От матроса до капитана. книга 2

— Спасибо за все, чиф.

— Не стоит благодарности, не заслужил, — смутился я.

— Это ты зря. Я на всю жизнь запомню свой последний шторм и тебя. Я ведь уже было подумал — все, а на тебя глядя, решил, что нельзя сдаваться, не имел права вас обмануть. Что-то в глазах у тебя было такое, а может, себя молодого вспомнил. Но ты молодцом держался. Только помни, это не последний твой шторм.

На этот раз я задержался на земле на довольно долгое время. Так уж совпало, что, помимо курсов повышения квалификации и очередного отпуска предстояло сделать немало важного, отложенного на время. Прежде всего — поступление на заочное обучение в ЛВИМУ, о необходимости которого постоянно напоминали в пароходстве. Я и сам прекрасно понимал, что дальнейшего продвижения по службе без этого добиться будет трудно, и отправился в Питер, который, как показалось, впервые встретил меня, словно чужого человека.

Я ходил по знакомым местам с чувством одиночества и опустошенности — в этом городе уже не было многих, кто был дорог мне когда-то, к кому я мог придти и поделиться наболевшим, отвести душу. Здесь была еще семья моей тети, но они переехали далеко в новый район, отчего количество забот у них увеличилось, а жизнь превратилась в бесконечные часы работы и поездок в транспорте. Они уже перестали быть заядлыми театралами, не хватало времени и сил для прогулок по Невскому, для чтения, не говоря уже о театрах. Дни отдыха уходили на уборку квартиры, стирку, и я понимал, что не хватает им не только времени, но и сил. Они жили уже в другом Ленинграде, городе новостроек и приезжих из провинции людей, которые по своему менталитету никогда не станут питерскими, такими, какими были мои бабушки.

Рос новый Питер — работяга, как теперь называли его, а настоящий прежний медленно умирал. Умирал его язык, его обычаи, его здания, лицо которых меняли необдуманными некачественными ремонтами, умирали скверы и парки от густых выхлопных газов, задыхалась Нева от многочисленных нефтяных разливов, выбросов нечистот и неочищенных ливневых стоков. Умирал Питер вместе с последними людьми, рожденными в прошлом столетии, когда город был столицей империи и именовался не иначе, как Северная Пальмира.

Сдавать вступительные экзамены, как обыкновенному школьнику, был немного унизительно, к тому же я взял с собой справку, выданную мне в 1955 году с правом поступления без экзаменов, но мне заявили, что она недействительна за давностью лет. Через месяц, когда экзамены были сданы и выполнены несколько работ за первый курс, я покидал любимый город с непроходящей грустью, ясно понимая, что он уже никогда не станет моим, а каждый приезд сюда станет лишь встречей с прошлым. Мой дом теперь там, где моя семья, моя работа, а вернее два дома — один в Таллине, другой в море на судне.

Моим домом на берегу к тому времени была трехкомнатная квартира на улице Маяка в новом районе города Ласнамяэ. Обычная "хрущевка", так пренебрежительно их начнут называть позже, была получена не без приключений. До нее я проживал с двумя детьми в девятиметровой комнате на улице Сыле, в деревянном доме, одна стена которого, разрушенная еще время войны, была наскоро заделана досками. Из мебели в ней с трудом размещались детская кровать, стол, диван-кровать и небольшой шкаф. Много места занимала печь, которую приходилось топить почти полгода. В зимнее время, натопив комнату до тридцати пяти градусов, к утру просыпались иногда с инеем. Молодость, любовь и немного гордость не позволяли нам с женой воспользоваться гостеприимством тещи, и прожили мы здесь два года.

Дважды мне выделяли квартиру в новых домах, но стоило уйти в море, как получал ее кто-то другой. С этой квартирой была почти та же история. Я уже знал, что выделили мне двухкомнатную, но перед самым отходом в рейс Дорофеева шепнула, что и эти "апартаменты" отдают другому.

— Я бы на твоем месте отказалась от направления и, пользуясь случаем, иди к начальнику пароходства, иначе опять пролетишь, — сказала она отложив с сторону мое направление.

— Неудобно как-то, — начал я.

— Это жене твоей не удобно и детям. Стеснительный какой. Вам мужикам что — пришел, потискал и ушел, а ей с двумя детьми, думаешь легко печку топить?

Кебин, выслушал, задергал ящики стола в поисках бумаг и, не найдя их, вызвал председателя профсоюза моряков.

— Я что, за тебя работать должен? — накинулся он на него. — Разберись, почему его в третий раз отложили на квартиру.

Председатель подошел, что-то шепнул начальнику на ухо.

— Вот черт, забыл, — смущенно промолвил Кебин и обратился ко мне: — Может, потерпишь еще?

— Нет, товарищ начальник, не могу. Я и дров не заготовил, если сейчас не дадут, значит, уже не получу.

— И то верно, — он повернулся к председателю, — выдели из моего фонда и скорее, он должен вылететь на судно не позже, чем завтра.

Через два часа я получил ключи от квартиры и еще через полчаса безуспешно пытался открыть дверь в квартиру номер сорок пять, с ужасом понимая, что в замке вставлен ключ изнутри. Опять занята, подумал я. Дверь отворилась, в коридоре стоял второй штурман Миша Шмыков.

— Ты что, занял мою квартиру? — накинулся я на него, протягивая ордер. Лицо Миши покраснело, руки дрожали. Он посмотрел на ордер и вдруг изменился в лице и расхохотался.

— Ну, ты даешь, Михалыч. Это же сорок пятая, а у тебя пятьдесят четвертая, этажом выше.

Когда мы открыли дверь, то не только упокоились, но и обрадовались. Квартира неожиданно оказалась трехкомнатной, а то, что полы в комнате выглядели отвратительно, а в ванне, судя по всему, разбавляли краски, было уже не важно. Так я опять оказался в долгу перед моим инспектором, которая в очередной раз помогла решить важную проблему.

Теперь мы жили в морских домах, в районе, где почти все знают друг друга, и отношения между женами нередко определяются кругом работающих на одном судне их мужей. В этом есть свои положительные стороны, но одновременно, как и в военных городках, способствует распространению слухов и сплетен, возникновению зависти к преуспевающим. Основными новостями становятся: кто, как и с кем, и кто что привез. В этих условиях поведение жен играет важную роль и становится нередко определяющим фактором не только семейных отношений, но сказывается и на репутации моряков, особенно командного состава.

Но особенно думать об этом было некогда, время преподносило все новые и новые сюрпризы. В конце мая, когда мы собрались с детьми на Черноморское побережье Кавказа, пришлось сдавать авиабилеты, меня вызвали в партком, объявили, что кандидатский срок закончился и я должен готовиться к заседанию парткома, срок которого объявят дополнительно. Объявили через месяц. Партком выглядел солидным, но состоял из людей, отношения которых ко мне было разнополярным. Представителей производственных отделов интересовали мои планы, учеба, а уж потом Устав и история партии, партийных же органов беспокоил моральный уровень, особенно недостатки, которые я, по их мнению, тщательно скрывал.

В особо затруднительное положение меня поставил вопрос: "А какие у вас отношения с женщинами на судне?", который задал человек, в бытность со мной на одном судне решавший его очень просто. Он вызывал в каюту повариху или буфетчицу, доставал ее паспорт моряка из стопки других и говорил: — "Будете спать со мной, будете плавать за границу. Так как?" — и в ожидании ответа, откладывал паспорт в сторону. Очень уж хотелось ответить так же, но, понимая ответственность момента, ответил коротко: "Здоровые". Начальник пароходства встрепенулся и заключил:- Ну что вам еще нужно? Я — "за".

Против никто не голосовал.

НА ЧЕРНОМ МОРЕ

Черное море! Предел мечтаний советского человека, желающего полноценно провести отпуск в краю теплого солнца, ласкового моря, вдоволь накупаться, красиво загореть и набраться необходимых сил для работы.

Кавказский берег — Сочи, Адлер, Гагра, Пицунда, от одних только этих слов ласково защемит сердце простого гражданина страны всеобщего равенства, — бери билет и лети в рай, где тебя ждут, не дождутся гостеприимные хозяева вилл и индивидуальных "пансионатов" под раскидистыми шелковицами и кроной грецких орехов, готовых упасть к твоим ногам. Пусть руководящие работники, обремененные огромной ответственностью, отдыхают в "Магнолии" или санатории "Донбасс" с их чопорными порядками, обязательными танцевальными вечерами и викторинами. Нам не нужна обжираловка шикарных ресторанов, тоска диетических залов, нудные процедуры и промывания желудка. У нас на них нет времени, а главное — денег, зато у нас есть свобода, а легкий голод вместе с морскими ваннами и солнцем усиливает и без того взаимную любовь и делает ненасытной жажду обладания любимой женщиной.

Что может сравниться с ночью в объятиях любимой в комнате рядом с курами и хрюкающим поросенком, в железной кровати с растянутыми до пола пружинами? Ты лежишь бутербродом, не в силах изменить положение, да и не хочется, и слушаешь, как в саду падают на землю спелые абрикосы, храпит хозяйка в гамаке (в доме все сдано отдыхающим) и сквозь щели в крыше смотришь на крупные звезды. Засыпаешь под утро с криком петуха и просыпаешься мокрый от пота к полудню, понимая, что отсутствие кондиционера (слово, значение которого понимали тогда немногие) скорее благо, чем недостаток, и заменяет тебе будильник.

Черное море — прогулки на катере, поездки в горы на Красную поляну и озеро Рица! Вы вслушайтесь только в слова — Рица, Пицунда! Разве они не созвучны они с названиями Ницца, Ривьера, Лазурный берег? Последние влекут к себе скорее недоступностью и таинственны, как желание, которое не сбудется никогда. Что для нас Таити, когда есть Гантиади. Вслушайтесь в это слово, разве в нем меньше романтики, чем в слове Зурбаган, а эвкалипты Гагры ниже, чем в Австралии, лавр в Сухуми не так ароматен, как лавр Греции?

А вино "Апсны а букет"? "Шабли" и "Мартини" не годятся ему в подметки, когда повар-абхазец, огромный, как Казбек, черный и горячий, как турецкий кофе, пританцовывая, принесет тебе шашлык из молодого барашка, едва дошедшего с гор до берега от старости. Где еще ты можешь пить вино с утра до вечера, и у тебя со стола не унесут пустые бутылки — пусть видят все, какой ты джигит! Где, как ни здесь, ты поймешь, что твоя жена так хороша, что мимо нее не пройдет ни один мужчина, не сказав громкое "Вах — вах!", а каждый водитель автомобиля, проезжая в пределах видимости, ляжет грудью на кнопку сигнала, оглашая окрестности персональным сигналом.

Да что там говорить, разве на побережье Франции, Испании или Италии к тебе подойдет официант с подносом, на котором будет возвышаться гора фруктов и бутылки со словами: — "От нашего стола — вашему столу!"

Черное море! Это белые лайнеры — голубая мечта отдыхающих, на которых жизнь совершенно иная, очень похожая на ту, что в западных фильмах. А вечера?… что за чудные вечера, приносящие желанную прохладу, а не озноб с холодным туманом. В такие ночи можно не спать до утра, неторопливо потягивая "Телави" или "Черные глаза", ощущая рядом тело любимой женщины, твоей женщины, о которой ты боялся лишний раз вспомнить в море, чтобы не сойти с ума.

Черное море! Это целый день со своими сыновьями, забавными мальчишками, которые растут без тебя. На его берегах ты обязан научить их плавать, как рыба, ловить бычков и барабульку, ходить по горам и не бояться высоты и глубин.

Черное море, я буду любить тебя и приезжать к тебе каждое лето, пока не получу возможность показать жене, как заходит солнце в Океан, склоняются над водой пальмы на берегах острова Тенерифа с поднимающимся над океаном вулканом и пляжами с черным вулканическом песком. Мы будем любоваться красотами острова Родос, курортами испанских побережий, нырять в хрустальные воды Турецкой Ривьеры, но Черное море навсегда останется в памяти, как первая любовь…

В тот год мы задержимся там до августа, а на обратном пути заедем в Мариуполь к родителям, которые будут очень рады, особенно мама. Она стала значительно спокойнее, ей нравилась работа, которой она уделяла много времени. В семье, вопреки моему ожиданию, наступил мир. Я уезжал в Таллин, радуясь за них.

Время моего пребывание на берегу в это раз пролетело быстро. Для моряков оно меняет свое течение в зависимости от обстоятельств, то замедляя, то ускоряя свой бег. Если ты списываешься в отпуск, то оно сначала тянется от ожидания, пока не придет замена, затем ускоряет бег, но ты этого не замечаешь, жизнь на этом отрезке прекрасна, удивительна и, кажется, что все не так скоро кончится. Когда же настанет время уходить в море, оглядываясь назад, понимаешь, что время пролетело, и многое, что ты собирался сделать на берегу, увы, остается не исполненным.

И все же последние часы проводов тянутся настолько мучительно, что когда судно отходит от причала и он с провожающими скрывается за молом и стеной кранов, чувствуешь облегчение, и время начинает свой обычный бег, до первой стоянки на якоре.

КОРОНОВАНИЕ

С окончанием отпуска известили о том, что принято решение выдвинуть меня на капитанскую должность, в связи с чем я должен пройти утверждение во всех инстанциях. Бюрократическая система не велосипед, на педали ни нажмешь, чтобы раскрутить ее движение, и все началось сначала — службы, партком, ЦК КПЭ, словно второй раз принимали в партию, спрашивая теперь и мнение производственных специалистов. Я был не одинок, вместе со мной утверждались Иван Ловецкий и Аво Питк. Компания довольно нескладная по внешнему виду — два коротышки, не дотягивающие до метра семьдесят, и огромный, за два метра Питк, истинный прибалтийский богатырь. Рядом с ним на нас смотрели не то чтобы с сожалением, а слегка задумчиво: "Куда, мол, вы ребята собрались?"

Свой низкий, как теперь говорят, имидж мы осознали еще в самолете Таллин — Москва, когда, несмотря на одинаковый блеск капитанских нашивок, стюардессы не отходили от Аво, уделяя нам внимания не больше, чем летевшим вместе с нами пенсионерам. То же самое случилось и в приемной министерства, где секретарь обратилась первой не к нам, и не повстречай Иван своего однокашника, который после окончания училища предпочел работу в этом здании клерком, у нас могли возникнуть трудности с определением в гостиницу. При виде высокого красавца-капитана администратор гостиницы ВДНХ определила нас с Иваном в небольшой двухместный номер, а Аво получил большой одноместный. Блондинка лет сорока с пышной грудью и томным взором, ответила на наш немой вопрос голосом, не допускающим возражений: — Не может же такой большой мужчина спать в двухместном номере на маленькой кровати!

Кровать у него оказалась действительно широкая и со множеством подушек.

Утверждение в Министерстве ММФ — процедура серьезная, это не просто смотрины, а нечто большее, когда все же спрашивают меньше, чем дают. Сорок с лишним мужиков в ожидании заседания коллегии в беседах с руководящим работниками более недели набираются премудрости в отделах, постигая таинства руководства экипажем и взаимодействия с советскими представительствами за рубежом. Разумеется, были такие беседы, которые не открывали ничего нового, но в части коммерческой деятельности, связи, оперативного руководства флота содержали много нужного.

Особо "поучительными" являлись собеседования с представителями весьма придирчивого отдела — по работе с кадрами. Начальник его, Буслаков, весьма убедительно рассказывал о вреде пьянства, недопустимости встреч с женщинами других государств, тем более совершение с ними развратных действий. К своему удивлению, мы узнали, что многие капитаны не умеют пользоваться носовым платком, ножом и вилкой, забывают чистить обувь и стирать подворотнички. На вопрос капитана, утверждавшегося на танкер "Пекин", продемонстрировать это на примере, Буслаков оставил его одного, отпустив остальных.

Но выступления лекторов ЦК КПСС о международном положении были блестящими, как и беседы с заместителями министров, преподавателями английского языка, специалистами Главсевморпути и Аварийно-спасательных работ, и когда настало время предстать перед составом коллегии, мы переполнялись знаниями, как студенты- отличники.

Заседание коллегии проходило в специальном зале, весьма похожем на университетскую студию — амфитеатр. Большой длинный стол мест на двадцать занимали убеленные сединами и еще не поседевшие от государственных забот мужи, с шевронами явно завышенной ширины до локтя. Во главе стола сидел министр Бакаев в кресле, напротив — начальник первого отдела. Глядя на последнего, я вспомнил разговор во время собеседования с нашей группой. Закончив, он отпустил всех, попросив меня остаться. Листая папку с личным делом, достал копию последнего письма моего отца и спросил:

— У вас были проблемы с открытием визы? — Я пояснил.

— Место захоронение вашего отца не установлено, но недоразумение устранено. У меня к вам вопрос. Вы знакомы с этими документами? — И он положил на стол копии моего интервью во Франции.

— Знаком, — ответил я. — Но интервью я не давал.

— Нас интересует так называемый отец Андрей. После Кана он появлялся на причалах Антверпена, Остенде и Роттердама, а в Гамбурге и Бремене вы его не встречали? — Я ответил отрицательно.

— Если вдруг он появится, дайте знать в посольство и постарайтесь пригласить на повторную встречу, у нас к нему есть вопросы.

— Но я не хотел бы больше работать на немецкой линии, — решился я и объяснил ему почему.

— Ваше желание понятно, но вы теперь капитан — номенклатура Министерства. Если возникнет необходимость… — он прервал фразу, видя, что я расстроился, и промолвил, складывая бумаги в папку: — Как знать, как знать. Мы считаем, что вы прошли хорошую проверку. Знайте, если вдруг возникнет необходимость работать на линии, не отказывайтесь. Это ваш долг.

Когда я увидал его за столом коллегии, мне показалось, что он глазами отыскивает меня.

Утверждение начали с одесситов, их было всего двое, и оба с пассажирских судов. Они были уже в возрасте, знакомы коллегии, вопросов им не задавали. Затем занялись дальневосточниками, многочисленными от убеленных сединами ветеранов до пацанов, вроде нас. Далее шли ленинградцы и последними мы.

Сначала вызвали к столу Ивана. Бакаев, сам человек небольшого роста, полноватый, но подвижный и разговорчивый, услышав в докладе Буслакова слова Эстонское управление сухогрузного морского флота (так почти год именовалось пароходство), оборвал его:

— Ну, зачем же обижать эстонцев? С бухты-барахты наверху вздумалось так назвать самое маленькое пароходство, но мы-то знаем, что оно как было, так и осталось, ничего там не изменилось. Работают отлично, без аварий, суда новые получают, по плану у них скоро будет их не менее сотни. Какое же это управление? А люди там какие! Я депутат от пароходства, часто в Таллине бываю. Одно удовольствие, посмотрите — совсем молодые ребята, а уже доверие завоевали, — и, взглянув на ожидавшего зама, промолвил: — Продолжайте.

Зам зачитал характеристику Ловецкого до конца и спросил: — Вопросы есть?

Опережая всех, вопрос задал министр: — На какое судно вы утверждаетесь?

— На теплоход "Шемаха".

— И что это за судно, большое?

— Это типа Тисса, чуть больше шлюпки, — Иван в трудные минуты всегда был способен на юмор.

— Ну, что я вам говорил! — оживился министр. — У них все ребята находчивые. Есть у них такой капитан Герман Черкасов, помните его, конечно же. Три раза утверждался, и каждый раз был слегка под мухой ("слегка" на Черкасова не похоже). Я ему говорю, что же ты делаешь, в министерстве и в таком виде? Знаете, что он мне ответил? — "Я в море ни грамма не беру, поэтому за все на берегу отдуваюсь". Я ему опять: в министерстве-то мог и потерпеть? А он в ответ: "Не могу, я человек принципиальный, а от принципов отказываться нельзя".

Следующим вызвали меня. Честно говоря, как бы ни готовился к этой процедуре, сидеть на стуле перед такой аудиторией удовольствия мало, и я слегка оробел.

Первый вопрос задал Буслаков: — Учиться в ЛВИМУ серьезно решили или только для коллегии? Ответить я не успел, опять взял слово министр: — Что его об этом спрашивать? Не будет учиться, не будет капитаном. Вон он, какой молодой, у него все еще впереди. Вас-то на какое судно?

— На "Фергану".

— Что за названия там такие? Будто на Каспии — "Шемаха", "Фергана", и кто такие названия дает? Пассажирское судно?

— Нет, товарищ министр, сухогруз всего шестьсот тонн грузоподъемности, получается чуть меньше шлюпки.

Министр спрыгивает с кресла и хлопает ладонью по столу. — Вот так! Эстонские ребята нигде не робеют. Предлагаю утвердить, это из эстонцев последний?

— Еще один есть, Айво Питк.

Услышав свою фамилию, Питк встает во весь богатырский рост и идет к столу. Брови министра взлетают вверх, по мере приближения Аво он поднимает голову: — Вот это да! — вырывается у него с восхищением. — Вот это капитан, так капитан! Настоящий эстонец!

Начальник Аварийно-спасательной службы министерства тоже встает и произносит с гордостью: — Этот мой! На буксир-спасатель "Гермес". У него уже солидный опыт спасателя имеется.

— Да, это настоящий спасатель, такой с крыла мостика нагнется и тонущего из воды выхватит, — не может уcпокоиться министр.

— Все хорошо, — встревает Буслаков, — но у него визы нет. Родственники его подвели, один в адмиралах буржуазной Эстонии ходил.

— Ну и что? — Министр сердится. — Поработайте с товарищами, характеристики у него хорошие?

— Будет сделано, товарищ министр, — говорит Буслаков и смотрит на представителя первого отдела. Тот слегка кивает головой.

По установившейся традиции банкет проходит в соседнем здании, в ресторане "Берлин", где к подобным мероприятиям привыкли и необходимый ритуал соблюдается неукоснительно. Гуляют молодые капитаны с одобрения приглашенных из министерства шумно, с ловлей карпов из фонтана, с неизменным купанием фуражек. Наутро первым самолетом мы вылетаем в Таллин вдвоем, Питк к самолету не успевает.

Мы с Иваном уже после полудня получаем поздравления в Службе мореплавания и направления на суда, он в Ригу, я в Лиепаю с пожеланием: Счастливого плавания капитаны!

* * *

Велев, прочитал написанное, нажал мышкой "файл", затем — "сохранить", и выключил компьютер. Экран посветился немного в нерешительности, затем угас, словно уносил в прошлое целый этап его жизни. Цель, к которой он шел много лет, была достигнута, а впереди его опять ждала жизнь со многими неизвестными. Во время утверждения на коллегии, глядя на убеленных сединами коллег, он внезапно понял, что капитан — это не только звание, а еще и состояние души, концентрация интеллекта и опыта, такое еще называют интуицией. Почему-то вспомнился последний разговор с Сейдбаталовым:

— Ты считаешь себя счастливым везунчиком, баловнем судьбы, но всегда так не будет. А знаешь ли ты, что успех готовы с тобой разделить многие, а неудачу — никогда! Вместе с удачей тебя покинут все, даже близкие, потому что они просто люди и знают — человек живет только один раз. Сможешь ли ты стать таким, как капитан Ларсен? Ты наверняка читал Джека Лондона, и я уверен, что никогда не сможешь стать таким, ты просто на это не способен.

— А вы? — вырвалось у Велева.

Теперь он понимал, что Сейдбаталов был все же сильным человеком. Даже такой прямой вопрос его не смутил, он лишь усмехнулся и посмотрел на него с сожалением. — Мой последний совет — научитесь не задавать таких вопросов старшим, тем более прерывать их, — он перешел на "вы". — Капитан всегда прав, это закон единоначалия, и удивительно, что вы этого до сих пор не поняли. Это только подтверждает мое мнение о вас. Советую хорошенько подумать и вовремя сменить профессию.

До утверждения в капитаны тот разговор Велев не вспоминал, удача почти всегда была с ним рядом, а временные трудности лишь укрепляли волю. Вопрос, каким он станет капитаном, его особенно не тревожил. Как ему казалось, он знал, каким нужно быть, а время покажет, кто был прав.

* * *

Велев выбрал из стопки записных книжек-календарей датированную 1965 годом. На странице с датой одиннадцатого ноября стояла запись красными чернилами:

В 08.45 вылетаю в Лиепаю через Ригу капитаном на "Фергану".

Отныне:

Программа минимум — желательно быть в числе первых, но главное не оказаться последним.

Программа максимум — оказаться равным среди первых!

Так когда-то перед забегом на дистанцию настраивал его тренер по скоростному бегу на коньках. Примерно тому же учил отчим: Если что-то делаешь, постарайся как для себя — сделай это лучше других.

Первый рейс капитаном: Лиепая — Гётеборг, груз — кокс.

Обратный рейс: Гётеборг — Сарпсборг — Таллин.

Перед отлетом его в отделе кадров задержала Дорофеева и довольно подробно охарактеризовала теперь уже экипаж. Глядя в судовую роль, он отметил, что вновь оказался самым младшим по возрасту среди командиров.

— Может заменить кого-то уже сейчас? — спросила Евгения Ильинична, — трудно тебе будет, эти два, — она указала на старпома и второго штурмана, — мужики засидевшиеся, могут и не принять.

— Не примут, тогда и посмотрим. Я на этом судне не новичок и "новой метлой" быть не собираюсь. Не сработаемся — сами уйдут.

— Не если так, то удачи тебе, капитан!

* * *

НЕЛЕГКОЕ НАЧАЛО

"Не сотвори в себе кумира. В коллективе

удача почти всегда приходит только к тем,

кто не ставит себя выше других, а помогает

им правильно понять его цели и намерения".

Слова учительницы Н.А. Дашковой на

выпускном вечере школы.

Самолет оторвался от земли, и почти сразу исчезли в иллюминаторе огни города. Ноябрьский рассвет в Прибалтике наступает поздно, я вылетал в Лиепаю утром, когда по прогнозу ожидался первый снегопад. При мысли об этом представил "Уральск", скованный льдом, тесные коридоры и каюты, заполненные запахом выхлопных газов и подгоревшей пищи на камбузе, грохот дизелей, агонию вибрирующего на качке винта, и сразу стало тревожно и неуютно. Осенне-зимнее плавание на судне, мало приспособленном для жизни нормального человека, предвещало новые заботы и невзгоды. А капитанское звание в моем конкретном случае лишь усугубляло положение. Верно, что опыт облегчает решение задач, помогает быстрее приспособиться, но мне на него особенно рассчитывать не придется, он не настолько велик, да и не стоит надеяться на моего старшего помощника.

Вспомнились совсем нерадостные глаза жены при расставании, она дважды приезжала на "Фергану", когда я был там старпомом, наблюдала дружные загулы экипажа и прекрасно знала, за что снимают капитана. Кто-кто, а морские жены понимают, как нелегко устоять перед желанием отвести душу за рюмкой коньяка в трудные минуты, что превращается со временем в пагубную привычку.

Впрочем, этого я не слишком опасался, хотя и думал, как удержать от подобного экипаж. Многие в нем мне нравились, в отличие от команды "Уральска" подлецов здесь не имелось, да и уровень квалификации был несравнимо выше. Это являлось результатом уважения к капитану, а также наличия хорошего и надежного старшего механика. В основном — все дружные и работящие моряки, к тому же я не мог вспомнить ни одной неприятной ситуации за время плавания на "Фергане", и был уверен: меня поймут, если найду нечто такое, что объединит экипаж для выполнения важной и нужной задачи, непременно интересной и полезной для всех, не только для меня. Была у меня одна задумка еще со времени прошлого пребывания, однако для окончательного решения требовалось время.

В Риге самолет сел с трудом, видимости не было совсем. Вылет в Лиепаю отложили, причем с гарантией ожидания не менее двух суток, пришлось выезжать поездом в общем вагоне. Компания подобралась отвратительная — строители и рыбаки, которые все еще праздновали победу Революции с большим размахом и шумом, запивая дремучее похмелье водкой с пивом, разливая последнее по всему вагону, отчего дышать было нечем. За полчаса до приезда, как и положено в таких случаях, наследники героев Октября организовали драку, от которой досталось и ни в чем не повинным людям. Вагон оказался старым, без перехода в другие, деваться было некуда, пришлось занять круговую оборону вместе с двумя морскими офицерами.

На перрон сошли в сопровождении милиции, которая никак не хотела разбираться на месте. Не вступись за офицеров патрули, выручившие и меня, сидеть бы мне в кутузке: в целях самообороны мы прилично попортили вид особо рьяным любителям помахать кулаками. Патрули же довезли меня до проходной порта. Узнав от охранников, где стоит судно, направился к нему в густом тумане. Освещение в порту было выключено, приходилось идти мимо складов со жмыхом по скользкой, липкой и вонючей жиже. Недавно прошедший мокрый снег замаскировал лужи и колдобины, и когда добрался до судна, оказался мокрым и грязным чуть ли не до колен.

Покрытые толстым слоем угольной пыли фонари на мачтах едва освещали судно. Оно стояло с открытыми трюмами, в которых высились горки нештиванного кокса, им же была завалена грузовая палуба. Вахтенного у трапа не было, из открытого иллюминатора капитанской каюты долетали обрывки шумного застолья, из чего стало понятно, что и здесь еще празднуют. От этой мысли сделалось тошно. Постояв немного и набрав побольше свежего воздуха, решительно шагнул в коридор и, постучав для приличия, толкнул дверь каюты. То, что увидел, превзошло, все мои ожидания и поразило воображение.

В каюте, которой предстояло стать моим первым капитанским жильем, творилось что-то ужасно-невообразимое. На палубе у раскрытого капитанского сейфа в остатках пиршества неподвижно лежал, вернее, валялся, как брошенный ненужный ватник, незнакомый мне человек. Положив на него ноги, на диване у стола сидел старпом, который при виде меня даже не встал, а лишь уставился глазами человека в крайней стадии опьянения. У рундука для одежды на полу сидел радист с закрытыми глазами со стаканом в правой руке, безуспешно пытаясь поймать его ртом. Капитан, уважаемый мной, обычно даже в нетрезвом виде аккуратно одетый, в тельнике и трусах сидел в кресле у стола, заваленного головами, чешуей воблы и окурками. Стоял ужасный кислый запах перегара, пива, курева. К горлу подступила тошнота.

— Михалыч! Наконец-то! — Капитан обернулся и попытался встать, но не смог. — Подожди, я сейчас освобожу твое место, ты прости, что я так, — он потянул пальцами рук в стороны трусы наподобие галифе. — Мы тут тебя давно ждем. Вы, — он ткнул ногой в тапочке лежащего у сейфа человека, — вставайте, капитан уже здесь. Будем передавать документы!

Он вновь попытался подняться, для чего схватился рукой за шторы над кроватью. Кресло развернулось в мою сторону, штора оборвалась, и он рухнул на меня всей тяжестью. Чтобы не упасть вместе с ним, пришлось выпустить чемодан и обхватить капитана.

— Молодец, то есть спасибо, — он развел руками и сделал попытку поклониться. — Значит, меня уважаешь? Я тебя тоже. Давай выпьем за это.

В этот момент ему стало плохо, он зажал рукой рот. Я едва успел его оттолкнуть. Липкое и противное отвращение охватило меня, схватив чемодан, выскочил из каюты и, не разбирая дороги, почти побежал к проходной, ни о чем не думая. Хотелось только одного — уйти как можно дальше от судна. Нет, конечно, я не отступал насовсем, просто хотелось очиститься от грязи увиденного, собраться с силами.

У пакгауза меня остановили Уно Лиивранд и Эраст Меллер. Капитаны возвращались из города на свои суда.

— Бежал беглец быстрее лани, — дружески произнес Меллер, схватил меня за рукав и продолжил: — Ты куда, Одиссей?

— Ну, сто ты полтаешь, Эраст? Не видишь у капитана рулевка откасала. Телай стоп масына и посли со мной, — обратился Уно ко мне. — А ты, Эраст, иди на "Фергану" и скажи, пусть утром нового капитана встресяют.

Через несколько минут, на диване уютной каюты Меллера, приняв душ и одетый в его халат, я приходил в себя. Мои брюки чистила и отглаживала буфетчица стоящей лагом "Кейлы", а ее капитан Уно Лиивранд, знакомый еще по плаванию курсантом на практике, большой и домашний, как эстонский хуторянин, наливая коньяк, гудел возмущенный, путая русские и эстонские слова:

— Зас…цы! Устроили из каюты ыллепоод (пивную). Старпом, курат, учить меня надумал, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, говорит. Я этого йёдика (пьяницу) мордой в раковину, чтобы знал, как надо капитана уважать. Сказал им, чтобы завтра в полдень пароход блестел, как яхта, иначе всех, как котят, утоплю.

— Что ты разошелся? Чего доброго всю команду перетопишь, с кем молодой капитан в море пойдет? — урезонил его Меллер. — Кстати, а где папа Карла, так звали за глаза на флоте капитана-наставника Карла Леемета? Он ведь с тобой должен был прилететь?

— Собирался прибыть завтра к вечеру, у него с документами какая-то задержка, — ответил я, чувствуя, как прихожу в нормальное состояние, отчего стало стыдно за проявленную слабость.

— Ну и хорошо, повезло зас…цам. Карл мужик осторожный, на себя ничего не возьмет, уже в конторе всё бы знали. Повезло.

— Ну, ты даешь, Эраст, — Лиивранд выразительно постучал себе по лбу. — Это кому повезло? Капитана-то уже скушали, теперь его никто не спасет.

— Сам он виноват. — Меллер так же постучал по лбу, — не о нем речь, мульг несчастный. Это я про Веселова говорю, вот ему повезло. — Он посмотрел на меня.

— Повезло, конечно, — согласился Уно. — Карл подумал бы, что он струсил, а я думаю, что молодой капитан просто растерялся.

Мне стало стыдно еще больше, я почувствовал, как краска заливает лицо и "загорелись" уши.

— А вот это ты зря, — положил на плечо мне руку Меллер. — Что было, то было, а кто видел, не скажут, а значит, и говорить не о чем. Твой предшественник больной человек, сломала его наша кораблядская жизнь, потерял он главное в нашей работе — умение вовремя остановиться. Такое с нашим братом бывает от одиночества, тоски, от обиды. Борис к тому же очень впечатлительный, все к сердцу принимает, но человек он честный, других за собой не потянет. Знаешь, что он сказал, когда узнал, что ты его менять будешь?

"То, что меня сняли — справедливо. Сам виноват, а вот перед Михалычем ужас, как стыдно. Я ведь ему слово давал, подвел, выходит". Ждал он тебя, терпел, не пил. Если бы не праздник, то дождался бы. А старпом у него, а теперь у тебя, гад порядочный, смотри, чтобы тебя не задавил, он лет на десять старше, и "подвигов" за ним, что хвост у павлина — разноцветный и длинный. Может, поменяемся? У меня парнишка твоих лет из Макаровки, но очень толковый. Я с твоим долго церемониться не буду, мне нельзя — у меня у самого последнее триста тридцать третье китайское предупреждение от парткома.

— Спасибо, мне уже предлагали, но я отказался. Я что, особенный?

— Правильно, — согласился Лиивранд. — Ты вспомни Эдуарда Яхимовича, ему всегда на исправление снятых капитанов старпомами присылали, и он никогда не отказывался, а ведь мог. Вот с него пример и бери, но если чиф не поймет — не тяни, он и так уже экипаж испортил.

— С Эдуарда пример бери, он-то точно с подлецами не церемонился, — заключил Меллер, и они, переглянувшись, стали одеваться. Я, было, приподнялся с дивана, но Эраст Николаевич остановил.

— Мы пошли, а ты оставайся. Коньяк-то выпей! Обязательно весь, залпом, и ложись, будь хозяином, а мы пойдем к Уно на "Кейлу", "пулечку" распишем до утра. Нам еще в ожидании груза дня четыре стоять — отоспимся.

Я сделал, как советовали, и почувствовал, как расслабляются мышцы и закрываются глаза. Хорошо, когда рядом такие люди, подумалось, я повернулся лицом к спинке дивана и погрузился в сон, словно провалился куда-то.

Проснулся оттого, что кто-то ходил по каюте и расставлял посуду на столе. Пахло свежезаваренным кофе, копченой колбасой и яичницей. В сумерках каюты я разглядел пожилую женщину, которая, увидев, что я проснулся, улыбнулась и произнесла добрым домашним голосом: — С добрым утром, товарищ капитан. Эраст Николаевич попросил вас накормить, сами-то они оторваться от игры не могут, а вас велели разбудить, да вы и сами проснулись. Я ванну приготовила, как велели, и полотенце новое повесила. Только вы смотрите, чтобы завтрак не остыл, а я к себе на "Кейлу" пойду, обед готовить.

Несмотря на то, что судно Меллера было еще меньше, чем мое, каюта капитана на нем имела все удобства, как на лайнере, только в миниатюре. На зависть всем плавающим на "поляках" и "Тиссах", каюта капитана на "Кери" занимала практически весь этаж надстройки, а ванная комната помогала восстановиться после трудных часов на мостике лучше, чем рюмка коньяка. Вот и сейчас, после погружения в горячую воду, я чувствовал себя совершенно отдохнувшим и готовым взяться за дела, но появившиеся капитаны на время придержали мое рвение.

— Сядем перед дорогой в настоящую кораблядскую жизнь на долгие годы, возможно до деревянного бушлата, — Меллер сел рядом, Лиивранд втиснулся в кресло у буфета. — Нелегка наша доля, ты это и сам знаешь. Теперь в отличие от других на судне ты единственный, кто не имеет права на ошибку. Я сказал, не имеет, но это не значит, что в твоей жизни ошибок больше не будет. У нас и в груди, и в штанах то же самое, что и у матроса. Так же хочется и девок потискать, и "пузырь раздавить", покуролесить после рейса. Ан не моги, с нас спрос особый, за все в ответе. Вот и выходит, коли плоть неукротима, вот здесь, — он указал на голову, — все в нужную сторону должно быть направлено, как гиросфера в гирокомпасе всегда на норд направление держит. И пока при делах, отключаться не имеешь права.

— Ну, ты, курат, и завернул. Тебя послушать — капитан святой человек получается. Ерунду ты говоришь. Много думать вредно. Я думаю, нужно просто быть хитрее, дело свое знать и голову не терять. Людям все равно, что ты говоришь и думаешь, главное, что делаешь. Капитан может делать все, что захочет, лишь бы польза от этого была для судовладельца и экипажа, ну и для себя, конечно.

— Аполитично рассуждаешь, Уно, а как же партия и правительство? Как выглядит без заботы о них твой моральный облик? Вот поэтому и не висит на доске почета твое фото, не пишут про тебя в газетах.

— Зато про тебя много пишут, только без фото и все в разделе нарушений или "Партком постановил…". А я сижу себе тихо, как мышка, и делаю все, что нужно и что хочу. Только такие дураки, как ты, дергают медведя за хвост. А партия и правительство — се он не мой вахта, курат, они о себе давно позаботились.

— Вот поэтому-то ты долго без визы плавал, несознательный элемент, прямо скажем, вредный элемент для молодых капитанов. Посмотри, Михалыч, где ты видишь здесь мышку? Это же пережиток буржуазного времени, эстонский мерин-тяжеловоз. У него при излишнем водоизмещении рубка, — он постучал пальцем по голове, — обеспечивает только минимум жизненных задач — процессы пищеварения и судовождение в пределах Балтийской лужи. Я молодому капитану хочу поведать не только таинства науки шарканья ножкой по паркету и писания угодных рапортов, а и тактику поведения на судне, которая помогает не потерять уважение в глазах экипажа, от чего чаще всего и зависит срок капитанства. А ты, килькоед несчастный, даешь вредные советы, и при этом ведешь антипартийные разговоры.

— А как насчет уважения к самому себе, Эраст Николаевич? — перебил я, желая предотвратить перепалку. — Ведь без него уважения и других не добьешься.

Меллер замер удивленный, а Уно довольно захихикал: — Как он тебя, Эраст. Они, молодые, теперь и тебе, старому демагогу, нос утрут. У тебя опыт, а у них знания. У нас в башке виски да пиво булькает, у них — энциклопедия страницами шелестит.

Меллер смотрит на друга удивленными глазами. — Да ты оказывается эстонский Цицерон, но вот самокритику, насчет виски и пива, одобряю. Как никак, для тебя это большой прогресс, сменил пиво в голове на смесь с более благородным напитком.

Уно становится задумчивым и видно, что он ждет от своего друга очередного укола, но тот говорит миролюбиво: — Ну ладно, господа капитаны. Пошутили, и хватит. Скажи, с чего начнешь, — спрашивает он меня.

Я отвечаю честно: — Еще не решил. С документов, конечно, потом провожу капитана, встречу наставника, а что дальше, с отходом видно будет.

— Ты, главное, не спеши. Рейс на пару недель, за это время и разберешься, — советует Уно.

— Не так уж много у тебя времени. Помни, в Таллин должен прибыть с готовым решением. Леемет копаться не будет, ему резона нет, а к тебе в родном порту вопросов много будет. Хорошо, если удастся обойтись без инспекторского осмотра, но надлежащий порядок должен успеть навести, — подвел итоги Меллер, и, посмотрев на часы, расставил чашки и заварил кофе. Ровно без пятнадцати двенадцать, подняв за меня по рюмке, два старых, к тому времени бывших не в фаворе у начальства, но легендарных на судах капитана проводили меня в путь на целых тридцать пять долгих лет. Делали они это, конечно же, от души и с самыми наилучшими пожеланиями, как благословляют людей друзья, провожая в нелегкую дорогу. Обоих уже давно нет, но нередко я вижу их во сне такими, какими они были тогда. Человеческая память, в отличие от самих людей, остается неизменной и не подвластна времени и политическим переменам, если конечно она есть, а человек верен самому себе.

Плотный ноябрьский туман не собирался отступать, поставив мутную завесу, в которой растворились город, пакгаузы, портальные краны, стоящие у причалов суда. Добираться до судна пришлось по памяти, внимательно глядя под ноги и придерживаясь направления по сигналам наутофона, гудевшего нудно и устало. Порт не работал, можно было не спешить.

Трюма на судне были уже закрыты, главная палуба блестела от воды, матросы заканчивали мойку кормовой палубы и надстройки. Судно сразу преобразилось, белоснежная надстройка, ровный черный борт, мачты и грузовые стрелы цвета слоновой кости придавали небольшому теплоходу легкость и изящность. Если бы не совсем ровно написанное название на баке и такая же ватерлиния, то даже боцман "Эльвы" Валентин Андроненко смог бы назвать его яхтой, что служило в боцманском понимании лучшей похвалой. От этой мысли мне стало совсем легко и спокойно, и в каюту капитана вошел уверенным шагом. К моему удивлению застал там жену капитана, которая встала при встрече и смущенно поздоровалась:

— Проходите, Борис пошел встречать начальника какого-то отдела и скоро придет. Вы располагайтесь, я пойду в каюту помполита, вот только рубашки мужа возьму да нитки, — она, не поднимая глаз, стала собирать вещи.

— Садитесь, пожалуйста, — стал уговаривать ее я. — Все равно намерен осмотреть судно, поговорить со стармехом. Чемодан с вашего разрешения оставлю здесь.

— Нет, нет. Не уходите, садитесь. Хотите кофе? — Она потянулась к кофейнику и впервые посмотрела на меня. Усталое лицо, в глубине глаз блестят слезы, но взгляд спокойный и доброжелательный.

— Вы меня извините, хотела спросить вас кое о чем. Приехать мне посоветовала Евгения Ильинична, она же сказала, что вы были добры к мужу и очень хотели ему помочь. Хочу поблагодарить вас за это, и не думайте, что мы с Борей плохо о вас думаем. Я да же рада тому, что пришли именно вы, меньше злого и нехорошего выйдет с судна.

— Поверьте, я постараюсь, чтобы так и было, — сказал я, пользуясь паузой.

— Спасибо, я еще хочу сказать, что Боря во всем сам виноват, душа у него добрая, всех угостить надо, никому отказать не может. Да и я хороша. Работала много, дети, заботы о доме, а на него времени не хватало. Он порою обижался на это, а я стремилась карьеру сделать, все говорили, что хороший инженер. А теперь вот — всё. Как жить дальше, не знаю? Он без моря не сможет, ведь с двенадцати лет на пароходах рос.

— Вы меня извините, — я решил ее успокоить, — не все потеряно. Ваш муж еще молод, у него хорошее образование, его все уважают. Можно начать все сначала.

Она горько улыбнулась: — Сначала уже не начать. Он ничего другого делать не умеет, а помощником капитана его вряд ли кто возьмет. А уважают его совсем не те, кто нужно. Я решила, что мы уедем из Таллина, да только боюсь, что он не согласится. А как теперь жить, ведь у нас два сына, для которых он был кумиром.

Наш разговор так и остался незаконченным, вскоре пришел капитан вместе с представителем первого отдела, который очень торопился. Он оказался тем мужчиной, который ранее лежал рядом с сейфом, и, как мне показалось, был не столько смущен, сколько зол на меня. Дела сдали быстро. Согласно традиции я в ожидании приезда капитана-наставника пригласил Бориса с супругой отужинать в ресторане вокзала. Это оказалась самая сухая и грустная "отходная" в моей жизни. Капитан был сильно удручен, супруга держалась, но слезы едва сдерживала.

Пройдет совсем немного времени, и капитан уйдет из жизни в результате глубокого инфаркта. В медицинском заключении будет написано, что сердце у него было таким, какое бывает у людей старше на полвека.

БОЛЬШИЕ ЗАБОТЫ НА МАЛЕНЬКОМ СУДНЕ

"Доверяясь стрелочке компасной,

Мы уходим очень далеко.

Кто сказал, что в море не опасно?

Кто сказал, что на море легко?"

Д. Тихонов.

Свой первый рейс я помню до мелочей, хотя и был он довольно простым, несмотря на осеннее плавание. Из-за сильного тумана отход долго не разрешали, выходной фарватер Лиепаи контролировали военные моряки, которые по такой погоде в море выходят редко, как выразился Меллер, "по нужде", но главный диспетчер разрешения все же добился, ему понадобился свободный причал.

На "Фергане", как на всех судах этого типа, стояли радиолокаторы "Створ", которые суда дальше двух миль обнаруживали редко, и плавать в тумане приходилось скорее почти вслепую, выставляя впередсмотрящих, вернее, "слухачей", которые, стоя на баке или крыле мостика, сообщали об услышанных туманных сигналах. Теперь такое кажется странным, но тогда это являлось единственным способом получить информацию о встречных "целях" как можно раньше. Нехитрый список электронавигационных приборов состоял из двух позиций: РЛС, эхолот. О гирокомпасе оставалось мечтать, особенно в рейсах со стальным прокатом или ферросплавами, когда магнитный компас показывал, грубо говоря, куда угодно. В зачаточном состоянии была и связь, по этой причине имелись случаи потери в эфире судов, не вышедших на связь к положенному сроку.

До проливной зоны шли по счислению, уточняя место при наличии надежных радиопеленгов. Чем дальше на запад, тем туман становился плотнее. Капитан-наставник нервничал, я его прекрасно понимал, отвечать за ретивого молодого человека, которого в деле видишь впервые, радости мало. Для меня тот район плавания, который проходил ранее в любых метеоусловиях не менее сотни раз, трудности не представлял, и мы следовали полным ходом, что приводило его в смятение. Он постоянно напоминал мне об осторожности, рекомендовал снизить скорость и не входить в проливы при такой видимости. Может быть, я так бы и сделал, но, видя, как пристально наблюдает за мной экипаж, и особенно старпом, продолжал рейс, практически не сходя с мостика.

Именно тогда я понял, насколько важно не только быть уверенным в своих действиях, но и передать свою уверенность штурманам и экипажу. Это трудная задача, и решить ее можно лишь тогда, когда тебе верят, а для завоевания доверия необходимо немало времени.

За капитана-наставника был спокоен, поскольку твердо надеялся, что в итоге его мнение обо мне изменится в лучшую сторону — победителей не судят, и если ничего в рейсе не случится, плохого обо мне он не скажет. Пусть молодой, пусть не в меру шустрый, главное, чтобы действовал безошибочно, а для этого в данной ситуации опыта у меня было достаточно. Сказывалась практика уже проделанных самостоятельных рейсов, уроки Яхимовича и особенно Юдовича.

Поначалу все шло неплохо, меня беспокоили лишь два моих помощника — старпом и Комраков. Тонкий, но устойчивый запах спиртного свидетельствовал о том, что чиф и в море прикладывается к рюмке, не опасаясь меня, а главное, капитана-наставника, что для меня оставалось загадкой. Если старпом пьет перед зеркалом, рано или поздно это к добру не приведет, постоянно находиться на мостике я просто не смогу, а пьяный "за рулем" в море значительно опасней, чем на земле. Если пьет с кем-то, это еще хуже, не зря "коллективное" нарушение всегда карается более жестоко.

Он, разумеется, прекрасно понимал, что я взял его на заметку, но взгляд старпома словно говорил: — "Ну, давай, устрой мне разнос, покажи свою власть. Вот только доказать ничего ты не сможешь, а капитан-наставник молчит. Пожалуешься ему, экипаж тебе этого не простит, сиксотов на судах не любят. Вахту я несу исправно, судно в порядке, так что лучше не трогай меня, капитан".

Появление первого помощника на судне в день отхода меня расстроило по другим соображениям. Это был известный всему пароходству Дмитрий Степанович Комраков, фигура легендарная, герой многочисленных анекдотичных историй, да и возраста предпенсионного. Складывалось впечатление, что кто-то специально комплектует экипаж из людей значительно старше меня, я на судне по годам был самым младшим. Невольно приходила мысль, что, возможно, это месть начальника отдела кадров за историю с капитаном Гольдштейном или парткома — за комиссара с "Эльвы". В любом случае, похоже, кто-то очень хотел, чтобы я свернул себе шею на первых шагах. После недолгих раздумий решил, что с решительными действиями лучше подождать до Таллина, не обостряя отношений до конца рейса, памятуя, что любой плохой мир лучше войны.

Как только вошли в пролив Каттегат, видимость улучшилась и появилась возможность отоспаться перед приходом в порт. Отдав приказания по вахте и приняв душ, заснул сном, прервать который могли только свисток переговорной трубы, авральный звонок, резкий поворот или остановка двигателя. Проснулся от чувства непонятной тревоги и вибрации корпуса. Создавалось впечатление, что судно намотало на винт сети или погнуло винт. Быстро оделся, вышел на верхнюю палубу и в свете отличительного огня увидал, что волна из-под носового подзора расходится почти под прямым углом с белыми барашками и характерным шипением. Судно шло по мелководью и, судя по всему, глубина была значительно меньше десяти метров.

На мостике стояла тишина. Когда глаза привыкли к темноте, стало понятно, что старпом спит, положив голову на лоцманский столик, прикрыв лицо воротником полушубка. Матрос, увидев меня, закашлялся, но чиф не проснулся. В рубке стоял запах пива и дешевых сигарет. Матрос попытался спрятать в карман пивную бутылку. Я взглянул на часы, было около половины шестого утра. Чуть справа по курсу в окне рубки ярко блеснул огонь маяка, которого там не должно было быть. Стараясь не торопиться и не выдать волнения, перевел рукоять машинного телеграфа на "Стоп", а когда из машины ответили, перевел ее на "Средний назад". От звонка машинного телеграфа старпом проснулся и попытался встать, но потерял равновесие и упал. Дрожа от негодования, я вышел на крыло мостика, и когда судно остановилось, дал команду "Стоп машина". Наступила, как кажется в таких случаях, необычная тишина, хотя двигатель еще работал. Через открытые машинные капы было слышно, как хлопнула дверь в машину, это торопился стармех.

Эхолот в рубке никак не хотел показывать глубину.

— Пошлите боцмана на бак, пусть замерит глубину ручным лотом, — сказал я старпому, — да побыстрей.

— Я сделаю это сам, — ответил он и побежал на бак.

— Первый раз вижу, чтобы наш чиф исполнял команду бегом. Чудеса! — Пришедший на шум радист пожал плечами и вернулся в свою рубку.

Капитан-наставник появился на мостике минут через пять с вопросом: — "Что случилось?"

— Ничего серьезного. Легли в дрейф, форсунку главного двигателя поменять перед приходом в порт для надежности, — выключив эхолот, соврал я. — Идите, отдыхайте, время до утра еще есть.

Когда наставник поверил и ушел, с крыла мостика из темноты в рубку шагнул первый помощник.

— Выйдем на крыло мостика, капитан, разговор есть. — Закрыв дверь в рубку, спросил: — Что еще натворил старпом? Что-нибудь серьезное?

— А почему еще? — в свою очередь спросил я.

— Не хотел вам говорить, но он пьет вместе с артельщиком и, кажется, из ваших запасов. Я уже делал замечание, но он продолжает. Не люблю, когда на мои замечания не обращают внимания. Неприятный тип, скажу я вам, и к тому же беспартийный. — В голосе помполита слышалась явная угроза.

— Согласен с вами, но что вы предлагаете? Высадить на буй, закрыть в подшкиперской? — сказал я, проверяя, понимает ли он шутки.

— Ни в коем случае, — вполне серьезно ответил Комраков, — это же подсудное дело.

— Ну, раз так, разберемся в Таллине, а за доклад, — я специально подчеркнул это слово, — спасибо. Что касается наказания, подумаем вместе.

Он ушел довольный разговором, да и я почувствовал облегчение, кажется, он против меня ничего пока не имеет.

Под килем было на баке и на корме менее двух метров, грунт песчаный. По моему определению мы находились на большой отмели южнее острова Анхольт, почти в пяти милях западнее от проложенного курса. До каменистой гряды с глубиной над ней около метра, оставалось каких-нибудь три корпуса судна, а значит, проснись я всего на полминуты позже, плавание, а вместе с ним и мое капитанство, закончилось бы, еще не доходя до порта назначения.

— Какой курс вы держали? — спросил я рулевого.

— Триста пятнадцать, — ответил тот.

Получилось — на сорок пять градусов меньше курса, указанного на карте. Старпом молчал, надменность его улетучилась бесследно, лицо было бледным и растерянным. Капкан захлопнулся по его вине раньше, чем он рассчитывал.

— Идите и приведите себя в порядок, — глядя на его щетину и мятую рубашку, — приказал я, а хотелось сказать проще: — "Пошел вон!" В эти минуты мне не было его жаль, но и облегчения не испытывал, словно знал, что неприятности по его вине еще не закончились.

Выходили мы с отмели до десятиметровой изобаты самым малым ходом около часа. Как и бывает в таких случаях, временами казалось, что ползем по песку, а винт захватывает с грунта мелкие камни. Когда радист принес ответ на запрос об уровне воды в нашем районе, стало понятно, что меня и на этот раз хранила судьба или что-то другое. За два последних часа уровень воды упал почти на шестьдесят сантиметров и должен упасть еще почти на столько же. Это означало, что нам суждено было сидеть на мели долго, а если бы еще и заштормило, то, может, и навсегда. Теперь стало окончательно ясно: старпом сам подписал себе приговор, в любом случае вместе нам уже больше никогда не плавать. Оставалось убедить капитана-наставника в том, что расстаться с ним нужно все же по-человечески, пощадив его жену и двоих детей, а это означало — перевод в "Эстрыбпром", что в те годы нередко практиковалось в пароходстве.

Я еще сохранял спокойствие, но прежней уверенности из-за этого инцидента поубавилось. Когда такое случается впервые, это можно списать на случайность, но когда подобное происходит во второй раз и почти в том же самом месте, невольно приходит в голову мысль о злом роке. Моряки в большинстве своем народ не то чтобы суеверный, но в судьбу верят и в подобных ситуациях ищут причину во вновь прибывших на судно, следовательно, невольным виновником становился и капитан. То, что именно я предотвратил посадку на мель, особого значения не имело, поскольку сие мне положено по должности. Теперь же предстояло еще доказать, что я не неудачник, и на это уйдет немало времени. Чёрт бы побрал старпома! Лучше бы списал его сразу или заменил, как предлагал Меллер. Что значат старые моряки! Сколько раз мне говорили, что к их советам нужно прислушиваться.

Опыт в море помогает не только принять правильное решение, избежать непредвиденных ошибок, но и сохранить здоровье, что для моряка при его физических и нервных нагрузках весьма важно, — говорил Юдович, и был, как всегда, прав. Дело шло к тому, что вспоминать его советы придется теперь все чаще и чаще.

Стоянка в Гетеборге прошла без приключений, если не считать разговора с лоцманом, которой, поднявшись на борт, долго всматривался в мои новенькие нашивки, качал головой, что-то бормотал себе под нос на шведском. Поскольку язык этой страны чем-то немного похож на немецкий, я понял, что его смущал мой "юнге" возраст. Причину смущения узнал в каюте, после того, как подписал ему лоцманскую квитанцию.

— Сколько вам лет, капитан? — спросил он и, услышав ответ, произнес задумчиво: — Мне было столько же, когда я стал старпомом на большом паруснике. Капитаном стал в тридцать пять, и все говорили мне, какой ты еще молодой! Не хотелось говорить, капитан, но у нас в обзоре происшествий по проливу зафиксировано ваше большое отклонение в сторону малых глубин у датского острова Анхольт. Обычно мы не выдаем подобную информацию другим, но не исключено, что ваш судовладелец будет ее иметь. Если не секрет, что случилось?

— Уснул вахтенный штурман, а матрос перепутал курс.

— Но по времени это было на вахте старпома, а он у вас не мальчик, — удивленно произнес лоцман. — А впрочем, — он указал на рюмку, — если это, то гоните его в шею. Из-за финна, такого, как он, я уже двадцать лет, как в лоцманах. После выпитой на вахте бутылки польской водки на полном ходу он посадил мое судно на банку у Гельголанда,

Да, подумал я, хорошая весть до начальства долетает редко, теряется по пути, а плохая преград не знает, как говорил Чижиков. Хорошо еще, что наставник не слышал нашего разговора, может, и пронесет в этот раз.

То, что старпом весьма подпортил мне репутацию, было ясно, а вот как выйти из ситуации с меньшими потерями, теперь зависело не только от меня, скорее — совсем не от меня. Ясно было только одно — до конца рейса капитан-наставник должен стать моим союзником, а следовательно, мне предстояло позаботиться о том, чтобы при минимуме его ответственности максимально умножить количество заслуг. Это претило моим принципам, но дурная слава и экипажу была совсем ни к чему — судно в течение двух последних лет и так получало самые непопулярные рейсы, и постоянно упоминалось в числе отстающих во всем, начиная с выполнения плана грузоперевозок, кончая политико-воспитательной работой. Впрочем, не все так уж плохо, ведь я мог получить очень неплохого союзника — первого помощника, которому перед пенсией необходимо оставить о себе неплохую память.

Что из всего получилось, читатель узнает сам. Хочу только сказать, в первом рейсе задачу частично выполнить удалось, что во многом определило отношение ко мне не только моряков, а и руководства пароходства. Но я никогда не ставил это только себе в заслугу. Прежде всего многое удалось благодаря моим учителям, вольным и невольным, дельные советы которых я не забывал и старался не повторять их ошибки.

В Сарпсборге мы грузились трое суток. Этого времени хватило для знакомства с экипажем, проведения первых совещаний и определения задач на ближайшее время. К работе со штурманами старался максимально привлечь наставника, он же выступил перед экипажем с воспоминаниями. Как и думал, к нему активно подключился первый помощник, который неожиданно удивил экипаж оригинальными рассуждениями о жизни и прошедшей войне. В результате многие перестали прятаться в каютах, избегать встреч с командирами, стали больше собираться в свободные минуты на кормовой палубе, исчезали настороженность, отчуждение и подозрительность.

Я больше наблюдал, изучал, присматривался, не проявляя особой активности, но и не упуская бразды правления. Как и говорили, экипаж оказался неплохим, но состоял из четко выраженных групп по интересам. Настораживало пристрастие к рассказам о похождениях в период стоянок, обилие историй, связанных с употреблением спиртного. Для человека, работавшего на таких судах, не секрет, что, вырываясь из стальных объятий тесных кают, моряки торопились приобщиться к обычной жизни береговых людей, попадая к тем, кто проявлял к ним внимание в первую очередь. Жены часто приезжать не могли, нередко из-за того, что порт погрузки сообщали за несколько часов до прихода, а стоянки были короткими. Суда работали, как правило, на перевозке экспортных грузов, в совпорт прибывали в балласте и грузились считанные часы. Из-за отсутствия свободных причалов ожидать погрузки приходилось чаще всего на рейде. Порты Вентспилс, Лиепая и Клайпеда стали для этих судов родными, в Таллин заходили для проведения инспекторских смотров и моточисток, которые вскоре исчезли из перечня технического обслуживания. Их заменили "моточистки своими силами", для которых присутствие в родном порту совершенно не обязательно. Все указанное, плюс частые каботажные рейсы, привело к тому, что на этих судах постепенно экипажи сформировались из моряков "второго сорта", то есть лиц, имеющих за спиной проступки или нежелательные в дальнем плавании наклонности.

Для меня это особого значения не имело, скорее, заставляло быстрее найти пути вырваться из числа "непутевых", чего достигнуть без поддержки экипажа невозможно. Приходилось искать союзников не только на судне, но и у работников пароходства, среди которых было немало тех, кто относился к морякам с уважением и стремился облегчить условия их работы и жизни.

Если вы думаете, что это работники профсоюза, то ошибаетесь. Что они могли сделать на судах? Добавить в штормовой запас лишний ватник, кирзовые сапоги, которые впитывали воду как губка и дубели на морозе? Долгие годы моряки, к примеру, не могли добиться получения хорошего инструмента, а работники техники безопасности лишали экипажи премии за отсутствие надлежащих ручек кувалд и молотков. И ведь что удивительно, они сами, к примеру, знали, что невозможно в защитных очках советского производства, одобренных профсоюзом, работать в тропиках. А также носить в жару рабочую обувь, управлять грузовой лебедкой в рабочих рукавицах в мороз и еще — многое другое. Сев в кресло на берегу, профдеятели разрабатывали глупые инструкции, не стесняясь, писали рапорты с предложением лишить премии экипажи. Нет, вряд ли они могли стать моими союзниками.

Значит, нужно было искать помощи у людей, реально способных помочь изменить сложившейся порядок, вырваться из круга бестолкового бытия. В первую очередь сюда относились диспетчерская и коммерческая службы, определявшие груз и порты захода, именно от них зависели благосостояние моряков и время стоянки в портах. Однако для этого необходимо четкой работой, отсутствием простоев, задержек по причине экипажа и налаженным контактом со службами портов завоевать право перевозить грузы, дающие план. Вот здесь-то капитану и карты в руки, которых я не имел… Хотя смотря как посмотреть, кое-что можно было сделать уже в первом рейсе, и этим решил заняться, не откладывая намерения в долгий ящик.

С выходом из порта, пользуясь неплохой погодой, устроил учения по полной программе. В целом экипаж действовал грамотно, но сказывалось отсутствие навыков, до меня тренировки проводились редко и по сокращенной программе. Как результат: спускали спасательную шлюпку долго, и стало ясно, что при плохой погоде это дело просто безнадежное. Деревянная и тяжелая шлюпка сильно раскачивалась даже при незначительном волнении, шлюпбалки угрожающе скрипели, блоки заедало. Вспомнил увиденные во время экскурсии на американский авианосец спасательные плоты — легкие, автоматически раскрывающиеся при сбрасывании. Поделился воспоминанием с наставником. Тот согласился и почти шепотом, чтобы никто не слышал, сказал, что во время шторма в нашу шлюпку не успеешь даже сесть, её раньше разобьет о борт. Это было очевидно, но инструкции требовали отработать безопасную посадку в нее людей. Увидев, как спускаются матросы, капитан-наставник предложил этим и ограничиться.

Поднимали шлюпку больше часа, набив кровавые мозоли. Хорошо, что рядом не было других судов и никто не видел нашего позора. Старший механик с боцманом поклялись при всех, что в следующий раз потратят вдвоем на спуск шлюпки не больше пяти минут, а поднимут с помощью еще двоих — за десять. Обещание свое они выполнят, правда, со значительной корректировкой времени в сторону увеличения.

Действия на тренировках по ВМП, военно-морской подготовке, были успешней, на них неожиданно проявил большую сноровку первый помощник, авторитет которого вырос на глазах. На все затратили четыре часа при планированных двух, ветерок крепчал, и нужно было спешить. По прогнозу за время перехода ожидался шторм с ветрами северо-западного направления, и была возможность добежать до Таллина к вечеру в пятницу, дав возможность команде отдохнуть до инспекторского смотра двое суток. Стармех обещал "крутить" своего "Макара" (двигатель фирмы МАК) во всю ради такого случая.

Туман опустился перед самым входом в пролив Зунд. Радар, настроенный во время стоянки радистом, работал на удивление хорошо, обнаруживая суда на расстоянии шести-восьми миль. Плавучий маяк Лапигрунд прошли в двух кабельтовых, но огня не обнаружили. Наставник настаивал на ожидании улучшения видимости на рейде Копенгагена, и отговорить его не удавалось. К огорчению всего экипажа, отдав правый якорь, устроились среди стоящих на якорях, пополнив ряды "нерешительных". Честно говоря, я просто схитрил, видя, сколько нервной энергии потратил наставник для уговоров — угостил его любимым виски и уговорил пойти отдохнуть. Меньше чем через час, стараясь не особенно шуметь, снялись и продолжили рейс, пройдя самый узкий участок Дрогденского фарватера малым ходом.

Проснулся наставник только утром и устроил мне разнос, чисто для профилактики. Мои заверения в том, что я воспользовался временным улучшением видимости его удовлетворили, хотя по лицу было видно, что в это он не поверил. У острова Борнхольм видимость улучшилась, но высота волны увеличилась, бочки на палубе стали "дышать" в такт набегающей на них волне, пришлось изменить курс, прижимаясь к шведскому берегу.

Моряки постарше помнят, что в те годы между Швецией и СССР существовал очень серьезный "шпионский конфликт". Шведские власти обвиняли ВМФ СССР в постоянном заходе в территориальные воды своей страны советских подводных лодок, изводя бесчисленными нотами МИД и жестоко карая торговые суда, оказавшиеся в непосредственной близости от берегов. Оставалась надежда, что при отсутствии видимости удастся избежать неприятных встреч. Для гарантии дал нашему агенту в Стокгольме радиограмму о следовании в близости шведских берегов из-за шторма, чем заслужил похвалу Леемета. Подтверждения правильности этого решения ждать долго не пришлось, шведские катера береговой охраны несколько раз появлялись из тумана, почти швартовались к борту без слов приветствий, и было видно, как на мостике офицеры производят какие-то замеры. Произведя их, они так же внезапно, словно привидения, исчезали в тумане без нежного прощанья.

Несмотря на то, что "дед" исправно выполнял свои обещания, а судно ставило рекорд скорости с попутным ветром и волнением, время прихода в Таллин сдвигалось к полуночи на субботу. Когда туман отступил и показались берега острова Хийумаа, радист протянул мне лист бумаги. Это был рапорт с просьбой списать его с судна по приходу. Причиной указывалось желание работать на судах Африканской линии. Как не жаль мне было, расставаться с этим молчаливым человеком и очень грамотным специалистом, воспротивиться его желанию я не мог и, подписав рапорт, спросил: — Мое ходатайство нужно?

— Спасибо. У нас была договоренность с начальником службы связи. Срок истек, и думаю, он возражать не станет.

— Что-ж, тогда спасибо вам за работу.

Рапорт радиста несколько выбил меня из колеи, потеря хорошего специалиста, мягко говоря, создает массу неудобств, а нередко приводит к серьезным неприятностям. Кроме того, это заставило понять, что не все горят желанием работать со мной, и подобное может повториться. Но нет худа без добра, теперь я понял, что должен сделать перед приходом, и объявил по радио сбор экипажа на трюме перед надстройкой.

Собрались быстро, все, кроме вахтенных. Чувствовалось напряжение, ждали неприятных новостей, вроде изменения порта назначения. Капитан-наставник с первым помощником, стоя плечом к плечу, переводили глаза то на меня, то на радиста.

— Добрый день, — начал я. — К полночи мы будем на рейде. По сообщению диспетчера сразу становимся к причалу под выгрузку. На этом первый рейс под моим командованием будет окончен. Поскольку он первый, мы обойдемся с вами на этот раз без выводов, их сделают капитан-наставник и инспекторский смотр. Я пришел к вам надолго, у меня много времени впереди, и совместная работа покажет, как мы поймем друг друга. Не скрою, намерен многое изменить, но это не бзык и не капитанская прихоть. Мой долг, как можно лучше и с большей отдачей выполнять свои обязанности и требовать от вас того же. Нам вместе предстоит многое сделать, чтобы оказаться в числе первых. Спокойной жизни вам не обещаю. Ценю ваше право самим распоряжаться своей судьбой, и потому те, кто не пожелает работать под моим командованием, могут уйти, написав рапорт. Сделаю все возможное для удовлетворения вашего желания и не сомневаюсь, что отдел кадров пойдет навстречу. С приходом постарайтесь освободить от вахты в первую очередь семейных. Согласно радиограмме, инспекторский смотр начнется в понедельник в девять ноль-ноль. Те, кто к этому времени окажется в ненадлежащем виде, должны быть готовы к самым неприятным последствиям. Вопросы есть?

— Что будет со старпомом, его спишут? — задал вопрос артельщик, и воцарилась напряженная тишина.

— А как вы думаете?

Было видно, что мой вопрос застал всех врасплох, проступок старпома по Уставу явно тянул на крайнюю меру. Я посмотрел на наставника, тот растерялся и опустил глаза, ему очень не хотелось брать на себя ответственность именно сейчас, стоя перед всеми. Меня больше интересовала в тот момент реакция комиссара, с ним мне еще предстояло работать. По глазам видно, что мое поведение его слегка озадачило, но обращение к экипажу понравилось.

— Старший помощник совершил проступок, который грозил серьезными последствиями для всего экипажа, чем грубо нарушил Устав службы на судах, но это следствие, причину вы знаете не хуже меня. Я не врач, судно не больница. Учитывая его возраст и стаж работы с одобрения первого помощника и капитана-наставника, сделаю ему предложение, от которого он вряд ли откажется.

Старпом не дрогнул, только крепче сжал губы, мои слова, казалось, не произвели на него никакого впечатления, но так только казалось.

Сколько бы раз ни приходил в Таллин, еще при виде берегов Коплинского залива и острова Нарген трудно удержать волнение ожидаемой встречи не только с близкими, но и с городом, который с моря очень красив и перепутать его силуэт с другими совершенно невозможно. Каким бы ни был рейс, и что бы тебе ни готовило начальство, при виде своего дома на Ласнамяэ все уходило прочь, оставалось только одно желание, как можно скорее увидеть ту единственную, которой так не хватало. Ощущение, что за тобой наблюдают и чего-то ждут от тебя, заставляло сдерживаться, не выдавать своих чувств. Но только стоило увидеть её, стоящую чуть в стороне, от нахлынувших чувств перехватило дыхание, стали путаться мысли. Чтобы скрыть это, отвел глаза, с трудом сосредоточился на швартовке.

Оформление прихода прошло удивительно быстро, и буквально через полчаса комиссия сошла с борта. Я встретил жену у трапа и только тогда вспомнил, что не поговорил перед приходом с капитаном-наставником и помполитом. Придется отложить до завтра, подумал я и увидел у дверей каюты обоих, уже готовых попрощаться.

Пришлось извиниться, задерживать их я не имел права. Это было уроком на будущее — до свидания с близкими капитан должен завершить все свои дела на судне, ибо присутствие самого дорогого человека после разлуки лишает способности разумно мыслить, а мне предстояло еще побеседовать со старпомом.

Он сидел в каюте вместе с артельщиком, который, чуть не сбив меня, шмыгнул в дверь при моем появлении. Убирать со стола бутылку коньяка было поздно, старпом встал, достал из шкафчика чистый фужер и молча налил в него коньяк.

— Вы, разумеется, не станете пить со мной? — Он поднял фужер.

— Почему же? Я вовсе не трезвенник, но меня учили выбирать для этого место и время, а главное знать, с кем пить.

— А я не принадлежу к тем, с кем можно?

— Если хотите, то да, но сейчас выпью. Выпью за то, что вы в понедельник зайдете в Службу мореплавания и попроситесь посодействовать вам в отделе кадров с переводом по собственному желанию в "Эстрыбпром".

Ему не удалось скрыть растерянности, он побледнел, но быстро собрался.

— А если я этого не сделаю?

— Сделаете, чиф. Вы же прекрасно знаете, что в отделе кадров вас за моего предшественника, которого вы подставили, не простят, к тому же все равно — не сейчас, так позже вскроется причина столь неожиданной девиации нашего курса.

— Вы говорите так, будто я законченный подлец и алкоголик! — Старпом обиженно надул губы.

— Нет, я этого не говорил и не думаю, к тому же у рыбаков работают люди, отнюдь не второго сорта. В отличие от моего предшественника ваша беда в другом. Вы почему-то решили, что можно пить, когда захочется, и при этом вам кажется, что это не мешает вашей работе. Вы отстали от жизни! Время морских волков под постоянным "шефе" прошло. Утверждение, что судоводитель "всегда выбрит и чуточку пьян", всего лишь анахронизм — суда и скорости теперь не те, интенсивность судоходства тоже, да мало ли еще причин. Смотрите, чтобы не оказаться в стороне от фарватера, как говорил капитан и писатель А. Реутов.

— Пусть так, но почему "Эстрыбпром"?

— А вам не понятно? Там что — люди второго сорта? Я так не считаю. Разве у вас, кроме судоводительской, есть другая профессия, которая бы помогла вам прокормить жену, двоих детей и остаться уважаемым среди друзей человеком? Да просто потому, что у вас достаточно знаний и опыта, чтобы быстро стать там капитаном. Ко всему вы беспартийный, а у них на судах не тратят впустую время на собраниях и политзанятиях. И нюхать вас там, а вы это страшно не любите, будет некому.

— А если я откажусь? — сказал он сквозь зубы. Глаза его сощурились, заблестели гневом.

— Я знаю только одно: "ЕСЛИ" не для вас. Комиссар знает суть вашего проступка, а это значит, что завтра будет знать капитан-наставник, и не только он. К тому же я говорю вам честно — вы мне не нужны, у меня свой взгляд на тех, кто пьет капитанский коньяк на халяву. До завтра, я, думаю, вам хватит времени подумать.

Разговаривать на другой день с капитаном-наставником и Комраковым было легко, ночь, проведенная дома с женами и детьми, всегда настраивает моряка на доброжелательный лад. Как я и ожидал, наставник легко простил мне небольшой обман, конечно же, он сразу догадался о причине нашего отклонения, но был рад, что молодой капитан оказался сообразительным и все взял на себя. Мы составили с ними рапорт в Службу мореплавания и рейсовое донесение начальнику пароходства. Согласовали с первым помощником его донесение в партком, в котором к моему удивлению я был удостоен многочисленных похвал. Выпив положенную рюмку за приход, они ушли, а я вызвал вахтенного и спросил, на судне ли старпом. Оказалось, что тот ушел на берег до моего прихода. Что ж, подумал я, видимо, он еще не созрел для разумного решения, и позвонил Чижикову, вдруг тот дома? Его совет был бы сейчас для меня не лишним. Но телефон молчал.

Как-нибудь в другой раз я опишу экзекуцию под названием инспекторский осмотр, иначе эту процедуру придирчивых поисков недостатков в работе командиров на судне не назовешь. Правда, на сей раз все замечания проверяющие списывали на моего предшественника, но старпому, стармеху и боцману пришлось попотеть. Стоять вроде как свидетелем мне было неприятно, члены комиссии словно подчеркивали: что с тебя, молодого и неразумного, взять! Оценку поставили удовлетворительную, но замечаний написали более двадцати пунктов. Когда механики-наставники ушли к стармеху, а капитаны-наставники в мою каюту, на судно прибыли начальник Службы мореплавания и зам. начальника пароходства. Перед ними за рейс отчитался Леемет, дал похвальную оценку моих действий, отметив при этом, что молодой капитан склонен временами к неоправданному риску. Тут его прервал зам. начальника вопросом, в чем конкретно это выражалось?

Смущенный старый морской волк ответил, волнуясь, глядя на меня и путая русские и эстонские слова:

— Молодой селовек. Сто фы торпитесь? Снаете, сто море не люпит спеска. Польсой туман стоять надо. Спесыть — кур смесыть. А фообсе, он путет хоросый капитан.

У присутствующих при этих словах губы растянулись в невольной улыбке и весело заблестели глаза.

— Что ж, я думаю, капитан-наставник все сказал, — на правах старшего взял слово Борис Михайлович Левенштейн. — Спешить нельзя, но работать поспешая необходимо. Для скидки на молодость у нас времени нет, принимая новые суда, учиться придется на ходу. И водить их придется по-новому — быстро, но соблюдая правила хорошей морской практики. Во вторник на совете пароходства доложу наше решение. Поздравляю вас с первым успешным рейсом и желаю вам счастливого и безаварийного плавания.

В этот день я пришел домой поздно, наставники поздравляли меня с первым рейсом от души, что, конечно же, было приятно.

ПЕРВЫЙ УСПЕХ

"И одурев от качки, ветра воя,

В радар до боли проглядев глаза,

Мы будем спорить с бешеной волною

И вслушиваться в шторма голоса".

* * *

Удивительно мало фотографий осталось о том времени, когда он командовал "Ферганой", — подумал Велев, разглядывая альбом. Да и записей в дневниках совсем немного, и все они, деловые и скупые, свидетельствовали о том, что на них у него не хватало времени. Да, это было так, получив власть, вернее, большие возможности, он торопился многое сделать, молодость не терпит промедления, казалось, что успех совсем рядом и вот-вот придет.

Успех был нужен, он рассматривал свое пребывание на этом судне трамплином для работы на океанских линиях. Однако для себя решил сразу, что временным на судне не будет — хозяин быть временным не имеет права, иначе хозяйство твое быстро развалится.

Старпом все же ушел не без скандала, успел заявить в Отделе кадров, что перед происшествием от коньяка не смог отказаться и пил вместе с капитаном. Решительный протест капитана-наставника не очень убедил кадровиков, за исключением Дорофеевой. За Велевым поручили приглядывать первого помощника, считая, что Комраков отлично справится с этим поручением, и не ошиблись, именно после его донесений в партком Велева на долгие годы стали считать непьющим. Принять сто граммов перед боем, а комиссар искренне считал, что вся наша жизнь это не прекращающийся бой, по его понятиям было скорее достоинством, чем недостатком, при условии, если человек при этом "не терял голову". Сам он выпивал уже редко и немного — здоровье не позволяло.

В то время Велев не задумывался над тем, какую роль сыграл его первый помощник в достижении успеха в работе судна, но с годами понял, что находись рядом с ним тогда другой комиссар, всё могло быть и иначе.

За время первой стоянки в Таллине удалось немногое из задуманного, но то, что удалось, предопределило успех. На его предложения по организации непрерывного цикла работы при перевозках кокса первыми откликнулись старший диспетчер пароходства Клемент и жена Яхимовича, диспетчер Ирина Викторовна. Они привели его к заместителю начальника пароходства по эксплуатации. Тому предложение понравилось, но он предупредил, что для выполнения необходим надежный экипаж, и дал месяц времени на его подбор.

Суть предложения заключалась в том, что судно на полгода становится на перевозки кокса из совпортов в порты Швеции, куда в то время такой груз доставлялся в большом количестве для сталелитейных заводов. Это позволяло исключить из бюджета время на подготовку трюмов, которую приходилось производить каждый раз, когда судно предназначалось под другой груз. Для сокращения стоянки в портах предлагалось, с учетом короткой, пять-шесть часов, погрузки, в течение месяца-двух в советском порту границу не открывать, тем самым экономить массу времени, ведь порою только ожидание комиссии занимало несколько часов. Если плечо, расстояние между портом погрузки и выгрузки, выбрать рационально, можно исключить и непроизводительные простои в заграничном порту, где работали только в одну смену. По подсчетам Велева, одно его судно сможет в этом случае перевезти почти вдвое больше груза.

Экипаж при этом получал тоже значительную выгоду, у него за весь месяц сохранялась валютная часть зарплаты. По согласованию с портом и пароходством раз в два месяца судно получало отстой на двое суток для отдыха экипажа, встречи с семьями. Для отгула выходных дней и отпуска предлагалось, (по примеру немецких судов на линии ФРГ — СССР, укомплектовать подменный экипаж — один на группу судов ("Фергана", "Уральск", "Гвардейск"). Вторично Велев ссылался на работу экипажей немецких судов, и весьма кстати, в ММФ уже созрели для этого, и вскоре экипажи будут менять в самый разгар курортного сезона.

Уже в январе в Лиепаю приехал Б. Левенштейн, и вместе с диспетчерской службой было согласовано решение о совместном эксперименте в рейсах между Лиепаей и шведскими портами Норчёпинг и Окселезунд.

***

О работе на этой линии около года я вспоминал всегда с двояким чувством. Одновременно с удовлетворением от впервые выполненного нелегкого обязательства всегда присутствовала горечь оттого, что по моей вине на плечи экипажа легла порою непомерная нагрузка — необходимость отказаться от привычного отдыха в порту, пусть на короткое время. Хорошо, если еще везло с погодой, шторма случались не очень жестокие, но мучило постоянное обледенение, на маневрирование для избежания его не всегда хватало времени. "Фергана" все же была судном низкобортным для работы в зимнее время на Балтике. Именно тогда понял, что без риска в море обойтись трудно, а на риск нужно иметь не только смелость, но и право. Но отступать было нельзя — не в моем характере, однако, вспоминая, что выделывал тогда порой, не осознавая по молодости неоправданности риска, теперь испытывал невольное чувство стыда.

Наградой за все была первая всесоюзная премия, вымпел, грамоты. К концу 1966 года закупки Швецией кокса значительно сократились, и "Фергана" вновь стала обычным трамповым судном. Это решение на судне встретили с облегчением все, не исключая и меня, ведь я испытывал неудобства большие, чем другие. На судне был только один душ на двадцать человек, отсутствовали прачечная, комнаты курения. Привыкший на "Эльве" ходить постоянно при исполнении в белой рубашке с галстуком или в форменной одежде, делать так же здесь возможности не имел. Мелкая угольная пыль кокса проникала всюду, воротник рубашки через двадцать минут терял вид, а этикет требовал появление капитана к лоцману и властям при полном параде. Стирка в каютной раковине, глажка рубашек и брюк стали пыткой, которая выбивали из колеи, портила настроение. Сушить белье на палубе зимой в море — дело безнадежное. Выводил из себя туалет, которым пользовались все, и который, словно специально, строители соорудили напротив моей каюты. Стальные двери туалета при закрытии на качке издавали звук, подобный выстрелу из пушки, и будили во время и без того короткого отдыха.

Из моих шестидесяти двух килограммов осталось только пятьдесят шесть, и фирменный пиджак висел, как на вешалке. Пил пиво с яйцами, пивные дрожжи, повар подкармливал меня отдельно на мостике, но все равно незнакомые лоцмана, приходя в рубку, первыми здоровались с помощниками, которые были старше и солиднее. В конце концов, пришлось махнуть на это рукой — не в коня корм.

Учитывая все вышесказанное, пришла в голову мысль, что так дальше жить нельзя. Засели за чертежи судна. Строители судна соорудили две клетушки — столовую команды шириной метр пятьдесят и длиной четыре метра, и почти такую же кают-компанию. Возникла идея убрать переборку между ними, поставив два пиллерса для жесткости, стол расположить от борта до борта. Тогда при его длине и ширине восемь метров можно с комфортом усадить экипаж без четырех вахтенных, что и было сделано силами команды в рейсе. Теперь на судне появилось место для отдыха, а совместное питание с рядовым составом лишь приучило и тех, и других к сдержанности в разговорах и необходимости чисто одеваться. Теперь дистанция между командирами и рядовым составом заметно уменьшилась, что оказалось весьма полезным.

Однако часть руководства пароходства и партком усмотрели в этом грубое нарушение технической эксплуатации и снижение руководящей роли командиров, и если бы не приход на должность начальника пароходства Костылева, схлопотал бы я строгий выговоряшник. К тому же еще удалось скрыть, что часть румпельной переделали под баню. Кстати, впоследствии на других судах этого типа в период ремонта были произведены те же работы, но уже с помощью судоремонтных заводов.

Главное, что удалось — объединение экипажа ради полезной деятельности, что помогло, не меняя состава, добиться хороших результатов в производственной деятельности, создать хороший психологический климат на судне. Одно только расстраивало — меньше чем за два года сменилось шесть старпомов.

После любителя спиртного на судне побывали Борис Мухортов, Михаил Лавров, Рейн Колло, Юло Лийв, Сергей Каменев. Со всеми я работал с удовольствием, и все уходили на повышение либо капитанами, либо старпомами на большие суда. Где-то в тайне надеялся на то же и я, тем более, что в отделе кадров вид на меня имели, да и другие службы не возражали.

Самым удивительным и неожиданным оказалась полная поддержка со стороны первого помощника, убежденного сталиниста и, по мнению многих, очень неудобного человека. Дмитрий Степанович Комраков прошел войну не где-нибудь, а политработником штрафных батальонов. Как известно, политруки этих воинских подразделений ходили в атаки вместе со своими подчиненными и отвагой должны были обладать немалой, вероятность получить пулю от своих бывала порой большей, чем от противника. Но Дмитрий Степанович окончил войну благополучно, человеком среди штрафной братвы уважаемым. К концу войны, кроме как стрелять, окапываться, ползать по-пластунски, пить боевые сто граммов и читать политинформации, он ничего не умел, и потому согласился на работу по специальности, сначала в лагерях для вернувшихся из плена, а затем в местах заключения. В начальники из-за отсутствия образования не выбился, остался, как и прежде, рядовым политработником, но, видимо, не плохим, за что был направлен на работу помполитом на суда заграничного плавания.

Первый день работы на судах явился поводом для рождения морской байки. Как и в местах заключения, в процессе ознакомления с судном зашел он в матросский кубрик парохода. Кубрики старых судов для нижних чинов, как правило, освещались скудно, и когда Комраков впервые с трудом разглядел этот стальной ящик с двухъярусными койками, повеяло чем-то родным и привычным. Однако его поразил беспорядок, кубрик готовили к покраске, переборки и койки были загрунтованы суриком, на полу разбросаны сапоги, в углу стопкой лежали матрацы. Непорядок! И дрожа от возмущения, обращаясь к старпому и боцману, он произнес как можно строже:

— Это что за бардак в камере? — И, заметив удивленный взгляд старпома, добавил: — Кровь на стенах, бахилы не убраны.

Мне при появлении Комракова стало ясно сразу, что в искренности комиссару не откажешь, хотя обычно искренность для людей его профессии носила весьма затейливый характер, и чаще всего с подтекстом. Но этот человек был открыт полностью — что думал, то и говорил. В эпоху хрущевской "оттепели", когда многие вдруг заговорили о демократии и репрессиях, Дмитрий Степанович, не скрывая, заявлял во всеуслышанье:

— Диссиденты — это болтуны и предатели, они продадут страну, если их вовремя не пересажают. На фронте такие первыми перебегали к немцам. Хрущев всегда много болтал, черт знает что. Посылал на верную смерть людей тысячами, а сам всегда сидел в тылу, за линией фронта. Я в Сталинграде воевал, но там его не видел, а теперь он говорит, что с нами в бой ходил, вот так он себе Победу присвоил. А еще взял и отдал хохлам исконно русские земли, сделал обрезание России, из-за которого еще наплачутся русские люди. Это ж надо такое сотворить — в России хлеба не стало вдоволь. У меня на Тамбовщине сады вырубили, свиней не держат, даже с кур налоги берут. Всю Россию кукурузой засеял.

— А вы не боитесь, что вас за такие разговоры кто-нибудь заложит, и тютю на Воркутю, — прерывает его радист.

— А там что, не русские люди живут? Там порядочных людей не меньше, чем на свободе.

— Так почему же они там? — не унимается радист.

— А потому, что такие, как ты, их закладывают.

— А вы, Дмитрий Степанович, никого не закладывали? Строчите, небось, по ночам, — вступает в разговор стармех Саша Кацубо. Комиссар к удивлению отвечает спокойно:

— Я не строчу и не стучу, а на пишущей машинке до сих пор печатать не научился. А знаешь почему? На клавиши нажму, а она — стук, проклятая, и сразу вспоминаю — так стучали в трибунале, на допросах, и тот стук на всю жизнь в сердце останется.

— Так почему же вы за Сталина заступаетесь, — спрашивает радист, — это ж он приказы издавал.

— Дурак ты еще, маркони, — горько качает головой комиссар, — он их для генералов издавал, такие, как Хрущ подписывались, а уж исполняли их по-своему.

Особенно переживал он развенчание культа личности:

— Это он свою вину заглаживал, за Сталина прятался, все на него свалил. Культ личности развенчал, а народ обманул. Обещал коммунизм, а сам огромный во всю Россию колхоз собирался построить. На Руси без царя нельзя, послабление царской власти всегда к смуте приводило. Вот и не усидел в Кремле, развенчанием культа Сталина против себя не только генералов настроил, но и всех патриотов, в ком еще национальная гордость жива, и демократы его защищать не стали, им милее та жизнь, что за бугром.

Мне рассказали, что когда сняли Хрущева, радости комиссара не было границ, он ее не скрывал и впервые попросил у капитана бутылку водки.

— За такой день мне выпить нужно, за избавления России от супостата. Правда, и новый того же племени, но надеюсь на лучшее. Вот выйду на пенсию, непременно напишу ему, пусть обратно вернет Крым и русские земли. Эта тема постоянно беспокоила комиссара, который был влюблен в Потемкина и не скрывал своих чувств:

— Потемкин после Ивана Грозного и Петра Первого больше всех о русских землях беспокоился. Он Крым России вернул и все северное побережье Черного моря.

— Да что вы так волнуетесь за Крым, Дмитрий Степанович, ведь не туркам же отдали, — пытаюсь успокоить его я

— Молодой ты еще, Михалыч, еще в сорок четвертом отбирал я листовки под Львовом, в которых бендеровцы призывали бить "москалей" и отобрать у них "исконно украинские земли" вплоть до Ростова вместе с Кубанью. Если так дело дальше пойдет, они пол-России оттяпают, да еще нам счет предъявят, а уж прибалты — в первую очередь.

— Но с бендеровцами давно покончено, — говорит стармех, которому слово "хохлы" не нравится.

— А ты поезжай во Львов и потолкайся на бульваре у театра вечерком, послушай, что старики да студенты гуторят, вот тогда и убедишься, о чем они мечтают. Хрущ бендеровцев реабилитировал, они еще свое возьмут. Я их по лагерям хорошо знаю, у них для москалей слов нет, только пуля, шашка да нагайка.

Как бы теперь ни относились мы к сказанному тогда, но кто бы мог подумать, что всё сбудется через каких-то двадцать с небольшим лет. Что же такое знали они, такие же, как Комраков, как мой дед на Кубани, который утверждал, что будут еще "чечены" жечь казачьи станицы, резать русских людей, как баранов. Наверное, у них были другие учителя, своя народная, передающаяся из поколения в поколение история, другой взгляд на смуты и преобразования нашей страны. Для того времени подобные разговоры были небезопасными, должности можно было лишиться в два счета…

На Комракова все же донесли, по состоянию здоровья он мог бы еще работать и работать, но через полгода его тихо проводили на пенсию.

Из-за уважения к этому человеку, когда стану капитаном "Кейлы", попрошу кураторов и партком прислать Дмитрия Степановича поработать пару месяцев на подмене, как тогда говорили — "для поддержки штанов". Однажды, выбирая якорь в Заводской гавани порта Бремен, поднимем мы на его лапе со дна мотороллер. Экипаж решит подарить его своему комиссару в знак уважения. Механики отремонтируют, а я уговорю Рижскую таможню сделать исключение ради такого человека. До последнего дня он будет на мотороллере ездить рыбачить на Юлимисте и рассказывать всем в районе улицы Маяка, какие хорошие ребята и капитан в его последнем экипаже.

Наверняка кто-то помнит и говорит об этом человеке совершенно обратное, и будет, наверное, тоже прав. "Диалектика!" — как любил говорить он, так до конца не понимая истинного значения этого слова. А может быть, я и не прав. В одном твердо уверен, что, несмотря на всю его противоречивость, очень многим Дмитрию Степановичу обязан, благодаря его невмешательству в дела капитана и безграничной поддержке в повседневной работе и во всех начинаниях. С первых дней он делал свое дело и не мешал мне выполнять свое. А выходило, что мы делали с ним одно и то же, притом были уверены, что не выстрелим в спину друг другу. Из людей этой профессии именно его да Михаила Федоровича Симонова я буду вспоминать чаще других.

Район плавания между тем расширился, все чаще выходили в Северное море, к берегам Англии и Шотландии, во французские порты в проливе Ла-Манш. На многое я смотрел уже другими глазами, учился мыслить на перспективу, совершенствуя свои познания не только в судовождении, но и в коммерческой практике, морском праве. В дальних для такого класса судна переходах приходило умение работы с экипажем в чрезвычайных ситуациях. Все чаще и чаще стал думать о выходе в Океан, ведь нередко он был совсем рядом, в какой-то сотне миль. В могучей зыби, идущей с Северной Атлантики, и в бурном кипении Бискайского залива я чувствовал его зов, его дыхание, часто во сне видел склоненные над белым прибоем пальмы Африканского побережья, скользящие по лунной дорожке пироги.

Осенью 1966 года пошли слухи, что следующим начальником пароходства станет либо Г. Костылев, либо А. Аносов. "Это ж твои люди", — пошутил Чижиков, когда мы встретились у Дорофеевой, и я решился и спросил у нее, долго ли еще пробуду на "Фергане"?

— Жди, — коротко сказала она, — все в свое время.

— Понятно, — подвел итоги Чиж, — значит не скоро. Пришлось смириться.

А море, будто в обиде, подбрасывало все больше неожиданностей, испытывая меня на прочность непрерывными штормами, словно ревнивая жена, не отпуская из своих объятий и проверяя мою зрелость и преданность ему.

Как-то на переходе через Северное море в штормовую погоду вахтенный матрос решил "покормить рыб" и бросился на крыло, зажав рукою рот. Сильно качнуло, он получил дополнительную инерцию и, падая, ручкой двери разорвал себе рот до уха. Судового врача на таком судне иметь не положено, а матрос исходил кровью. Без хирургического вмешательства не обойтись. Противостолбнячную сыворотку в судовой аптечке нашли, а вот средств анестезии не обнаружили. Пришлось дать пострадавшему стакан коньяка. Он выпил и говорит: "Больно!" Дали еще стакан. Зашивать рану вызвался старпом, через минуту упал в обморок. Стармех отказался, сказал, что если бы сразу и топором — другое дело, а иглой — садизм. Пришлось зашивать самому. Шов получился, конечно, не как у Рахильчика, но кровотечение прекратилось. За полтора суток до Эдинбурга больной выкушал бутылку. Прибывший с приходом доктор, посмотрев на шов, в обморок не упал и, узнав, кто зашивал, даже похвалил:

— Это, конечно, ужасно с точки зрения косметической хирургии, но в конкретном случае единственно правильное решение. Запомните, мастер, для анестезии все же лучше использовать виски или водку, коньяк расширяет сосуды и сушит горло. В день больше чем триста граммов не давать, больного жестко фиксировать.

Когда я перевел его рекомендации, матрос возмутился: — Путает доктор. Это, товарищ капитан, для англичан триста, а для нас и литр не повредит.

Услышав ответ, доктор рассмеялся: — Сейчас я отвезу его в госпиталь. Если он так хочет, дайте ему бутылку, но тогда перешивать буду без наркоза.

— Товарищ капитан, я согласен, — матрос кивнул головой, — только "Столичная" должна быть в литровой таре.

Уехали они с бутылкой, а когда через три часа доктор вернулся, он был навеселе, а матрос спал сном младенца. С тех пор мне пришлось пользоваться "бутылочным" наркозом не раз, но зашивать раны самому больше не довелось, многие годы в моих экипажах были судовые врачи, о них речь впереди.

Когда я штурманил, то считал, не столь уж важно, какие на судне специалисты — радист или механики, достаточно, чтобы это были хорошие люди, с которыми не скучно в кают-компании, в увольнении на берегу. Разумеется, приятно, когда тебя окружают такие люди, но когда ты капитан и отвечаешь за все и за всех, то начинаешь понимать, что в штате должности "хороший человек" просто нет. Однако должность — должностью, важнее, какой специалист занимает эту должность, и лучше, если это — профи, как теперь говорят. Мне эту истину пришлось постигать на собственном горьком опыте. Все может показаться банальным и не существенным для берега, где сменить неугодного специалиста — раз плюнуть, а в море приходится с ним работать до прихода в порт, и за это время он может пустить судно на дно.

В памяти навсегда остался случай, когда второй штурман послал замерять уровень воды в льялах неопытного матроса. Тот, чтобы не потерять льяльные пробки, вывинтив их, спрятал в карманы. Закончив замеры, войдя в коридор, повесил сушить футшток и ватник, забыв закрутить пробки на место. Отсутствие заглушек обнаружила следующая вахта к восьми часам утра, к тому времени из-за усиления волнения воды в трюмах оказалось столько, что будь груз поделикатнее, чем чугун, убытки могли быть серьезными. В другой раз мой предшественник на африканском судне, капитан очень грамотный и уважаемый, вынужден был уйти из пароходства, когда старпом передоверил вновь прибывшему матросу безобидную операцию — прием мытьевой воды. Тот перепутал приемную трубку танка с трубкой замера льял, и в результате почти полностью было подмочено более трехсот тонн дорогостоящего груза какао-бобов.

Кто-то скажет, а причем здесь, к примеру, радист? Это ж такая безобидная профессия. Безобидная, но важная, как впрочем, любая на судне. И все же…

РАДИСТ ПАША И ПОВАР САША

Работа повара желудок веселит,

Радиста — душу в море нам ласкает.

Да. Радист Б… в на первый взгляд таким безобидным и показался. Небольшого роста, кругленький, как колобок, и таким же лицом, с которого не сходила улыбка ангела, с голосом грудным и мягким, как у женщины. С первых минут появления на судне успел одарить курящих сигаретами "Таллин" из большой заводской коробки (жена работала на табачной фабрике), некурящих — маленькими сувенирными бутылочками ликера. Двигался он быстро и легко, порхая, словно птичка из каюты в каюту, только на трапе терял уверенность, и можно было догадаться, что на судне этот человек впервые.

Когда процедура знакомства с экипажем состоялась, и он принял дела, я спросил уходящего на повышение старого радиста: — "Ну и как новый Маркони?"

Тот ответил, пожав плечами: — Вроде ничего, проработал на военно-морском радиоцентре пятнадцать лет.

Тон, с которым был произнесен ответ человеком, всегда говорящим немного, но очень конкретно и уверенно, насторожил, но до отхода оставалось всего два часа, а дел много. С выходом в рейс я еще раз просмотрел прогноз погоды, принятый прежним радистом, и, отдав для передачи в пароходство и агенту порта назначения диспетчерские радиограммы, беспокоить радиста не стал. Меня немного смутило лишь то, что тот сидит в наушниках, страшно сосредоточенный, а клочок волос на его изрядно облысевшей голове стоит дыбом, оставляя тень на переборке, весьма похожую на известное существо с рогами.

Прошла ночь, излюбленное время работы людей этой специальности из-за лучшего прохождения радиоволн, а утром прогноза не обнаружили. Попросил вахтенного помощника напомнить радисту. В обед радист был в той же позе и, как прежде, весьма озабоченным, но прогноз отсутствовал. Новичок даже не спустился ужинать, стоило зайти к нему в радиорубку, как он кричал: — "Знаю, знаю!" — и энергично махал руками, демонстрируя крайнюю занятость. Когда пришло время вечернего прогноза, стало ясно, что он его тоже не примет.

Ветер усиливался, но небо было безоблачным, барометр лениво полз вниз, показывая, что значительного ухудшения погоды в ближайшее время не предвидится. Включил радиопеленгатор, нашел широковещательную станцию Стокгольма, та обещала снег и усиление мороза, но ветром не пугала. До Борнхольма полтора суток ходу, справа недалеко шведский берег — есть, где укрыться в случае чего. В полночь, когда при смене вахт поднялся на мостик, второй помощник протянул мне журнал прогнозов. Корявым почерком со множеством ошибок, прогноз передается на английском языке, было написано такое, в чем разбираться пришлось минут двадцать. Сведения о погоде не сходились с тем, что творилось в действительности, при этом у меня возникло чувство, что подобный прогноз я читал совсем недавно. Перевернул лист и увидал такой же, четко и красиво написанный рукой прежнего радиста тремя сутками ранее.

Уличенный в "плагиате", наш пончик с наушниками не собирался признаваться и выкручивался с поразительном проворством, но когда его вывели на крыло мостика и на собственной шкуре он убедился, что ветер дует совершенно с противоположной стороны, а температура воздуха ниже десяти градусов и брызги волн застывают на лету, то признался во всем. Оказывается, десять последних лет из пятнадцати он занимал должность председателя профсоюзного комитета военного радиоцентра, где работали в основном вольнонаемные. Стаж работы радиооператором второго класса, что это конкретно должно было означать, он объяснить не смог, составлял всего три года. Год пробыл в учебном отряде, а год стажа прибавил себе для солидности. Глядя на наши лица, без дополнительных вопросов добавил: незнание английского, отсутствие опыта работы на телеграфном ключе международным кодом и страх перед электричеством и радиоволнами с детства.

На вопрос, как же он прошел техминимум в Службе связи, ответил коротко: по протекции. Второй помощник, начинавший работу на флоте радиооператором, на полном серьезе предложил выбросить ненужный балласт за борт. Признаться, в тот момент я бы не возражал, и это, видимо, было заметно на моем лице. Радист заплакал, размазывая слезы по лицу, и приготовился стать на колени. Штурман за шиворот втащил его в радиорубку и процедил сквозь зубы: — Если за три дня всему не научишься, утоплю!

И все же нас подвела доверчивость, в тот момент нам и в голову не приходило, что он сказал нам не всё.

Ветер крепчал с каждым часом, судно начало черпать бортом воду. Полный груз ферросплавов, вес которых больше веса свинца, занимал совсем немного места в самой нижней части трюмов, избыточная остойчивость потому превышала все мыслимые и немыслимые значения, придавая качке судна такую прыть, что, казалось, тебя оторвет от палубы и как пращей выкинет за борт. Продолжение рейса прежним курсом становилось опасным, пришлось проложить курс точно по ветру, к южной оконечности Борнхольма. Разразилась пурга, температура упала до минус пятнадцати градусов.

До рассвета кормовая и носовая части судна превратились в глыбы льда, по главной палубе и трюмам волны взламывали лед и уносили его за борт вместе со снегом. Метель продолжала своё бешеное кружение, и берег острова в радар обнаружили в трех милях. Для того, чтобы укрыться под островом от штормовой волны, предстояло совершить поворот и около часа идти почти лагом к волне. При той качке, которая ожидалась, это был связано со смертельным риском, ферросплавы — сыпучий груз и должны были непременно сместиться, а значит, опрокинуть судно, что на море случалось неоднократно.

Пришлось маневр растянуть на четыре часа подворотом к острову, и когда прогремела якорь-цепь и остановили двигатель, то впервые оценили ужасную силу ветра. Едва удерживаясь на ногах под его напором, осмотрели судно и трюма. Цепной ящик затоплен, антенны оборвались под тяжестью льда, в трюмах — вода на пайолах, насос не успевал откачивать ее из льял. Удивился, как боцман и старший матрос окололи брашпиль и якорную цепь. Все время работы на баке со страховочными поясами их контролировали старпом и Комраков, удерживая от падения за борт на линях. На корму пройти не удалось, она представляла собой небольшой айсберг с торчащей из него выхлопной трубой. Когда окололи надстройку, обнаружили отсутствие на корме вьюшки со швартовым концом и нашей переносной сходни, что сыграет в дальнейшем немаловажную роль.

В этой напряженной обстановке и суете мы совсем позабыли о нашем радиоспециалисте и не заметили его отсутствия. Настало время сообщить в пароходство о нашей задержке из-за шторма, кинулись искать радиста. Он лежал в каюте на палубе в остатках непереваренной вчерашней пиши, при нашем появлении не проявив признака жизни. Боцман приподнял его, и послышался жалобный стон, глаза открылись. Взгляд свидетельствовал о том, что маркони находится где-то далеко-далеко, возможно даже в стране предков. Стало понятно, что язык ему не повинуется, но запах спиртного в каюте отсутствовал.

— Несите в душ, не раздевая, — приказал я.

— Каюту убирать я не буду, — решительно произнес боцман, — пусть убирает сам. Наш новый "поварешка" хотя и на карачках, а не только все за собой убирал, но еще ухитрился яйца в кипятильнике сварить, не то, что этот мягкий кранец с наушниками.

— Не беспокойтесь, товарищ боцман, — раздался тонкий, почти детский голос за спиной.

Я обернулся и увидал нашего нового повара, о котором до сих пор только слышал. Все эти три дня он наводил порядок на камбузе, но притом успевал готовить необыкновенно вкусно, а слова благодарности принимал на рабочем месте, не высовывая носа оттуда.

— Дядя Паша не виноват, он чуть не умер. Я все уберу, как только освобожусь, — произнес шеф, глядя невинными глазами ангела.

— Я тебе уберу, — прогудел из-за спины боцмана старпом. — Ишь, какой добренький выискался. По правилам санитарии и гигиены тебе это не положено. Сейчас прополаскаем его в душе, на ветерке просохнет и выдраит свою берлогу до блеска.

Меня уже не интересовало дальнейшее, главное, чего опасался, не произошло. За борт наш радист не выпал, а от качки пока еще никто не умирал, привыкнет или сбежит с флота, если, конечно, при его квалификации не выгонят раньше. По пути зашел на камбуз и поразился: это прокопченное ранее помещение, больше похожее на небольшую кочегарку, преобразилось до неузнаваемости. В свете вновь установленной люстры дневного света блестела нержавеющая сталь бачков, кастрюль, кухонной утвари и отделки плиты. Свежеокрашенные переборки добавили света, и камбуз стал, кажется, намного просторнее. Шеф, маленький, щупленький, с детским лицом, уставился на меня удивленными глазами ребенка.

— Заходите, товарищ капитан. На обед у меня солянка и запеканка с печенью и сыром. Вот хочу на вечер заварных с кремом испечь, пока не качает, ребята по сладенькому соскучились, а старпом говорит, что меня могут побить, причем, может быть, и ногами. Я понимаю, что это шутка, а вдруг? — Его невинный взгляд говорил, что верит предостережению старпома.

— А вы, как испечете, несите мне в каюту. Я сладкоежка, а всем скажете, что капитан будет угощать только отличившихся на околке льда. Увидите, как они побегут на палубу, и впереди всех старпом.

Повар задумался на мгновение и, махнув рукой, промолвил с улыбкой: — А, ладно! Пускай бьют. Как говорила моя бабуля — бьют, значит, верят, что исправлюсь.

— А бабуля ваша кем была?

— Она у самого Питерского губернатора при поварах состояла. По французским супам, дичи и тонким блюдам из мяса для приемов важных особ привлекалась. А так — всё при барыне, та ужас как до сладкого слаба была, и как только в весе прибавит, непременно за волосы и с кулаками. В Швейцарии при господах, как революция случилась, тоже поваром состояла, а в Питер после последней войны вернулась. Почти семь лет рябчиков да глухарей в лагерях начальникам готовила, потом в "Астории" и "Европейской" по приглашению банкеты накрывала. Иногда меня с собой брала, потом учить готовить стала, а мне понравилось, но вы не думайте, я не самоучка, я седьмое училище закончил, в нем преподаватели даже из обкомовской столовой бывали.

Своими "при господах", "состояла", "барыня" напомнил он мое детство и бабулек, а за название любимого города "Питер", которое он произносил нежно и с гордостью, сразу заслужил мое расположение.

Однако со связью дело обстояло совсем никуда. Магнитная буря еще больше осложнила ее, и второй штурман в тот день так и не смог связаться с радиоцентром. Уже под утро по правому борту сквозь непрекращающуюся метель раздался грохот якорной цепи, а вскоре в разрывах снегопада увидели судно типа "Тисса", таких в других пароходствах было немного. Незадолго до этого нам установили ультракоротковолновую радиостанцию "Акация", предназначенную для связи с кораблями и постами ВМФ. Особого запрета на её использование для других целей не было, и вскоре многие суда стали применять эту аппаратуру для связи "судно-судно".

Справились, какое судно стало на якорь, оказалось это "Калев", который попросил повторить наше название и фамилию капитана.

Прошло минут десять, и "Калев" вышел снова на связь, позвал к "трубе" капитана.

— Доброе утро, капитан, — ответил я, — слушаю вас внимательно.

— Какое, к чёрту, доброе, — ответил мне коллега. — От Дрогдена двое суток ковыряемся, еле добрались. Со вчерашнего вечера в дрейфе брашпиль окалываем, вот только что якорь отдали. Вы-то давно здесь?