От звёзд — к терновому венку

РАЙ ДЛЯ БЛАГОРОДНЫХ. «Полдень, XXII век»

Симпатий к Хемингуэю Стругацкие не скрывали никогда. Как и того факта, что в молодости многое взяли от его литературного метода. В «Возвращении» АБС неоднократно ссылаются на него едва ли не напрямую, в особенности же — названием последней части (и, одновременно, последней новеллы). Однако и в этой ссылке, и в самой новелле содержится очевидное противопоставление, и это — не случайность.

АБС в своем творчестве с самого начала выбрали путь наибольшего сопротивления — в отличие от Хемингуэя. Как бы парадоксально это ни звучало. Хэм совершенно сознательно шел дорогой спортсмена — и в жизни, и в творчестве. Именно в том понимании слова «спортсмен», которое принято в Высшей школе космогации. («Сережа чувствовал, что еще немного — и он наговорит грубостей и начнет доказывать, что он не спортсмен».) Писатель шел по этому пути сам и вел по нему своего героя, создавая для него сначала трудные, а позже, с годами — и попросту нечеловеческие условия — на выживание. Но — создавая их искусственно. Хемингуэй, как и каждый из братьев Стругацких, был сыном войны — войны, которая сделала его поколение потерянным. И он остался таким до конца, так и не сумев создать не то что счастливого, но и попросту самодостаточного героя. Тех жизнеутверждающих сил, какие кипели в двужильных АБС, вернувшиеся с бойни «потерянные» в себе не нашли. Они, как и их герои, рвались назад, к войне, укрепляя миф о невозможности или, как минимум, неинтересности счастливого человека. В истории русской литературы «подтверждением» этого мифа служил провал Чернышевского, с его новыми людьми и светлым будущим — на фоне Достоевского и Гоголя. И даже на фоне куда более оптимистичных Толстого с Тургеневым…

Стругацкие очень хорошо знали литературу. Более того. Литературу они очень любили. Хорошую литературу. И русскую, и мировую. Тем большая смелость потребовалась от них, чтобы рискнуть встать на путь «описателей счастья» — как казалось тогда всем (и как кажется ныне многим), никуда не ведущий. Направление взгляда художника во времени и задает ключевое противопоставление. У Хэма — «не будете», у АБС — «будете».

Ни в малейшей степени не была свойственна начинающим писателям Стругацким глупая юношеская наивность, порождаемая исключительно невежеством. Всё они отлично знали, и тем не менее верили — получится. Попытаемся представить себе это сегодня: повидавшие самые что ни на есть реальные ужасы войны, не такие уж и юные люди, филолог и астроном, еще только нащупывающие свое писательство, принимаются строить целый мир (точнее — даже миры) счастливых людей, людей реального земного коммунизма! На подобное, если можно так выразиться, поведение могло толкнуть одно из двух: или полное безрассудство, или, напротив, такая вселенская уверенность в своих силах, такая гордыня, что Мор и Кампанелла покажутся на подобном фоне застенчивыми новичками-неудачниками. Каковыми, впрочем, они и являются: творцы утопий и солнечных городов не слишком-то преуспели в создании живых картин общества будущего: с одной стороны, в их идеальные миры никак не получается поверить, а с другой — очень уж знакомые черты просматриваются в описаниях рая на земле. («Устройство было необычайно демократичным, ни о каком принуждении граждан не могло быть и речи (он несколько раз с особым ударением это подчеркнул), все были богаты и свободны от забот, и даже самый последний землепашец имел не менее трех рабов».) Напротив, АБС с самого начала отказываются именно и прежде всего от «непохожих» построений, от утопических миров, населенных сконструированными от ума «новыми людьми», которые ничего, кроме вдохновенной прозрачности, своему апологету не сулят. Каким бы ни был описываемый Стругацкими мир, всегда работает ключевое правило: герои — живые люди. Да, отборные. Благородные. Но — живые! И каждый из них, пусть даже лучший из лучших — совершенно обыкновенный человек, должен вам сказать… Разве что глаза особенные — как у детского врача. Ну и улыбка еще — милая и какая-то детская… Что же до человека по-настоящему нового, то описывать его всерьез — дело опасное и неблагодарное. Ведь это будет уже совсем другой человек. Какой? А этого мы и сами еще как следует не понимаем. Ведь это мечта…

Не только по степени юношеской веры в Человека, но и по чисто литературным признакам «Возвращение» следует относить к раннему периоду в творчестве Стругацких. Слишком заметны в книге следы недавнего «научно-фантастического» прошлого. Лучший пример — пятистраничное описание Института Физики Пространства и его «научной» деятельности. Весь кусок столь явственно выпадает из ткани повествования, что сразу ощущаешь: это — НЕ ТЕ АБС. Все тут от ума, вымученно, неинтересно. Какие-то гигантские взрывы, золотой(!) памятник, шахта к центру Земли… Позже ничто подобное в книгах АБС уже не встречается. Атавизм. Литературной нагрузки подобные периоды не несут — потому и отмерли. А потом, в «Понедельнике» все это осмеяно; и, смеясь, Стругацкие с этим прошлым расстались легко и навсегда. Как Пушкин — с псевдоромантизмом, осмеяв его в самопародийных стихах Ленского. Ибо — темно и вяло. До полной прозрачности.

За исключением «НФ-атавизмов», прочее в «Возвращении» уже, что называется, в порядке. И прежде всего — великолепный язык: в лучших традициях русской литературы и в то же время — ни на какой другой не похожий. «— Нет, — сказал Лин. — Останься со мной. Разве твой Лин когда-нибудь обманывал тебя? И Поль подчинился. Он ласково потрепал Лина по необъятной спине, встал и подошел к балюстраде. Солнце зашло, на ферму опустились теплые прозрачные сумерки. Где-то близко играли на пианино и очень красиво пели на два голоса. Эхе-хе! — подумал Поль. Он перегнулся через балюстраду и тихонько испустил вопль гигантского ракопаука, потерявшего след».

Однако попытки языкового анализа «Возвращения» рождают и грустные размышления: о том, каких чисто литературных высот могли бы достичь ТАКИЕ мастера, живи они, выражаясь языком китайской мудрости, в менее странные времена. Ведь фантаст — это не просто человек с богатым воображением, не только нестандартный мыслитель. Но прежде всего — художник. Способный, в частности, и к нестандартному чувствованию. Порой — на грани сюрреализма. «Славин присел на камень и загляделся. Океан блестящей стеной поднимался за бухтой. Над горизонтом неподвижно висели синие вершины соседнего острова. Все было синее, блестящее и неподвижное, только над камнями в бухте без крика плавали большие черно-белые птицы». Сегодня мы можем только гадать, во что вылилось бы подобное «инопланетное» видение мира, окажись его носители в обстановке, не столь жестко навязывающей истинному художнику роль Учителя… Но история литературы, как и всякая история, не признает сослагательного наклонения.