От города ГУЛАГа к моногороду. Принудительный труд и его наследие в Воркуте

21 декабря 1961 года Воркутинский городской исполнительный комитет (горисполком) принял решение, кардинально изменившее ландшафт одного из крупнейших арктических городов Советского Союза. В тот день горисполком постановил убрать памятник Сталину с его пьедестала на Московской площади, одной из центральных городских площадей (ил. 1). Когда эту бронзовую статую увезли, на ее место поставили памятник бывшему главе партийной организации Ленинграда Сергею Кирову, который ранее располагался на площади в нескольких кварталах оттуда1. Теперь памятник Кирову возвышался на площади на пересечении Московской улицы и улицы Горняков, в самом сердце города, посреди его архитектурных достопримечательностей – образцов сталинского неоклассического стиля. Почти двадцать лет Сталин царил над площадью, а теперь исчез из поля зрения. Его отправили на хранение на городской металлургический завод, чтобы впоследствии переплавить.

Решение убрать памятник Сталину не было неожиданным, и инициатива исходила не от местных жителей. Оно было принято в рамках десталинизации, проводившейся в правление сталинского преемника Никиты Хрущева. Памятник сняли после решений XXII съезда КПСС, проходившего в Москве в октябре 1961 года. На этом съезде Хрущев возобновил критику Сталина, начатую им пятью годами раньше в так называемом «секретном докладе» на ХХ съезде КПСС2. Тело Сталина вскоре удалили из мавзолея на Красной площади, где оно лежало рядом с Лениным с 1953 года, и похоронили невдалеке у Кремлевской стены. Хотя новая могила оставалась доступной для публики, это перезахоронение было явным ритуальным понижением в ранге. В последующие месяцы были переименованы улицы, заводы и даже целые города, названные в честь Сталина. Памятники вождю сносили по всей стране. Таким образом, замена Сталина на Кирова в Воркуте являлась местным проявлением общегосударственной кампании.

Ил. 1. Памятник Сталину на Московской площади в Воркуте, 1958 год. Публикуется с разрешения Воркутинского музейно-выставочного центра

Как возобновление хрущевской критики Сталина на XXII съезде партии должно было установить новый стабильный послесталинский порядок, так и удаление Сталина с его места на главной площади Воркуты должно было маркировать начало новой эпохи3. Несомненно, это событие выглядит важным историческим рубежом, разделяя два очень непохожих воплощения этого города. В своей первой жизни Воркута была одним из самых смертоносных лагерных управлений советского ГУЛАГа, системой тюрем, лагерей, колоний и спецпоселений, служивших неотъемлемой частью советской государственности4. Лагерь в Воркуте основали в начале тридцатых годов в качестве небольшого отдаленного форпоста на берегах реки Воркуты, что явилось первой попыткой систематической эксплуатации богатых залежей Печорского угольного бассейна – крупнейшего месторождения угля в Европейской России. В конце тридцатых и начале сороковых годов это место стало одним из самых быстрорастущих и самых гибельных лагерных комплексов в Советском Союзе. Воркутинский лагерь (более известный как Воркутлаг) и его близнец Речной лагерь (более известный как Речлаг) жили за счет неиссякаемого (как казалось) источника заключенных и ненасытной потребности в угле во время войны и послевоенного восстановления промышленности. К середине пятидесятых годов через их ворота прошло около полумиллиона заключенных. В Воркутинском лагерном комплексе содержали тех, кто считался самыми опасными преступниками в Советском Союзе, в условиях крайне суровых даже по меркам ГУЛАГа. Даже по собственным документам ГУЛАГа, которые обычно преуменьшают смертность, с 1942 по 1954 год там умерло как минимум 20 тысяч заключенных5.

Но Воркута была не только лагерным комплексом. Она стала и советским моногородом (company town). Город был официально образован в 1943 году, а через десять лет, к моменту смерти Сталина, в нем находилось примерно столько же человек, сколько в лагерном комплексе. В 1961 году, когда убрали памятник Сталину, в Воркуте жило уже больше 183 тысяч человек – это был крупнейший город в Коми АССР6. В число горожан входили не только бывшие заключенные и ссыльные, но и молодые наемные работники со всего СССР, обслуживавшие новый важный источник угля для Северо-Западной России. К 1965 году в угольных шахтах этого региона добывали чуть больше 12 миллионов тонн каменного угля в год7. В 1975 году закончили постройку крупнейшей угольной шахты в Европе, «Воргашорской», с планируемой производительной мощностью в 4,5 миллиона тонн угля в год8. К тому времени Воркута стала желанным местом для тех, кто стремился воспользоваться социальным лифтом, поскольку различные пособия и премии позволяли получить достойную пенсию после сравнительно небольшой выслуги лет. Сам город стал чем-то вроде витрины советского образа жизни: Воркута в качестве процветающего промышленного города в тундре была призвана воплощать поразительные достижения СССР в освоении Крайнего Севера.

Эти два воплощения Воркуты часто трактуют как отдельные сущности. Взять хотя бы «Энциклопедию Республики Коми» 2001 года, где «Воркута» и «Воркутинский лагерь НКВД – МВД СССР» описаны в двух отдельных, никак не пересекающихся статьях9. На некоторых уровнях такой подход вполне правомерен, поскольку город Воркута и лагерный комплекс были полностью отделены друг от друга, по крайней мере на бумаге – с разными «жителями» и разными учреждениями, – и занимали разные географические пространства10. Кроме того, два периода истории Воркуты отделялись друг от друга единовременными политическими, социальными и экономическими переменами. К этим переменам относились отказ от массового террора, освобождение миллионов узников ГУЛАГа и фундаментальная трансформация советской системы лагерей. Перенос памятника Сталину в 1961 году свидетельствовал о ряде перемен и реформ после смерти Сталина в 1953 году, значительно изменивших Воркуту. Город в 1961 году мало напоминал самого себя десятилетней давности.

Но между двумя сторонами Воркуты существовала и значительная преемственность. Люди, учреждения и практики связывали эти два периода и размыкали границы, казавшиеся непроницаемыми. Десятки тысяч заключенных покинули Воркуту после освобождения из лагерей в пятидесятых годах и никогда больше не возвращались, но тысячи других остались рабочими в новом моногороде. Многие осели в городе надолго. Даже к началу XXI века в Воркуте все еще проживала небольшая, но значимая группа бывших заключенных. Преемственность сохранялась и между учреждениями. Угледобывающий трест, управлявший воркутинскими шахтами с пятидесятых годов по девяностые, был создан в сороковых годах параллельно с лагерным комплексом. Хотя его организация, кадры и место внутри государственной бюрократической системы значительно изменились в пятидесятых годах, все-таки многое «на земле» продолжало работать как раньше. Многие социальные практики тоже преодолели водораздел реформ послесталинской эпохи. Структура семей, дворов и трудовых коллективов десятилетиями несла отпечаток влияния лагерного комплекса. Таким образом, Воркута и жизнь ее обитателей с тридцатых годов до конца советской эпохи в чем-то менялись, а в чем-то оставались неизменными.

В этой книге я исследую социальную и экономическую историю Воркуты от основания первого лагерного пункта на берегах реки Воркуты в начале тридцатых годов до первого десятилетия XXI века. Таким образом я пытаюсь пересобрать ее фрагментированную историю. Я изучаю жизненный опыт разных групп, входивших в состав населения города в течение восьмидесяти с лишним лет его существования, – заключенных, ссыльных, бывших заключенных, служащих ГУЛАГа, комсомольцев-добровольцев, демобилизованных солдат и вольных мигрантов. По возможности я стараюсь рассказать истории этих групп через индивидуальные биографии. Нарратив о Воркуте XX–XXI веков – это нарратив и о том, как Советский Союз (и постсоветская Россия) стремились использовать природные ресурсы своих обширных внутренних территорий. Проект превращения Печорского угольного бассейна в ведущий центр угледобычи начался как попытка внутренней колонизации, где заключенные и ссыльные служили принудительными колонистами11. Хотя стратегия развития в последующие десятилетия значительно изменилась, энтузиазм и стремление преобразовать одну из самых экстремальных природных зон России в современный советский город все же не угасли. Лишь распад Советского Союза в 1991 году и последующие экономические реформы поставили под вопрос дальнейший рост и само существование города.

Изучая историю СССР через историю одного конкретного лагерного комплекса и города, я показываю многие важнейшие процессы и преобразования советской эпохи с локальной точки зрения. У такого подхода есть и достоинства, и недостатки. Сосредоточив внимание на сравнительно небольшой географической области, можно позволить себе расширить хронологический охват и изучить Воркуту в широком контексте советской и постсоветской истории. В научных монографиях зачастую помещают 1953 год в начало или в конец нарратива о послесталинской или сталинской эре, но здесь смерть Сталина помещена в середину. Это позволяет внимательнее изучить то, как линии преемственности и перемен проникают сквозь рубеж между сталинской и послесталинской эпохами. Тем самым в этой работе я предлагаю новый взгляд на то, как значительно, многомерно и порой непредсказуемо смерть Сталина изменила или не изменила жизни советских граждан. Кроме того, локальная точка зрения позволяет рассмотреть явления и процессы, которые легко упустить, если изучать историю страны или региона. Лучший пример тому – анализ судьбы бывших заключенных после смерти Сталина. Сложно понять, как они адаптировались к жизни на свободе в Советском Союзе, без понимания пронизывавших местную жизнь социальных взаимосвязей и разнообразных неформальных социальных практик. Как показали локальные исследования таких историков, как Стивен Коткин и Кейт Браун, при изучении истории отдельного города или местности можно открыть важные истины о самой сути жизни в СССР12.

Конечно, объем знаний, которые можно извлечь из локальной истории, серьезно ограничен. В конце концов, Воркута была всего лишь одним из десятков тысяч советских городов. Кроме того, некоторые аспекты ее истории уникальны: отдаленное местоположение, экстремальная природная среда, тот факт, что ее заселение началось в сталинскую эпоху, и ее тесная историческая связь с развитием обширной системы принудительного труда. Очевидно, Воркуту нельзя считать типичным советским городом. Но благодаря некоторым чертам, придающим Воркуте исключительность, она также является очень ценным объектом исследования, потому что из‑за них определенные явления становятся заметнее и понятнее. Например, Воркуту построили глубоко в тундре, где никогда не было постоянного населения, – посреди огромной территории, по которой ненцы-оленеводы пасли свои стада во время летних перекочевок13. Благодаря такому местоположению Воркута – хороший пример того, как советские руководители стремились трансформировать пространство путем колонизации и принудительного труда; но это же демонстрирует и пределы возможностей государства на пути к этой цели. С одной стороны, история Воркуты – это история конкретного места. Но если правильно вписать ее в более широкий контекст советской истории, нам откроется немало таких сторон Советского Союза, которые легко упустить в более масштабных исследованиях.

ПРОСТРАНСТВО И ИДЕНТИЧНОСТЬ В ГОРОДЕ ГУЛАГА

В этой книге я не только проблематизирую хронологическую границу между сталинской и послесталинской эпохами, но и пытаюсь по-новому интерпретировать природу пространства и идентичности в Советском Союзе, особенно в тех многочисленных регионах Советского Союза, где важную роль играл ГУЛАГ. В этом отношении моя книга принадлежит к новому научному течению, утверждающему, что ГУЛАГ был куда теснее связан с советским обществом, чем предполагалось ранее. До девяностых годов большинство историков советского ГУЛАГа обычно следовали подходу Александра Солженицына, примененному им в эпохальной работе «Архипелаг ГУЛАГ». С его точки зрения, ГУЛАГ был другим миром, отделенным от остального Советского Союза рядом «заборов – гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград»14. Как только человек становился из свободного заключенным, переходил из одного мира в другой, он уже не имел возможности вернуться назад, по крайней мере до полного и окончательного освобождения. В некотором смысле это были две разные и непересекавшиеся реальности. Как видно из названия его грандиозного труда о ГУЛАГе, если не всегда из конкретных фактов, изложенных на его страницах, Солженицын определял отношение между ГУЛАГом и советским обществом через метафору архипелага: советские лагеря и спецпоселения были островами, отдельными от материка советского общества. Эта метафора ГУЛАГа как «архипелага» оказалась долгоживущей и послужила базовой предпосылкой многих работ о советском терроре и местах заключения15.

Но за последние двадцать лет новые подходы и новые источники заставили историков пересмотреть природу ГУЛАГа и его место в советском обществе. В конце восьмидесятых – начале девяностых годов доступ в советские архивы значительно упростился, и исследователи стали открывать о жизни в ГУЛАГе факты, ранее не столь очевидные. Например, из официальных статистических данных ГУЛАГа обнаружилось, что каждый год освобождалось 20–40% населения лагерей и колоний, даже на пике сталинского террора16. Это позволило исследовательнице Гольфо Алексопулос сделать вывод, что ГУЛАГ работал как система «вращающихся дверей» с частыми арестами и частыми освобождениями17. Открытие гигантской системы «спецпоселений» для раскулаченных крестьян заставило историков (например, Линн Виолу) расширить концептуальные границы системы, показав, что подобные поселения (которые Виола называет «другим архипелагом») были одним из ключевых ее институтов18. Широко используя новые типы источников, такие как личные дела заключенных и документы «культурно-просветительского отдела», Стивен Барнс утверждал, что ГУЛАГ был учреждением, глубоко проникнутым советской идеологией, которая считалась фундаментальным фактором в строительстве советской цивилизации. По его мнению, главнейшим назначением ГУЛАГа была не просто изоляция тех, кого считали врагами, и обеспечение экономики рабским трудом, а возвращение в общество как можно большего числа маргинальных личностей и исключение и уничтожение тех, кого определяли как не поддающихся перевоспитанию19. Уилсон Белл и я отметили, что в лагерных документах и мемуарах упоминаются частые контакты между заключенными и вольнонаемными, и пришли к выводу, что внешние границы ГУЛАГа были гораздо более проницаемыми, чем прежде считалось20.

В этой книге я доказываю, что ГУЛАГ был тесно связан с советским обществом в целом. По сути, я демонстрирую, что он был неотъемлемой частью этого общества. Я не рассматриваю лагерь и город как обособленные сущности, а исследую гулаговский город как единое целое, подчеркивая экономические связи и особенно социальные отношения. В большинстве работ о ГУЛАГе подчеркивается резкая граница между «зоной» и внешним миром, но в этой книге я ставлю под вопрос мнение, будто колючая проволока и другие барьеры пространственно отделяли мир города от мира лагеря21. Территории советских лагерей не всегда были изолированы. В частности, в ранние годы истории лагерных комплексов между зоной и внешним миром почти не было физических барьеров. Границы часто сдвигались, и участки земли легко переписывались из одной категории в другую. Даже прочно утвердившиеся и ясно обозначенные границы регулярно пересекались и заключенными, и вольнонаемными благодаря повседневным практикам ГУЛАГа и особым привилегиям некоторых заключенных. Таким образом, пространственные отношения в гулаговском городе были гораздо сложнее и нестабильнее, чем считалось раньше22.

То же самое можно сказать о социальных отношениях, статусе и идентичности. Негерметичные границы позволяли поддерживать через колючую проволоку личные отношения с товарищами по работе, друзьями, членами семьи и сексуальными партнерами. Хотя существовали и соблюдались правила, нацеленные на ограничение подобных связей, в действительности они были системной и неотъемлемой частью ГУЛАГа. Вслед за российским социологом Владимиром Ильиным я утверждаю, что население гулаговского города входило в сложную социальную иерархию, место в которой определялось обширным набором факторов23. Как и во всем советском обществе, социальный статус в значительной степени назначался государством24. Но другие факторы, включая неформальные социальные отношения и готовность местных властей обходить или игнорировать официальные правила, приводили к тому, что официальные иерархии в значительной мере расшатывались. На практике большинство вольнонаемных жителей Воркуты занимали в социальной иерархии положение, мало отличавшееся от положения большинства заключенных. Заключенные даже могли, хотя и редко, занимать в социальной иерархии более высокое положение, чем большинство вольнонаемных. В гулаговском городе, конечно, существовали иерархии политических, экономических и социальных статусов, и дистанция между верхними и нижними ступеньками иерархии была громадна. Но все-таки система социальных статусов была гораздо сложнее и богаче нюансами, чем простое деление на горожан и заключенных. Итак, в этой книге я стараюсь реконцептуализировать природу идентичности и статуса внутри ГУЛАГа и поселений вокруг лагерных комплексов.

Одна из предпосылок такого подхода к статусу и идентичности заключается в том, что прямолинейное разграничение между вольнонаемными рабочими и заключенными, часто встречающееся в архивных документах, мемуарах и большей части историографии ГУЛАГа, не способно отразить все тонкости социальной структуры лагерных комплексов и окрестных поселений. В этой книге я не делю население гулаговского города на «свободных» людей и заключенных, а стараюсь поместить индивидов и группы на непрерывной шкале статусов, от наибольшего уровня свободы передвижения и доступа к товарам и услугам до наименьшего25. Этот метод основывается на выводах историков Шейлы Фицпатрик и Дональда Фильцера, которые независимо друг от друга утверждают, что при Сталине, в частности с 1940 по 1953 год, практически не существовало «свободного» труда26. Поэтому я не делю в этой книге людей на «свободных» и «несвободных», а использую термины «заключенные» и «незаключенные». Даже эти категории слишком просты для описания невероятно сложной социальной структуры, поскольку индивиды и группы внутри этих категорий наделялись многообразными политическими, социальными и экономическими статусами. Но главная линия раздела внутри населения Воркуты проходила между лишенными свободы и сохраняющими ее.

ОТ ГОРОДА ГУЛАГА ДО МОНОГОРОДА

В 1943 году, в разгар Второй мировой войны, начальник Воркутлага Михаил Мальцев инициировал процесс официального преобразования в город маленького поселения незаключенных, выросшего рядом с лагерем. Первоначально городское сообщество существовало скорее в теории, чем в физическом пространстве, но постепенно росло, сохраняя тесную связь с лагерным комплексом и сильную зависимость от него. Но в пятидесятых годах город начал обретать свои собственные политические и экономические институты, жилые дома и общественные пространства. В то же время лагерный комплекс значительно уменьшился, поскольку массовое освобождение заключенных и радикальный сдвиг в советской пенитенциарной политике оставили от Воркутлага лишь небольшую часть. Итак, на месте бывшего города ГУЛАГа вырос моногород. Во второй части этой книги я изучаю эту трансформацию, начавшуюся в пятидесятых годах, освещаю золотой век моногорода при позднем социализме, заканчиваю рассказ на том, как он почти прекратил свое существование в первые два десятилетия постсоветской России.

Что делало Воркуту советским моногородом? Как и ее аналоги в других частях Советского Союза и даже в США, она представляла собой утопический проект создания рационально спланированной среды, которая должна была исцелить недуги городской жизни и сделать горожан счастливыми и продуктивными27. Поэтому в пятидесятых годах много внимания уделяли перестройке города по рациональному плану, с широкими бульварами, уютными парками и функциональными современными зданиями. Но, как и с другими советскими моногородами, реализация этого амбициозного плана осложнялась хаосом, дефицитом и традиционной неэффективностью советской командной экономики28. Кроме того, новый город был построен рядом с остатками лагерей – колючей проволокой, сторожевыми вышками и вездесущими бараками, ветхими и приземистыми. Хотя планировалось заменить лагерные постройки новыми зданиями, построенными по самым современным методам и технологиям, в реальности лагерные бараки сороковых годов продолжали использовать до девяностых. Трудно было уйти от физического наследия лагерей.

То же можно сказать об институциональной структуре гулаговского города. Лагерные начальники и хозяйственники всех уровней политической иерархии Воркутлага десятилетиями пользовались почти неограниченной властью над заключенными и ссыльными. Повседневная жизнь в городе полнилась произволом, жестокостью и насилием. Сотрудники и их привычки не поменялись за один день, и многое в практике управления моногородом и обращения с горожанами испытало сильное влияние прецедентов, заложенных в тридцатых и сороковых годах. Еще в шестидесятых годах во всех главных городских учреждениях было много бывших сотрудников лагерей. Эта преемственность кадров укрепляла и усиливала многие тенденции типичного советского моногорода, отмеченные Уильямом Таубманом29. В городах, где преобладала мощная промышленность, заводские управленцы играли гипертрофированную роль в местной политике и зачастую стояли выше городского партийного комитета (горкома), который обычно руководил местными делами. То же было и в Воркуте, где угледобывающий комбинат «Воркутауголь» (КВУ), созданный в сороковых годах как подразделение лагерного комплекса, доминировал в местной политике еще в девяностых годах. Как показал Павел Гребенюк на примере Магадана, столицы Колымского региона в Северо-Восточной Сибири, наследие принудительного труда еще долго после смерти Сталина влияло на эволюцию городов и регионов, где ранее доминировал ГУЛАГ30.

Тот факт, что Воркута осталась моногородом, сыграл решающую роль и в судьбах большого количества бывших заключенных, оставшихся жить в городе. Поскольку производственные нужды по-прежнему считались главным приоритетом, этот нюанс сильно влиял на перспективы реинтеграции бывших заключенных в советское общество после освобождения. Бывшие заключенные в Воркуте, как и во всем Советском Союзе, сталкивались с юридическими проволочками, дискриминацией и предвзятостью31. Некоторые приобрели оппозиционное мировоззрение, которое значительно ухудшало их шансы на реинтеграцию. Конечно, трудно спорить с выводом Мириам Добсон: «Предполагалось, что бывшие заключенные станут законопослушными трудолюбивыми гражданами, но многие из них испытывали такие стеснения, что это было почти невозможно»32. Все же бывшие заключенные, начиная новую жизнь в Воркуте пятидесятых годов, пользовались преимуществами, которые позволяли лавировать между официальной дискриминацией и противоречивыми требованиями. После освобождения они могли по-прежнему пользоваться социальными связями, налаженными во время заключения, и с их помощью обеспечивать себе доступ к скудным ресурсам, таким как хорошая работа и жилье. На практике благодаря переменам в пенитенциарной политике после смерти Сталина тысячи заключенных действительно получили работу и жилье еще до освобождения. Кроме того, дефицит квалифицированной рабочей силы, создавшийся из‑за освобождения десятков тысяч заключенных, когда на шахтах и предприятиях Воркуты их надо было заменять незаключенными, фактически породил высокий спрос на бывших узников. Поэтому производственники стремились обойти официальную политику дискриминации, чтобы сохранить свои рабочие кадры. В этой книге показано, что моногорода типа Воркуты по сути были местами, где многие бывшие заключенные успешно реинтегрировались в советское общество. Таким образом, она корректирует историографию реинтеграции бывших заключенных, где в подавляющем большинстве работ утверждается, будто после Сталина бывшие заключенные оставались маргиналами советского общества.

ИСТОЧНИКИ И РЕЗЮМЕ

Реконструируя в этой книге историю Воркуты как гулаговского города и моногорода, я опираюсь на многообразные опубликованные и неопубликованные источники. В первую очередь это материалы из бывших партийных и государственных архивов городского, республиканского и союзного уровня. Используя материалы, произведенные разнообразными лицами и учреждениями, я пытаюсь реконструировать сложные взаимоотношения между разными акторами, игравшими свои роли в воркутинской истории. Краеведческий музей Воркуты оказался ценным источником уникальных артефактов, фотографий и рукописей, которые помогли пролить свет на ряд проблем. Местные газеты, особенно «Заполярье» – городская газета, основанная в 1952 году, – позволяют проследить за строительством города и повседневными заботами граждан. По мере возможности я использовал личные нарративы, чтобы заполнить пробелы в архивных записях и сбалансировать государствоцентричную точку зрения, типичную для архивов. Таким образом, в этой книге широко используются опубликованные и неопубликованные мемуары заключенных и незаключенных, написанные на разных этапах советской и постсоветской истории. Наконец, мне посчастливилось собрать устные истории бывших заключенных, членов их семей и других воркутинцев. Этот материал особенно помог привнести человеческое измерение в историю, рассказанную в этой книге.

В первых трех главах излагается история развития Воркуты как города ГУЛАГа. В главе 1 исследуется рост воркутинского лагерного комплекса от первого открытия угля летом 1930 года до 1942 года, когда была номинально достроена железная дорога, соединившая Воркуту с Москвой, и Воркута стала важной частью советского тыла Второй мировой войны. Я изучаю, как Воркута в течение тридцатых годов превратилась из проекта внутренней колонизации в лагерь для самых опасных заключенных Советского Союза. К началу войны Воркута являлась одним из крупнейших лагерных комплексов Советского Союза, при этом ей угрожал массовый голод. В главе 2 я изучаю развитие гулаговского города в период его самого быстрого роста, с 1943 по 1947 год. В это время в лагере массово умирали люди, показатели смертности достигали самых высоких величин в его истории, но в то же время он скрывал в себе привилегии для малой части лагерного социума, поскольку начальник лагеря оказывал покровительство заключенным, обладавшим особо ценными специальностями. В разгар отчаянных военных усилий был основан город Воркута, заложены его первые общественные места и построены показательные архитектурные памятники. Таким образом, по мере расширения гулаговского комплекса закладывался фундамент будущего моногорода. В главе 3 я прослеживаю трансформацию Воркуты в эпоху позднего сталинизма, с 1947 по 1953 год. Этот период являлся самым напряженным хронологическим отрезком расширения лагеря, и местные власти пытались до некоторой степени «нормализовать» положение заключенных и незаключенных. Эта «нормализация» означала не только увеличение числа незаключенных, но и изоляцию самых опасных узников лагерного комплекса. Но рост конфликтов между лагерным и городским населением свидетельствовал о том, что ситуация все еще нестабильна, и положение в лагере только ухудшалось накануне смерти Сталина.

Главы 4–6 посвящены стремительному превращению Воркуты из гулаговского города в моногород. В главе 4 исследуется кризис, вызванный смертью Сталина, и последующие реформы в 1953–1955 годах. Особое внимание уделяется двум проявлениям кризиса: крупной забастовке заключенных, произошедшей летом 1953 года, и административной борьбе за контроль над Воркутой и ее угольными шахтами, порожденной попытками реформировать ГУЛАГ. Пока местные власти ждали решения судьбы ГУЛАГа в Москве, они пользовались новыми возможностями, позволив десяткам тысяч заключенных начать жить за пределами лагерной зоны. Тем самым они облегчили административный зажим и создали условия для найма заключенных после их освобождения из лагерей. В августе 1955 года власти решили, что на шахтах Воркуты будет использоваться в первую очередь труд незаключенных, и с этого момента всерьез началась трансформация Воркуты в моногород, исследуемая в главе 5. Эта трансформация включала наем тысяч новых рабочих на смену уехавшим заключенным, строительство городской инфраструктуры и жилых домов и перестройку множества местных шахт. Хотя это «второе рождение» города затянулось на гораздо более долгий срок, чем планировали, все-таки к середине шестидесятых годов установилось новое социальное и экономическое равновесие. Но горожанами стали не только новые наемные работники: в городе остались после освобождения десятки тысяч заключенных. В главе 6 я исследую судьбы этих бывших заключенных в Воркуте. На основе личных историй и данных кадрового учета я доказываю, что многие бывшие заключенные успешно реинтегрировались в городе. Вопреки многим трудностям, местные условия позволяли бывшим заключенным строить свою новую жизнь.

В эпилоге я пишу о том, как новое равновесие, установившееся при позднем социализме, было жестоко разрушено перестройкой и распадом СССР, когда Воркута стала одним из центров забастовочного движения за экономические и политические реформы. Реформы и разруха девяностых годов быстро превратили Воркуту из витрины советского успеха в дурной пример советского провала. Публичная мемориализация ГУЛАГа, ставшая наконец возможной во время перестройки, тоже переплелась с советским распадом и постсоветским кризисом. В эпилоге я показываю, что Воркута в постсоветскую эру находится на грани выживания и наследие ГУЛАГа по-прежнему влияет на город в XXI веке.

В целом цель этой работы – переосмыслить солженицынскую метафору «архипелага». Изучение советской системы принудительного труда важно само по себе, помимо того, что оно помогает почтить память пострадавших и погибших. Важно также понять, что ГУЛАГ существовал не в изоляции от остального советского общества. Как показали многие работы последнего времени, он представлял собой фундаментальную часть советской системы, связанную с ней политически, социально, экономически и идеологически. Изучение Воркуты как гулаговского города и моногорода помогает исследовать эти связи. Тем самым я выдвигаю в этой книге новые идеи о роли принудительного труда в советской системе при Сталине и о его наследии в послесталинскую и постсоветскую эпохи.