Отец республики. Повесть о Сунь Ят-сене

Глава первая ОСЕННЕЕ ТЕПЛО ОБМАНЧИВО

К счастью, порывы свежего ветра пробуждают нас от спячки. Рассвет грядет, и скоро мы воспрянем духом, распрямим могучие плечи и, укрепившись в решимости действовать, добьемся двойного успеха при меньшей затрате сил. Добро восторжествует над злом.

Сунь Ят-сен

— Япония встречает тебя солнцем, Вэнь, — радовался и удивлялся Чэнь Шао-бо, жадно рассматривая друга. — Ведь уже поздняя осень!

Сунь Ят-сен и Чэнь Шао-бо сидели рядышком на циновке, солнце щедро светило в окна.

— Осеннее тепло обманчиво, — улыбнулся Сунь.

— Но дела обстоят не так уж плохо! — живо возразил Чэнь Шао-бо. — Японское правительство, например, запретило маньчжурским дипломатическим и консульским представителям высылать китайских эмигрантов на родину. Я как подумаю, что могло бы с тобой быть, если б не вмешательство лорда Солсбери, мороз по коже подирает. Наверняка бы — крышка!

Сунь рассмеялся и полез в стоявший рядом саквояж.

— Крышка? Ну нет, Шао-бо. Существовали и другие возможности. Вот познакомься. — Сунь протянул Шао-бо газету годичной давности.

Чэнь Шао-бо прочитал: «В связи с арестом Сунь Ят-сена обнаружилось, что друзья его сделали все приготовления для его освобождения. План был очень смелый. Если б не окончательные уверения министерства иностранных дел и Скотланд-ярда, убедившие их, что заключенному не грозит ни малейшая опасность, то он был бы освобожден через окно его кельи, которое должно было быть взломано…»

— После такого происшествия твоя жизнь была бы в Лондоне спокойнее, чем здесь.

— Ах, Шао-бо, сколько же можно скитаться! А отсюда родина так близко! Знаешь, Шао-бо, я очень рассчитываю на поддержку китайской эмиграции здесь, в Японии. Это правда, что наши реформаторы имеют здесь сильное влияние на наших соотечественников?

— Совершенная правда, Вэнь. Особенно Кан Ю-вэй, Лян Ци-чао и Тань Сы-тун. Из этой троицы мне импонирует лишь последний. Ты не читал его «Учение о гуманности» — «Жэньсюэ»? Право, очень неплохо.

— В последнее время я все чаще думаю о том, что мы могли бы с ними объединиться, хотя бы на первых порах. В сущности, ведь и они и мы стремимся к одному — избавить Поднебесную от ее теперешнего унизительного положения.

— Да что ты, Сунь! Наш девиз — «долой монархию», а их — «просвещенного императора — на трон!» Реформаторы своей проповедью бескровных реформ только наносят вред делу революции.

— Это так, конечно, Шао-бо. Но па первом этапе нам, по-моему, по пути. А потом, думаю, они не могут не понять, что один человек, даже самый гуманный и просвещенный, не в состоянии бороться с рутиной и косностью старого мира. Никакие реформы не помогут Китаю. Да и сами реформаторы не очень- то верят в них, накажи меня бог. Надо попробовать убедить их в необходимости революционного дела. Чэнь Шао-бо покачал головой.

— Ты идеалист, Сунь. И ты слишком доверчив и незлопамятен. Разве ты забыл, как Кан Ю-вэй распускал слухи о том, что ты неуч и не имеешь представления о родной литературе? А Лян Ци-чао! Он же переманивал членов Союза возрождения в свою партию, и довольно успешно! К тому же, пользуясь твоим именем и твоими рекомендациями. Все они считают тебя фантазером и безрассудным человеком.

— Что ж, и тем не менее сегодня мы в них нуждаемся. В лихой час и лягушка друг. — Сунь поднялся с циновки и подошел к окну. По Иокогамской набережной сновали люди. Небо было яркое, синее, такое же, как в Китае. Сунь оглядел номер: он весь был забит какой-то рухлядью — колченогими стульями, пыльными циновками, в углу притулился допотопный низкий стол. А за окном — воздух, свет, облака! К дьяволу гостиницу, скорее на улицу!

Друзья вышли на набережную. Сунь исподволь вглядывался в Шао-бо — никак не мог привыкнуть к тому, что они снова вместе и могут всласть наговориться. Черная шелковая куртка еще сильнее подчеркивала худобу Чэня. Он то и дело цеплялся носками своих плетеных сандалий за выщербленные камни и каждый раз при этом смущенно улыбался, одними глазами, узкими и светло- карими. И Сунь тоже отвечал ему улыбкой. Так они и шагали, поглощенные друг другом, лишь изредка взглядывая на неподвижную гладь моря и острые пики мачт.

— А мы тут без тебя создали школу для детей китайских эмигрантов. Китайское классическое образование должно прочно привязать их к родине.

— А что еще дает эта школа? — оживился Сунь.

— Там преподают историю Запада, географию. Учебное заведение можно было бы назвать «Школа Востока и Запада».

— Гм, звучит неплохо. — Сунь помолчал, зябко поежился — с моря потянуло холодом. — Как ты думаешь, не пригласить ли кого-нибудь из реформаторов преподавать в школе классические науки? Это и будет первый шаг для сближения.

Чэнь улыбнулся — как это похоже на Суня: поставить на службу делу даже такое небольшое событие, как создание школы.

— Можно попробовать.

— Только не считай меня пустым мечтателем, как реформаторы. — Сунь тронул Шао-бо за плечо.

Чэнь Шао-бо рассмеялся. Все-таки это было прекрасно, что Сунь наконец-то с ними!

— Пора возвращаться в гостиницу — становится сыро и холодно.

— А разве я не говорил тебе, Шао-бо, что осеннее тепло обманчиво?

Сунь достал писчую кисточку и присел к столу — давно уж он собирался написать мистеру Кэнтли, но все не хватало времени. И сейчас он только что вернулся из-за города, куда ездил к одному китайскому эмигранту. Он чувствовал себя несколько усталым, а главное, подавленным. Поездка лишний раз подтвердила его наблюдения — большинство китайских эмигрантов хочет лишь тишины, спокойствия и любой работы, чтобы жить. А в Китае нарастает новый вал крестьянского движения, и не воспользоваться этим, не поддержать его было бы преступлением…

Западная стена комнаты раздвинута. Из крошечною садика потягивает сыростью, запахом прелых листьев. Шао-бо растянулся на циновке и в тусклом свете лампы перелистывает какую-то книгу.

Нет, и сегодня не пишется письмо!

В дверь тихонько постучали — так всегда стучит хозяйка гостиницы. И тут же раздался ее голос:

— Господин спрашивает доктора Сунь Ят-сена.

— Какой господин?

— Это, верно, тот самый, что давно тебя разыскивает, Сунь. Я тебе рассказывал о нем — Миядзаки Торадзо, сочувствует Союзу возрождения, — пояснил Шао-бо, закладывая недочитанную страницу шелковым шнурком.

— Просите, любезная госпожа!

Мягко ступая и слегка щурясь после улицы, в комнату вошел гость.

— Приношу глубочайшие извинения за непрошеный визит, — поклонился он, протягивая свою визитную карточку.

— Миядзаки Торадзо? Брат Язо Миядзаки? Гость поклонился еще почтительнее.

Да, помнится, Язо, старый японский друг Суня, говорил ему о том, что у него есть братья, которые живут на Хоккайдо. Значит, это один из них. Интересно, что привело сюда Торадзо?

В комнате возникла неловкая тишина. Наконец Миядзаки сообщил, что брат его умер.

— Я пришел к вам выполнить последнюю волю Язо. Я знаю, кто вы, он мне доверился. И завещал во всем помогать вам. Я глубоко чту своего брата, его воля — для меня закон. Поэтому я здесь… — Торадзо наклонил голову, вспомнил свой последний разговор с Язо. Он был не только о Сунь Ят-сене. «Скоро я уйду в мир иной, — сказал ему брат. — Но в этом я кое-что задолжал. Расплачиваться придется тебе. Через две недели ты примешь посвящение в общество «Черный дракон»». «Но ведь я уже член «Гениоша», союза самураев, ты же знаешь», — возразил Торадзо. «Тем лучше, «Черный дракон» создается внутри «Гениоша». Я дал обет, Торадзо, и ты меня заменишь».

Что было потом, Торадзо не хотел вспоминать, не в ушах его так и стоял надтреснутый, тягучий, порой переходящий в крик голос Учидо Риохейе, вождя «Гениоша»: «Япония — величайшая страна Азии! Японцы призваны править миром, но какая вопиющая несправедливость — они ютятся на нескольких крошечных островах. О братья! Обратите свои взоры на Запад. Там, от берегов Южно-Китайского моря до Амура, раскинулась Поднебесная. Какое огромное, но немощное государство! Народ его нуждается в твердой руке. Цинский режим давно прогнил до самого основания: вонзим же свои мечи в слабый ствол — поможем рухнуть гнилому дереву. Покорим Поднебесную! Сделаем первый шаг на пути покорения мира — создадим единую азиатскую державу под эгидой нашей возлюбленной родины, Страны восходящего солнца! Выполняя задания, помните, что отныне наш девиз: «Граница Японии — от Южно- Китайского моря до Амура»». ««Черный дракон» — это же китайское название Амура», — промелькнула тогда мысль у Торадзо. Сейчас он пристально смотрел на сидящего перед ним Сунь Ят-сена и чувствовал, что отныне все перепуталось в его жизни: верность и измена, любовь и ненависть, честь и бесчестие. Лабиринт, из которого нет выхода…

Сунь поднялся, подошел к Торадзо, обнял его. Он заметил, что японец дрожит, как в лихорадке, и накинул ему на плечи свой теплый плащ. В душе у Миядзаки что-то дрогнуло — впервые за много месяцев после смерти Язо. Искренность, душевная щедрость — как не хватает этого в жизни Торадзо! Сердце его откликнулось на теплый прием, который оказал ему Сунь Ят-сен. Миядзаки вдруг ясно понял, что при любых обстоятельствах он не допустит, чтобы по его вине с головы Сунь Ят-сена упал хотя бы один волос.

— Шао-бо, попроси хозяйку, чтобы у нас разожгли жаровню, сегодня мы сами приготовим ужин, — донесся до Торадзо как бы издалека голос Сунь Ят-сена. Все еще дрожа, он смотрел, не отрываясь, на яркие язычки пламени в жаровне, на плавные движения рук Чэнь Шао-бо, достававших из одной чаши лепестки хризантем, а из другой — кусочки мелко нарезанной курицы. «Ужин по старым китайским традициям, для ученых и философов, — сообразил Миядзаки, — мне оказана высокая честь…»

Мирно горела керосиновая лампа. На ее свет залетали в окно ночные бабочки. Они ударялись о стекло и падали на циновку, оранжевые и лохматые, как язычки пламени в жаровне. Язо, «Черный дракон», Учидо Риохейе — все это куда-то отодвинулось, и не было ничего, кроме этой тесной комнаты, густой черноты за окном и двух людей, ставших почему- то родными, как братья.

— Я решил вступить в Союз возрождения Китая и всегда и во всем помогать революции, — произнес Миядзаки. — Вы мне верите? — Глаза его горели, румянец заливал щеки, выдавая нетерпение сердца. — Цель китайских революционеров спасти Китай от упадка и раздела великими державами — великая цель. Я могу поговорить с влиятельными людьми в Японии, они окажут содействие Союзу возрождения. В случае успеха доктору Сунь Ят-сену следовало бы познакомиться с господином Инукаи Цуёси. Его превосходительство возглавляет стоящую ныне у власти партию Кокуминто и не склонен избегать общества китайских революционеров. О докторе Сунь Ят-сене он, конечно, знает (после того как доктор опубликовал заметки о своих лондонских злоключениях, его имя обрело большую популярность не только в Европе). Инукаи Цуёси — деятель прогрессивного направления, не то что его противник Окума, министр иностранных дел, который делает ставку на реформаторов.

Все это Миядзаки высказал одним духом, как бы боясь, что Сунь не дослушает его до конца. Сунь ободряюще улыбнулся — ему нравился брат Язо, его откровенность, его горячность. Кроме того, мысль о содействии японцев внушала ему надежды.

— Прекрасно! — ответил Сунь. — Приходите завтра, я сведу вас с господином Чжэн Ши-ляном…

Чжэн Ши-лян появился в Иокогаме рано утром. Он привез с собой подробный план объединения тайных крестьянских обществ на юге Китая. По его мнению, объединенные, они представляли собой силу, способную совершить революцию.

— Рассчитывать на крестьянство?! — удивился Сунь Ят-сен. — Нет, Ши-лян, земля слишком крепко держит тебя. Крестьянство способно лишь на стихийный бунт, не более того. А нам важно успешное начало. Тогда весь народ пойдет за нами.

Но Чжэн Ши-лян не торопился соглашаться с Сунем.

— Ты прав, Вэнь, крестьяне — народ темный и в политике не разбираются. Но ведь революцию- то мы делаем для них! Ты утверждаешь, что они не пойдут дальше лозунга «Долой цинов!». Верно! Да ведь и наша революция начинается с того же. Значит, нам по пути! А союз с реформаторами — он ведь основан на том же!

— Серьезный довод. Но сможет ли Союз возрождения повести за собой крестьян, организовать эту силу? Это надо хорошенько обдумать. А сейчас позволь тебе представить господина Миядзаки Торадзо. — Он повернулся к сидевшему в углу японцу. Миядзаки, молча слушавший разговор Сунь Ят-сена и Чжэн Ши-ляна, глубоко поклонился, почтительно опустив обе руки.

Император Гуансюй проснулся поздно. Сон его был тяжелым, очевидно, от чувства страха, для которого у императора имелись веские основания: ему стало достоверно известно, что Жун Лу, глава партии императрицы, бригадный генерал, возглавляющий приказ общественных работ, замышляет правительственный переворот. Цель этого переворота — отстранение его, Гуансюя, от власти и возвращение к правлению императрицы Цы Си. Гуансюй видел, что его поведение, особенно покровительство реформаторскому движению, настораживало императрицу.

Реформаторы во главе с Кан Ю-вэем, вольнослушателем императорской академии, возмущенные капитулянтской политикой цинского двора, терпевшего сокрушительное поражение в войне с Японией, требовали проведения в стране политических реформ. С одной стороны, Гуансюй мог не опасаться — эти «реформы» не вывели бы страну за рамки просвещенного абсолютизма. С другой — в многочисленных посланиях господина Кана императору содержалось настойчивое напоминание об уроках французской революции и судьбе Людовика XVI. И шестнадцатого июня 1898 года Гуансюй удостоил Кан Ю-вэя аудиенции в своей летней резиденции. Конечно, императрица осведомлена, что, начиная с того дня, ее племянник принимает у себя главу реформаторов и прислушивается к его советам. Кан Ю-вэй импонирует Гуансюю не только предложениями совершенствовать в Китае земледелие, поощрять промышленность и торговлю и предупреждениями об опасности раздела страны иностранными державами. Господин Кан так искренне клянется императору в безграничной преданности, что это тронуло бы и менее недоверчивое сердце, тем более что такая добродетель, как верность, в императорском дворце отнюдь не процветала. Вот и теперь, когда настал трудный час, реформаторы обещают прийти на помощь Гуансюю в его борьбе против партии императрицы, против ненавистного царедворца Жун Лу. Генерал Юань Ши-кай, начальник судебной палаты провинции Чжили, командующий новой армией, рекомендован Гуансюю как человек, на которого можно во всем положиться. Сегодня Гуансюй примет генерала.

Облачившись при помощи слуг в платье «желтого блестящего» императорского цвета, император проследовал в Чжун-Хэтэ, Палату мира. Взгляд его привычно задержался на искусно вырезанном из нефрита дереве. Оно стояло в левом углу Палаты, у входа, и, любуясь им, император одновременно не выпускал из виду двери. Внезапно он вздрогнул. Опять эти часы! Скрипнули и растворились дверцы сандаловой коробки на высоком постаменте из яшмы. Из них выскочила крошечная золотая обезьянка и трижды протянула коралловый персик агатовому слонику. Три часа! Император поморщился. Его пухлое лицо, утратив гладкость, мгновенно приобрело сходство со старым потрескавшимся фарфором. Генерал Юань Ши-кай опаздывает! Гуансюй приподнялся в кресле, и в то же мгновение глубокие складки парчового занавеса пришли в движение: не переставая низко кланяться, в Палату вошел Юань Ши-кай. Генерал был одет пышно и со вкусом, его пристрастие к роскоши давно было известно при дворе: длинный голубой халат расшит замысловатым орнаментом, на черных туфлях — вышитая птица феникс, символизирующая императрицу.

Юань Ши-кай опустился на колени возле шахматного столика, прямо перед Гуансюем, и замер в ожидающем поклоне.

— Как ты думаешь, генерал, императрица знает, что ты у меня? — быстро спросил Гуансюй.

Юань Ши-кай про себя улыбнулся, но ответил серьезно:

— Я принял все меры предосторожности, о Сын Неба! — и подумал: «Ах, Гуансюй, Гуансюй! Вам бы побольше храбрости. Затеяли дело, так надо до конца идти!»

— Какие же новости ты принес, генерал? — спросил император, отмечая про себя: «До чего же бесстрастное лицо, ничего на нем не прочтешь. Не прост, ох, не прост этот генерал. Ну да выбирать не приходится».

— Ничего нового, о Сын Неба! В провинциях — крестьянские бунты, ваша казна не успевает отпускать субсидии на постройку новых тюрем. И в городах волнения, особенно на Юге.

— Чего же хотят, о чем толкуют наши сограждане?

В глазах Юаня метнулись тревожные огоньки. Он выпрямился, не поднимаясь с колен, взял с шахматного столика слоновой кости фигурку, изображающую императрицу, замялся.

— Я жду!

— О Сын Неба! Страна недовольна правлением «Самой», — испуганно и словно нехотя выдавил из себя генерал.

Гуансюй мгновенно утратил все свое величие. Усы, ниспадавшие на пухлые губы двумя жидкими прядями, заметно задрожали. «Настоящий купец, — брезгливо подумал Юань Ши-кай. — Разве таким должен быть император?» Он знал, чего хочет от него Сын Неба. Поклонившись, генерал изящным движением не поставил, а положил фигурку шахматной повелительницы к ногам шахматного императора. Сын Неба собрал усы в кулак и задумался. Наступила длительная пауза.

— Встань. Мы поняли тебя, генерал, ты согласен помочь нам, — изрек он наконец. — Свяжись-ка еще раз с господином Кан Ю-вэем. Начинать задуманное следует постепенно, с отдельных реформ.

— Слушаюсь. Осмелюсь спросить: это все? — осторожно проговорил Юань Ши-кай.

— Нет, не все. — Император испытующе посмотрел на Юаня. Казалось, узкие глаза генерала смотрят преданно. — У вас в руках армия, генерал! Защитите же своего императора! А Жун Лу необходимо… — тут он понизил голос, — впрочем, подробности тебе расскажет Кан Ю-вэй. Нашими милостями обойден не будешь — назначаю тебя главой военного приказа.

Генерал распростерся ниц. Гуансюй поморщился:

— Встань, генерал, да погляди лучше, нас не подслушивают? — Случай с императором Тунчжи был слишком поучителен, Гуансюй не хотел бы раз- делить его участь[9].

Юань Ши-кай, крадучись, приблизился к занавеси и резким движением провел саблей по тяжелым узорчатым складкам.

— Никого, ваше императорское величество! Юань Ши-кай оглянулся и… не поверил своим глазам: Гуансюй откинулся на спинку кресла, желтоватые веки опущены, рот приоткрыт — Сын Неба спал!

Пятясь задом и низко кланяясь, генерал покинул Палату.

Вскоре господин Кан Ю-вэй, назначенный секретарем Палаты внешних сношений, и его сподвижники — господа Лян Ци-чао и Тань Сы-тун — выдвинули проект создания национального университета. Поговаривали о реорганизации армии, о создании армии по европейскому образцу, о поощрении национальной промышленности и торговли. Тань Сы-тун, получив аудиенцию у Юань Ши-кая, изложил ему план реформаторов: убить Жун Лу и взять под надзор императрицу Цы Си. На мгновение показалось Тань Сы-туну, что генерал колеблется.

— Если вы не согласны, донесите императрице, и у вас будет все — богатство, слава, — заметил Тань Сы-тун.

— За кого вы меня принимаете? — возмутился генерал.

В самый разгар кампании по проведению реформ вдовствующая императрица, поразив двор, внезапно удалилась в свой новый летний дворец Ихэгуань. Дворец воистину был великолепен. Еще бы! Ведь на его строительство уплыли средства, предназначавшиеся для создания китайского флота!

В один из осенних дней Цы Си, великая прародительница и благодетельница Поднебесной, отдыхала в беседке, увитой розами. Дворец был окутан послеобеденной дремой, в беседке тихо. Не слышно ни малейшего звука. Слабое сентябрьское солнце пробивается сквозь густую, совсем еще зеленую листву и неровными, причудливыми бликами ложится на тянь- цзинский ковер.

В дверях беседки у большого мольберта, боясь нарушить покой императрицы, застыла маленькая хорошенькая рисовальщица. Но императрица не спит. Сквозь полусомкнутые ресницы она тайно наслаждается созерцанием искусного творения — Храмом мудрости. Пурпурные многоярусные крыши храма повторяют себя в серебристой глади озера. Любимый храм, любимый цвет. Он напоминает Цы Си о кровавой цене трона. Да, сколько сил, сколько лет было потрачено на достижение цели! Она начинает чувствовать усталость, жизнь неумолимо движется к закату, а сделано еще не все.

Луч предзакатного солнца упал на впалую грудь императрицы, оттенил глубокие борозды, оставленные временем на ее властном пергаментном лице, поиграл в заметно поредевших, некогда прекрасных волосах. «Реформаторы дурно влияют на императора, — думала она. — Этому надо положить конец. Да и стоит ли такому императору, как Гуансюй, оставаться у власти? Все равно ему трона не удержать.

Он и так становится пешкой в руках вольнодумцев. На юге Китая положение тревожное. Жаль, что полиции не удалось убрать этого мятежника, Сунь Ят-сена».

Цы Си в сердцах отпихнула подушки, подложенные под ступни, тяжело поднялась и пошла к мольберту. Зашуршало тяжелое парадное платье, расшитое золотом и жемчугами. Очнулись сонные евнухи, поползли на коленях, обмахивая госпожу веерами.

— Кто это? — грозно спросила императрица, тыча сухим темным пальцем в лицо на портрете. — Что это за старуха, я спрашиваю?!

Рисовальщица упала в ноги императрице и замерла.

— Разве я такая уж дряхлая? К утру переделаешь. Вставай же, к нам, кажется, жалует господин Жун Лу.

Действительно, с противоположного берега отчалила большая лодка с драконом на носу. Гребцы работают проворно, значит, Жун Лу через полчаса будет тут.

Императрица покинула беседку и медленно пошла бесконечной надводной галереей, украшенной тридцатью тысячами пейзажей озера, на котором стоит летний дворец. А вот и вид Храма мудрости. Эту картину писал искуснейший Цзу. Пожалуй, рановато она приказала его умертвить, но было бы очень обидно, если бы он посмел подарить свой талант кому-нибудь другому… Не изуродованные в детстве бинтованием ноги Цы Си ступали твердо и уверенно.

— Мы примем господина Жун Лу в Храме мудрости, — бросила она главному евнуху, почти не размыкая тонких, подкрашенных губ.

— С чем пожаловал? — спросила она главу своей партии, неподвижно возлежа на кожаных подушках. В храме стоял полумрак, только что погашенные свечи испускали приторный навязчивый аромат.

Губы у Жун Лу дрожали, когда он собирался с духом произнести дерзкие слова.

— Говори же! — прикрикнула Цы Си, почуяв недоброе.

— Гуансюй готовит правительственный переворот: во время предстоящего в Тяньцзине инспектирования войск ваше императорское величество и я, ваш преданнейший слуга, будут взяты под стражу.

— Откуда известно? — даже не поведя бровью и не изменив позы, спросила императрица. Но каков Гуансюй! Быстро он оправился от страха. Цы Си вспомнила, как она приструнила племянника, велев бросить его любимую наложницу в глубокий колодец.

— Юань Ши-кай… Он предан нам душой и телом!

— Распорядись, я возвращаюсь в Пекин. Прибыв в Пурпурный город, Цы Си немедленно послала за Гуансюем: «Навести бедную тетку. Она нездорова, надо кое о чем посоветоваться — ведь никто не вечен». Приманка, право, недурна.

Обрядившись в парадное платье, Цы Си встретила племянника с намерением не выпускать его из рук.

— Ну, что ты думаешь о своей тетке, Сын Неба? — небрежно спросила она. «Сын Неба» — в устах императрицы эти слова звучали как простое обращение — ни одной почтительной ноты! Гуансюй оробел. Впрочем, встречи с Цы Си никому не приносили добра!

Императрица презрительно оглядела неказистую сутулую фигуру императора. Гуансюй стоял на коленях.

— Молчишь, Сын Неба? Тогда скажу я. Ты заодно с теми, кому не по нраву императрица Цы Си, Гуансюй! Но тигр не настолько дряхл, чтобы разжать челюсти!

Кровь прилила к щекам Гуансюя. Сердце забилось гулко, Где-то у горла, причиняя такую же боль, как тогда, при известии о гибели любимой наложницы. «Не тигр, а поганая волчица», — подумал император. И тут же обожгла догадка: его предали. Но кто?

— Говорят, ты считаешь, что птице-фениксу пора улететь?

Император похолодел. Юань Ши-кай — вот кто предал его! Берегись, генерал, если Гуансюй выберется отсюда живым, не миновать тебе чаши с ядом!

— О, господин! — произнес Гуансюй, зная, как любит Цы Си, когда к ней обращаются, как к мужчине. — О, повелитель! Я хочу одного — облегчить вашу ношу. Управлять таким государством, как Поднебесная…

Императрица махнула рукой: генерал Юань Ши-кай сказал правду.

— Мне очень жаль, племянничек, но придется тебе у меня задержаться.

Генерал Юань Ши-кай, с нетерпением ожидавший окончания визита императора к императрице, вздохнул свободно: дело сделано — Сын Неба брошен в тайную тюрьму в замке дворцового парка. Из темницы Цы Си еще никто не выходил живым. И еще одно утешительное известие: арестованы Тань Сы-тун и с ним еще шесть реформаторов. Уже подписан указ об их казни — преступники будут заживо рассечены на куски. Жаль, что Кан Ю-вэй и Лян Ци-чао сумели удрать, этих двух генерал особенно не любил. Ну да бог с ними, улов был и так неплохой. А главное — «Сто дней реформ» закончились!

Глава вторая КИТАЙ СПАСЕТ РЕВОЛЮЦИЯ!

Господин Кан Ю-вэй своим сторонникам в Токио:

— Разве можно сотрудничать с Союзом возрождения, господа? Одно такое предположение — сама нелепость! Во главе Союза стоит доктор Сунь Ят-сен, а он не знает учения великого Конфуция!

Доктор Сунь Ят-сен своим соратникам:

— С этим пора кончать! Довольно нам играть в единство, пора называть вещи своими именами. Китаю нужны не реформы, а революция. Только революция!

Туманным летним утром Миядзаки Торадзо возвращался в Токио. Солнце только вынырнуло из моря и плавало в тонкой паутине облаков. Чайки сопровождали уходящих в море рыбаков криком и суетой. А на пристани уже шла торговля ночным уловом: громко выкрикивали цены комиссионеры, стараясь их перекричать, торговцы называли свои; огромные корзины с рыбой, груженные на тележки, отбывали в город.

Миядзаки вдохнул полной грудью такие знакомые, родные запахи, огляделся и подозвал рикшу. Старенькая коляска мягко покатилась по обочине шоссе. Навстречу побежали уютные загородные виллы, утопающие в зелени, горячей влагой задышал вдогонку ветер, рубашка прилипла к спине. Становилось жарко, но рикша бежал проворно, взрывая ногами пыль, и она оседала на его лодыжках, стройных и гладких, как полированный камень. Седоку было видно, как по голой спине рикши стекают струйки пота, а пояс его хлопчатобумажных штанов совсем намок. Невольно подумалось, что и самого Миядзаки ждут дела не из легких: Сунь потребовал от него достать оружие как можно скорее. Но пока из этого ничего не выходило. Руководство «Черного дракона» формально не отказывало китайцам, но в то же время ничего и не предпринимало. Миядзаки знал, что на юге Китая полным ходом идет подготовка к восстанию, в Амой и Шаньтоу стягиваются повстанцы, которых надо срочно вооружить — не воевать же им голыми руками! Все это рассказал Миядзаки Сунь Ят-сен, умоляя его под любые обязательства достать денег и закупить винтовки и патроны. Были бы у Торадзо деньги, он, не задумываясь, отдал бы их Сунь Ят-сену. Никогда прежде не мог он себе представить, что дружба — такое нелегкое дело! Особенно теперь, когда ему пришлось вступить на путь обмана и предательства. «Черный дракон» и Сунь Ят-сен, ложь и правда — как совместить это в себе?

Так думал Миядзаки по дороге в город. У поворота на центральную магистраль он расплатился с рикшей и пошел пешком. От морской прохлады здесь уже не осталось и следа, над городом колыхалась тяжелая жара. Казалось, красный кирпич зданий раскалился еще сильнее, а серый стал пепельно-белым. Идти домой не хотелось, надо было собраться с мыслями, а если уж быть откровенным — забыть обо всем, бежать от самого себя.

Миновав Гинзу, Торадзо незаметно для себя очутился неподалеку от храма. Открытые двери манили к себе не столько посулами очистительной молитвы, сколько обещанием прохлады. Миядзаки скинул туфли и шагнул в полумрак.

Через несколько дней, раздобыв с помощью Инукаи Цуёси несколько тысяч иен, Миядзаки решил срочно выехать в Иокогаму: Сунь ждал оружие, которого Миядзаки достать не смог, может быть, хоть деньги реабилитируют его в глазах Сунь Ят-сена. Перед отъездом Миядзаки был приглашен к Инукаи. «Проклятые англичане пронюхали, что в провинции Гуандун готовится бунт, — сказал Инукаи Цуёси. — Скверно. В случае успеха Сунь Ят-сена они, конечно, попытаются создать на Юге правительство, независимое от Пекина, и сформировать его из людей, преданных английской короне. Разумеется, во главе правительства станет Сунь Ят-сен, но вполне вероятно, что в него войдет и сановник Ли Хун-чжан. Он сейчас в опале, и есть основания полагать, что он пойдет на полный разрыв с цинским двором. Вам, господин Миядзаки, следует уговорить Сунь Ят-сена отказаться от встречи с Ли Хун-чжаном, если она будет предложена». Более ничего объяснять Миядзаки не пришлось: за спиной Ли Хун-чжана стоит Англия, соперница Ниппон в Китае, и японцы вовсе не намерены допустить усиления ее влияния. Миядзаки немедля выехал в Иокогаму.

— Тебя не упрекнешь в медлительности, мой друг! — довольно проговорил Сунь, поднимаясь навстречу гостю и крепко обнимая его. Лицо Суня светилось радостью и надеждой, зато у Миядзаки сразу испортилось настроение.

— Ну, как успехи? Достал оружие? Ах, деньги… Пока только деньги… Ну что ж. И это неплохо. Однако оружие — вот что главное, дорогой Торадзо. — Сунь внимательно посмотрел на Торадзо. — Да что с тобой? У тебя утомленный вид. А какие тени под глазами! Отдыхать, отдыхать…

Торадзо и впрямь чувствовал себя прескверно: он плохо переносил переезды по морю, сильно устал, да и постоянные угрызения совести не давали ему покоя — чувство вины перед Сунем не оставляло его ни на минуту. Он послушно опустился на прохладную циновку и отдался заботам друга. Сунь заварил по-китайски чай — на одного, в большой фарфоровой чашке с крышечкой, принес миску с любимым Торадзо сухим печеньем, приготовленным на патоке, — он давно уже заметил, что всем лакомствам Торадзо предпочитает эти хрустящие шарики без начинки.

Торадзо с жадностью отхлебнул из чашки зеленоватой жидкости с легким цветочным запахом. На висках и на верхней губе у него проступили крупные капли пота.

— Да ты весь дрожишь! — забеспокоился Сунь. — Уж не лихорадка ли у тебя? Паршивая болезнь! Помнишь, как она потрепала Чжэн Ши-ляна? Я сейчас выйду, куплю хины — у меня вся вышла.

Торадзо сделал протестующее движение рукой, но Сунь его перебил:

— Ложись и не вздумай подниматься. Как- никак я врач, а врачу должно повиноваться.

Диагноз Суня подтвердился: у Миядзаки начинался приступ лихорадки. Он пролежал восемь дней, а когда на девятый поднялся, казалось, что от него остались кожа да кости.

Сунь Ят-сен вернулся в тот день поздно. Сначала Миядзаки услышал, как он вполголоса разговаривает с хозяйкой, затем зашуршала раздвижная дверь и появился Сунь.

— Где ты пропадал весь день? Я заждался тебя, — тихо сказал Торадзо.

— Не сердись, приятель, — неотложные дела. Мне предстоит встреча с Ли Хун-чжаном, точнее, с его доверенным лицом. Кстати, приехал Чэнь Шао-бо. Наши дела с газетой налаживаются.

— Зачем приехал господин Чэнь?

— Будет сопровождать меня в поездке.

— Поедете на континент?

— О нет. Сядем на японское судно, идущее в Гонконг, а в пути пересядем на китайский пароход.

— Рискованное предприятие! — Миядзаки сел на татами[10] подтянув ноги к подбородку.

— Без риска не обойтись. Нам нужны союзники, Торадзо.

Мысли у японца заметались. Проклятая слабость! Надо что-то предпринять, и незамедлительно. Как воспрепятствовать этой встрече? Может быть, стать ее участником? Он провел ладонью по затылку, ероша густые волосы. На лице его проступил яркий, неестественный румянец, заметный даже при скупом свете. «Уж не туберкулез ли у него?» — с тревогой подумал Сунь Ят-сен.

— Тебе не нужно ездить на эту встречу, Сунь, — горячо произнес Торадзо. — А вдруг это ловушка? Вспомни Лондон! И почему на встрече не будет самого Ли Хун-чжана?

— А! Ловушка, Лондон! Сговорились вы все, что ли? И Шао-бо твердит о том же. Если всего бояться, то надо идти в монахи, а не в революционеры: монастырские стены крепкие, за ними хорошо отсиживаться, — рассмеялся Сунь. — Если уж они хотят меня убить, то не проще ли прихлопнуть где-нибудь в глухом переулке, чем затевать такую кутерьму с пароходами! Дешевле, и без шума.

Миядзаки нахмурился. Строго законспирированная встреча в море — слишком удобный случай обезглавить Союз возрождения! Миядзаки чувствовал это сердцем и потому особенно настойчиво убеждал Сунь Ят-сена: впервые он охотно следовал приказу «Черного дракона».

Сунь и сам не особенно верил готовности Ли Хун-чжана сотрудничать с революционерами. Но почему бы все же не попробовать, тем более что инициатива исходит от той стороны. А у Ли Хун-чжана огромные финансовые возможности и связи. Его поддерживают англичане, у англичан же можно достать оружие.

Миядзаки долго уговаривал Сунь Ят-сена, пока в какой-то момент не заметил, что тот не слушает его. Через несколько дней, когда они сидели в маленькой харчевне неподалеку от Храма белого слона, Сунь неожиданно предложил:

— Если ты чувствуешь себя вполне здоровым и не трусишь, не хочешь ли сопровождать меня? Кстати, со мной едет еще один японец в качестве советника. Так как?

Миядзаки ответил Сушо благодарной улыбкой.

Японское судно «Ниппон мару» вышло в открытое море и легло курсом на юг. Сунь Ят-сен поднялся на палубу: хотелось побыть одному, как всегда, когда на душе становилось скверно. Перед самым отплытием пришла недобрая весть — ураганом разбило шхуну, которая везла в Амой оружие. Сколько потонуло надежд! Теперь переговоры с Ли Хун-чжаном приобретали особое значение. Сунь почувствовал, что рядом с ним кто-то встал: Торадзо, утопив подбородок в высоком вороте халата, тоже задумчиво смотрел на море.

— Сможет ли Ли Хун-чжан в случае удачных переговоров снабдить нас английским оружием? Как ты думаешь, Торадзо? — обратился к нему Сунь.

— Сомневаюсь, — пробормотал Миядзаки, болезненно морщась.

— Тебе все еще нездоровится? — участливо спросил Сунь, заметив, что Торадзо не по себе. — Ты слишком легко одет.

— Нет, Сунь, не беспокойся, я совсем здоров. Мой халат? О, я еще поддел жилет. А знаешь что у меня под халатом? Дай-ка руку.

— Меч?

— Да, самурайский меч, семейная реликвия.

— Для чего тебе меч, Торадзо?

— Всякое может случиться, а стреляю я плохо. С мечом чувствуешь себя увереннее. Кстати, Кан Ю-вэй перебрался в Сингапур, слыхали?

— Спокойного убежища ищет, вот и ринулся под крылышко англичан, — усмехнулся Чэнь Шао-бо, — он тоже поднялся на палубу.

— Не думаю, — возразил Сунь. — Скорее всего — реформаторы хотят быть поближе к Гонконгу, — там у них больше единомышленников. Увы, находятся еще люди, которые верят в великого реформатора, как он сам — в Конфуция. — Сунь улыбнулся собственной наивности, вспомнив, как несколько лет назад добивался приема у Ли Хун-чжана, собираясь предложить ему свой проект реформ. Что же изменилось теперь? Что вынудило Ли Хун-чжана идти на переговоры с революционерами? А может быть, он, Сунь, думает о Ли Хун-чжане хуже, чем тот заслуживает? В конечном счете ситуация в Поднебесной такова, что всякий честный человек, в ком есть хоть капля любви к родине, не может не задуматься, куда идет Китай! Что ж, скоро все разъяснится!

Пароход сбавил пары — подходили к Гонконгу. Глухой черной ночью, дав условный сигнал, к ним приблизилось маленькое китайское суденышко. Эмиссар Ли Хун-чжана доложил о готовности к встрече с доктором Сунь Ят-сеном. За час до его прихода Миядзаки решительно заявил:

— Сунь Ят-сен должен остаться на пароходе, вместо него на переговоры поеду я.

Неожиданно спутники Сунь Ят-сена поддержали японца. Только Сунь возражал. Чэнь Шао-бо отозвал его в сторону:

— Следовало бы сказать тебе раньше… Прошел слух, что доктора Сунь Ят-сена хотят заманить в Китай. Может, как раз сегодня… Миядзаки, пожалуй, прав. Пекин не Лондон, оттуда живым не выйти. А японца, если даже арестуют, выпустят.

— Вы не доверяете Ли Хун-чжану? — тихо спросил Сунь Ят-сен.

— Наивный ты человек, Сунь. Осторожность в таком деле не помеха. Иди, переоденься, Миядзаки уже пошел в каюту.

— Поторопитесь, господа, лодка ждет вас! — крикнул в раскрытую дверь каюты помощник капитана.

С борта японского судна сбросили веревочную лестницу. В тусклом свете фонаря посланцы увидели невысокого грузного китайца.

— С кем имею честь говорить? — высоким, несколько визгливым голосом произнес он, едва гости поднялись на палубу, и представился:- Лю Сюэ-синь.

Где Торадзо доводилось слышать это имя? Он пригляделся: лицо китайца казалось жестким — слишком прямая линия рта, острый нос, через всю левую щеку безобразный шрам от рваной раны. Вспомнил! Он встречал этого господина в Сингапуре. Кажется, он коммерсант, торгует джутом.

— Кто из вас господин Сунь Ят-сен? — спросил Лю, не узнавая Миядзаки.

— Мы готовы выслушать ваши предложения, господин Лю, — учтиво произнес Миядзаки, не отвечая на вопрос.

— Прошу в каюту, господа. — Лю Сюэ-синь прошел вперед.

Помещение каюты неожиданно оказалось просторным, сухим и хорошо освещенным. На стенах были развешены английские офорты с изображением охотничьих сценок. В углу, свернувшись, дремала собака. Увидев чужих, она встала и потянулась на длинных лапах им навстречу. Лю Сюэ-синь приказал ей сесть, и она недовольно вернулась на место, положив длинную злую морду на лапы, замерла, не сводя с Миядзаки настороженного взгляда.

Вежливо улыбаясь, поблескивая золотыми коронками, Лю пригласил Торадзо к столу.

— Как идут дела в Гуанчжоу? — спросил Миядзаки, чтобы завязать разговор.

— Не могу сообщить ничего утешительного, — вздохнул эмиссар, раскуривая трубку и подвигая гостям плоский ящичек с табаком. — Правда, цинские власти ослабили свой контроль над Югом, но армия разлагается, солдаты самовольничают, покидают гарнизон без разрешения, грабят население. От жалоб нет отбоя.

Запоминая каждое слово Лю Сюэ-синя, Миядзаки в то же время разглядывал другого китайца, сидевшего напротив. Торчавшие на его головной повязке узелки напоминали только что прорезавшиеся рожки молодого козленка.

Перехватив взгляд Миядзаки, Лю поспешно сказал:

— Простите, господа, позвольте вам представить второго эмиссара Ли Хун-чжана господина Ли Жуя.

— Когда-то нам приходилось встречаться, господин Сунь Ят-сен, — незамедлительно напомнил Ли Жуй. «Сейчас этот «козлик» догадается, что я не Сунь Ят-сен», — подумал Миядзаки, холодея.

— В свое время вы подавали прошение на имя моего господина, помните, в Пекине?

Миядзаки вздохнул с облегчением — Ли Жуй ни о чем не догадывается. Секретарь Ли Хун-чжана! Торадзо про себя улыбнулся: кажется, старый Ли всерьез задумался над перспективой стать главой революционного правительства на Юге!

— Можно ли считать окончательным решение господина Ли Хун-чжана пойти на разрыв с Пекином? — задал свой главный вопрос Торадзо.

— Все будет зависеть от обстоятельств, — начал осторожно Лю и взглянул на второго эмиссара. Тот едва заметно кивнул. Голос Лю зазвучал увереннее: — Мы готовы оказать финансовую поддержку революции. Размеры помощи будут зависеть от ваших успехов, господин Ли Хун-чжан никогда не бросает денег на ветер.

— Значит, помощь только в случае успеха? — обнажил смысл сказанного Торадзо.

— Доктор Сунь, вы слишком категоричны, — возразил Ли Жуй. — Мы обещаем южному правительству семь-восемь миллионов таэлей. Новому правительству.

«Понял, «козлик», понял. Политэмигранту Сунь Ят-сену вы не протянете и медного гроша», — с горечью подумал Миядзаки, а вслух спросил:

— Что вы за это хотите?

— В состав правительства должен войти господин Ли Хун-чжан или его представитель. Что вы на это скажете, доктор?

«Доктор, должно быть, отдаст приказ распустить повстанческую армию», — подумал Миядзаки.

— Вполне вероятно, — ответил, помедлив, Миядзаки и поднялся. — Ну, господа, нам пора.

— Одну минуточку, доктор Сунь. Было бы желательно, чтобы и господин Кан Ю-вэй не остался за бортом — он так популярен в кругах кантонской знати! Говорят, он сейчас бедствует, не возьметесь ли вы, доктор, переправить ему в Сингапур несколько тысяч таэлей?

— Деньги будут переданы по назначению. — Миядзаки сухо поклонился. Выходя, он коснулся груди: меч под рукой придавал ему уверенности.

Лю Сюэ-синь вышел проводить гостей. Во время переговоров его, не переставая, мучила мысль о том, что в речи Сунь Ят-сена проскальзывал слабый японский акцент. «Впрочем, — отмахнулся от нее Лю, — доктор ведь долго жил в Японии».

Сунь Ят-сен забросал Миядзаки вопросами. Выслушав его подробный отчет, он помрачнел: Ли Хун-чжан предложил ему взятку за место в правительстве! И это тот человек, которому Сунь нес когда-то свои заветные думы! Значит, почтенные господа сановники желают таскать из огня каштаны чужими руками. Им нужна власть, только власть, и ее они собираются купить за деньги! К дьяволу таких союзников!

Через несколько часов, поручив Миядзаки передать Кан Ю-вэю деньги, Сунь Ят-сен и Чзнь Шао-бо пересели на встречный пароход, идущий к берегам Японии. Но история с господами реформаторами на этом не кончилась: через несколько дней Сунь Ят-сен получил телеграмму из Сингапура: «Арестован. Необходима помощь. Миядзаки».

Сунь Ят-сен немедленно выехал в Сингапур.

— Господин, за которого вы ходатайствуете, совершил тяжкое преступление, — заявил Сунь Ят-сену начальник сингапурской полиции.

— Миядзаки Торадзо — преступник?! Невероятно! — воскликнул Сунь. — Я знаю господина Миядзаки лично и могу поручиться за него.

Начальник полиции внимательно посмотрел на сидящего перед ним господина: тот выглядел очень солидно — превосходно сшитый европейский костюм, лакированные ботинки, но главное — манеры! Нет, этот человек не внушал ему подозрений.

— Тем не менее, вот… — он протянул посетителю лежавший особняком на столе лист бумаги, — это протокол о задержании: господин Миядзаки Торадзо взят при попытке совершить покушение на господина Кан Ю-вэя.

Сунь Ят-сен рассмеялся.

— Нет, это невероятно! — снова повторил он. В его голосе звучала такая уверенность, что начальник полиции невольно посмотрел на протокол в руках посетителя.

— Речь идет о покушении на жизнь уважаемого господина. Улики неопровержимые! Английские власти встревожены. — Полицейский тяжело откинулся в кресло, его студенистые щеки затряслись.

«Английские власти! Если они пронюхают, что прибывший сегодня в Сингапур японский коммерсант с документами на имя Накаямы и господин Сунь Ят-сен — одно и то же лицо, меня немедленно вышлют. Надо торопиться», — промелькнуло в голове у Суня. Он еще раз пробежал протокол глазами и, недоверчиво покачав головой, протянул его начальнику полиции.

— Вы прибыли в Сингапур ради этого японца? Откуда, позвольте вас спросить?

— Из Гуанчжоу. Простите, вы сказали — улики?

— Да, меч и крупная сумма денег, очевидно, плата за убийство.

— Сколько обнаружили денег? — быстро спросил Сунь. — Тридцать тысяч таэлей в непромокаемом клеенчатом пакете? — Брови начальника полиции удивленно поползли вверх.

— Именно так.

— Так вот, господин начальник полиции, задержанный вами Миядзаки Торадзо, мой помощник, уполномочен мною передать эти деньги господину Кан Ю-вэю. Вы не посмотрели мои документы? Пожалуйста.

Начальник полиции долго рассматривал протянутые ему бумаги.

— Миядзаки должен быть немедленно освобожден! — нетерпеливо произнес Сунь. — Мне предстоит заключить в Сингапуре несколько крупных сделок, не терпящих отлагательств, и без помощника мне не обойтись. В ваших руках дела фирмы, которую я представляю!

— Все это довольно убедительно, господин Накаяма, но меч… У арестованного отобрали меч.

Сунь поднялся, давая полицейскому понять, что деловому человеку некогда заниматься такими пустяками.

— Меч — символ храбрости у нас в Японии, — проговорил он как можно небрежнее, — его носит при себе каждый самурай.

— Арестованный — самурай?

— Разумеется. Разве при аресте меч нашли обнаженным?

Полицейский уткнулся в протокол:

— Действительно, оружие было изъято у Миядзаки при личном обыске. Но господин Кан Ю-вэй сам вызвал полицию и обвинил Миядзаки в покушении на его жизнь!

— Только чрезмерно развитое воображение толкнуло господина Кан Ю-вэя на шаг, который не делает ему чести.

— Я распоряжусь освободить Миядзаки Торадзо. Как быть с деньгами?

Сунь оперся на длинную ручку зонта. «Сейчас вы будете наказаны, господин Кан Ю-вэй», — подумал он с усмешкой.

— По справедливости деньги должны достаться вам. Сингапурской полиции причинено столько беспокойства! — Сунь ослепительно улыбнулся.

В тот же миг все было решено: подписан приказ об освобождении Миядзаки, «за введение властей в заблуждение» господину Кан Ю-вэю назначен штраф, а господин Накаяма и господин начальник сингапурской полиции расстались добрыми друзьями.

Переговоры с Ли Хун-чжаном и случай с Кан Ю-вэем окончательно убедили Сунь Ят-сена в том, что союз с реформаторами невозможен, рассчитывать на их помощь бессмысленно. Оставалась последняя надежда на японцев. Революционные войска стягивались к Амою, чтобы начать выступление, ждали оружие, обещанное Миядзаки. Сунь еще не знал, что японцы тоже предали его.

Чжэн Ши-лян умирал. Один, в заброшенной полуразвалившейся хижине на окраине Гонконга. И вокруг не было никого, кому он мог бы поведать, что с ним случилось… Холера свалила его, едва он добрался в город. Он ведь врач и сразу понял, что это холера. Собравшись с силами, на рассвете он покинул дом, приютивший его, не хотел быть неблагодарным. И вот теперь он лежал совсем один. Голова его пока еще оставалась ясной, хотя он знал, что это ненадолго. Чжэн Ши-лян перебирал в памяти картины минувшего, думал о странностях жизни, в которой воины умирают от болезней, как простые смертные… Когда пришел приказ Сунь Ят-сена о роспуске отрядов, Ян Цюй-юнь закричал: «Не позволю!»

— Но японцы отказались поставить оружие, мы не можем подставлять под пули безоружных людей, мы революционеры, а не убийцы!

— Трусы могут уходить! Мы сами договоримся с японцами! — подбородок Яна задрожал, руки нервно ощупывали карманы. Чжэн Ши-лян брезгливо смотрел на эти суетливые холеные руки.

— Позерство, господин Ян, — устало сказал Чжэн Ши-лян. — Вы и. винтовку- то держать не научились.

— Как вы смеете! — Ян Цюй-юнь бросился к Ши-ляну, уронил пенсне, неловко и беспомощно зашарил по полу. Чжэн Ши-лян обошел его и толкнул дверь плечом. В сущности, Ян был близок к предательству…

Чжэн Ши-лян провел сухим языком по губам — мучила жажда.

…Из Амоя надо было уходить. Распустив армию, они дожидались в маленькой деревушке транспорта, чтобы ехать к морю, где их должен ждать катер. Была тяжелая серая ночь. Дождь топтался по раскисшей земле, горы растворились в едком тумане, и утро не предвещало ничего хорошего. Чжэн Ши-ляну не спалось — всю ночь душил кашель, холодное отчаяние сковало сердце: он никак не мог смириться с поражением, вторым поражением в его жизни. Как живой стоял перед ним Лу Хао-дун, словно упрекая его за этот второй провал.

Утром все были готовы к отъезду. День тянулся томительно долго. После обеда Чжэн Ши-лян еще раз проверил свои записи, тщательно им закодированные, осмотрел и почистил и без того вычищенный револьвер, затянул ремнями походную сумку, в которой кроме жестянки с горстью патронов ничего не было. Ян сидел на полу, подтянув колени к подбородку, и бросал на Чжэн Ши-ляна нетерпеливые взгляды. Только курьер Сунь Ят-сена Ямада Есимаса спокойно похрапывал, подложив под голову кожаный мешок. Не унывал и Тао Сань-го, молодой командир, прибывший в Амой с рекомендательным письмом Сунь Ят-сена.

Повозка, запряженная парой буйволов, пришла к вечеру. Они ехали добрую половину ночи. Буйволы едва передвигали ноги по расползшейся глине. Жидкая грязь от колес летела на седоков. Ян чертыхался и проклинал и эту ночь, и погоду, и все, что привело его сюда. Он мечтал поскорее очутиться в доме своего богатого тестя, чтобы отмыться, отогреться и отоспаться, а главное — ни о чем не думать. А потом он, вероятно, съездит ненадолго в Японию по делам Союза — от этой поездки ему не отвертеться…

Тао Сань-го колебался, вернуться ли ему в деревню к жене или податься в Шанхай и попытаться найти работу. Чжэн Ши-лян собирался к Сунь Ят-сену в Японию. Он напряженно вглядывался в темноту, стараясь уловить желанный шум моря, но все звуки заглушал сильный дождь.

— И откуда только берется такая прорва воды! — беззлобно произнес Чжэн Ши-лян, надвигая на лоб круглую соломенную шляпу.

— Верно, господин, все льет и льет, — живо откликнулся возница обрадовавшись поводу поговорить. — А вчера, в такую непогодь в нашу деревню наезжали два чужака. Пробыли мало, только все расспрашивали, не остался ли в нашей деревне кто из революционной армии, — крестьянин щелкнул бичом, буйволы зашагали проворнее.

— Что же крестьяне ответили?

— По домам, мол, все разошлись.

— А может, это были наши?

— Непохоже, — сказал Тао Сань-го, молча слушавший разговор. — Хорошо, что мы уехали, не нравится мне все это. Цинские ищейки теперь начнут шнырять, — и он погладил револьвер, спрятанный под рубахой.

Близилось утро. В серых тяжелых тучах вдруг прорезался бледный и тоненький серпик месяца. На востоке начинало светлеть. Повозка подъезжала к реке. Предстояло перейти ее вброд, а там уже недалеко и до моря.

— Эй, там, на буйволах! — раздалось вдруг в шуме дождя. Чжэн Ши-лян схватился за револьвер. Четверо всадников настигали повозку.

— Кто из вас Чжэн Ши-лян? — спросил один из них, когда они подъехали вплотную. — У нас для него важное известие.

Чжэн Ши-лян хотел было соскочить с повозки, хотя спрашивавший чем-то ему не нравился, но его опередил Есимаса.

— Что там у вас за донесение? Давайте-ка его сюда! — произнес он и спрыгнул с повозки, радуясь случаю немного размять ноги. В ту же секунду коротко хлопнул выстрел. Как от удара в грудь Есимаса растерянно сел на песок.

— К оружию! — хрипло, не своим голосом крикнул Чжэн, выхватывая наконец пистолет, который, как назло, запутался в складках рубахи.

Тао Сань-го скатился с повозки и, прячась за колесами, дважды выстрелил по всадникам. Ян Цюй-юнь, очевидно, подвернув ногу, слабо застонал, но тут же умолк, прижавшись к земле и пытаясь расстегнуть кобуру непослушными пальцами. Совсем рядом ударил выстрел, это Чжэн Ши-лян стрелял наугад в спину удалявшегося всадника. Есимаса, неловко подвернув под себя руку, уткнулся лицом в землю. Он был мертв. А за ним корчился от боли один из всадников, совсем еще молодой. Тао Сань-го, с обезображенным яростью лицом, подскочил к нему:

— Кто вас подослал?! — он направил в грудь пленнику штык его собственной, валявшейся рядом винтовки. Тот выплюнул грязное ругательство. Тао Сань-го, отбросив винтовку, ударил его наотмашь.

Чжэн Ши-лян склонился над Есимасой. На губах его застыла какая-то мучительно робкая улыбка. О чем он подумал в минуту смерти?..

Чжэн и Тао вырыли штыками могилу в мокром речном песке, похоронили товарища. Ян все это время беспомощно и потерянно топтался рядом, пока Чжэн Ши-лян не прикрикнул на него сердито:

— Посидели бы вы лучше в повозке, господин Ян!

«Нет, с меня хватит, — думал Ян Цюй-юнь. — Больше никаких рискованных предприятий!»

«Да, революция, оказывается, не всем по плечу», — мелькнуло у Чжэна при виде ссутулившейся фигуры Яна.

Вскоре они расстались: Тао пошел на восток, а Чжэн и Ян, добравшись до моря, сели на катер, идущий в Гонконг.

И вот теперь Чжэн Ши-лян умирал…

Глава третья НАСТАЛА ПОРА ОБЪЕДИНИТЬСЯ!

1905 год застал Сунь Ят-сена в Штатах. Это было второе кругосветное путешествие за последние три года. Поражение под Амоем показало, что настало время активизировать все имеющиеся резервы. Здесь, вдали от родины, Сушо становилось ясно, как никогда, что, пока не будет создана четкая программа революции, на успех надеяться нечего. Эта программа и объединит единомышленников для борьбы. Мысль Сунь Ят-сена в последнее время постоянно работала над проблемой объединения единомышленников. И постепенно в его сознании складывались четкие формулы. Что вдохновит народ на революционную борьбу? Что объединит разрозненные оппозиционные группы и партии? Завоевание независимости и восстановление суверенитета. Более двухсот лет правят маньчжуры Китаем, позволяют иностранным державам грабить страну. Свержение маньчжурской династии означает и освобождение от иноземного ига — вот первый принцип.

А каким должно быть политическое устройство государства после свержения цинов? Демократическим, конечно. Народ сам должен управлять своей страной на основе конституции. Второй принцип — народовластие.

Новый Китай станет таким государством, где не будет места нищете и бесправию народа. В Китае нет класса капиталистов, нет рабочего класса. Крестьяне и землевладельцы — так можно разделить все население страны; значит, источник вечной вражды бедняков и богачей — земля. Только решив земельный вопрос, можно обеспечить благоденствие народа. Третий принцип революции — принцип народного благоденствия.

Три года Сунь обдумывал эту программу, он назвал ее «Три народных принципа». Теперь Сунь Ят-сен покидал Штаты, увозя с собой программу будущей революции, понимая, однако, какие огромные цели поставил он перед собой и какие колоссальные усилия потребуются для их достижения.

Конспиративную квартиру для Сунь Ят-сена в Токио Ляо Джун-кай снял на свое имя. Ляо жил в Токио уже несколько лет — он был студентом мужского университета Васэда, — и подыскать удобную для собраний квартиру ему ничего не стоило. Квартира оказалась в самой глубине густо населенного района Канда, где легко было затеряться. Комнаты попались сыроватые, тесные, без обстановки и потому недорогие.

Новый адрес Сунь Ят-сена стал очень быстро известен китайским студентам, обучавшимся в Токио.

Когда Хэ Сян-нин, юная, смешливая жена Ляо, тоже студентка, прибегала с базара, возле дверей Сунь Ят-сена уже выстраивался целый батальон башмаков. Тогда она половину сгребала и вносила в дом, чтобы полицейские не заподозрили сходку.

— Все это похоже на укусы москитов в бронзовое брюхо Будды, — слышала она с порога, оглядывая студентов, сидевших, поджав ноги, вдоль стен на циновках. — Сплоченность патриотических сил — вот что нужно Китаю для полной победы!..

Встречи с молодежью приносили Сунь Ят-сену неподдельную радость. Звонкие, сильные голоса, горячий блеск в глазах, готовность хоть сию минуту взяться за винтовку, — как все это напоминало Сушо его собственную юность! Интересно, узнали бы в нем сейчас его односельчане того дерзкого мальчишку, который отломал палец у деревянного Будды, чтобы доказать себе и им, что никакого бога на свете нет?! Много весен минуло с той поры. Глубокие морщины прочертили его лоб, волосы на висках поседели. А за плечами годы борьбы, скитаний, гонений. И это называется жизненный опыт!.. Неужели ты жалуешься, Сунь? Сунь тотчас же отогнал эти мысли, словно непрошеных гостей. Нет, ни на какие блага мира не променял бы он свою бездомную, беспокойную жизнь!

Сунь взглянул на Хэ Сян-нин. Она присела у двери, прижимая к груди крошечный букетик каких- го синих цветов. Как давно он не видел цветов! Боже, до чего же приятно смотреть на женщину с цветами в руках! Что-то он сегодня отвлекается. А ведь сегодняшнее собрание необычно, — оно должно положить начало новой революционной партии, которая объединит разрозненные кружки и тайные общества по всему Китаю, в Японии, Европе, Америке. Сплочение, только сплочение на основе революционной программы!

Сунь медленно подбирал слова:

— Братья мои по борьбе! Долгие размышления привели меня к выводу, что вся история поступательного движения стран Европы и Америки — это история трех великих принципов: борьбы за свободу и суверенитет, за республику и за народное благосостояние. Именно в горниле такой борьбы выплавлена конституционная власть в передовых европейских странах. Наша родина опутана сетями нищеты, голода и болезней. Заморские дьяволы кромсают на куски ее живое тело. Свобода и независимость — вот что нам необходимо как воздух! — Сунь на секунду остановился. Увидел напряженные, вдохновенные лица. — Ныне, когда волна национальной революции вот-вот затопит Поднебесную, маньчжуры стремятся подавить национальный дух китайцев. В Пекине хватают и бросают в тюрьмы демократов. Да и не только в Пекине! По всей огромной империи свистят пули, падают под залпами безоружные патриоты. Мы беззащитны перед властью. В чем же причина нашей слабости? Разве мы не готовы к самопожертвованию или нам не хватает храбрости? Нет! Ведь сотрясали нашу землю восстания тайпинов и ихэтуаней! И не кровь ли вместо воды несли тогда в океан наши великие реки!

— Это истинная правда, сяньшэн[11]! — раздался пылкий голос.

— Тише ты, — одернула крикнувшего Хэ Сян-нин и, смутившись, закрыла лицо цветами. Сунь невольно улыбнулся. Ему все больше нравилась эта женщина: истинная революционерка! А ведь ее отец крупный коммерсант. Но чтобы получить образование, Хэ Сян-нин пришлось распродать драгоценности, полученные в приданое, и тайком последовать за мужем в Японию.

— Главная причина наших неудач поразительно проста. Мы разобщены. Провинции Поднебесной все равно что пальцы раскрытой руки. В каждой из них революционеры действуют по своему усмотрению и независимо друг от друга. Но ведь один палец силы не имеет. А если руку сжать в кулак?! Но для этого кто-то должен дать сигнал, сигнал для всех! — Сунь обвел глазами сидевших, остановился на Ли Чжун-ши. Это был студент университета Васэда.

— Вот вы, господин Ли Чжун-ши, состоите в какой-нибудь организации?

Хитроватая мордочка Чжун-ши выразила недоумение.

— Нет, не состою. — Он смущенно пытался пригладить волосы, торчащие на макушке.

— Почему же?

— Я уроженец провинции Ганьсу.

— Ну и что? Ведь учитесь-то вы в Японии!

— Но студенческие организации создаются по принципу землячеств. Чужих туда не принимают…

— А земляков у Чжун-ши в университете нет, — добавила Хэ Сян-нин.

— Вот видите, друзья, даже студенты разбегаются по своим норам, как мыши. А ведь студенты — наиболее сознательный элемент. Ясно, что цинам ничего не стоит с нами справиться.

— Отныне каждый маньчжур мне враг! — выкрикнул вдруг Ху Хань-минь. Это был один из самых активных сторонников Сунь Ят-сена, он и еще его брат Ху И-шен. Супруги Ляо временно приютили у себя братьев с их семьями. Хороший, кажется, человек, Ху Хань-минь, но что за тон! Вечно у Ху Хань-миня крайности! Но разъяснять ему снова Сунь не стал, пусть это сделают сами студенты.

— Что вы на это скажете? — обратился Сунь к Ли Чжун-ши.

— Гм… В Китае я знал несколько маньчжурских семей, они относились к нам, ханьцам, с истинным уважением. Выходит, что не каждый маньчжур — враг китайца.

— Верно! — Сунь Ят-сен поднялся с циновки, заходил по комнате. Воодушевленный спором, он словно помолодел и выглядел сверстником своих собеседников. — Покорив Поднебесную, маньчжурские завоеватели устроили в городах массовую резню, не люди, а зверье… Вы хотите что-то сказать, Ху Хань-минь? — Сунь заметил, что тот как-то неестественно выпрямился и сгорает от нетерпения.

— Только одно, сяньшэн, маньчжуры — звери, вы правы, и надо их уничтожить всех до единого!

— Вот оно что! Но, мой друг, мы не убийцы, а революционеры! Нам непростительно прибегать к варварским методам наших врагов. Мы стремимся к уничтожению монархии. У нас она представлена цинами. А вслед за этим установим в Китае конституционный строй. Многие народы этого уже добились. Вы знаете, что во Франции давно действует конституция. Борются за конституцию в России. Кстати, в японском переводе существует рассказ Леонида Андреева «Красный смех», рекомендую прочитать, — трагедия России так схожа с нашей!

В дверь постучали.

— За дело, быстро! — один из студентов вытряхнул на пол из картонки игральные кости.

«Вряд ли это полиция, — подумал Сунь Ят-сен, — она не стала бы церемониться, тем более что дверь незаперта». Он подошел к двери и распахнул ее: на пороге стоял улыбающийся, в сдвинутой на затылок шляпе Чэнь Шао-бо. Капли дождя блестели у него на лице и на лацканах короткого европейского пальто.

— Я прямо из Гонконга, привез вам хорошие новости, — произнес он, доставая из кармана аккуратно сложенную газету. — В России произошла революция.

Идея создания новой революционной партии, партии, которая объединила бы все разрозненные революционные силы, занимала сейчас все внимание Сунь Ят-сена. Союз возрождения исчерпал себя. Новые задачи требовали новых средств и методов Вероятно, объединение следовало начать здесь, в Японии, и, может быть, именно с Союзом процветания Китая, руководимым Хуан Сином. Хуан Син был легендарной личностью, цинские власти дорого заплатили бы за его голову после восстания в Чанша (провинция Хунань), которое он поднял в 1904 году.

«Упрямый хунанец» — такое прозвище носил Хуан Син. Он был неистовым сторонником революции и так же, как Сунь, считал, что настало время объединиться. Как-то Сушо попала в руки статья Хуан Сина, в которой он писал:

«Некоторые считают, что переворот должен начаться в Пекине и распространиться затем по всей стране. Французская революция началась в Париже. Так обстояло дело и во время Великой английской революции, начавшейся в Лондоне. Но дело в том, что французская и английская революции были революциями городского населения, а не революциями всех граждан… Мы же не можем возлагать надежды на ленивых, невежественных жителей Пекина для свержения маньчжурского правительства. Нам также не приходится рассчитывать на сотрудничество чужеземных гарнизонов, на их участие в заговоре и восстании. Захватив сначала одну провинцию и заручившись поддержкой других провинций, можно добиться успеха в революции. Вот, например, провинция Хунань, революционные идеи там все шире и шире распространяются среди военных и интеллигенции. И среди городского населения многие задумываются о судьбе родины. Кроме того, тайные общества, ставящие целью свержение маньчжуров, широко раскинули свою сеть и только ждут сигнала. Словом, взрывчатка подготовлена, все ждут только, когда зажжется фитиль. Если мы сумеем объединить силы, правильно ориентироваться в обстановке, выступить в подходящий момент либо силами тайных обществ, либо военными силами, оказывая друг другу поддержку, то нетрудно будет превратить Хунань в революционную базу. Если же восстанет только Хунань, а другие провинции не окажут ей поддержку, то для наступления на Пекин сил будет недостаточно. Вот почему нашим товарищам следует вести пропаганду и устанавливать связи как внутри провинции, так и с другими провинциями. Только после достижения определенного результата в этой области можно определить тактику восстания».

Человек, думающий таким образом, должен был стоять в революции бок о бок с Сунь Ят-сеном!

На днях Миядзаки открыл Суню тайну Хуан Сина: Хуан Син и японский меценат, завсегдатай вернисажей и выставок, блестящий молодой человек с изысканными манерами, господин Момовара — одно и то же лицо! Сунь Ят-сен решил переговорить с ним немедленно.

Хуан Син оказался крайне деловым человеком. Первый вопрос, который он задал Сунь Ят-сену, касался денег. «Да, деньги есть», — ответил ему Сунь Ят-сен. Тогда разговор перешел к существу дела. Проект объединения требовал расширенного обсуждения. Решено было собраться в доме богатого японца Учиды Риохейя. На собрание пришло шестьдесят человек. Все ждали слова Сунь Ят-сена.

Решение объединиться обоснований не требовало — собрались сторонники объединения. И все-таки Сунь волновался в тот знойный день тридцатого июля 1905 года. Горячим был не только воздух — жаркий спор разгорелся, едва Сунь предложил назвать новую партию Объединенный революционный союз Китая.

Неожиданно выступил против Хуан Син: не лучше ли из соображений конспирации и во избежание неприятностей с японскими властями называться просто Объединенным союзом? Сунь понял суть его возражений глубже: Хуан Син не желал резкого размежевания с другими партиями, далекими от революционных принципов. Лучше было бы сразу дать ему отпор, только не помешает ли это объединению? Сейчас это задача номер один. Пожалуй, стоит пойти на уступку.

— Предлагаю компромисс: слово «революционный» сохранить в титуле партии, однако в легальной прессе его опустить.

Хуан Син кивнул головой, соглашаясь.

Программой Союза были приняты «Три народных принципа» Сунь Ят-сена.

Через неделю на учредительном собрании Союза, в присутствии более четырехсот делегатов, Сунь Ят-сен провозгласил образование новой революционной партии — Объединенного революционного союза Китая. Президентом Союза был избран Сунь Ят-сен, заместителем («начальником по общим делам») — Хуан Син.

Тихо зашуршали створки раздвигаемой двери, но Сунь не обернулся: он знал, что это вошел Ван Цзин-вэй, студент. Сунь знал также, с чем он пришел, разговаривать с ним не хотелось…

Завтра первая годовщина выхода в свет журнала «Народ». На митинге, организованном по этому поводу, Сунь собирался дать открытый бой некоторым членам Союза. Состав новой революционной партии становился все разношерстнее. Купец и клерк, помещик и крестьянин, фабрикант и ремесленник не могут одинаково представлять себе будущее Китая! Но пока все они на борту одного сампаня и ими движет общее желание: уничтожить династию цинов. А что потом? Свободу торговли — не английскому, французскому или американскому, а китайскому купцу! Право строить промышленные предприятия, эксплуатировать земные недра не иностранному предпринимателю, а китайскому! Земля… Вот главный вопрос. Землю — крестьянину. Отобрать у помещиков и раздать тем, кто веками гнул на ней спину, орошая потом и кровью. И тут без новой схватки не обойтись. Вот зачем пришел Ван, он пришел уговаривать Суня обойти принцип народного благоденствия в завтрашнем выступлении, не акцентировать на нем внимания. Ван Цзин-вэй, Ван Цзин-вэй… Еще так молод, а уже вступил на путь соглашательства! Он учится на правительственную стипендию. Может, это держит его на коротком поводке и делает защитником прав имущих? Вот и в прошлом году, когда запретили свободу собраний и выступлений, Ван Цзин-вэй и Ху Хань-минь не поддержали массового протеста китайских студентов. Ван Цзин-взй осторожно кашлянул.

— Вы, должно быть, слышали, сяньшэн, что японские власти недовольны слишком широким размахом вашей деятельности?

— Вы угадали, господин Ван, но отменять митинг я не намерен.

— Как бы нам завтра не помешали. — Ван исподлобья поглядел на Суня.

— Не беспокойтесь, у меня есть договоренность с полицейским управлением.

— Скажите, сяньшэн, а господин Чжан Тай-янь одобряет вашу программу?

— Даже если и не одобряет, против не выступает.

Ван растерянно пожал плечами и направился к двери. «Приходил на разведку», — невесело подумал Сунь, глядя в спину Вану: тот удалялся мелкими бесшумными шажками, склонив голову к плечу. «Соглашатель, это сквозит во всей его фигуре. Соглашатели осложняют революционную борьбу, выходит, ее надо вести еще и внутри партии. Какая трата сил!»

Совсем недавно Сунь возлагал немалые надежды на Чжан Тай-яня, нынешнего редактора журнала «Народ». Это был отважный человек, открыто бросивший вызов цинам. Весь мир восхищало его поведение на суде, а ведь ему грозило четвертование «за злоумышление против императорской фамилии». Впервые в истории Поднебесной императорский двор судился со своим подданным! Конечно, процесс выиграли цины, но привести приговор в исполнение им не удалось. Из Шанхая дело перенесли в Пекин, и там Чжан Тай-яня приговорили к трем годам каторжных работ и вечному изгнанию. Но что с ним происходило теперь, Сунь не мог объяснить. На днях он наотрез отказался поместить в журнале острую и своевременную статью Ляо Чжун-кая из Гонконга.

Сунь улыбнулся, вспомнив, как подписывает Ляо свои статьи: «Туфу» («Смерть богачам») — сразу ясно, с кем имеешь дело. К тому же Чжан Тай-янь оказался политически наивным человеком: этот ярый пропагандист вовсе и не задумывался о том, что будет с Китаем после свержения цинов. А ведь за его спиной стоят крупные дельцы из восточной провинции Чжэцзян, которые мечтают уподобить Китай Соединенным Штатам… Сунь вспомнил свой первый приезд в Штаты, загородную свалку в Сан-Франциско… Нет, Китай не польстится на заокеанский образец!

Когда Сунь Ят-сен и Хуан Син вошли в огромный зал клуба, арендованного на один вечер Объединенным союзом, почти все места уже были заняты. Но за столом президиума сидел один только Чжан Тай-янь. Пробираясь к президиуму, Сунь заметил в толпе Миядзаки Торадзо и обрадованно помахал ему рукой. Они давно не виделись: Торадзо объезжал страны южных морей, а затем пролежал в постели — подхватил в поездке тропическую лихорадку.

— Посмотрите-ка, сяншэн, вон туда, — Хуан Син едва заметным кивком головы указал ему на тощего, как сельдь, китайца. Господин Лян Ци-чао, ближайший соратник великого реформатора Кан Ю-вэя! Лян стоял прислонившись к стволу пальмы, росшей прямо из пола. Интересно, что привело на митинг этого господина, порядком растерявшего свои реформаторские мечты. Нынче Лян Ци-чао — сторонник «просвещенного» абсолютизма: «Ах, республика, республика! Я больше люблю родину, свободу, чем тебя…»

— Сяньшэн, может быть…

— Нет, Хуан Син, пусть останется. Думаю, что мы дадим ему сегодня хороший урок.

Они заняли место в президиуме. Оторвав взгляд от зала, Сунь Ят-сен попытался сосредоточиться: сейчас Хуан Син объявит его выступление. Хуан Син поднялся. Зал зашумел, зашевелился, послышались восторженные крики: «Укрепим Объединенный союз!», «Все — на борьбу с династией варваров!» И вдруг все голоса перекрыл пронзительный фальцет: «Долой мятежника и смутьяна доктора Сунь Ят-сена!» И в ту же минуту Сунь увидел, как студенты волокут к выходу упирающегося Лян Ци-чао. Так вот зачем пожаловал сюда этот господин! Сунь подозвал к себе Ляо Чжун-кая:

— Пусть его оставят в покое.

Реформатор водворился на свое место, вытер взмокшее, распаренное лицо платком, дрожащими руками стал застегивать пуговицы своего европейского пиджака.

Сунь поднялся из-за стола и подошел к барьеру, отделявшему зал от президиума.

— Господа! — начал он. — Думаю, что всем понятно воодушевление, которое привело нас сюда: сегодня мы отмечаем годовщину «Народа». Этот журнал пропагандирует три главнейших принципа нашей революции: «национальная независимость», «народовластие» и «народное благоденствие»…

Хуан Син слушал Суня как будто впервые: оратор подчинил себе зал, словно загипнотизировал его своей убежденностью. Вот во втором ряду сидит Ху Хань-минь. Он подался вперед, лицо его напряженно, он ловит каждое слово Суня. Для чего? Чтобы поддержать или выступить против? Ведь пункт о равном праве на землю — предмет особой критики братьев Ху. На лице сидящего Ляо Чжун-кая написано полное согласие с Сунем.

— Но каким образом господин Сунь Ят-сен собирается вводить равное право на землю? — выкрикнул Лян Ци-чао. — Как будет происходить ликвидация частного землевладения? Путем выкупа или как-нибудь иначе?

— Вот именно, — поддакнул реформатору Ху Хань-минь.

Не дожидаясь ответа, Лян Ци-чао продолжал:

— Господин Сунь Ят-сен не задумывался о том, что частная собственность и есть источник всякой цивилизации?! Двигатель экономического развития — эгоизм! Стремление распоряжаться собственным богатством и направляет экономическую деятельность человека.

— Но мы не отрицаем частной собственности, господин Лян.

— Да, но, нарушив одну лишь часть этого главного принципа, вы затрагиваете весь принцип в целом. Трудно себе представить, какие это принесет последствия! К тому же национализация земли будет в интересах богатых, а не бедняков: налог на землю целиком ляжет на их плечи! Крестьяне не желают ликвидировать частную собственность на землю, они стоят за ее сохранение!

— Неправда! — раздалось в зале. Хуан Син посмотрел туда, откуда шел голос. Высокий худощавый парень пробирался по рядам к Лян Ци-чао, за ним очень решительно двигалось еще человека четыре. Реформатор поспешно сел.

— Люди, участвующие в революции, но разделяющие монархические идеи, могут привести страну к гибели, — спокойно произнес Сунь.

Раздались овации. Сунь кончил говорить. Девушки — студентки женского университета Мэдзиро пошли по залу, собирая на маленькие подносы пожертвования для подготовки революции. Звякали медные и серебряные монеты, кое-кто снимал часы или браслет. Седой благообразный японец положил чек на крупную сумму, к нему тотчас бросились репортеры. Чжан Тай-янь довольно шепнул Сунь Ят-сену:

— Журнал под моим руководством стал необыкновенно популярен. Смотрите, как охотно жертвуют люди на поддержку его идей.

— Вы приносите огромную пользу, господин Чжан, только позвольте вас спросить, почему вы так редко публикуете русские материалы?

Чжан Тай-янь отвел глаза.

— Мои сотрудники, сяньшэн, не успевают обрабатывать и китайские материалы. Кроме того, мне кажется, что внимание наших читателей не стоит занимать пропагандой идей русских нигилистов.

— Вы хотите сказать — большевиков? — самоуверенность Чжана начинала раздражать Сунь Ят-сена.

— Большевики ли, социал-демократы или народники — все это нигилисты, господин Сунь.

— Вы ошибаетесь, господин редактор, — тихо, но очень твердо произнес Сунь. — Закрывая глаза на опыт России, вы забываете о главном.

— О чем же?

— О том, что русские революционеры воюют не только с царизмом, но и с империализмом. Следовательно, их борьба ослабляет державы, которые с удовольствием сожрали бы Китай, как мясной пирог под рождество.

— Я согласен с вами, сяньшэн, — проговорил Хуан Син. — Программа большевиков — защищать все угнетенные нации.

— Таким образом, как вы видите, у китайских и русских революционеров немало общего. Освещать в печати русский опыт — первейшая задача нашего журнала.

— Но материалы из России поступают нерегулярно! — сердито буркнул Чжан Тай-янь. Очевидно, это был его последний довод. Сведения о России действительно просачивались с трудом в зарубежную прессу, особенно если они касались большевиков и Ленина.

— В таких случаях рекомендую вам обращаться к господину Русселю, издателю газеты «Воля».

Чжан Тай-янь пожал плечами, хотя отлично знал, о ком идет речь. Господин Руссель, или доктор Судзиловский, старый народник, был весьма примечательной фигурой в политических эмигрантских кругах Японии. Энергичное лицо, пытливый взгляд из-за пенсне, седые виски и неожиданно молодая улыбка. Бывший американский консул на Гавайях… Правда, на прекрасных островах он пробыл недолго — за революционную деятельность, которую он там развернул, консул был вскоре отозван.

— Я передам вам для журнала передовую статью «Воли». Пришлите завтра ко мне курьера в гостиницу.

Сунь направился к выходу. Митинг давно закончился, но зал еще был полон. На улице студенты зажгли факелы, чтобы сопровождать Суня до гостиницы. Его подхватили на руки и водрузили на сооруженные наспех носилки. В полночь шествие подошло к гостинице. На втором этаже распахнулось окно, сонный голос спросил:

— По какому поводу такое веселье, господа?

— Отмечаем день рождения «Народа», — ответили из толпы.

Глава четвертая ОСАДА ЧЖЭНЬНАНЬГУАНИ

В кулуарах палаты лордов Великобритании:

— Куда только смотрит наше правительство? В Китае снова беспорядки. Если так будет продолжаться, мы растеряем все свои колонии.

— Вы предлагаете новый Трансвааль?

— Китайское правительство расстреляло пинсянских рудокопов…[12]

— Все равно цинам не справиться — Китай лихорадит.

— Нет, дорогой Миядзаки, мне не нужно «любое место земного шара», — с горечью проговорил Сунь. — Хотя, разумеется, я тронут заботой японского правительства о моей безопасности. — Он держал в руках принесенную Миядзаки газету «Тайме»; в глаза бросалось набранное жирным петитом заявление премьер-министра Японии графа Ито о готовности японского правительства нести расходы по переселению доктора Сунь Ят-сена в любое другое место земного шара для его же собственного благополучия и безопасности.

— Недолго же японцы разыгрывали из себя либералов, испугались, как бы китайская революционная пропаганда не оказалась губительной и для них… — Сунь свернул газету вчетверо и положил на столик.

— Куда же ты теперь, Сунь?

— Скорее всего, в Ханой.

— Может быть, ты поедешь ко мне в деревню, на Кюсю? Там тихо, в местной префектуре у меня есть друзья, полиция тебя не тронет.

— Нет, Торадзо. Ты настоящий друг, но я избрал Французский Индокитай не случайно. Мы готовим новое антиманьчжурское восстание в районе Хуангана[13], на границе трех провинций — Гуандуна, Гуйчжоу и Юньнани… Я лично поведу людей на штурм противника.

На второй день по приезде в Ханой хозяин конспиративной квартиры встретил Суня на улице, чтобы предупредить:

— Вас ждут, сяньшэн.

Сунь вошел в дом. Навстречу ему стремительно вскочила женщина. Знакомое, такое знакомое лицо! Мгновенно в памяти всплыло большеглазое, совсем юное лицо, обрамленное кружевной наколкой. И горячий шепот: «Я тоже хочу научиться стрелять». Неужели!!

— Сяо Цзун! — воскликнул потрясенный Сунь.

— Ах, сяньшэн, как давно это было…

Они опустились на циновку. До позднего вечера рассказывала Сяо Цзун о том, что произошло с ней после ухода из деревни. Кажется, с тех пор прошла целая вечность! Но незадолго перед уходом она видела Тао Сань-го. Это было, когда армия Чжэн Ши-ляна потерпела поражение под Амоем.

Старая тетка Сань-го прислала за ней тогда мальчишку и велела прийти, как только хорошенько стемнеет. Поздно вечером Сяо направилась к тетке в деревню. Она подошла к ее ветхому жилью, когда наступила ночь. Даже в темноте хижина выглядела пугающе убогой. Одно окошко было заткнуто пучком соломы, сквозь другое, заклеенное дешевой бумагой, ©два пробивался слабый свет. Сяо Цзун вошла в дом. В единственной комнате никого не было. На черной от времени деревянной скамье стояла немытая посуда. Самодельный фитиль с тихим шипеньем догорал в плошке с бобовым маслом. «Раз оставлен огонь, значит, хозяйка неподалеку», — подумала Сяо. Она вышла во двор и увидела выходящую из сарайчика старуху.

— Вам кого? Кого вам? — встревоженно спросила она, вглядываясь в Сяо Цзун.

— Тетушка, вы не узнаете меня? Это я, Сяо Цзун, жена вашего племянника.

— Ты пришла одна? Тебя никто не видел?

— Одна. Я ушла из деревни, когда все уже вернулись с поля и разошлись по домам.

— Иди за мной, Сяо Цзун, — позвала старуха. Приоткрыв дверь сарая, она подтолкнула Сяо в спину. Сяо очутилась в полной темноте, но сразу почувствовала, что она не одна: слева от стены кто-то тяжело дышал. И тут же чья- то ладонь легла на ее плечо.

— Ой, кто тут? — вскрикнула Сяо.

— Это я, Сяо Цзун, — прошептал знакомый голос, — тихо, не шуми.

— Неужто Сань-го? Господи, как ты здесь очутился?

— Ох, жена, лучше не спрашивай…

Они обнялись. Коротко рассказал Сань-го, как они должны были захватить Кантонский арсенал, но среди них оказался предатель. Японцы тоже предали — первая партия присланных патронов оказалась непригодной, а ружей вовсе не прислали. Не удалось, провалилось восстание. А потом они уходили по раскисшим от бесконечных дождей дорогам. Бездымные костры по ночам, скудная еда, болезни, которые косили повстанцев больше, чем пули. После боев за Вэйчжоу боеприпасов совсем не осталось. Пришлось расходиться по домам. Чжэн Ши-лян уехал в Гонконг, а он вот подался в родные места.

— Здесь тебе нельзя оставаться, — испуганно прошептала Сяо Цзун. — Повстанцев наверняка будут разыскивать. — Она протянула руку и погладила мужа по щеке.

— Пойду в Шанхай. А ты оформи наш клочок земли на жену Чуня и приезжай ко мне. Наймемся в городе на работу, как-нибудь проживем.

— А революция? Значит, все кончено и революции не будет?

— Что ты! Неудача наша временная. Вот соберем силы… Чжэн Ши-лян часто нам говорил: «Нет такой силы, которая заставила бы народ жить дальше в таких ужасных условиях…»

…Сяо Цзун подперла щеку рукой и задумалась. И Сяо, и Сунь Ят-сен думали сейчас об одном и том же — о Чжэн Ши-ляне.

Всю ночь оставалась Сяо с мужем. Нагрела воды, отмочила заскорузлые, окровавленные бинты, промыла простреленное плечо Сань-го. А когда забрезжила заря и муж заснул, тихонько выскользнула из сарая: она боялась, как бы односельчане не хватились ее и не подняли шума. В тот же день ушел и Сань-го. Больше они не виделись…

Весть о том, что повстанческая армия Чжэн Ши-ляна, сумевшая выбить цинские карательные отряды из всех приморских городов от Сиани до Цинхая, распущена из-за того, что ее подвели с оружием японцы, очень быстро распространилась по всему югу. Теперь семьи, в которых мужчины ушли с Чжэн Ши-ляном, потеряли покой. Сяо Цзун корила себя за то, что не ушла вместе с мужем. Предчувствие подсказывало ей, что они больше не увидятся.

Однажды, проснувшись раньше обычного, Сяо вышла во двор. Восток розовел. От земли, не успевшей за ночь остыть, исходил запах сухой горячей пыли. «Пожалуй, следовало бы еще раз удобрить землю», — подумала она. Правда, Сяо Цзун собиралась податься в город, но все равно земля ее достанется соседке, жене Чуня, а Чунь погиб в боях под Вэйчжоу. Чунь был славным парнем. Когда они с Сань-го приехали в эту деревню, он помогал им, чем мог. Надо бы выправить все бумаги в уездном управлении и перевести их на жену Чуня, но Сяо боялась расспросов.

Прихватив корзину для водорослей, которыми здесь удобряли огороды, Сяо Цзун вышла за деревню. Роса приятно холодила босые ноги. Взойдя на пригорок, она остановилась в нерешительности — отправиться ли ей к Малому пруду, или спуститься к Дальним прудам, где водорослей всегда было больше. Пока она раздумывала, солнце совсем затопило зеленую долину. «Пожалуй, схожу-ка я к Дальним прудам», — решила Сяо. Эти места были связаны с воспоминаниями о первом годе совместной жизни с Тао Сань-го — они часто гуляли там, и Тао срывал и дарил ей лотосы. Ей никогда не удавалось донести их до дому — так они быстро увядали… Стряхнув с себя видения прошлого, Сяо Цзун хотела было сбежать вниз, но глаза ее вдруг ухватили быстро передвигающиеся по дороге черные точки. Они увеличивались с каждой минутой, пока не приняли очертаний всадников, скачущих во весь опор. За их спинами сверкали штыки и трезубые топоры на длинных рукоятях. У нее сжалось сердце от страха, и прошло несколько минут, прежде чем инстинкт, заставляющий человека искать спасения в собственном доме, заговорил в ней. Она бросилась бежать в деревню. Миновала жалкую лавчонку, хозяином которой был дальний родственник Сань-го, полуразвалившуюся пагоду, постоялый двор и замерла на месте: навстречу ей стражники охранной полиции волокли деревенского старосту. «Отпустите! Я ничего не знаю, я же ничего не знаю! Отпустите меня, век буду приносить за вас жертвы богам!» — по-заячьи пронзительно и тонко верещал он. Прислонившись спиной к стене, Сяо в ужасе закрыла глаза, каждый раз вздрагивая, когда кнут со свистом рассекал воздух. Сколько это продолжалось, она не помнит: кнут перестал свистеть, когда староста захрипел, как тяжело раненный зверь, и замолчал.

Жителей деревни согнали на площадь. А через минуту все увидели стражников, которые тащили маленькую щуплую женщину. Лицо ее было белее мела, который крестьяне Шичжоу берут на побелку в Лисьей балке. Приглядевшись, Сяо ахнула — это была Ли-и, жена Чуня.

— Где твой муж, женщина?

— Не знаю.

— Ну, так мы тебе напомним! Он в армии, которая воюет против императора! Но ее уже не существует, она уничтожена. Да будет сотни тысяч раз благословенна прародительница наша, божественная императрица Цы Си! Повторяй за нами эти слова!

— Не стану я этого говорить! — крикнула Ли-и, пытаясь вырваться из рук стражников. Ее ответ поразил односельчан даже больше, чем стражников: Ли-и была женщиной тихой, никто никогда от нее резкого слова не слыхал.

— Ах ты, тварь! Твой муж бунтовщик, а за участие в выступлении против императора нам приказано вырезать всех родственников бунтовщиков до третьего колена! Видала?! — и стражник показал кнутовищем на валявшееся в пыли тело старосты. — А ну, повторяй за мной: «Да будет сотни тысяч раз…»

— Не буду! — снова крикнула Ли-и. Стражник расстегнул натиравший шею ворот своего новенького халата (Сяо заметила багровую полоску на грязной коже), затем неторопливо размахнулся и жестко, словно молотком, ударил Ли-и в висок. Ли-и, не охнув, рухнула на землю, а стражник так же неторопливо и методично начал бить ее ногами. Огромный черный пес Чуня бросился на стражника и в ту же минуту, сраженный винтовочным выстрелом, вытянулся рядом с хозяйкой. Стражник коротким взмахом палаша отрубил Ли-и голову.

Сяо Цзун не помнила, что было дальше. Очнулась она на чужом дворе, куда ее оттащили подростки. И там пролежала до глубокого вечера под тяжелыми и колючими вязанками хвороста, А когда опустилась черная ночь, шатаясь от слабости, чутко прислушиваясь к каждому шороху, крадучись, как волчица, она покинула деревню…

Сунь Ят-сен взял в ладони лицо Сяо, вытер слезы, бежавшие по ее щекам. Тяжело было ему слушать этот рассказ: как хотел он тогда вместе с Чжэн Ши-ляном пробраться в глубь Китая, возглавить борьбу лучших сынов своей отчизны. Но ему в том, 1900 году в Гонконге и на берег-то с парохода не дали сойти, сразу местные власти под надзор взяли.

— Не плачь, Сяо, мы отомстим. И за Ли-и, и за Чуня, за всех, кто принял мученическую смерть от рук палачей. А что ты делала дальше, когда ушла из деревни?

— Добиралась до Шанхая.

Кажется, с тех пор прошла целая вечность! Сперва Сяо долго скиталась по провинции Гуандун. Там вступила в тайное общество «Белый лотос». Ну да, выдавала себя за мужчину, ведь женщин в общество не принимают. А когда тайна раскрылась, ее все-таки не выгнали — она ловко умела раздобывать разные сведения, выдавая себя то за дочь разорившегося помещика, то за госпожу из знатного дома, а то за девушку сомнительной профессии. Бродила по базару, продавая циновки из тростника и вырезанных из бумаги драконов и тигров, переодевшись в мужское платье, ходила на сампане в Ханькоу. До Шанхая добралась только через три года, но Тао Сань-го так и не нашла…

— Сань-го жив. Он настоящий революционер, Сяо, ты можешь им гордиться. Сейчас он в Гуанчжоу, я послал его вести пропаганду в цинских войсках. Оттуда поедет в Шанхай, а потом в Учан.

Сяо Цзун беззвучно плакала: видно, и радость бывает нелегко пережить. И Сунь Ят-сен позавидовал Тао — о нем самом еще никогда никто так не плакал.

Шел апрель 1907 года. Отряд, сформированный Сунь Ят-сеном из членов Объединенного союза, покинув Французский Индокитай, с трудом продвигался на восток сквозь тропический лес. Целью следования отряда был горный перевал и охраняющие его форты Чжэньнаньгуаня. Если удастся захватить перевал, доступ правительственным войскам, посланным на усмирение крестьянского восстания в провинцию Гуанси, будет закрыт. Отряд продвигался медленно. Лошади утопали в густой, по шею, траве. Далеко позади остался Ханой с его тенистыми кривыми улочками, тихий и провинциальный. Всадников окружал безмолвный, величественный и таинственный лес. Пьянил пряный, душный аромат мяты и камфары. Узловатые стволы деревьев походили на мифических животных. Лохматились невызревшие травяные папоротники, сквозь море ползучего кустарника с редкими кроваво- красными цветами, названия которого никто не знал, местами слепо прорывались ветви диких баньяновых деревьев. Ехали молча: мрачная, тяжелая дорога не располагала к разговорам.

Сунь Ят-сен покосился на Хуан Сина, тот, мерно покачиваясь в седле, дремал. Сильные смуглые руки сложены на луке, словно для католического причастия. Сунь Ят-сен оглянулся, отыскивая глазами Сяо Цзун. Она ехала на коренастой рыжей лошадке. Издали всадницу можно было принять за подростка — такая она была хрупкая и узкоплечая. Сунь придержал лошадь, ожидая, когда Сяо подъедет поближе.

— Устала, малышка?

Сяо Цзун качнула головой и улыбнулась. Но ввалившиеся глаза и покрасневшие веки выдавали усталость.

— Расскажите о моем муже, сяньшэн, — наверное, в сотый раз попросила Сяо.

— Ты уже все знаешь, Сяо Цзун. Я уверен, что он жив и здоров. Документы у него в порядке, я лично позаботился об этом. Скоро вы с ним встретитесь, — Сунь дотронулся до ее руки. Грустные глаза, светившие из-под островерхой вьетнамской шапочки, повеселели.

— А помните, сяньшэн, как однажды, когда я служила горничной в доме вашего брата господина Сунь А-мэя, вы мне заявили, что я еще слишком мала, чтобы взять в руки винтовку?

— Помню, Сяо Цзун, помню. Расскажи-ка мне лучше, как тебе удалось разыскать меня в Ханое.

— Не могу, сяньшэн, это чужая тайна. Правда, могу сказать, что это был счастливый случай. Но я страшно боялась, что вы меня забыли. — Они оба рассмеялись. Суня окликнул проводник. И когда вслед за проводником он вынырнул из полумрака на свет, то увидел, что они выехали на косогор крутого холма. Хуан Син соскочил с коня и с удовольствием разминал затекшие ноги. В сопровождении еще двух проводников подъехал лейтенант Клодель, командир французской передовой части. Французские дипломаты давно интересовались деятельностью Сунь Ят-сена, рассчитывая, что их заигрывание с китайскими революционерами сделает цинов уступчивее. Они даже командировали в Китай для оказания помощи революционерам небольшую группу офицеров. Офицер Клодель относился к Сунь Ят-сену с искренним восхищением: в глазах передовых французов Сунь был пропагандистом идей и принципов французской революции 1789 года.

— Лучшего места для бивака не найти, — произнес француз, обращаясь к Суню и почтительно поднося руку к полям своего пробкового шлема.

— Что ж, объявляйте привал, — согласился Сунь. — Двигаться дальше действительно не имеет смысла — жара становится слишком изнурительной…

Ночью Сунь долго не мог заснуть. Слушал посапыванье лежавшего рядом Хуан Сина, в дверной прорез палатки смотрел, как загораются и гаснут на черном южном небе, глубоком и бездонном, крупные звезды.

— Вы не спите, господин Сунь? — услышал он тихий голос Клоделя — он дежурил у костра. Сунь Ят-сен сдвинул на лоб москитную сетку и выбрался из палатки. В слабом свете едва курившегося костра он увидел рядом с лейтенантом фигуру в солдатской форме. Должно быть, это был чужак, — боевики Объединенного союза формы не имели. Тревожно сжалось сердце — а что, если, вопреки имевшимся сведениям, враг гораздо ближе, чем можно ожидать. Но француз пояснил:

— Солдат из крепости Чжэньнаньгуань. Перешел на нашу сторону. Говорит, что искал повстанцев и случайно натолкнулся на нас.

Кряжистый, низкорослый солдат впился взглядом в Суня.

— Ваше имя? Откуда родом? — спросил Сунь,

— Бинь Сюнь, из уезда Гуаньчжоу.

— Что привело вас к нам?

— Я за революцию!

— А как вы себе представляете революционную борьбу?

— Это что, допрос? — солдат нервно перебирал застежки своего форменного халата. — Могу и ответить: хочу громить цинов, убивать богачей, отбирать у них добро. Вчера я один вырезал целое помещичье гнездо. — Солдат гордо посмотрел на Суня. — Двух женщин и четверых детей. Добро припрятал в укромном месте.

Увидев, как на скулах допрашивающего его человека заходили желваки, солдат поспешно добавил:

— Я не все забрал, пусть и другим достанется. Никто из слушавших не проронил ни слова.

— Вот что, солдат, — наконец произнес Сунь, делая над собой усилие, чтобы сохранить спокойствие. — Мы солдаты революции, а не мародеры и не убийцы. Мы не тронем тебя, но чтобы утром духа твоего здесь не было!

— Кого гоните?! — закричал вдруг солдат истерически. — Жалеете помещичьих выкормышей? Я к вам с открытой душой, а вы с французами снюхались! Хотите Китай подороже продать, вонючие черепахи! — вырывалось из его дико оскаленного рта.

— Стой, собака! — раздался сзади высокий женский голос. Сяо Цзун!

Сунь обернулся, но она, оттолкнув его, метнулась вперед, к солдату. Сунь не услышал выстрела, он только увидел, как Сяо рухнула на землю.

— Сяо Цзун, что с тобой?! — Сунь бросился к лежавшей без движения женщине.

— Она убита, сяньшэн, — произнес Хуан Син, тоже наклонившись к Сяо. Сунь Ят-сен отстранил его рукой, рванул на груди Сяо Цзун кофту. Старая, выношенная ткань легко поддалась.

— Факел! Зажгите факел!

Темнота отступила, оставив за собой полукруг неустойчиво мерцающего света. Сунь осмотрел рану. Чуть пониже левого соска чернело небольшое отверстие. Он наложил повязку, затем, подняв Сяо на руки, понес ее к себе в палатку. За спиной он услышал все тот же визгливый голос: «Кого бьешь? Своего бьешь?!» И вслед за тем сухо хлопнул револьверный выстрел.

Утром в палатку заглянуло искусанное москитами лицо Хуан Сина.

— Что женщина? Жива? Сунь отвернулся.

Могилу рыли по очереди, выбрав самое сухое место на гребне холма. По старинному обычаю, забросав Сяо землей, сожгли на могиле бумажные деньги. Пора было трогаться дальше.

Сунь Ят-сен рассматривал в бинокль высокие зубчатые башни крепости. И башни, и примыкавшие к ним низкие длинные строения, и стены, сложенные из плитняка, покрытые пятнами мха, выглядели старыми и ветхими. Не было никаких следов, говоривших о новом боевом оснащении. На башнях, задрав в небо чугунные жерла, стояли допотопные, наверное давно заржавевшие, тяжелые пушки. По донесениям во всех трех фортах крепости насчитывалось не более сотни солдат и офицеров.

Три часа назад Хуан Син в сопровождении двух боевиков отправился в крепость с ультиматумом сдаться. С минуту на минуту Сунь ждал его сигнала или возвращения: три часа — ровно столько, сколько требуется, чтобы одолеть сорок ли туда и обратно по местным дорогам.

Сунь Ят-сен снова навел бинокль. В крепости не чувствовалось движения, и вдруг он увидел, как на западной башне замаячило белое пятнышко — это Хуан Син выкинул флаг. Значит, все в порядке, и гарнизон перешел на сторону повстанцев.

Отряд добрался до перевала, сторожевые посты беспрепятственно пропустили его, ворота главного форта распахнулись, а через минуту Сунь пожимал тянувшиеся к нему со всех сторон руки солдат.

Поднявшись на крутой склон бастиона, Сунь Ят-сен замер от изумления: окрестности отсюда смотрелись, как на ладони. Услышав за собой тяжелое дыхание, он обернулся и увидел своих ординарцев.

— Сходите-ка лучше за господином Хуаном, — рассердился Сунь, — и передайте, что я жду его здесь. Это куда полезней, чем постоянно наступать мне на пятки. — Опека начинала его раздражать.

— Это невозможно, сяньшэн, нельзя вам оставаться одному, — как обычно, терпеливо пояснил один из ординарцев, и в тот же миг, будто поскользнувшись, ничком упал на землю. Медленно поворачиваясь на бок, он подтянул к груди колени и тут же перевернулся на спину. На лице его застыло смятение человека, которого смерть застала врасплох.

— Скорее вниз, в крепость, — крикнул другой и схватил Суня за рукав. Сунь посмотрел вниз — ничего подозрительного там не было. А через минуту бамбуковые палочки забили тревогу, им вторили козьи рожки, резко и заливисто. Со всех сторон к бастиону бежали солдаты.

Сунь припал к бойнице, сзади растерянно топтался Хуан Син. Сунь повернул к нему посеревшее лицо:

— Мы окружены — это цинские войска. Хуан Син сказал виновато:

— Я лег было поспать… — Сунь досадливо повел плечом, — словно, если бы Хуан Син не прилег, ничего бы не произошло!

— Готовьте отряд к бою, — жестко сказал он. Но Хуан Син почему- то медлил, как бы еще не понимая, что происходит. Он заглянул в бойницу и, вмиг протрезвев, бросился разыскивать Клоделя, на ходу отдавая приказ солдатам рассыпаться цепью вдоль бастиона. Одна мысль сверлила его мозг: еще в Ханое все было обдумано так тщательно, так всесторонне, и все же отряд оказался в ловушке! И крепость, как нарочно, была настоящей мышеловкой!

Обе стороны начали пристрелку, В бинокль было видно, как торопливо производили построение цинские войска: Хуан Син заявил, что у противника в пять раз больше солдат, чем у осажденных.

— Пошлите за подкреплением в Шиваньдашань[14], - приказал Сунь Ят-сен.

— Люди уже посланы.

— Снарядите еще одного гонца.

— Боюсь, что ему не пробраться.

— Найдите добровольца из здешних мест.

— Разрешите мне, сяньшэн! — произнес стоявший рядом ординарец Суня.

— Вы найдете дорогу?

Солдат кивнул.

— Отыщите старшего проводника, пусть пойдет с вами.

— Я понял, сяньшэн.

В шесть часов вечера цины ударили из крупнокалиберных орудий. Но снаряды не достигали крепости и ложились в долине, сотрясая землю. Видно, противник опасался ответного огня и отошел дальше, чем требовалось для попадания в цель. Но и при этом крепость содрогалась до самого основания и грозила обрушиться.

— Вскоре они прекратят пальбу, — уверенно заявил Хуан Син. Он уже был вполне спокоен и покуривал папиросу. — Атака возобновится на рассвете, только бы пришло подкрепление!

— Откуда вдруг такая уверенность?

Хуан Сину почудилась в голосе Сунь Ят-сена усмешка, и он сделал вид, что не расслышал вопроса, достал из кармана второй револьвер и принялся старательно его перезаряжать.

— Что же вы не отвечаете мне, «упрямый хунанец»? Обиделись?

Прямой, дружелюбный вопрос обезоружил Хуана:

— Под покровом ночи враг постарается подойти поближе.

— Что вы советуете предпринять?

— Вышлем часть отряда им навстречу,

— К восточным скалам?

— Да, пожалуй. Там они меньше всего ожидают засады.

— Хорошо.

— Я распоряжусь.

— И еще, назначьте на девять совещание командования, Хуан.

Гонец, одетый в серый халат, чтобы не выделяться среди камней, осторожно спустился вниз и залег в кустах, поджидая проводника. Когда стемнело, они побежали по каменистой тропке, ведущей в скалы. Миновали поворот, еще один. Проводник остановился, — показалось, короткое эхо выстрела, а может, просто свалился камень?

Было около семи часов вечера, но, как обычно в этих краях, уже стремительно начинало темнеть. Пройдет час-другой, и густая чернота зальет землю. Хуан Син, конечно, прав: ночь сулит передышку, которую надо использовать с толком.

Сунь Ят-сен сидел под окном, затянутым москитной сеткой, и ждал. Офицеры собирались медленно.

Первым пришел Клодель, подтянутый, застегнутый на все пуговицы, и, несмотря на жару, в белых перчатках. Его сопровождали еще двое, французы, оба очень молодые, чем-то неуловимо похожие, с одинаковыми тонкими усиками. За ними вошел Ху Хань-минь. Лицо его было искусано москитами. Он выглядел недовольным. Стараясь не вступать в разговоры, присел в сторонке.

— Вы здоровы, Ху Хань-минь? — поинтересовался Сунь Ят-сен.

— Вполне! — ответил тот резко. Сунь внимательно взглянул на него, и Ху внутренне съежился от его взгляда — показалось, что Сунь видит его насквозь, читает его мысли, а этого он хотел бы меньше всего: в эту минуту Ху думал о тех счастливцах, которым удалось избежать участия в этой рискованной операции, в частности, он вспоминал своего родного брата, который из членства в Объединенном союзе извлекал одну только выгоду — обзавелся солидными связями, успешно занимался коммерцией. Теперь он управляющий в одной солидной торговой фирме. Окрепли и его связи с купечеством в Гуанчжоу, даже цинские власти дали ему понять, что смотрят сквозь пальцы на его причастность к Объединенному союзу. Да, не хотел бы Ху, чтобы Сунь Ят-сен прочитал его мысли! Но кажется, Сунь отвлекся, потому что вошел Хуан Син, и совещание началось.

— А что вы предлагаете делать, если помощь не придет вовремя? — спросил его Сунь Ят-сен, — этот вопрос сейчас занимал его больше всего. — Мы не можем призывать наших солдат к терпению, мы живая мишень для противника. Нельзя допустить гибели отряда, да еще и гарнизона, перешедшего на нашу сторону. Люди нам доверились… Надо выводить их из крепости и прорываться на запад.

— Как, вы предлагаете отступить, господин главнокомандующий? — громко спросил Хуан Син.

Руки Суня мяли полотняный шлем, он не скрывал своей тревоги.

- Очевидно, враг плохо осведомлен о нашей численности, иначе он не медлил бы с решительной атакой. Но как только он поймет, сколько нас здесь… К тому же у нас не стреляет ни одна пушка, и нет никаких резервов.

— Считаю своим прямым долгом заявить, — перебил Суня Хуан Син, — что никаких маневров в целях отступления не допускаю. Мы солдаты и должны стоять до конца!

Сунь насторожился: уж коли Хуан Син возражает ему, жди, что его тут же поддержит Ху Хань-минь. Сунь решил не дожидаться этого и в упор обратился к Ху:

— И вы, господин Ху Хань-минь, полагаете, что лучше заживо свариться в этом котле?

Ху Хань-минь, не ожидавший, что Сунь обратится прямо к нему, мрачно смотрел в окно. Вопрос заставил его вздрогнуть.

— Высокий моральный долг членов нашего отряда поможет нам… — пустился он в рассуждения. — Один солдат революции стоит сотни вражеских…

— Довольно! — оборвал его Сунь Ят-сен. — Довольно разводить демагогию, у нас слишком мало времени. Ответьте мне лучше, господин Ху Хань-минь, вы готовы подставить собственную голову под пули? Или вы предоставляете это почетное право своим боевикам? А сами, подобно военачальникам прошлого века, вознамерены отсиживаться в укромном местечке?!

Круглое лицо Ху Хань-миня залилось краской — реплика попала в точку. Какого дьявола понесло его в этот проклятый поход! «Победа в открытом бою!» — вспомнил он слова Хуан Сина. — «Слава!» Вот тебе и победа, и слава! Кучка белых костей в долине — вот и вся слава.

— Нет, господа, — твердо сказал Сунь Ят-сен, словно подводя черту, — мы будем держаться до тех пор, пока есть надежда на помощь. Она придет, если нашим гонцам удалось пробраться через окружение. Если же нет, — ложное геройство нам ни к чему. В этом случае нам придется вспомнить, как обманул противника наш знаменитый Чжунгэ Лян[15], который незаметно отступил, заставив врагов предпринимать бесплодные атаки.

Сунь увидел, как повеселели лица сидевших. У него отлегло от сердца: он боялся, что его предложение отступить вызовет раздоры среди командиров и недовольство французов, а разногласия были бы сейчас непозволительной роскошью. К счастью, этого не произошло. Французов же в задуманном маневре пленил чисто восточный расчет, а также привкус романтики.

«Нет, это непохоже на эхо», — сказал проводник солдату, гонцу Суня, и протянул руку, чтобы помочь ему взобраться на огромный валун. И тотчас они увидели, как из-за поворота на горную тропу гуськом выехали три всадника. Конная стража! Они поняли, что выход из долины перекрыт. Пуля чиркнула по камню — их заметили.

Нужно было перебежать открытую тропу и подняться вверх — до скал оставалось каких-нибудь сто шагов. Сто шагов в темноте и по крутизне для человека не просто, а для пули — сущий пустяк. Солдат бежал первым, вставая и припадая. Сзади него вдруг отчаянно вскрикнул проводник. «Только б добраться, — подумал гонец, — не то…» Что-то ударило в затылок, тело его обмякло, в голове закружилось, завертелось и понеслось с неимоверной быстротой…

Уже на второй день осады враг понял, что крепость Чжэньнаньгуань — крепкий орешек и взять ее одним наскоком не удастся. Тогда он решил предпринять психическую атаку: среди ночи горы вдруг огласились резким барабанным боем, криками, горящие факелы опоясали крепость. И тогда Сунь Ят-сен приказал пустить в ход четыре пулемета, которые берегли на крайний случай. Они ударили все четыре сразу и били без промаха в освещенные факелами вражеские шеренги. Вот когда пригодились Хуан Сину уроки прицельной стрельбы в Омори под Токио! Атака противника была отражена. А на другой день, с наступлением сумерек, осажденные стали уходить через Северные ворота. По двое, по трое бесшумно покидали они крепость под прикрытием лениво курившихся на бастионных насыпях костров. На восточной башне ветер вяло шевелил голубое полотнище флага с белым солнцем посредине.

Сунь Ят-сен, бросив взгляд на флаг, молча достал из вещевого мешка серую рубаху, разорвал пополам и протянул Ху Хань-миню: «Флаг снять, вместо него поднять вот эту тряпку».

Отряд уже был далеко, когда вновь раздались взрывы и выстрелы, — это цины снова пошли в атаку на форт Чжэньнаньгуань.

— Вы уверены, господин китайский консул, что лицо, которое вы называете, именно тот человек, на выдаче которого настаивает ваше правительство?

— Уверен, господин губернатор. Господин, проживающий под именем Накаяма в загородном доме французского офицера, и разыскиваемый цинской полицией доктор Сунь Ят-сен — одно и то же лицо. Я настаиваю на выдаче доктора Сунь Ят-сена китайским властям. Завтра вы получите, господин губернатор, все необходимые бумаги.

— Гм… А не забыли ли вы, господин китайский консул, что Ханой находится на территории Французской Республики?

— Ни в коем случае, господин губернатор. И все-таки я осмеливаюсь настаивать.

Едва за китайским консулом закрылась дверь, губернатор вызвал к себе начальника французской полиции.

— Вот предписание о высылке из Французского Индокитая доктора Сунь Ят-сена. Ознакомьтесь, пожалуйста.

— Цины сделали представление?

— Увы, они требуют его выдачи. Но мы не можем так поступить с человеком, который сражается за то, чтобы в Китае была установлена, как и во Франции, республика. Позаботьтесь о том, чтобы поскорее обеспечить отъезд доктора Сунь Ят-сена. Это все, что мы можем сейчас для него сделать…

Глава пятая УЧАН

Был конец августа, когда Тао Сань-го добрался до Учана, одного из городов трехградья Уханя[16]. Уже неделю моросили дожди, и старые крепостные стены, окружавшие город, мокро блестели, как бы сочились влагой. Меж камней пробивался мох. Миновав знаменитую башню Желтого сокола, Сань-го вышел на дорогу, ведущую к высокой Змеиной горе, и затем уже легко разыскал казармы саперного батальона.' Здесь, нанявшись в армию, Тао Саиь- го должен обосноваться.

Он с трудом привыкал к новой жизни, непохожей на кипучую, затягивающую в свой водоворот жизнь в Шанхае. В Учане никто никуда не спешил, по улицам лениво прогуливались толпы горожан, на площадях шла вялая торговля. Сонный, замедленный ритм этого города начинал раздражать Тао Санъ- го. Но прошло две- три недели и Тао понял, что его представление об Учане было ошибочным: город кипел, словно котел под крышкой, еще немного — и взорвется. Едва закончили бастовать рабочие чайной фабрики, как бросили работать грузчики. Назревали волнения среди крестьян. Из-за наводнения, затопившего огромные пространства Хубэя и Хунани, население трехградья резко увеличилось — сюда хлынули беженцы. Город выплеснулся за городскую стену: беженцы наскоро ставили бамбуковые каркасы, обмазывали их глиной, крыли рисовой соломой. После роспуска местных войск в поисках работы бродили по улицам уволенные солдаты. В новых войсках, созданных по иностранному образцу, влияние революционеров было достаточно велико. Не зря Сунь Ят-сен дослал сюда Тао Сань-го. И все же ему не сразу удалось нащупать нить, которая привела бы его к нужным людям. В батальоне избегали открыто говорить на крамольные темы, но чувствовалось, что работа шла. Однажды Тао Сань-го увидел, как один из солдат, замотав патроны в тряпицу, прячет их под матрац.

Как-то утром, выйдя в увольнение, Тао отправился на базар. Приближалась зима, а теплой одежды у него не было. «Хорошо бы купить халат на вате, — думал он, — по ночам он мог бы служить и одеялом». Так он шагал, размышляя о разном, не касаясь только одного — воспоминания о жене: мысль о ее смерти была нестерпимой.

На углу Наньчанской улицы продавались газеты. Тао купил несколько и тотчас развернул одну из них. «Мы обращаемся к вам, отцы и братья 18 провинций Китая. Не щадите сил для полной победы над врагом и возрождения нашей страны, чтобы мы могли смыть позор и на вечные времена учредить республику. Тогда Китай сможет занять свое место в ряду могущественных мировых держав и наслаждаться счастьем всеобщего мира…» Тао проглядел одну газету, другую, везде пестрели обращения Учанского революционного правительства. «Уважаемые сановники! — читал он дальше. — Вы ведь тоже потомки Хуанди[17], и, хотя вы еще остаетесь на высоких постах, едва ли маньчжуры полностью доверяют вам… Если вы встанете в наши ряды, мы вместе будем служить республике, вызволим наших соотечественников из бездны несчастья и вернем великим ханьцам их горы и реки…» «…И пусть мы сейчас находимся во враждебных лагерях, — читал Тао «Обращение к китайцам, находящимся на военной службе у маньчжурского правительства», — дружеские и кровные связи между нами остаются, а наши сокровенные чаяния и помыслы одинаковы…»

А это что?! ««Литературное общество Вэньсюэшэ» (это же организация, вокруг которой группируются революционеры провинции Хубэй!) намерено шестого октября поднять антиманьчжурское восстание и призывает всех честных ханьцев примкнуть к нему». Тао тут же повернул назад, к казармам. Вечером того же дня Учан был объявлен на осадном положении. События назревали с поразительной быстротой.

Забыв об осторожности, Тао Сань-го уговорил одного из солдат, о принадлежности которого к «Вэньсюэшэ» он догадывался, свести его с кем-нибудь из руководства организации. Солдат отвел его в маленькую галантерейную лавку на улице Чжэнцзе. Хозяин встретил Тао как старого знакомого и, не теряя времени, поручил ему достать порох для изготовления бомб.

Бомбы изготовляли в маленькой, тесной квартирке, состоявшей из одной комнаты с узкой нишей. Когда Тао впервые переступил ее порог, в нос ему ударил кислый запах сырой овчины — специфический запах пороха. В углу, под столом, он заметил кучу консервных банок.

— Что это? — спросил он хозяина, когда тот жестом пригласил его сесть на циновку.

— Джексон и К⁰ рекомендуют сахар с повышенными вкусовыми качествами, — улыбнулся он. — В этих жестянках мы будем изготовлять кушанье для маньчжуров.

— Вряд ли оно придется им по вкусу, — усмехнулся Тао Сань-го.

— Снимайте куртку и приступайте. Несколько часов молча, с каким-то яростным упоением работали они, пока руки их не налились чугунной тяжестью. С непривычки плечи и поясница Тао ныли, как у кули, таскавшего целый день мешки с углем.

— Скоро мы такой костер разложим, что цинам станет тошно, — произнес хозяин, отирая потный лоб рукавом и осторожно укладывая последнюю банку.

Тао с удовольствием посмотрел в угол комнаты, на аккуратно сложенную пирамиду, возвышавшуюся чуть ли не до потолка. Распрощавшись с хозяином, он вышел на улицу, с удовольствием вдыхая прохладный, казавшийся ему сейчас особенно свежим воздух. На востоке занималась заря, от ее света вода в Янцзы отливала перламутром. Тао прыгнул в лодку, оттолкнулся от берега, но не отплыл и десяти метров, как услышал за спиной оглушительный взрыв. Оглянувшись, он увидел зарево пожара, и тотчас забил пожарный колокол. Неужели?! Догадка опалила мозг, а перед глазами встала догорающая свеча на маленькой скамеечке в недавно оставленной им комнате. Боже, какая неосторожность! С трудом одолевая оцепенение, Тао налег на весла.

В казармы он вернулся почти вовремя. У западного края Змеиной горы его остановила охрана, но тотчас пропустила, опознав в нем одного из взводных командиров. От солдат охраны Тао узнал, что в казармах и учебных заведениях Учана начались беспорядки. Правительственные войска получили приказ блокировать город.

Хуан Син сидел, сложив на коленях руки, и исподлобья смотрел на эмиссара, прибывшего от Тао Сань-го из Учана. Эмиссар, худой человек, с обветренным лицом, в холщовых штанах и засаленной рубахе, бережно подбирал палочками последние крупинки риса в чашке — было видно, что он сильно голоден и стесняется этого.

Этот человек прибыл, чтобы сообщить Хуан Сину, что в Учане скоро начнется новое восстание. Нет, Хуан Син отказался от восстаний! После поражения в Гуанчжоу[18] он решил действовать самостоятельно: самому мстить за погибших товарищей! Он больше не верил в восстания. Он становился на путь террора. В Китае сотни, тысячи организаций, они имеют одну цель, но не имеют единого плана выступлений. Да разве возможно поднять всех одновременно? При такой пестроте организаций? Когда-то, еще в 1904 году, Хуан Син предложил план восстания, но полное отсутствие дисциплины в тайных обществах, да еще провокатор, которого обнаружили слишком поздно, не дали осуществиться этому плаву. И вот теперь хубэйские революционеры предлагают ему, в сущности, его же план действий.

Эмиссар опустил палочки в пиалу, вытер руки полотенцем. Выжидающе посмотрел на Хуан Сипа.

— Нет, — покачал головой Хуан Син, — не поеду… — Он вспомнил, как после поражения прятался в квартире участницы восстания Сюй у Больших южных ворот. Потом — платье таможенного чиновника, душный трюм парохода, морская качка… Гонконг… По ночам кошмары — упреки погибших товарищей… Семьдесят два человека, семьдесят два лучших боевика Объединенного союза сложили головы!

— Мы готовы к выступлению, господин Хуан. Вы не можете не ехать, вы один из лидеров Союза, вас ждут, — настойчиво повторил эмиссар.

— Хороню, я подумаю.

Эмиссар встал, поклонился и бесшумно вышел из комнаты.

Хуан Син долго сидел неподвижно. В комнате быстро сгущались сумерки, но оп не чувствовал времени. Затем медленно поднялся с циновки, потер ноющую раненую руку, зажег свечу и сел писать другу в Штаты. Он писал долго и не заметил, когда в дом вошла Сюй. Не желая мешать, она ласково наблюдала за ним. Но что-то в выражении его лица встревожило Сюй, и она подошла к нему, тихо встав за спиной.

«…Раньше мы концентрировали свое внимание на Гуандуне и Гуанси просто потому, что для нас нелегко было осуществить инфильтрацию в долину Янцзы. Кроме того, мы не были уверены, что армия будет на нашей стороне и что легко будет доставлять сюда оружие и патроны. Вот почему мы ранее не пытались начать революцию в долине Янцзы.

Теперь, когда мы имеем здесь реальные силы, мы можем использовать Учан как центр, а Хунань и Гуандун как тыл при одновременной поддержке Учана восстаниями в Нанкине, Аньхуе, Шэньси… и Сычуани. Таким образом, великое дело свержения маньчжурской монархии нетрудно совершить одним ударом. Мы должны использовать этот удобный случай, чтобы шагнуть вперед, ибо шансов на успех восстания здесь намного больше, чем в Гуандуне…

Мы должны сознавать и реально оценивать лишения товарищей, которые действуют во внутреннем районе Китая, и помочь им большой суммой денег, чтобы восстание не потерпело неудачи из-за недостатка денег. Я взываю к тебе всем моим сердцем сделать что-нибудь для этого.

Лично я имел намерение совершать террористические акты вместо попытки подготовить другое восстание, которое могло стоить еще больше жизней товарищей, чем Гуанчжоуское восстание. Но такая акция едва ли отличалась бы от самоубийства. Теперь же, когда предпринимается последняя попытка революции в Хубэе, лучше погибнуть там вместе со всеми. Поэтому я обещал моим товарищам в Хубэе работать вместе с ними, и я поеду в долину Янцзы в ближайшем будущем.

Прошу, пожалуйста, телеграфировать об изложенном выше от меня Сунь Ят-сену. Я уверен, что ты, мой друг, сделаешь все от тебя зависящее, чтобы оказать помощь», — прочитала Сюй.

— Значит, едешь в Ухань? — тихо спросила она. Хуан Син вздрогнул от неожиданности и обернулся. На него смотрели тревожные глаза.

— Да, дорогая, еду. Сейчас не такое время, чтобы отсиживаться в четырех стенах.

— Я забежала на минутку… Ты занят… Мне пора…

— Я провожу тебя, Сюй.

Они вышли на улицу и долго шли молча, каждый обдумывал что-то свое. На мосту они остановились. Тусклый фонарь освещал тяжелую, свинцовую воду внизу. Таинственно темнели на набережной гранитные сфинксы.

— Я поеду с тобой, — твердо сказала Сюй. — Попробуем добраться до Учана через Шанхай.

Хуан Син внимательно посмотрел ей в лицо. В густых сумерках резкие его черты казались мягче.

— Что ты надумала?

— Мы могли бы поехать под видом бригады Красного Креста. Оделись бы санитарами, купили документы…

— Белый халат тебе к лицу, — улыбнулся Хуан Син.

Сюй вздохнула:

— Только денег нет…

— Возьмем ссуду, — уверенно сказал Хуан Син. Предложение Сюй начинало ему нравиться.

— Под нее требуется залог, да и выдают ссуду только семейным людям. — Голос женщины дрогнул, она отвернулась и стала смотреть на воду.

Бережная рука коснулась ее волос:

— Послушай, Сюй, нам давно пора пожениться.

Тао Сань-го проснулся оттого, что кто-то настойчиво тряс его за плечо. Он открыл глаза и увидел над собой солдата, который чуть не плакал.

— Да проснитесь же наконец, господин взводный! Вставайте, срочное построение.

Сань-го вскочил, плеснул в лицо водой и, наспех утеревшись, выбежал во двор. За ворот сразу пополз неприятный холодок. Восток заволокла красно- серая мгла: очевидно, за городом горели склады.

Батальон промаршировал до центра и остановился перед главным входом канцелярии императорского наместника Жуй Чэна. Сюда же спешно подходили другие гарнизоны. Громко переругиваясь, мимо Сань-го проехала группа верховых офицеров. Где-то совсем рядом пальнула пушка. И тотчас в середину площади вышла рота барабанщиков. Словно сухой горох сыпалась жесткая барабанная дробь.

«Публичная казнь», — холодея, догадался Сань-го. Он взглянул на своих солдат, — их лица посерели.

— Смотрите и слушайте! — закричал глашатай, и все, как по команде, повернули головы направо: на площадь по узкому коридору в толпе въезжала конная повозка. Посередине площади повозка остановилась. Трое палачей выволокли из нее трех осужденных. Вряд ли кто-нибудь смог опознать их — лица приговоренных превратились в кровавое месиво. Правда, их имена предусмотрительно написали на смертных рубахах.

Сань-го почувствовал слабость, ноги едва держали его, но он заставил себя смотреть и даже прикрикнул на солдат, чтобы не жмурились: пусть это зрелище сделает твердыми их сердца, наполнит их ненавистью!

Остаток дня Тао неприкаянно слонялся по казармам: не мог думать ни о чем, кроме казни. Старшие офицеры несколько раз собирали солдат и перечитывали указ наместника, повелевающий всем находиться на своих местах. Нарушителям грозит смерть. Но никакие угрозы не могли остановить проникающие во все углы новости. Известие о том, что в Учан должен прибыть Хуан Син, разнеслось с молниеносной быстротой. Обстановка в казармах становилась все напряженнее, казалось, одной искры достаточно, чтобы вспыхнул пожар. Распространился еще один слух: в Учане начались широкие репрессии — отряды полиции и жандармерии устроили массированный налет на восточные кварталы города. В казармах с нетерпением ждали утра.

Поздно вечером Тао Сань-го вышел на улицу. С далекого пожарища тянуло гарью. С реки доносились крики грузчиков. Два пьяных офицера волокли еще более пьяного третьего. Стал накрапывать мелкий дождь. Тао укрылся под навесом ближайшего дома. За оградой щелкал кнут, визжали свиньи, громко, захлебываясь, залаяла собака. Скорее бы прошла эта ночь…

Когда Саньго вернулся в казарму, там царила растерянность. Солдаты, забравшись на нары, угрюмо молчали, а посредине стоял Хромой Вепрь, один из взводных, прозванный так за хромую ногу и крутой нрав.

— Что притихли, заговорщики? Скоро вас хорошенько потрясут, а пока — сдать оружие!

На нарах никто не шевельнулся. Хромой Вепрь подошел к койке Сань-го и сунул руку под матрац. Там в старом ватном одеяле, скатанном в рулон, у него хранились два новеньких револьвера и жестянка с порохом.

— Не трогай! — Сань-го в секунду оказался возле взводного и схватил его за плечо. Хромой Вепрь вывернулся и размахнулся, но Сань-го отскочил. Взводный выхватил револьвер. Но на него надвигался Ляп. Это был всеобщий любимец.

— Душить нас пришел, цинский прихвостень? Ну, погоди, собака!

Хромой Вепрь на мгновение утратил дар речи. Неслыханная дерзость! Так они стояли друг перед другом, не решаясь сделать первого шага. Хромой Вепрь спустил курок, но, видно, рука его дрогнула — пуля досталась не Ляну, а стоявшему рядом молоденькому солдату. Серую его рубаху мгновенно окрасило багровое пятно. Коротким, страшным ударом Сань-го сбил Вепря с ног. Но сытным рисом был вскормлен этот цинский прихвостень. В ту же минуту он вскочил, сжимая пистолет. Выстрел! Осечка! Лян метнулся Вепрю в ноги. Солдаты скрутили офицера веревками для шитья туфель.

— Что за драка?! — услышали они голос заместителя командира батальона. Он вбежал, нелепо размахивая шашкой.

— Мы не преступники и не позволим себя обыскивать, — выступил вперед Сань-го.

— Довольно! Попили нашей крови, хватит!

— А ну, давайте-ка вашу шашку, командир!

— Бей цинов! — пронзительно выкрикнул высокий, ломкий голос. Он принадлежал Сгон Бин-куню, командиру резервного отряда.

— Солдаты, за мной! — скомандовал он, и все ринулись к выходу. Во дворе, в деревянных ящиках, лежали винтовки. Сань-го бросился к Сюну.

— А что будем делать дальше, ведь патронов к винтовкам у нас нет.

— Без паники, Сань-го. Идем брать арсенал.

Сюн Бин-кунь и Тао Сань-го бежали рядом, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие на скользком мокром грунте. На Чувантае, у арсенала, смутно угадывались сторожевые посты.

Завидев в бинокль бегущих солдат, дежурный начальник караула У Чжао-лин почуял неладное. Он поспешил вывести из-под навеса коня, которого держал под седлом чуть ли не круглые сутки. Второпях он долго не мог попасть ногой в стремя. Яростно чертыхаясь, он едва влез в седло.

Арсенал сопротивления не оказал: часовые выстрелили в воздух и распахнули ворота. Теперь Чувантай — в руках восставшего восьмого саперного батальона.

Солдаты бросились вооружаться. Всем казалось, что здесь, в Чувантае, где столько боеприпасов, можно держаться сколько угодно, победа почти одержана. Сюн Бин-кунь тоже думал, что самое трудное уже позади, а для того, чтобы власти успели перебросить свои войска из других провинций, потребуется немалое время. Ни у него, ни у Тао не было достаточного военного опыта, чтобы возглавить такую операцию. В сущности, все произошло стихийно, и они даже не знали, какими резервами располагают.

Пока Сюн размышлял, вставляя в винтовку новую обойму, к нему подвели человека в офицерской форме, это был начальник караула. За ним, немного поотстав, солдат держал повод лошади.

— Бежать хотел, — зло сказал часовой, — и ушел бы, не подверни ногу его коняга.

— Я и не думал бежать, — торопливо возразил офицер, — наоборот, я собирался встречать батальон.

Тао и Сюн переглянулись.

— Так вы сочувствуете повстанцам? Ах, вы член Союза? Это же замечательно! Скажите, а вы могли бы принять на себя командование революционными войсками?

По лицу офицера скользнула удивленная и растерянная улыбка.

— Или вы отказываетесь служить революции?

— Нет, нет, — поспешно сказал офицер, — но…

— Ну и прекрасно, — оборвал его Сань-го. — Идемте, я представлю вас батальону.

Так, волею случая У Чжао-лин превратился в командующего повстанческими войсками.

Прикинув ситуацию, новый командующий отдал приказ немедленно прервать телефонную связь Чувантая с городом и выстроить войска для смотра перед походом на штурм резиденции императорского наместника маньчжура Жуй Чэна.

Орудийные залпы разбудили наместника среди ночи. Нервно поигрывая тяжелыми кистями пояса от спального халата, стараясь сохранить перед слугами величие и спокойствие, Жуй Чэн медленно прошествовал в большой зал и приблизился к окну. По черному небу расползлось зарево пожара. Во дворе солдаты втаскивали на повозку пулемет, а к воротам волокли тяжелые ящики со снарядами. Мысль о том, что восстание, которого он так боялся, началось, обдала его жаром. Жуй Чэн бросился в спальню и, не дожидаясь слуг, стал судорожно одеваться, путаясь в платье.

Без доклада вошел начальник личной охраны.

— Дворец окружен повстанцами, — сообщил он, еле шевеля помертвевшими от страха губами.

Жуй Чэн повернулся на пятках и ожесточенно принялся чесать руки — им овладел нервный зуд.

— Прикажете подать ордена? — спросил начальник охраны, протягивая наместнику длинный футляр. Жуй Чэн имел обыкновение нацеплять все свои награды всякий раз, когда ему приходилось принимать важное решение.

— Какие ордена! — заорал наместник. — Ты в своем уме? Ступай и распорядись, чтобы ломали заднюю стену дворца, готовили выход к реке.

Пролом в стене сделали быстро. Жуй Чэн с двумя женами и детьми погрузились в лодку. В реке зловеще плескалась темная вода. Низко осев, лодка пошла вдоль берега, прячась в тени деревьев. Уже на рассвете военный корабль «Принц Чунь» принял на борт беглецов и направился в порт Ханькоу.

К утру весь Учан был в руках революционеров.

За день до восстания в Учане доктор Сунь Ят-сен, прибыв в американский город, Денвер, первым долгом отыскал в своем багаже шифр и прочитал телеграмму, полученную от Хуан Сина из Гонконга: «В учанском гарнизоне готовится восстание, — сообщал Хуан Сип, — нужна немедленная финансовая помощь».

Восстание! Но деньги?! Без них нет оружия, нечем платить солдатам жалованье, оплачивать поездки эмиссаров. Он, конечно, приложит все усилия, но уснеет ли раздобыть нужную сумму. Ведь на это уйдет несколько дней. После долгих размышлений Сунь решил посоветовать Хуан Сину отложить выступление.

На другой день в кафе, куда Сунь заглянул позавтракать, было почти пусто. Он выбрал столик и развернул купленную по дороге газету. В глаза сразу бросилось сообщение: «Учан взят революционерами!»

«Успех в Учане! — мысленно воскликнул Сунь. — Вот этого я никак не ожидал!» Выходит, что условия для революции в этом городе созрели настолько, что достаточно было, очевидно, одной искры, чтобы вспыхнуло восстание!

Сунь бросился на почту.

Глава шестая ЧЕРЕЗ ЛА-МАНШ

Стояла глубокая осень 1911 года, и она ничуть не отличалась от осени 1896 года, когда Сунь впервые посетил Англию. Над Лондоном колыхался туман, растворяя силуэты домов, чугунные решетки, фонарные столбы в своей желтоватой мгле. Тускло поблескивали мокрые мостовые.

Сунь Ят-сен направлялся в министерство иностранных дел. Часть пути он решил пройти пешком, чтобы еще раз обдумать предстоящий разговор, но все его мысли уносились на родину. Он думал о том, как трудно сейчас Хуан Сину, который выехал в Ухань, несмотря на то что считал ее самым неподходящим местом для обороны. Недавно Сунь увидел в газете снимок, на котором глава Учанского революционного правительства генерал Ли Юань-хун торжественно вручает Хуан Сину печать и флаг командующего действующей армией. Этот снимок обошел европейские газеты. Но, несмотря на все усилия, Хуан Сину не удалось отстоять Ханьян — город пал под натиском цинских войск. Хуже всего дела обстоят на севере. Цины упорно цепляются за трон, рассчитывая, и не без оснований, на поддержку западных держав.

Китай зависит от шести империалистических держав. США и Франция, вероятно, повременят с вооруженным протестом. Царская Россия и Германия настроены к революционерам недружелюбно, а Япония — просто враждебно. Надо непременно заручиться поддержкой Джона Буля в вопросе о нейтралитете, тогда, может быть, и Япония, связанная с Великобританией рядом договоров, последует ее примеру. Великобритания присоединилась к Заявлению держав о нейтралитете восемнадцатого октября 1911 года. Ну и что? Она по-прежнему помогает цинам.

Сунь подозвал кэбмена и через пять минут был у министерства иностранных дел.

Чиновник министерства вышел к Сунь Ят-сену в парадном мундире и при всех орденах. Сунь счел это хорошим предзнаменованием.

Министр встретил Суня доброжелательно, пригласил его сесть в кресло возле камина, сам уселся рядом. Весело потрескивающий огонь в камине, непринужденная обстановка располагали к доброй беседе, поэтому, отбросив правила этикета, Сунь сразу перешел к делу:

— Если цины будут настаивать на вооруженном вмешательстве держав, сохранит ли Великобритания обещанный нейтралитет?

Министр понимающе улыбнулся.

— Вы позволите и мне говорить с вами без обиняков? — Сунь кивнул.

— Благодарю вас, доктор. Скажите, пожалуйста, учанское правительство или любая другая революционная власть смогут гарантировать неприкосновенность английского капитала в Китае? Гарантировать права и преимущества?

— Необходимые поручительства вы получите в ближайшее время.

«Нейтралитет, любой ценой нейтралитет!» — подумал Сунь, а вслух сказал:

— Необходимо, господин министр, чтобы ваше правительство отказало цинам в займах и предоставило их революционному Китаю. Тем самым наша задача установить республику на территории всей страны значительно бы упростилась. Не секрет, что английские фунты в руках цинов — это пушки и пулеметы против республики.

Министр склонил голову набок, по выражению его лица трудно было понять, о чем он сейчас думает. А думал он о том, что генерал Юань Ши-кай, которого цины недавно провели в премьер-министры, хитроумный и опытнейший политик. Но было, очевидно, и другое: монархия в Поднебесной доживает последние дни.

Ответ министра прозвучал неопределенно:

— Британия готова разделять с китайским народом его тяготы.

«Не тяготы народа вы намерены разделять, а его добро, господин Солсбери», — понимающе усмехнулся про себя Сунь Ят-сен.

— Прошу вас, сэр, пояснить вашу мысль.

«А этот китаец не так прост, как может показаться на первый взгляд», — подумал министр, нажимая кнопку звонка.

Внесли большую карту Китая. Красным карандашом на ней были сделаны пометки в тех местах, которые заняли революционеры. Южные провинции были сплошь покрыты красным. «Недавно штурмом взята древняя столица Нанкин. Вероятно, она станет столицей революционных сил», — подумал Сунь.

— Мы слышали последнюю новость, доктор. В Нанкин съезжаются представители свободных провинций, они объявили, что созывают временный парламент. И все-таки Юг — это еще не весь Китай. Нам приходится считаться исключительно с фактами, а факты говорят, что пекинское правительство еще существует. Мы вынуждены выполнять старые обязательства. Отказ от них и договор о новых займах будут возможны, когда для этого возникнет реальная почва. Как вы считаете, дорогой доктор, долго ли продержится Пекин? «Он имеет в виду Юг?» — подумал Сунь.

— Возможность сохранения самодержавия исключена.

— Новый тур наших взаимоотношений с Китаем начнется, когда это станет ясно окончательно.

Министр, вежливо улыбаясь, проводил своего гостя до двери.

В небольшом искусственном пруду в самом центре Нанкина плавали сизые утки. Человек в широких брюках и коротенькой курточке крошил белую лепешку и бросал крошки в пруд. Увидев приближающегося прохожего, он быстро сунул остатки лепешки в карман: в городе, недавно захваченном революционерами, было голодно. Он мог навлечь на себя подозрения: бедный горожанин скармливает птицам такое добро.

Он взглянул на городские часы, висевшие на красной кирпичной башне почти напротив пруда. Пора!

Он прошел сотню шагов и открыл дверь в полутемное помещение телеграфа, вывеска которого была прошита пулеметной очередью. Взял на столе бланк с красной полосой и заполнил его: «К больному приглашен врач из Америки». Телеграмма была адресована торговцу скобяным товаром в Пекин.

Премьер-министру цинского правительства, его превосходительству генералу Юань Ши-каю, ее подали в дешифрованном виде: «Наш агент сообщает: в Нанкине все склоняются к тому, чтобы президентом временно избрать доктора Сунь Ят-сена».

После разъезда гостей супруги Кэнтли и Сунь перешли в библиотеку, им хотелось посидеть втроем, как в далекие времена. Вторично подали кофе, чай, ликеры. В доме тихо. Над круглым столом мирно горит старая газовая лампа, за стеклами шкафов корешки знакомых любимых книг. «Не забыть бы купить новинки экономической литературы», — думает Сунь. Его мысли сейчас целиком заняты предстоящим отъездом. «Достичь определенного положения на международной арене и сохранить его возможно, только если Китай будет иметь жизнеспособную экономику. Это единственный аргумент при доказательстве своей силы…»

— Вы верите, Сунь, что революция в Китае не пойдет на убыль? — отвлек его от размышлений низкий, неторопливый голос мистера Кэнтли.

— А вы считаете Учан вершиной революционного движения? Нет! — Сунь решительно покачал головой. — Нет, мистер Кэнтли, старуха империя уже развалилась.

Миссис Кэнтли внимательно смотрела на Суня. Он был уверен в том, что говорил, лицо его было спокойно, только руки, может быть, чересчур крепко сжимали подлокотники.

— Может, хватит на сегодня политики, друзья? — вмешалась она. — Берегите себя, милый Сунь. Я вижу, что жизнь ваша нелегка.

— Ну, покоя он знать все равно не будет. Покой таким людям, как наш Сунь, явно противопоказан.

Сунь Ят-сен засмеялся, достал из кармана крошечный томик китайских поэтов. «Вероятно, я теперь не скоро попаду в Лондон, но помнить о вас буду всегда», — и вечным пером надписал первую страницу:

«Вся моя жизнь — сплошные расставанья», — горестно подумал Сунь, дописывая последнее слово…

Наемный лимузин отвез Сунь Ят-сена в порт. Погода стояла холодная, ветер обрывал с деревьев последние листья. И Темза, и каменные стены домов, и оголенные стволы деревьев отливали серовато- черным налетом. «А на юге Китая жарко, ослепительное солнце, зеленая листва», — подумал Сунь. Никогда он еще не видел Лондон таким холодным и выцветшим, как в день отъезда на родину.

Вступив на борт корабля, он долго стоял на палубе, наблюдая, как меркнут вдали огни Ла- Манша. «Все, что было, — это только подготовка к тому, что предстоит еще сделать». Сунь решительно открыл дверь каюты.