От матроса до капитана. книга 2

Лев Веселов

Трилогия

Книга вторая

ОТ МАТРОСА ДО КАПИТАНА

* * *

СОЙТИ НА БЕРЕГ

Л.Велев, 6 января 2003 г.

Уж сколько лет мне снится парус.

На удачу ли, на горе?

Остепенись, — мне говорят.

И соглашаюсь я,

Но море…

Мощные винты судна разогнали лед между причалом и судном. Он, регулируя углы насадки, поджал нос к кранцам. Матрос в ярком оранжевом нагруднике со сверкающими в свете прожектора отражателями спрыгнул на заснеженный причал и ловко накинул гашу шпринга на швартовую пушку. Через минуту буксир уже стоял вплотную у причала. Сбросив обороты двигателя до самого малого, Велев, встал с кресла и, не удержавшись, по многолетней привычке погладил рукою пульт, поблагодарив судно за проделанную работу. Пожав руку стоящему рядом капитану, попрощался с ним и поднявшимся на мостик за дальнейшими распоряжениями механиком, спустился по трапу и вышел на палубу.

Морозный воздух наполнил грудь, налитую необычной тяжестью, несколько взбодрил его, освежил лицо, но тупая боль там, где было сердце, не проходила. Скрывая все усиливающую слабость в ногах и прерывающийся голос, попрощался с матросом и мотористом, стоящими у трап-сходни с готовностью помочь ему сойти на причал и, не оборачиваясь, решительно шагнул в темноту к стоявшей у здания управления порта автомашине. Идти было трудно, хотелось вернуться и передохнуть, но он чувствовал, что за ним наблюдают, и сделал все, чтобы не остановиться. Эти пятьдесят метров дались ему с трудом, и когда он открыл дверь своего "Фольксвагена", то понял, что ехать в таком состоянии не сможет.

Минут десять, отрешенный от всего, сидел, откинувшись к спинке сидения, не замечая ничего вокруг. Салон постепенно нагревался, снег на ветровом стекле оттаял, но он не видел, как слепящий луч прожектора скользнул по свежему голубому снегу и уперся в его машину. Яркий свет вернул к действительности, на судне ожидали его отъезда и беспокоились за состояние. Плавсостава в компании было немного, почти со всеми он проработал около восемнадцати лет, и они знали его так же хорошо, как и он их. Как не старался скрыть от них свои чувства, они прекрасно понимали, что ему сейчас нелегко. Он мигнул два раза дальним светом — все нормально, луч прожектора возвратился на место, огни палубного освещения погасли, и судно начало быстро отходить от причала. Буксир, названный именем первого президента компании Хельмута Кантера, в эту зиму осуществлял ледовую проводку судов в Пярнуский порт и торопился вывести в море уже готовое к отходу груженное лесом судно.

Эту работу несколько лет подряд осуществлял здесь он, на своем буксире "Сымери", на котором проработал без малого семнадцать лет. Как только ему исполнилось шестьдесят пять, "Сымери" был передан филиалу компании в Риге, и хотя он это предвидел, пережить прощание с судном оказалось нелегко, руководство проделало это, словно подчеркнув, что в его опыте и услугах больше не нуждается. Видимо так оно и было, потому что решение, передать именно его судно принималось срочно и в тайне от него, пока он находился в отпуске в Турции.

Впрочем, можно было и остаться на некоторое время на другом судне, вряд ли бы ему в этом отказали, но возраст штука серьезная, и он понимал, что такой конец все равно неизбежен. К тому же всегда был убежден, что все нужно делать своевременно. Время на флоте всегда безжалостно к возрасту капитанов и если оставляло их к шестидесяти пяти в живых, что, в общем-то, случалось редко, с командного мостика приходилось уходить. Ответственность за стареющих капитанов не возьмет на себя никто. Вот и настало время прощаться с флотом окончательно, и он жалел, что не сделал этого сразу же, когда расстался со своим буксиром.

Работа на берегу после того, как ты постиг все таинства работы в море, не интересна и не приносит удовлетворения. Он это хорошо знал, проработав несколько лет в береговых кабинетах после того, как врачи временно запретили ему плавание, и сама мысль о том, что предстоит делать вновь то, что его тяготило, заставляла не спать по ночам. Вот уже месяц, как он был назначен в компании на должность помощника менеджера по мореплаванию, но кабинетная работа не давалась, и он стремился вырваться на суда, где чувствовал себя нужным. Там все было привычно просто и понятно, без секретов, интриг, недомолвок и главное — без фальши.

Однако отношения с директоратом становились все более и более натянутыми, его хорошее знание плавсостава и стремление прежде всего обеспечить безопасность мореплавания, четкую организацию работы на судах, все чаще и чаще не совпадали с взглядами директоров, которых больше интересовал финансовый результат. Расхождения должны были неизбежно вылиться со временем в ненужный скандал, во избежание которого он принял решение отойти от дел, чувствуя, что постоянное нервное напряжение и ночи в раздумьях сокращают оставшиеся годы жизни. Для того, чтобы попрощаться с морем и капитанским мостиком, а заодно оценить работу нового судна во льдах, приехал он сюда в Пярну на новейшее судно компании, о котором мечтал с первых лет работы на буксирах и к строительству которого был также причастен.

Ледокольная проводка его всегда привлекала еще с тех пор, как на судах пароходства много раз ходил в Арктику, так как считал, что здесь требовалось особое мастерство, которое с удовольствием передавал своим молодым коллегам. Сидя в удобном кресле, управляя мощным судном легкими движения джостика, он с удовольствием отмечал, что теперь судоводитель избавлен от многочасового стояния на ногах, управляет судном непосредственно сам, не давая команды матросу или штурману и выбирая ту нагрузку на двигатели, которую ощущал и считал нужной. Впрочем, напряжение и ответственность остались прежними, к тому же в кресле теперь сидеть приходится все четыре часа вахты, нередко не удавалось выпить и чашку кофе. Однако и удовольствия от работы получаешь больше.

Время, проведенное на мостике в этот день, его несколько успокоило и казалось, что сойти с мостика и с судна ему удастся, как обычно, с чувством удовлетворения от выполнения задуманного, но вопреки ожиданию он едва владел собой. Сидя в машине и глядя, как удаляется и растворяется в огнях порта силуэт судна, Велев понял, что жизнь теперь потеряла для него прежний смысл, не остается главного — цели. Почти полвека он знал, что пусть не сейчас, но обязательно вернется на судно, к своему экипажу, к привычному образу жизни и к морю, которое любил так, как любят его моряки, которых на флот привела романтика. Теперь же это все уходило из его жизни окончательно, и надежды на возвращение не оставалось.

Наверное, он еще долго сидел бы так, без желания двигаться, но дверца машины отворилась, зажегся плафон салона, осветив озабоченное лицо знакомого лоцмана.

— Ты никак собрался ехать в Таллинн, Михалыч? До утра делать это я бы тебе не рекомендовал, метель усиливается, обещают гололед. Выходи, закрывай свой аппарат и пошли в лоцманскую, выпьем рюмку кофейку, мне тут рыбаки лососинки свежекопченой подкинули. До смены четыре часа, утром вместе и махнем. Вдвоем оно веселей и надежней.

Лоцман был из моряков среднего возраста, раньше работал у рыбаков, потом лоцманил в Таллиннском рыбном порту. Сейчас постоянной работы не имел и на зиму устраивался временно в Пярну. Работали они с ним уже не первую навигацию и ценили друг друга за знания своего дела и доброжелательное сотрудничество, несмотря на разницу в возрасте.

В лоцманской было тесновато, но тепло и уютно. Забив в компьютер данные о проделанных работах, просмотрев информацию с факса, лоцман уменьшил громкость динамика и, достав из холодильника рыбу, стал нарезать ее, причмокивая от удовольствия.

— Как и думал, до смены работ не предвидится. Ты, Михалыч, булочку нарежь и намажь маслицем, а то кофеварка уже отстрелялась, чего доброго кофе наш остынет, а нам согреться не мешает, так что не сачкуй, шевелись, — последние слова он произнес дружески, но так, как побуждал к действию на мостике в работе. От этого Велев встрепенулся, словно очнувшись, извинился за бездействие и стал выполнять указания. Напряжение немного спало, но руки временами плохо слушались, что не укрылось от глаз лоцмана.

— Что-то не узнаю я тебя, капитан. Сколько знаю, вибрации за тобой не наблюдалось даже в самой паскудной ситуации. Что случилось? Уходить с мостика, конечно трудно, но не в твои годы. Мало кто может похвастать такими годами на флоте. Твоих сокурсников я на судах уже давно не встречал, мне все больше твои ученики попадаются. Ты в плавсоставе и так задержался. Чего тебе в море еще искать? Свое и так сверх нормы заработал, уважение и хорошую память заслужил, о тебе плохого никто не посмеет сказать, а за почетом ты особенно и не гнался, да он нынче и не к чему. Так что я бы на твоем месте переживать не стал.

Слово "память" больно резануло ему слух, окончательно убедив, что отныне только это будет связывать его с морем и станет главным, чем будет он жить дальше. На некоторое время он ушел в себя, и слова лоцмана плохо доходили до его сознания. Усилием воли заставил себя сосредоточиться.

— Вот меня поперли в тридцать пять за то, что я в погоне за рыбой в запретную зону залез, хотя для кого я эту рыбу гнал сотнями тонн, для себя, что ли? Ну, если бы еще местные власти прихватили, а то свои. Старпом накапал, я ему пай по делу урезал, он за рейс так и не научился кошелек заводить. Мужики его хотели за борт выкинуть, на кой хрен такой балласт, который за троих жрет. Правда, руки у него были волосатые, аж в самой Москве блат, но ты же знаешь, что в море это до лампочки. Потом меня хотели простить, но при условии, чтобы я прощения попросил, да не у начальства, а у этого "инвалида". Долго на меня давили, пока не послал я их на три буквы и ушел в лоцмана. Так вот с капитанством и покончил. Жалеть не жалел, а если простили бы, опять в море пошел.

Закончив нарезать рыбу, он помыл руки и раскрыл свою лоцманскую сумку. — Смотри, что мне фриц презентовал, — и достал коробку коньяка "Реми-Марти". — Поскольку сегодня у тебя знаменательная дата, дарю я его тебе от всего сердца. Сколько тебе уже? Я что-то запамятовал. Шестьдесят шесть! Да ты что? Капитаны обычно так долго не живут, так что считай, тебе здорово повезло, и потому радуйся. И я буду радоваться вместе с тобою. За хорошего человека радоваться не грех.

Он налил две больших кружки ароматного кофе, скинул форменную тужурку, удобнее уселся на диванчике, глядя, как капитан открывает коньяк и наливает его в пустые кофейные чашки.

— Правильно решил, капитан, только извини, что рюмок не держим. Наш босс — выпить не дурак, потому мы сами на работе обычно ни-ни. К тому же рыбаки говорят, что французский коньяк и в кружке, и в чашке особый шарм имеет, а знаешь какой? Женщиной пахнет. А это самый желанный запах для рыбака в долгом рейсе. Я своей на приход запрещал парфюмерией пользовать, чтобы свой настоящий дух не портила, чтобы все было "ганц натюрлих", как говорят друзья незабвенных Горбачева и Ельцина. Ну, давай за тебя!

Коньяк обжег горло, но пошел хорошо, разливая тепло по всему телу. Боль в груди стала понемногу спадать, исчезла тяжесть в голове. Лоцман, смакуя вкус коньяка, облизал губы и произнес удовлетворенно: — А ты знаешь, если французская женщина так пахнет, то я не возражаю против встречи. Когда в море на сетях стояли, частенько желание появлялось узнать, как пахнут представительницы разных стран. А с приходом в Таллин за всю стоянку и свою не нанюхаешься. А что сейчас? Вижу ее каждый день, а запах тот до сих пор вспоминаю. Для меня сейчас все равно, какими духами она пользуется. Запахов у нее стало много разных, а того уже больше нет. А знаешь почему? Тот мы на расстоянии чувствовали, много дней один и тот же, запах желания, любви и встречи. Его даже запах рыбы перебить не мог. Он один такой для мужика — запах ожидания любимой женщины. Тебе этого не понять, у тебя на судне женщины всегда были. Вы, торговые моряки — аристократы, женским присутствием избалованы, и потому понять нас не в состоянии.

Капитан понимал, что лоцман решил отвлечь его воспоминаниями и делал это от души. Напряжение спало, но говорить по-прежнему не хотелось, к тому же ему было интересно, то, что говорил лоцман.

Тот продолжал: — Вот я уже двенадцать лет в лоцманах, а океан забыть не могу, по ночам снится, особенно после вахты. На каких лайнерах только не побывал, а снится мне мой СРТМ, мои ребята, из которых многих уже нет, ведь я, несмотря, что капитан был, моложе их раза в два.

Он задумался на мгновение, потом спохватился: — Что это я все о грустном. Наливай еще, капитан. Выпьем за наших подруг, именно подруг, потому что слово жена я не люблю. Какое-то пресное оно, скучное, обыденное. В нем нет романтики, радости, надежды. Что-то вроде балласта, который нужен, чтобы не опрокинуться, а нужда пропадет, и откатать не жалко. То ли дело парус — романтика! Вот и слово подруга тоже на "П" начинается.

Эти слова показались Велеву обидными. Про аристократов торгового флота он последнее время наслушался, часто приходилось иметь дело с рыбаками, и не обижался, но жен моряков лоцман обижал незаслуженно.

— Ну, положим, на "П" многие слова начинаются, — ему захотелось ответить лоцману как можно убедительней. — Подлость, предательство, к примеру, но романтикой от них и не пахнет, хотя я лично тоже люблю слово подруга, но и жена для меня слово не обидное, а с балластом ты перегнул. Не будь ее, еще не известно, как бы ты пережил свой уход на берег. Для меня только одно словосочетание — ППЖ, полевая походная жена, кажется оскорбительным, хотя, как видишь, там даже сразу два П. Вот тебе и парус! Давай-ка, выпьем за всех, кого мы любили и тех, кто любил и любит нас, кому любовь наша не принесла горя и разочарованья.

— Хорошо сказал, Михалыч. Я согласен, — лоцман залпом выпил свой коньяк. — Ты всегда умел сказать во время хорошие слова, за это тебя и любят.

— Я не подруга и не жена, — перебил капитан. — Любить меня бесполезно, а от уважения не откажусь. Уважение — это благодарность за то хорошее, что ты сделал для других. Любовь слепа, прощает все, и хорошее, и плохое, а уважения можно добиться только хорошими делами.

Бутылка пустела, лоцман быстро хмелел, видимо усталость от трех дней вахты брала свое. Он попробовал встать, но ноги не слушались. Смущенно улыбаясь, он погладил колени.

— Вот видишь, совсем ноги не слушаются, лоцмана они, как волка, кормят. За трое суток так набегаешься, кажется, ступни отвалятся, и колени больше не согнутся. В старое время больше суток работать не разрешали, а сейчас и неделю рад стоять, лишь бы заплатили. За работу зубами держаться приходится. Только теперь и поймешь старую пословицу — работа дураков любит, а по нынешним временам добавляют еще, что умных теперь не на всякую работу берут. Давай-ка, соснем чуток до утра.

Лоцман открыл дверь в комнатушку для отдыха и рухнул на койку, заснув на лету. Велев убрал стол, помыл чашки, заварил еще кофе. Опьянение не приходило, и он понял, что заснуть уже не сможет. Тяжесть в левой стороны груди утихла, немного отдавая под левую руку. После многочисленных медицинских курсов он понимал, что причиной все же сердце, и, открыв лоцманскую аптечку, нашел и принял таблетку валидола, зная, что это вряд ли поможет. Коньяк все же сделал свое дело, думать ни о чем не хотелось, гнетущее состояние прошло, и он решил прогуляться по ночному Пярну.

В отличие от столицы, здесь это было безопасно даже ночью, к тому же причал находился в самом центре города, у моста через реку. Снегопад прекратился, только ветер, сменив направление, нес гораздо более теплый воздух с моря, отчего потяжелевший снег уже не срывался в метель. Он прошел мимо театра к автобусному вокзалу как раз, когда ночной экспресс Рига-Таллин подошел к остановке. Появилось желание сесть в него и уехать, оставив машину, но он удержался и, взяв в кафе, салат, сосиски для завтрака, пошел вдоль берега реки обратно в лоцманскую.

Ветер стих ненадолго, как бывает всегда, когда приходит центр циклона. Тучи на некоторое время исчезли, открыв небо с тусклыми из-за высокой влажности звездами. Город спал, изредка через мост проносились легковые машины и междугородные автобусы. На голых ветвях деревьев сквера и мачтах на мосту горели гирлянды рождественских огней, еще не убранных после новогодних праздников. В воздухе быстро теплело.

— Ветер сменится на западный, — невольно подумал Велев. — Опять нагонит в Пярнуский залив весь лед, напрессует его и сломает ледовый канал. Достанется ребятам. Маломощные суда будут застревать в этой каше, как мухи на липучке. Провести их в порт можно только методом толкания или на буксире. И то, и другое хлопотно и небезопасно. Буксиры теперь мощные и при толкании не избежать повреждений корпуса судов, поэтому опытные капитаны предпочитают либо стоять, либо идти на буксире по одному. Темпы проводки резко падают, портовики нервничают, жалуются капитану порта и судовладельцу. Капитану ледокола формально предоставляется право самому решать в таких случаях, что и как делать, но рыночная экономика внесла свои коррективы и безопасность мореплавания уступает теперь перед материальной выгодой.

Пока он прогуливался, у причала уже ошвартовался теплоход с высокой современной надстройкой и мощной аппарелью в средней части судна. Она лежала на причале, открыв широкий зев портала, ярко освещенного мощными прожекторами. Чрево трюмов в ночном освещении казалось непомерно большим для этого стометрового судна. Матросы, одетые в фирменные меховые комбинезоны, в серебристых касках, убирали палубу и проверяли работу огромного лифта, способного поднять на верхние палубы трейлеры весом в десятки тонн. Двое из них на причале оббивали лед с аппарели деревянными кувалдами — барцелями, чтобы не повредить краску, и он невольно вспомнил, как делал это когда-то сам на лесовозах зимой в портах Белого моря. Не удержавшись, ради любопытства подошел ближе.

Матросы были совсем молоденькими, почти мальчишками, и отсутствие опыта в работе, замещали огромным рвением, из чего легко было определить, что это практиканты, как теперь говорят, кадеты. Один из них, который повыше, взглянул на него недовольным взглядом и произнес на хорошем английском: — Проходите, вы нам мешаете.

Второй, небольшого роста с пухлыми щеками, румянец на которых был виден даже при электрическом освещении, возразил на русском: — Ты что, Леша. Видишь, он в форменной одежде. Наверное, работник порта. Смотри, у него, эмблема "PKL", значит он здешний, портовской.

Логика выдавала в маленьком человека любознательного и находчивого. Велев улыбнулся и ответил: — Почти угадали. Вот только эмблема, как вы выразились, означает мою принадлежность к одной эстонской буксирной компании.

— Точно. Я вспомнил, на трубе у ледокола, который нас привел, была такая же, — произнес кадет и тут же добавил: — А вы кто?

Вопрос кадета застал его врасплох. Привыкший всегда отвечать правдиво на этот вопрос, он даже растерялся от неожиданности, впервые в жизни не сразу сообразив, как ответить.

— Бывший капитан, теперь на пенсии, — сказал он, и сам удивился произнесенным словам.

Высокий, все такой же серьезный, произнес неожиданно: — Отец говорит, что капитанов бывших не бывает, тем более на пенсии. Капитан, он всегда капитан.

Он понял что ответил, не подумав, и, исправляя ошибку, сказал примирительно: — Вы правы. Это я так ляпнул. Пролет по-нашему, на языке судоводителей, получается. Извините, не привык еще к своему новому положению. А вы откуда?

— Из Морской академии имени адмирала Макарова, — дуэтом ответили они с гордостью.

Новое название "Макаровки", как привыкли называть это учебное заведение многие годы, даже резануло слух. От него веяло отчужденностью, словно молодое поколение сознательно обрывало связь с прошлым, не принимая в обиходе название учебного заведения, которое бытовало многие годы.

— "Макаровцы", значит, кадеты, — намеренно четко, даже жестко произнес он. — По-нашему, по-старому, практиканты. И какого же курса, если не секрет?

Ребята, кажется, не обиделись, и младший произнес все также торопливо: — Второго, только мы не практиканты, нам деньги платят, мы ведь в штате.

От того, что это кадет произнес с гордостью, Велев улыбнулся.

— И много платят, если не секрет?

— Много, немного, а нам хватает, — произнес высокий. — А вообще-то это коммерческая тайна.

— Ну, раз тайна, значит, немного, — сказал он. — Вероятно, долларов триста. Нам-то в вашем положении платили семь валютных рублей в месяц.

— Это ж сколько долларов? — спросил розовощекий.

— Тогда в долларах было около десяти, — ответил он и сам удивился ничтожности суммы.

— Что-то вы путаете. Кто ж за такие деньги в море пойдет? — произнес высокий и для убедительности сплюнул на снег.

От последних слов он расстроился, желание продолжать разговор пропало, но уходить, не сказав свое "Фэ", было нельзя. Это было бы проявлением равнодушия к судьбе молодых ребят, которым предстояло еще многое понять о море.

— А вы в училище и в море, значит, за деньгами пошли? И что предпочитаете? Зеленые, или еврики? А если их не будет, то сделаете пароходу, так назвал он судно по-привычке, ручкой? А отец ваш, — он обратился к высокому, — что, тоже только из-за денег плавал? Гнал, так сказать, в домашний бюджет, длинный рубль и только?

Высокий заметно смутился. — Батя мой всю свою жизнь в Арктике на ледоколах вкалывал. Ему много раз предлагали в загранку, а он отказывался. Я, говорил, Север на заграничные шмотки не променяю. И не променял. Но тогда время другое было. Теперь не до романтики, — в голосе его звучала обида. — Теперь без денег не жизнь. У бати романтики тоже поубавилось. Больше у причала стоят, и ему теперь, сами знаете, какие гроши платят. На семью не хватает, а под флаг идти не хочет. Не могу, говорит, я для чужого дяди деньги зарабатывать, привык своей стране долг отдавать.

От этих слов Велев смягчился и подумал — зря я на ребят накинулся. У них теперь другая жизнь, за обучение в академии не у всех родителей денег хватает. Вот уж верно говорят, что теперь за все платить нужно, и за романтику в том числе. Чтобы немного смягчить обстановку перевел разговор в другое русло.

— Практика-то у вас первая или уже раньше в море были?

Розовощекий, откликнулся первым: — Плавательская первая. Часть ребят ушла на парусную, а нам повезло. Нас по контракту на норвежское судно направили.

От этих слов перехватило дыхание, он резко развернулся и, не прощаясь, направился в лоцманскую. Кадеты удивленно смотрели ему вслед. Зла на ребят не было. Он понимал, что время меняет жизнь, не считаясь с прошлым и его желанием, но обидно слышать, как молодые ребята, которым передадут эстафету его ученики, считают везением то, что в их время считали большим невезением, а порою даже трагедией. Разве кто-нибудь из них, тогдашних, отказался бы от участия в океанской гонке на большом паруснике?

Чтобы отвлечься от мыслей, он открыл багажник автомобиля, достал щетку и стал сметать с нег. Однако отвлечься не удавалось, в глазах стояли лица кадетов. Сколько им сейчас, подумал он. Лет двадцать, может двадцать два. В двадцать два он окончил училище и с дипломом техника-судоводителя пошел матросом в Эстонское государственное морское пароходство.

Вдруг новая мысль, словно вспышка, озарила его. Стоп! Когда же точно это было? Шестого января 1959 года. Это ж надо! Ведь сегодня шестое января, только уже 2003 года. Нет, этого не может быть! Неужели прошло сорок четыре года? Ведь кажется, что это произошло так недавно.

На сердце снова навалилась тяжесть, он прекратил сметать снег, бросил щетку в машину и, не закрыв ее на ключ, направился в лоцманскую за валидолом. Почему-то вспомнились слова капитана "Жан Жореса" Николая Федоровича Веселова: — Тот, кто пришел на флот по призванию, теряет в море ощущение времени, но море и время, как ревнивые женщины, не терпят невнимания. Старые капитаны знают, что жизнь у них отнимает все же не море. Их убивает время.

* * *

ПЕРЕД ВЫХОДОМ В МОРЕ

5 января 1959 года меня разбудил веселый голос моей учительницы Надежды Андреевны, давно ставшей очень близким человеком, опекуном в годы проживания и учебы в Ленинграде:

— Вставайте граф, вас ждут великие дела!

"Граф", переживающий переломный момент своей жизни после окончания Таллиннского мореходного училища, вот уже неделю жил у нее, поскольку весьма скромный однокомнатный "дворец" тети, в котором остановились родители, не был в состоянии приютить всех желающих. Великодушная учительница приняла меня у себя к обоюдному удовольствию, она тоже была свободна от занятий в школе. Сейчас на ее лице я прочел радость, смешанную с озабоченностью, и понял, что Надежда Андреевна спешит сообщить очень важную новость.

Достав из-за спины руку с бланком телеграммы, она произнесла теперь уже без прежней радости в голосе: — Вот и кончился твой отпуск. Приказано тебе явиться в отдел кадров как можно скорее.

Известие ожидалось, но внезапно я понял, что предстоит весьма нерадостное прощание. Мама была уверена, что новоиспеченный судоводитель непременно покинет ее надолго и, возможно, в родительский дом уже не вернется. Оставалась надежда на отчима и тетю, которые были убеждены в необходимости скорее приступить к работе, иначе зачем было три с половиной года "грызть" гранит науки и болтаться в море на производственной практике. К тому же, как выразилась тетя, "родительского дома" уже давно не было, и сестре пора бы привыкнуть к тому, что временные пристанища ее мужа, военного летчика, заменить его не способны. Поэтому мне надлежит скорее заиметь СВОЙ ДОМ и семью, для чего нужно много и упорно трудиться. Столь убедительные аргументы старшей сестры возымели действие, и пусть не обошлось без слез, но сопровождать дипломированного специалиста в Таллин мать отговорили.

Прощаться со мной у Надежды Андреевны мать отказалась наотрез, я уехал из Питера, так и не зайдя к ней в тот день. Всю ночь в вагоне не уснул и утром, не дожидаясь полной остановки поезда, одним из первых спрыгнул на перрон и понесся через Старый город к зданию Эстонского государственного морского пароходства, находившегося тогда на бульваре Эстония в доме 3/5. Предъявив вахтеру телеграмму Отдела кадров с вызовом, поднялся на второй этаж и, прижимая к груди в кармане свой диплом об окончании ТМУ и рабочий диплом штурмана малого плавания, присел на широкую дубовую лавку с вырезанными на ней буквами МПС перед дверью комнаты инспекторов.

Около дверей толпились еще несколько незнакомых мне моряков в ожидании очереди, с некоторым опасением поглядывая на дверь с табличкой "Начальник отдела кадров И.А. Михайлов". Опасение было обоснованным, от этого человека, пожалуй, больше всего зависела судьба всех сюда приходящих, хотя и стоял он вторым, после Заместителя начальника пароходства по кадрам на ступеньках служебной лестницы. Начальник ОК был, мягко говоря, строгим человеком, старой военной закалки, и, как положено по тем временам, выходцем из всесильной по работе с кадрами моряков заграничного плавания организации, произносить название которой вслух не принято.

Безграничный энтузиазм начала трудовой деятельности начал улетучиваться, и я уже прикидывал в уме, сколько придется просидеть в ожидании, как дверь отворилась и высокая, строгая на вид женщина с папиросой в зубах, нагнув голову, взглянула поверх очков и произнесла прокуренным, но довольно приятным голосом, не терпящим возражения: — А ты чего сидишь? А ну, быстро ко мне, — и тут же скрылась за дверью начальника, по-свойски громко ею хлопнув.

До меня еще не дошло, к кому она обращалась, ведь видел её впервые, но ребята, стоявшие у двери, дружно уставились на меня, а один, постарше, произнес с усмешкой: — Ты что, бычок, не понял? Это же Дорофеиха! Раз сказала — скачи вприпрыжку. Дважды она повторять не станет.

То, что это инспектор Дорофеева Евгения Ильинична, знаменитая в пароходстве женщина, я, разумеется, догадался, но еще раздумывал, когда дверь отворилась и вышедшая из нее инспектор уже повышенным голосом, назвав меня по фамилии, произнесла: — Все еще стоишь? Давай свои документы, ты должен был уже оформиться и быть на судне, там тебя ждут, не дождутся. Войдя вслед за ней, выложил на стол весь свой ассортимент документов: дипломы, медицинскую книжку, свидетельство матроса первого класса, и гражданский паспорт. Из всего она выбрала паспорт, свидетельство матроса и медицинскую книжку. Опасения помалу начали уступать место прежнему оптимизму.

— Остальное забери, оно тебе пока не понадобится. Дуй к Ивану Алексеевичу, дверь начальника видел, на инструктаж, а я пока направление выпишу. И смотри, у него не мямли, не любит он этого. Отвечай короче. После него ко мне, — она махнула рукой, отпуская меня, но вдруг спохватилась: — Да, постой, ты не женился?

— Нет, — ответил я.

— А что так? Собирался ведь, — но, видя мое смущение, сказала примирительно: — ну и ладно, может, и к лучшему, ты и в женихах не пропадешь. — Она посмотрела на сидящего рядом инспектора и добавила: — Поэт, гитарист, певец. Правда, говорят ты парень скромный. Вот мы и посмотрим, каков ты на деле.

Поведение Дорофеевой обнадеживало. Конечно же, я не ожидал, что инспектор, ни разу не видевшая меня, узнает только по маленькой фотокарточке в личном деле, и тем более не мог предполагать, что она будет знать обо мне больше, чем в этом деле написано. Но таковой была Елена Ильинична, человек с феноменальной памятью, врожденным талантом психолога и большой, правда, своеобразной добротой к морякам.

Вопреки ожиданиям, у начальника особо потеть не пришлось. Спросив, нет ли изменений в семейном положении, да помню ли я своего отца, тот просмотрел документы и перевел взгляд на меня. Глаза его, словно буравчики, сверлили из-под мохнатых бровей, но определить по ним, какие чувства вызывал перед ним стоящий, было невозможно. Напомнив о том, что значилось в подписке моряка заграничного плавания, к моему удивлению, он отпустил безо всякого напутствия.

И все же я закрыл дверь начальника с четким мнением, что обращаться к нему нужно только в крайнем случае, а лучше всего, как и к капитану на судне, лишь тогда, когда он сам вызовет. Этим правилом буду руководствоваться до тех пор, пока сам не стану капитаном, да и тогда визитов к начальникам всегда буду стараться по возможности избегать. Когда все дела в Управлении, как моряки всегда говорили — в конторе, были закончены, и я уже намеревался уйти, Дорофеева, глядя все так же поверх очков, поманила к себе в кабинет.

Она усадила меня напротив и лишенным официальности голосом сказала: — Дорога моряка, а не курсанта, у тебя только начинается. Смотри, чтобы она не стала слишком короткой. Ты идешь к капитану, с которым работать будет не просто. Таких, как ты, штурманов с дипломами на должности матросов, у него на судне еще четверо. Стать помощником будет нелегко, ты из них самый младший по возрасту. Вас, выпускников училища, у нас пока больше, чем надо, даже слишком много, но через пару лет для всех вас мест штурманов хватит, так что все зависит от вас самих. Если станет невмоготу, дверью не хлопай, приходи за советом. У морских начальников нервы крепкие, их на абордаж не возьмешь. Да помни еще, что за тобой будет приглядывать начальник Службы мореплавания Сергей Николаевич Ермолаев, но учись жить сам, без блата. Голова у тебя есть и, судя по отзывам, неплохая. Счастливого и долгого тебе в твоей жизни плавания.

Однако непреодолимое желание немедленно начать трудовую деятельность в тот день реализовать не удалось. Лайнер моей мечты, как это нередко случалось тогда, не дойдя до родного порта, получил переадресовку и отправился в норвежский порт Драммен под погрузку. Несостоявшееся начало производственной деятельности поставило меня в затруднительное положение. Возвращаться в Ленинград на время ожидания судна не имело смысла, а в Таллине, кроме училища, идти было некуда. Правда, у моряков пароходства существовало место для ночевки, громко именуемое общежитием моряков, которое сами моряки называли "бичхауз", а чаще "Мери-хата". Сейчас слово "бич" практически исчезло из морской лексики, но в пятидесятые и шестидесятые годы оно было популярным, и "бичи" — безработные моряки составляли значимую часть плавсостава во всех пароходствах страны. Основной причиной этого являлось то, что почти все суда флота совершали трамповое плавание, то есть бессистемное, без долгосрочного планирования, выполняя многомесячные рейсы и нередко возвращаясь в порты совсем другого бассейна. У моряков за это время набиралось достаточно много неиспользованных выходных дней, в море всегда работали без выходных, и для предоставления их отгула и отпуска необходимо было держать солидный резерв плавсостава. Моряков, проживающих в Таллине, числилось немного, жилья для семейных у пароходства не хватало, а общежитий не было.

Несколько больших комнат в крыле здания Клуба моряков на Туукри скорее походили на помещения плохой казармы стройбата, и когда я увидел их, то понял, что остановиться даже на одну ночь там не смогу. "Бичевали" в то время не только моряки, ожидавшие прихода судов. В "Мери-хате" проживали и уже давно уволенные из пароходства, в том числе и женщины. Моряки народ добрый и, имея деньги, подкармливали всех, кто "бичевал", поскольку они своими считались и рассматривались неотъемлемой частью морской жизни, примерно, как ракушки на корпусе судна, — даже те, что уже не плавал. К тому же было понятно, что избежать участи бича трудно каждому. В период ожидания судна аванса не полагалось, а в долг "бичу" могли дать только на водку. Хочешь, не хочешь, а если в Таллине у тебя родных или хороших знакомых нет, вливайся в общество живущих за счет морского братства и доброты человеческой.

Однако где-то нужно было ночевать, и я отправился в Мореходное училище. Майор Давиденко быстро нашел койку в кубрике с чистыми простынями и теплым одеялом. Заработать деньги тоже не состояло труда, у старого знакомого, "Скульптора вечности". В мастерской могильных памятников в Мяннику для меня всегда была хорошо оплачиваемая работа. А если она есть, уже не страшны ни голод, ни безделье.

Узнав о месте моей временной работы, Дорофеева сначала удивленно подняла глаза и покачала головой, а потом произнесла с довольной улыбкой: — Хорошенькое начало трудовой деятельности для будущего капитана.

Но меня это не огорчило. В кармане хрустели честно заработанные рубли, и я уже числился матросом первого класса реально существующего теплохода, на который, когда он ошвартуется у причала Таллиннского порта, поднимусь по трапу, чтобы начать свой путь на капитанский мостик. Все казалось прекрасным, и ничто не могло остановить меня на этом пути. Не радовало только отсутствие объекта моего обожания, из-за которого я решился остаться в этой "солнечной" республике. Обладательница незабываемой улыбки после окончания своего учебного заведения укатила на работу на побережье далекого Белого моря, не дождавшись меня со стажировки.

За шлифовку памятников платили неплохие деньги, которых хватало и на то, чтобы покормить и бичей. Излюбленным местом, где питались бичи, служила столовая рядом с портом и Клубом моряков на улочке, которой частично уже нет, где в полуподвале старого деревянного дома и располагалось это благословенное место. Здание было окрашено в темно- зеленый цвет и, наверное, поэтому столовую моряки величали не иначе как "Зеленым змеем". В отличие от своего недоброго названия, работали в ней очень добрые люди, с большим сочувствием относившиеся к бичам, да и вообще к морякам, и по этой причине подкармливающие их в дни безденежья бесплатно. Выражение "кормили бесплатно" не совсем верно. Работники торговли лишены альтруизма, и у буфетчицы имелась толстая амбарная книга, в которую записывались должники, как правило, обязательно и с лихвой возвращающие долги впоследствии, с приходом судна из рейса. Питание для них было одноразовым, и бичи собирались у столовой к восьми вечера перед ее закрытием. Спиртное, конечно, покупали сами, да при необходимости каждый знал, что на водку деньги одалживали всегда, и отказать в просьбе считалось великим грехом. "Зеленый змей" безо всякого преувеличения спас от голодной смерти немало моряков пароходства и не только их. В этом заведении не один десяток мореманов встретил даму своего сердца и остался верен ей на всю жизнь. О всех сторонах деятельности дружного коллектива, разумеется, не могли не знать руководители пароходства и официальные власти. Здание водного отдела милиции, созданного специально для надзора за моряками находилось на углу, как раз напротив Клуба моряков, но закрывать столовую ни у кого рука не поднялась. Ликвидирует ее позже А.В. Аносов, когда станет начальником пароходства, открыв взамен в здании Клуба моряков кафе, но преемником "Зеленого змея" "Аносовка" не станет, так как к тому времени бичи в стране "Развитого социализма" будут уничтожены как класс, доставшийся в наследство от капитализма.

* * *

В 1959 году развитым социализмом еще не пахло. Пароходство, в которое пришел Велев, было небольшим и переживало в те годы свое новое рождение. Страна, едва оправившаяся после войны, только-только приступила к строительству нового флота и расширению эксплуатационной деятельности на море. Появились деньги на закупку судов за границей, строились суда на отечественных верфях, и верфях Польской Народной и Германской Демократической Республик. Начали поставку судов верфи Финляндии, Бельгии и Голландии. Старые моряки хорошо помнят польские суда типа "Запорожье", "Чулым", "Донбасс", "Ставрополь", построенные в ГДР типа "Коломна", знаменитые финские — типа "Архангельск", бельгийские — "Салтыков-Щедрин" и замечательные ледокольные суда из Голландии — "Лена", "Обь", "Енисей" и "Индигирка". Однако значительная часть эксплуатируемого флота физически и морально устарела, обладала малыми скоростями, требовала больших расходов топлива. Если в мировом флоте к тому времени паровые суда составляли всего лишь 7 % от тоннажа, то в СССР их было 26 %, к тому же более трети всего флота имело возраст более 20 лет. Многие суда, в том числе и вновь построенные, не имели надежных люковых закрытий, надлежащих жилых и санитарно-технических условий для моряков. Но уже строились на советских судоверфях такие красавцы, как танкер "Пекин", сухогрузы "Ленинский комсомол", которые осуществят существенный провыв в нашем судостроении. Уникальным судном отечественной постройки являлся вступивший в строй атомный ледокол "Ленин" водоизмещением 19 тысяч тонн с атомной энергетической установкой мощностью 44 тысячи лошадиных сил.

Флот Эстонского государственного морского пароходство не являлся исключением, и к 1960 году он имел 43 судна общим водоизмещением 43450 тонн. Отсюда нетрудно посчитать: средний тоннаж судна оставлял чуть больше 1000 тонн. Стоит отметить, что в загранплавании к тому времени использовались только пароходы "Верхоянск", "Волочаевск", "Корсунь-Шевченковский", "Пярну" и "Тарту". Три первых были полученными по репарации немецкими пароходами типа "Ганза", два других — бывшие суда Эстонской Республики. Эпизодически совершали рейсы в порты Дании, Швеции и Норвегии суда польской постройки типа "Уральск" грузоподъемностью около 500 тонн.

ЭГМП получало большую часть судов типа "Тисса", "Тарту" и "Спартак" венгерского судостроения. К 1959 году в пароходстве уже вступили в эксплуатацию теплоходы "Данило Нечай", "Яренск", "Троицк" и следующее судно из этой серии "Сулев", на которое получил направление и он.

Остальной флот — каботажный перевозил грузы между Балтийским портами СССР и состоял из небольших судов грузоподъемностью в несколько сот тонн. Состав его был весьма экзотичен, и в народе он получил название "бабушкин флот". Парусно-моторные шхуны типа "Луч", небольшие пароходы с высокими черными трубами, такие как "Кабона", переделанный из парусника со стальным корпусом в теплоход "Ляянемаа", величаемый моряками "Лиллиомфией". Были получены с Дальнего Востока теплоходы "Кихну", "Рухну" и "Найсаар" грузоподъемностью 370 тонн, прозванные моряками "пистолетами". Плавание на этих маленьких судах было нелегким, особенно в осеннее и зимнее время, а с учетом отсутствия на них современных средств судовождения — далеко небезопасным. Моряков, прошедших школу плавания на парусно-моторных шхунах в Выборгских шхерах и Эстонских проливах, уже не страшили морские, дальние дороги, и из них вырастали капитаны, которых не пугали любые сложные ситуации. И это не пустые слова, за все время существования пароходства аварийность в нем оказалась самой низкой в министерстве, несмотря на то, что средний возраст капитанов был намного ниже.

Из его выпуска, а он был у судоводителей одним из самых многочисленных, 122 человека, в пароходство попали только 22 человека, поровну эстонцев и русских, а 92 курсанта — в Министерство рыбной промышленности. Двое поступили в ЛВИМУ, немногие отправились на Дальний Восток и на Север.

В последнее время много разговоров ходило о том, что кадровая система в СССР была несовершенной. Это не совсем верно, планирование подготовки кадров велось заблаговременно и с учетом перспективы. На примере его выпуска видно, что не будь в ТМУ дополнительного приема в 1955, 1956 годах, то с учетом быстрого роста флота пароходство столкнулось бы с большим дефицитом командных кадров уже в шестидесятые годы, не говоря уже, о флоте рыбной промышленности. В 1965–1970 годах более двадцати выпускников 1958 года станут капитанами. Тогда они еще не знали, что до выхода в океанское плавание большинству из них почти десять лет придется работать на судах малого тоннажа и посетить за это время более сотни портов Европы, Скандинавии, севера европейской части СССР, бассейнов Баренцева и Белого морей.

НАЧАТЬ СНАЧАЛА

"Сулев" пришел быстрее, чем ожидалось, и 14 января 1959 года, как только на судне закончила работу комиссия КПП и таможни, вслед за многочисленной группой руководства и встречающих вступил я на палубу судна, начав свою трудовую деятельность в плавсоставе ЭГМП.

Теплоход — длина корпуса 78,8 м., ширина 10,5 м., грузоподъемность 1050 тонн, — построенный венгерскими судостроителями в Будапеште, имел все недостатки, свойственные судостроителям, которым больше по душе были другие виды деятельности их предков, занимавшихся издавна виноделием и разведением породистых скакунов. Надо отдать должное, венгры кое-что понимали и в технике, они построили в Будапеште первое в мире метро, выпускали неплохие портовые краны и с помощью немецких инженеров достигли неплохих успехов в машиностроении. Однако все же следует признать, что хороших судостроителей из них так и не получилось, да к тому же события 1956 года и советские танки на улицах венгерской столицы на долгие годы отбили у них желание производить для СССР продукцию, соответствующую лучшим мировым образцам, исключая, правда, автобусы "Икарус" и вино "Токай". Если говорить честно, подкачал и проект этих судов, разработанный в недрах советских институтов кораблестроения, которые многие годы занимались проектированием боевых кораблей, не способных перевозить грузы. И все же для нас они тогда казались если не верхом совершенства, то вполне приличными, а мне судно при первой встрече показалось даже красивым. Покрашенная иностранной белоснежной краской угловатая и немного великоватая для корпуса надстройка, удлиненный полубак и две мачты с грузовыми стрелами придавали "Сулеву" некоторую солидность.

Еще на причале среди матросов на палубе я увидел знакомых по училищу Григория Онищенко и Эдика Кудряшова, окончивших училище на год ранее. Приветливо махнув мне рукой, они продолжали поднимать грузовые стрелы и открывать трюма. Пройти к старшему помощнику и доложить о прибытии оказалось нелегко, в узком коридоре перед его и капитанской каютами стояла многочисленная очередь желающих пообщаться. Пришлось скромно пристроиться в ее хвост. Очередь почти не двигалась, а число визитеров все увеличивалось.

Так бы я и стоял, глядя, как уступают свое место мелкие начальники начальникам старшим, если бы меня не окликнул Онищенко и не провел к боцману, который указал на койку в каюте матросов и сказал тоном, не терпящим возражений: — Как переоденешься, заступай на вахту. Объяснять тебе ничего не собираюсь, говорят, ты тоже дипломированный "академик". У меня и так не палубная команда, а академия наук. Твои коллеги домой спешат, а тебе, поскольку новичок, отдуваться за них придется. Если что непонятно будет, спросишь Ивана, он у нас хоть и матрос второго класса, но все на судне знает.

Выражение "стоять у трапа", перекочевало в торговый флот из военно-морского, где матрос нес вахту у корабельного флага, стоя у трапа, который подавался на берег, как правило, с кормы корабля. Во флотах всего мира в период стоянки в порту в обязанности вахтенного матроса входило постоянно следить за швартовыми концами, ходом выгрузки, прибытием посторонних на судно, извещать вахтенного помощника о приближении шторма, изменении погоды, обнаружении возгорания, короче обо всем, что происходит снаружи судна и вокруг него. Чтобы исполнить все требуемое от вахтенного матроса, нужно быть почти Фигаро и, особенно если судно приличное, приходилось постоянно в течение четырех часов носиться от бака до кормы. Но те, на кого возложены обязанности, блюсти порядок в порту, а территория его в советское время расценивалась не иначе, как пограничная зона, нормально мыслить не могут. Поскольку с берегом судно соединяет только трап, то нарушитель границы, по их мнению, может пробраться на него только по трапу, а любой советский человек, несмотря на партийную принадлежность, спит и видит, как бы ему попасть в капиталистический рай. Поэтому долгое время у трапа обязательно ставили пограничника, который стоя во всеоружии, пропускал и выпускал, строго проверяя всех, кто посещал судно, включая членов экипажа. В свое время в пароходстве было немало начальников, для которых зафиксировать отлучку вахтенного от трапа составляло огромное удовольствие, и особо в этом отличился один из "адмиралов" пароходства. Его стремительные налеты на судно в рабочее и нерабочее время, короткие перебежки между складами, акробатические прыжки в полусогнутом состоянии вдоль борта знали моряки всех судов. Вахтенные, заметив, издали огромную фуражку с белым чехлом, подавали звонком судовой тревоги четыре коротких звонка, после чего все присутствующие на судне замирали у иллюминаторов, втайне наблюдая за азартной пляской воинственного охотника за скальпами "разгильдяев" — вахтенных матросов и помощников капитана. Продолжение воинственного танца в каюте капитана было гарантировано, как и лишение судна премии. Матросы службу у трапа не любили — кому хочется часами стоять без работы, словно часовой в армии, в зной и в мороз, под дождем или на шквальном ветру? Поэтому моряки называли такую службу просто — "торчать у трапа", что, пожалуй, было, вернее всего.

То, что меня с первых минут заставили "торчать", радости не доставило. Логичнее было сначала ознакомить с судном, тем более новым, но закон приходной вахты гласил: — Пришел с берега — замени тех, кто пришел с моря. Переодевшись в новенький комбинезон и теплый, верблюжьей шерсти свитер, подарок отчима, сменил Ивана, небольшого сельского вида парня, который протянул повязку вахтенного и чистый ватник, от которого я отказался. По привычке, усвоенной еще на практике в БГМП, повесил повязку, еще один, в общем-то бесполезный на торговом флоте атрибут, на звонок и, как учили, спустился на грузовую палубу, чтобы осмотреть ее и состояние груза в трюмах. Однако благие намерения были остановлены громким окриком, а если говорить откровенней, благим матом. Я оглянулся и увидел боцмана стоящего у трапа, размахивающего повязкой.

— Ты что, охренел? На судне начальства, словно тараканов на старом пароходе, а ты разгуливаешь по палубе, да еще и без повязки. Да тебя за это…, - дальше следовало такое,

что можно услышать только от старых боцманов в минуты крайнего возмущения, усиленного некоторой дозой спиртного. В голосе боцмана было, пожалуй, больше досады, чем злости, и я поспешно поднялся на палубу и натянул повязку на рукав. Когда поднял взгляд, то прямо перед собой через стекло приоткрытого иллюминатора кают-компании увидел полное, почти круглое лицо человека с холодными глазами, который смотрел на меня, как удав на кролика. Сомнений не было, это был капитан, мой первый на флоте капитан после окончания училища, и он все видел и слышал. Учитывая характеристику, данную ему моряками, сомнений не было — я совершил непоправимую ошибку, за которую придется дорого платить.

Первая вахта пролетела быстро, днем скучать не пришлось, многочисленные посетители шли сплошным, нескончаемым потоком. Командный состав судна, замученный расспросами и желанием осмотреть все, не имел возможности даже поговорить с женами, и те, раздосадованные, прижимая к груди детей и подарки, покинули судно к обеду. Рядовые, свободные от вахты, разбежались к этому же времени. На судне остались только вахтенные штурман, механик, я с Иваном да пара холостых мотористов. Поток посетителей не иссяк и после обеда, уже казалось, что конца ему не будет, но к часам к пятнадцати на судно поднялся заместитель начальника ЭГМП Б.И. Левенштейн. Человек исключительно интеллигентный, не повышая голоса, как бы, между прочим, он выразил удивление, что до сих пор на судне слишком много работников, постоянное место которых в кабинетах. Судно почти мгновенно опустело и, задержавшись с капитаном ровно столько, сколько опытному моряку нужно для того, чтобы составить мнение о новом судне, Левенштейн покинул судно, пожав руки вахтенным, в том числе и мне. Это рукопожатие я запомнил на всю жизнь, подобным обращением начальствующие особы матросов и молодых помощников не баловали, за весьма редким исключением. Тогда, оно показалось хорошим напутствием в жизнь и конкретно для работы на этом судне.

Выгрузка сельди шла скоро, груз был дефицитным и обожаемым не только грузчиками, но и всеми народами, из-за чего впоследствии даже разразится "сельдяная война". Для советского народа в послевоенные годы сей продукт являлся одним из самых доступных и обильно употребляемым с картошечкой под водочку и без оной. Надо отдать должное, норвежская сельдь была жирной, одна к одной, специального засола и невероятно вкусной, не чета отечественной, выловленной в тех же водах. По этой причине время от времени "скользкие" бочки обрывались с подъема и разбивались на причале, предварительно случайно чисто заметенным. Такая практика существовала во всех портах мира, не была исключением и в Таллине, хотя за выгрузкой наблюдали несколько милиционеров и представителей Отдела Борьбы с Хищением Социалистической Собственности, сокращенно ОБХСС, организации, созданной для "сражений" с одним из самых больших зол. Зная об этом, норвежские грузоотправители на каждое судно грузили некоторое количество бочек сверх указанного в коносаментах, но до окончания выгрузки их число второй помошник оставлял в тайне. Вынести из порта в те времена что-либо было трудно, так считалось официально, поэтому количество разбитых бочек было невелико и обычно пропорционально числу бригад, побывавших на борту.

Торговый порт тогда занимал лишь один бассейн, все остальное принадлежало ВМФ, и боевые корабли, вернее "единицы", как тогда называли военные все, что могло держаться на плаву, владели остальным водным пространством. На рейде всегда стояли суда в ожидании очереди, а для администрации порта основной задачей считалась скорейшая обработка судов.

На судне шли обычные судовые работы, которые выполняются в порту и от которых зависит жизнь в рейсе. Принимали на борт продукты, пресную воду, топливо, смазочные масла, техническое снабжение. Экипаж по возможности отдыхал, сочетая семейный отдых с хождением на медкомиссию, с обязательным обходом комсоставом отделов и служб пароходства. Пришлось работать все время стоянки, но я этому был рад и относительно подробно ознакомился с судном, с командным составом, опробовал работу всех палубных механизмов. С капитаном сталкивался на палубе и в коридорах не раз, но тот лишь слегка кивал в ответ на приветствие и молча проходил мимо.

На мое желание узнать о капитане больше радист ответил коротко: — От нашего мастера "здрасте" не дождешься! Чоп вставить — пожалуйста. Запомни, чем меньше раскрываешь рот в его присутствии, тем лучше для тебя. Даю бесплатный совет, когда работаешь на палубе или стоишь на вахте, будь бдительным, наш мастер, как ЧК — никогда не дремлет. Уж больно он любит в иллюминатор подсматривать за вами, матросами или на мостик пройтись на цыпочках, авось, на радость, застукает вас со штурманом за грубейшим нарушением порядка. Это для него как бальзам на душу, а в сочетании с правами по Уставу, он никому ничего не прощает. Вскоре я узнаю о капитане многое, о чем не предполагал и не думал, в том числе и то, что Сейдбаталов Аркадий Андреевич, как звали его в пароходстве и на судне, вовсе и не Аркадий и даже не Андреевич, а Абдул Кадыр Абабукерович, так писалось в судовой роли, татарин родом из Ленинграда. Узнаю, что он страшно не любит, когда кто-то назовет его по имени и отчеству, данными родителями и муллой при рождении или пытается заговорить с ним на языке его предков. Он еще надолго останется для меня загадкой, слишком много в этом человеке было противоречивого. Тогда же мне стало ясно сразу одно — дни моей работы на "Сулеве" не будут безоблачными.

ФЭЙСОМ ОБ ТЕЙБЛ (мордой об стол)

С первых минут капитан Сейдбаталов, проходя мимо, преднамеренно не обращал на меня внимания, при этом взгляд его становился холодным и жестким, а у меня по спине невольно пробегал холодок. Больше всего беспокоило то, что причину такого отношения я не знал. Видимых оснований к этому вроде бы не имелось, но делать нечего. Начинать свою трудовую деятельность бегством с судна под любым предлогом было неразумно, да и не в моем характере. Решил выбрать другой путь и постараться не только исполнять все, что мне прикажут, но и делать это по возможности лучше, чем другие.

Было понятно — будет нелегко, но то, что произошло перед отходом судна в рейс, превзошло все мои ожидания. Мы еще не успели закрыть трюма, опустить грузовые стрелы, как я был вызван в каюту старшего помощника. После четырех дней, проведенных без должного отдыха, а дело было к вечеру и очень хотелось спать, вид у меня был потрепанный. Капитан, только что проводивший жену, гладко выбритый, благоухая "Красной Москвой", с легким румянцем на щеках от прогулки по морозному воздуху, окинув меня взглядом с головы до ног, для начала выразил чифу свои сомнения в моем соответствующем уставу виде. Тот категорически возразил и попытался даже похвалить меня за работу во время стоянки. Сразу же стало понятно, что он совершил ошибку, Сейдбаталов возражений не терпел вообще, а в присутствии подчиненных тем более.

— Вы лучше слушайте, старпом. Меня в данном случае совсем не интересуют ваши соображения. Я не меньше вас наблюдал за ним эти дни и пока не заметил ничего того, о чем вы тут распинаетесь. Отправьте его спать, с утра он должен быть на камбузе. Места матроса в штате у нас нет, вы знаете это не хуже меня. Пусть поплавает камбузником, а в штат занесите его матросом второго класса, я об этом договорился в отделе кадров.

Тем, кто не знает, что такое камбузник, следует пояснить, что это должность подручного повара, в обязанности которого, если говорить коротко, входило следить за чистотой на камбузе и во всем помогать коку в работе. Это означало убирать и мыть не только столы, палубу и камбузную посуду, но и приносить из артелки продукты, выносить с камбуза остатки пищи, чистить картофель и многое другое. Такого человеку со штурманским дипломом не предусматривалось и делать приходилось редко, насколько я знаю, только в случаях, когда его поведение значительно отличалось от требований Устава службы на судах ММФ в худшую сторону.

Обида стояла комом в горле, и до утра я так и не смог заснуть. Угнетало и то, что поделиться было не с кем, все после отхода судна быстро разошлись по своим каютам и улеглись отдыхать, пока еще судно шло по Таллинскому рейду, и качка была незначительной. В море нас ожидал свежий ветер, а значит, и большая волна, а в таких случаях моряки спешат выспаться про запас. Вторая койка была пуста, Иван вместе с боцманом до утра плели маты в подшкиперской. На отход они "приняли на грудь" и укрывались там, чтобы лишний раз не показываться на глаза начальству.

Ровно в пять утра, не дожидаясь, когда разбудит вахтенный матрос, я поднялся на камбуз, который находился как раз над моей каютой, палубой выше. Ветер к тому времени стал еще сильнее, и судно испытывало смешанную качку. От такой болтанки, когда бортовая и килевая качка дополняются еще резкими толчками от удара волн в борт незагруженного судна, без привычки устоять на ногах было трудно, и я с трудом открыл тяжелую дверь, которая едва не ударила меня по ногам, когда проскальзывал на камбуз. Пытаясь нащупать выключатель освещения, от очередного удара волны все же поскользнулся на мокрой палубе и, упав, больно ударился о разделочный стол, обитый нержавеющей сталью. От боли и досады появилось нестерпимое желание вернуться в каюту, но распахнулась дверь, и в ее проеме возник боцман, которого в дождевом плаще с капюшоном на голове сразу не узнал.

Он включил свет и, глядя на меня неодобрительно, произнес: — Вставай, если можешь. Ты что, укачиваешься? Тогда вы с нашей хиврей, не знаю, почему он так назвал повариху, два сапога пара. Говорил же ей с вечера, раскрепи все, пока не качает. Ишь, какой бардак. Ты давай-ка, растапливай плиту. Уголь на ботдеке сразу у трапа в ящике, а я помогу порядок навести, один ты вовремя не справишься. И это, будь осторожен, с трапа не грохнись, дверь на палубу на стопор поставь, она стальная тяжелая, может и зашибить. Да поспешай, думаю, скоро "Сам" явиться на тебя посмотреть.

На удивление Григорий Иванович не разу не матюгнулся, как делал обычно. Это навело меня мысль, что причина — сочувствие и истинное желание помочь. К несчастью новейший по тем временам теплоход имел камбузную плиту, которая топилась каменным углем.

По мнению старшего помощника капитана Чижикова Адольфа Садоковича, гурмана и большого любителя поесть, камбузная плита по своему значению для судовождения была всегда важна не менее чем компас. Как говаривал он в минуты ожидания очередного приема пищи: — Именно плита является кузницей морского духа, источником здорового наслаждения и истинного вдохновения тех, кто судовождение осуществляет, как и другие надобности по поддержанию судна на плаву и обеспечения безопасности по морю плывущих.

Видимо, проектировщики и строители этого судна забыли, что путь к сердцу мужчины, в том числе и моряков, лежит через желудок и в век электричества, — на судне где имелось два дизель-генератора немалой мощности, установили плиту, подобную тем, что устанавливались еще на парусниках первооткрывателей. Правда, при этом, словно в насмешку, поставили электрическую печь для выпечки хлеба.

Мне в своей практике приходилось растапливать топки котлов, и я был знаком с приемами этой нелегкой процедуры, но на сей раз уголь никак не хотел разгораться, слишком мала была тяга, а вентиляторное дутье отсутствовало. Вскоре оказался весь в саже, и даже помощь боцмана к положительному результату не привела. Уже в седьмом часу выручил моторист, плеснув в топку солидную порцию соляра, от которого стойкий запах распространился по всему судну. В самый разгар нашей борьбы за огонь дверь тихо отворилась и в ее проеме возникла фигура капитана. На мое счастье кафель уже блестел, бачки, наполненные водой, стояли на плите закрепленные штормовыми рамками, а запах соляра позволял работать без противогаза. Выдержав многозначительную паузу, слегка покачав головой, капитан произнес только: — Ну-ну, — и мягко без стука притворил за собою дверь.

Смысл этого "ну-ну", был не совсем ясен, но боцман прокомментировал его кратко: — Это только начало. Меняй трусы, готовь вазелин.

Боцман ушел, сделав всю работу по уборке, а я даже не догадался его поблагодарить. Качка не стихала, и стало понятно, что труды мои с плитой напрасны, приготовить первое, и отварить картофель было невозможно. Крышки слетали с бачков, вода выпрыгивала на плиту, поднимая облака пара, а закрепить их намертво не удавалось. Вахтенный матрос еще раз предпринял попытку поднять повариху.

Та вползла в двери с зеленым лицом и тут же испачкала пол, не добежав до ведра для отходов. Смотреть на человека, страдающего от морской болезни, удовольствия мало, а женщина притом становится настолько безобразной, что даже не вызывает сочувствия. К моему счастью, я страдал самой хорошей формой морской болезни — постоянным, повышенным аппетитом, что практически не сказывалось на физическом состоянии, но моральное состояние в тот момент было, мягко говоря, подавленным. Время завтрака близилось, а у меня к нему ничего не было готово, кроме кипяченой воды.

Тут меня осенило, вспомнил, как выходил из такого положения шеф на "Жан Жоресе". Начищенный и вымытый картофель забросил в печь для хлеба и включил ее на среднюю мощность. На корме стояла в бочонке норвежская сельдь, я сдобрил ее постным маслом и нарезал тонко лук. Все это сложил в два противня, вместе с нарезанными ломтиками слегка обжаренной колбасы и корейки.

Когда на камбуз вошел старпом, все было готово. Оглядев мое изобретение, он удивленно поднял брови: — Так ты что, братец, никак и кашеварить умеешь? Если все это окажется съедобным, будешь подменять повариху в ее "критические" дни, которые у нее бывают дополнительно при каждом усилении ветра свыше четырех баллов. Так, смотришь, и буфетчицу подсидишь, доступ в кают-компанию раньше твоих коллег по мореходке получишь.

Не знаю, шутил ли он или и впрямь считал, что путь на мостик через кают-компанию короче, но мне это не понравилось, и я решил ответить на всякий случай в том же полушутливом тоне: — Спасибо, но такой путь не для меня. Как говорил боцман на пароходе "Жан Жорес", для того, чтобы матросу стать штурманом, нужно пройти все палубные должности на судне. Но труд обслуживающего персонала ему вреден, ибо предназначен на флоте для лиц женского пола и ума и опыта молодому командиру не прибавляет.

Старпом удивился: — Твой боцман был философом, а тебе это пока не по ранжиру, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Вот из этой смеси, — он указал на противень для кают-компании, — свинину убери, не то, как Диоген, в бочке окажешься. ОН свинину не терпит. Про "Жан Жорес" тоже не распространяйся, капитан наш из Питера и мечтал на больших пароходах плавать, а его к нам в москитный флот направили. Считает, что этим здорово обидели, потому на мозоль не наступай. Себе в убыток.

Те первые дни на "Сулеве" я вспоминать не люблю, меня до сих пор одолевают противоречивые чувства. Судно, которое при первой встрече казалось средних размеров, оказалось все же небольшим, и экипаж из двадцати четырех человек для него был слишком велик, что во многом наложило отпечаток на стиль жизни и работы. Старший командный состав — относительно молод, профессиональный уровень матросов и мотористов, впрочем, как среднего и младшего командного состава, был не сравнимым с тем, что наблюдалось на "Жан Жоресе". Боцман довольно опытен, однако основные навыки работы приобретены им в Военно-морском Флоте, командовать матросами, которые вот-вот станут его командирами, ему было нелегко. Почти та же ситуация сложилась и в машинной команде, там тоже ковались кадры для новых судов. Поэтому постоянно чувствовалось состояние неопределенности, ожидание больших перемен. Большинство членов экипажа считали себя временными, и, несмотря на желание работать и вести себя хорошо, личные амбиции были у многих все же немалыми.

Потом, с годами, я пойму, что труднее всех в этой остановке приходилось капитану. Создать постоянный, под его стиль командования экипаж шансов у него не было. Понимая это, а человек он был отнюдь не глупый, порой перегибал палку, срывая досаду и неудачи на тех, кто казался ему не совсем угодным. По каким причинам в их число попал я, выяснится через два года, но тогда казалось, что капитан не возлюбил меня, ознакомившись с личным делом. Частично это оказалось верным, но все же основной причиной явилось желание придержать молодого, но шустрого и, как думал капитан, человека со связями. Иначе он не мог расценить похвалу в адрес свежеиспеченного выпускника училища со стороны отдела кадров и начальника службы мореплавания С.Н. Ермолаева.

В должности камбузника пробыть пришлось недолго, видимо, поняв, что возмущаться и жаловаться я не буду, мнение обо мне начальство изменило. К тому же первый помощник настойчиво предлагал мою кандидатуру на пост секретаря комсомольской организации судна. Должность сия при наличии на судне замполита и секретаря партийной организации, лиц официально отвечающих за морально-политическое состояние экипажа и его идеологическую подготовку, была чисто символической. Она обязывала во всем помогать партии в выполнении поставленных задач, нести какую-то ответственность за поведение молодежи и снимало часть ответственности со "старшего брата". Впрочем, это диктовалось временем и во многом международным положением — начиналась новая стадия холодной войны, когда две идеологические системы мира приступили к гонке атомного вооружения.

Крушение колониальной системы вызвало цепную реакцию во всем мире, и вслед за тремя крупнейшими государствами Азии — Китаем, Индией и Индонезией в пятидесятых годах добились независимости несколько стран Африки. Первыми в 1951 году это сделала Ливия, в 1952 — Египет, два года спустя независимость завоевали Марокко, Тунис, Судан и разгорелась жестокая война в Алжире. В 1957 году волна национально-освободительного движения двинулась на юг и прошла по Западной, Центральной и Восточной Африке. Тогда никто не знал, что именно в портах этих Африканских стран вскоре придется работать морякам пароходства.

В моряки заграничного плавания попасть было нелегко, проходили они тщательный отбор, да и молодые люди в то время были воспитаны в духе патриотизма, не говоря уже о тех, кто прошел войну. Любая, пусть даже очень незначительная принадлежность к организациям, сотрудничающим с людьми, подозреваемыми в связях с иностранными разведками, вызывала искреннюю реакцию отторжения, поскольку такие иначе, как "фашистские прихвостни" не рассматривались. Кроме того, каждый из моряков знал, что на судне за ним приглядывает не одна пара глаз, а лишиться престижной профессии и надежного заработка никому не хочется, к тому же это грозило немалыми осложнениями в дальнейшей карьере ему и его семье на берегу. Способствовала этому и строгая система увольнения за границей, группами не более трех человек, из которых один был непременно из командиров, и выходить на берег разрешалось только в дневное время. Посещать публичные мероприятия, рестораны, бары, не дай бог со стриптизом, и ходить в гости строго запрещалось.

Плавание на "Сулеве" судне было интересным и поучительным по ряду причин. Поскольку судно обладало небольшой осадкой, оно могло заходить в многочисленные проливы, шхеры и порты Скандинавии, что давало возможность даже стоя на мостике рулевым приобретать очень полезный опыт управления судном при плавании в узкостях, наблюдая за действиями в этих условия судоводителей, капитана, лоцманов. Молодой и любознательный ум легко и надолго запоминал обстановку, огни маяков, признаки изменения погоды и способы управления судном. Управлять небольшим судном было не просто. Маломощные двигатели, небольшой диаметр винтов резко ограничивали его маневренность в плохую погоду, при сильном ветре или волнении. Когда судно было в балласте, оно становилось практически игрушкой ветра и волн, а при ветре силой более 10 м/сек. пересечь линию ветра было практически невозможно. Из-за отсутствия развала форштевня в шторм судно ныряло в волну, вода хозяйничала на палубе, а ненадежные закрытия трюмов долго противостоять ей не могли. Во льду эти суда были совершенно беспомощны и даже за ледоколом двигались с трудом, получая повреждения слабого корпуса. Капитан на таком судне, особенно в наших северных широтах с их капризной погодой, с усилением ветра всегда стоял перед выбором продолжать рейс или прятаться в бухте на время шторма. Сейдбаталов не был исключением, и к людям, любящим риск, даже оправданный, не относился. В осенне-зимний период мы иногда простаивали на якоре под прикрытием берега несколько суток, разумеется к неудовольствию экипажа, причин которому было несколько. Главная причина — чисто экономическая. В ММФ в то время существовала система, при которой валютная часть зарплаты выплачивалась из расчета не фактического времени нахождения судна за границей, а по расчетному коэффициенту "икс", который закладывался в план-наряд рейса, рассчитанный в пароходстве.

Даже не вникая в технику расчетов, понятно, что при хорошей погоде, выборе оптимального курса, удачной выгрузке можно закончить рейс на несколько суток раньше планируемого времени, и в удачные месяцы получить командировочных гораздо больше, чем значилось в нем календарных суток. На судах, совершающих короткие рейсы, с лихими капитанами такое было почти нормой. Мы же, простаивая долго на якоре, нередко значительно перекрывали время нахождения в рейсе, что не только лишало нас премий, но и снижало наш суммарный "икс". Моряки не любят такие стоянки еще и просто по человеческой причине — естественного желания пораньше закончить рейс, ступить на твердую землю и увидеть близких и знакомых.

У любого моряка на земле есть всегда много, как ему кажется, неотложных дел, а к тому же мы еще были лишены нормального общения с родными из-за отсутствия радиотелефонной связи. Поэтому Сейдбаталова не любили не только неопытные дипломированные мальчишки, еще не познающие ответственности за судно, однако считавшие себя в праве за глаза критиковать действия капитана, но и командиры, которым его осторожность тоже казалась излишней.

Впоследствии я пойму все же, что капитан был во многом прав: слишком несоразмерными оказывались ответственность за последствия конструктивных недостатков судна и право на риск.

Кто на судне безоговорочно разделял поведение капитана — так это механики, которые ясно понимали, что надежность главных двигателей судов типа "Тисса" была практически нулевой. Изготовленные в Венгрии двигатели фирмы "Ганц энд Рашек" моряки прозвали "Ганц-Кондрашек", намекая на их способность довести до инфаркта самых опытных механиков. Шумные и капризные, они изводили механиков и мотористов необходимостью бесконечных моточисток и ремонтов. В каждом рейсе машинная команда была вынуждена производить смену части цилиндровых блоков, с последующей сложной, кропотливой регулировкой топливной аппаратуры, но через небольшой промежуток двигатели начинали дымить так, что в машинном отделении, несмотря на принудительную вентиляцию, стоял сизый туман, и становилось нечем дышать. Над устранением конструктивных недостатков безуспешно билось несколько научно — исследовательских институтов, большое количество всевозможных конструкторских бюро, но проблему решили, как это часто бывает, сами моряки. Вся причина оказалась в авиационном масле, только по причине дороговизны считавшимся лучшим. Оно горело в цилиндрах вместе с топливом, не выполняя главной функции — смазки. Механики ЭМП первыми предложили использовать для этих судов широко распространенное недорогое масло с присадками.

Но механики и мотористы в силу своей работы относились к числу тех лиц экипажа, которые с капитаном встречаются редко, разве что только на собраниях да случайно в коридорах. В результате таких встреч возможность возникновения конфликтной ситуации практически равно нулю. А вот нам, матросам, несущим вахту на мостике, избежать встречи с капитаном даже при желании было невозможно. Каждый взгляд, каждое, слово, даже интонация, давали повод капитану выразить неудовольствие или заподозрить матроса в недобросовестном исполнении обязанностей или в неуважении к традициям и к старшим по званию.

Для меня управление большим судном и буксиром с его особенностями в период практики не прошло даром, и вскоре я зарекомендовал себя как неплохой рулевой. При плавании проливами, каналами и реками меня часто ставили на руль. Сейдбаталов был из тех капитанов, которые вахтенным штурманам особо не доверяют, и в таких случаях подолгу находился на мостике. В результате он изрядно уставал от постоянного напряжения и становился капризным и сварливым. Угодить ему было не возможно, бесконечные придирки в адрес вахтенных сыпались в изобилии. В эти минуты капитан становился похожим на рассерженного брюзгливого старика, начинал ходить по мостику с одного борта на другой, насупившись и склонив голову. Когда он останавливался и складывал руки на груди, отчего становился похожим на Наполеона, становилось ясно, что последует разнос, выливающийся, как правило, в конкретное наказание — снятие с вахты, объявление устного выговора. Возражать ему в эти моменты не решался никто, да это было и бесполезно, Сейдбаталов никогда не менял своего решения.

— Смирение и еще раз смирение, — говорил радист Герман Лапин, к которому капитан относился тоже требовательно, но прощал "шалости", поскольку понимал, что хороший специалист может и не вернуться из отпуска, а таких как он, в то время можно было сосчитать по пальцам на руках.

В течение трех месяцев я надеялся, что капитан объяснит мне причину недовольства, но время шло, а положение не менялось. С остальными командирами проблем не было, работал я не хуже других, на стоянках вахту нес добросовестно. Неплохие отношения сложились и с первым помощником Михаилом Михайловичем Колескиным, человеком очень порядочным, отзывчивым, который всячески старался избегать конфликтов. Во многом из-за него с судна уходили все же редко, зная, что в случае несправедливого решения комиссар всегда заступится. Нравился и старший механик Владимир Сергеевич Гусев, бывший подводник, исключительно требовательный и грамотный специалист, на первый взгляд человек совершенно противоположный помполиту. Объединяли их стремление к справедливости и любовь пропустить рюмочку-другую, что капитан не одобрял, но запретить им не решался.

Выпить на берегу, в нерабочее время, на флоте считалось само собой разумеющимся, да и куда тогда, впрочем, как и сейчас, можно было пойти моряку в чужом порту после тяжелого рейса? Спрос на услуги незаменимого приложения к этому — женщин — удовлетворялся своевременно, их в портовых городах было достаточно. Там, где базировался военный флот строились предприятия с большим количеством работающих на них женщин — заводы рыбообработки, фабрики легкой промышленности. Как бы ни смотрели на это блюстители нравственности, накопившееся в рейсе нервное напряжение в ресторане за хорошо накрытым столом снимается лучше, и вряд ли против этого будут возражать медики и психологи.

ПОМНИ: ТЫ ВСЕГО МАТРОС, НЕ СУЙ, КУДА НЕ НАДО, НОС

Один из рейсов в Антверпен и обратно в густом постоянном тумане измотал капитана окончательно. На обратном пути в Кильском канале Сейдбаталов дважды менял неугодных лоцманов. Один прибыл на судно в нетрезвом виде и на замечание капитана устроил дебош, второй, нервный и желчный, вывел из себя в канале не только капитана, но и немецких рулевых. На выход из шлюзов меня вызвали на руль. Отдохнувший за время следования каналом, когда на руле стоят немецкие рулевые, я прибыл на мостик в хорошем настроении и сразу понял, что обстановка в ходовой рубке очень накаленная. Не обращая внимания на лоцмана, капитан, не стесняясь в выражениях, на грани истерики распекал старшего штурмана. Тот справедливо пытался оправдаться, не понимая причины недовольства, чем вызвал еще большую ярость. Капитан сорвался на крик.

Вновь прибывший на судно, основательно испуганный интеллигентный немец-лоцман от растерянности перейдя с английского на немецкий, несколько раз безуспешно пытался сказать, что шлюз открыт и дежурный дока уже не в первый раз требует срочно выйти из шлюза. Зная немецкий, я прекрасно понял лоцмана и решил, что должен подсказать, так как конца распри не предвиделось.

Хорошо поставленным командирским голосом, так в свое время в училище разнимал спорящих курсантов, обратился к капитану: — Товарищ капитан. С берега уже несколько раз повторили, чтобы мы отошли, лоцман тоже просит дать ход, и команда у нас стоит "по местам". — Разумеется, сделал так по своей наивности, с чисто благими намерениями, не подумав, но когда увидел, что лицо капитана превратилось в холодную маску, понял, что совершил еще одну непростительную ошибку.

Слегка сдавленным, совершенно бесстрастным голосом, глядя на меня ледяным взглядом, капитан произнес коротко: — Вон с мостика! И чтобы я вас здесь больше не видел.

Я вышел из рубки с твердым убеждением, что мое плавание на этом судне закончится с приходом в первый советский порт. К своему удивлению, какого-то страха и волнения не испытывал, мне уже все было безразлично. Три месяца такого состояния, когда каждую минуту ждешь, что тебя вот-вот накажут несправедливо, даже молодому человеку с крепкой психикой выдержать нелегко. А в том, что не сделал ничего предосудительного, был твердо убежден, и по своей неопытности предполагал, что если меня и спишут, то в кадрах разберутся и пошлют на другое судно. Но боцман, которому я все рассказал, высказал другое мнение: — Влип ты, академик. Ему ничего не стоит тебя схарчить. За эти полгода плавания я на него насмотрелся. Наш брат матрос ему нужен такой, который только на команды отвечает, а что ты думаешь, его не интересует. Однажды он комиссару сказал, что ты шибко умный. Спишет он тебя, непременно спишет, чем-то ты ему не угодил.

Слова боцмана меня насторожили. Надежды на благополучный исход меня покинули, и в душе опять зародилась тревога. Впервые пожалел, что отказался от направления в БГМП. В тоже время не мог понять, чем же мог "насолить" капитану, ведь поведение мое на судне за это время было, как мне казалось, безупречным.

И тут я вспомнил разговор капитана с лоцманом во время шлюзования в Антверпене. Пожилой лоцман, весьма доброжелательный и в меру любопытный, прочитав только что заполненную старпомом лоцманскую квитанцию, вдруг спросил: — Знаете, капитан, я люблю русскую литературу и имею немало друзей среди русских эмигрантов. Скажите, фамилия Сейдбаталов — это ведь не русская?

— В России живут люди многих национальностей, — делая вид, что не понимает намека, произнес капитан.

— Да я знаю, около двухсот. Простите, а какой национальности вы, капитан?

Ответ был для меня совершенно неожиданный: — "Ленинградский татарин!"

Молчание длилось недолго. Лоцман оказался человеком весьма образованным для иностранца. — О татарах я много читал и знаю казанских, крымских, татар, живущих в Средней Азии, но впервые слышу о ленинградских, — с улыбкой и недоумением сказал он.

Для меня, разумеется, это тоже было открытием. От моих родных слышал, что в свое время русские цари охотно приглашали в столицу России татар на работу дворниками, и перед революцией их в Питере проживало довольно много. Они заодно ревностно служили городским властям и исправно докладывали о неблагонадежных. В Петрограде до сих пор имелась большая мечеть. Но о "ленинградских татарах" как о национальности услышал впервые. И вот теперь вспомнил: тогда я, как и лоцман, не удержался от улыбки, которая не ускользнула от капитана. Меня неотступно мучила одна мысль, что скажу в кадрах, да и будут ли там меня расспрашивать?

— Не велик прыщ, чтобы о тебе начальство беспокоилось, — говорит боцман и, словно отвлекая меня, гоняет снимать салинг-блоки на мачте. Ребята надо мной посмеиваются: — Тебе, Михалыч, твои "бюль-бюли" уже не нужны. За два дня излучение радара убило в них все живое. Когда женишься, придется тебе нас на помощь звать.

Отшучиваюсь в том же тоне: — От вас толку никакого, сами-то под теми же лучами ходите. У меня-то до свадьбы все еще нормализуется, а вот вам к приезду жен придется на помощь мотылей звать.

Ребята отстают и на всякий случай просят боцмана найти работу на кормовой палубе. — Обойдетесь, — бурчит тот. — Можете кастрюльки у поварихи попросить и в штаны засунуть, а кое-кому по причине небольших размеров можно и консервной банкой из-под сгущенки обойтись. У нас на корабле один сигнальщик для этого из свинца специальный чехол отлил. Ни одна, говорит, радиация теперь мое мужское достоинство не возьмет. Как-то в январе в море вышли, на Нарген мины везли. Старпом большой шутник был и говорит ему: — Мины-то наши не простые. Они с атомным зарядом и радиация от них так и прёт. Мне-то ладно, у меня уже трое пацанов, а вам после службы их еще строгать надо. — В довершение всего включает дозиметр, а перед этим на датчик эталон, маленький источник радиации, надел. Дозиметр, естественно, трещит как сумасшедший. Сигнальщик отпросился в туалет, а сам — в кубрик и свинцовый свой футляр одел в боевое положение. А ночью мороз под двадцать градусов. Сигнальщикам вахту всю ночь нести, на верхнем мостике, не сойдешь. Ветер под полу тулупа, как ни укутывайся, все равно забирается. Вот и не спас его свинцовый футлярчик. Застудил он свое мужское достоинство, да так, что больше месяца в госпитале лежал, его на год раньше комиссовали. Старпому выговор вкатили, а командир с тех пор приказал ему зимой всех матросов перед вахтой на палубе щупать, проверять, нет ли свинцовых "гульфиков".

— Что, боцман, он и тебя щупал? — спросил его я.

— На флоте никому снисхождения не делают. Но я в боцманской команде был, мы по ночам в основном спали. Нас берегли для особых ситуаций.

— Это, для каких?

— А вот для таких… — Боцман снимает рукавицы и показывает свои скрюченные руки, на которых отсутствуют фаланги пальцев, а на левый руке еще и мизинец. Григорий Иванович пять лет прослужил на спасательном судне "Нептун" и принимал участие во многих операциях, о чем рассказывать особенно-то не любил.

С судна меня все же не списали, видимо, капитан не хотел ссориться с комиссаром. Казалось, все утряслось. Я по-прежнему трудился в рабочей команде, отношение с Сайдбаталовым оставались неизменными, ничего хорошего не сулившими. Радист, чаще других сталкивающийся с капитаном, как-то сказал мне: — Знаешь, я бы на твоем месте попросился на другое судно. Здесь тебе ничего не светит, мастер тебя в покое оставит. Твоя дружба с боцманом ему не нравится, а еще он расспрашивал меня о твоих отношениях с поварихой. Подозревает, что у тебя с ней шуры-муры. Пришьют тебе аморалку, не отвертишься.

К тому времени суда пароходства все чаще работали в заграничном плавании и в Таллин заходили редко. Наиболее посещаемыми стали порты Вентспилс и Лиепая, откуда шло на Данию и Швецию много жмыхов и кокса. И тот, и другой груз приятным для матросов не назовешь. От кокса при погрузке и выгрузке огромное количество угольной пыли заставляло бесконечно мыть трюма и судно, а остатки жмыха при мойке трюмов забивались в укромных местах и при гниении издавали ужасное зловонье. Всю эту гадость приходилось выбирать руками, это все равно, что чистить забившийся унитаз. Часто после кокса приходилось готовить трюма под жмых, для погрузки которого их нужно было зачищать особо тщательно. При коротких переходах из портов Скандинавии еще и успеть их высушить. Сушили самым примитивным способом, разводили костры на листах жести, которые таскали с места на место по деревянному настилу трюмов. Попробуйте сделать это в качку, да еще во время дождя при закрытом задымленном трюме, и вы поймете, что эта работа не из легких.

В летнее время в хорошую погоду днем можно было сбросить накопленную в море отрицательную энергию, валяясь на пляже, любуясь на полуобнаженные тела женщин, с надеждой, что после вечера в ресторане удастся провести приятную ночь с одной из них. Правда, у рядового состава шансов было маловато, как и принято, в приморских городках, местные красавицы в основном охотились на командиров, с тайной надеждой стать женой потенциального капитана или старшего механика.

В те редкие часы, когда бывал на берегу один, охватывала тоска, хотелось домашнего уюта, женской ласки. Особенно она была сильна по вечерам, когда в домах загорались огни, в окнах метались тени, и казалось, что там какой-то совершенно другой мир, который ты уже начинаешь забывать. Тоска в такие минуты становилась невыносимой, хотелось к людям, и ноги сами приносили к дверям ресторанов или кафе.

Однажды я засиделся до полуночи за столиком с молодой парой. Это были влюбленные и счастливые студенты, скромно праздновавшие её день рождения. Глядя на их счастливые лица, вспомнил свою первую любовь Элеонору, верную подругу Раису, Валентину, от которой не было ни одной весточки, и впервые подумал: может быть, сам виноват в том, что был слишком робким, и все осталось в прошлом. С этой мыслью возвращался на судно, когда внезапно дорогу преградила женская фигура, и раздался негромкий, красивый, грудной голос:

— Молодой человек, не проводит одинокую женщину? — Я вздрогнул не столько от неожиданности, сколько оттого, что голос был очень похожим на голос Элеоноры. Потому, наверное, без раздумий взял незнакомку под руку. Молча, мы шагнули в еще более темную улицу. Сквозь тонкий плащ почувствовал тепло трепетного тела, с каждым шагом все больше и больше прижимающегося ко мне. Кровь ударила в голову, я не побоялся обнять ее за плечи и прижаться к горячей щеке. Так дошли до двери старого двухэтажного дома. Женщина открыла ключом двери. В полной темноте мы поднялись на площадку второго этажа. Ее жаркое дыхание и трепетное, податливое тело лишили робости, я расстегнул плащ. Под ним оказалась только тонкое белье, но это уже не удивило меня. Она была легкой, воздушной, жаркой и умелой. Когда все закончилось, она тихо произнесла: — Спасибо. Все было так чудно. Не уходи, если можешь. У меня дома мама и бабушка, не могу привести тебя так поздно. Хочешь, пошли на чердак, там, у печной трубы, теплее. Мы осторожно поднялись по скрипучей лестнице. На чердаке было действительно тепло, сухо, пахло сеном и свежевыстиранным бельем. Она нашла спички и зажгла небольшую свечу. Темнота отступила на несколько метров, и мы принялись без стеснения рассматривать друг друга. Я любовался ею, и не скрывал своего восхищения. Поняв это, она скинула белье, и я увидел чудесную высокую грудь, осиную талию и стройные ноги. Это было похоже на безумство, повторялось снова и снова. Мы почти не отдыхали. Пока горела свеча, смотрел на нее и не мог налюбоваться. Говорить не хотелось, только в минуты страсти она бессвязно шептала что-то ласковое, а я молча целовал ее роскошную грудь, плечи, не понимая, что она шепчет. Прогорела свеча, мы лежали в темноте, не разжимая объятий.

Когда внизу хлопнула дверь, она прошептала: — Ну, вот и все. Это ушла на работу мама. Нам пора, уже утро. Ты чудный мальчишка, мне было очень, очень хорошо. — Через щели чердака пробивались лучи утреннего солнца, темнота отступила перед рассеянным светом. На ее лице не было усталости, только грусть и легкий стыд, и я, смущаясь, стал быстро одеваться.

— Как зовут-то тебя? — с улыбкой спросила она и, услышав ответ, ласково произнесла: — Левушка, значит. Отчаянный ты, а совсем мальчишка. — Только после этих слов заметил, что она старше меня минимум лет на десять. Однако это ничего не меняло, она была красива и желанна. Мы спустились вниз, и вышли на улицу. Мои глаза искали номер дома, названия улицы, но их не было. Заметив взгляд, она остановилась и сказала неожиданно: — Прошу тебя об одном, не ищи меня. Поверь, мне было действительно очень хорошо с тобой, но я замужняя женщина и хочу, чтобы ты это знал. Не осуждай меня, с годами поймешь, что ждать долго даже самого любимого человека очень трудно. Второй раз с тобой этого сделать не смогу, такое бывает только однажды. Она резко повернулась и пошла быстрым шагом, почти бегом. В растерянности я остался стоять, еще до конца не понимая сказанного.

Спал недолго. Снилось, что на Волге купаюсь с Элеонорой, которая вдруг исчезает, и я не могу ее найти. Проснувшись, долго не мог понять, где нахожусь. Через приоткрытый иллюминатор врывался холодный и влажный воздух. Все мышцы болели, как после тяжелой физической работы. Вспомнил все произошедшее, разделся и с удовольствием принял душ. Захотелось, есть, поднялся в столовую, взглянул на часы. Было за полдень. На плите камбуза нашел теплые макароны по-флотски, налил из чайника стакан компота. Вернулся в столовую и увидел сидящего у шахматного столика боцмана. Тот был явно с похмелья и не в духе.

— Выспался? — недовольно спросил он. — Вроде ты и не пьян, а разбудить тебя не смог. Твои друзья с женами в город погребли, а того гляди ливень пойдет. Ешь быстрее и выходи, трюма прикроем, мастер уже час у иллюминатора точит.

Аппетит пропал сразу. Надежда на то, что удастся выскочить часа на два в город и найти ночную спутницу, таяла. Выпив компот, надел ватник и вышел на палубу. Сильный ветер срывал верхушки волн за молом, и брызги долетали до судна. Темные тучи висели низко, готовые вылиться сильным, холодным дождем. Весна в тот год выдалась поздней и, несмотря на конец марта, солнце, словно осенью, почти не показывалось. Боцман суетился у трюма, пытаясь поднять на лючины пропитанный влагой тяжелый брезент. Вдвоем с трудом раскатали его, закрепили у комингсов шинами и сверху бросили несколько лючин, чтобы он не вздувался под напором ветра. Все время, пока мы работали, спиной чувствовал, что капитан внимательно наблюдает за нами. Боцман, которому на стоянках частенько доставалось от начальства, на этот раз не суетился, было видно, что он уже "приходит в меридиан". Когда мы закончили работу, капитан отошел от иллюминатора. В этот момент стало понятно, что я остаюсь на судне.

Настал апрель, захода больше в Лиепаю так и не было. Страсти первых рейсов понемногу улеглись, к тому же каждый рейс приносил много нового. Успели сходить в Англию, и первым портом захода туда, словно по заказу, оказался Лондон. Долгожданную встречу с клипером "Катти-Сарк" все же проспал, проходили Грейвсенд ночью, после того, как четыре часа отстоял на руле. Собирался "соснуть" несколько минут, а разбудили меня только при входе в вест-индские доки. Во время швартовки в свете наступающего утра впервые увидел "Тауэр бридж", зазевался и повредил руку швартовым концом. К счастью, не сильно, но мог бы остаться и без кисти. Однако нет, худа без добра — визиту в городской госпиталь я обязан первому знакомству с Лондоном.

Лондон, о котором так много читал, оказался совсем не таким, каким его раньше представлял. Прежде всего, поразила вода Темзы — невероятно мутная, грязная, с неожиданно быстрым течением при приливах и отливах. Такая же вода стояла и в доках, только с еще более сильным застойным запахом. Все бассейны доков были забиты не ошвартованными к причалам, словно брошенными, пустыми и гружеными баржами, которые судну, добираясь до причала швартовки, приходилось раздвигать форштевнем. Гранитные причалы, довольно грязные и после тщательно вымытых с порошком причалов Дании и Швеции, казались помойкой. На них стояли старые некрашеные и ржавые краны, в том числе еще паровые, с табличками, указывающими дату их постройки, нередко датированных прошлым столетием. Шлюзовые сооружения были им под стать, привальные брусья — прогнившие и трухлявые, нередко рассыпающиеся при легком прикосновении.

Угнетающее впечатление произвели пригород в районе порта и метро — прокопченные, с многочисленными рекламными щитами не первой свежести, ворохами брошенного мусора, старых газет, окурков. Да и лондонцы казались какими-то невзрачными и скучными, одетыми в одежды темных тонов, чаще всего черного цвета, носили такого же цвета шляпы или береты. На улицах невероятно много для европейской страны цветных, особенно негров и индусов. Двухэтажные автобусы и такси-кэбы особого впечатления не произвели.

Если прогулки в свободное от работы время по причалам в других портах доставляли удовольствие, то в Лондоне особого желания совершать такие походы не возникало, и на берег выходили только по необходимости, в переносном и прямом смысле. Береговые туалеты, судовыми при стоянке в порту пользоваться запрещалось, чистотой не блистали, и отличались от наших более высоким профессиональным уровнем настенной живописи, а вот литературная ее часть была аналогична нашей, изяществом словесности не отличалась и значительно уступала поэзии Баркова.

Докеры напоминали наших грузчиков. Та же нестиранная рабочая одежда, стоптанная обувь и нецензурная брань, столь же откровенная, как и наш русский мат. Дешевое курево, усталый взгляд, запах пива и виски и весьма неторопливая работа. Однако сразу же бросается в глаза рабочая солидарность — свои права они отстаивают решительно, даже в мелочах. Строго соблюдаются перерывы на отдых в работе, особенно "кофе-тайм", на время которого могут оставить висящий на лебедках груз, не пожелав опустить его хотя бы на палубу. Кофе не очень хорошего качества привозят непосредственно на рабочее место и строго следят, чтобы он был горячим, для чего заставляют судовую плиту на камбузе своими кофейниками и требуют их постоянно подогревать. Попытки не выполнить это требование немедленно вызывают желание бастовать, и "strike" не минуем в случае неисполнения их требований. Забастовать могут по любому случаю: медленно крутится барабан лебедки, узкий люк трюма, погнут скоб-трап в трюме, не нравится трос оттяжек стрел, плохо уложен груз и так далее. Как только высказывается претензия, тотчас появляются представители профсоюза докеров, и оказывается соответствующее давление на администрацию судна.

Именно после пребывания в Англии слово претензия (claim англ.), весьма распространенное в работе торгового флота, которое переводится как иск, требование, жалоба, стало для меня синонимом его перевода — притязание, домогательство. Вряд ли такое можно расценивать иначе, ведь результатом переговоров являлось непременное повышение расценок оплаты выгрузки за счет судна. Фактически это было обычным домогательством или как теперь говорят — просто "наезд" Если говорить честно, то именно английские докеры того времени пошатнули во мне веру в справедливость требований рабочего класса вообще, а длительное общение с докерами африканских и арабских стран только подтвердили мои сомнения.

Значительную лепту в формирования мнения об Англии сыграла и погода, которая изобиловала дождями, высокой влажностью и холодными апрельскими туманами, но их сами жители этой страны, казалось, просто не замечали. Для нас же такая погода, даже после знакомства с прибалтийской, казалась нудной и издевательской. Ведь на дворе стояла весна.

Стоянка в Лондоне длилась больше недели, и за это время удалось побывать в городе еще несколько раз. Разумеется, увидел Тауэр, Биг-Бен Вестминстерское аббатство и памятник адмиралу Нельсону, а королевского дворца тогда увидеть не пришлось.

Разочарование этой страной при первом посещении было бы еще более глубоким, не убедись я в главном — Великобритания продолжала оставаться великой морской державой. Об том свидетельствовали размеры порта, огромная армия докеров и большое количество судов в портах и у побережья. И это были крупные морские суда, в основном грузопассажирские, способные перевозить не только большое количество грузов, но и людей для поддержания сообщения со своими колониями, как еще с существующими, так и с бывшими. Глядя на это обилие судов, я готов был согласиться со словами гимна — "Правь Британия морями".

Покидали мы, по моему мнению, надменную Великобританию, так продолжали называть ее жители страны, помня былое величие, все таким же мокрым днем, в довольно густом тумане и, глядя на серую пелену за иллюминатором рубки, я испытывал совсем не то чувство, с каким ожидал встречи с этой страной. Шли с полной водой, почти не видя берегов. Суетился слегка растерянный лоцман, нервничал капитан. Было видно, что оба они с удовольствием стали бы на якорь и подождали улучшения погоды, но лоцманом руководило обязательство проводить судно в порт в любую погоду, а капитаном — долг перед судовладельцем.

"Катти-Сарк" я все же увидел. Даже размытая туманом и стоящая в доке без парусов она поразила невероятной высотой мачт, обилием рангоута и снастей. Сам же корпус легендарного клипера показался очень маленьким, гораздо меньшим, чем корпус "Веги". Совершенство и изящество этого корабля окончательно я оценю впоследствии, когда проведу на палубе "Летящей по волнам" несколько часов, но даже первый мимолетный взгляд тогда вызвал в душе восхищение. Оно сохранится на всю свою жизнь, утвердив окончательно мнение, что красивее таких парусников в море судов уже не будет никогда.

В Таллин пришли ранним майским утром, когда в свете восходящего солнца Вышгород с его многочисленными шпилями кирх и крепостных башен привычно радовал глаз. Радостное оживление в экипаже, приходная суета охватила и меня, хотя я был уверен, что меня здесь никто не ждет. Разве что кое-кто из друзей да отцы-командиры в училище. От этого было немного грустно и нестерпимо захотелось в Ленинград.

Встречающих было немного, начальство, казалось, потеряло уже к судну интерес. Десяток жен на причале, наряд пограничников, таможенников и представители портовых властей. Мне, как и положено, досталась приходная вахта у трапа. Я отнесся к этому спокойно, занятость помогала отвлечься и не оставляла много места для грусти.

Прошло два дня, а за это время удалось сойти на берег лишь на пару часов. Когда собирался в город в очередной раз, меня пригласил капитан. Известие об этом принял поначалу с волнением, но, посчитав, что разговор пойдет о списании, решил, что это к лучшему, и переступил порог капитанской каюты, почти не волнуясь. При моем появлении капитан попросил жену пройтись по палубе, и указал место на диване.

— Вы ничего не хотите мне сказать? — спросил он, усаживаясь в кресло напротив.

Говорить было нечего, и я ответил отрицательно.

Капитан выдержал паузу, на лице его появилось недовольство. Однако с собой он быстро справился и произнес тоном, лишенным интонаций совершенно неожиданную для меня фразу: — Знаете, я не верю, что плавание на моем судне вам подходит. Вы бы, вероятно, с удовольствием перешли на другое, и не секрет, что именно я являюсь причиной этого желания.

Я был сбит с толку, не готовый к такой откровенности, и поэтому только пожал плечами. Заметив это, капитан подвел итог: — Вот и идите в кадры, и сами скажите о вашем решении, у вас там, как я понимаю, есть покровители, хотя сути дела это не меняет.

После его слов стало понятно, что отмолчаться не удастся, как не избежать и визита в кадры. Дураку ясно, что в этом случае я становлюсь инициатором списания по собственному желанию, ведь убедительных причин избавиться от меня у него не было. Но говорить об этом сейчас не стоило, за период стоянки всякое может еще случиться.

— Для меня ваше предложение неожиданно, — схитрил я. — Такой серьезный шаг не следует делать необдуманно. Мне нужно время подумать.

Капитан, видимо, не ожидал такого ответа, на его лице мелькнула тень замешательства, но через мгновение он резко встал и произнес, уже глядя в пустоту: — Что ж, это ваше право. Я вас больше не задерживаю.

Когда я вышел из капитанской каюты, столкнулся лицом к лицу со старшим штурманом. Тот взял меня за рукав и отвел в сторону.

— Ну, чем закончился разговор? — спросил старпом. Было видно, что происходящее его весьма беспокоит.

— Предложил написать заявление об уходе по собственному желанию, точнее подумать над этим.

Старпом изменился в лице. Оно стало испуганным, и он, со страхом глядя на дверь капитанской каюты, потащил меня к себе. Осторожно захлопнув дверь и, шумно выдохнув, произнес почему-то шепотом: — Вот и мне вчера предложил то же самое, а мне это в данный момент совсем ни к чему.

На судне все знали, что капитан старпома не любил, и справедливо. Этот новый старпом был командиром никудышным — ленив, трусоват и потому частенько пускался на обман. Матросы его не уважали. Попытки привести старшего штурмана в надлежащий вид и заставить работать, тот воспринимал как издевательство над собой и частенько жаловался на капитана не только помполиту и стармеху, но и матросам. Зная об этом, я посчитал решение капитана совершенно верным и, не ответив, вышел из каюты.

Первым желанием было взять чемодан и сойти на берег. Советоваться с кем-либо не хотелось, да и на судне была только вахта да капитан с женой. Что-то говорило мне, что отправляться в кадры с просьбой перевести на другое судно без направления капитана безрассудно. Постепенно я все больше и больше склонялся к мысли, что капитан решил просто проверить меня, а заодно выяснить, нет ли у меня в кадрах покровителя.

Спокойствие не приходило, и я решил прогуляться по Кадриоргу. Проходил мимо "Зеленого змея", из дверей которого потянуло запахом жареного мяса. На судне при стоянке в Таллине ужин не готовили, и решение зайти, перекусить пришло мгновенно.

… Их я узнал сразу, несмотря на то, что не видел уже почти девять лет. Они сидели за столиком напротив, судя по бутылкам и полной пепельнице окурков, уже давно. В форменных кителях с нашивками старпомов, выглядели совсем по-другому и казались теперь намного старше. Но лица их оставался прежними, разве только пополнели и возмужали. Это были мои знакомые с парохода "Донбасс" с которыми я познакомился шесть лет назад — рыжеватый, высокий эстонец с русским именем Алексей и лихой юнга-рулевой с немецким именем Адольф. Я чуть не расплакался от умиления, ведь именно они были, наверное, больше всех необходимы для меня сейчас. И вновь вернулась вера в свою удачу и счастливую судьбу.

По-видимому, я улыбался, как дурак, и, глядя на меня, Алексей Сеппен узнал меня не сразу.

— Вот это номер, Адольф! — пробасил он. — Глянь на тот столик, — он повернул за плечо своего друга. — Да ведь это тот шкет, которого Родя к нам на "Донбасс" приводил. Помнишь, как он с "кометой", словно чёртик, по палубе носился.

Адольф Чижиков обернулся. Округлившееся лицо его растянулось в улыбке: — Ну да, это он — летчик-налетчик. Эй ты, питерский, что тут делаешь? Давай, иди сюда, садись, — указал он на свободный стул у стены.

Я с удовольствием пересел, хотя еще не знал, как вести себя рядом с двумя старпомами. Стараясь быть кратким, поведал о себе, сказав, что после окончания училища плаваю матросом на "Сулеве".

— Ну, тогда наливай, Адольф, — приказал Алексей. — Не зря Родя привел его к нам на палубу. И выпьем мы за то, что на флоте теперь вместо Роди есть новый моряк, наш коллега, судоводитель. Кстати, — обратился он ко мне, — вот знакомься, еще один наш друг, тоже из юнг и теперь в нашем пароходстве. Зовут его Марченков Витя, второй штурман. Мы тут удачно встретились, такое редко бывает. Подфартило перед нашим любимым праздником — Днем Победы. За это ты рюмку до дна должен выпить, отец твой, небось, тоже воевал?

— Погиб под Выборгом в сорок первом, и отчим всю войну прошел, — ответил я, лихо опрокинув рюмку, и взглянул на Виктора. Он был невысокого роста, с удивительно добрым, почти детским лицом, приветливым взглядом и казался намного моложе своих друзей. В отличие от них больше молчал, только улыбаясь в знак согласия. Мне он ужасно понравился, и я подумал, что было бы здорово попасть с ним на одно судно. Тогда еще не знал, что так произойдет именно тогда, когда мне будет труднее всего, и его советы, улыбка и теплые, добрые глаза помогут мне вытерпеть многое тяжкое.

Чижиков внезапно спросил: — Слушай, а как ты с Сейдбаталовым? Вредный мастер, ревнивый и зануда.

— Ты, это, не гони волну. Ему еще рано такое про мастера не только говорить, но и думать. Конечно, Аркадий Андреевич не сахар, а где ты сладеньких капитанов видал? Сам-то не медовый пряник, а еще только старпом, — осадил его Алексей. — А Сейдбаталов хотя и требовательный, но в контору жаловаться не бегает, все сам решает.

— Вот он и решил, — вырвалось у меня.

— Что решил? — спросил Чижиков, — давай выкладывай. Я выложил все, как на духу, с самого начала и до последнего разговора.

— Вот хитрый татарин, — опять завелся Адольф. — Ведь знает, что в кадрах без его направления или звонка ничего делать не будут. Это он тебя наверняка испытывает.

— А может, и нет, — произнес в раздумье Алексей. — Дорофеихи сейчас нет, отдыхает она, а если он к Михайлову попадет — труба. Тот разбираться не станет, в резерве народу много. В крайнем случае, в бичи загремит или на наш парусный каботажный флот, и судя по всему, надолго. Хреновое дело, значит, курат, — закончил он эстонским ругательством.

— А я думаю, выход есть, — тихо произнес Марченков. — В кадры пойти, конечно, придется, раз мастер велит. Только немного схитрить надо. У тебя неотгуленные выходные есть? Десяток дней наберется?

Я утвердительно кивнул.

— Тогда слушайте: я звоню сестре в Питер, и она дает на его имя телеграмму с вызовом. У тебя в Питере из родственников кто?

— Тетя.

— Вот сеструха и даст от ее имени вызов, мол, заболела она, а моя сестра в больнице в регистратуре работает, телеграмму заверит. Он завтра эту телеграмму из кадров же и получит. Судно твое на моточистку становится, причины задерживать тебя на судне, нет.

В том состоянии, в котором мы тогда находились, этот вариант нам показался очень заманчивым и единственно подходящим. Мы согласились и выпили за это еще по рюмке. На судно я вернулся к полуночи в сопровождении Алексея и Марченкова. И уже на следующий день вечерним поездом выехал на отгул выходных дней по семейным обстоятельствам.

ДЕСЯТЬ ДНЕЙ ПО СЕМЕЙНЫМ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАМ

На этот раз Ленинград встретил меня празднично, хорошей погодой и майским теплом, которое вывело на улицы все свободное от работы население города. В скверах с молодой зеленью и распускающейся сиренью были заняты все лавочки, кое-кто из молодежи расположился на траве, хотя ранее это в городе было не принято. От вокзала до квартиры тети и Надежды Андреевны расстояние одинаковое, но решил все же зайти сначала к учительнице. Эти люди, о которых я писал в первой книге "Своим курсом" на несколько лет приняли меня в свой дом, чем я всегда очень дорожил. Было отличное настроение, и мне не терпелось встретиться с человеком, который становился с годами все более и более нужным для меня. О своем доме не скучал, да и мой ли он? Бесконечные переезды, отсутствие постоянства стали уже тяготить, а впереди, становилось все понятнее, предстояли бесконечные встречи и прощания.

В подъезд вошел с чувством, которое испытывал перед экзаменами, когда был уверен в своих знаниях и успехе, и дважды дернул за дужку ручного дверного колокольчика. Дверь распахнулась довольно быстро, но в ее проеме стояла не моя учительница, а сиделка Татьяна, студентка последнего курса медицинского института, знакомая мне уже при последнем посещении. Выражение лица девушки не предвещало ничего хорошего, это и подтвердилось тем, что она мне рассказала: — учительница попала в больницу.

Надежда Андреевна меня ждала и наказала немедленно привести к ней в случае появления. Порядки в госпитале были строгими, время уже позднее, и мы решили отложить визит до утра. Я собрался поехать к тете, но телефон не отвечал, и Татьяна уговорила меня переночевать у нее.

Где-то около десяти вечера приехал друг Татьяны с цветами и бутылкой коньяка. Он поразил меня своим возрастом и внешним видом. Это был крупный и к тому же очень полный мужчина с почти голым черепом и мохнатыми черными бровями. Огромный живот, стянутый неопрятным поношенным пиджаком, выглядел настолько великим, что ноги казались очень короткими и тонкими. Мне с трудом удавалось скрыть удивление, которое он, казалось, не заметил, только Татьяна очень суетилась, не поднимая на меня глаз. Пока она накрывала стол, он несколько раз пытался обнять ее и прижать к своему животу, неприятно оттопыривая толстые губы для поцелуя. Я не выдержал и ушел в другую комнату.

Ужинали мы молча. Он ел жадно, торопясь, словно, боялся, что кто-то отнимет у него порцию. При этом пыхтел и ронял пищу на стол и на свои брюки, что совершенно отбило у меня аппетит. На время даже забыл, зачем пришел сюда, и чувство обиды и жалости к Татьяне, которая сидела, не глядя на меня, росло в моей душе. Я гадал, что могло стать причиной ее выбора, и не находил ответа. После ужина гость быстро собрался и уехал, на прощание, окинув меня строгим взглядом, словно хотел сказать: — Не смей трогать. Татьяна убирала со стола, а я прошел в библиотеку и прилег на диван. Проснулся от легкого прикосновения за плечо.

— Вставайте, белье постелю. Без белья толком не выспитесь, а диван старый и широкий, на нем очень удобно. Я обычно здесь сплю. А хотите, ложитесь на кровать Надежды Андреевны, она такая большая, что можно и поперек спать.

— Да нет, спасибо, — ответил я, наблюдая, как ловко и быстро она управляется с бельем. Удивление от визита ее друга не проходило, и я решился: — Таня, ты извини, но не понимаю, почему ты выбрала этого человека?

Спина ее дрогнула, и, не поднимая головы, она ответила после недолгой паузы: — А что мне делать? Другие на меня не смотрят. Я ведь им не чета. В институте парней много, но они выбирают богатых девчат, с жильем и родителями, которые могут устроить их на работу в Ленинграде.

Она замолчала на момент, затем резко развернулась лицом ко мне и села на кровать.

— Вот ты бы меня выбрал? — спросила внезапно. Я растерялся. Она, заметив это, продолжила с горечью: — Вот видишь? Так и другие. Только побаловаться, а мне надо жизнь свою устроить, не хочу, как мать, всю жизнь под первыми встречными валяться в нищете да в грязи. Ты ведь сам-то из состоятельных будешь, мне Надежда Андреевна про твоих родителей рассказывала. А у меня за спиной мать в психушке да братишка десяти лет в детдоме. А у Семена Марковича жена умерла и дети разлетелись, кто куда. Он один в профессорской квартире из пяти комнат. Такая, как я, ему только и нужна. Другая бесплатно убирать да стирать за ним не будет, а я всю жизнь, извини, гавно да блевотину дома убирала. Мне не привыкать. Он же мне обещал прописку сделать и хозяйкой в доме предлагает быть. А что толстый да неряшливый, то это дело поправимое.