От любви с ума не сходят

3

Квартира бабушки Вари вся была завалена какими-то допотопными предметами, заставлена дряхлой шатающейся мебелью – родом явно если не из дореволюционных, то из довоенных времен – и, естественно, вся пропиталась терпким старушечьим запахом. При ее жизни у меня руки не дошли до генеральной уборки, хотя я и намеревалась это сделать; похоронив же ее, я поняла, что откладывать больше нельзя – если, конечно, я не хочу потонуть во всем этом древнем хламе.

Дом, в котором я теперь была официально прописана, построен был в сталинскую эпоху пленными немцами и, выгодно отличаясь от зданий массовой застройки – квартиры в нем были относительно просторные, с высокими потолками – тем не менее требовал капитального ремонта, и давно. Текли трубы, то и дело прорывало канализацию, истерлись до предела каменные ступеньки… Так что я не собиралась заниматься облезшими обоями и потолками в потеках – это все могло подождать до тех пор, пока решится судьба самого дома, мне вовсе не хотелось чересчур облегчать жизнь какой-нибудь риэлтерской фирме, которая выкупит его под офисы. Главным для меня было разобраться, что можно выкинуть в первую очередь, чтобы освободить для себя хоть какое-то жизненное пространство. И начала я с большей комнаты, которая когда-то служила моей прабабке гостиной – до появления в ней Али, а потом через некоторое время и меня.

Раскладывающийся диван, на котором я спала, был самым современным предметом в квартире – его купили родители специально для Али. Напротив него у стены стояла софа с потраченной молью обивкой; именно на нее я стала складывать одежду, извлеченную из трехстворчатого старинного гардероба с сильно поцарапанной полировкой. Большинство вещей годилось только в тряпки; тем не менее среди посыпавшегося от времени настоящего шелка прабабкиных нарядов и шерстяных юбок, от которых осталось больше дырок, чем материи, я обнаружила два Алиных платья. Они были в хорошем состоянии, хоть и провисели в шкафу без движения десять лет. Одно из них, из шерстяного крепа кремового цвета, я хорошо помнила – Аля всегда надевала его по праздникам. Я прикинула его к себе и стала перед зеркальной дверцей шкафа; в замутненном от времени стекле я видела только неясный силуэт – можно было подумать, что это сама Аля смотрит на меня из зазеркалья. Я отступила чуть назад – так я казалась тоньше и выше, почти как сестра. Я всегда тайно завидовала ее худобе, хотя поклонники и уверяли меня, что у меня фигура лучше. И прическа у этого туманного изображения выглядела почти как Алина: она обычно носила каре до плеч, у меня же волосы в свободном состоянии падают до середины спины – сейчас они как раз были распущены и закинутых назад концов не было видно; когда же я иду на работу, то подбираю их в какое-то подобие свободного пучка, совсем не модного, в духе тридцатых годов – но мне так нравится, и к тому же это выглядит достаточно солидно.

Да, женщина, глядевшая на меня из глубины старого зеркала, вполне могла быть Александрой, жившей когда-то в этой же квартире и спавшей на той же постели. Я почувствовала, как по коже у меня пробежали мурашки; у меня было какое-то сверхъестественное ощущение, что Аля, ее дух, витает в комнате и как будто хочет мне что-то сказать. В обычное время я в общем-то скептик и не верю в аномальные явления, но тут мне стало не по себе. Пытаясь переключиться, я заставила себя вслух рассмеяться над своими глупыми предчувствиями, бросила платье на пол, схватила в охапку очередную партию ветхих нарядов из шкафа и поволокла их на софу. И ровно через минуту я нашла Алин дневник – как будто она действительно хотела со мной связаться.

В другое время я сказала бы, что толстая общая тетрадка в коричневом переплете попалась мне в руки случайно, но есть все-таки что-то высшее, что определяет нашу судьбу… Она находилась под обивкой софы у стены. Когда я бросила на нее ворох тряпья, то от ворота пожелтевшей кружевной блузки отстегнулась брошка – скорее даже булавка для галстука – и закатилась в дыру в обивке. Я полезла за ней и, засунув в отверстие руку, обнаружила, что сзади пружины разошлись, и между ними оказалось вместительное пустое пространство. "Тайник", – подумала я, извлекая оттуда булавку и кипу каких-то цветных бумажек, которые при ближайшем рассмотрении оказались советскими червонцами, и немилосердно при этом чихая. Интересно, кто это складывал туда десятирублевки? Наверняка сама бабушка Варя, которая, как белка, тут же забыла о кладовых, в которых хранила свои запасы на черный день, и не вспомнила о них ни при одном обмене денег… Но мысль о старых банкнотах тут же выскочила у меня из головы, когда вслед за ними я вытащила из-под обивки тетрадку, исписанную Алиным почерком – его я не могла спутать ни с чьим другим. Я пишу почти так же отвратительно, как Аля, и чуть лучше папы, хотя у всех нас почерки очень схожи. Почти все врачи, занятые бесконечным заполнением историй болезни, отличаются ужасным почерком, который трудно разобрать постороннему. Но я всегда прекрасно понимала руку и свою, и Алину, и папину – а вот мама до сих пор пишет красиво и быстро, но для меня совершенно нечитаемо.

Раскрыв тетрадку, я мгновенно позабыла и об уборке, и о разбросанных по всем углам вещах, и погрузилась в чтение. В тот день я так и не ужинала; и даже улегшись в три часа ночи в постель, я не погасила свет и читала до утра. Дневник моей сестры показался мне гораздо увлекательнее, чем любой роман!

Судя по всему, Аля начала его вскоре после переезда в Москву. У нас с ней была одна общая черточка: когда мы писали письма, то всегда забывали поставить дату. То же относилось и к Алиному дневнику: часть записей было помечено либо просто числом, либо днем недели, про месяц или такую мелочь, как год, Аля иногда и не вспоминала…

Из Алиного дневника:

"8, понед.(8 октября 1984 – Л.Н.) Кажется, я уже

привыкаю к Москве. Московская погода, вернее, непогода

меня удивляет – почему-то здесь осенью еще более сыро и

противно, чем в Питере. Я этого не ожидала; тем не менее,

моя жизнь постепенно налаживается. Не знаю, хватит ли у

меня сил и терпения вести дневник, но так хочется, чтобы

хватило… Когда я была маленькой, то представляла себе,

как я вырасту, стану великой писательницей и все-все, кто

меня ни в грош не ставил, будут мной восхищаться! Старик

Нейман, когда я была в интернатуре в его отделении,

как-то мне сказал: "Аля, пишите! По-моему, это ваше дело

– писать". Может быть, он прав, и мое призвание – не

просто быть "Флоренс Найтингейл", как меня презрительно

называют родные, но оставить после себя что-то, что люди

будут читать и перечитывать, как "Письма из Ламборене"

Альберта Швейцера* 1 ? А пока – температура близка к нулю,

хоть на дворе и октябрь, почти родное питерское ненастье,

которое совершенно соответствует моему настроению… Все

– на сегодня выдохлась.

Господи, а я-то никогда не подозревала, что Аля мечтала стать писательницей! Она всегда закрывала на ключ свой ящик нашего общего письменного стола – впрочем, это было в ее стиле. Зря старалась: я никогда не интересовалась ее писаниной, будучи в полной уверенности, что это она конспектирует классиков психиатрии. Когда после ее смерти ящик открыли, в нем действительно ничего не оказалось, кроме тетрадей с конспектами. Очевидно, свои первые опыты Аля хранила где-то в другом месте – если вообще хранила. Первые записи в дневнике, вероятнее всего, относилась к осени 1984 года, когда Аля нас покинула. Тогда она была в черной меланхолии…

"15 окт. Я здесь так недолго, а уже успела

возненавидеть И.М.. Наверное, что-то во мне не так, если

я гораздо сильнее умею ненавидеть, чем любить! Вчера ко

мне во время дежурства пришла медсестра Ирина М. и в

слезах рассказала, как И.М. ее "гноит" – якобы потому,

что она единственная из женского персонала отделения

отказывается пойти навстречу его желаниям. Сейчас,

например, он распорядился не начислять ей ее пол-оклада

санитарки за последний месяц, так как у него получился

финансовый перерасход. А ведь ставка медсестры совершенно

нищенская, несмотря на все психиатрические и ночные

надбавки, к тому же Ира действительно убирала в туалетах!

Я бы ей не поверила, если бы до меня еще раньше не

доходили слухи о гаремных замашках Сучкова. К тому же от

него исходит такая отвратительная аура! Вчера, когда мы

встретились в коридоре и он задел меня за руку, у меня

это случайное прикосновение вызвало чувство омерзения."

И.М. – это, скорее всего, заведующий отделением Игорь Михайлович Сучков – очень подходящая фамилия… В наших нечастых беседах со старшей сестрой Аля несколько раз упоминала о нем, сморщив нос. Но особую ненависть он вызвал в нашем семействе позже, когда мы столкнулись с ним после трагической гибели Александры. Послушать его, так не только сама Аля, но еще и мама с папой виноваты в том, что милиция осаждает его отделение… И ни одного доброго слова о трагически погибшей. Общее мнение о нем было единым – скользкий и мерзкий тип.

Как и во всякой клинике, в отделениях Центра работали больничные врачи-ординаторы – "синие воротнички" медицинского мира, труженики, дежурившие сутками напролет – и потому, что на мизерную зарплату после мединститута невозможно было содержать семью, а дополнительные дежурства оплачивались, и потому, что больше работать было некому. Александра, запретив отцу лично переговорить с Богоявленской, могла рассчитывать только на такое место, не больше – хотя и ординаторов не брали без одобрения профессора. Естественно, она подчинялась больничному начальству – в частности, этому И.М. с выразительной фамилией. Сотрудники же всевозможных кафедр, институтов и центров были в положении "белой кости": они вели гораздо меньшее число больных, обычно не дежурили, у них был свободный режим работы и даже библиотечные дни. И, конечно же, более высокая зарплата. Сейчас положение изменилось: наука вообще, и медицинская в частности, совершенно обнищала и потеряла престиж, кандидаты и доктора наук мечутся в поисках частной практики, проигрывая в острой конкурентной борьбе безграмотным шарлатанам, а городское здравоохранение, напротив, под щедрым покровительством московского мэра воспрянуло духом. Так что мне было гораздо выгоднее получать деньги в больнице, а не у Богоявленской – к тому же в этом случае я от нее не слишком зависела.

Несколько следующих страниц дневника Аля посвятила в основном хозяйственным заботам и расчетам: сколько денег у нее уходит на еду, как варить овсяную кашу, чтобы бабушка Варя соизволила поесть, и т.д. Чувствовалась, что Аля, абсолютно сама равнодушная к еде и не занимавшаяся в нашем семейством домоводством (она вечно витала в облаках, и я часто заставала ее на кухне в застывшей позе с полуочищенной картошкой в одной руке и ножом в другой, так что быстрее все было сделать самой), с трудом привыкала к свалившимся на нее новым обязанностям. Наверное, ее поддерживала мысль о великих подвижниках от медицинского мира, справлявшимися с бытовыми трудностями где-нибудь на краю света, среди диких аборигенов. Иногда близость к природе имеет свои преимущества – спасает от капризов цивилизации:

"27 ноя. Сегодня я готова была убить б.В. своими

руками! Позавчера она отказалась есть утром манную кашу,

потому что она жидкая. Вчера – потому что в ней комочки

(откуда она их взяла)? Сегодня швырнула мне в лицо

тарелку с геркулесом и заявила, что она – не лошадь и

овсом не питается, тем более овсом без соли, сахара и

молока. А откуда взяться молоку, если я пришла вчера в

восемь, а бабка может оторвать свою з… от любимого

кресла только для того, чтобы спуститься вниз и

пожаловаться соседкам, таким же вредным старушенциям, как

и она сама, на свою внучку-недотепу (когда я три дня

сидела дома с простудой, то убедилась, что даже в самую

плохую погоду старые перечницы собираются около подъезда

в 11.30 – хоть на пять минут, чтобы обменяться последними

новостями). На самом деле бабкины капризы объясняются

просто: она ненавидит каши, зато обожает яичницу, которую

мне пришлось готовить три дня подряд. А так как

участковый терапевт запретил ей съедать больше одного

яйца в неделю из-за печени (дай Бог мне такую здоровую

печень, как у нее!), то она может рассказывать всем

встречным и поперечным, что я ее травлю."

Бедная Аля! Работать в сумасшедшем доме – и приходить домой в такой паноптикум! Но дальнейшие записи меня заинтересовали больше – они почти целиком были посвящены работе, а бабушка Варя в них почти не упоминалась.

"З0 ноя. Холодно! Сегодня я поняла, что сделала

глупость, выбрав себе шубку на рыбьем меху, когда за ту

же цену можно было купить солидное теплое пальто. В

отделении тоже холодно, дует изо всех щелей. По счастью,

Миша П. через неделю после выписки принес мне самодельный

электрообогреватель, и я теперь сижу с пациентами в

маленькой ординаторской чуть ли не в обнимку с ним.

Это опасно – одна из ножек у него раскалена, и можно

здорово обжечься. Вчера, когда я разговаривала с Машенькой

Ильинской, проливавшей горькие слезы, ко мне зашел старичок

в белом халате с раскрытым журналом в руках и сказал:

"Распишитесь!" Я расписалась. Он спросил: "А вы знаете,

за что вы расписались?" – "Кажется, против вмешательства

западных держав во внутренние дела Анголы" (С таким же

успехом я могла сказать "За освобождение Анжелы Дэвис, но

раз о ней пел Высоцкий, а Высоцкого уже четыре года как

нет в живых, значит, это уже неактуально)– "Нет, это вы

ознакомились с правилами противопожарной безопасности." -

"Да? Очень хорошо!" Улыбаясь ему, левой ногой я старалась

незаметно задвинуть пожароопасный прибор под стол. Б.В.

лежит "с мигренью", я, злодейка, не обращаю внимания. Вчера

была у тети Лены и Вахтанга, отдохнула от

нее душой"

Подумать только! У моей сестры, оказывается, было чувство юмора, а я и не знала! Я много чего о ней не знала.

"3 дек. Неожиданное потепление; у меня промокли сапоги.

Б.В. сожгла кастрюльку, разогревая себе обед. По-моему,этим

она намекает на то, что я могла бы приходить с

работы пораньше и кормить ее. Фиг ей! Мне повезло: такие

интересные больные, и притом все разные. К тому же сейчас

у нас консультирует Косолапов: очень милый дядька, и мы

с ним, кажется, нашли общий язык. Из Еревана привезли

Римму В. – она там пыталась покончить с собой неизвестным

ядом и пролежала десять суток в реанимации. Сама москвичка,

а сводить счеты с жизнью поехала куда глаза глядят, "чтобы

не повредить мужу": он у нее партийный работник. Римма

трое суток лежала в коме, а в это время бедолага-муж метался

повсюдув ее поисках. Физически она пришла в себя, но морально -

полная депрессуха.

4 дек. Я думала, что наводнения – это исключительная

примета моего родного города, но я ошибалась. Стало тепло,

как в сентябре, только что выпавший снег растаял, и мало

этого – вода повсюду, льет, кажется, не только с неба, но и

вообще со всех сторон. Как назло, когда я возвращалась

с работы, троллейбус сломался в двух остановках от дома,

и мне пришлось последний отрезок пути идти своими

ногами. Мне показалось, что я превратилась в какое-то

земноводное; я то ли шла, то ли плыла, не разбирая

дороги, топала прямо по лужам – все равно сапоги промокли

насквозь. В какой-то момент, вступив в особо глубокую

лужу, я вдруг почувствовала, что лечу куда-то – действительно,

через секунду я повисла между небом и землей.

Оказывается, я провалилась в канализационный

люк, с которого была снята крышка; не упала вниз я

только потому, что, инстинктивно размахивая руками, я

зацепилась за края колодца и в таком положении и

осталась: руки, раскинутые крестом, на асфальте, а все

тело ниже подмышек – в колодце. Я долго бы так не

продержалась, но меня спасли мальчишки, ошивавшиеся

неподалеку: вытащили, поставили на ноги, вручили чуть не

уплывшие сумку и зонтик. Я горячо их благодарила, на что

они мне ответили: – Ну что вы, тетя! Не стоит благодарности -

вы сегодня уже третья! Паршивцы! Я сижу на кухне, закутанная

в мамин теплый халат, сушу над газом свои вещи и заодно

волосы и даже сварила себе горячий глинтвейн – от простуды.

И не знаю, плакать мне или смеяться. Ну почему я такая невезучая?

А я-то рассчитывала, что фразы типа "вода поднялась на

тридцать сантиметров выше ординара" для меня больше

никогда не будут актуальны!

5 дек, среда. Сегодня приходил муж Риммы, первый

секретарь какого-то обкома (или райкома? Я в них

путаюсь). Мы с Косолаповым долго с ним говорили; он весь

какой-то пришибленный, чувствуется, что любит жену, но

ничего-ничегошеньки не понимает. Я решила, что он,

скорее всего, дефектный шизофреник – если это не

слабоумие на органической почве. Косолапов долго смотрел

на меня жалеючи, потом сказал: "Саша, дорогая, ты забыла,

что на свете существуют просто дураки!". Я долго

хохотала. Подумать только, что такие люди нами управляют!

Суббота. (очевидно, 8 дек. – Л.Н.) Сегодня у меня была

рабочая суббота. Впрочем, у меня почти все субботы

рабочие. Позавчера привезли очаровательного парня, он

пытался повеситься из-за того, что от него уходила жена.

Сегодня нас посетила сия достойная особа; как ни странно,

действительно достойная. Она сообщила, что ее Сергей и

вправду задыхался в петле, даже высунул язык и закатил

глаза; одного только он не предусмотрел: он так слабо

затянул узел на вбитом в потолок у окна крюке, что тот

развязался, и другой конец шнура, перекинутый через

карниз, свободно свисал вниз – так что даже сымитировать

самоубийство ему как следует не удалось. У Сергея нет

московской прописки – и этим все сказано. "Квартирный

вопрос их испортил". Проговорила с Риммой три часа. Она мне

доказывала, что смысла в жизни нет, а я – что есть.

Воскресенье. Я проснулась в холодном поту. Мне

приснился, в мельчайших подробностях, мой вчерашний

разговор с Риммой – и разбудило меня то, что до меня

вдруг дошло, что жить – бесцельно и бессмысленно! Трудно

описать тот ужас, который я пережила, пытаясь разлепить

глаза – наяву или во сне я потеряла смысл жизни? Какое

счастье, что это было во сне!"

Отношение к жизни и смерти… Я прекрасно сознавала, что отец и мать до сих пор терзаются оттого, что позволили Але работать в Центре, где большая часть пациентов – самоубийцы, только что вытянутые с того света или потенциальные… И притом не явно сумасшедшие, нет – среди них есть и абсолютно нормальные, и просто с неустойчивой психикой, и психопаты – но такие, которые вполне могут жить среди здоровых, а не за стенами больниц для душевнобольных. Нет для человека ничего более заразительного, чем настроение окружающих, и для Александры с ее меланхоличностью и чувствительностью общение с такими людьми было, конечно, чревато тем, что она слишком часто для ее хрупкой психики думала о смерти, притом о добровольной смерти, а от мысли до деяния – один шаг… Меня родители совершенно не боялись отпускать к Богоявленской – у меня слишком много здорового эгоизма и интереса к жизни во всех ее проявлениях; более того, я подозреваю, что для хорошего психиатра у меня чересчур стабильная, чуть ли не дубовая психика – я слишком люблю себя, чтобы вживаться всей душой в проблемы и горести других.

Посмотрим, что еще там пишет Александра о смысле жизни…

"11 дек. Римма подружилась с "афганской матерью"

Киреевой; им обеим очень плохо, но они друг друга

морально поддерживают. Когда я разговариваю с Киреевой, у

меня у самой сердце разрывается… Ее единственный сын,

по образованию фельдшер, вполне мог бы отсидеться где-нибудь

в тыловом госпитале, но добровольно вызвался

на передовую. Через две недели он подорвался на мине, и

уцелевшие кусочки прислали Киреевой в цинковом гробу. Она

пытается утешить себя тем, что сын ее был героем, и в

военкомате ей вручили орден. Я ей поддакиваю, а про себя

думаю: какая глупая, нелепая, бездарная смерть! Погиб за

нашу афганскую родину! Я уговариваю ее, что жить – надо,и

чувствую себя при этом преступницей: зачем ей жить? Никак

не могу разобраться в психологических причинах

депрессивного состояния Риммы. Очевидно, это что-то

внутреннее.

13 дек. Сегодня нас осчастливила своим посещением Г.П.

Как всегда по четвергам, все сотрудники присутствуют в

обязательном порядке на ее консультациях, что понятно, и

на разборках, что крайне неприятно. Больные все

неприсмотренные… Косолапов докладывал историю болезни

Риммы и в качестве предварительного диагноза назвал

шизофрению; мадам, естественно, с этим согласилась. Меня

это возмутило до глубины души! Все они, психиатры старой

школы, такие – если что-то не укладывается в их

закостенелые представления о норме, то они тут же лепят

свой любимый диагноз."Шизофрения" – такой диагноз

поставила Г.П. восемнадцатилетнему мальчику, который

хочет стать рок-музыкантом, а родители заставляют его

учиться в строительном институте; даже не с первого

слова, а с первого взгляда поставила! У мальчика длинные,

до плеч, волосы, а на лбу узкий кожаный ремешок. Зачем

ему ремешок, если он не шизофреник? А действительно,

зачем? Я взяла и спросила его об этом; он очень удивился

и сказал, что просто удобно: волосы на лоб не падают.

Сергея-лжеповешенного тихонечко выписали; завтра у него

суд по поводу развода, и ему не удалось у нас отсидеться."

Узнаю свою сестру: как она любит кидаться в бой против признанных авторитетов!

Но на самом деле она по большей части сражалась с ветряными мельницами.

"16 дек. Я проходила по коридору, когда услышала

разговор двух больных: – У меня врач Александра Владимировна.

– Это какая же? Светловолосая, в очках?

– Нет, это психологиня местная. Александра – это та,

которая хроменькая. Тут этот парень (Саша Быков, неприятности

на работе, импульсивно-взрывчатый психопат) увидел меня и

смутился; я прошла мимо, кивнув ему и сделав вид, что ничего не

слышала. Боюсь только, что походка у меня не стала

ровнее. Я не стала задерживаться в отделении, против

обыкновения; я боялась, что расплачусь прямо на глазах у

больных. Я все знаю: и о том, что Байрон хромал, и о том,

что моя хромота чуть заметна – и, как говорит маленькая

Лида, придает мне "пикантность". Дуреха, это ей все

придает пикантность, а я – хроменькая, убогая… Мне удалось

дома справиться со слезами; я накричала на

б.В., после чего та обиженно удалилась к себе в комнату,

а я взяла своего любимого "Короля Генриха IV" Генриха

Манна и стала перечитывать те места, где говорится о

хромой принцессе Катрин: как она переживала-переживала, а

потом в лучшие минуты даже учила своих придворных модным

танцам… Даже нашла себе возлюбленного. Мне это не

грозит – но, все равно, книга помогает. Единственное, что

помогает. Раньше в такие моменты, как сегодня, мне хотелось

умереть. Сейчас – нет. Я не представляю, какая

грандиозная беда должна теперь со мной случиться, чтобы я

захотела поставить крест на своей жизни. Сталкиваясь все

время с людьми, чудом вернувшимися с того света, и

втолковывая им, как прекрасна жизнь, постепенно начинаешь

верить в это сама. Когда я ушла от мамы и отчима, я

готова была распроститься с жизнью – если бы можно было

уснуть и не проснуться. Теперь – другое дело. Может быть,

я вовсе не такая несчастная, как сама себе кажусь".

Это было что-то новенькое; кажется, Александра, убежав из-под родительского крыла, нашла в себе новые силы. Читая ее дневник, я постепенно убеждалась, что ей было интересно жить – и, возможно, она начинала справляться со своими комплексами. В последние наши встречи я не видела уже в ней следов той глубокой подавленности, с которой она удрала от нас в Москву – или мне так задним числом казалось? С таким настроением, в каким написаны были эти строчки, не кончают собой – она прямо говорит об этом. Впрочем, до той осенней ночи, когда она каким-то образом выпала из окна ординаторской, было еще долгих два года. И тем не менее по ее записям чувствовалось, что этот выход она для себя не приемлет.. Я перескочила через несколько страниц:

"7 янв, понед. Будто и не было Нового года, (1985!)

веселой компании у Вахтанга и тети Лены… Все опять

тоскливо. В такие дни, как эти послепраздничные, можно

разочароваться во всем, даже в своей работе. Случилось

все, что только может случиться. Г.П. (Богоявленская -

Л.Н.) устроила мне головомойку за то, что я без ее ведома

снизила дозу лекарств Алеше Кирпичникову; она упорно

считает парня шизофреником, а я вижу, что он не

сумасшедший, а просто влюбленный и потому делает

глупости. И.М. придрался к тому, что я на четверть часа

опоздала на утреннюю пятиминутку, и обещал в следующий

раз перевести на пятый этаж, к своим алкоголикам.

Обаятельная и несчастная Настя Б., из-за которой я

собиралась приходить на работу первого января (но Вахтанг

меня не пустил), в новогоднюю ночь напилась и голая

заявилась в мужскую палату. Наши доблестные мужчины

разбежались кто куда; тогда она вцепилась в камуфляжный

комбинезон десантника, который служит Саше Быкову

пижамой, и разорвала его поперек ткани – а она ведь

прочнее брезента! В конце концов Саша набрался мужества и

они вместе с медсестрой Ирочкой вытащили ее из палаты,

закутав предварительно в покрывало, как в кокон. Хрупкая

деликатная девица так отбивалась, что у Саши до сих пор

синяк под глазом и расцарапанное предплечье. На Ире нет

видимых следов телесных повреждений – сноровка, столько

лет в психиатрии… Косолапов сегодня мягко распекал меня

за то, что я приняла поблядушку-алкоголичку всерьез и

поверила россказням о великой трагедии ее жизни (ее якобы

оставил возлюбленный). Это было неприятнее всего, потому

что он кругом прав. И, наконец, последний удар мне сегодня нанесла

б.В. По шестым числам ей приносят пенсию, значит, должны были

принести сегодня, и когда я потребовала у нее деньги, она

заявила с лукавой улыбкой, что их у нее нет. Соседка

слева подтвердила, что почтальон приходил. Я два часа

обыскивала всю квартиру, перевернула вверх дном бабкину

комнату – и ничего! Конечно, девяносто рублей – небольшая

сумма, но как я без них обойдусь этот месяц, не

представляю. Б.В. отчаялась достать меня своими обычными

методами, но нашла-таки способ вывести меня из себя. И

очень чувствительный! В конце концов, я заперлась в ванной и

расплакалась. Но что-то во мне явно изменилось: мне не

захотелось не только покончить счеты с жизнью, но даже и

бросить все и уехать на край света. Будем барахтаться."

Так вот откуда смятые десятки за обшивкой софы – я случайно наткнулась на тайник бабушки Вари, который тщетно искала Аля. Но как, интересно, туда попала Алина тетрадь? Кто ее туда положил? Скорее всего, сама прабабка. Но дневник кончался осенью 1985 года, причем тетрадь исписана была целиком, вплоть до последней страницы обложки. Совершенно очевидно было, что Аля собиралась вести его и дальше – так где же, в таком случае, его продолжение? После смерти Али родители привезли в Питер чемодан и коробку с ее вещами и тут же забросили их на полати – подальше от глаз. Собираясь повторить Алин путь, я в один из наездов в родительскую квартиру наведалась туда и раскрыла заветную коробку – и ничего, совершенно ничего интересного там не обнаружила, даже писем там никаких не было.

Прочитав первую часть Алиного дневника, я не сомневалась теперь, что существует и вторая – и, может, именно в этой второй части и лежит ключ к разгадке тайны ее гибели. Но в одном я уже не сомневалась: Аля была принципиальной противницей самоубийства – а она была не из тех, кто может поступиться принципами, и толкнуть ее на этот отчаянный поступок могло только что-то очень-очень серьезное, скорее даже чрезвычайное.

Конечно, душевнобольные кончают с собой гораздо чаще, чем психически здоровые люди, несмотря на все принципы – их душевную организацию, и без того хрупкую, очень легко сломать. Боюсь, мои родители в глубине души были убеждены, что Аля не выдержала напряжения – и свихнулась, а в состоянии даже временного умопомешатекльства до раскрытого окна только один шаг… Но, пока мне не докажут обратное, я не поверю, что моя сестра могла сойти с ума. Это было чисто инстинктивное убеждение – но я привыкла доверять своим инстинктам. Значит, до самоубийства ее должны были ДОВЕСТИ. И я собиралась найти того, кто это сделал.