Отец

— А теперь я расскажу вам об электрошоке. Вернее, Вера расскажет.

— Какая Вера?

— Ну, Вера, с 33-го дома.

— Не знаю.

— Ну, Вера, как это ты не знаешь, в том подъезде живет, где Галина слепая с кошками. Неужели не знаешь? У нее муж такой толстый, Вася, его, когда они приехали, прозвали „еврей Вася“.

— Так он еврей или Вася?

— А тебе что с ним, под хупой стоять?

— Уже и спросить нельзя? Чего ты такая злая? Личная жизнь неустроенная? У меня тоже неустроенная.

— Ты закроешь, наконец, форточку, или нет? Видишь, женщина уже вышла, хочет рассказать. Извините, вы Вера?

— Ой, девочки, я до сих пор, как вспомню, вся дрожу. У нас говорили: „Долго рассказывать, да слушать нечего“. Сижу я в шабат на скамейке. От моего дома ворота видны. Въехал трактор, а на нем — пожилой мужчина, я бы сказала — очень пожилой. Остановил рядом с подъездом, спустился, я заметила, что одет оригинально: в жилетке из овчины, шортах, кепочке, одно колено забинтовано. На поясе аж два пистолета и еще что-то, я не сразу рассмотрела. Обратился ко мне — честно вам скажу, не поняла, на каком языке, осмотрелся и пошел к 128-му дому, он вообще-то незаселенный, кроме тех квартир, куда черные, которые куру раздавали, незаконно вселились. Смотрю, этот мужчина остановился, размотал такой дебелячий кнут, а там на куче песка грелись Галинины кошки. Как, извините, щелкнет по куче — одна кошка по трубе аж на крышу банка взлетела, а он зашел в средний подъезд. Прошло буквально пять минут — посыпались стекла. Я думала — они его убивают. Хочется помочь пожилому человеку, но как я помогу. Вдруг распахнулась дверь, выскочили трое этих, черных, и наперегонки к воротам. За ними инвалид, алкоголик — он еще, между нами, с Людмилой жил, она его выставила — вывалился, на четвереньках уполз в кусты и спрятался.

Потом вышел молодой мужчина, он у них главный, вроде раввина, но такой худой — за швабру спрячется. Я посмотрела на него, и даже нехорошо стало: идет, плачет и рукой за шею держится. За ним этот старик с кнутом. Взмахнул кнутом — как ударит его по спине, а молодой мужчина вскрикнул, за спину схватился, пробежал несколько шагов — и снова медленно пошел. Я даже встала от ужаса и глаза закрыла — как бы и меня не огрел как свидетеля. Засватана дивка усим гарна. Но он на меня, слава Богу, не обратил внимания. Прошли мимо — у молодого мужчины вся шея в крови. Старик опять как размахнется, как ударит его, а тот опять пробежал несколько шагов и тихо пошел. Может быть, я неправильно скажу, но это даже не избиение, а казнь какая-то. Как раз они подошли к воротам, а по верхней дороге возвращались израильтяне из той синагоги. Остановились, и какие они все-таки бессовестные: стоят, смотрят, как у них на глазах буквально убивают человека — и хоть бы кто слово сказал. Потом старик вернулся, завел свой трактор, но я уже не стала ждать, поднялась домой.

Муж спрашивает: „Что с тобой?“, а я даже рассказать не могу, и у самой слезы на глазах. И знаете, самое страшное, у меня такое чувство, что этот молодой мужчина мог бы убежать, но не хотел. Как будто сам просил этого старика еще его ударить.

Саша Боцина первым выскочил за городские ворота и легко понесся в гору, оставив позади Дани и Француза, однако, сообразив, куда они, собственно бегут, сбавил обороты, дал друзьям лыжню, некоторое время трусил за ними, а потом перешел на шаг и, сделав пару дыхательных упражнений, спрятался за оливковым деревом. Ствол этого дерева был таким толстым, что если бы товарищи заметили, что Саши с ними больше нет, и оглянулись, они ни за что его не увидели бы.

Саша же прекрасно видел и слышал, как две черные фигуры добежали до полицейского участка и, схватившись за прутья ворот, начали трясти их и что-то кричать. При этом они все время оборачивались. Полицейский в будке долго не открывал, но все же нажал на кнопку. Ворота уползли в сторону. Фигуры съело. Досмотрев это жалкое кино, Саша сел на крышку люка. Счастье спасения заливало его медленно, как сытость.

Саша не боялся старика с кнутом и не злился на него. Он бы этого старика расцеловал — старик ведь их спас. Ну, хлестнул раз кнутом — большое дело. Шапка в квартире осталась — вот это жаль. Теперь не вернешься.

Вокруг шелестел мощный, вынесенный за скобки городских ворот пейзаж Южной Иудеи. Над низкими дубами, над задранными вверх, растопыренными черными ветками смоковниц медленно и низко летели рельефные облака. Склон был многократно сломан булыжными стенами заброшенных террас, что не мешало маленькому стаду коз перетекать его, жуя колючки. Пастух прошел мимо Саши, не взглянув на него прямо (в природе прямой взгляд означает агрессию), но боковым зрением четко оценил Сашино нетипичное местоположение и состояние. На ходу пастух то опирался на палку, то замахивался ею на коз, одет же был интересно: в белую, ниже колен рубаху. Голова его была повязана черно-белым, спадавшим на плечи платком. Платок этот напомнил Саше его собственный, белый, в широкую черную полосу шерстяной талит. Только у талита посередине была большая дыра, а по краям — кисти. Саша задумался.

Пастух и козы двигались к арабским домам. Ближайший дом чернел зарешеченными, без стекол и занавесок круглыми, квадратными и стрельчатыми окнами. Железные рыжие ворота мастерской на первом этаже были задраены.

Мы так привыкаем к разным „нельзя“, что и не задумываемся, почему, собственно, нельзя. И вдруг запрет отваливается, как корка с зажившей раны — и можно!

Саша снял шерстяной талит, оторвал от него кисти. Теперь это был не талит, а куфия. Саша окутал куфией голову и плечи и двинул к арабским домам.

По словам Веры из 33-го дома, израильтяне стояли и смотрели, как Стэнли избивал Ави кнутом. Вера ошиблась: кроме нее, шоковую терапию видел только сторож, без всякого выражения на усатом лице сидевший в будке у ворот. Может, и было выражение, но темное стекло его скрывало. Люди же, возвращавшиеся из верхнего квартала, из старой синагоги, что над могилой праведника, достигли городских ворот уже после того, как Стэнли последним ударом кнута вышвырнул Ави из города. Люди в первой группе были одеты одинаково. Выделялись панамками мэр и его заместитель, причем на мэре панамка была старая и выгоревшая, а на заместителе — совершенно новая.

Увидев Ави, который, обхватив голову руками, сидел на обочине шоссе, люди открыли рты, повернули в его сторону головы и продолжали машинально идти, все сильнее поворачивая головы назад и не закрывая ртов. Налетев на Стэнли, стоявшего в воротах, люди некоторое время смотрели на него, на кнут в его руке, пытаясь связать их с сидящим на обочине. Потом на лицах их появились ухмылки понимания: „Шабат шалом, Стэнли!“, — торжественно произнес мэр и протянул Стэнли руку. Стэнли медленно переложил кнут в левую и начал пожимать руки мэру, заместителю и всем остальным. Тут подошла вторая группа. В ней был некто в синем пиджаке с двумя рядами золотых пуговиц и человек, одетый по-хасидски. Увидев одетого по-хасидски, Стэнли мгновенно перехватив кнут в правую и размахнулся. Ему показалось, что изгнанный враг пытается вернуться в город.

— Стой! — закричал по-английски человек в пиджаке с золотыми пуговицами. — Это наш!

Родная речь остановила руку с кнутом. Стэнли повернулся и заковылял к своему трактору. Но человек в хасидском одеянии — это был Ехиэль, отпрыгнул на несколько шагов и почти побежал от ворот к банку, как будто его таки ударили.

Дальнозоркий Ехиэль еще с горы, от Могилы Праведника увидел черные фигурки врагов, бежавших к полицейскому участку. Теперь он понял, что случилось. У банка Ехиэль налетел на толстую белую женщину, перед которой на натянутом поводке парила плоская черная собака. Женщина не стала ругаться — она посмотрела на Ехиэля с негодованием, сменившимся брезгливой жалостью: человек нормальный не мог не заметить такого крупного объекта, как она. Они немного постояли друг против друга, женщина — думая, какие же они все-таки сумасшедшие, а Ехиэль — ни о чем не думая, а просто страдая от позора случившегося у ворот. Потом собака дернула поводок, женщина повлеклась за собакой, а Ехиэль понесся в другую сторону. Он несся мимо восточных кленов с зелеными шариками, мимо ряда отдыхавших машин, одна из которых, ситроен с ручной коробкой передач, очень дешево продавалась, мимо палисадника, украшенного жестяными кувшинами и чайниками, а также раковинами и унитазами, из которых росли цветы. Ничего этого Ехиэль не замечал, а только все сильнее страдал от позора своего полного поражения. На подходе к нашей синагоге, в узком свободном просвете его сознания мелькнул конский круп, передок телеги и голова в кепке. Ехиэль понял, что за ним приехали. Ребе прислал Никиту. Минуту он колебался — нет, все-таки нельзя уехать не простясь. Ехиэль вбежал в подземный бетонный коридор и сказал портрету над входом в синагогу: „Я знаю, что ты за мной прислал. Я только попрощаюсь — и поеду“.

В синагоге оставались Шлойме, Миша и Коган. Шлойме у стены дочитывал молитву. На столе между Мишей и Коганом блестела ритуальная бутылка водки „Александров“, от многократных замораживаний и размораживаний похожая на мартовскую сосульку. Миша и Коган что-то обсуждали.

— Вот сейчас нам скажет специалист, — отчеканил Коган, увидев Ехиэля, а Миша просто улыбнулся. Шлойме повернулся к ним, не выпуская из рук молитвенника.

— Вот сейчас я вам скажу! — начал Ехиэль, садясь за стол и раскачиваясь, — слова Ехиэля, сына Авраамова, речение человека, увидевшего правду. Из дальних краев послал меня Учитель, из северных лесов направил меня. Беду своих братьев услышал сердцем, стон учеников в Святой Земле. Волшебного коня прислал за мной, воздушную колесницу отдал мне. Облаком пронес меня конь над морем, дождем опустил на прибрежный песок. Сквозь душные улицы в пределах Дана к прохладным горам доставил меня. Хотел Ишмаэль побить нас камнями — а мы как стрелы над ним пронеслись. Упали в древние пределы Давида, где трон псалмопевца семь лет простоял. Отсюда предков за грехи изгнали, но верили потомки, что вернутся домой. Две тысячи лет молили вернуть их, а стихли молитвы — вернул их Господь. Ишмаэль отступил, бросил копья, белые флаги вывесил на стенах. Потомки Давида отстроили стены, новой лозой засадили террасы. Днем молотили, ночью стреляли, вечером пели, ночью сторожили. Стали торговать с Китаем и Яффетом, в землях Хама копать алмазы. Продавали винтовки Шва и Сва, племена за Самбатиономучили войне. Железным птицам Нового Света глаза и уши лепили из мысли. Площади и рынки одели в белый камень, рынок над рынком — до самого неба. Рынок за рынком — до самого моря. Тысячи рынков — и на всех торгуют.

Скоро разжирели и стали брыкаться. Забыли работу в винограднике и в поле. Желтый раб работает в поле, желтая рабыня подвязывает лозы. Юноша вернулся с военной службы — едет на Восток поклоняться идолам. Девушка забыла скромность и стыд — целыми днями шляется по рынкам.

В каждом доме — шумная коробка, вместо стенки — хрустальная дверца. В каждой коробке — тысяча торговцев, кричат и пляшут, предлагают товары. Ругаются, дерутся, занимаются блудом. Муж вместо старейшин слушает коробку. Отрок вместо книги несет нож. Судьи живут во дворцах до неба, на птицах летают играть в кости. Забыли субботы, оставили праздники, к халдеям и касдеям идут за советом.

Где благочестивый, где преступный? Грешники оделись как благочестивые. Сплотились, объединились, пришли в город, едой и вином заманивают бедных. Позорят праведных, хулят их в народе, прозорливых бьют кулаком и палкой. Бьют судью, позорят начальника, место судьи покупают за взятку.

Сейчас и власть захватят над городом. Праведные смолкли, не знают, что делать.

Посланец Учителя не находит поддержки. Дряхлый старик приходит в город. Палкой выгоняет всех нечестивых. Грешники посрамлены, бегут и плачут. И праведные посрамлены, сидят и грызут ногти.

Люди смеются, скалят зубы: „Солдаты Учителя таились, как мыши, а дряхлый старик прогнал нечестивых!“.

Посланец Учителя покидает город.

Потому что вы — никуда не годные придурки.

Вот ты думаешь, что стал фокусником, потому что ты раввин, а я говорю, что ты стал раввином, потому что ты фокусник.

Ты думаешь, что ты коэн, и поэтому похож на жертвенного быка, а я говорю, что ты жертвенный бык, и только тем и похож на коэна.

А твоя молитва — блевотина Амалека!

Сказав это, Ехиэль вышел по гулкому коридору на улицу и сел в телегу. Никита смотрел на прозрачный кончик кнутовища. Когда кнутовище налилось красным, телега тронулась, мягко выехала на пустую субботнюю улицу, миновала две пустых, блестящих поцарапанным оргстеклом автобусных остановки и повернула к южным воротам. Напротив безлюдной тремпиады, под навесом из рваной синтетической мешковины, натянутой на четыре палки, согнувшись, сидел на раскладном стульчике дюжий краснолицый пророк и, примостив лист на фанерку, а фанерку на колено, писал. Листы шевелились у его ног, один дополз до асфальта. Пророк, записывающий в субботу, должен сообщить миру небывалое. Ехиэль подхватил с асфальта лист и начал разбирать шапку: „Заявление в отдел безопасности“. Ниже было нацарапано: Охранник отдела безопасности Руслан Кигельбаев угрожал убить меня. Я привык всерьез относиться к угрозам. Кроме того, охранником отдела безопасности Русланом Кигельбаевым было сделано по моей машине — микроавтобус даяцу — одиннадцать выстрелов боевыми…». Слово «боевыми» Ехиэль разобрал уже возле будки, откуда глянуло на них усатое чеченское лицо — видимо, это и был Руслан Кигельбаев. Ехиэль возвратил заявление междугороднему шоссе. Мимо тяжко просвистел грузовик, бумагу подхватило ветром и доставило в придорожный бурьян.

До первого указателя ехали бездумно, посмотрев же на него, Ехиэль тронул Никиту за плечо. Если верить написанному, дорога на Тель-Авив шла не по главному шоссе, а влево, мимо минарета. Если Ехиэль и Никита поверят написанному и повернут-таки налево, окажется, что за изгибом дороги с двух сторон прислонились к бетонным кубам двое в черной форме и беретах. Увидев телегу, они снимут с плеч автоматы и сойдутся, чтобы препроводить гостей в серое здание палестинской полиции, на втором этаже которого усатый с мясистой непроницаемой мордой, тускло блестящими черными глазами и золотым зубом попытается допросить их по-английски. Но и арестованные, и он сам будут слушать не друг друга, а крики под окном, выравнивающиеся в скандирование: ит-бах-эль-я-худ! топот по лестнице, крики у дверей, борьбу, и вот двери распахнутся, братья ворвутся в кабинет и у Никиты останется тридцать секунд, чтобы объяснить, что он — не еврей! Ништ юде!..

— Вот этот, этот еврей! Я не еврей! — потому что через тридцать секунд братья выкинут их из окна: братья стоят за справедливое исламское общество, каждый из собравшихся под окнами с кольями, железными трубами и прутьями должен получить возможность ударить врага хотя бы раз, но до конца справедливо не выйдет, и, даже когда тела гостей станут похожи на трупы раздавленных вездеходом собак, студентке университета Анаджах так и не удастся ударить ни разу, и она будет грустно стоять со своим тубусом на краю беснующейся толпы и думать, как много у нас еще недостатков, как далеко нам еще до справедливого исламского общества, и ее миловидное печальное лицо в черном платке будет снимать сидящий на столбе корреспондент CNN.

Что же Никита не кричит, не заверяет, что он не еврей? Чтобы начать кричать, что ты не еврей, надо быть евреем, а Никита никакой не еврей, зато он настоящий возница, он знает, куда ехать, и, взглянув на западню-указатель, проехал мимо него по главному шоссе. Мимо зеленых виноградников, желтых скал и серых ослов. Что еще здесь есть — небо? Летнее израильское небо — прозрачная клетка для страшного солнца, а самого неба как бы и нет. Есть застывшая зеленая рябь виноградных кустов, грузовик, со звенящим ревом несущий в кузове желтую скалу, худой осел на обочине, двое солдат у бронетранспортера, экстерриториальный рейсовый автобус, мастерская, где желтые скалы превращают в белые колонны, а окрестные деревья — в белые меловые кораллы, осел с вязанкой черных виноградных сучьев на спине, свежевырубленные светло-желтые террасы на одном склоне, белый каменный дом на другом, зеленые виноградники между ними, пыльные каски солдат у забора. От желтой обочины отделяются две худые желтые собаки. Собаки встают, ведут за телегой головами, а вдали уже видна вышка пропускного пункта. «Солдаты знают, что евреи в шляпах не ездят в субботу, — думает Ехиэль, — сейчас нас задержат до выяснения».

Ехиэль тронул Никиту за плечо. Рывок был сильным, они, как говорят на иврите, нашли себя на тель-авивской улице, между негром, который вез на переднем багажнике трехколесного велосипеда несколько рулонов ткани, и непрерывно гудящим маршрутным такси. Морщась от этого гудка, Ехиэль успел прочесть почти все меню уличного кафе «Вареники с картошкой». Кафе было полно веселых полупьяных стариков.

Субботы не чувствовалось.

Бритоголовый господин в черном костюме и галстуке бабочкой выходил из особняка с надписью «Общество защиты детей».

Такси сзади гудело.

Малиновый цветок бесстыдно таращил огромный позолоченный пестик.

Хозяин мебельного магазина, стоя у дверей, чесал живот.

Машины, как холестериновые бляшки, были припаркованы у тротуаров узкой улицы в два ряда, затор то и дело вызывал болевой гудок.

Теснота и духота разбавлялись не ветром, а какой-то другой тягой из невидимого окна — с моря.

Водитель такси за ними высунулся из окна машины и надсадно орал, пытаясь перекричать им же нажимаемый гудок.

Ехиэль не выдержал и опять тронул Никиту за плечо. Теперь они оказались на набережной, где было совершенно уже непонятно, чьей земли это край, по-каковски говорят между собой коричневые старики в шортах, кто эти полуголые, парами идущие навстречу друг другу. Французы? Итальянцы? Греки? Вот встретились две пары. Юноши по-армейски обнялись. Над коричневыми, с синими бабочками татуировок мулатскими плечами нависли брезгливые длинные лица польских евреев.

Все это неважно. Земля, горсть которой хочется положить в карман — твоя земля. Ехиэль хотел взять с собой, положить в карман щепоть земли или хотя бы камень, но земля была скрыта асфальтом. Разве что песку с ракушками можно было зачерпнуть, и то у самого моря, за парапетом. Или поднять с асфальта бутылку из-под пива «Карлсберг».

Прощай! Прощайте!

Телега взлетела вертикально, рванулась к морю и настоящую высоту набрала уже над ним, оборвав прощание. Быстрым будет и полет. Скоро, пролетая над буями черноморского пляжа, Никита откроет глаза посмотреть: не плывет ли еще по глади морской его кепка: но нет, нету кепки, зря проснулся, и когда, уже за приморскими горами, копыта ударятся об асфальт курортного шоссе, и коней станет трое, Никита намотает на руку вожжи и снова задремлет. Он может спать спокойно: кони знают, куда бежать, это их земля. Здесь они родились, здесь умрут. Полетят кони через южные степи в родные белорусские леса, солнце еще не скроется, а они уже минуют бензоколонку, что на въезде в город, пробегут всю главную улицу, от домов с белыми наличниками, мимо трехэтажек, через площадь с рестораном и райкомом, добегут до слепящей от заката воды озера, до темного от заката дома и остановятся у крыльца. А на крыльце — старик в меховой шапке.

Все это случится скоро, а сейчас, в воздухе, Никита спит, конь пребывает в покое, а Ехиэль понимает, что час этот дан ему, чтобы понять, зачем посылал его Ребе в далекий горный городок, и предельно сосредоточившись, он видит, зачем. Он видит лицо Ребе, вспоминает свои мечты стать всеобщим отцом и понимает, что никогда его, Ехиэля, лицу не бывать ни на копилках, ни на лобовых стеклах, ни в воображении учеников. Да и вообще, рано ему, безотцовщине, быть отцом. Сначала надо стать сыном. За этим пониманием его и послали. И какой малой кровью, не кровью даже, а всего лишь стыдом одной поездки куплено это великое понимание. Теперь он свободен, на всю жизнь свободен.

А в бомбоубежище, в нашей полуподвальной синагоге, сидит за столом Миша. Он еще не был на улице и не знает, что Стэнли выгнал хулиганов из города. Товарищи, не простившись, ушли, а Миша сидит, думает, и все никак не может понять: какой урок он должен извлечь из неслучайно случившегося? Зачем объявилась в нашем городе секта? За что его били на крыше? Если прощальные слова Ехиэля — правда, как жить дальше? Если же они просто ругань — неужели нельзя было найти посланца получше?

От углового куста сквозь открытую дверь тянет жасмином. В жасмине и около него, как люди возле торгового центра, роятся мухи.

Миша выходит на улицу, смотрит на мух и никак не может понять: зачем все это случилось?

А вы как думаете?