класса…

— Это правда. И все?

— А что он, по-твоему, должен был еще сказать?

— Он не делал никаких намеков насчет… насчет меня?

Она кивнула.

— Он сказал, Боб, что никто не может выиграть у Жо, даже ты. Сказал, что уже теперь истинный чемпион Европы — он…

Кати говорила мне это не для того, чтобы причинить боль, — она знала, что мне все равно перескажут, что репортеры как раз пишут сейчас об этом в своих газетах…

Я выпил фруктовый сок, добавив в него капельку виски. Кати смотрела, как я, серьезный и озабоченный, хожу взад-вперед по комнате. В помещении было тепло, и из моей одежды потихоньку испарялась влага.

— Послушай, Боб, я хотела бы задать тебе один вопрос…

— Да?

— Думаешь, Жо у тебя выиграет?

Я пожал плечами.

— Я знаю одно, Кати, сегодня вечером он бы меня победил… Теперь тебе известно, что такое бокс? В конце концов, и мы, чемпионы, всего лишь люди… Бывают дни, когда нас посещает вдохновение… Но бывает, и не клеится…

— Я кое о чем подумала, Боб…

— Ну, выкладывай!

— Мне кажется, этот матч вызывает у тебя большую озабоченность, чем любой другой, потому что тебе мешает сентиментальная сторона дела, которая здесь имеет место… Почему бы тебе не уйти прямо сейчас?

Поскольку я не отвечал, она, подумав, что я одобряю ее идею, продолжила:

— Предположим, ты заболел… Это очень просто: десять минут попрыгаешь со скакалкой в пальто, вот сейчас… Потом раздетый пойдешь ставить машину в гараж… И подхватишь ангину, ведь ты так подвержен ангине! Пусть тебя навестит кто-нибудь из наших друзей-журналистов и кто-нибудь из коллег, чтобы убедиться, что все действительно так… Потом ты скажешь, что антибиотики вывели тебя из строя, и мы уедем в горы… Когда мы будем там, объявишь местным журналистам, что у тебя появилось желание бросить бокс… Париж подхватит новость, попросят официального подтверждения. Ты его дашь, и все будет закончено… В крупных газетах появятся большие статьи, в которых напишут, что ты уходишь из бокса… непобежденным, Боб!

Последнее слово задело меня за живое… Непобежденным… Правда… Ни одного поражения за всю мою карьеру… Всего-навсего три ничьих…

У меня возник соблазн принять предложение жены. Оно позволяло мне покинуть ринг со всеми почестями… Это был хитроумный, хорошо продуманный план с дальним прицелом… Сам Бодони не подкопается.

— Итак? — ждала Кати…

Она протянула мне скакалку, которая лежала на камине… Ее прикосновение заставило меня овладеть собой. Вдруг все стало очень просто… Я больше не испытывал страха.

— Нет, Кати… Не нужно… Если б я уклонился от этого матча, я до конца дней чувствовал бы себя ничтожеством…

— Ты в этом уверен, Боб?

— Абсолютно, Кати…

Тогда она бросилась ко мне и прижалась головой к моей груди…

— Спасибо, Боб. Это мне больше нравится…

— Мне тоже, дорогая…

— Знаешь, я люблю тебя.

— Знаю… И поэтому что с того, если я потеряю свой чемпионский титул? Ведь у меня есть ты…

Она еще крепче прижалась ко мне.

— Знаешь?..

— Нет…

Я скорее угадал, чем услышал слова, которые она произнесла, уткнувшись лицом мне в грудь:

— Потом мы будем делать детишек, хорошо?

Я удивился… Детишек? Я об этом не думал… В начале нашей совместной жизни мы договорились не заводить детей, чтобы не мешать моей карьере… Честно говоря, потом я об этом больше и не вспоминал…

— Тебе всего тридцать четыре года, Боб. Для боксера ты уже стар, но для отца — молод.

— В самом деле…

— А мне — тридцать два, пора… Пора об этом подумать… Тебе не кажется?

— Да…

Я взглянул на нее и увидел прежнюю Кати: смущенное личико, чистая улыбка, густые брови. Я обнял ее за талию.

— А не приступить ли нам сразу к делу?

Она покраснела как девочка.

— Ох! Еще рано, Боб…

— Зачем ждать? В любом случае, Кати, через девять месяцев я уже не буду чемпионом Европы!

Поверженный боксер зашевелился и сделал невероятное усилие, чтобы перевернуться на бок.

— …Пять! — неумолимо произнес рефери.

Еще никогда ни к одному матчу я не готовился столь тщательно.

Интенсивные тренировки вначале, строжайший режим, здоровый, как у младенца, образ жизни, я поистине ничего не оставил без внимания.

Обеспечил себя первоклассными спарринг-партнерами, один из которых экс-чемпион Брабиуф (первосортный чернокожий громила), и дал им задание бить меня побольней. Занятный мазохизм, не правда ли? Однако, если хочешь готовиться по-настоящему, надо страдать.

У меня в голове была лишь одна мысль: одержать бесспорную победу над Андриксом и быстренько уйти из бокса. Моя жизнь, подчинявшаяся этой идее-фикс, напоминала часовой механизм в бомбе замедленного действия, готовой взорваться в назначенный для покушения момент.

При таком режиме годы отступали. Большего я от них и не требовал: пусть не дают о себе знать еще месяц, а потом я смирюсь с возрастом, не стану больше пытаться его обмануть. Я сам себе немного напоминал страстную кокетку, которая тратит весь оставшийся пыл на завоевание последнего возлюбленного, клянясь после этого наконец признать свою старость.

Кати помогала мне изо всех сил, со всем усердием. Когда я делал пробежку, она сопровождала меня по тропинкам Монфора-л’Амори на велосипеде, захватив с собой толстый шерстяной свитер и махровое полотенце. Как только пробежка заканчивалась, она вытирала с меня пот и натягивала свитер. После тренировки со скакалкой делала мне массаж, и, должен сказать, получалось у нее ничуть не хуже, чем у Монтескью, моего массажиста… Она научилась этому еще в ту пору, когда только начинала работать учительницей и состояла в каком-то обществе по оказанию первой помощи.

Журналисты получали огромное удовольствие. Они без устали выдавали бесконечные тирады об «идеальной супружеской паре ринга», о преданной супруге Катрин Тражо…

Нам же наша спокойная любовь казалась такой естественной…

Время от времени к нам на обед или на ужин приходил Андрикс. О своих тренировках он не рассказывал, но я читал о них в газетах.

Мы с ним заняли благородную позицию. Для нас этот матч двадцать шестого ноября был событием чисто профессиональным, к которому дружба не имела никакого отношения. Мы решили в нашей частной жизни забыть о нем до наступления времени «Ч»… Этот матч, наконец, казался нам неким общим делом, в котором мы будем участвовать как партнеры, а не как противники.

Когда Андрикс приходил к нам — всякий раз с роскошным букетом для Кати, — я спрашивал у него с невинным видом:

— Все в порядке, Жо?

И он, чуть покраснев, непременно отвечал:

— Все прекрасно, Боб, а как вы?

— Потихоньку!

После чего мы оба разражались искренним смехом…

Обед или ужин проходил так же весело, как и прежде. Кати сама стряпала для нас…

Андрикс чувствовал себя на седьмом небе. Меню было постоянным, как теорема: ветчина, жареное говяжье филе с кровью. Кати готовила его по савойскому рецепту, доставшемуся ей в наследство от бабушки… Мы пировали вовсю… Затем следовали йогурт и яблочный пирог, разумеется испеченный хозяйкой. Мы выпивали к мясу чуточку «бордо», и это была единственная «слабость», которую мы себе позволяли.

Прошли недели… Я все тщательней распределял силы, чтобы не перегореть ко дню матча. С Бодо мы виделись редко. Он занимался только Андриксом. Жо — это значило будущее, тогда как я уже представлял собой прошлое… В общем, готовилось мое поражение, а для этого много советов и не требуется.

Накануне матча после взвешивания я три раунда отработал с «грушей», один — со скакалкой и всю вторую половину дня провел в постели, в полумраке, чтобы расслабиться. Это было нелегко… Я непрестанно видел перед собой ринг, а на ринге напротив меня — моего дружка… В сущности, мы оба будем выглядеть по-дурацки. Я ни за что не смогу воспринимать Жо как настоящего противника…

Утром этого великого дня именно он разбудил меня телефонным звонком.

— Боб?

— Это ты, Жо?

— Да… Я хотел вам сказать…

Его смущенный голос умолк.

— Так что же ты хотел сказать мне, мальчуган?

— Насчет сегодняшнего вечера…

У него явно не поворачивался язык. Я пришел ему на помощь.

— Нет нужды говорить, Жо. Что бы сегодня вечером ни произошло, мы останемся отличными ребятами, которые прекрасно относятся друг к другу…

Он, небось, аж всхлипнул там, на другом конце провода.

— Да, да, Боб… Именно это я и хотел вам сказать…

— Спасибо. Ты хороший мальчик… Ну что ж, отдыхай и… до вечера!

Послышался щелчок, а я все не решался повесить трубку. Кати сидела у окна в подножье кровати и шила. Она посмотрела на меня, вздыхая.

— Славный мальчик…

— Да.

— Как глупо, что сегодня вечером вам придется колотить друг друга!

— Совершенно согласен с тобой, Кати, это ужасно глупо… Или по-корнелевски, что, собственно, сводится к тому же…

Я лежал, закинув руки за голову, и смотрел в потолок, на грязноватой белизне которого расплылось влажное, непонятных очертаний пятно. Уже давно я вообразил себе, что это некий волшебный берег и мысленно переселялся туда… Там, в золотой лагуне, я забывал о неприятностях реальной жизни.

— Я хочу немного прогуляться, Кати, размять ноги. Ужас до чего я чувствую себя тяжелым сегодня!

Она покачала головой.

— Не надо, Боб. Ты прекрасно знаешь, такое чувство появляется у тебя, всякий раз… Это от волнения. Как только перешагнешь через канаты, снова станешь легким как бабочка.

— Ты так думаешь?

— Я в этом уверена…

Я погрузился в свои мысли, словно в теплую грязную лужу. И снова представлял себе этот проклятый бой… Видел, как на меня обрушиваются, причиняя мне боль, неотразимые удары… Они внушали мне страх. Но ловкости и мне не занимать, и у меня неплохо получаются прямые, я славлюсь своими сериями, изматывающими противника… Но мне вовсе не хотелось наносить удары по золотистой коже Жо… Жо был мне симпатичен… Я всегда считал его своим учеником…

В полдень я плотно, но без аппетита поел, потом, немного поспав, принял душ, и Кати сделала мне массаж. Затем мы поехали в Париж… Существовал ритуал, который я свято соблюдал: перед каждым матчем я шел в кино… Это купание в полумраке, сопровождаемое глупой болтовней на экране, часто успокаивало мне нервы…

Мы с Кати отправились в небольшой кинотеатр в Вожираре, где демонстрировалась простенькая комедия… Когда мы вышли после фильма на улицу, уже было темно. Кати захватила с собой сэндвичи — она всегда заставляет меня есть их перед матчем… Толстые куски холодного мяса между двумя ломтиками бретонского хлеба. Потом я выпил в баре натуральный грейпфрутовый сок и сгрыз с десяток кусочков сахара. Физически я чувствовал себя хорошо, но тоска сжимала мне сердце.

Мы ни о чем не говорили. Что мы могли сказать? Что может сказать человек, у которого поставлена на карту его карьера и которому предстоит за нее сражаться в течение нескольких строго отмеренных минут?..

Я должен был выйти на ринг около десяти (если только, как указывалось в программке, предварительные встречи не закончатся нокаутом). В восемь я вошел в свою раздевалку. Монтескью, которого я попросил прийти к этому часу, уже ждал меня со своими мазями и примочками. Раздевшись, я вытянулся на массажном столе, от которого несло прогорклым маслом… Какой-то затхлый дух, стоящий в этих раздевалках, всегда вызывал у меня отвращение. Пахнет потом, грязным бельем, мазями; теплый, наполненный водяным паром воздух… Кати готовила мою форму… Я выступаю в светло-голубых с белой отделкой трусах, а когда выхожу к рингу, на плечи у меня наброшен белый шелковый халат с широкими рукавами и с моим именем, выведенным голубыми буквами на спине. Единственная дань кокетству — белого цвета боксерки. Строгая, элегантная форма… Она идет к цвету моей кожи. Кати утверждает, что при свете ламп моя кожа делается цвета охры, как в фильмах, снятых на пленке «Жеваколор». В газетных репортажах всегда упоминалась моя элегантность, она также является составной частью моего имиджа.

За два дня до матча я постригся покороче, а «на сцене» я появлялся всегда с растрепанной шевелюрой. По-моему, прическа — самый важный показатель для публики. Есть боксеры, которые выходят на ринг причесанные волосок к волоску, сбоку — безукоризненный пробор… Через несколько минут прическа, разумеется, приходит в полный беспорядок и создает впечатление, будто боксеру здорово досталось, даже если это не так…

У меня были почти зашнурованы боксерки, когда в раздевалку влетел Бодо.

— Ах, ты готов? Малыш тоже. Хочешь его повидать?

Поколебавшись, я сделал рукой отрицательный жест.

— Мы и так сейчас увидимся, Бодо…

— Ну да… Ты прав… Он жутко волнуется, бедный парнишка!

— Я, если угодно, не меньше…

— Послушай, Боб, не хочу к этому возвращаться, но мне кажется, такие ребята, как вы, должны закончить матч вничью, ты меня понимаешь?

— Такие ребята, как мы, Бодо, сделают то, что должны сделать… Кстати, в чьем углу вы будете находиться? Ведь вы не обладаете даром быть всюду одновременно…

Он смутился.

— Мы бросим монету, Боб, не хочу, чтоб создалось впечатление, будто я отдаю предпочтение кому-то из моих мальчиков… Вторым секундантом будет Стефани…

Я покачал головой.

— Не трогайте свою монету, еще потеряете! Будете помогать Жо, это естественно… Я-то стреляный воробей, мне уже не нужны советы…

У него будто гора с плеч спала.

— Как скажешь… Спасибо за него…

Появился Стефани, сама наивность. Когда-то он выступал в легчайшем весе, но, добившись весьма скромных успехов, рано оставил бокс и стал помогать Бодони. Вид у него был чахлый, и казалось, он гниет изнутри. Я его всегда недолюбливал, и он мне платил той же монетой. Однако, надо признать, глаз у него был острый, наметанный. Он, как никто, умел подметить слабость противника и подсказать тебе брюзгливым тоном: «У него устала левая!» или же «Он в предциррозном состоянии!», что, как вы поняли, означало, твой соперник плохо переносит удары в печень.

Что касается манеры одеваться, Стефани до крайности подражал патрону. Он тоже щеголял в голубых брюках и свитере, считая, видимо, что таким образом лучше подчеркивается единство команды.

Перед тем как нам выйти на ринг, состоялась встреча боксеров полусреднего веса… Оба — жалкая посредственность. Голдейн, будучи уверенным, что один наш матч обеспечит полный сбор, не потрудился обставить его получше. Несчастные парни безрезультатно топтались на ринге все шесть положенных раундов и были освистаны, как безголосые теноры. Шум из зала доносился до раздевалок… Меня устраивало, что нашей встрече предшествует такой неинтересный матч… Публика, руководствуясь естественным чувством самозащиты, в таких случаях к вам настроена благожелательно, поскольку бокс, который демонстрируют спортсмены вроде нас с Андриксом, выше на сто порядков.

По тем шиканью и свисту, которые доносились до моих ушей, я понял, что зал полон.

— Похоже, народу хватает, а? — прошептал я.

Стефани поморщился.

— Ни одного свободного места, старина… Голдейн рвет на себе волосья. Говорит, что кресла у ринга мог бы продать по восемь кусков без проблем…

— Этот надутый индюк всегда прикидывает, сколько он теряет, вместо того чтоб подсчитывать прибыль!

— Не волнуйся, подсчитает!

Я повернулся к Кати.

— Ну как, собираешься присутствовать на кровавом поединке в кругу семьи?

Кати, бледная как смерть, все же постаралась улыбнуться.

— Да, Боб…

Я нежно поцеловал ее в губы. Они были холодны, как и мои. Потом, отвернувшись, я, как обычно, перекрестился. Есть такие, кто крестится на ринге, публике, всегда жадной до сантиментов, это нравится, но я не признаю показухи… Не подумайте, однако, что я какой-нибудь святоша… Просто сохранил с детства нечто вроде веры, которая дает о себе знать в самые ответственные минуты. Кати это не нравится, она считает это слабостью…

Бодо, вернувшийся после нашего разговора к Жо, приоткрыл дверь.

— Давай, go[3]! — бросил он…

Мы вышли: Монтескью, Стефани, Кати и я. Остальные нас опередили и, попав во власть исступленно орущего зала, приближались к освещенному квадрату.

Затем предстали перед публикой и мы…

— Это Тражо! — закричали люди…

Обычно боксеры идут к рингу пританцовывая, чтобы разогреться. А я со своей стыдливостью никогда на это не решался. Я торопливо шагаю по проходу, образованному из стоящих двойным рядом полицейских. Как можно быстрей поднимаюсь по узким ступенькам, перешагиваю через канаты и коротким кивком приветствую зал.

Потом в ожидании сажусь…

Пока диктор болтал, сообщал о нашем весе, Жо стоял в своем углу. Он улыбался мне.

Публике представили других чемпионов, которые с неловким видом жали нам руки, желая обоим успеха… Затем рефери пригласил нас на середину ринга. Произнес обычную чепуху… Мы, как положено, кивнули. Вместо того чтоб обменяться рукопожатием, мы, — наверное, это было глупо — обнялись… Публика взревела от восторга.

Я отправился в свой угол и, пока Стефани засовывал мне в рот капу, осмотрелся в надежде отыскать взглядом Кати… Но не нашел. Я понятия не имел, где она, бедная, спряталась. Заметить ее в этой огромной толпе было невозможно. Внизу у моих ног на скамейке для журналистов я увидел Макса Фавалелли, он мне по-дружески подмигнул. Возможно, ничего в этом особенного по сравнению с жаркими приветствиями зрителей, но мне было приятно, ибо я знал, что это, по крайней мере, искренно. Публика через мгновение с тем же жаром выразит мне свое презрение, если я пропущу удар… Она переменчива, словно флюгер.

Рефери щелкнул пальцами, и мы сбросили с себя халаты. Затем он подал знак судье-хронометристу, и раздался удар гонга — эффект был такой, словно мне выплеснули на голову ведро ледяной воды.

Я сказал себе: «Готово, Боб, на карту поставлено твое прошлое…»

Не торопясь, я пошел Жо навстречу. Прежде чем встать в стойку, мы на мгновение соединили наши перчатки.

До этого момента я весь был «зажат». А потом вдруг свершилось колдовство… За перчатками я видел теперь не Жо, а противника… Противника, с которым надо было драться.

Мы так часто вместе тренировались, что вначале у меня появилось чувство, будто это просто повторение пройденного. Но десятки тысяч лиц вокруг нас, слившиеся в огромную колышущуюся массу, напомнили мне: на этот раз все всерьез.

В первом раунде мы лишь кружили по рингу, глядя друг на друга из-за тесно сомкнутых перчаток как два барана… Народ принялся свистеть и орать: «Деритесь, Лентяи!», но мы ничего не предпринимали. Жо, в точности как и я, не знал, с чего начать. А я вдруг начисто забыл свое ремесло… Все, что я сейчас умел, это держать перчатки перед своим лицом… Первый раунд был долгим и мучительным… Мы едва обменялись вялыми ударами, которые не могли никого ввести в заблуждение… «Липа!!» — вопила в истерике толпа…

Гонг избавил нас от колдовских чар. Под несмолкаемое шиканье зала я сел в своем углу и сделал беспомощный жест, адресуя его Андриксу. Жо был бледен.

— Зря пропал раунд, — проворчал Стефани… — Если так пойдет дело, не только результат будет нулевым, но и весь ваш поединок окажется никчемным.

Он даже не потрудился смочить мне губкой лицо.

— Черт побери! — выругался бывший петух[4]. — Деритесь же! Вы ведь мужчины!

Я вздохнул.

— Заткнись, Стефани, а то тебе достанется, я на пределе, еще немного — и сорвусь!

Он не стал настаивать. Снова прозвучал гонг, и публика прекратила свистеть, потому что мы с Жо сцепились буквально врукопашную. Мы сразу вошли в ближний бой. Оба мы были чересчур напряжены, и нам обоим необходимо было разрядиться… На протяжении двух минут шел обмен ударами с бешеной скоростью и рвением. Толпа в восторге стучала ногами. Я не чувствовал ударов Жо, но знал, что они болезненны… Это потом я буду ощущать себя разбитым…

Выбившись из сил, мы остановились… За воплями фанатов последовали аплодисменты истинных знатоков. Резкий обмен ударами, еще один — и конец второго раунда…

Я бы отдал все на свете, чтобы увидеть Кати… Мне не хватало ее нежного лица. Пока меня вытирали губкой, я взглянул на Фавалелли. На этот раз он не шелохнулся. Его физиономия доброго малого была непроницаема.

— Слава богу, вы взялись за дело, — говорил Стефани. — И этот раунд нулевой, Боб… Но в хорошем смысле…

Когда уже звучал гонг, он шепнул мне:

— Обрати-ка внимание на его подбородок…

Я был поражен, насколько это очевидно. В самом деле, Жо слишком выдвигался вперед… Я загорелся диким желанием. Если б я мог уложить его в этом раунде! У него вся жизнь, впереди, он оправится… А я, после этого я, готов поклясться, расстанусь с боксом.

Жо, наверное, был охвачен сходным стремлением, ибо я увидел в его потемневшем взгляде то же выражение, что и во время поединка с Петером.

Он провел один за другим слева, справа два удара мне в лицо, которые я успешно отразил… Затем подразнил меня легкими ударами в печень, и я его не останавливал: в подобных случаях я умею так втянуть живот, что он служит мне щитом.

Именно в тот момент, когда Жо наносил мне боковой в печень, я смог достать его правой. Настоящий фейерверк! На одно мгновение он открыл подбородок, и в тот самый момент, когда я подумал: «Я вижу его подбородок», я нанес удар. Это был бесподобный апперкот! Взгляд Жо затуманился… Он упал на колени!

Что поднялось в зале! Я думал, трибуны обрушатся! Стадо слонов не произвело бы подобного шума… Дрожала земля… Я был сердцевиной этого чудовищного грохота, от которого у меня лопались барабанные перепонки.

Рефери отправил меня в мой угол и открыл счет. Я не отрывал от Жо напряженного взгляда. Во мне звучал торжествующий гимн, и я воздавал хвалу небу.

«Благодарю тебя, Господи… Сделай так, чтоб на этом все закончилось… Сделай так, чтобы он…»

Я посмотрел на Жо… Его взгляд обрел ясность, подобно тому, как потревоженному ручью течение вновь возвращает прозрачность.

На счет «шесть» он был на ногах. Именно тогда я испытал страх. Именно в тот момент я понял, какой Жо великолепный боксер.

Бой продолжился. Жо прикрыл подбородок… Он действовал с осторожностью… Очень скоро раунд завершился.

— Отлично ты его подловил, — сказал Стефани. — Что я тебе говорил: подбородок…

Я что-то одобрительно пробормотал.

— Ты видел, как он свалился, этот неподдающийся? Его первый нокдаун!

Действительно… Никогда еще Жо Андрикс не стоял на коленях.

— Думаю, он восстановится, будь осторожен — он постарается взять реванш…

Я хмыкнул.

— Погоняй его по рингу… Пусть подвигается — быстрей выпустит желчь… А потом постарайся еще разок «достать» его в подбородок. Это его единственное уязвимое место. В ближнем бою у тебя шансов никаких: Жо выносливей тебя… и быстрее.

Так оно и было. Это станет главной темой завтрашних репортажей о матче: поединок опыта и отважной молодости…

Четвертый раунд! Стефани был, как всегда, прав… Жо не пропускал ни одного удара и с невероятным упорством старался в свою очередь нанести мне удар в челюсть… Я видел в его углу Бодо, впервые «работающего» против меня, подающего Андриксу знак бить пожестче…

Я яростно парировал удары, стараясь не пропустить ни одного. Все же несколько боковых в лицо достигли своей цели. Они меня не потрясли, но были очень болезненны… Этот раунд выиграл Жо. Так же, как и пятый, который оказался точной копией предыдущего… Бой становился однообразным…

— Вы прямо уснули… — сказал Стефани после пятого раунда…

Закончилась первая половина матча… Вторую я начал неплохо. Выиграл шестой раунд… В седьмом мы действовали вяло… А в восьмом все и случилось. Эти поединки страшны тем, что в какой-то момент действительно «засыпаешь». Чувство опасности притупляется, и незаметно тебя охватывает странное оцепенение.

Мы обменивались ударами в классическом стиле — с определенной скоростью и ритмичностью. И вдруг Жо нарушил темп, нанеся мне скользящий удар справа в левую бровь… У меня искры из глаз посыпались. Я быстро закрылся. Кровь текла вовсю. Жо разошелся и провел такую атаку, которую я не в силах был сдержать. Он действовал мощно! Удары были точны… Я ощущал их всюду… Я знал, что устою на ногах, но Жо делал со мной что хотел, посылал на канаты, встречал ударами, стараясь изо всех сил… Боковые, апперкоты, боковые, боковые… Слева, справа! У меня было чувство, будто я скатываюсь в овраг, оставляя по дороге на колючках кустарника клочки своего «я»… Вся моя воля сосредоточилась в единственном слове: «держаться». Держаться! ДЕРЖАТЬСЯ! Не упасть! Устоять на ногах… Он устанет, этот подлец! Я догадывался, что он испытывает… Иногда больше устаешь нанося удары, чем принимая. Я повторял про себя: «Это больно, но это его изматывает… Держись, Боб… А главное, не упусти возможность… Ты можешь его подловить после этой серии…»

Я больше не слышал криков толпы. Я опьянел от ударов… У него, у этой скотины, тысяча рук! Это Будда!

Наконец он остановился… Все тело у меня горело. Я попытался провести молниеносный контрудар, но Жо успел отпрыгнуть назад.

Я чуть качнулся вперед. У меня перед глазами мелькали красные полосы, и противник, казалось, двигается в алом тумане… Сквозь рев толпы я различил звук гонга. Мгновение пытался сообразить, что он означает — конец или, наоборот, начало раунда… Потом все немного улеглось, я увидел Стефани, который знаком манил меня к себе… Я выплюнул капу и тяжело опустился на табурет…

Стеф старательно протер меня губкой, затем смазал коллодием поврежденную бровь, чтобы остановить кровотечение… Ослабил пояс… Помассировал сердце… Я окончательно пришел в себя.

Жо смотрел на меня с беспокойством… Я скорчил ему гримасу.

— Господи, что он мне устроил! — шепотом произнес я.

Стефани выглядел недовольным.

— У Жо неслыханные финты, — сказал он. — Никогда не знаешь, куда он нанесет удар… Закрывайся, иначе ты не устоишь… Сейчас вы, наверное, сравнялись, в этом раунде он отыграл свой нокдаун…

— Думаешь?

— Ты же знаешь судей…

Послышался предупредительный сигнал, затем раздался гонг… Я двинулся на Жо. В настоящую минуту у меня было преимущество… Во время перерыва он понял, что ему удалось меня потрясти, и это его смутило… Он не решался продолжать наступление. Сейчас мне необходимо применить самые решительные средства… Я должен уложить этого жалкого драчуна… Господи, что же думает обо мне Кати? Она, наверное, вся дрожит…

Я ощущал жар, исходивший от Жо…

Руку бы отдал, чтоб снова, как в тот раз, «увидеть» его подбородок. Да, руку — мне и одной хватило бы, чтоб закончить бой.

Я наносил осторожные удары в корпус, в плечи… Жо отвечал несмелыми контрударами… Тогда я пошел на огромный риск: чтобы спровоцировать Жо, я открылся. Он настоящий боксер, он такое не пропустит… Некоторыми рефлексами мы не в состоянии управлять… Жо действовал инстинктивно… Удар правой перчаткой… То, как я стоял, не позволяло мне его избежать, лишь смягчить… Про себя я молил: «Только бы выдержать!» Это была потрясающая оплеуха… Голова у меня завибрировала, я услышал звук шлепка при соприкосновении перчатки с моей щекой… Я все же успел отступить, что смягчило удар. Теперь был мой черед.

В тот самый момент, когда перчатка Жо достигла своей цели, я нанес ему точный прямой в лицо, между глаз… Он покачнулся, и я надеялся, вот-вот он упадет и все закончится, но нет… Он преодолел головокружение, закрывая лицо перчатками… Я молотил по ним, чтобы заставить его открыться… Напрасно… Мне было больно от собственных ударов… Зал подбадривал меня изо всех сил.

— Давай, Боб! Кончай с ним! Давай еще! Он готов!!

Я был в бешенстве… Нет, он еще не готов… Пока я тут стараюсь, он приходит в себя, мерзавец! Мои усилия тщетны… С таким же успехом я мог колотить в каменную стену…

В конце концов я отступил… Бой продолжался неровно, мы часто сцеплялись, и сердитое «брек» рефери заставляло нас немедленно разойтись. Так мы дотянули до конца этого, предпоследнего, раунда, который был явно за мной, что, по моим расчетам, давало мне преимущество.

Стефани придерживался того же мнения.

— Если ты так же проведешь десятый раунд, Боб, победа за тобой.

Я видел в противоположном углу Бодони… Он загораживал собой Жо. Время от времени он бросал на меня неодобрительный взгляд… Казалось, он призывает меня к спокойствию. Он все-таки хотел получить свою ничью, этот мясник! Обойдется! Как-нибудь в другой раз. Я предупредил и его, и Голдейна, что буду драться честно…

Когда прозвучал гонг, возвещавший начало десятого раунда, я был почти что рад… Жо встал в закрытую стойку. Секунд пять мы стояли неподвижно… Затем он нанес мне один за другим два удара в руки. Я хотел ответить, но тут последовал страшнейший удар в челюсть.

Да, Жо был замечательным боксером. Я повидал немало мастеров, но никто не умел нанести неотразимый удар с таким искусством. В голове у меня все пришло в расстройство… Я почувствовал себя вялым-вялым… Ноги ослабели… Я ничего больше не видел…

Все же я не упал… Стоял совершенно прямой, ощущая неясную боль в левом боку… Время шло. Рефери орал, я бессознательно воспринимал его голос… «Брек! Брек!» Он хлопал меня по плечу…

Но я ведь не виснул на… Я… Память вернулась… От нокдауна оправляются с такой же скоростью, с какой его получают. Я все ясно осознал…

Не знаю, кто из присутствующих отдал себе отчет в происходящем, кроме Бодо, Стефани и… рефери… Увидев, что я потрясен, вот-вот упаду и рефери откроет счет, Жо бросился ко мне… Он прижал меня к канатам, прислонил свою голову к моей, просунул левую руку мне под мышку справа и поддерживал меня, как ни в чем не бывало продолжая молотить по корпусу правой перчаткой, делая вид, будто пытается меня «добить»… Да, он сделал это… Зал ничего не сообразил… Публика свистела, полагая, что я висну на Жо… Он посмотрел на меня. Наши лица соприкасались. Он понял по моим глазам, что я пришел в себя, и отступил назад. Я нанес ему комариной силы удар. Все было как в кино. Он подставил лоб и сделал вид, будто я достиг цели. Откинулся назад, взмахнув руками, словно старался удержать равновесие… Мне зааплодировали! Какое-то мгновение мы топтались на месте… Ко мне вернулись силы… Я вошел в ближний бой, сказав себе, что это всегда производит выгодное впечатление, а тем временем последняя минута истечет. Зал, поделив симпатии, орал наши имена с одинаковым энтузиазмом. Если мерить силой оваций, рассудить нас было бы невозможно.

Прозвучал финальный гонг… За ним последовала буря аплодисментов… Фотографы влезли на ринг и защелкали аппаратами. Пока нас снимали, Жо обхватил меня за талию. Я испытывал против него жуткую ярость. Я не мог ему простить его благородный жест… Этот замечательный подарок приводил меня в бешенство. Тем не менее, как подобает истинному баловню славы, я улыбался в объектив, ласково похлопывая Андрикса по затылку… В это время судьи совещались…

Я спрашивал себя, каким же будет приговор. Победу можно было отдать как одному, так и другому, поскольку чисто «зрительно» бой был равным… Каждый из нас и допустил промахи, и умело использовал преимущество…

Судья-информатор, растолкав фотографов, взобрался на ринг. Ему протянули микрофон.

— Прошу внимания! Поединок закончился вничью!

Ну вот. Что ж, я и не сомневался. Так хотел Голдейн. Так хотел Бод они… И в особенности Жо… Нужна была ничья… Теперь можно устроить матч на звание чемпиона. Теперь этому великодушному мерзавцу до него рукой подать.

Раздались крики «браво», свист, протестующие вопли…

Но когда мы добрались до раздевалки, нас обоих одинаково поздравили с успехом…

Я тяжело дышал, с трудом передвигая ноги. В раздевалке меня ждали Монтескью и Кати. Она молча улыбнулась мне… Приняв холодный душ, я растянулся на массажном столе. Никогда еще массаж мне не был столь необходим.

— Красивый бой, — сказал Монтескью.

Я прикрыл глаза, чтоб избежать слепящего света лампочки над моей головой.

— А ты что думаешь? — небрежно спросил я Кати.

— Это было великолепно, — неуверенно прошептала она.

Появился Стефани, держа в руке наполовину пустую бутылку пива. Он успел слегка выпить.

— Ну что, — обратился он ко мне, — не так уж плохо получилось, а?..

— Скажи Бодо, чтоб сейчас же зашел ко мне, — оборвал я его.

— Он там беседует с Голдейном и с журналистами.

— Плевать я хотел на Голдейна и на журналистов вместе взятых! Позови Бодо!

— Ладно…

Он приоткрыл дверь… Из коридора доносился громкий шум…

— Можно войти? — спросил репортер из «Паризьен», заглядывая в раздевалку.

— Нет!! — заорал я. — Оставьте меня в покое!..

Пришел Бодо… Он был серьезен, но скрыть свое удовлетворение не мог; его выдавали сверкающие радостью глаза.

— В чем дело?

Я отстранил Монтескью и сел на столе.

— Итак, вы довольны, Бодо?

— По правде сказать, разве мы не этого ждали?

— Этого ждали ВЫ… Вы видели, что произошло в начале десятого раунда?

С помощью весьма выразительной мимики он дал мне понять, чтоб я замолчал.

— Не будем говорить об этом, Боб.

— Напротив, поговорим именно об этом… И ни о чем другом! Если б Жо после удара буквально не подхватил меня, мне б отсчитали до десяти, я был оглушен, как никогда еще за всю свою проклятую карьеру!

Бодо сел рядом со мной на массажный стол. Кати готовила мою одежду… Монтескью мыл руки… Стефани бесцеремонно уставился на нас, не выпуская бутылку из руки.

— Боб, я предупредил тебя, что Жо сильней…

— Согласен, он мне это доказал. Ну, а я предупредил его, что не нуждаюсь в подарке!

— У тебя даже не было сил от него отказаться. Послушай, малыш, ты был замечательным боксером, ты заслуживаешь того, чтоб закончить карьеру без единого нокаута на своем боевом счету… Он поступил правильно!

— Замечательный боксер имеет право на подобные одолжения не больше, чем какое-нибудь ничтожество, Бодо! Заявляю вам следующее: раз дело обстоит таким образом, я немедленно расстаюсь с рингом! Благодарю за подарок, и можете убираться подальше вместе со всей вашей мерзкой компанией…

Он не рассердился.

— Если ты уйдешь сейчас, Боб, звание не достанется Жо. Будут предварительные встречи, из которых сумеет извлечь выгоду Петручи…

— Ничего не поделаешь, ему надо было действовать начистоту…

Кати положила мои брюки на стул и подошла к нам поближе. Она была бледна, ее глаза выражали явное неодобрение.

— Боб, — сказала она, — я запрещаю тебе так говорить. Жо сегодня был великолепен. Из любви к тебе, он пожертвовал блестящей возможностью одержать досрочную победу над чемпионом Европы! Вы на вашем жаргоне называете это подарком, а я называю героизмом! Если голос оскорбленного самолюбия звучит в тебе сильнее голоса сердца, значит, ты не тот человек, которого я люблю… Значит, ты всего-навсего жалкий зазнайка, испорченный славой! Ты согласишься на второй матч с Жо, ты не можешь поступить иначе. Теперь он заслуживает этого вдвойне.

Я занес руку для пощечины. Бодо удержал меня. Я обвел их всех взглядом: Стефани, скрывая неловкость, пил пиво… Монтескью укладывал свои флакончики в клеенчатую сумку…

— Отлично… Я сделаю как вы хотите. Но поторопитесь, чтоб скорее покончить с этим. Мне не терпится заняться выращиванием цветов!

Боксер приподнялся на локте и словно окинул взглядом бескрайние пространства. Затем вновь опрокинулся навзничь.

Рефери в очередной раз опустил руку и произнес:

— …Шесть!

«УЧЕНИК ЕДВА НЕ ПРЕПОДАЛ УРОК УЧИТЕЛЮ!»

Прочитав статью, я отшвырнул газету. Артуро, мой лакей, с видом немого осуждения подобрал ее и аккуратно сложил.

— Бросьте-ка эту гадость в огонь! — приказал я.

Скомкав газету, он послушно бросил ее в камин. Вначале она слабо тлела, распространяя густой коричневатый дым, потом загорелась… Я смотрел, как она пылает, и испытывал при этом чувство удовлетворения, что, впрочем, было весьма глупо. Это ежедневное издание выходило тиражом пятьсот тысяч экземпляров, и вряд ли мне удалось бы спалить все!

И потом то, о чем в ней писалось, отражало истину. Только не «едва», а ученик УЖЕ преподал учителю урок.

В общем, пресса считала результат справедливым, однако все репортеры высказывали уверенность, что в матче из пятнадцати раундов я бы проиграл… Итак, уже начинали плести венок, вернее, чемпионский пояс для Жо Андрикса…

Одно то, что он выстоял против меня до конца, являлось подвигом. Но чтоб он заставил меня дважды пережить неприятный момент — это выходило за рамки самых смелых прогнозов.

Лежа на диване, я заново переживал свою обиду… Мысль о повторном матче приводила меня в ужас. Я знал, что проиграю. Это было ясно как дважды два четыре. Нокаутировать Жо почти невозможно, а сила и, главное, неожиданность его ударов заставят кого угодно сложить оружие.

К тому же в матче на звание чемпиона он выложится до конца, и я получу нокаут. И теперь он не станет меня поддерживать. Впрочем, то, что ему удалось это сделать в прошлый раз, было просто чудом! Чудо, что я не рухнул тут же на месте! Чудо, что я был почти прислонен к канатам… Чудо, что у него хватило сил меня поддерживать, одновременно нанося удары…

Да, в перспективе меня ожидает мастерский нокаут. После этого, узнав о моем уходе с ринга, скажут, что Жо меня «уничтожил», и его репутация от этого лишь укрепится.

Но больше всего меня бесило не поражение — оно было естественным, а потом, как справедливо заметила Кати, от этого не умирают, — а то, что мне его нанесет этот мальчишка, к которому я привязался, которого я по-своему опекал, воспитывал… Которого я обучил кое-каким из своих секретных ударов, разящих теперь меня самого.

Пришла Кати с осенними листьями в руках. Для того чтоб сохранить их всю зиму, она, как и каждую осень, подержит стебельки в глицерине. От холода у нее разрумянились щеки.

Кати не сердилась на меня за вчерашнее. Впервые в жизни я чуть было не поднял на нее руку. Но она понимала, что виной тому лишь мои расшатавшиеся нервы.

— Прохладно, — сказала Кати.

Она подошла меня поцеловать. Я любил ее, как может любить потерпевший кораблекрушение свой остров. Когда она наклонилась, красивый желтый лист, отделившись от букета, упал мне на щеку. Я взял его в руку — он был нежный и холодный, как губы Кати.

Вдруг несколько раз прогудел клаксон, подавая условный сигнал. Я узнал его. Мы с Кати переглянулись.

— Похоже, это Жо, — тихо сказала она.

— Я не желаю его видеть!

Вчера после матча, пока этот идиот принимал поздравления, я, воспользовавшись служебным выходом, потихоньку удрал. Я воздержался от рукопожатия, но Жо, наверное, хотелось получить от меня благодарность. Он пришел для этого ко мне домой.

— Боб, будь приветлив с ним, прошу тебя!

— Ох, послушай, Кати… Неужели ты не понимаешь?..

— Да нет же, понимаю, только повторяю еще раз: гордыня — это мелкое чувство… Оно никогда не сулит добра… А ты, дорогой, ты ведь сама доброта…

Она поцеловала меня. Я еще ощущал вкус ее губ на своих губах, когда в комнату вошел Жо Андрикс. На сей раз он был без цветов.

Он кашлянул, как делают в театре, когда хотят, так сказать, известить о своем присутствии. Этакое нарочитое деликатное покашливание.

Мы посмотрели на Жо. У него был ликующий вид… Он был так счастлив, так мил… Я испытал к нему чувство такой ненависти, какой не испытывал еще ни к кому, и я решил, что убью его.

Понимаете, это было потребностью. Мне нужна была его смерть для поддержания собственной жизни. Его смерть стала бы для меня необходимым топливом.

Бывает, на протяжении жизни не один раз пожелаешь смерти своего ближнего. Но в моем случае это было больше, чем пожелание, то была, повторяю, настоятельная необходимость.

Приняв решение, я почувствовал себя освобожденным.

— Я вам помешал? — спросил Жо.

Он покраснел от смущения и немного от ревности — опять-таки из-за Кати. Я уверен, вчера он сделал «это» для нее, а не для меня.

— Привет, Жо… — вздохнул я. — Пришел посмотреть на свою жертву?

Он пожал плечами.

— Что-то эта жертва не внушает особой жалости…

Катрин поцеловала его:

— Вы очень хороший мальчик, Жо.

Он не знал, что сказать. Я встал.

— Необычный матч, а, Жо?..

— Да уж… Я бы не хотел его повторить…

— Однако придется… Ты еще не знаешь когда?

— 14 декабря… — вырвалось у него.

Он уже повидался с Голдейном и прочими… Этим господам сильно не терпится… Через три недели! Хорошо еще не нарушили шестидневный срок, который должен отделять один поединок боксера от другого.

Жо смутился.

— Господин Голдейн вызвал меня сегодня утром, чтоб узнать, хватит ли мне этого времени на подготовку…

«Мерзавцы! Его они вызвали! Его, этого начинающего мальчишку! А меня, чемпиона Европы, даже не спросили…»

— Вы полагаете, это слишком скоро, Боб?

— Нет! Чем раньше, тем лучше. Я сказал вчера об этом Бодони. Ты станешь чемпионом Европы еще до конца года. Неплохой новогодний подарок, а?

— Не говорите, Боб… Еще ничего не известно.

— Ты прекрасно знаешь, что это не так… Кстати, спасибо за твою бесценную помощь вчера. Если б не твоя спасительная рука, мне бы отсчитали до десяти!

— Ну что вы… — вяло возразил он.

Лицемер! Изображает святую простоту… Я б выбил ему зубы каблуком! И как я мог испытывать симпатию к этому мальчишке? Если он и пожалел меня накануне, то прежде всего потому, что его попросил об этом Бодони… И потом…

Я быстро обернулся к Кати: она смотрела на нас задумчивым взглядом.

Он замечательный боксер, не правда ли, Кати?

— И мне от вас здорово досталось, — заверил Жо. — Особенно первый раз. Я думал, будет нокаут!

— И все-таки ты меня поддержал?

— Это естественно…

— Жо, я хотел бы знать, что тобой руководило. Когда дерешься на ринге, пусть даже с другом, о чувствах забываешь… Лично у меня была лишь одна мысль: разделаться с тобой…

Он пожал плечами.

— С вами другое дело, Боб. Вас не проймешь. А я…

— А ты, ты сентиментальный юноша. Тебе бы ходить с цветочками в зубах, чтоб люди знали…

Мой тон его удивил. Он нахмурился.

— Боб, когда я увидел ваш помутившийся взгляд, я испугался и…

— И?

— Мне стало стыдно… немножко… Не знаю, как вам объяснить… И давайте не будем больше об этом!

Вскоре он ушел, отказавшись от приглашения Кати пообедать вместе с нами.

Во второй половине дня позвонил Голдейн. Господин Золотая Пасть делал мне честь, извещая, что матч-реванш состоится в следующем месяце, четырнадцатого числа.

— Знаю. Я видел Андрикса, он мне сказал…

Голдейна это мало взволновало.

— Вы провели вчера отличный бой, Тражо. Вначале присутствовала некоторая вялость и скованность, но в общем это было великолепно. Думаю, публике понравилось, думаю, что 14-го вы недурно заработаете…

— Чем больше, тем лучше, учитывая, что это в последний раз!

— Не беспокойтесь. И знаете, у меня относительно вас есть кое-какие планы на будущее!

— Да что вы? Не может быть!

— Да-да! Не надо бросать бокс, Тражо… Можно будет еще заработать. Я выставлю вас против Кауи, потом против Дюроше!

— Ну конечно, на мне будут проверять второразрядных боксеров, а потом я стану продавать программки, чтоб достичь вершин в своей карьере…

— Но…

— Послушайте-ка, Голдейн, вы всего-навсего жалкий работорговец, и если есть справедливость на этой чертовой планете, то вы отправитесь в преисподнюю…

— Вы, хам… — прорычал он. — Неужели вы думаете, я стану терпеть оскорбления от конченого боксера!

Я повесил трубку! Он перезвонил через пять минут. К телефону подошла Кати и с присущим ей тактом уладила дело.

А я больше не желал слушать об этих вещах, у меня были другие заботы: смерть Жо, например!

Столь ужасающее решение — убить Жо — покажется вам примитивным в своей жестокости. Как! Вопрос чрезмерной профессиональной ревности, и я переступлю барьер! Я стану убийцей, я? Я, миролюбивейшее существо на свете? Невозмутимый папаша нашего бокса?

Представляю вашу реакцию, однако позвольте вам сказать, что такой взрыв был непонятен и мне самому.

Если бы, вернувшись неожиданно домой, я застал свою жену в объятиях Андрикса и в состоянии аффекта убил его, вы бы сочли это допустимым. Ну вот, столь же губительное чувство я испытал в ту минуту, когда он вошел ко мне с этим своим милым выраженьицем на лице. Разница только в том, что я не прикончил его тут же… Но для меня он умер именно в тот момент, остальное было лишь воплощением. Пусть мне не говорят о предумышленности! Она касается преступной мысли, а не самого убийства. Разумеется, это трудно допустить, еще труднее объяснить, однако я пытаюсь и очень хотел бы, чтоб вам открылась вся глубина моего отчаяния…

За целый день я не произнес и десяти слов. Кати не нарушала моего молчания, видя в нем выражение печали. А я, затаившись в своей горечи, как паук в паутине, перебирал в уме все возможные способы убийства Андрикса.

Можно было, например, подстроить что-нибудь с его машиной — он ездил как ненормальный… Но я подумал, что автокатастрофа может повлечь за собой и другие жертвы, и отказался от этой идеи. Потом мне пришла в голову мысль его отравить. Но не мог на это решиться… К яду прибегают трусы. Это оружие женщины или шпиона. Напрасно я уговаривал себя, что важен результат, я чувствовал тем не менее, что какие-то человеческие границы не в состоянии переступить.

Лучше всего было бы напасть на него где-нибудь в переулке, предварительно обеспечив себе алиби…

Чем больше я об этом думал, тем больше склонялся к последнему решению. Однако оно было не из легких. Я знал, что Жо тренируется в небольшом зале и покидает его около семи вечера. В это время года на улице уже настоящая ночь!

Поскольку он оставлял свою машину в пустынном переулке недалеко от зала, я мог устроить там засаду, дождаться его и прикончить, не подвергаясь большому риску… Только надо позаботиться о таком алиби, которое невозможно проверить, иначе, если вдруг подозрение падет на меня, я способен запутаться, отвечая на вопросы полиции.

Назавтра я так и не нашел решения проблемы; кроме того, я уже не испытывал ни малейшего желания убивать Жо. Был погожий день, по радио со всей неистовостью звучала цыганская музыка, Артуро, не выпуская из рук пылесоса, напевал, Кати подшивала муслиновые занавески… Все было просто и спокойно.

Я не испытывал ни ненависти, ни чувства уязвленной гордости. Мне было наплевать на бокс и на то, какую гадкую шутку он со мной сыграет. В конце концов, разве я не добился всего? Я богат, я люблю женщину, которая отвечает мне взаимностью, я знаменит… Мне тридцать четыре года… Чего еще желать?

Избежав роль жертвы, я прослыву хитрецом… Почему бы не уступить потихоньку свое звание Жо, раз уж так распорядились всемогущие силы, и не удрать, отправившись в кругосветное путешествие? Я был уверен, что с помощью моей маленькой учительницы смогу заняться журналистикой… Ну-ка, весьма неплохая идея… А что, если связаться с какой-нибудь крупной газетой, поинтересоваться, что они об этом думают?

Кати пришла в восторг, увидев мое сияющее лицо.

— Ах, любимый, — она бросилась ко мне на шею, — как я рада видеть тебя таким!..

Я сел завтракать. Артуро, следуя моим распоряжениям, положил на стол газеты. Я раскрыл какую-то из них, — разумеется, на спортивной странице. О матче уже почти не писали, разве что упоминая о предстоящей встрече…

Я начал читать статью одного весьма известного журналиста. И мое хорошее настроение мгновенно улетучилось. Ко мне вернулась нетронутой моя вчерашняя ненависть.

Этот бумагомаратель писал:

Я не спеша дочитал статью до конца. Сквозь строчки перед моим взглядом проступала картина убийства. Она четко выстраивалась… Я видел ее, будто на экране, которым послужил этот газетный лист.

Все устраивалось, одно следовало за другим… На любое из возражений, которое вызывал у меня мой план, я находил немедленный ответ… Я обретал свободу. Мой мозг, в течение пятнадцати лет не знавший отдыха от бокса, порождал наконец нечто замечательное. Я гордился собой…

Надо было действовать побыстрей. Я не мог жить с этим планом и дальше. Я должен был выпустить его наружу.

Но вначале следовало создать у Голдейна и Бодони впечатление, будто я смирился с происходящим.

Покончив с кукурузными хлопьями, я приступил к делу. Вначале позвонил этой сводне, Голдейну. Он рано приходил в контору, будучи из тех, кто постоянно боится пропустить звонок или визит, сулящий выгодное дело.

— Алло! Голдейн?

— Я слушаю…

— Это Тражо…

— Ах, вы!..

— Извиняюсь за вчерашнее, я был на взводе… И потом утро вечера мудренее. Думаю, я действительно не стану сразу же уходить с ринга. Но только после моего последнего матча в качестве суперзвезды я хотел бы немного поработать за границей… Понимаете? Чтобы здесь обо мне потихоньку забыли… Вы смогли бы это устроить?

Он заюлил, готовый простить мне все на свете.

— Ну конечно, Боб, ну конечно, мой дорогой друг, я считаю, это хорошая идея. Что бы вы сказали о Южной Африке? Там мне обещают за боксеров золотые горы… С вашим именем вы сможете заработать по максимуму!

— Согласен, обожаю негритосов. Разумеется, жена поедет вместе со мной, предусмотрите это в контракте…

Он расхохотался, что напоминало по звуку, будто швырнули на железный лист лопату навоза.

— Разумеется, праведник вы этакий! Значит, поедете?

— Ну да. В сущности, развеюсь… К тому же я всегда любил путешествовать.

— Заключу контракт, пока вы еще чемпион Европы, — это позволит мне удовлетворить мой аппетит.

— Еще не родился человек, который мог бы вам его испортить!

От этих слов он страшно развеселился.

— Черт возьми, Тражо, я всегда знал, что вы человек солидный. Вот увидите, сколько еще деньжат вы заработаете после…

— А уж вы!

Затем я позвонил Бодони. Он только что проснулся. Я изложил ему суть дела и сообщил, что принимаю предложение Голдейна, если не последует определенных возражений с его стороны. Бодони сказал, что это прекрасная идея.

— Тебя ничто не грызет, Боб? — спросил он в какой-то момент, проявив поистине женскую интуицию.

— Ну, сказать вам, чтоб я был счастлив… В конце концов…

— Ты правильно поступаешь!

— Надеюсь!

— Можешь мне поверить. Через это нелегко пройти, но в жизни есть более важные вещи!

Хотел бы я знать какие…

— До скорого, Бодо.

— Эй, послушай… Тебе будет очень неприятно, если я напрошусь к вам в воскресенье на обед?

— Напротив!

— Мне нужно проветриться. В спортивных залах в итоге только легкие коптишь!

— До воскресенья…

— Поговорим о будущем…

— Вот именно!

Но, повесив трубку, я сквозь зубы прошептал:

— Нет, Бодо, в воскресенье мы наверняка будем говорить о прошлом!

Во второй половине дня я отправился в Париж. Но на автомобиле доехал лишь до следующей железнодорожной станции, а там, оставив его, сел в поезд и прибыл в столицу. Прежде всего я приобрел клетчатую кепку и темные очки. Засунув в рот целую пачку жевательной резинки и не переставая жевать, явился в бюро проката автомобилей…

Я изобразил потрясающий американский акцент. Это было совсем нетрудно, поскольку я прожил некоторое время в Штатах, когда выступал в турнире «Золотые перчатки», и вполне сносно говорю по-английски.

Итак, размахивая пачкой долларов, я потребовал машину.

Мне предложили почти новый «ситроен», модель «4СВ», и я согласился… Но требовался мой паспорт… Я сказал, что паспорт в отеле, и пообещал его принести, когда буду возвращать машину. Крупная сумма в долларах, оставленная мной в качестве залога, произвела сильное впечатление… Назвавшись Джеймсом Спрингом, я указал отель «Скриб»…

Получив машину, я позвонил в этот самый отель и зарезервировал комнату на имя Джеймса Спринга из Лос-Анджелеса. На всякий случай, чтоб не волновать служащего бюро, если вдруг ему вздумается проверить мое существование…

Затем не спеша я отправился в обратный путь. По дороге сменил машину и вернулся домой как ни в чем не бывало за рулем собственного автомобиля.

Вечером я поинтересовался у Кати, почему она не идет к своей портнихе, ведь пора готовить зимний гардероб. Я добавил, что после матча четырнадцатого декабря намерен часто выходить в свет.

— Хорошо, — вздохнула Кати, — пойду…

— Езжай завтра… Я отдохну еще денек, а послезавтра «мы» возобновим тренировки.

— Как хочешь…

В эту ночь я хорошо спал, отнюдь не как человек, готовящийся совершить убийство и мучимый тревогой.

Кати уехала утром. Перед отъездом я сказал ей, что у меня болит горло и что весь день я пробездельничаю дома. Она собиралась вернуться вечерним девятичасовым поездом.

Значит, у меня было достаточно времени, чтобы проделать все не торопясь. Я перебирал в голове различные детали своего плана…

Наше владение окружено обширным садом, на краю которого возвышается романтическая, обвитая плющом голубятня.

После отъезда Кати, в тот момент, когда Артуро отправился за покупками, я отнес туда свои ботинки, костюм и пальто. Затем вернулся в дом и уселся перед камином, поджидая лакея.

За обедом я смотрел телевизор. Потом велел Артуро отогнать машину в гараж к нашему механику промыть мотор, сменить масло, а заодно проверить контакт…

Итальянец уехал. Гараж находился в двухстах метрах от нашего дома, так что он отлучился ненадолго. В его отсутствие я разобрал телефон, сделав так, чтоб он не звонил. Когда я заканчивал эту операцию, Артуро как раз вернулся из гаража.

— Машиной займутся сразу? — поинтересовался я.

— Да, мосье, мы получим ее сегодня же вечером!

— Отлично…

Я был в пижаме, на ногах — домашние лакированные туфли.

— Ох, Артуро, мне хочется прогуляться, в это время года такая в округе красота… Вот только лень одеваться, принесите-ка мне кожаные галоши и накидку…

Он поторопился выполнить мою просьбу, страшно довольный, что на какое-то время я оставлю его в покое. Убирая в комнатах, он сможет курить и напевать неаполитанские канцонетты своим тенором, как певцы, развлекающие гостей на свадьбах и пирушках.

Я влез в галоши, набросил на плечи накидку и надел на голову связанную Кати шапочку…

— Ну и видочек, должно быть, у меня, а?

Артуро, сдерживая улыбку, окинул меня снисходительным взглядом.

— Que fa[5], — прошептал он. — Но ведь мосье не собирается на прием?

Я пересек устланный желтыми листьями сад; неторопливо шагая, дошел до голубятни. Здесь снял с себя накидку и галоши, надел поверх пижамы костюм и вышел из сада через закрывающуюся на засов калитку.

Я хорошо знал тропку в овраге, которая, минуя деревню, вела через поля в соседнее селение; по дороге меня ждал «ситроен». Мне понадобилось двадцать минут, чтобы добраться до машины. Накануне я оставил ее в пустынном месте. Поблизости ни души! Я поднял воротник, надел неизбежные темные очки и клетчатую кепку, в каких разгуливают туристы.

Сев за руль, я устремился к Парижу. Не доезжая до Траппа, сбросил скорость, отыскивая подходящий уголок… Неподалеку я открыл ветхие деревянные воротца и укрыл машину за живой изгородью из густо растущих кустов. На всякий случай запер дверцы, но можно было не волноваться: никто машину здесь не обнаружит…

Затем я отправился на вокзал, откуда на поезде доехал до Парижа.

Пешком поднявшись по улице де Ром, добрался от Сен-Лазара до Вилье. Было довольно темно, время от времени начинал лить дождь.

Вдруг меня словно холодом обдало: я забыл захватить оружие! Всего-то навсего! Вот вам и тщательно разработанный план! Продумываешь мельчайшие детали, а о главном забываешь…

Сердце забилось сильней, я остановился в нерешительности. Может, мне следует отказаться от своего намерения или же… действовать экспромтом. Я склонился ко второму решению. В конце концов, я приехал «ради этого» и не стану останавливаться на половине успешно начатого пути. До сих пор все складывалось так удачно. Для того чтобы снова возникли благоприятные обстоятельства, вернее, для того, чтоб их создать, потребуется время. Кати не скоро опять соберется одна в Париж, мне надо вернуть взятую напрокат машину и потом… я боялся, что моя воля со временем ослабеет.

Дойдя до спортивного зала, я перешел на противоположный тротуар и свернул в переулок, где Жо обычно ставил свою машину… Она была на месте… Теперь мне лишь оставалось ждать появления бросившего мне вызов соперника. Только бы он пришел один! Он был из тех добрых малых, при которых вечно пасется орава каких-нибудь неудачников.

Я прождал более часа, со все возрастающей тревогой поглядывая на часы. Что-то этот идиот надолго застрял…

Когда он наконец появился на углу улицы, было половина седьмого. Меня захлестнуло теплой волной: он был один.

Я подождал, пока он сядет за руль, потом, сняв очки, вышел из темноты и постучал в стекло с противоположной стороны. Он наклонился, чтоб лучше видеть.

— Боб! — сказал он, узнав меня и открывая правую дверцу. — Каким случаем?!

— Это не случай, старина, я тебя искал…

— Что случилось?

— Хочу попросить тебя об одной услуге…

— Пожалуйста…

— Представь, у меня сломалась машина, и в довершение всего я опоздал на поезд. Следующий идет только в половине Девятого, значит, дома я буду около десяти, ты ведь знаешь, я живу далеко от вокзала… А сегодня у Кати день рождения, она специально приготовила ужин… Я испорчу ей праздник… Ты не Мог бы меня подвезти? Посидишь с нами, Кати будет рада…

Он был явно раздосадован.

— Дело в том…

— Ты занят?

— У меня важная встреча с одним типом из «Матча», он хочет написать обо мне большую статью…

— На который час назначена встреча?

— На восемь… В Бель Фероньер!

Я быстро соображал.

— Ладно, слушай, тогда мчимся поскорей домой. В восемь будем на месте, ты позвонишь своему журналисту и скажешь, что у тебя за городом сломалась машина… Междугородный звонок придаст убедительности… — Я помолчал. — Разумеется, если это тебя не слишком затруднит.

— Напротив, Боб, я очень рад… Хорошо, так и сделаем, о’кей!

И мы поехали.

У него был «порше» с откидным верхом, который мчался как ветер. Меня слегка трясло, ведь я так и не подыскал оружия. А Жо не из тех парней, кто позволит себя так просто укокошить…

Прежде чем выехать из Парижа, Жо остановился около цветочного магазина.

— Я куплю цветы для Кати!

— Да нет, не надо!

— Но как же иначе, в день рождения-то?!

Не слушая меня больше, он вошел в магазин. Это маленькое происшествие чуть не заставило меня отказаться от моего плана. Глядя на Жо сквозь запотевшее стекло витрины, такого радостного, безмятежного, я испытывал глухую боль.

Однако теперь мы следовали дорогой нашей судьбы, и он, и я. К тому же что скажет Жо, приехав в Монфор, куда еще не вернулась из Парижа Кати?.. Что скажет Кати о моей тайной поездке и об этом так называемом дне рождения? Я оставил за собой такую глухую стену обманов, что отступление стало невозможным.

Я открыл «бардачок» в надежде обнаружить там какое-нибудь оружие, но, кроме дорожных карт и замшевой тряпки ничего не нашел.

И тогда пошарив под сиденьем, я нащупал большой гаечный ключ. В моей руке он мог стать страшным оружием. Я сунул его во внутренний карман пальто. Жо вернулся с корзиной азалий, за которую выложил, наверное, не меньше десяти тысяч монет! Страшно довольный, он осторожно пристроил ее на заднем сиденье.

— Это настоящее сумасбродство, малыш…

— Ну, что вы, Боб! Кати такая милая…

Да, действительно, Кати милая.

Мы выехали на автостраду, повернули у развилки на Дре… Проехали Трапп. В густом влажном мраке свет фар, казалось, распадался на многие лучи. Я внимательно всматривался в темноту, чтобы не пропустить сгоревший завод. Наконец я увидел его справа от дороги.

— Тебе не трудно на минутку притормозить, Жо?

— Что случилось?

— Да ничего, просто мне надо помочиться.

Он съехал вправо на обочину, и я вышел из машины. Влажный воздух казался липким, этим воздухом трудно было дышать… От него мерзло все внутри. Я сделал то, что якобы хотел сделать… Мне было грустно, я испытывал чувство обреченности. У меня не было страха перед тем, что я собирался совершить, — это стало для меня теперь чем-то вроде настоятельной необходимости, но грустно было оттого, что такая необходимость существует!

Я достал гаечный ключ и крепко зажал в руке, стараясь действовать незаметно. Потом тихо позвал:

— Жо!

Он приоткрыл дверцу.

— Да?

— Иди сюда, взгляни…

— В чем дело?

— Какая-то непонятная штука, там, в траве.

Он вышел из машины и приблизился. Я бросил взгляд на дорогу. Как это часто бывает, в движении наступило затишье… Я был один и чувствовал себя всесильным.

— Ну, что там, Боб?

— Взгляни в канаве, тебе не кажется, будто нога?

Я ляпнул что попало, и голос у меня при этом был, наверное, странный, неприятный…

Жо наклонился. Я замахнулся и обрушил удар ему на затылок…

Он испустил стон и упал вперед.

Его пальцы царапали влажную землю, хватаясь за мокрую траву.

Тяжело дыша, я опустился рядом на колени. Глаза у него были открыты и блестели в темноте.

— Боб, — стонал он. — Боб… Почему… Боб?

Я ударил снова, еще раз, еще… Он замолчал… Я ощупал его затылок, под рукой было что-то мягкое. Приложил руку к его груди… Кажется, сердце не билось, но поскольку на мне были перчатки…

Сорвав зубами правую, я прикоснулся к широкой теплой груди… Нет, кончено! Ничего больше. Безмолвие… Потрясающее, непостижимое безмолвие вечности…

Я снова надел перчатку, сунул в карман гаечный ключ и, подойдя к машине, поднял капот, у «порше» он расположен сзади.

У меня за спиной на подъеме дороги вспыхнули фары…

Я стоял нагнувшись над капотом, надеясь, что темная масса на обочине — тело Жо — не привлечет внимания… Машина с воем пронеслась мимо.

Подтащив Жо к «порше», я уложил его на дороге слева от автомобиля… По моим расчетам, все должно натолкнуть на мысль о несчастном случае… Резким движением я оборвал провод зажигания… Да, это отлично дополнит картину. Случилась поломка, Жо вышел из машины, чтобы взглянуть, в чем дело… И сделал шаг в сторону в тот самый момент, когда мимо промчался какой-то лихач…

Я побежал к заводу… Маленькая машинка терпеливо меня ждала. Как только я сел за руль, у меня так сильно задрожали руки, что я не сразу смог включить зажигание…

Мной овладело безумие. Но совсем не такое, как вы могли бы подумать. Оно было благотворным и успокаивало мои нервы…

Я говорил себе: «Ну вот, не так уж это трудно! Жо никогда не будет чемпионом Европы. НИКОГДА!»

Сделав несколько маневров, я выехал на небольшую второстепенную дорогу, чтобы избежать место… место происшествия. Я уже видел там скопление огней. Теперь главное было не задерживаться в дороге!

Примчавшись в Монфор, я поставил «ситроен» в укромном месте, недалеко от гостиницы. Здесь всегда припарковывались машины, так что на мой автомобиль никто не обратит внимания.

Мой сад… Голубятня… Я разделся в темноте… Набросил на плечи накидку, напялил галоши…

На колокольне било восемь…

Тяжело ступая, я зашагал по тропинке.

Зал испустил вопль, видя, как боксер снова зашевелился и приподнялся на коленях.

— …Семь! — отсчитал рефери.

Я толкнул стеклянную дверь и вошел в гостиную.

В огромном камине, как всегда, пылал огонь; мы начали топить с появлением первых сентябрьских туманов. Эти постоянно горящие поленья напоминали бутафорские электрические камины в театре.

— Артуро! — позвал я лакея.

Но вместо него появилась Кати, одетая в халат. Вид у нее был весьма обеспокоенный. Увидев ее, я почувствовал, как у меня подкашиваются ноги.

Кати разглядывала меня, не произнося ни слова… Увидела накидку, пижаму, галоши…

— Где ты был? — спросила она наконец.

— Гулял, Кати… Ты уже вернулась?

— Я приехала сразу после полудня. Ты только вышел… У портнихи умер отец, ее не было дома. И я возвратилась. Меня беспокоило твое горло…

— Ох, пустяки…

— Выйти в пижаме! Взбредет же такое в голову! Чем ты занимался?

— Ну, как ты думаешь, чем я занимался? Гулял в роще. Ты же знаешь, какое удовольствие мне доставляют эти прогулки… Конечно, я не собирался задерживаться так поздно… Но, представь, мне захотелось пить. Я заглянул в деревенское бистро… Молодежь меня узнала. Я чуточку с ними выпил… И вот…

— Очень неразумно…

Почему у нее такой вид, будто она не верит моим словам? Она внимательно смотрела на мои кожаные галоши. Я нагнул голову… Начищенные Артуро они все так же блестели. Было совсем непохоже, что я разгуливал в них по грязи.

Я ничего не сказал. В конце концов, надо полагать, Кати не думала, что я в таком виде бегал на свидание!

Мы молча поужинали… Я думал о Жо, вспоминал его взгляд, блестевший в темноте, и снова слышал пугающий вопрос, который он произнес слабеющим голосом: «Почему, Боб?»

Почему я сделал это? Чтобы сохранить звание? Чтобы не испытать горечь поражения от мальчишки, которого сам же воспитал? Из зависти?

Теперь я уже не знал. А он мертв… Он больше не существует. Его грозные кулаки опущены навсегда. Никогда больше не выйти ему на ринг, не нанести тех неотразимых ударов, что приводили в восторг толпу и заставляли морщиться от боли соперников…

— О чем ты думаешь, Боб?

Ей следовало бы сказать «о ком». Еще я вспоминал о цветах на заднем сиденье «порше»… Об этой великолепной корзине, которую он с такой гордостью собирался преподнести моей жене…

— Ни о чем, Кати… Я устал! Не трогай меня сегодня…

Но и она в этот вечер была не слишком разговорчива.

Пока Артуро убирал со стола, она включила телевизор. Лакей составлял тарелки.

— Кстати, Артуро, что с машиной?

— Она готова, мосье… Механик сказал, контакт ни при чем, дело было в свечах…

— Отлично…

На экране телевизора замелькали бледные картинки… «Евровидение» транслировало футбольный матч. Мы с Кати смотрели репортаж, поскольку это прекрасный способ побыть вместе, ни о чем не разговаривая.

Когда передача закончилась, Кати посоветовала мне отправляться в постель.

— Если ты в самом деле хочешь завтра приступить к тренировкам, тебе надо отдохнуть… Ты же знаешь, как хорошо на тебя действует сон!

— Мне не хочется спать… А тренироваться я начну постепенно… Не выключай телевизор, по-моему, сейчас в программе какой-то фильм.

Это оказалась очень старая лента, имевшая успех еще до войны. В свое время она произвела на меня, как я тогда думал, неизгладимое впечатление, но теперь я был глубоко разочарован. Я считаю, что из всех видов искусства кино хуже других выдерживает испытание временем. Сюжет мне показался надуманным, его трактовка упрощенной, а работа режиссера слабой.

Затем дикторша объявила вечерний выпуск новостей, предваряемый сводкой событий последнего часа.

Во время фильма я почти забыл о своем преступлении или по меньшей мере оно отошло на задний план. Но надпись на экране «Последние новости» возвратила меня к действительности.

Комментатор рассказывал о международных событиях, подвергающих планету опасности… ставящих под угрозу мир…

— Давай выключим, — вздохнула Кати. — Это тяжело слушать.

Моя рука уже тянулась к телевизору, но вдруг остановилась за долю секунды до начала сообщения, словно некая сверхчувствительная антенна у меня внутри предугадала этот момент…

После этих слов я выключил телевизор, и на молочно-белом экране почти мгновенно растворился прямоугольник света.

Оставалось самое трудное: посмотреть на Кати.

Сделав над собой усилие, я наконец взглянул на нее. Кати сидела оцепенев, бледная как полотно. На моих щеках, наверное, тоже не было румянца.

— Ты слышала? — пробормотал я.

Она ответила не сразу. С горестным видом она качала головой и будто не верила услышанному.

— Жо умер! — снова заговорил я.

Кати медленно встала и, неуверенно ступая, зашагала по комнате. Я тупо наблюдал за ней… Еще никогда я не ощущал с такой остротой движение времени… Я буквально чувствовал, как скрежещут секунды в часовом механизме вселенной…

— Трапп, — прошептала Кати, — он, должно быть, ехал сюда…

Она подошла ко мне. Казалось, она пребывает в гипнотическом состоянии. Она была не здесь. Я видел однажды в журнале, посвященном оккультизму, фотографию медиума, так вот, у Кати был точно такой же отсутствующий взгляд и потустороннее выражение лица.

И какой-то неживой голос.

— Боб, — вздохнула она, — почему ты это сделал?

Если бы небо обрушилось мне на голову, я не был бы более потрясен, более раздавлен.

Вдруг из ее уст прозвучал вопрос, который мне задал умирающий… Почему, Боб?

Я всеми силами постарался сохранить спокойствие, как в минуту опасности на ринге.

— О чем ты, Кати?.. Почему я сделал — что?

Я слышал собственный голос. Он был естественным. В меру звучало любопытство.

Кати провела рукой по лбу и словно очнулась. Взглянула на меня.

— О Боб, я сошла с ума!

— Но объясни… Почему ты так сказала?

— Передо мной словно… Словно возникло жуткое видение. Все, наверное, оттого, что у тебя был такой странный вид, когда ты вернулся с прогулки. И вообще весь день я ждала тебя с каким-то чувством тревоги, как если б…

— Ох, прощу тебя, Кати! Не придумывай разные страсти! Сейчас не время разыгрывать кино. Ты же слышала? Умер Жо. Автомобильная катастрофа…

— Несчастный! — всхлипнула Кати. — Он всегда ездил чересчур быстро!

— Увы!..

— Думаешь, он ехал сюда?

— Ну конечно, ведь Трапп как раз по дороге к нам… Ты его приглашала?

— Нет…

— Может, он хотел устроить нам сюрприз?..

Она промолчала.

— Что будем делать? — вздохнул я. — Как ты считаешь, мне надо туда поехать?

— Куда?

— Ну… в Трапп!

— Может быть, его там уже нет…

— Не сомневайся. Это так быстро не делается! Нужно время, всякая там писанина…

Она была в нерешительности.

— Артуро! — позвал я. — Выведите машину из гаража…

У лакея был сонный вид: он как раз собирался ложиться спать.

— Так поздно, мосье?

Я чувствовал потребность сообщить ему новость:

— Мой друг Андрикс погиб в автомобильной катастрофе…

— Мадонна!

Он собрался было перекреститься, но раздумал.

Кати схватила меня за руку.

— Зачем туда ехать, Боб?

— Но… Не знаю… Надо его увидеть… Надо узнать… если ты не хочешь, я поеду один.

Она кивнула.

— Хорошо, едем…

Я пошел одеваться. Поскольку мое пальто осталось в голубятне, пришлось напялить плащ.

Кати надела каракулевое манто и повязала на голову белый шелковый шарф.

— Ты простудишься, Боб, надо надеть пальто…

Я пожал плечами.

— Да нет, не волнуйся…

К счастью, она не стала настаивать. Артуро вывел машину из гаража и прогревал мотор.

— Хотите я сяду за руль, мосье?

Это мысль…

— Да, Артуро, очень любезно с вашей стороны…

Он вернулся в дом, чтобы поверх оранжевой ливреи надеть черную куртку с капюшоном.

В машине нам пришлось всем втроем усесться рядом, ибо это был двухместный спортивный автомобиль. Но теснота мне не мешала: я испытывал какую-то животную потребность в таком соприкосновений.

— Куда ехать, мосье?..

— В Трапп!

Я не смотрел на дорогу, я видел лишь измученный профиль Кати. Несчастье глубоко ее потрясло. Она очень любила Жо. Не в том смысле, разумеется… Я знал, что Кати никогда не полюбит другого мужчину, она была однолюбкой. Но ее не могло не трогать горячее чувство, которое выказывал ей юноша. К тому же сообщение о несчастном случае всегда вызывает шок. Человеческие существа, причиняющие друг другу так много зла, панически боятся насильственной смерти. Дело, конечно, в страхе, а не в жалости. Людей потрясает бренность нашей жизни… Они отождествляют с жертвами себя! «По ком звонит колокол!»

Менее чем через час мы прибыли в Трапп. Я даже не дрогнул, вновь очутившись на месте «происшествия». Я не мог себе этого позволить. Реакция Кати в первую минуту после того, как она узнала о несчастье, сильно меня встревожила… Теперь я ее опасался. Она обладала каким-то шестым чувством, и это меня пугало.

Артуро вел машину осторожно, в отличие от прочих итальянцев, самых быстрых и безрассудных водителей в мире. На одном из перекрестков он сбавил скорость.

— Куда теперь, мосье?

Не знаю, должна же быть где-нибудь здесь жандармерия или полицейский комиссариат!

Группа юношей что-то обсуждала у входа в кафе. Я сделал Артуро знак остановиться и окликнул парней.

— Эй, ребята, вы не слышали про несчастный случай?

Именно об этом они, похоже, и разговаривали, поскольку тут же ответили хором:

— Да, мосье…

Один из них меня узнал.

— Слушайте, парни, — тихо сказал он, — это же Боб Тражо…

Нас сразу окружили.

— Вы приехали из-за вашего бедного друга, мосье Тражо?

— Да, верно… Куда его отвезли?

— Подождите, мы вас проводим, это позади мэрии, в гараже, где пожарный насос… Там уже полно журналистов…

Они пустились бежать по обе стороны нашей машины, двигавшейся с черепашьей скоростью. Мы выехали на площадь. В глубине ее светились огни, толпились группы людей, стояли автомобили…

— Вон там, мосье Боб!

— Спасибо, ребята…

Но они сопровождали нас и дальше.

Для фоторепортеров наше появление было настоящим подарком. Они и мечтать не могли о подобном снимке! Подумайте сами: Боб Тражо у бренных останков своего «друга» и соперника Жо Андрикса…

Начиная с этого момента я потерял представление о том, что происходит. Вокруг вспыхивали блицы… Я пожимал протянутые руки… Кто-то схватил меня за локоть, а я, в свою очередь, цеплялся за руку Кати. Меня ввели в просторный сарай, который освещала большая голая лампочка, подвешенная на проводе… Блестел медью красный пожарный насос. Справа на земле был растянут брезент… На нем тело… Из-под грязного покрывала высовывались ноги, обутые в голубые замшевые ботинки…

Рядом стоял Бодони. Очень бледный Бодони с вытянувшимся лицом.

— А, — произнес он, узнав меня, — ты тоже слушал последние новости?

— Да…

У него в глазах стояли слезы. Я впервые видел, как он плачет.

— Совсем мальчик! — вздохнул он, отходя в сторону.

Кто-то откинул уголок жалкого покрывала, приоткрыв лицо Умершего. Это был Жо или, скорее, его статуя. Он был необычайно бледен, под носом запеклась струйка крови. Его бледность нельзя было сравнить с нашей. Ему закрыли глаза, но он не казался спящим, нет — он казался мертвым! Мертвым по-настоящему, мертвым навсегда.

Я сказал то, что принято говорить в таких случаях:

— Несчастный! Как это произошло?

Самое главное, мне в самом деле любопытно было узнать про несчастный случай. Я знал все лучше, чем кто бы то ни было, в самом деле задавал себе вопрос, как это произошло. Ибо, в конце концов, для нас, цивилизованных людей, имеют значение не деяния наши, а их последствия. Лишь толкование гибели Жо имело всеобщее значение.

Бодони ничего не было известно. Он приехал только что, узнав о несчастье также из выпуска последних новостей. Подробности нам сообщил какой-то журналист.

— У него забарахлила машина… Похоже, провод зажигания отсоединился. Он поднял капот… Потом прошел вперед, — наверное, хотел взять инструмент. И, по всей вероятности, был сбит обходившей его машиной… Так или иначе, его обнаружил лежащим на дороге зеленщик, возвращавшийся домой на своем грузовичке… Он был мертв. Местный врач утверждает, что смерть наступила мгновенно… Он не страдал, мосье Тражо… Пусть хоть это послужит вам утешением…

Не страдал! Я посмотрел на застывшее лицо. Казалось, эта смертная маска еще хранит словно отражение вопроса, прозвучавшего в его последних словах: «Боб, почему?»

Жо умер с вопросом на устах, а это, должно быть, не облегчило смерть.

Я наконец взглянул на мою бедную Кати. Похоже, она чувствовала себя уже получше, чем дома. Думаю, что вид трупа подействовал на нее успокаивающе.

— Пойдем выпьем что-нибудь, — решил Бодони.

Он наклонился, взялся за уголок покрывала и, прежде чем опустить его на неподвижное лицо, прошептал, будто про себя:

— Ты был великим боксером, Жо… Не скоро тебе найдется замена…

Мы вышли на улицу. Я ощущал внутреннюю слабость. На душе было тоскливо, мрачно… В сущности говоря, я не испытывал горя, но какое-то смутное сожаление… Мне не хватало Жо. Ведь я хотел уничтожить его карьеру, а не его самого.

— В машине было полно цветов, — сказал кто-то из журналистов.

Кати остановилась.

— Он ехал к нам, — произнесла она, запинаясь. — Он всегда приносил мне цветы.

Очередная удача для рыцарей пера! Завтра будет что почитать в газетах…

В кафе на площади благодаря царившей вокруг суете дела в этот вечер шли прекрасно. Мы расположились на красном диванчике в глубине помещения рядом с музыкальным автоматом… Какой-то пьяный идиот бросил монету, и зазвучал аккордеон. Народ возмутился… Пьяницу выставили, но автомат свои три минуты отыграл.

— Вы выпьете рому, Кати? — спросил Бодони.

Занятно: голос у него снова звучал нормально, а по щекам еще текли слезы.

Кати покачала головой.

— Нет, лучше чаю… Я замерзла…

Я жестом пригласил к нашему столику стоявшего у дверей Артуро. Потом, так же как Бодони, заказал себе рому. Бодони нахмурился.

До какой степени может дойти профессиональная деформация! Я пожал плечами… И сам он вдруг осознал всю ничтожность этого отклонения от режима по сравнению с тем, что произошло.

В кафе заходили журналисты, чтобы позвонить в свои листки, ибо на улицах Реомюр и Монмартр и на Елисейских полях уже вовсю вертелись ротационные машины.

Один из репортеров, старик, не умывавшийся, наверное, с неделю, в поношенном пальто из непонятно чьей шерсти, подошел к нашему столику с чашечкой кофе в руке.

— Может, сообщите что-нибудь особо, Тражо?

Он смотрел на меня поросячьими глазками. От его ног несло даже на расстоянии.

— Да…

Приблизились остальные.

Я прочистил горло. Кати судорожно сжала мою руку… Почему? Чего она опасалась? Бодони утер рукавом слезы.

— Вам известно, — начал я, — что в следующем месяце я должен был в матче против Жо отстаивать свой титул?

Последовал утвердительный ответ.

— Если говорить со всей откровенностью, думаю, он бы у меня выиграл. Он был необыкновенным боксером. Наш последний матч был для меня нелегким…

Я замолчал. Старый журналист подул на свой чересчур горячий кофе.

— То, что вы говорите, делает вам честь, Тражо!

Бодони никак не мог понять, к чему я клоню… Ему совсем не нравилась эта публичная исповедь. Он строго смотрел на меня, чтоб заставить замолчать, но я избегал его грозного взгляда.

— Хочу сказать следующее, — продолжил я. — Никому другому я не предоставлю возможности встретиться со мной в матче за чемпионское звание. Можете сообщить своим читателям: я ухожу с ринга… Впрочем, и возраст у меня для этого подходящий.

Послышались восклицания, все снова устремились к телефонам. Но тут встал Бодони.

— Эй, ребята, — крикнул он, — не торопитесь!.. Сейчас Боб под впечатлением случившегося… Не принимайте за чистую монету то, что он говорит!

— Я говорю то, что думаю, Бодо, — произнес я недовольно, — и не стоит к этому возвращаться…

— Подожди немного, какого черта… Мы здесь не для того, чтобы говорить о боксе! Это неуместно!

Его довод меня удивил.

— Вы полагаете?

Я взглянул на Кати.

— Как ты думаешь, дорогая?

— Поедем домой…

— Да, ты права…

Я поднялся. Владелец кафе, очень смущенный, попросил у меня автограф для своего парнишки… Что ж, жизнь продолжалась!

Перед тем как лечь в постель, я спросил у Кати:

— Почему ты сжала мне руку, когда я сказал журналистам, что хочу сделать заявление?

Она задумалась.

— Вероятно, я испугалась…

— Чего, Кати?

— Того… Того, что ты собирался сказать, Боб…

Я обхватил ее лицо руками.

— А что ты думала я собираюсь сказать?

— Я… Я не знаю… Что-нибудь тебя компрометирующее…

— Слушай, Кати, мне совершенно непонятно твое поведение. Оно возмутительно, слышишь? Воз-му-ти-тель-но!

— Конечно, Боб, я прошу у тебя прощения… Я такая нервная сегодня, завтра будет получше… Спокойной ночи!

Я не ответил. Улегся на свою половину постели и, едва сдерживая ярость, выключил свет. Но мне еще долго не спалось.

До меня доносился тихий плач Кати, хоть она и сдерживалась изо всех сил. А сам я видел в темноте блестящие глаза Жо, и его дружеский голос шептал мне в ухо: «Почему, Боб? Почему?..»

Проснувшись на следующее утро, я подумал, что надо непременно вернуть взятую напрокат машину. Однако это будет непросто…

Если я скажу, что еду в Париж, Кати не отпустит меня одного… С другой стороны, я не мог ехать на своей машине, поскольку потом придется пересесть в другую…

Тогда мне пришла в голову еще одна идея… Вместо того чтобы вернуть автомобиль в бюро проката, доеду на нем, скажем, до Моля… Инсценирую поломку — определенно, это становится моей специальностью — и позвоню в бюро, чтобы они сами забрали машину. Из денег, которые я им оставил, пусть будет оплачен ремонт… Уж они не откажутся от такого выгодного дела! А я загляну к ним позднее… Да, после того, как все утрясется…

Кати уже поднялась. Лицо у нее осунулось. Наверное, она, как и я, долго не могла уснуть.

— Как ты себя чувствуешь сегодня?

— Так себе, дорогой. Я никак не могу поверить…

— Я тоже…

— Иди завтракать.

— Не хочется… Пойду пройдусь, может, нагуляю аппетит…

Я вышел через сад, чтобы зайти в голубятню за документами и ключами от «ситроена», которые остались там в моем костюме… Кати не сводила с меня испытующего взгляда, и это мне мешало…

Пока она не отошла от стеклянной двери, я сидел на скамейке. Затем поспешил к голубятне…

За рулем автомобиля я проделал не более десяти километров, а потом на выезде из деревни врезался в бетонный столб. Перед этим я сбросил, скорость, чтобы избежать травм, однако машина была покорежена изрядно…

Я сунул техпаспорт в «бардачок»… Туда же положил противоугонный ключ. Затем отправился на местную почту, позвонил в бюро проката и, не забыв о своем американском акценте, подробно рассказал о случившемся.

Я поторопился упомянуть о деньгах и пообещал зайти, как только вернусь из Руана, куда уезжаю на несколько дней… Должно быть, они привыкли к такого рода неприятностям, ибо отнеслись ко всему очень спокойно… Тут, значит, все обошлось…

Один из местных трактирщиков предоставлял также услуги в качестве таксиста. Он подвез меня до Монфор-л’Амори. Я расплатился с ним и вернулся домой… Все это заняло у меня не больше часа. Как обычная утренняя прогулка.

Свернув с дороги, я заметил перед своим домом огромный американский автомобиль, принадлежащий Голдейну, настоящий танк шоколадно-светло-бежевого цвета с черным капотом и красными кожаными сиденьями… Прямо мороженое-ассорти!

У меня сразу испортилось настроение. Что понадобилось у меня этому торговцу чужими кулаками с утра пораньше?

Я вошел в дом. Голдейн сидел развалившись в моем кресле со стаканом грейпфрутового сока в руке… И Бодони тоже был здесь… В мое отсутствие Кати поддерживала беседу.

— А, вот и он! — вздохнула она, когда я появился.

Последовал обмен рукопожатиями.

— Какими судьбами? — спросил я, усаживаясь.

Голдейн выглядел как в самые плохие свои дни: серый цвет лица, желтые круги под глазами, взгляд как у больной лошади. Не зря он пил фруктовые соки.

— Я не стану говорить с вами о несчастье, которое случилось с Жо, Боб, — с ходу начал Голдейн. — Вам известно то же, что и мне, обсуждать это ни к чему… С некоторыми из нас судьба обходится жестоко. Ничего тут не поделаешь. Единственное, что в наших силах, — преодолеть страдание…

Я пожал плечами.

— Это вы узнали сегодня утром или вас вдруг осенило?

Голдейн обиделся.

— Мне не до шуток! Послушайте, Боб, не хочу читать вам нотаций, но мне кажется, вы поступили легкомысленно, заявив вчера вечером журналистам…

Он вытащил из кармана газеты. Каждая из них посвятила несколько колонок следующему сообщению:

Да уж эти любители штампов не отказали себе в удовольствии! Все тут было. Гибель моего подопечного на пути к славе… Немое отчаяние «льва нашего ринга» (речь, как следует понимать, шла обо мне), который, обезумев от горя, отныне отказывается надевать перчатки!

Я положил газеты на пол, прислонив к своему стульчику у камина.

— Ну и что же, разве не было уговора, что после матча с Андриксом я уйду с ринга?

— Вы издеваетесь надо мной! — взорвался Голдейн. — Еще вчера вы позвонили мне, чтобы сообщить об обратном. Вы собирались подписать контракт на выступления в Южной Африке!

— Правда, я и забыл… — Я прикусил язык.

— Ах, в самом деле! А телеграммы уже отправлены… Что касается меня, господин Тражо, я времени никогда не теряю!

— Неважно, еще ничего не подписано… Ну, скажете, что я передумал…

— И вы воображаете, что я, позволю вам выбросить ваш чемпионский пояс на помойку, даже за него не поборовшись…

Я постепенно выходил из себя.

— Вы не можете что-либо мне позволить, ибо не можете ничего мне запретить, Голдейн! Я, слава богу, могу, сам собой распоряжаться. Я ухожу с ринга, и точка! У меня не осталось ни малейшего желания драться с кем бы то ни было… Вбейте себе это в голову и оставьте меня в покое…

Лицо у Голдейна сделалось лиловым. Рука, державшая стакан, дрожала, и жидкость проливалась на кресло.

— Не пачкайте мою мебель, Голдейн… Хватит того, что ей приходится терпеть ваш зад!

Он встал.

— Какой позор! Вы просто хам!.. И ведь подумать, сколько я вложил трудов, чтобы вы сколотили состояние!

— Эти труды были столь же приятны, сколь любовные хлопоты, ибо, заботясь о моем богатстве, вы приумножали свое. Вам очень даже нравилось иметь в своем распоряжении чемпиона Европы и благодаря ему не один год заполнять залы! Вы собирались отделаться от меня в пользу Жо, чтоб веселая жизнь для вас продолжалась, а? Но его больше нет, и вы хотите сохранить старую лошадку, чтобы карусель вертелась и дальше… Но нет, номер не пройдет, Голдейн! Старая лошадь не согласна! С нее хватит… Вы можете швырнуть мои перчатки в гроб Жо! И мой чемпионский пояс туда же!

— Боб! — крикнула Кати.

Я замолчал. Еще бледнее, чем накануне, она смотрела на меня каким-то странным взглядом. Мне стало не по себе!

Голдейн пожал плечами.

— Я подожду вас в машине, Бодони, — заявил он, — поговорите с ним, может, вас он послушает…

Он вышел.

Бодони начал не сразу. Некоторое время он молчал.

Кати, разрыдавшись, вышла из комнаты, и я вдруг почувствовал себя ужасно несчастным.

— Весьма сожалею, что так разорался, Бодо, но вы-то, надеюсь, меня понимаете, а?

— Ну да, конечно… — рассеянно произнес он.

— Хорошо….

Я ждал продолжения.

— Но все же думаю, ты не должен вот так уходить с ринга…

— Что-что?

— Нет, мне не по душе боксеры, которые уходят непобежденными. Это жульничество, Боб… Знаешь, есть закон природы, когда свершается определенный круг.

Кончиками пальцев он описал в воздухе окружность.

— Парень, который так уходит, думает лишь о собственной выгоде. Тот, кто уходит непобежденным, — боксер, не завершивший карьеры… Потому что карьера рано или поздно неминуемо заканчивается поражением… И именно поэтому она прекрасна, понимаешь, Боб? Только поэтому. Не что иное, как это: конечное падение, составляет ее величие, ее благородство… С моей точки зрения, чемпионский титул словно эстафетная палочка… Но эту палочку у тебя вырывают силой. И бег продолжается… Оттого, что ты уйдешь с ринга, чемпионский пояс не станет навечно твоим, мой мальчик… Он никому не принадлежит… И ты его временный владелец, подумай об этом…

Он поднялся.

— Я не знал, что вы умеете так здорово говорить, Бодо, — прошептал я, глядя, как он направляется к двери.

— М-м, я и сам не знал, Боб, — он покачал головой. До свидания. Позвони мне… Кстати, увидимся на похоронах!

От этого слова у меня по спине пробежали мурашки.

— Эй, Бодо! — окликнул я тренера, когда он уже переступил порог.

Он обернулся.

— Да?

— Все обдумано… Я ухожу из бокса…

Он вышел, не сказав ни слова.

Он стоял на коленях оглушенный, своим растерянным видом напоминая раненного насмерть быка.

— …Восемь! — произнес рефери.

Когда, подавив бешенство, эти два шутника наконец уехали, я отправился разыскивать Кати. Ни в саду, ни на кухне ее не было. Я поднялся по лестнице в нашу спальню. Кати лежала ничком На кровати и рыдала.

Я сел рядом на покрывало.

— Ты так горюешь о смерти Жо, Кати?

Она заплакала еще сильней.

— Знаю, он был хороший мальчик, милый, сердечный… По-моему, он вообще был немного в тебя влюблен.

Она выпрямилась, рыдания внезапно прекратились, я увидел, как сквозь слезы сверкнул ее взгляд.

— Я запрещаю тебе так говорить о нем, Боб! Ты не имеешь права…

— Но…

Она подошла к двери, проверила, нет ли поблизости лакея, и заперла дверь на ключ.

— Теперь я знаю, что ты его убил! У меня есть доказательство! Ты меня слышишь, Боб! Доказательство!

Опять! У меня больше не было сил… Все вокруг завертелось…

— Умоляю тебя, Кати, замолчи… Мы сойдем с ума, неужели ты не понимаешь? Ты с самого начала вбила себе в голову эту мысль и…

Она спрыгнула с кровати и подбежала к шкафу… Я увидел на плечиках свое пальто… То, которое еще сегодня утром находилось в голубятне… Вспомнил о запачканном кровью гаечном ключе, оставленном в кармане.

Мне нечего было сказать, абсолютно нечего. Все слова улетучивались у меня из головы, а я превращался в льдину — белую, холодную, скользкую, ровную.

— Сегодня утром, когда ты ушел, мне вдруг ужасно, захотелось поговорить с тобой… Я бросилась тебя искать, заглянула в голубятню…

Я слушал ее с невозмутимым видом. У меня было ощущение, будто она рассказывает какую-то гнусную историю, но ко мне эта история не имеет никакого отношения.

— Послушай, Боб… Ты меня слышишь?

Я заставил себя утвердительно кивнуть.

— Я почувствовала, что ты убил Жо еще до того, как сообщили о его смерти. Видишь ли, когда столько лет живешь вместе с человеком, которого любишь, следуя за ним как тень, не отходя от него ни на шаг, то проникаешься его мыслями, чувствами, понимаешь?

— Да, Кати…

— Вчера, когда ты пришел и я увидела…

— Ты уже говорила об этом…

— Не перебивай меня! По твоему виду я поняла, что ты совершил нечто такое… Нечто ужасно серьезное…

— Ах так?

— Да… И когда по телевидению сообщили о… о гибели Жо, я ни секунды не сомневалась, что это ты его убил!

Наступило длительное молчание. Я поглаживал шелковистую бахрому покрывала, по-прежнему не зная, что сказать… Я ждал конкретного вопроса, и он последовал:

— Почему ты сделал это, Боб?

Я задумался.

Теперь я уже и сам не знал толком почему.

— Понятия не имею, Кати. У меня возникла потребность…

— Все твоя гордыня!

— Не говори так, Кати…

Она разглядывала меня с каким-то недоверием во взгляде.

— А я знаю, что толкнуло тебя на убийство… Ты испугался второго матча. Тебе это показалось единственным решением, не так ли, Боб?

— Возможно…

— Ты… Такой, однако, храбрый…

— Пойми, Кати, я боялся не его ударов, а своего поражения… Мне казалось, что после этого я… я не смогу больше жить…

— И тогда ты решил, пусть лучше умрет он?

— Да. Я люблю жизнь, потому что есть ты… Ты не можешь знать…

— Почему же, я знаю… Я тоже люблю жизнь, потому что у меня есть ты, Боб.

Мне были неведомы ее мысли.

Она вовсе не была напугана… Самое главное, я не внушал ей отвращения.

— Что ты думаешь обо мне, Кати?

— Я разочарована, Боб. Я верила, что ты сильнее…

— Ты…

— Что «я»?

— Ты не боишься?

Она удивилась.

— Боюсь? Почему, ты думаешь, я должна бояться?

— Убийцы внушают страх… обычно!

— Другим, наверное! А ты, ты мой собственный убийца…

— Ты по-прежнему любишь меня?

— Думаешь, преступления достаточно, чтобы разлучить нас? Даже если бы ты убил меня, Боб, между нами ничего не изменилось!

Я крепко прижал ее к себе. Ее любовь меня очищала, мне словно отпускались мои грехи.

— Ты любишь меня! Любишь!

— Да, Боб… Навсегда. И я осознаю всю значимость этого слова!

— Ты бы хотела, чтоб я явился с повинной?

Она отстранилась.

— У меня было желание просить тебя об этом, когда я догадалась о… о том, что произошло. Это казалось мне единственно возможным решением. Только лучше не надо… Я не чувствую в себе достаточно сил…

— Скажи, Кати… Что же мы будем делать с этим преступлением? Ты не думаешь, что оно встанет между нами, словно преграда? Истерзает нас?

— Поживем — увидим…

— Угрызения совести, должно быть, действительно существуют, раз все о них говорят.

— Возможно, это всего лишь пугало, установленное моралью на границах зла…

— Не знаю. Мне кажется, сам, один, я смог бы забыть о своем поступке… Но теперь, каждую минуту, стоит тебе задуматься, у меня возникнут подозрения, что ты думаешь именно об этом, и мне станет страшно. Или же наоборот, ты будешь считать, что меня неотступно преследует…

Она положила руку мне на плечо.

— Боб, ты не должен бросать бокс!

— Что?!

— Только в этом случае мы сможем преодолеть то, что случилось с нами, поверь.

Я не совсем понимал. Иногда ее посещали довольно странные мысли.

— Нет, — прошептал я, — я больше не в состоянии… Теперь со мной справится и любитель!

— Это тебе кажется… Ты только возьмись, Боб…

— Нет, невозможно!

— Уж не струсил ли ты?

— Кати!

— Я не хочу, чтобы ты испытывал страх, дорогой. Страх — это мой удел. Мы с тобой — совершенная пара, потому что из нас двоих дерешься ты, а я дрожу… Мы не можем поменяться ролями!

— Но я ничего не могу поделать с этим страхом, Кати, ты и представить не можешь…

Вдруг ее лицо стало строгим, я еще никогда не видел ее такой.

— Ну что ж, Боб, как хочешь… Надеюсь, однако, что все получится.

Я бы хотел о многом ее расспросить, но у меня не хватило смелости.

На какой-то момент все будто стало зыбким, ненадежным, но потом Кати смягчилась и провела своей нежной, исцеляющей рукой по моей несчастной голове.

— Отныне я твоя соучастница… Не правда ли, это самая прекрасная участь, которая может постичь любящую женщину?..

На следующий день мы отправились на похороны Жо. Процедура оказалась особенно мучительной, поскольку присутствовал его отец, высокий седой добродушного вида работяга, напуганный окружившей его толпой — все какие-то важные персоны. Он пожимал руки, словно в кошмаре, не отвечая на слова сочувствия, с которыми к нему обращались. Не говоря о том горе, которое причинила ему смерть сына, сами похороны стали для него настоящей мукой.

Кати приехала вместе со мной. Она вовсе не выглядела подавленной. Напротив, у нее был воинственный вид. Она словно бросала негласный вызов этому гробу. Моя жертва неким непостижимым образом превратилась во врага, угрожающего нашему счастью.

Разумеется, Голдейн тоже был здесь, рядом с какой-то кинозвездой. Он прислал на двадцать тысяч франков цветов, наверняка занеся сумму в графу «накладные расходы»… Он притворился, будто меня не видит.

У Бодони, по обыкновению, был вид старой больной обезьяны. Не считая отца Жо, думаю, сильнее всех горевал он.

Бодо поймал меня у выхода с кладбища. Весь боксерский мир продефилировал под вспышками блицев! Настоящий парад звезд!

— Ну вот, — прошептал он, — и еще один…

Кати остановилась и недовольно взглянула на Бодо.

— Что вы имеете в виду?

— Что я только что похоронил еще одного друга. За свою жизнь стольких теряешь, что в конце концов привыкаешь к мысли о собственной смерти. Бывают минуты такого отчаяния, что даже поторапливаешь свой черед.

Мы с Кати промолчали… Неслышно моросил мелкий осенний дождь, от которого начинало блестеть все вокруг. Наши машины стояли на бульваре, около Пер-Лашез. Бодо приподнял воротник своего толстого шерстяного пальто.

— Я любил этого парнишку, потому что он не был подлецом. Еще он обладал самым прекрасным качеством для боксера: он был элегантен!

Я представил себе нашего дорогого друга. Нет, он не был элегантен. Несмотря на пошитые у хорошего портного костюмы и на стрижку, сделанную самим Дефоссе, он все равно оставался сыном простого работяги-металлиста, которому сейчас пришлось пожать тысячи рук у могилы.

Как если б он следил за ходом моих мыслей, Бодони добавил:

— Я имею в виду, конечно, на ринге!

Потом протянул мне руку.

— Пока, Боб. Надеюсь, до скорого… Держи меня в курсе, когда примешь решение, ведь я должен думать о своей команде…

На этом мы распрощались…

Назад я вел машину не торопясь… Доехав до места «происшествия», остановился.

— Это случилось здесь, — вздохнул я.

Кати промолчала, я ожидал протеста с ее стороны, но она сидела не шевелясь.

— У меня в руке был гаечный ключ… Я подозвал Жо… Показал что-то в канаве, сказал, чтоб он взглянул… Он наклонился, я замахнулся…

Кати смотрела на меня с любопытством. Она спрашивала себя: неужели я мог так поступить?

— Да, это я, Кати… Я нанес удар… Он упал… Он сказал: «Боб, почему?..» Я ударил снова…

— О чем ты думал в этот момент?

— О, у меня были мысли убийцы, Кати… Боялся, как бы не подъехала какая-нибудь машина… Хотел его прикончить… Меня пугала не его смерть, ты понимаешь, а его жизнь… Я даже позволил себе смелость пощупать его грудь, чтобы убедиться, что сердце больше не бьется…

Кати жестом дала мне знать, что понимает мои действия.

— Потом поднял капот, оборвал провод… И дотащил тело Жо до дороги…

Что ей еще сказать? Я хотел, чтобы она знала все! Это естественно, поскольку она моя соучастница. Когда вступают в дело, подробно знакомятся с оборотом!

— Этот труп, Кати, это уже был не Жо, просто какая-то тяжелая вещь, представляющая для меня опасность. Я забыл обо всем.

— Именно таким я мысленно вижу убийство, Боб.

Я тронул машину и молча продолжил путь…

— Теперь он мертв и гниет в земле…

— Он только опередил нас, Боб, не забывай об этом. Живые испытывают чувство превосходства над мертвыми, но сами они всего лишь завтрашние мертвецы…

— Ты думаешь, меня ждет кара в загробной жизни, Кати?

Она пожала плечами.

— Какая загробная жизнь? Бога нет, дорогой, ты прекрасно это знаешь!

— Я верю, что есть, Кати!

— Оттого, что ты слаб! Но не мучайся. А что касается кары, ты же знаешь — она может исходить лишь от тебя самого! Если ты сам ее желаешь!

Я положил руку ей на колено… Мне нравилось прикасаться к ее ноге через чулок.

— Спасибо за то, что ты так говоришь со мной, Кати…

Повторяй мне почаще эти здравые мысли… Я хочу, чтобы ты была моей совестью.

— Я постараюсь!

Когда мы подъехали к дому, я увидел у ворот неказистый черный автомобиль с номерным знаком департамента Сены.

— Ну, кто там еще собирается нам надоедать? — вздохнул я.

Артуро караулил наше возвращение.

— Там два господина, которые непременно хотят поговорить с вами, — шепнул он, помогая мне снять пальто. — Я сказал, что вы вернетесь к обеду, тогда они решили подождать. Они здесь уже больше часа…

У меня возникло чувство смутного беспокойства. Два господина! Эти слова не могут не встревожить, если на твоей совести преступление. Кати поцеловала меня, глядя прямо в глаза, и я вошел в гостиную.

Оба посетителя сидели друг против друга, зажав руки между коленями, и тихо беседовали. Один был толстый, со светлыми редкими волосами, темными глазами и светлыми бровями, в костюме коричневого цвета, джемпере и рубашке сомнительной чистоты… Другой — какой-то бесцветный, худой, с крючковатым носом и лихорадочным блеском в глазах. От его дождевика несло как от козла!

Они встали, глядя на меня с известным почтением.

Мой взгляд был не слишком приветлив.

Толстяк со светлыми бровями классическим жестом отвернул лацкан своего пиджака. У меня перехватило дыхание.

— Комиссар Фове из уголовной полиции, — представился он. — А это мой сотрудник, инспектор Мешен…

Мне очень хотелось не побледнеть. Но разве в нашей власти удержать в лице кровь!

— В чем дело, господа?

В голову мне лезла тысяча самых невероятных предположений. Я не знал, что говорить… Зачем эти сыщики пришли сюда?.. Не совершил ли я какую-нибудь оплошность?..

— Мы ведем расследование обстоятельств гибели, вашего коллеги Жо Андрикса…

Я сделал нечеловеческое усилие, чтобы проглотить застрявший у меня в горле ком.

— Расследование! Но… ведь это был несчастный случай!

— Возможно…

Взгляд толстого комиссара был искренним. Он производил впечатление умного человека.

В комнату вошла Кати. Она, должно быть, все слышала.

Я представил ей полицейских.

— Мадам… — вежливо поклонились они.

— Мосье Тражо, — заговорил, усевшись, комиссар, — в обстоятельствах гибели Андрикса есть некоторые неясные детали…

Мы не упомянули о них газетчикам, иначе из-за популярности пострадавшего те раздули бы целую историю, а ведь мы можем ошибаться… Я рассчитываю на ваше молчание…

— Как же так? Вы говорите поразительные вещи! Могу я спросить…

Произнося эти слова, я успокаивал свои нервы, мой голос звучал естественно, у меня не было сомнений. Впрочем, это подтверждал и взгляд Кати. Точно так же она наблюдала за мной, когда я дрался на ринге. Но ставка в этом поединке была чрезвычайно велика.

— Так вот, — сказал комиссар, — Андрикс скончался на месте. Он лежал почти посреди дороги… Однако мы обнаружили следы крови на откосе… Значит, он передвинулся на несколько метров… Поскольку сам он этого сделать не, мог….

Я вытаращил глаза.

— Да, понимаю, это невероятно…

— А кровь от удара не могла брызнуть на такое расстояние? — спросила Кати.

— По словам судебно-медицинского эксперта это исключено… Но если предположить такую возможность, то кровь попала бы и на машину. К тому же помимо крови жандармы обнаружили в траве несколько монет. Я придерживаюсь убеждения, что ваш друг был убит, вот… Я привык говорить начистоту.

— Убит?

— Да. Убийца попытался замаскировать свое преступление. Автомеханик, осмотревший машину, утверждает, что провод вырван — наконечники грубо расплющены…

— Боже, вот так история!

Про себя я подумывал, что разговор принимает неприятный оборот.

— И что же теперь?

Фове пригладил брови, будто это усы. Я чуть было не рассмеялся.

— Вы, должно быть, задаетесь вопросом, почему я вам все это рассказываю, мосье Тражо, не так ли?

— Ну… в какой-то мере действительно!

— Все просто… Андрикса, вероятно, убил человек, который ехал с ним вместе в машине. Поскольку, как мне сообщили, он направлялся к вам, мне было небезынтересно узнать, ожидали ли вы еще кого-нибудь вместе с ним?

Я покачал головой.

— Я не только не ждал никого вместе с ним, но не подозревал и о визите самого Жо. Весь день я слонялся в пижаме, гуляя в окрестностях… То есть хочу сказать, что одет был совсем неподходящим образом для приема гостей.

Фове казался рассеянным, но я не сомневался, что его мысль продолжает работать.

— Да, да, знаю…

Значит так, в наше отсутствие он, должно быть, с пристрастием допросил Артуро.

— Поездка сюда тем более необъяснима, что на восемь часов у него была назначена встреча с журналистом из «Пари-Матча». А насколько известно, Андрикс был исключительно серьезным парнишкой…

— Очень серьезным…

— Следовательно, понадобилась веская причина, чтобы заставить его пропустить эту встречу и направиться сюда… Вам известно, что мы обнаружили у него в машине корзину цветов?

— Да, известно…

— Я был в цветочном магазине…

В это мгновение мне показалось, что сила полиции безгранична. Разве можно от нее ускользнуть при столь тщательном расследовании?

— И что же?

Я старался не смотреть на Кати, но ее глаза неодолимо притягивали меня. Я черпал храбрость в их ясном взгляде.

— Мне сказали, что, когда Жо Андрикс покупал эту корзину, он, похоже, очень спешил. Еще он спросил, что лучше подойдет молодой женщине на день рождения…

Фове повернулся к Кати.

— Могу я поинтересоваться, когда у вас день рождения, мадам?

— 17 февраля…

Он покачал головой.

— Значит, это предназначалось не для вас…

— В конце концов, может, он ехал вовсе не сюда?

В сотый раз с начала беседы я прочистил горло:

— Как раз хотел подсказать вам эту мысль…

Фове снова принялся поглаживать брови…

— Да, да… — бормотал он: — Это несколько поспешный вывод…

Он взглянул на инспектора.

— Надо проверить адреса всех его знакомых…

— Хорошо, патрон.

Я понадеялся, что на этих словах наша встреча закончится, но комиссар явно не торопился.

— Может, выпьете что-нибудь? — предложил я.

— Не откажусь, мосье Тражо…

Кати поднялась, чтобы приготовить напитки.

Ненадолго воцарилось молчание, для меня — довольно мучительное. Но как только у нас в руках оказались стаканы с виски, мы снова обрели дар речи.

— Надо как следует изучить всевозможные мотивы преступления, — сказал Фове, словно обращаясь к самому себе — как обычно…

Я кивнул, как бы соглашаясь.

— Ограбление послужить мотивом не могло: мы нашли у убитого около 50 тысяч франков…

Я, в свою очередь, подал идею:

— Допустим, это убийство… Андрикс мог остановиться по какой угодно причине… Есть тысячи причин, которые вынуждают водителя остановить машину… Предположим, что на дороге находился бродяга. И что… после того, как он сделал свое грязное дело, ему помешала подъехавшая машина.

— Возможно… В этом мире все возможно, мосье Тражо… И надо быть священником или полицейским, чтобы знать, до какой, степени.

По-моему, я покраснел.

— Только все же не думаю, что события произошли подобным образом. Не забудьте, что в случае предполагаемого убийства имела место, так сказать, инсценировка. Бродяга обшарил бы карманы жертвы, прежде чем оттащить тело до дороги, поднять капот и вырвать провод…

К этим доводам трудно было придраться. Они не могли не произвести на меня впечатление.

— Кому была выгодна его смерть, не считая, может быть, вас? — продолжил Фове.

И, не глядя на меня, стал маленькими глотками потягивать виски, смакуя напиток.

Кати его слова рассмешили.

— Мой бедный Боб, — хихикнула она, — вот тебя и заподозрили в убийстве, тебя, самого поэтичного, самого нежного из боксеров…

Фове отставил стакан. А я все еще не мог найтись, что сказать.

— Вы неправильно толкуете мои мысли, мадам Тражо. Я нисколько не подозреваю вашего мужа. Упаси боже! Просто я отмечаю, что трагическая кончина Жо Андрикса может представлять определенный интерес…

— Ах так! И какой же? — взорвался я.

— Ну, скажем, возможность избежать запланированный реванш…

Далеко же он заходит, комиссар! Он не боится слов.

— Этот матч должен был мне принести три миллиона, господин комиссар…

— Но также вполне возможно, вы потеряли бы чемпионское звание… Извините меня за резкость, но знатоки утверждают, что в этом не было и тени сомнения!

Я начинал злиться. Хотите верьте, хотите нет, но его подозрительность оскорбляла меня так, словно я никакого преступления не совершил.

— Вам сказали — я имею в виду этого сводню Голдейна и моего менеджера Бодони, — что эта встреча должна была стать для меня последней… что после нее я собирался уйти с ринга?

— Да, сказали… Но вы могли захотеть уйти непобежденным. Когда мужчина больше не способен заниматься любовью, мосье Тражо, у него, к счастью, остаются воспоминания, а когда боксер не может больше драться, ему остается список его побед…

Я почувствовал в ногах невыносимое покалывание, и мне пришлось встать.

— Значит, вы думаете, что я стал бы убивать человека ради того, чтобы уйти, сохранив свой титул?

— Еще раз повторяю: я ничего не думаю… Есть различие — думать о чем-то и это же самое воображать…

— Ну что ж, сообщу вам новость, господин комиссар. Поскольку Жо мертв, я буду отстаивать свое звание в матче против Петручи. Полагаю, вы слышали о таком?

— О! — вырвалось у инспектора.

Я продолжал, не глядя на Кати:

— Буду с вами откровенен: с Андриксом я, что бы там ни говорили пресловутые знатоки, на пятьдесят процентов мог рассчитывать на победу, а с Петручи у меня один шанс из ста… И я говорю «один», имея в виду то, что один французский маршал называл «непредвиденные обстоятельства». Так что, думаю, мой расчет был бы неправильным…

Я определенно получил преимущество. Фове, похоже, был сбит с толку… Более того, он раскаивался.

— Мосье Тражо, воспринимайте нашу беседу как простую болтовню. Это мое ремесло — искать решение проблем… Только вот оно таково, что действовать приходится на ощупь…

Он встал, инспектор тут же последовал его примеру.

— Я вас покидаю. Если вдруг у вас возникнет какая-нибудь идея, свяжитесь со мной… Спросите Фове из Уголовной полиции…

Договорились…

Кати позвала Артуро, чтобы он принес комиссару его серое пальто с ворсистыми отворотами.

— Что касается идеи, — сказал я, пока он одевался, — то одну, господин комиссар, могу вам предложить сейчас же…

Он застыл, не выпуская из руки старую фетровую шляпу.

— Ах так!

— Что называете вы или, вернее, ваш судебно-медицинский эксперт «скончаться на месте»? А? Жо якобы был оглушен, говорите вы? Не забывайте, что это был боксер… Удар дубинкой или любым другим предметом наверняка имеет те же последствия, что и нокаут… А я могу вам сказать, поскольку хорошо это знаю, что единственно, о чем думает боксер в ту секунду, когда получает удар, — остаться на ногах и парировать следующие удары… Как бы ни был силен шок, Жо отреагировал бы именно так… И поэтому он мог добраться до середины шоссе… Что касается вашего автомеханика, то, надо думать, он необыкновенный специалист, если может определить, сам провод отсоединился или его кто-то специально отсоединил…

Фове слушал, не спуская с меня колючего взгляда, который из-за светлых бровей казался еще мрачнее.

— Очень интересно, — тихо сказал он, — но мосье Тражо, ведь Андрикс упал на обочине, ибо там обнаружены следы крови в траве и монетки…

— Я не полицейский, господин комиссар, — пожал я плечами.

— С чем вас и поздравляю — собачья работа… — засмеялся он.

Мы пожали друг другу руки, и комиссар вместе со своим помощником удалился. Стоя на пороге, я смотрел, как отъезжает их машина. Когда она скрылась из виду, я повернулся к Кати.

— Ну как? — прошептал я.

Она легонько кивнула.

— Можешь ни о чем не волноваться, Боб, ты держался отлично…

— Послушай, надеюсь, они не рыскали по дому, надо бы спросить Артуро… Я подумал насчет гаечного ключа…

— Я почистила его вчера и убрала в ящик с инструментами в подвале…

— Ты думаешь обо всем!

— Вовсе нет, Боб, — о тебе!

Мы обнялись. Равнодушным тоном Кати негромко сказала:

— Наибольшее впечатление на них произвела новость о твоем якобы предстоящем матче с Петручи…

Я вытер лоб. Мне казалось, он взмок от пота, но платок остался сухим.

— Да, действительно, — вздохнул я.

Двигаясь словно автомат, я подошел к телефону, снял трубку и попросил телефонистку соединить меня с Голдейном.

Гнусавый голос боксерской сводни вонзился мне в ухо, как длинная игла.

— Ну, что еще, Тражо?

Что значит тип, который выбирает кратчайший путь к цели!

— Не гавкайте, Голдейн, у собак все равно получается лучше!

— А?!

— Хочу вам сказать следующее… Я готов встретиться с Петручи и ни с кем другим, вы меня слышите? Он уже давно сидит без дела и не упустит случая.

На сей раз Голдейн был просто ошарашен.

— Это, по крайней мере, точно? Вы не передумаете?

— Можете объявить о матче сейчас же и подготовьте контракт…

— О’кей. Я знал, Боб, что боксер вашего класса не может вот так уйти…

— Приберегите свои байки для юнцов, которых они еще могут затронуть!

Я положил трубку на рычаг, когда этот идиот все еще продолжал осыпать меня комплиментами.

Кати буквально преобразилась.

— Я знала, Боб, что ты такой… Я знала, что…

Я налил себе виски…

— Очень уж многие знают, какой я есть и что я собираюсь сделать, когда сам я об этом еще не имею ни малейшего представления.

Я поднес стакан к губам.

— Боб! — в ту же секунду бросилась ко мне Кати. — Теперь ни капли алкоголя, подумай о тренировках…

Я быстро отвернулся, чтоб уберечь напиток.

— Тренировки! Ты не в себе! Неужели ты воображаешь, я стану выбиваться из сил, когда знаю наверняка, что меня запросто отделают?!

— Зачем ты так говоришь?

— Затем, что это правда, Кати! Правда! Петручи в тысячу раз сильней меня! Я не продержусь против него и трех раундов… Это не боксер, это настоящий убийца!

Все-таки она отобрала у меня стакан и выплеснула содержимое в ведерко со льдом.

— Боб, ты всегда добросовестно делал свое дело… И ты будешь продолжать…

— Но…

— Иди надень тренировочный костюм, Боб! У тебя есть время до обеда попрыгать со скакалкой.

Боксер попытался опереться на одну ногу. Ему это удалось, он чуть было не привстал, но его чересчур тяжелая голова перевесила, и он упал ничком.

— …Девять! — выкрикнул рефери.

И я стал добросовестно тренироваться, как того желала Кати.

Сообщение о матче наделало шуму. Было решено транслировать его по «Евровидению». Голдейна это не волновало, ибо он не сомневался, что сбор и так будет рекордным.

Да, я честно готовился, пытаясь забыть о том, что мой соперник, — грозный Петручи. Однако ночью, несмотря на усталость, эта мысль не давала мне покоя. Я видел себя на ринге оглушенным. Вокруг все кружилось, и я падал под вопли толпы…

Чему же послужило убийство бедняги Жо, если моей карьере все равно было суждено окончиться столь бесславно? Господи, неужели я позволю этому итальянцу устроить из себя посмешище? Он потрясающий боксер, у него нет особых секретов или неожиданных хитроумных ударов, нет, все гораздо проще и страшнее: он бьет с невероятной силой и с точностью, как Андрикс… Это чемпион мира будущего года… Но вначале ему нужен мой титул, это один из этапов его восхождения…

Мои поединки со спарринг-партнерами вызывали чувство разочарования. Бодони, который теперь опекал меня и баловал, как в самом начале моей карьеры, просто страдал.

— Боже великий, да у тебя прямо ватный удар, Боб! — причитал он после тренировочных боев…

— Ничего не могу поделать, Бодо… Я готов… Потому я и хотел уйти. Мой последний матч с Жо совсем меня доконал. У меня руки будто из теста…

— Неправда!

— Клянусь вам…

— Ты зажат, ты сдрейфил перед итальяшкой… Ты думаешь про себя, что он тебя уложит…

— А если так?

— Ты вот что должен думать, Боб: ну и что с того? Даже если он тебя уложит, жизнь на этом не кончится и тебя по-прежнему будут считать замечательным боксером.

— Ну да, замечательным конченым боксером, Бодо!

— Черт побери, неужели ты до такой степени тщеславен?

— Возможно…

Однажды вечером, когда он читал мне очередную нотацию, я схватил его за цепочку часов, у него была огромная луковица, какие любят носить крестьяне.

— Бодо, вы всегда были искренны со мной. Ответьте же: вы думаете, я могу победить итальянца?

Он опустил веки, продолжая сверлить меня из-под них точечкой взгляда.

— Да, Боб, я так думаю. Петручи сильней тебя… У него потрясный глазомер и легкие как кузнечные меха… Но в нашей работенке есть огромная доля непредвиденного… Ты — старая лиса, и ты можешь улучить момент…

— Как вы представляете себе бой?

— Ну, конечно, вариантов, как его построить, не так уж много… Ты прикрываешься и выжидаешь, чтобы нанести внезапный удар в нужное место…

— На протяжении всех пятнадцати раундов?

— Да, если понадобится!

— А допустим, случай не представится?

— Проиграешь по очкам…

— После сорока пяти минут бега на месте?

— Это единственное решение. Если ты пойдешь на обмен ударами, ты пропал.

— Уж лучше бороться и получить нокаут, чем избежать его, изображая из себя «грушу»…

— Тогда ты начнешь драться со второй половины встречи… А до этого дашь шанс… счастливому случаю!

— Согласен.

Накануне матча, когда Кати делала мне дома массаж, я сказал ей:

— Кати, этот матч не должен состояться.

— Почему?

Полная невозмутимость. Я мог выкладывать ей все, что вздумается, — она сохраняла олимпийское спокойствие.

— Да ну же, Кати, ведь я убил Жо, чтобы не потерпеть поражения в матч-реванше, а теперь вот меня сотрет в порошок боксер посильней, чем Жо. Может, это глупо, но я все-таки думаю, что мое преступление оправдано — по крайней мере, в моих глазах, — пока у него есть какая-то человеческая побудительная причина. Как только я устраняю причину, остается лишь сам поступок… И это нестерпимо. А что ты думаешь?

Она вздохнула.

— Ты хочешь знать, что я думаю, Боб? Ты действительно хочешь знать?

Не так уж мне и хотелось, но все же я сказал «да».

— Я думаю, что боксеры слишком часто получают удары в голову… Должно быть, это слегка отражается на их рассудке…

— Выходит, я сумасшедший?

— Не сумасшедший, но со странностями… Боб, ты убил Жо не для того, чтобы избежать поражения вообще… Но чтобы не проиграть именно ему.

— Да, правда…

— А если проиграешь Петручи, это не имеет никакого значения. Впрочем, его превосходство ты признаешь, о нем заявляешь во всеуслышание… И логично, допустим, предопределено, что это превосходство конкретизируется…

— Но…

— Нет, без «но»… Главное, Боб, никаких больше «но»… Ты убил Жо, чтобы он тебя не победил. Потому что ты отказывался терпеть поражение от молодого боксера, которого сам сделал.

— Значит, разница настолько велика?

— В ней суть! Я скажу сейчас чудовищную вещь: твой поступок — это почти что акт самозащиты.

Она не убедила меня до конца… Но я промолчал. Я чувствовал, как в глубине моей души пускают ростки угрызения совести… Мое преступление явилось во всей подлости, гнусности! Самозащита! Надо без памяти любить, чтобы употребить подобное выражение. Любящие женщины поистине еще безумней, чем боксеры с ушибленной головой!

Прожить последние два дня перед матчем в таком состоянии духа стало еще тяжелей. Утром в день матча я едва не стучал зубами… «Почему, Боб?» — спросил Жо… И у меня вдруг появилась мысль, будто в какое-то мгновение он догадался, что сейчас произойдет… Он понял, что заставляет меня лишить его жизни, но с дьявольским ясновидением умирающего знал, что это ничему не послужит.

Я был не кем иным, как грязным убийцей. Вредной тварью… Сегодня вечером на ринге Дворца Петручи раздавит меня. Накануне мы встретились в редакции одной из газет; на его лице не появилось ни малейшей гримасы, которую я мог бы принять за улыбку… Он был выше меня на добрых полголовы, а плечи, как у него, мне еще никогда не доводилось видеть. К этому добавьте низкий лоб, неживые глаза и такое выражение лица, будто он видит перед собой паука, которого следует раздавить домашней туфлей.

День тянулся медленно, как кошмарный сон. Кати не пыталась меня отвлечь… Она предпочитала, чтоб я достиг последней степени уныния.

И потом она прекрасно знала, что никакими ухищрениями меня не вывести из этого оцепенения.

Вместе со мной жил труп Жо. Он расположился внутри меня, и я знал, что сегодня вечером он уляжется поперек ринга…

Я думал обо всем сразу… Я видел кулаки Петручи, его бесстрашную физиономию, чудовищные плечи… Я слышал крики жаждущей крови толпы… Я думал о Кати, забившейся в кресло около… арены? Установленные в зале телекамеры продемонстрируют картину моего поражения миллионам людей… Мой крах будет полным, ужасающим, непоправимым… Все мои годы сражений, славы, лишений будут вычеркнуты из истории бокса… И я останусь потом один, да, один, несмотря на Кати, а труп бедняжки Жо будет вечно вместе со мной.

Я без аппетита проглотил бифштексы с кровью, приготовленные моей женой… Кучу фруктов…

После обеда прилег… Отправился вместе с Кати в кино на Фернанделя… Съел свои знаменитые сандвичи… Выпил грейпфрутовый сок. И наконец растянулся на массажном столе.

Мои нервы были натянуты как струна. Я не ощущал благотворного обжигающего прикосновения искусных рук Монтескью… В горле у меня застрял крик, пострашнее, чем все вопли, испускаемые залом.

Лежа на спине, я смотрел на мою Кати. Она готовила мне форму, вид у нее был слегка подавленный.

— Кати…

Мой голос звучал тихо…

— Будь так добра…

— …

— Оставь меня, пожалуйста. Ты… ты меня отвлекаешь.

Она вышла, не сказав ни слова. Охваченный внезапной жалостью, я окликнул ее:

— Кати!

Но она не вернулась…

Я уклонился от мнущих мое тело рук Монтескью.

— Что с тобой? — спросил он…

Мой массажист был почти лыс, но смело сбривал последние остатки волос.

— Не стоит труда, оставь. Готовь свои примочки…

Вошел Бодо в сопровождении Стефани.

— Кати говорит, ты нервничаешь?

— Я словно заряженная батарейка, Бодо…

— Тем лучше. Это тебе…

— Нет, абсолютно ничего это мне не даст, я на пределе…

Стефани закурил сигарету.

— Публика как на праздник, Боб. Видел бы ты этот народец… Такие асы… Все великие любители потасовок: Ульмер, Симон Беррио, Альфред Адам, Жан-Жак Виталь, Робер Дальбан, Габриелло, Филипп Лемэр, Вильмэн, Фамешон, кокаиновый король Педро…

Он упивался именами.

— А телерепортаж ведет Клод Дарже…

Я помнил этого острого на язык репортера, у которого всегда находилось язвительное словцо, чтобы осмеять побежденного и даже победителя…

Кати увидит, как я буду уничтожен. Сегодня вечером меня заставят умереть… Умереть от себя самого… понимаете? Я погибну от собственного зла.

Я потер глаза.

— Который час, Бодо?

— Без четверти десять.

— В котором часу мой выход?

— В половине… Сейчас выясняют отношения два неплохих петушка, они закончат вовремя… Потом шесть раундов по три минуты между Варшаваком и Дюпоном… Ну, тут все будет вяло, сверхвяло, тоже раньше времени не закончится…

Я прикинул:

— Ладно, у меня еще есть время… Подай мне халат, Монтескью.

— Ты куда? — спросил Бодо.

— Надо кое-кому звякнуть.

— Не задерживайся.

Стефани проводил меня до телефонной кабины и ждал у дверей, пока я листал старый, растрепанный справочник.

Я лихорадочно искал номер, тихонько молясь, чтобы нужный мне человек оказался на месте.

Наконец нашел. Мне понадобилось время, чтобы дрожащим пальцем, с трудом попадая в отверстия диска, набрать номер.

Сначала ответил ворчливый голос телефониста на коммутаторе.

— Я хотел бы поговорить с комиссаром Фове…

— Сейчас узнаю, здесь ли он, а кто его спрашивает?

— Боб Тражо!

Короткое молчание.

— Вы смеетесь, в настоящую минуту Боб Тражо дерется на ринге с Петручи!

— Черт побери, повторяю вам: я — Тражо, моя встреча начинается через сорок пять минут, и мне необходимо до этого поговорить с комиссаром… срочно найдите Фове.

— Хорошо, подождите…

До меня приглушенно доносились звонки, шум голосов… Но вот послышался негромкий голос телефониста уголовной полиции:

— Не вешайте трубку, он как будто еще здесь. Его ищут…

Наступившее затем молчание показалось мне бесконечным.

Признаюсь, в какой-то момент у меня появился соблазн бросить трубку… Наконец я услышал:

— Алло! Фове у телефона.

Сердитый голос комиссара подействовал на меня успокаивающе.

— Это Боб Тражо…

— А! Вы… вы хотите предложить мне очередную свою идею, мосье Тражо?

— Да…

— Слушаю вас…

Почему в это мгновение у меня появилось чувство, будто он уже знает! Господи, каким же я был трусом! Я выдавал себя из страха, ради того, чтобы избежать поединка с более сильным боксером… Я поднимал руки, сдаваясь судьбе. Я выбирал пожизненную каторгу, может быть, смерть, вместо сорока пяти минут поединка…

— Слушаю вас, мосье Тражо…

— Так вот, я полагаю, что… что я убил Жо, господин комиссар…

Он отозвался не сразу.

— Вы полагаете?

— Да, если хотите меня арестовать, я в вашем распоряжении…

— Ваш матч закончился?

— Нет, до его начала еще добрых полчаса… Вам хватит времени…

Мне было стыдно перед самим собой! Эти слова задевали мое самолюбие. «Подлец! — думал я. — Подлец, Боб! Подлый липовый чемпион! Ничтожество! Трус!»

Я повесил трубку.

Стефани, наверное, все слышал, потому что, судя по всему, пребывал в состоянии панического ужаса. Бледный как смерть, с повисшей в углу рта сигаретой, засохшей, словно сломанный стебелек.

Я смерил его взглядом.

— Ты, разумеется, подслушивал, педик несчастный!

Он не произнес ни слова…

В бешенстве я зашагал назад в свою раздевалку… Бодони готовил бинты…

— Давай сюда, руки, Боб…

Я покачал головой.

— Ни к чему, Бодо, теперь их ждут не бинты, а сталь… Сейчас приедет полиция и меня арестуют, это я убил Жо…

Он тяжело опустился на массажный, стол и посмотрел мне в глаза.

— Это что, правда?

— Да, Бодо, видишь, я всего-навсего жалкий человечишка…

Он покрутил головой.

— Странно, — вздохнул он, — но когда полицейские расспрашивали меня о гибели Жо, я почуял, что с тобой тут не все чисто…

Внезапно Бодо охватил гнев.

— Жалкий, ничтожный подлец! Ты боялся его, признайся?!

— Думаю, да…

Появился Стефани, лицом напоминающий покойника. В узеньких глазках разлилась желтизна. Должно быть, услышанная новость вызвала у него жестокий приступ боли в печени.

Бодо наотмашь ударил меня по лицу. Сопротивляться не было ни желания, ни сил.

— И ты ходил сейчас звонить легавым, чтоб признаться?

— Да, Бодо…

— Потому что ты дрейфишь и перед Петручи, а?

— Да, Бодо.

Я чувствовал себя ничтожным, слабым, достойным презрения… Еще никогда я никого не презирал так, как себя.

— Значит, эти господа скоро прискачут… они тебя заберут… Никакого матча… Скандал, в лучшем варианте тюряга пожизненно, но чемпионом Европы это дерьмо останется! Славненько должно выглядеть — чемпион Европы — убийца? Суд присяжных! «Что я могу сказать в свою защиту, господа присяжные? Все очень просто! Я хотел остаться непобежденным! И вот я пристукнул самого лучшего парнишку, который когда-либо выходил на ринг! А потом сам сдался полиции, чтоб мне не набил морду знаменитый Петручи!»

Он словно сошел с ума, в бешенстве выпучил глаза в уголках рта появилась пена!

Стефани, вжавшись в стену, не вымолвил ни слова.

Бодони снова ударил меня по лицу. Вдруг он вскочил…

— Стефани! Дуй к организаторам и скажи, что у нас чрезвычайные обстоятельства и наш матч должен состояться раньше, чем встреча поляка с Дюпоном, понял? Предупреди менеджера Петручи, чтоб в темпе подготовил своего парня…

Стефани согласно кивнул и вышел.

— Руки!

Я протянул Бодо запястья. Он со всей добросовестностью перебинтовал их, не произнося ни слова. Меня тошнило до рвоты. Скорей бы пришел Фове, чтобы покончить с этим… Он, наверное, сразу же выехал с набережной Орфевр. Если только… Да ведь, чтоб взять человека под стражу, нужно постановление об аресте, выданное следователем или кем-то там еще.

Это потребует времени. И на дорогу еще потребуется, считай, не меньше четверти часа. Лишь бы…

Бодо туго затягивал бинты.

Его кожа приобрела пугающий зеленоватый оттенок, напоминая подпорченную дичь.

Он зашнуровал мне боксерки, закрепил бандаж.

— Подлец, — прошептал он, — я могу тебе сказать, что ты будешь драться. Пусть мне придется перебить носы легавым, когда они припрутся, но ты с ним встретишься… с Петручи!.. И он тебе продырявит брюхо! Ты всего-навсего жалкое ничтожество! Тебе и двух раундов не продержаться против итальянца… Я хочу, чтобы он выпустил тебе потроха… А публика тебя оплюет… Ты ведь знаешь, что такое публика, а, подонок? Она еще сволочней, чем ты, а это о чем-то говорит…

Я его почти не слышал… Я знал, теперь уже ничего нельзя сделать. Мне придется выйти на ринг. Такова будет месть Бодони… Никто не сможет ему помешать, и он заставит меня перешагнуть через канаты. Он скорее позволит себя убить, чем отменить матч. Бодо вдохновляла ненависть, она даже сообщала ему некоторое величие.

— Бодо, — вздохнул я, — пятнадцать лет меня колотили, по голове, так ведь можно и тронуться…

— Об этом ты расскажешь своему адвокату, он сумеет это использовать…

Мой адвокат! Да, в самом деле, после матча начнется другая жизнь… Жизнь без славы и без Кати. Жизнь в четырех стенах. Этакий ринг! Бетонный…

В дверь постучали.

Это был менеджер Петручи, красивый итальянец с бархатными глазами.

— Правда что встреча начнется раньше?

— Да, вы там пошевелитесь, чтоб подготовить своего парнишку… Потом вам объяснят почему.

— Он готов!

Прискакал со всех ног Стефани.

— Быстро! Быстро! Всё о’кей, сейчас наш выход!

— Тогда в путь!

Я шел по проходу, образованному расступившейся толпой, спотыкаясь как пьяный. У меня было чувство, что еще немного и я упаду в обморок.

Эта недолгая дорога казалась нескончаемой. Да, то был путь без конца, ведущий меня прямо в ад. И сам путь был адом!

В ряду около ринга, с краю сидела Кати. Она посмотрела на меня каким-то необыкновенным взглядом, и мне захотелось плакать. Я с трудом воспринимал крики, одобрительные возгласы… Разве это еще существует? Нет, это уже принадлежит прошлому. Далекому, пообтрепавшемуся в моей памяти прошлому.

Я поднялся по ступенькам, подталкиваемый сзади Бодони.

Бросили жребий. Бодо зашнуровал мне перчатки под пристальным взглядом одного из секундантов Петручи.

Затем состоялся обычный церемониал: последние наставления и… кожаное рукопожатие!

— Готов?

Бодо сказал рефери «да». Раздался гонг. В зале наступила полнейшая тишина. Она помогла мне. Я встал в стойку.

Я видел, как Петручи, подобно бульдозеру, неумолимо надвигается на меня всей своей тушей.

С этой минуты я остался один. В тюрьме было бы не столь ужасно. А здесь мне никто не мог помочь… Никто… Напротив меня — наносящая удары машина, которая жаждет титула и сделает все, что надо, чтобы его заполучить.

Бодо не дал мне последних наставлений. Бедный старик, он хотел лишь одного: поскорей увидеть мое избиение.

Кожаные шары плясали у меня перед глазами. Я почувствовал удары в руки, в плечи… Сильнейшая серия. Я шатался… Я распадался на части… Еще несколько секунд, и я свалюсь… Мне этого не избежать. Тишина стояла такая, что мне казалось, будто я в пустом зале. Время от времени слышалось пощелкивание — при соприкосновении перчаток с моей кожей. И больше ничего. Я не защищался… Я отчаянно удерживал закрытую стойку, смутно соображая: «Если хоть один из этих ударов придется в лицо, Боб, тебе больше не подняться!»

Петручи обладал ужасающей силой. Каждый его удар — словно лошадь лягнула!

Несмотря на свою стойку, я знал, что подставлюсь. Иначе быть не могло. В тот или иной момент мне придется опустить задеревенелые руки. И я даже не успею понять, как все произойдет. Мне было страшно… Однако я боялся не удара, нет… Его внезапности.

Я следил за Петручи, мобилизовав до предела все свои чувства. Следил глазами, кожей, да-да, каждая моя пора подстерегала роковой удар.

Мне казалось, этот раунд длится целую вечность. «Почему не звучит гонг? — думал я. — По чьей-то забывчивости? Не опускай руки, Боб! Не опускай руки…»

Я отчаянно старался, но мои руки наливались свинцом… Я чувствовал, что они перестают мне подчиняться… Я еще не сделал ни одной попытки нанести удар. В толпе послышался шепот, затем неодобрительные крики. Я резко отступил, чтобы избежать бокового удара. Спиной наткнулся на канаты, которые отбросили меня вперед. Потеряв равновесие, я пытался удержаться на ногах… И удар, которого я так опасался, настиг меня в челюсть. Он не причинил мне боли, о нет — уж слишком он был силен, чтоб я мог его «почувствовать», он меня буквально усыпил. Спустилась густая тьма, шевелящаяся, словно лес. Я упал…

Еще раз подняв и резко опустив руку, рефери заорал, чтобы перекрыть шум в зале:

— …Out!![6]

И развел руки в стороны, показывая, что поединок закончен.

Когда я пришел в себя, я находился в своем углу. Наверное меня дотащил сюда Бодо с помощью Стефани. Меня заставили вдохнуть какую-то дрянь с резким запахом. Я очнулся… Почувствовал себя в норме — будто с глаз у меня сняли черную повязку…

Я увидел в противоположном углу своего противника. Он сидел и с любопытством смотрел на меня. На ринге, кроме рефери и секундантов, никого больше не было. Я не совсем понимал, что происходит.

— Бой не закончен? — спросил я, вздохнув.

Бодо массировал мне сердце.

Нет, подлец, не закончен. Тебя спас гонг на счете «пять». Твои мучения будут продолжаться. И не надейся, что я выброшу полотенце… Мне хочется, чтоб он растерзал тебя на куски…

Я повернулся туда, где сидела Кати. Странно, но она на меня не смотрела, она не отрывала глаз от какой-то точки внизу, у подножия ринга. Я проследил за ее взглядом. Там на табурете сидел Фове и с интересом меня разглядывал. Вместе с ним был какой-то тип в плаще. Не тот худой с крючковатым носом, которого я видел раньше, а другой, поплотнее и лысый, как бильярдный шар…

Фове улыбнулся мне, весьма меня тем самым озадачив.

— Полицейские… — шепнул я Бодо.

— Не обращай внимания, до конца матча они тебя не тронут… Комиссар дал мне взглядом понять…

В голове не стихала боль… Бодо просто вытолкнул меня вперед — он был силен, несмотря на маленький рост, — и я едва успел встать в стойку. А Петручи уже со всей яростью наступал. Таково одно из неписаных правил в боксе: обрушиться на оглушенного противника, которого спас гонг, и приложить все силы, чтобы покончить с ним прежде, чем он придет в себя.

— Прикончи его! — кричал зал.

А где же мои прежние болельщики? Разумеется, в другом клане! И они орут, страстно желая моего конца…

Петручи словно с цепи сорвался. А я стоял как вкопанный, закрывая перчатками лицо. Итальянец начал все сначала…

Никогда не знаешь, как поведет себя публика. В то время как спектакль становился трагическим, она отреагировала неожиданным образом: умолкла. Снова, как в первом раунде, наступила тишина, которую нарушал лишь звук ударов по моим перчаткам.

И в этот момент совсем близко я услышал голос Кати. Еще ни разу во время поединков она не проронила ни слова… Она слишком боялась, чтоб кричать.

В этот крик она вложила все силы, всю свою душу:

— Думай о нем, Боб!

Я содрогнулся всем телом. Целиком отдавшись страху, я забыл о нем, о НЕМ!

А ведь он был здесь… Да, он находился рядом со мной, на ринге… Он не понимал, почему этот старый волк, его учитель, позволяет избивать себя как ребенка… «Почему, Боб?»

Некий голос во мне — может, мой собственный, — отозвался:

— Не волнуйся, малыш…

Наверное, я пытался заговорить, потому что у меня выпала капа. Рефери быстро ее подобрал и бросил в мой угол.

Проведя стремительную атаку, мне удалось заставить Петручи отступить. Я слегка пританцовывал на месте. Кровь вновь потекла по моим жилам, взгляд прояснился… Наконец я увидел моего соперника таким, каким он был: его хамскую морду с узеньким лбом, вьющиеся блестящие волосы, так же безукоризненно причесанные, как перед началом матча.

А он уже предпринимал новую попытку, отважный в своей злости, неутомимый, страшный! Он не сомневался, что моя песенка спета. Он понял, как со мной надо: прижать к канатам, обрабатывать, пока я не буду вынужден опустить перчатки, и тогда нанести мне последний точный удар…

Я сделал молниеносный финт! Согнулся пополам… Перчатки Петручи просвистели у меня над головой. Прямо передо мной была его печень, его волосатый живот… Я стиснул зубы и нанес страшнейший за всю свою карьеру прямой удар… Мастерский, мощнейший прямой, словно удар тараном. Петручи испустил стон и упал.

Народ обезумел от восторга. Я отскочил в свой угол, не замечая Бодони. Рефери считал… Фотовспышки образовали вокруг ринга ослепительную гирлянду.

Я видел, как поднимается и опускается рука рефери, но не слышал его голоса… Попробовал считать движения руки. Но в то же время продолжал смотреть на корчащегося от боли Петручи, который пытался встать, снова падал и снова пытался.

Мне не удавалось следить за счетом… Но вот рефери скрестил руки. На ринг хлынула толпа. Непрестанно щёлкали фотоаппараты, продолжая снимать меня и итальянца, которого уносили в его угол.

Появился судья-информатор, поднял руки.

— Чемпионом Европы в среднем весе объявляется Боб Тражо!

От грома аплодисментов во Дворце задрожали стекла.

Я отвернулся и в последний раз протянул Бодо руки.

Он дал знак Стефани расшнуровать мне перчатки.

— Боб, — прошептал Бодо, — Боб… Ты подонок, но каким же ты был боксером!

Я пожал руку пришедшему в себя Петручи, потом его не скрывавшему своей подавленности менеджеру. Я пожимал другие руки… Множество… лес рук, которые тянулись ко мне, подобно чудовищным цветам, созданным воображением писателя-фантаста.

Внизу у ступенек ждал Фове. Когда в сопровождении полицейских мы под восторженные возгласы толпы двинулись в раздевалку, он шел позади нас.

В раздевалке Монтескью сразу схватился за флакон с примочкой.

— Поздравляю, Боб, это самый лучший бой за всю твою карьеру. Но как ты выждал нужный момент! Правда, это тебе чуть было дорого не обошлось… Давай ложись!

Я покачал головой.

— Нет, старина, спасибо. Там, куда я отправляюсь, твои услуги мне больше не понадобятся…

Бодо и Стефани стояли, прислонившись к перегородке. Фове с помощником расположились по обе стороны массажного стола, где я сидел, болтая ногами.

— Вы великолепно провели свой последний бой, — вздохнул комиссар. — Теперь одевайтесь.

Я подчинился.

Лоб Бодони прорезала глубокая морщина.

— Ты остаешься чемпионом Европы, Боб… — сказал он. — Непобежденным… В некотором смысле это даже хорошо: в кутузке сможешь писать мемуары для «Франс-Суар» и неплохо на них заработать…

Открылась дверь, и появилась Кати. Она вошла в комнату, такая миниатюрная, застенчивая… Она была похожа на ту маленькую учительницу, которая при свете лампы проверяла тетради, поджидая одного молодого боксера, приходившего к ней на уроки…

Поздоровавшись с Фове, Кати завязала мне галстук. Ее рука не дрожала.

— Я поеду вместе с вами, — сказала она комиссару.

— Ни к чему, мадам Тражо, мы вызовем вас, когда понадобится.

— Да, обязательно, я его соучастница.

Я не стал возражать. Раз уж нам суждено пройти весь путь до края нашей любви вместе, ей и мне, то возражать бесполезно.

Я был готов. Повернувшись к Фове, сказал:

— Ну, всё?

Бодони не шелохнулся, и Стефани тоже. А Монтескью все еще пытался что-то понять…

Я взялся за ручку двери, но Кати задержала меня.

— Прежде чем расстаться, Боб, я должна сказать тебе одну вещь.

— Да, родная?

У нее на лице появилось смущенное выражение, которое я так любил, однако голос был тверд, когда она прошептала:

— В конце концов, Боб, вполне может быть, что Бог существует!