От любви с ума не сходят

6

От неожиданности я резко повернулась, и папки с бумагами веером посыпались на пол. В дверном проеме стоял мужчина в белом халате и улыбался; это был тот самый Володя с розой, с которым я встречалась весной в метро.

– Что вы здесь делаете? – более дурацкого вопроса я и придумать не могла.

– Я, вообще-то, заведую этим отделением в отсутствие Косолапова – я только что вышел из отпуска, а он отправился отдыхать. А вот что вы, Лида, делаете с историями болезни пациентов вашей сестры?

– Набираю материал для кандидатской, – я пыталась сохранить чувство собственного достоинства, но до него ли, когда ползаешь по полу, собирая разлетевшиеся листы? К тому же Володя тоже нагнулся, чтобы мне помочь, и мы с ним чуть не стукнулись лбами. Только когда мы оба выпрямились, я готова была наконец перейти в атаку:

– А откуда вы знаете, чьи это истории? И почему вы решили, что я – Алина сестра?

– Я заглядывал в ординаторскую, когда вас не было, и, каюсь, посмотрел, что лежит у вас на столе… А что касается ваших родственных связей с Алей, то…

– Ну конечно же, вы об этом узнали от Ручевского…

– Нет, мы с ним давно не общались. Просто вы очень на нее похожи: нос… овал лица… Даже в жестах есть что-то общее – например, вы сейчас непроизвольно передернули плечами – точно так же делала и Аля.

И тут до меня дошла одна маленькая, но важная деталь:

– Вы называете мою сестру Алей – так, как ее звали дома. Но все сотрудники здесь знали ее как Сашу. Значит, вы были очень хорошо с ней знакомы?

По лицу Володи пробежала какая-то тень, и он отвел от меня взгляд, прежде чем ответить:

– Можно сказать, мы дружили, хотя я был тогда желторотым интерном, а она тащила на себе чуть ли не все отделение.

– Вот почему мне никто не рассказывал про вас раньше…

– А вы спрашивали? – он смотрел на меня так, как будто хотел прочитать мои мысли.

Меня очень трудно смутить, но ему это удалось. Истории болезни на столе, мой неприкрытый интерес к отношениям его с моей старшей сестрой, наконец, само мое замешательство – в общем, я чувствовала себя, как подозреваемый на допросе у следователя или, скорее, как душевнобольной, пытающийся скрыть свой бред в беседе с опытным психиатром. Володя продолжал смотреть на меня в упор, и было в его взгляде что-то такое, что заставило меня решиться. Не могу сказать про себя, что я легко доверяю людям – а если бы даже и страдала излишней доверчивостью, то годы, проведенные рядом с Витей среди его "друзей"-коммерсантов, меня бы от этого отучили, – но каким-то шестым (седьмым, восьмым?) чувством я поняла, что Володя – тот человек, на которого можно положиться. Аля не разрешила бы чужому называть ее домашним именем, а Ручевский никогда бы не попросил меня встретиться с человеком непорядочным. Питер – не Москва, в моем родном городе кое-какие человеческие качества еще в цене, и он попросту бы отказался от соискателя или аспиранта, если бы тот ему не понравился.

Чтобы продолжать расследование, мне необходим был именно такой человек, как Владимир Синицын, который знал сестру и работал здесь в то же самое время, что и она. Более подходящей кандидатуры мне было не найти! И я, предварительно улыбнувшись, – я никогда не забываю улыбнуться мужчине, особенно если мне от него чего-то надо – начала:

– Володя, на ловца и зверь бежит. Вы – именно тот, кто мне нужен… – в общем, я выложила ему все, как на духу. Мы проговорили с ним три часа подряд с небольшими перерывами: четыре раза к нам влетала медсестра по поводу беспокойных пациентов и два раза я ставила чайник; кофе, к сожалению, закончился. К концу разговора мой новый начальник уже перестал улыбаться, посерьезнел, морщинки вокруг глаз стали заметнее – теперь я бы ни за что не узнала в нем галантного кавалера с розой.

– Как я понял, Лида, вы вознамерились сыграть роль частного детектива, а меня соблазняете принять участие в этой авантюре?

– Правильно поняли. Конечно, я не могу настаивать, чтобы вы помогли мне в моих поисках, но я рассчитываю по крайней мере на то, что вы расскажете мне об Александре, – и я улыбнулась ему своей улыбкой номер пять – самой обворожительной. Я пускаю ее в ход очень редко, только когда мне что-то очень нужно – или когда мужчина мне очень нравится. Эта хорошо отрепетированная улыбка чуточку приоткрывает зубы, в глазах появляется сексуально-искусительный блеск, и, главное, на правой щеке образуется нечто вроде ямочки. Это чистая иллюзия; ямочек у меня отродясь не было, все дело в технике – внутренняя поверхность щеки втягивается и слегка прикусывается. Сколько тренировок перед зеркалом потребовалось, чтобы вот так, совершенно свободно и естественно, нужное выражение, одновременно лукавое и соблазнительное, появилось у меня на лице – это вам не стихи наизусть учить! Уж и не помню, когда я ее в последний раз пускала в ход… Еще в институте, по-моему. Витя вынужден был довольствоваться улыбкой номер три – я считала, что для наших отношений, где он давал, а я брала, это более чем достаточно. Эрику же досталась улыбка номер четыре – быть с ним более очаровательной не имело смысла и к тому же несло в себе определенную опасность. Улыбка номер один – оскал, обнажающий все зубы – предназначалась Грише, когда он в очередной раз забывал, кто из нас главный. Когда он убедился, что за этой зловещей ухмылкой может последовать и укус, и даже трепка, он неохотно, но все-таки выполнял то, что я от него требовала.

Но сейчас шла речь именно о победительной улыбке номер пять, редкой и дорогой, как Шанель N 5; как я и ожидала, Володя замолк на полуслове, стушевался, покраснел и отвел глаза. Куда делся решительный, уверенный в себе собеседник, прижавший меня к стенке своими чересчур прямыми вопросами? Он ведь умудрился выбить у меня из рук мое любимое оружие: это я обычно задаю вопросы прямо в лоб и не даю своей жертве увильнуть от ответа. Но теперь я была отомщена: когда к Володе вернулся дар речи, он пробормотал что-то вроде:

– Конечно… Я с удовольствием вам помогу… Из уважения к памяти Али…

Когда он окончательно перешел на шепот и запутался в предложении, я сжалилась над ним и перевела разговор на другое. То есть не совсем на другое, а на более конкретные вещи: я спрашивала его, когда он пришел в интернатуру, сколько времени общался с Алей, видел ли он ее незадолго до смерти? Но Володя показал мне, что и он не лыком шит: ему потребовалось совсем немного времени, чтобы прийти в себя.

– Это долгий разговор, я много могу рассказать об Але. Давай отложим его на другое время. Уже поздно, ты наверняка устала (он как бы не заметил, что обратился ко мне на "ты", а я тоже глазом не моргнула). Пойдем-ка сейчас домой, а наговориться еще успеем. Слишком печальные воспоминания… А теперь давай переключимся и побеседуем лучше о бабочках и птичках.

Он проводил меня до дома; с утра чуть покапало, но к вечеру погода устоялась, и мы прошли пешком несколько остановок по маршруту моего троллейбуса – я согласна была идти и до самого Сокола, но дома меня поджидал невыгулянный Гришка. По дороге мы вели легкую светскую беседу; как всегда, когда сталкиваются друг с другом жители Первопрестольной и северной столицы, речь зашла о том, чей город лучше. Володя знал и любил Питер, но полагал, что есть вещи несравнимые, и у Москвы свой шарм, который не стоит сравнивать с холодным очарованием моего родного гнезда. Мне пришлось с ним согласиться: Москва так похорошела и расцвела за последнее время, чего не скажешь о Питере, а при мысли об отдаленном районе, в который переселили моих родителей, у меня до сих пор мурашки пробегают по коже – такие безликие и невыразительные дома есть, наверное, во всех городах бывшего Союза. Так что мы друг с другом почти во всем согласились, и обошлось без яростных споров, которые нередко возникали у меня с моими московскими родичами. Впрочем, за мирным течением разговора угадывался подтекст: Володя старался "прощупать почву" и в ненавязчивой форме пригласил меня пойти с ним посмотреть возрожденный Храм Христа-спасителя – так, чтобы в случае, если я откажусь, мой отказ не прозвучал бы обидно для него. Но я согласилась – опять-таки ему в тон, неопределенно, "когда выберем время". После этого он осмелел и, когда на пути у нас встретилась лужа, взял меня под руку – и не отпускал до самой двери моей квартиры.

Как ни странно, пес воспринял его хорошо. То ли Володя вообще любил животных, а Гриша это почувствовал, то ли пахло от него на собачий вкус приятно – но только он не стал вредничать, дал ему спокойно пройти в дверь, а потом даже подставил голову, чтобы Володя почесал ему за ухом. Я обрадовалась – вот с кем можно будет отправлять пса на прогулку! Впрочем, на первый раз мы гуляли вместе; когда пора было возвращаться, а Гришка не захотел, то Володя просто с ним сурово поговорил, и тот послушно побрел домой – вот что значит мужская рука!

Впрочем, Грей не доставлял мне излишних хлопот – мне, как всегда, повезло. Постепенно я знакомилась со своими соседями по дому; самым важным из них для меня оказался долговязый паренек в очках, лет пятнадцати, который однажды сам позвонил мне в дверь. Гриша (тоже Гриша!) жил в соседней квартире и был страстным собаколюбом. Эта его любовь-страсть усугублялась тем, что он жил с родителями и двумя сестрами в двухкомнатной квартире, в которой помещался вместе с ними только небольшой русский спаниель Гоша. Гриша-мальчик, как выяснилось, давно выбрал себе профессию: он собирался стать кинологом. Он, собственно говоря, пришел познакомиться не со мной, а с Греем; они обнюхались – и остались довольны друг другом. Гриша сам предложил мне гулять с собакой, когда мне будет некогда, и я с радостью схватилась за его предложение. Со стареньким Гошей мой Грей нашел общий язык – вернее, он воспринимал его как пустое пространство (мой пес считал себя не собакой, а человеком, он был оторван от материнской груди в чересчур юном возрасте и воспитан в людском окружении, а потому был равнодушен к своим сородичам), и они вполне мирно вели себя на улице – насколько Гриша мог вести себя мирно и тихо. Я не злоупотребляла добрым расположением Гриши (человека); более того, Витины уроки не прошли даром – я платила юному кинологу за каждую прогулку. Гриша сначала отказывался, но недолго – кому сейчас не нужны деньги? Таким образом, я могла спокойно дежурить в больнице и навещать родителей в Питере по уик-эндам – в этих случаях Гриша – мальчик приходил ко мне ночевать вместе с Гошей. Главное, мне вовсе необязательно было сломя голову вечером мчаться домой.

Но Грей был такой пес, что вокруг него всегда должно было плясать множество людей. Любая связанная с ним проблема возрастала до грандиозных масштабов. Например, обычно мы гуляли с ним в парке, он бегал по мягкой земле, и поэтому когти его отросли так, что причиняли ему боль при ходьбе, и пальцы даже кровили. Но как сделаешь маникюр этому черному чудовищу, которое рычит и огрызается! И мы поехали с ним в ветеринарную лечебницу. Бедный Эрик! Никогда еще его "шестерка" не знала столь беспокойного пассажира. Мы с Гришей забрались на заднее сидение, но лежать спокойно он не желал – он бродил по мне, то и дело высовывал голову в окно и беспрерывно лаял. Это было еще ничего до тех пор, пока он брехал в окно; но к сожалению, ему больше нравилось ставить лапы на плечи Эрика и гавкать прямо ему в ухо. Так как голос у него был вполне под стать массе, то мы несколько раз чуть не попали в аварию – детектив от неожиданности бросал руль и затыкал себе уши. Вообще мне показалось, что руки у него дрожали, и неудивительно – ему все время чудилось, что я пса не удержу и его съедят прямо на ходу. Как мы вернулись обратно целые и невредимые, только слегка оглохшие – ума не приложу. Я боялась, что после этой поездки я потеряю поклонника и одновременно личного сыщика, но этого не произошло: Эрик оказался более стойким, чем я считала.

Самое обидное, что съездили мы напрасно: кто-то из опытных ветеринаров еще не вышел из отпуска, кто-то заболел, а единственная оставшаяся на рабочем месте девчонка-практикантка смотрела на Гришу с неприкрытым ужасом – да я бы и сама ей его не доверила. В другой звериной поликлинике был перерыв – то ли на обед, то ли на ужин. Я решила, что не судьба, и мы поехали домой (к тому же нельзя было до бесконечности испытывать нервы Эрика). По счастью, второй поездки не понадобилось. Я рассказала про наш неудачный поход Володе; он долго хохотал, а потом сходил к нашим соседям-хирургам и принес от них какой-то блестящий никелированный инструмент – нечто среднее между клещами и маникюрными щипчиками. В тот же вечер он постриг Грише когти. Как ни странно, при этой процедуре пса не понадобилось ни привязывать, ни даже держать: он покорно подавал Володе лапу и лишь иногда глухо ворчал.

– Я вообще-то хотел стать ветеринаром, – сказал он, угощая Гришу вкусняшкой за хорошее поведение. – Все детство я околачивался в зоопарке. Но родители уговорили меня, что врач – более солидная профессия. Не уверен, что они были правы.

Нет, я не пожалела о подаренной Володе улыбке номер пять; более того, я точно так же улыбнулась ему еще раз.

Я и не заметила, как за два месяца привязалась к Грише так, как будто воспитывала его с щенячьего возраста, и потому звонок тети Лены, вернувшейся из Карловых Вар, оказался для меня полной неожиданностью. После первых приветственных слов она твердо произнесла:

– Я готова забрать Григория хоть завтра, – потом в ее голос закрались умоляющие нотки, – Конечно, если бы ты смогла подержать его еще недельку…

Я хотела уже выпалить, что никогда его не отдам, но вовремя вспомнила о дипломатии и о том, что запасы сухого корма подходят к концу, а генерал тети Лены – человек не бедный и вполне может немного заплатить за свой покой, поэтому я ответила:

– Конечно, тетя Лена, я могу продержать его у себя хоть месяц, хоть больше. Мы с ним сошлись характерами и прекрасно вдвоем уживаемся. Кстати, ты не знаешь, где подешевле купить чаппи?

Как я и рассчитывала, на следующий же день тетя Лена примчалась ко мне со своим женихом, плюгавеньким мужчиной лет шестидесяти (на мой взгляд, он не тянул и на полковника) с мощным басом и завалили всю кухню самой дорогой собачьей едой (не чаппи, боже упаси!).

Гришка вполне меня удовлетворял как компаньон, я понимала, что ни за что с ним не расстанусь, а это означало, что нам предстоит прожить вместе бок-о-бок лет десять. Соответственно, его взгляды на моих друзей имели для меня большой вес – ясно было, что если бы ему пришлось часто общаться с Эриком, эта ситуация была бы чревата постоянными конфликтами. Если бы среди моих поклонников выбор делал Гриша, то можно было не сомневаться, кого он выберет – Володю он признал с первого взгляда. А вот к Вите, появившемся у меня в квартире в первые осенние дни, он отнесся совершенно равнодушно – как к соседскому спаниелю Гоше.

Витя, конечно, не предупредил меня о приезде. Как-то утром в воскресенье раздался звонок, я открыла дверь, придерживая Гришу за ошейник – и на пороге стоял он, загорелый и сияющий, с огромным букетом гладиолусов. Сперва я разозлилась, потом поняла, что сердиться на него бесполезно. Витя из тех зануд, с которым, по известному анекдоту, легче переспать, чем объяснить, почему нельзя. Чем больше его отвергаешь, тем больше он к тебе липнет, и ничего тут не поделаешь! В течение двух часов я пыталась объяснить ему, что я его люблю исключительно как друга… Тут может помочь одно – сказать мужику, что сам запах его тебе отвратителен, что тебе легче прикоснуться к дохлой лягушке, чем к нему и у тебя в данное время есть любовник, который может дать ему сто очков вперед. В общем, смертельно оскорбишь его – и он, может быть, и уйдет. Но не могла я такое сделать с Витей – приходилось терпеть. К тому же мне не хотелось ему врать – я не такая правдолюбка, как Аля, но что-то от сестры во мне все-таки есть. Когда мы прошли все еще раз по пятому кругу, оба были выжаты, как лимон; по лицу Вити стекали капельки пота – не от жары, хотя сентябрь выдался на удивление теплый. Вытирая лоб носовым платком, он вдруг сказал своим обычным тоном:

– Ну ладно, хоть сполоснуться в душе ты мне разрешишь? Я только что с "Красной стрелы" – хоть и не самый худший поезд, но все же…

Уж в этом я ему отказать никак не могла. Когда он отправился в ванную, я сделала себе кофе и уселась, чтобы слегка отдышаться. Увы, передохнуть мне так и не удалось – снова зазвучал дверной звонок. По тому, как злобно зарычал Гриша и шерсть встала дыбом у него на загривке, я поняла, что этот новый посетитель – Эрик. Тут мне самой впору было ощетиниться: ну и ситуация! Я совсем позабыла, что мы с Эриком договорились сегодня пойти на выставку в одну из модных московских галерей.

Прежде чем отворить дверь, я закрыла Гришу в маленькой комнате. Эрик, элегантный до невероятия, склонился надо мной и нежно поцеловал в щечку; с каждой нашей встречей его поцелуи становились все нежнее и ласковее, он как бы поддразнивал меня – и это меня пугало. Вернее, пугала меня моя собственная реакция: все последние годы мы с Витей чуть ли не каждый день занимались сексом, и несмотря на всю мою отчаянную решимость жить одной и ни с кем не связываться, ночами я изнывала от желания и вспоминала Алину пациентку Настю, готовую изнасиловать всю мужскую палату. Что бы там не творилось на высших уровнях нашей психики, физиология есть физиология.

Так вот, Эрик, выпрямляясь и слегка кося глазом на дверь, за которой заперт был Гришка, вдруг застыл. К таким знакомым лаю, рычанию и скулежу примешивался еще один звук, который не должен раздаваться в квартире одинокой женщины в субботнее утро, даже позднее – лилась вода в душе.

– Что это? – спросил он меня, вопросительно изогнув одну иссиня-черную бровь; за такие брови многие знакомые мне девушки отдали бы очень многое, в том числе и честь.

– Ты понимаешь, это ко мне заехал в гости мой бывший муж… Он с дороги, только что из Питера, и попросил разрешения помыться…

Я и сама понимала, как беспомощно это звучит. Вторая бровь Эрика тоже поплыла вверх, но он промолчал; пауза затянулась, и, как на сцене, в самый неподходящий момент наступила кульминация – из ванны появился Витя. Я готова была его убить! Вальяжный, в самом шикарном своем халате, который он умудрился протащить ко мне контрабандой в маленькой дорожной сумке, с мокрыми волосами, он ослепительно улыбался и весь сиял – другого слова не подберешь. С протянутой рукой он подошел к Эрику, и мне ничего другого не оставалось, как их познакомить:

– Это мой бывший муж, Виктор Костенко, а это – Эрик Хачатрян, частный детектив: он занимается расследованием обстоятельств смерти моей старшей сестры.

– Очень приятно, – проговорил Витя, энергично тряся руку Эрика.

– Очень приятно, – ответ Эрика, вроде бы вежливый, прозвучал так, как будто он посылал моего бывшего на все буквы алфавита сразу.

Мне казалось, что это происходит не наяву, просто я наблюдаю за инсценировкой анекдота про мужа и любовника в телевизионном "Городке". Наконец, опомнившись, я заявила:

– Извини, Витя, мы с Эриком уже давно договорились пойти на вернисаж… Боюсь, что мне придется тебя выгнать. Или сделаем так: мы пойдем, а ключ ты потом отдашь моему соседу Грише, в четырнадцатую квартиру.

Эрик слегка приободрился, но Витю нелегко выбить из колеи – так же, как и вытолкать из квартиры.

– Дорогая, я не знал, что ты торопишься… Но ничего страшного, я тебя долго не задержу. Вот только обсохну – и мне надо ехать по делам. Если бы ты угостила меня чашечкой кофе, я был бы тебе очень благодарен…

– Нам некогда ждать, – отрезала я, но неожиданно меня подвел Эрик: он решительно уселся на софу и объявил:

– Ничего страшного, если мы задержимся – хоть хэппенинг ожидается с утра, но эта богема встает только к обеду…

– Что такое "хэппенинг"? – живо заинтересовался Витя.

Эрик открыл рот, чтобы ответить, но тут уж я сорвалась с цепи:

– Это когда голые мужики, совсем как ты, но без купальных халатов, бегают на четвереньках и лают, как Гриша, – и с этими словами я удалилась на кухню. Я была уверена, что в мое отсутствие бывший супруг и новый поклонник будут настороженно изучать друг друга. На стороне Эрика – потрясающая внешность, Виктор силен своим опытом, наглостью и деньгами… Может быть, они подерутся? Два самца, в схватке за женщину… Не выпустить ли мне к ним Гришу – он создаст, конечно, жуткую суматоху, но это сможет разрядить обстановку.

Минут через двадцать я вплыла в гостиную, толкая перед собой сервировочный столик с кофе и яичницей. Я была так зла, что даже успела привести себя в порядок за то время, пока готовился завтрак – я и вообще-то быстрая, но злость, нечасто меня посещающая, как будто придает дополнительное ускорение всем моим действиям.

Они сидели рядом на софе и ворковали, как голубочки. Эрик, у которого друг детства, неудачливый художник, служил уборщиком в галерее Вельмана, со знанием дела рассуждал о современном авангарде; Виктор, который разбирается в искусстве, как свинья в апельсинах, с важным видом ему поддакивал. Я буквально швырнула чашки и тарелки на обеденный стол и снова удалилась; когда я вошла в комнату снова, беседа уже перекинулась на Шемякина. Эту фамилию Костенко уж точно знал – мы с ним оба возмущались памятником Петру-анэнцефалу в Петропавловской крепости. И что же я услышала?

– Конечно, это гениально, но не самое лучшее из его произведений, – так говорил мой Витюша об этой самой ужасной скульптуре. Если раньше я готова была убить одного Витю, то теперь у меня возникло желание облить кипятком обоих этих "светских львов"!

В конце концов мы все вышли через час. Мой день был безнадежно испорчен. Эрик любезно подвез своего нового знакомца до метро (Витя – и метро!!!) и поехал по направлению к галерее; на полпути я вдруг скомандовала ему:

– Стой! Мы едем в зоопарк – или мы никуда не едем!

Меня внезапно осенило, что больше "околоискусственных" разговоров я сегодня не выдержу. Необычно молчаливый Эрик молча повернул, и мы поехали на Пресню, где роскошные башенки у ворот, построенные только в этом году, зазывали пообщаться с животными. Мы смешались с толпой детей и их родителей, и звери быстро привели меня в порядок. Я как безумная хохотала над орангутаном, которого кормили кашей с ложечки, над изумительно артистичным мишкой-попрошайкой, над несчастным фотографом, которого на наших глазах с ног до головы облил водой морж – и все это время я прекрасно понимала, что смеюсь над собой. Давно в моей жизни не случалось ничего столь же комичного!

Эрик оказался еще более стойким, чем я ожидала: он выдержал не только Гришу, но и Витю. Правда, первое время он заходил ко мне реже. Впрочем, я была убеждена, что у него параллельно со мной есть кто-то еще – на таких мужчин, как он, женщины падают сами. Но об искусстве мы с ним больше не говорили и выставок не посещали.

Впрочем, тот день для меня так просто не кончился. После зоопарка мы с Эриком зашли в недорогой ресторанчик, потом Эрик куда-то заторопился, что было в данных обстоятельствах совсем не странно – а я тоже спешила, мне надо было выгуливать Грея. Открыв дверь своим ключом, я увидела на вешалке Витину куртку – у него, оказывается, был запасной ключ от моей квартиры! Я рассвирепела, но выгнать его так и не смогла: он смиренно просил у меня разрешения остаться, потому что номера в гостинице он не заказывал, а вести он себя будет исключительно смирно, он согласен спать даже на коврике в ванной… Кончилось все тем, что я постелила ему в комнате бабки Вари – и он, конечно же, пришел ко мне ночью. Собственно говоря, к этому все и шло. У меня было двойственное чувство: тело пело, а душа молчала. Наутро, проснувшись, я почувствовала на себе чью-то тяжелую руку; рука была чужая, и рядом со мной лежал совершенно чужой мужчина. Мне захотелось, чтобы он поскорее ушел.

На следующий же день я вызвала слесаря из ЖЭКа, который сменил мне замки.

Но Витя так от меня и не отстал. Когда он появился в следующий раз, уже посреди недели, я объявила ему, что больше в мою постель он не попадет, пусть не рассчитывает. Но выгнать просто так его из квартиры, которую он же для меня отвоевал, я не могла – совесть не позволяла, тем более что он жаловался мне на то, что дела пошли хуже и он не может себе позволить швырять деньги на гостиницу. Конечно, это был чистый блеф, но все же… Очевидно, он сделал для себя выводы, что я пренебрегаю им, потому что у меня в Москве развелось слишком много ухажеров, и решил всех их извести под корень. Правда, хоть какой-то толк от него был: он дал мне пятьсот баксов на "пинкертонов", чтобы не отстать от Эрика.

Как ни странно, наше расследование продвинулось вперед благодаря Володе Синицыну, профессиональный сыщик оказался тут не причем. Я совсем не раскаивалась в том, что я перевела отношения с Володей на несколько интимный лад. Надо сказать, что начальником он был снисходительным – впрочем, в отличие от Али, я никогда не ссорилась с начальством, да и что нам было с ним делить – не больных же? Он не придирался к моей работе, ему было наплевать, как я заполняю истории (лишь бы я это делала), единственное, из-за чего мы с ним спорили – это из-за лекарств. Положение обязывало его настаивать на том, чтобы я выписывала самые дешевые препараты, "потому что дорогие стоят дороже на десятки тысяч, а действуют лучше лишь на рубль". Я входила в его положение – и объясняла родственникам богатых пациентов, как достать импортные лекарства.

Вне больничных стен Володя был – само внимание. Он действительно много рассказал мне об Але; из всего, что он мне поведал, можно было сделать следующие выводы: во-первых, Аля, несмотря на подавленное настроение, последние месяцы перед смертью производила впечатление абсолютно психически здорового человека; во-вторых, она вдрызг переругалась не только с Сучковым, но и со всем больничным начальством, так что врагов у нее было предостаточно; и, в-третьих, если она и была в кого-то влюблена, то об этом можно было только догадываться, хотя у него было такое подозрение.

– Понимаешь, Лида, летом 1986 года я проходил в стрессовом стационаре практику, и мы встречались с ней каждый день. Она в тот год не пошла летом в отпуск, говорила, что с большим удовольствием зимой покатается в Кавголово на лыжах. Хотя у психиатров отпуск большой, и это был просто предлог – не хотела она покидать больных, вот и все. А вот с осени мое основное место работы было в Институте Сербского, в Серебряном Бору я бывал только раз в неделю. Аля уже была не так откровенна со мной – честно говоря, мы общались гораздо реже, потому что ей все время было некогда. Мне казалось, что у нее что-то на уме, но она со мной этим не делилась. Помню одну ее фразу, которую она бросила, в очередной раз переругавшись с кем-то из начальства: "Ну, они еще у меня попляшут!" А вообще-то говоря, если бы я бывал в стационаре чаще, может, она была бы сейчас жива…

Мне Володя нравился, но я его не совсем понимала, и это меня интриговало. Возьмем Эрика: он весь как на ладони. Жизнь его баловала – из интеллигентной московско-армянской семьи, испорченный, но не слишком сильно, родителями и бабами; в школе не блистал, окончил бизнес-школу на мамины денежки, открыл свое дело, разорился, по блату отслужил действительную в милиции рядом с домом. Его шеф подался в детективное агенство "Ксант" и потянул его за собой. Сейчас Эрик учился заочно в каком-то юридическом колледже; как и когда он это делал – уму непостижимо, потому что если он проводил вечер не со мной и не на службе, то его скорее всего можно было отыскать на вечеринке. Впрочем, он как-то признался мне, что сдает зачеты исключительно женщинам, так что в конечном итоге диплом был ему гарантирован.

В Володе же чувствовалась какая-то загадочность. Я знаю психиатров-мужчин; это в основном люди мягкие, интеллигентные – и в чем-то ущербные. Свои комплексы они – бессознательно, конечно – отыгрывают за счет пациентов: хороший врач для больного – царь и бог, особенно если речь идет о малой психиатрии, то есть о всяких неврозах и личностных отклонениях. Именно поэтому, наверное, у нас было так много в свое время психиатров-евреев – у них эта ущербность чуть ли не генетическая, настолько они привыкли всегда быть гонимыми. Собственно говоря, и мой собственный папочка несет на себе печать профессии – он сентиментален, чересчур мягок, чудаковат. Мама, хоть она и старается на людях отойти на второй план, дабы не повредить его авторитету, всегда была у нас в семье главной. В Володе же никакой ущербности или особой закомплексованности не ощущалось, хотя улыбка его иногда (например, когда он вспоминал об Але) становилась из обаятельной просто грустной. Да и морщинки у наружных уголков глаз в его тридцать с небольшим свидетельствовали скорее всего о сильных переживаниях, и это возбуждало во мне интерес. К тому же меня удивляло, что такой блестящий психиатр (я в этом вскоре убедилась) зачем-то сидит на государственной службе и к тому же вроде бы занимается диссертацией… Это было престижно во времена Али, но отнюдь не сейчас, когда мужчины стали добытчиками, а женщины могут позволить себе в виде хобби заняться наукой. Я хотела узнать о Синицыне побольше, но о себе-то он как раз и не говорил.

Именно Володя сообразил, где могут находиться оставшиеся после Али бумаги. Оказывается, моим родителям отдали вещи, найденные в ее рабочем столе в стрессовом отделении, но у моей старшей сестры был еще свой ящик в общем столе в ординаторской на пятом этаже. Когда там шел ремонт, то все бесхозные бумаги запихнули в тумбочку в кабинете старшей сестры. За эти десять лет сменилось несколько старших сестер, да и тумбочка несколько раз переезжала с места на место – а Алины конспекты и тетрадки так там внутри и лежали. Среди них мы и обнаружили продолжение Алиного дневника. К сожалению, эта общая тетрадка, точно такая же, как и первая, сильно пострадала то ли от наводнения, то ли, скорее всего, от затопления. Аля писала обычной ручкой, и чернила кое-где расплылись так, что часть текста было разобрать невозможно; несколько страниц в середине было небрежно вырвано, а конец и вовсе пропал – страницы там слиплись в сплошной ком. Тем не менее это было именно то, что я искала!