Открытие Гвианы

Ваши милости многократно оказывали мне лестное и дружественное расположение, а я до сих пор расплачивался только обещаниями; теперь, однако, способствуя начинаниям Вашим, я посылаю Вам связку бумаг, которую разделяю между Вашей милостью и сэром Робертом Сесилом по двум причинам особенно.

Я поступаю так, во-первых, потому что расточительный поверенный, изведя данные ему деньги, всегда стремится приукрасить свои отчеты. Во-вторых, оттого что убежден я: все, мною сделанное или написанное, будет нуждаться в двойном покровительстве и защите.

Испытание, которое прошла любовь Ваша в ту пору, когда лишился я всего, и лишь злоба и месть не покинули меня, все еще тешит меня надеждой, что Вам угодно будет поддержать по осведомленности то, чему другие будут противиться по злобе (Вы знаете, сколь мало у меня власти, дабы что-либо совершить, и сколь благоприятно положение моих заведомо предубежденных врагов).

В годы моего счастья я столь был взыскан Вами, что любовь Ваша нашла меня и в черной тени бедствий; она сопровождала дни моих удач и не покинула меня и в дни бесчисленных моих злоключений. Увы, я не могу воздать вам той же мерой; признательность, однако ж, сохраню навсегда; не в моих силах уплатить великие долги мои, и я могу сейчас признать себя только должником Вашим.

Мои заблуждения велики, это правда, и они имели весьма тяжкие последствия, но если в то время каждый проступок заслуживал искупления, то теперь плодов их, должно быть, давно уже нет на дереве и остался лишь мертвый ствол.

Я, вступив уже в зиму жизни моей, потому и отважился на эти путешествия (возможные, казалось бы, лишь для юношей, менее изнуренных несчастием, людей, более одаренных, и для душ, ободренных большей поддержкой), чтобы возместить чрезмерные издержки и вернуть хотя бы самую малую долю былого моего избытка. Если бы я знал иной способ добиться успеха, если бы понимал, как свершаются более великие предприятия, если бы представлял себе, какие еще могу употребить средства, дабы хоть немного ослабить столь властное нерасположение[3], я не поколебался бы еще год ждать, стиснув зубы, покуда это не совершится.

Из того немногого, что у меня оставалось, я, в сущности, все истратил, на меня клеветали, мне сопутствовали многочисленные горести, труд, голод, зной, болезни и опасности. Однако я не похвалялся более, чем следовало, что иду в море, и не скрывался ни в Корнуэлле, ни в другом месте, как это предполагали[4].

Гнусно оболгали меня те, что злобствовали, будто охотнее стал бы я слугою испанского короля, вероотступником, и весьма заблуждались другие, утверждавшие, будто я человек слишком праздный, слишком преданный радостям плоти, чтобы решиться на столь великое путешествие. Однако, если то, что я совершил, будет милостиво истолковано, как мучительно трудное паломничество и [господь] отпустит грехи мои хоть в малейшей мере, мне все покажется слишком ничтожным, даже многочисленные мои невзгоды.

Но если все то зло, что причинило в прошлом, причиняет в настоящем и причинит в будущем малое зерно злобы, обернется вечным неблаговолением, то не знаю тогда, скорбеть ли мне, что слишком много я странствовал и понес издержки, или осуждать себя за то, что сделал слишком мало и это ни к чему не привело. Самого себя мне благодарить не за что, ибо я возвратился изнуренным и нищим, хотя мог бы поправить свое скудное состояние (как будет видно из дальнейшего рассказа), если бы не почитал превыше всего только грядущую славу и богатства ее величества. Я, однако, знал когда-то лучшие времена, и мне не пристало пускаться в путешествие ради грабежа, да и не подобает мне, занимающему ныне по милости ее величества почетные должности в Англии, рыскать от мыса к мысу и от места к месту в погоне за заурядными призами.[5]

Много лет назад получил я известие о могучей, богатой и прекрасной Гвианской империи и о великом золотом городе, который испанцы называли Эль Дорадо, а местные жители — Маноа. Этот город был завоеван, отстроен и расширен младшим сыном Гуайнакапы, императора Перу, после того, как Франсиско Пасаро и другие захватили указанную империю у двух его старших братьев — Гуаскара и Атабалипы, — соперничавших из-за неё; одного поддерживали орейонес из Куско, другого — жители Кахималты[6]. Я послал служившего у меня Джекоба Уиддона[7] добыть сведения о проходах в нее и узнал от капитана Паркера[8], некогда служившего у меня, а теперь слуги Ваших милостей, что это место находится к югу от большого залива Чаруас, или Гуанипа[9]. Я, однако, обнаружил, что оно расположено на шестьсот миль дальше, чем они полагали, и что существуют многие другие препятствия, о которых они не знали и не слыхали.

После того как я разгромил дона Антонио де Беррео[10], занятого подобным же предприятием, я, оставив все свои корабли у Тринедадо [Тринидад] в гавани под названием Куриапан[11], прошел 400 миль в глубь указанной страны по реке и по суше; подробно об этом скажу ниже. В этой стране золота во много раз больше, чем в лучших частях Индий[12] или Перу. Большинство королей на ее границах стало вассалами ее величества и, видимо, не желают ничего более, как только возвращения англичан. Здесь больше уверенности, да и оснований добыть славу и богатство, нежели в плаваниях в Вест-Индию, захватить же лучшие части этой страны легче, чем это обычно делается.

Король Испании, как мы полагаем, не слишком обедняет, если захватить три или четыре портовых города в Америке, да и богатства Перу и Новой Испании[13] не оставлены на берегу так, чтобы их могло легко смыть большое наводнение или высокий прилив, и они не осыхают на песке при отливе. Портовые города малы и бедны по сравнению с теми, что внутри страны, и плохо защищены, и только тогда богатеют, когда приходит из Испании флот за сокровищами. И мы сочли бы испанцев большими простаками, если бы они, имея так много лошадей и рабов, не смогли бы, предупрежденные за два дня, перевезти все золото, какое у них есть, во внутреннюю часть страны, достаточно далеко от тех мест, куда могут дойти наши пехотинцы, тем более что Индии по большей части гористы, обильны лесами, реками и болотами.

В портовых городах области Венесуэлы) [Венесуэла], как, например, Кумана, Коро и С.-Яго (из коих Коро и С.-Яго были взяты капитаном Престоном, а Кумана и С. Джозефе — нами)[14], мы не нашли серебра ни на реал. Но города Баркасимета [Баркесимето], Валентин [Валенсия], С. Себастиан, Короро, С. Лусия, Альегуна, Маракабо [Маракаибо] и Трухильо так легко не взять, а от сожжения тех, что на берегу, испанский король не обеднеет ни на дукат, и то же самое, если мы разорим реку Аче [г. Риоача], С. Марту[15] и Картахену (порты Нуэво Рейно),[16] и Попаян.

А вот внутри страны, которая, поистине, богата и густо населена, есть города и городки Мерида, Лагрита [Ла-Грита], С. Кристоферо [Сан-Кристобаль], большие города Пампелоне [Памплона], С. Фе де Богота [Богота], Туния [Тунха] и Мосо [Мусо], где находят изумруды[17], городки и города Морекито [Морикита], Велис [Велес], Ла Вилья ле Леуа [Лейва], Пальма, Унда [Онда], Ангустура [Ангостура], большой город Тимана, Токаима, С. Ангила [Сан-Анхель], Пасто, Юаго [Сантьяго] и самый большой город Попаян, Лос Ремедиос [Риоача] и остальные.

Если же мы захватим порты и селения внутри залива Ураба в королевстве[18] или на реках Дарьена и Карибана, то в городах и городках С. Хуан де Ройдас, Кассарис [Касерес], Антеоча [Антиокия], Карраманта, Кали и Ансерма мы найдем столько золота, что это будет поистине королевская добыча. Города эти врагу нелегко будет захватить с океана, даже если он возьмет Номбре де Диос[19] и Панаму в области Кастильо де Оро[20] и селения по рекам Сену [Сину] и Чагре [Чагрес].

В Перу, кроме этих городов и кроме великолепных городов Кито и Лима, так много островов, портов, городов и рудников, что если я перечислю их вместе со всеми остальными, то читателю все это может показаться неправдоподобным. Так как я написал особый трактат о Вест-Индии[21], перечисление всех их я опускаю, ибо в указанном трактате подробно описал остальные приморские городки как в Никарагуа, Юката [Юкатане], Новой Испании и на островах, так и внутри страны, а также понятные каждому способы, как их лучше всего захватить. И отсюда, я надеюсь, будет видно, что найден способ осуществить страстное желание всех добыть для ее величества лучшую Индию, чем та, которая когда-либо была у короля Испании, и, если будет угодно ее величеству, я с великой охотой посвящу этому остаток дней своих. Если же она будет оставлена на поток и разграбление низким людям, если презреют любовь и служение столь многих народов и будут отвергнуты столь великие богатства и столь могучая империя, то и тогда, я надеюсь, ее величество все же милостиво примет мое смиренное желание и мой труд.

Если бы не уважение к грядущей славе и богатствам ее величества, я мог бы захватить и отдать за выкуп многих королей и касиков[22] страны и получить за них много золота. Но я предпочитаю лучше нести бремя бедности, чем позора, и лучше вынести второе путешествие и все его случайности, нежели повредить столь многообещающему предприятию. Я не знаю, угодно ли богу вложить в ее царственное и королевское сердце расположение осуществить или замедлить его. Я оставляю поэтому это предприятие на волю того, кто один только имеет власть над всем, и смиренно буду молиться, дабы Ваши милости простили ошибки, которыми полно мое безыскусное повествование, ибо я не заботился ни о языке, ни о форме, ни о стиле, и желаю лишь, чтобы Вам было угодно оценивать меня как своего, хотя я и слишком дорого Вам обошелся. Всегда готовый оказать вам услуги, с почтением,

У. Р.

К ЧИТАТЕЛЮ

Так как существуют различные мнения о золотой руде, привезенной из Гвианы, а также вследствие того, что лондонский олдермен[23] и чиновник монетного двора ее величества объявил, что она не имеет никакой ценности, я счел полезным в добавление к этим строкам дать ответ как на сию злобную клевету, так и на другие наветы.

Действительно, когда мы находились на острове Тринедадо, я узнал от одного индейца, что недалеко от гавани, где мы стояли на якоре, были найдены рудные камни, которые туземцы считали золотом. Они были тем более в сем убеждены, что видели раньше, как и англичане, и французы собирали эти камни и грузили на корабли; так как это могло быть золото, я послал сорок человек и каждому приказал принести из той залежи по камню, дабы испытать его достоинство. И когда это было сделано, я сообщил им, что камень этот — марказит[24], не имеющий никакой ценности.

Многие тем не менее, доверяя более собственному разумению, нежели тому, что я сказал, набрали этого марказита и испытали его в разных местах после моего возвращения на родину. В самой Гвиане я никогда не видел марказита, но все скалы, горы, все камни на равнинах, в лесах и на берегах рек блестели и казались удивительно ценными; при испытании, не марказит ли это, в камнях обнаружили следы драгоценных руд. Это было, однако, не что иное, как El Madre del oro[25] (как ее называют испанцы), она — мать золота, или, как говорят другие, золотая накипь.

Многие из моего отряда привезли в Англию разные виды этих камней, и каждый из них принял самый красивый за самый лучший, а это не всегда так. Я, однако, не запрещал им ни поступать, ни думать таким образом, да если бы я и отказал им в удовлетворении этих прихотей, я мало что мог бы дать им взамен.

Я рассудил, однако, что золото должно быть либо в зернах, отдельно от камня, как это наблюдается в большинстве рек в Гвиане, либо — в разновидности белого камня, который мы называем белый шпат[26]; я видел несколько холмов из него в разных местах, но у меня не было ни времени, ни людей, ни орудий, нужных для работы.

Поблизости от одной из рек я нашел очень большую жилу, или залежь, этого белого шпата, или кремня, и пытался ее вскрыть всеми средствами, какие имел, ибо на поверхности было несколько зернышек золота. Но, не найдя способов разработать ее сверху и осматривая ее с боков и со всех сторон, я набрел на скалу из той же породы, от которой кинжалами и обухами топоров мы отбили немного камня. Во всех частях Гвианы, где мы проходили, мы видели много холмов и скал из этой разновидности белого камня, в котором зарождается золото.

Этот камень много раз проверяли, и в Лондоне он был прежде всего испытан мастером Уэствудом, пробщиком, живущим на Вуд-стрит, и золота оказалось 12 000—13 000 фунтов на одну тонну [руды]. Другой сорт был после этого испытан мастером Балмером и мастером Димоком, мастером-пробщиком, и в одной тонне оказалось 23 000 фунтов золота. Некоторые из камней снова были испытаны мастером Палмером, контролером монетного двора, и в них оказалось по 26 000 фунтов золота на тонну [руды][27]. Так же, в то же самое время и теми же лицами была испытана пыль из той же залежи, в которой оказалось 8 фунтов 6 унций золота на 100 фунтов [руды]; так же, в то же самое время, кроме других проб, сделанных в столице и другими людьми в Лондоне, испытан был медный идол из Гвианы, который содержит третью часть золота. Но оттого, что все окончилось хорошо, и, должно быть, потому, что указанному олдермену не преподнесли лучшую долю, ему угодно было оклеветать всех остальных и навредить предприятию, насколько это было в его силах.

Многие считали, что если в Гвиане есть подобная руда и если уж она была открыта, то мне следовало привезти на родину большее ее количество. Однако, если сколько-то руды мы и привезли, я не обязан удовлетворять ею каждого, а только тех, кто участвовал в этом предприятии. Но — и это истинная правда — будь горы [Гвианы] даже из чистого золота, мы не могли оставаться там дольше, чтобы добыть его. И если бы кто увидел, в каком необычайно твердом камне содержится эта лучшая руда, он не счел бы, что золото там можно легко добывать целыми грудами, в особенности нам, не имевшим (как было сказано раньше) ни людей, ни инструментов, ни времени для выполнения этого дела.

При этом открытии было не менее ста человек, которые все могут подтвердить, что, когда мы проходили по какому-либо притоку реки [Ориноко], дабы осмотреть внутреннюю часть страны, и оставляли лодки всего на шесть часов, нам приходилось при возвращении погружаться в воду до самых глаз. И если бы мы повторили то же назавтра, было бы невозможно ни перейти ее вброд, ни переплыть из-за большой скорости течения, а также потому, что по границам Гвианы растут столь густые леса, что ни лодка, ни человек не смогут подойти к берегу и высадиться там.

В июне, июле, августе и сентябре плавать по этим рекам невозможно, ибо такова стремительность течения и так много затоплено деревьев и бревен, что если лодка только приткнется к какому-нибудь дереву или колу, то невозможно будет спасти никого из сидящих в ней; не успевали мы отойти от берега, как нас мчало с такой быстротой, что мы спускались вниз по реке, чаще всего против ветра, немногим меньше чем по сто миль в сутки[28]. Кроме того, в нашем распоряжении были только небольшие лодки, одна баржа[29], небольшая судовая шлюпка и плохая галиота[30], которую мы в спешке приспособили для этой цели на Тринедадо, и в каждой из этих маленьких лодок было по девять или десять человек, со всеми их припасами и оружием. Мы к тому же находились почти в четырехстах милях[31] от наших кораблей, которые оставили плохо закрепленными на открытом рейде, и оставались вдали от них целый месяц, хотя обещали вернуться [к месту стоянки] через пятнадцать дней.

Кое-кто пустил вздорный слух, будто эта руда получена из Варварии[32] и что мы привезли ее с собой в Гвиану. Вымысел этот поистине непостижим. Ведь мне вовсе не так уж по душе эти долгие плавания, в которых моей же собственной персоне приходится спать на жестком, плохо питаться, испытывать опасности, недуги, лишения, быть под палящим солнцем, терять силы, да еще и нести заботы и труды ради предприятия столь беспокойного, как доставка марказита в Гвиану или покупка золотой руды в Варварии. Но я надеюсь, что люди непредубежденные будут судить обо мне по своему примеру, и считаю, что путь обмана — это не путь чести и добрых намерений. Я ведь затратил много времени и много крон, и у меня не было иной цели или желания, как служить ее величеству и моей стране.

Будь у испанцев такая же склонность верить подобным клеветникам, нам вряд ли пришлось бы их опасаться и со страхом ожидать их покушений, которые ныне угрожают нам каждодневно.

Если же мы теперь рассмотрим действия Карла V[33], овладевшего девственным Перу и обильными сокровищами Атабалипы, а также обратимся к делам ныне здравствующего испанского короля[34] и [посмотрим], какие земли он приобрел, что добавил он к содеянному его предшественниками, скольким королевствам он угрожал, сколько войск, гарнизонов и флотилий он имеет и держит, какие огромные потери смог он возместить (ведь в 88 г. он утратил около сотни больших кораблей со всей их артиллерией, и не было у него года более несчастливого, ибо тогда погибло множество судов, сокровищ и людей, а между тем ныне он снова, подобно буре, угрожает нам кораблекрушением)[35], — мы найдем, что все это происходит не от торговли белым сухим вином и севильскими апельсинами или чем-нибудь другим, что производят Испания или Португалия[36], или какая-либо из других областей королевства. Именно золото Индий подвергает опасности и нарушает покой всех народов Европы, оно покупает сведения, прокрадывается в советы и подрывает верность и свободу в величайших монархиях Европы.

Если испанский король, угрожая нам вторжением или смутой в Англии, Ирландии или где-нибудь в другом месте, сможет удержать нас от заморских предприятий или воспрепятствует нашим усилиям повредить его торговле, он этим приумножит нависшие над нами опасности. Те государи, у коих изобилие сокровищ, имеют великие преимущества пред остальными, в случае если принудят их к оборонительной войне; последним приходится каждый год или даже чаще бросать жребий на собственные свои одежды[37], а это прекращает всю торговлю и общение к великому урону и оскудению королевства и наносит ущерб общему благу. Кроме того, когда людей принуждают сражаться, они делают это отнюдь не с тем воодушевлением, как это бывает, когда их вдохновляет [на битву] стремление к грабежам и к богатствам. Сомнительно далее, какими окажутся при первых неудачах или дурном повороте событий те народы, которые в час победы, казалось, выказывают преданность своим соседям. Страшно и ненадежно уповать на сомнительный исход битвы, ибо мы видим, что победам мы в равной мере обязаны как случаю, так и нашим благим свойствам. Нет нужды повторять все сказанное здесь, и поэтому я заключу так: любое королевство, вынужденное защищать себя, можно сравнить с телом погибающего от опасной болезни; обычными лекарствами можно его сохранить лишь в малой степени, но оно неминуемо попадет в землю и будет обречено на разложение. Поэтому всю жизнь я упорно стремился, в меру слабых моих сил, содействовать всем попыткам, которые могли сулить нам выгоду или, по крайности, положили бы предел покою испанской нации и ее изобильной торговле. По моему слабому разумению, такая война легко может также подорвать и уничтожить мощь короля [Испании], как и любого другого европейского государя; стоит только взять в расчет, со скольких королевств и народов собирает он мзду и как слабы сами по себе его владения и сколь мало они могут друг другу помочь. И дабы подобные меры и решения не принимались наспех и с тем, чтобы время, коим располагают наши враги, снова не пошло им на пользу, я льщу себя надеждой, что провинции и Империя, ныне мною открытые, снабдят ее величество и все королевство не меньшими сокровищами, чем те, коими владеет король Испании во всех Индиях, восточных и западных. И если предпринято это будет до того, как то же самое сделают испанцы, если ее величество пожелает это сделать, я готов на веки вечные смириться с потерей ее милостей и ее доброго мнения и отдать свою жизнь в придачу, если окажется, что дело это не только будет соответствовать тому, но и превзойдет все, что было описано и обещано в этом повествовании. Я отсылаю читателя к последующему рассказу в надежде, что опасные и тягостные труды и усилия, предпринятые к славе и выгоде ее величества и английской нации, получат у заслуженных и достойных людей такое толкование и такой прием, каковые они в подобных случаях желали бы получить сами.

ОТКРЫТИЕ ГВИАНЫ

Мы покинули Англию в четверг 6 февраля 1595 года и в следующее воскресенье были в виду северного мыса Испании[38], так как ветер по большей части оставался попутным; мы прошли в виду островов Берлингс и мыса Рок[39], направляясь дальше к Канарским островам, и прибыли семнадцатого того же месяца к Фуэртевентуре, где провели два или три дня и приняли на довольствие команды свежее мясо. Оттуда мы прошли вдоль побережья Гран-Канарии к Тенерифе[40], где остановились, ожидая «Лайонз велп», корабль ваших милостей, капитана Эмайса Престона и остальных. Но когда по истечении семи или восьми дней мы их не встретили, мы вышли в море и взяли курс на Тринедадо и с нами были только мой корабль и небольшой барк[41] капитана Кросса (потому что малый галион[42], шедший с нами из Плимута, мы потеряли из виду у побережья Испании).

Мы пришли на Тринедадо 22 марта и отдали якорь у мыса Куриапан, который испанцы называют Пунто де Гальо и который расположен в широте 8° или около того[43]. Мы находились там четыре или пять дней и за все это время не встретили ни одного индейца или испанца; на берегу мы видели огонь, когда шли от мыса Карао[44] к Куриапану, но из страха перед испанцами никто не отважился вступить с нами в переговоры. Я прошел вдоль самого побережья на своей барже и высаживался в каждой бухточке, дабы лучше узнать остров, в то время как корабли двигались по проливу.

Следуя от Куриапана, мы через некоторое время повернули на северо-восток, чтобы достичь того города, который испанцы называют Пуэрто-де-лос-Испаньолес, а местные жители — Конкерабиа[45]. Я, как и раньше (пополнив запас продовольствия на своей барже), оставил корабли и прошел вдоль берега — так было больше возможности встретить кого-либо из жителей, а также разузнать о реках, источниках пресной воды и гаванях острова: эти сведения (в черновом виде) я намереваюсь доставить вашим милостям через несколько дней. От Куриапана я прошел в гавань и поселение индейцев, называемое Парико[46], где мы нашли пресноводную реку, но не видели людей. Отсюда я перешел на веслах в другую гавань, называемую туземцами Пиче, а испанцами Тьерра де Бреа. По пути между ними есть несколько ручейков пресной воды и одна соленая река, на ветвях деревьев вдоль нее — множество устриц[47], они очень соленые и хороши на вкус. Все эти устрицы растут (grow) на ветках и сучьях, а не на земле; подобное можно видеть в Вест-Индии и в других местах. Это дерево описано Андре Теве[48] в его Французской Антарктике и, как в его книге, так и у Плиния[49] в XII книге Естественной истории, отмечается как весьма диковинное растение. Однако на этом острове, как и в Гвиане, их великое множество.

В этом месте, называемом Тьерра де Бреа, или Пиче, такое изобилие асфальта, что все корабли в мире можно им загрузить; мы испробовали его для обмазки судов, и он оказался для этой цели превосходным — он не тает на солнце, как норвежская смола, а посему очень выгоден для судоходства в южных странах[50]. Оттуда мы направились к подножию горы, называемой Аннаперима [г. Напарима], и, пройдя мимо реки Кароне [р. Карони], на которой стоит испанский город[51], мы встретились с нашими кораблями в Пуэрто-де-лос-Испаньолес, или Конкерабиа.

Этот остров Тринедадо имеет форму пастушьего посоха, но отнюдь не узок; северная часть его гориста, почва превосходная и может родить сахар, имбирь и все прочее, что дают Индии. Здесь изобилие оленей, диких свиней, плодов, рыбы и дичи. Хлеб в достаточной мере заменяют маис и кассави[52] и те коренья и фрукты, которые везде встречаются в Вест-Индии. Здесь водятся разные звери, каких в Вест-Индии нет. Испанцы сообщали, что находили золотые зерна в некоторых реках, но у них была лишь одна цель — проникнуть в Гвиану (магазин всех драгоценных металлов), и поэтому они не тратили времени на дальнейшие поиски. Местные жители называют этот остров Каири; на нем живут разные народы: те, что около Парико, называются иайо; те, что в Пунто де Галера, из народа арвакас; а те, что между Карао и Куриапаном, называются салуайос; между Карао и Пунто Галера живут непойос, а те, что близ испанского города, называют себя каринепаготос[53]. Об остальных народах и прочих гаванях и реках я не буду здесь говорить, ибо это не входит в мои намерения, я лишь желал описать как они расположены соответственно тем или иным частям острова; три части его я обошел на своей барже, чтобы лучше описать этот остров.

Встретившись с кораблями в Пуэрто-де-лос-Испаньолес, мы нашли на пристани отряд испанцев, которые несли здесь охрану, и, когда они выказали мирные намерения, я послал для переговоров с ними капитана Уиддона, коего впоследствии, к моему большому горю, я похоронил на этом острове после нашего возвращения из Гвианы; это был достойнейший и отважнейший человек. Испанцы явно хотели торговать с нами и заключить мирное соглашение (более по сомнению в собственных силах, нежели по другой причине), и в конце концов, получив мое ручательство, некоторые из них взошли к нам на борт.

Тем же вечером к кораблю тайком пристали два индейца в маленьком каноэ, один из них — касик, или властитель своего народа, по имени Кантиман, он год назад встречался с капитаном Уиддоном и хорошо его знал. От этого Кантимана мы узнали, каковы силы испанцев, сколь далеко находится их город, узнали и о доне Антонио де Беррео — губернаторе; нам говорили, будто он был убит при второй своей попытке завоевать Гвиану, но оказалось, что он жив.

Пока мы стояли в Пуэрто-де-лос-Испаньолес, несколько испанцев поднялись на борт, чтобы купить у матросов полотна и другие вещи, в которых они испытывали нужду, а также, чтобы осмотреть наши корабли и познакомиться с их экипажами; я принял их всех любезно и угостил, как у нас принято. Таким образом, я то от одного, то от другого узнавал о местоположении Гвианы сколько мог или сколько они знали, ибо эти бедные солдаты, прожив много лет без вина, опьянели от нескольких глотков. И в этом расположении духа они похвалялись Гвианой и ее богатствами, и всем, что было им известно о путях и проходах в нее. А я старался показать, будто я меньше всего заинтересован в том, чтобы проникнуть туда и открыть там что-то, и внушал им мысль, будто я желаю лишь прийти на помощь тем англичанам, коих поселил в Виргинии[54] и на коих напали дикари. Это я и выполнил бы на обратном пути, если бы дурная погода не отвратила меня от указанного берега.

Я счел нужным задержаться в этом месте, и тому было две причины. Первая заключалась в том, чтобы отомстить Беррео, который год назад предательски поступил с восьмью людьми капитана Уиддона, захватив их, когда их покинул капитан, который отправился на поиски корабля «Е. Бонавенчер», что прибыл на Тринедадо за день до этого из Ост-Индии. В отсутствие капитана Беррео прислал к пинассе[55] каноэ, в котором были одни только индейцы с собаками, и пригласил команду в лес на охоту за оленями. Эти умники в отсутствие своего капитана последовали за индейцами. Но не успели они удалиться от берега на расстояние аркебузного выстрела, как их всех захватили солдаты Беррео, невзирая на слово, данное капитану Уиддону, что его люди смогут без боязни запасаться водой и топливом.

Другая причина, по которой я остался, состояла в том, что из бесед с испанцами я что ни день, то все больше и больше узнавал о Гвиане, о ее реках и проходах и о предприятии Беррео — по каким причинам или по чьей вине оно не удалось и как он собирается его продолжить.

Пока мы так проводили время, я узнал от другого касика, из северной части острова, что Беррео послал на остров Маргериту [о. Маргарита] и в Куману[56] за солдатами, желая захватить нас врасплох при отплытии, если это будет возможно. Хотя своим приказом, оглашенным везде на острове, он грозил, что любой индеец, который подойдет к кораблю для торговли со мной, будет повешен и четвертован, и хотя он казнил за это двух из них (как я узнал позже), все же индейцы приходили каждую ночь с горестными жалобами на его жестокость и на то, что он разделил остров, выделив часть каждому из своих солдат, и что он отдал в рабство этим солдатам прежних касиков, которые ранее были властителями страны, и держал их в цепях и опускал обнаженных в кипящее сало и обрекал их на другие муки, и все это, как я узнал позже, было правдой. В городе, когда я в него вошел, пятеро из этих властителей, или князьков (которых в Вест-Индии называют касиками), были прикованы к одной цепи, почти мертвы от голода и изнурены пытками; они назывались на своем языке акаревана, а в последнее время, когда в их местах появились англичане, французы и испанцы, они стали называть себя капитанами, так как знают, что самый главный на каждом корабле называется этим именем. Эти пятеро капитанов, закованные в цепи, звались Ваннаванаре, Карроаори, Макуарима, Тарроопанама и Атерима.

Я прослыл бы совершеннейшим ослом, если бы, желая отомстить за прежнее зло и добраться до Гвианы на небольших шлюпках, отошедших от моих кораблей на 400 или 500 миль, оставил у себя в тылу гарнизон, заинтересованный в том же предприятии и ожидающий со дня на день помощи из Испании. Поэтому, избрав наиболее подходящее время, я вечером напал на караул и, перебив его, послал вперед капитана Колфилда с шестьюдесятью солдатами, а сам двинулся за ним, прихватив с собой еще сорок, и так на рассвете захватил их новый город, который они называли С. Джозеф [Сан-Хосе-де-Оруна]. Они прекратили сопротивление, обменявшись с нами лишь несколькими выстрелами, и все были отпущены, кроме Беррео и его помощника (я взял их с собой на корабль), и по настоянию индейцев я предал новый город С. Джозеф огню.

В тот же день прибыл капитан Джордж Гиффорд на корабле ваших милостей и капитан Кэймис[57], которого я потерял у берегов Испании, с галионом, и на этих кораблях — многие джентльмены и остальные люди, что было для нашей маленькой армии большой поддержкой и помощью.

Итак, мы поспешили навстречу нашему желанному открытию. Но прежде всего я собрал всех капитанов острова, которые были врагами испанцев (ибо были и такие, коих Беррео доставил из других стран и поселил здесь, чтобы грабить и разорять уроженцев этих мест). И через моего индейского толмача, привезенного мною из Англии, я объявил им, что я слуга королевы, великого касика Севера и девственницы, и под ее властью больше касиков, чем деревьев на острове, что она — враг кастильцев из-за их тиранств и притеснений и что она принесла избавление всем народам, живущим близ нее, и, освободив весь берег северного мира от кастильского рабства, прислала меня освободить индейцев и в то же время защитить страну Гвиану от испанского вторжения и завоевания. Я показал им портрет ее величества, и они так восхищались им и так его почитали, что легко могли бы пасть перед ним ниц, как это свойственно идолопоклонникам.

Подобную и еще более длинную речь я держал и перед другими народами как по пути в Гвиану, так и по границам; таким образом, в этой части мира ее величество весьма знаменита и почитаема, и называют ее теперь Эзрабета Кассипуна Акеревана, что значит Елизавета великая государыня или величайшая правительница.

Совершив все это, мы оставили Пуэрто-де-лос-Нспаньолес и вернулись к Куриапану; имея Беррео своим пленником, я узнал от него о Гвиане столько, сколько было ему известно.

Этот Беррео — джентльмен хорошего рода, он долго служил испанскому королю в Милане, Неаполе, Нидерландах и в других местах; он весьма отважен, щедр, весьма тверд и человек большого сердца; я обращался с ним, как подобало его положению и достоинству во всем, в чем мог, хотя средствами был ограничен.

В прошлом году я послал капитана Уиддона собрать все сведения о Гвиане, какие только удастся добыть, и целью настоящего моего путешествия было открыть ее и в нее проникнуть. Однако мои сведения были далеки от истины, потому что страна оказалась на шестьсот английских миль дальше от моря, чем я предполагал. Узнав об этом впоследствии от Беррео, я скрыл это от команды, которую иначе не удалось бы побудить к путешествию. Из указанных шестисот миль я прошел четыреста[58]. Корабли же оставил далеко в море на якоре, что объяснялось больше желанием совершить это открытие, нежели благоразумием, ибо нам пришлось воспользоваться плохими и слабыми судами.

В самом деле, сто человек и месячное довольствие для них мы везли на старом галионе, переделанном по моему приказанию в галеру, на одной барже, двух яликах и на корабельном боте с «Лайонз велп». Всем нам пришлось и под дождем, и в непогоду, и под палящим солнцем лежать без прикрытия на жестких досках и здесь же готовить пищу и везти на этих судах все снаряжение, — вот почему суда эти стали столь вредоносными и гнусными. Если добавить, что питались мы одной почти рыбой, изнывали в мокрой одежде, томимые зноем, в страшной тесноте, то головой ручаюсь, — никогда не было в Англии тюрьмы более отвратительной и ненавистной, особенно для меня; меня ведь много лет потчевали другими яствами, и к совершенно иному попечению я приучен. Если бы капитана Престона не убедили, что он прибудет на Тринедадо слишком поздно и уже не найдет нас там[59] (потому что я обещал ожидать его месяц, и срок истек прежде, чем он смог достичь берегов Испании), и если бы богу угодно было, чтобы он к нам присоединился, и мы смогли бы вступить в эту страну дней на десять раньше, до разлива рек, — нам удалось бы подойти к великому городу Маноа или по крайней мере взять так много других больших и малых городов, расположенных более близко, что это принесло бы доход, достойный королевы. Но богу не угодно было на этот раз оказать мне столь великую милость.

Но если мне все же на роду написано совершить это, охотно отдал бы я жизнь свою. Если же сие даровано будет кому-либо другому и он завоюет Гвиану, могу я заверить его, что он совершит больше, чем когда-либо было сделано в Мексике Кортесом или в Перу Пасаро, из коих один завоевал империю Мутесумы, а другой — Гуаскара и Атабалипы[60]. Какой бы государь этим ни овладел, у него будет больше золота, и более прекрасная империя, и больше городов и людей, чем у короля Испании и у Великого турка[61].

Может, однако, возникнуть множество сомнений — как эта Гвианская империя стала столь густонаселенной и украшенной столь многими великими и малыми городами, храмами и сокровищами; поэтому я считаю нужным объявить, что ныне правящий император происходит от тех великолепных государей Перу, о чьих обширных землях, о чьем правлении, завоеваниях, постройках и богатствах сочинили обширные трактаты Педро де Сьеса, Франсиско Лопес и другие[62]. Ибо, когда Франсиско Пасаро, Диего Альмагро и другие завоевали указанную империю Перу и казнили Атабалипу, сына Гуайнакапы (каковой Атабалипа еще до этого велел убить своего старшего брата Гуаскара), — один из младших сыновей Гуайнакапы бежал из Перу, взяв с собой множество воинов империи, называемых орейонес, и многие другие люди последовали за ним, и он захватил все те земли и те долины в Америке, которые расположены между великими реками Амазонкой и Баракуоной, иначе называемыми Ориноко и Мараньон[63].

Гвианская империя лежит прямо на восток от Перу по направлению к морю, на экваторе, и изобилует золотом более, нежели любая иная часть Перу, и в ней столько же или еще больше великих городов, чем было даже в Перу, когда страна более всего процветала. Она управляется по тем же законам, и император, и народ придерживаются той же веры и той же формы и вида правления, что в Перу, не отличаясь ни в чем. И, как заверяли меня испанцы, видевшие Маноа, город императора Гвианы, который испанцы зовут Эль Дорадо, по величине, по богатствам и по превосходному расположению великолепнее любого города на свете, по крайней мере в той части мира, которая известна испанской нации; он расположен на соленом озере в двести лиг длиною, подобном Каспийскому морю[64]. И если мы сравним его с перуанской столицей и прочтем хотя бы донесение Франсиско Лопеса и другие описания, то все это покажется более чем достоверным, а так как мы можем судить об одном городе по другому, я считаю нужным привести здесь часть сто двадцатой главы из «Всеобщей истории Индий» Лопеса, где он описывает двор и великолепие Гуайнакапы, предка императора Гвианы. И вот подлинные его слова:

«Вся утварь в его доме, столовая и кухонная, была золотая и серебряная, а самая простая — из сплава серебра и меди для большей прочности. В прихожей у него стояли золотые полые статуи, казавшиеся гигантскими, и изображения в натуральную величину всех зверей, птиц, деревьев и трав, что есть на земле, и всех рыб, что водятся в море или водах его королевства. У него были также канаты, сумки, сундуки и корыта из золота и серебра, кучи золотых поленьев, казавшихся деревянными и предназначенными для топки. Наконец, в золоте были у него изображения всех вещей, какие только есть в его стране[65].

И еще говорят, что у инков был сад на острове близ Пуны[66], куда они отправлялись отдыхать к морю, и там были все виды плодов, цветов и деревьев из золота и серебра — изобретательность и великолепие, доселе невиданные. И сверх того в Куско[67] было великое множество необработанного золота и серебра, пропавших после смерти Гуаскара, — его спрятали индейцы, видя, что испанцы его забирают и отправляют в Испанию».

И в главе сто семнадцатой Лопес рассказывает, что Франсиско Пасаро приказал взвесить золото и серебро Атабалипы, после того как он его захватил, и Лопес при этом пишет: «Они нашли пятьдесят две тысячи марок чистого серебра и на один миллион триста двадцать шесть тысяч песо золота»[68].

Эти сообщения могут показаться необыкновенными, но если вспомнить о многих миллионах, каждодневно доставляемых из Перу в Испанию, легко можно им поверить. Мы видим, что благодаря обильным сокровищам этой страны испанский король причиняет беспокойство всем государям Европы и в немногие годы из бедного короля Кастилии превратился в величайшего монарха этой части света [Европы], и с каждым днем его могущество будет возрастать, если другие государи упустят удобный случай и дозволят ему прибавить к остальному и эту империю, далеко превосходящую все остальное; если теперь его золото ввергает нас в опасность, то тогда он будет непобедим.

Те из испанцев, что впоследствии пытались захватить Гвиану (а их было много, как будет объявлено дальше), думали, что этот Инка (от коего происходит ныне здравствующий император) прошел по реке Амазонке тем притоком, который зовется Папамене. Они думали так и потому, что этим путем (по приказу маркиза Пасаро в 1542 г.) прошел Орельяно, чье имя река носит и по сей день[69]. Другие также называют ее Мараньон, хотя Андре Теве утверждает, что между Мараньоном и Амазонкой сто двадцать лиг; но ясно, что у этих рек один исток и одно начало и что Мараньон, который описывает Теве, только приток Амазонки, или реки Орельяно, о чем я подробнее скажу в другом месте[70].

Пытался ли Диего Ордасе захватить Гвиану до Орельяно или после него, я не знаю, однако вот уже почти семьдесят лет, как Ордасе, рыцарь ордена Сантьяго[71], совершил эту попытку, Орельяно же открыл реку Амазонку лишь в 1542 году. Первым, кто вообще видел Маноа, был Джоаннес Мартинес, ведавший боевыми припасами у Ордасе. В гавани, именуемой Морекито, в Гвиане, до сих пор лежит огромный якорь с судна Ордасе, а гавань находится почти на триста миль в глубь страны, на великой реке Ориноко. Я пробыл в этой гавани четыре дня, двадцать дней спустя после того, как оставил корабли у Куриапана.

Донесение об этом Мартинесе (который был первым, кто открыл Маноа), об его успехе и о смерти его можно увидеть в архиве Сан-Хуана-де-Пуэрто-Рико[72], откуда Беррео получил копию, и это донесение более всего воодушевляло как Беррео, так и других, пытавшихся ранее совершить открытие и завоевание Гвианы.

После того как Орельяно не удалось открыть Гвиану, следуя по этой реке Амазонке, он вернулся в Испанию и получил королевский патент на вторжение и ее завоевание, но умер в море у островов Вест-Индии, а флот его был рассеян бурей, отчего эта попытка тогда и не состоялась. Это предприятие продолжил Диего Ордасе. Он вышел из Испании с шестьюстами солдат и тридцатью лошадьми, но, прибыв на берега Гвианы, был убит во время мятежа. Большинство его сторонников и мятежников было перебито, а корабли его погибли, и никто или почти никто не вернулся на родину, и не было достоверно известно, что произошло с указанным Ордасе, пока Беррео не нашел якорь его корабля в реке Ориноко; но предполагалось, и так писал Лопес, что он погиб в море; другие же полагали и писали иначе[73].

Мартинес же проник так далеко в эту страну и добрался до города императора-Инки по следующей причине. Когда Ордасе (который первым или вторым пытался открыть Гвиану) стоял со своим отрядом в гавани Морекито[74], случилось так, что весь его запас пороха по небрежности был подожжен. Генерал Ордасе приказал тотчас же казнить Мартинеса, на коего была возложена забота о боевых припасах. Так как солдаты очень любили Мартинеса, они сделали все, чтобы спасти ему жизнь, но удалось лишь добиться одного: его посадили в каноэ без всякого продовольствия, а только с оружием, и пустили по великой реке.

Однако господу было угодно, чтобы каноэ устремилось вниз по течению и чтобы гвианцы встретили его в тот же вечер; и, не видевши ни разу ни одного христианина и ни одного человека такого цвета кожи, они повели Мартинеса в страну, достойную удивления, и так шли от города к городу, ока он не прибыл в великий город Маноа — местопребывание и резиденцию императора-Инки. Император увидел его и узнал в нем христианина (ибо незадолго до того его братья - Гуаскар и Атабалипа были побеждены испанцами в Перу) и велел поместить его в своем дворце и хорошо содержать. Мартинес прожил в Маноа семь месяцев, но ему никак не дозволялось бродить по стране; всю дорогу индейцы вели его с завязанными глазами, пока не подошли к входу в самый город Маноа, и длился этот переход четырнадцать или пятнадцать дней. Уже будучи на смертном одре, он рассказал, что вошел в город в полдень и тогда с него сняли повязку, и он шел по городу весь день до наступления ночи и весь следующий день от восхода до заката солнца, прежде чем подошел ко дворцу Инки.

После того как Мартинес прожил семь месяцев в Маноа и стал понимать язык этой страны, Инка спросил его, хочет ли он вернуться на родину или же останется у него по доброй воле. Но так как Мартинес не захотел остаться, Инка отпустил его и послал с ним нескольких гвианцев, чтобы провести его к реке Ориноко; и все они были нагружены таким количеством золота, какое только способны были унести, и это золото Инка подарил Мартинесу, отпуская его. Но когда Мартинес подошел к реке, индейцы, живущие у границ и называемые оренокепони[75], отняли у него и у его гвианцев все сокровища (ибо воевали тогда с Инкой и не были замирены), кроме только двух больших бутылей из тыквы[76], наполненных золотыми бусами искусной работы; эти оренокепони подумали, что в бутылях питье, или еда, или мука, и потому Мартинесу разрешили нести их дальше.

Таким образом, он на нескольких каноэ спустился по реке Ориноко к Тринедадо, а оттуда к острову Маргерита и к Сан-Хуану-де-Пуэрто-Рико, где остался, желая затем добраться до Испании, но вскоре умер. Тяжело хворая и не имея уже надежды выздороветь, он, принимая причастие от своего исповедника, поведал ему обо всем этом и о своих странствиях и потребовал свои калабасы, или тыквенные бутыли, с золотыми бусами, которые и отдал церкви и монахам, дабы они молились за него. Этот-то Мартинес и окрестил город Маноа Эль Дорадо, как сообщил мне об этом Беррео[77].

Гвианцы, а также индейцы из пограничных мест и все другие жители в этой стране, с которыми я встречался, — удивительные пьяницы, и в этом пороке, я думаю, с ними не сравнится ни один народ. В дни торжественных празднеств, когда император пьет со своими капитанами, вассалами и губернаторами, соблюдается такой обычай: все пьющие за его здоровье сперва раздеваются донага и смазывают тела белым бальзамом (эту разновидность бальзама они называют куркаи), его здесь великое множество, и все же он у них очень дорог, и из всех других — самый дорогой, в чем мы сами убедились[78]. Особые служители императора, превратив золото в мелкий порошок, выдувают его через полый тростник на их умащенные тела, пока все они не засияют с ног до головы, и так они сидят десятками и сотнями и пьют и проводят в пьянстве иногда по шесть или семь дней подряд. Это подтверждено также в одном письме в Испанию, которое было перехвачено и которое, по словам шкипера, служившего у Роберта Дадли[79], он видел. Памятуя это зрелище, а также обилие золота, которое Мартинес видел в городе, — золотых идолов в их храмах, блюд, доспехов и щитов из золота (с которыми они ходят на войну), — он назвал этот город Эль Дорадо[80].

После Орельяно, состоявшего на службе у Пасаро (впоследствии — маркиза Пасаро[81], завоевателя и губернатора Перу), и смерти Ордасе и Мартинеса, пытался завоевать Гвиану некий Педро де Осуа[82] (рыцарь из Наварры), направившись туда из Перу; он построил свои бригантины[83] на реке, называемой Ойа[84], которая берет начало южнее Кито[85] и очень велика. Осуа спустился со своим отрядом по этой реке, впадающей в Амазонку, и вышел к той провинции, которая называется Мутилонес[86].

Я полагаю, что эта империя уготована для ее величества и английской нации по причине малого успеха, который имели в своих попытках ее завоевания и эти и другие испанцы, о чем я кратко все-таки скажу, хотя это некоторым образом и отвлечет меня от главного.

У этого Педро де Осуа, в его войске, был бискаец по имени Агири[87], человек низкого рода и пригодный разве лишь к должности сержанта или альфереса[88]. Несколько месяцев спустя [после начала похода], когда солдаты были измучены походом и ослаблены голодом, а вход в Гвиану так и не был найден ни по самой Амазонке, ни по ее притокам, Агири поднял бунт, во главе коего встал сам, и так преуспел, что предал мечу Осуа и всех его приверженцев, а всю власть присвоил себе, чтобы сделаться не только императором Гвианы, но также и Перу и всех земель в этой части Вест-Индии. У него было семьсот солдат, и многие из них обещали привлечь других капитанов и отряды, дабы захватить города и крепости Перу. Однако, не найдя по Амазонке никакого прохода в Гвиану и никакой возможности вернуться в Перу по той же реке, ибо вода спала и появилось очень сильное течение, он вынужден был пойти к устью этой Амазонки, а оно не могло быть ближе тысячи лиг от того места, где они сели на построенные ими суда.

Отсюда он прошел вдоль побережья, пока не прибыл на остров Маргериту севернее Мамнатара, [города], который получил с тех пор название Пуэрто де Тирано[89], потому что Агири убил здесь дона Хуана де Вилья Андреда, губернатора Маргериты, отца дона Хуана Сермиенто[90], который правил островом Маргерита в то время, когда сэр Джон Бёрг высадился здесь и пытался захватить этот остров[91]. Агири предал на острове мечу всех тех, кто отказался перейти на его сторону, и взял с собой нескольких семеронес[92] и других отчаянных людей. Оттуда он отправился в Куману и здесь убил губернатора и сделал все так же, как на Маргерите, — он разорил весь берег Каракаса, и область Венсуэльо, и Рио де Аче. Насколько я припоминаю, это было в тот год, когда сэр Джон Хоукинс прибыл в Сан Хуан де Луа на корабле «Джизэс оф Любек», ибо он сам рассказывал, что встретил у побережья человека, который поднял бунт и затем спустился вниз по Амазонке[93].

Агири, высадившись близ Санта Марты, разграбил также и этот город и перебил всех, кто отказался последовать за ним; он хотел вторгнуться в Новое королевство Гранаду и разграбить Пампелону, Мериду, Лагриту, Тунию и остальные города Нового королевства, а оттуда снова вступить в Перу. Однако в указанном Новом королевстве он был разбит и, зная, что бежать ему не удастся, прежде всего предал мечу своих детей, объявив им, что они не должны жить после его смерти, подвергаясь поношению и позору от испанцев, которые назовут их детьми изменника или тирана; и если не в его силах сделать их принцами, то он все же может избавить их от стыда и позора[94].

Таковы были конец и трагедия Орельяно, Ордасе, Осуа, Мартинеса и Агири.

За ними последовал Херонимо Орталь де Сарагоса со ста тридцатью солдатами. Он потерпел неудачу при высадке с моря, и его отнесло течением к берегу залива Пария[95], где Орталь основал Сан-Мигель-де-Невери[96].

Затем еще одну попытку предпринял португалец дон Педро де Сильва из семьи Ригомес де Сильва; он был отправлен туда благодаря расположению короля к семье Ригомес. Он также не добился успеха. Отплыв со своим флотом из Испании, он вошел в Мараньон, или в Амазонку, где народами реки и амазонками был наголову разбит, его самого убили, а всю его армию уничтожили, спаслось только семь человек, из них на родину вернулось лишь двое[97].

После него прибыл Педро Эрнандес де Серпа[98] и высадился в Кумане, в Вест-Индии, и предпринял по суше путешествие к Ориноко, до которой было примерно сто двадцать лиг. Но едва он подошел к берегам этой реки, как подвергся нападению индейского народа, называемого викири[99], и был разбит, и из трехсот пехотинцев, кавалеристов, многих индейцев и негров вернулось всего восемнадцать; другие утверждают, что он потерпел поражение при самом вступлении в Гвиану, у первого города империи, называемого Макурегуарай. Капитан Престон при взятии С. Яго де Леон (весьма отважно выполненном им и его отрядом, а это был большой город, расположенный далеко от моря) взял в плен джентльмена, вскоре умершего у него на корабле, который был из отряда Эрнандеса де Серпы и спасся тогда бегством. Он подтвердил, какого мнения придерживаются испанцы о великих богатствах Гвианы и Эль Дорадо — города Инки. Капитан Престон доставил на мой корабль другого испанца, который рассказал мне в присутствии многих других джентльменов, что встретил помощника Беррео в Каракасе, когда тот прибыл с границ Гвианы, и видел у него сорок блюд искусной работы и из чистого золота и мечи из Гвианы, украшенные и выложенные золотом, перья, отделанные золотом, и разные редкости, которые тот вез испанскому королю.

После Эрнандеса де Серпы то же предпринял аделантадо дон Гонсалес Семенес де Касада, один из главных завоевателей Нового королевства, на дочери и наследнице которого женат дон Антонио де Беррео. Гонсалес также искал проход по реке, называемой Папамене, которая начинается близ Кито в Перу и течет на юго-восток на протяжении ста лиг, а затем впадает в Амазонку. Но и ему не удалось найти проход в Гвиану, и он возвратился, напрасно потратив много трудов и денег[100]. Я взял в плен одного капитана — испанца Хорхе, который был с Гонсалесом в этом предприятии. Гонсалес отдал свою дочь за Беррео, взяв с него клятву, что он будет продолжать его предприятие, пока не истощится его состояние и он не расстанется с жизнью. И, как заверил меня Беррео, он потратил на это триста тысяч дукатов, но все же никогда не смог проникнуть так далеко в эту страну, как это сделал я со своим малым войском, или, вернее, с горсткой самых разношерстных людей, всего около ста человек — джентльменов, солдат, гребцов, матросов на шлюпках и юнг. И сам Беррео, как и все предыдущие путешественники, не мог открыть эту страну, пока совсем недавно не получил от престарелого короля по имени Карапана достоверные сведения о ней. Он прошел более тысячи пятисот миль, прежде чем узнал или смог найти проход в какую-нибудь ее часть, а ведь он располагал опытом всех уже названных ранее [людей] и многих других и был осведомлен об их ошибках и заблуждениях. Беррео искал этот проход по реке Кассанар, впадающей в большую реку, называемую Пато; Пато впадает в Мету, а Мета в Баракан, которая также называется Ориноко[101].

Он предпринял свое путешествие из Нового королевства Гранада, где получил наследство от Гонсалеса Семенеса; с ним было семьсот лошадей, он гнал с собой тысячу голов скота, у него было также много женщин, индейцев и рабов[102].

Как скрещиваются и встречаются эти реки, как расположена эта страна и ее границы, путь Хименеса и путь Беррео, мое собственное открытие и дорога, которой я туда проник, и все остальные народы и реки ваши милости увидят на большой карте, или плане, который я еще не закончил[103] и который я буду покорнейше просить ваши милости держать в тайне и не выпускать из рук, ибо, если карта будет упущена, у нас все это перехватят другие народы.

Я знаю, что французы уже очень давно также ищут вход в Гвиану, хотя, судя по пути, который они избрали, я не очень этого опасаюсь. Еще до отъезда из Англии мне говорили, что адмирал Виллье хочет основать колонию на Амазонке. На эту реку французы совершили несколько путешествий и привезли оттуда много золота и редкостей[104]. Я говорил с капитаном французского судна, пришедшего оттуда в Фалмут[105], в тот самый год, когда мои корабли в первый раз пришли из Виргинии. И в этом же году в Хелфорд[106] прибыл еще один француз, тоже пришедший оттуда и простоявший на якоре в Амазонке четырнадцать месяцев. Оба они были богаты.

Хотя, как мне сообщили, и нельзя достичь Гвианы этим путем, однако нет сомнения, что торговля золотом оттуда идет по притокам рек к Амазонке. И так оно попадает в любые руки далеко от самой страны — у индейцев с Тринедадо есть золотые диски из Гвианы, и у этих каннибалов[107] с Доминики, что живут на островах, мимо которых каждый год проходят в Вест-Индию наши суда, а также у индейцев полуострова Пария, у индейцев, называемых тукарис, чочис, апотомиос, куманаготос, а также у всех других народов, обитающих близ гор, что идут с полуострова Пария через область Венсуэльо, и в Маракапане, и у каннибалов Гуанипы, и у индейцев, называемых ассаваи, коака, аиаи[108], и у остальных (все они будут описаны в моей книге, в соответствии с тем, где они живут) тоже есть золотые диски из Гвианы. И на реке Амазонке, пишет Теве, люди носят полумесяцы из золота и такой формы, как это чаще всего встречается у гвианцев, так что от Доминики до Амазонки на протяжении более двухсот пятидесяти лиг все индейские вожди носят эти золотые диски из Гвианы. Нет сомнения, что эта торговля с амазонками приносит много золота, которое (как было прежде сказано) поступает от торговли с Гвианой по какому-то речному притоку в этой стране, впадающему в Амазонку, или же по реке, протекающей через земли народа, называемого тиснадос, либо — через земли народа карепуна[109].

Я расспросил самых старых и более всего путешествовавших индейцев оренокепони и получил сведения о всех реках между Ориноко и Амазонкой, и весьма стремился узнать истину об этих воинственных женщинах-амазонках, потому что некоторые в них верят, другие же нет. И хотя я отклоняюсь от цели, но все же изложу то, что мне рассказали об этих женщинах (а я говорил с касиком, или властителем, оренокепони, сказавшим мне, что он был на этой реке, а также и за нею). Племена этих женщин живут на южном берегу реки в провинциях Топаго[110], а главные их укрепленные места и убежища — на островах, расположенных южнее входа в нее, примерно в шестидесяти лигах к югу от устья. Память о женщинах подобного рода существует с древности как в Африке, так и в Азии; в Африке — о тех, у которых королевой была Медуза; другие же обитали в Скифии близ рек Танаис и Термадон. Мы знаем также, что Лампедо и Мартезия были королевами амазонок[111]; и во многих историях подтверждалось, что они существовали во многие времена и во многих провинциях[112].

Те, что живут неподалеку от Гвианы, соединяются с мужчинами один раз в год, на протяжении месяца, который, как я понял из объяснений индейцев, соответствует апрелю. В это время собираются все короли приграничных стран и королевы амазонок, и после того как королевы сделают свой выбор, остальные мечут жребий на своих Валентинов[113]. Этот один только месяц они веселятся, танцуют и пьют свои вина в изобилии, а когда месяц кончается, все они уходят в свои провинции. Если амазонки понесут и родится сын, они отдают его отцу, если же дочь, то выкармливают ее и оставляют у себя, и сколько родится у них дочерей, столько они посылают отцам подарков, ибо все хотят, чтобы их пол и род увеличивались в числе. Однако я не нашел подтверждения тому, что они отрезают правый сосок на груди[114]. Мне рассказывали затем, что если они во время войны берут пленных, то имеют обыкновение соединяться с ними когда бы то ни было, но потом обязательно убивают их, потому что амазонки, как говорят, очень кровожадны и жестоки, особенно к тем, кто пытается проникнуть в их земли. У амазонок также много этих дисков из золота, которые они добывают в обмен главным образом на некую разновидность зеленых камней, которые испанцы называют пьедрас ихадас. Мы применяем их при болезнях селезенки, при каменной болезни их ценность также велика. Я видел много таких камней в Гвиане, и обычно у каждого короля или касика есть один камень, который, по большей части, носят его жены, и они считают эти камни великой драгоценностью[115].

Вернемся, однако, к предприятию Беррео, который (как я уже говорил) вышел из Нового королевства с семьюстами лошадей, не считая всего остального, указанного выше. Он поднялся по реке, именуемой Кассанар, которая берет начало в Новом королевстве, в горах близ города Туния; от той же горы берет начало Пато, и они обе впадают в большую реку Мету, а Мета начинается у горы близ Пампелоны в том же Новом королевстве Гранада[116]. Обе эти реки, как и Гуаяре, вытекающая с гор близ Тиманы, впадают в Баракан и, сливаясь, теряют свои имена, а Баракан ниже по течению также меняет свое имя на Ориноко[117]. По другую сторону города и гор Тимана берет начало Рио-Гранде, впадающая в море у Санта Марты[118].

Беррео двигался сначала по Кассанару, а затем по Мете, держа своих всадников на берегу, если они могли там пройти, в противном случае ему приходилось брать их в лодки, построенные для этой цели; и так он прошел по течению реки Меты и вошел в Баракан. Войдя в эту большую и могучую реку, он ежедневно стал терять и людей, и лошадей, потому что на реке во многих местах очень сильное течение и мощные водовороты, много песчаных отмелей и много островов, окаймленных острыми скалами. И в продолжение целого года, продвигаясь почти все время по реке и отчасти по суше, он каждодневно терял солдат — отряд его нес большие потери от болезней и от столкновений с народами тех мест, через которые он шел, особенно же от различных стычек с амапаицами[119].

За все это время он ничего не смог узнать ни о каком проходе в Гвиану и [не получил] никаких известий или слухов о ней, пока не подошел к дальней границе указанной Амапаи, в восьми днях пути от реки Кароли[120], самой дальней из всех рек, в которые мы входили. Эти амапайцы знали Гвиану хорошо, но в первые три месяца из шести, которые он здесь прожил, лишь немногие из них говорили с Беррео или торговали с ним. Амапая также необычайно богата золотом (как признавался и Беррео, и те гвианцы, с коими я более всего советовался) и также расположена на Ориноко. В этой стране Беррео потерял шестьдесят лучших своих солдат и большую часть лошадей, еще остававшихся от прошлых лет путешествия.

В конце концов, однако, после разных столкновений с этими народами последние склонились к миру и подарили Беррео десять идолов из чистого золота и различные другие вещи — диски и полумесяцы, которые, как он клялся мне и другим джентльменам, были такой тонкой работы, что он не видел подобных ни в Италии, ни в Испании, ни в Нидерландах. Он был убежден, что, когда эти вещи попадут в руки испанского короля (коему он послал их со своим помощником), они должны показаться ему весьма замечательными, и потому особенно, что созданы таким народом, у которого нет ни железных орудий, ни иных приспособлений, кои имеют для работы наши золотых дел мастера. Подлинное название амапайцев, давших ему эти вещи, — анебас[121], и река Ориноко в этом месте имеет ширину более двенадцати английских миль, а место это, должно быть, в семистах или восьмистах милях от впадения ее в море[122].

Эта провинция Амапая — очень низкая и болотистая страна, поблизости от реки, и оттого, что ржавая вода пробивается небольшими ручейками сквозь болотистую почву, здесь развелись разные ядовитые черви и змеи. Испанцы, ничего не подозревая и не предугадывая опасности, пили оттуда и заболели мучительным кровавым поносом; даже лошади оказались отравленными.

И к концу шести месяцев, которые испанцы здесь прожили, от всего их войска осталось не более ста двадцати солдат, и ни лошадей, ни скота уже не было. Так как Беррео рассчитывал найти Гвиану на тысячу миль ближе, чем она в конце концов оказалась, испанцы терпели и сильную жажду и голод и угнетены были тяжкими болезнями и всеми несчастьями, какие только можно вообразить. Я спрашивал у гвианцев, путешествовавших по Амапае, как довольствовались они этой ржавой, или цвета дубленой кожи, водой, когда путешествовали там, и они рассказали мне, что наполняли ею свои кувшины или котелки, когда солнце приближалось к зениту, но что до этого времени или ближе к закату солнца пить ее опасно, ночью же она сильно ядовита. Я узнал также о многих других таких же реках, вода которых, когда солнце находилось на меридиане, тоже была совершенно безопасна для питья, а утром, вечером и ночью становилась опасной и заразной[123].

Из этой провинции Беррео поспешил удалиться, как только прошла весна и началось лето, и стал искать вход в Гвиану у южного берега Ориноко, но здесь такие высокие и непроходимые горы, что он никак не мог через них перейти, а они протянулись от Восточного моря, в которое впадает Ориноко, до самого Кито в Перу. Перевезти провизию или снаряжение через эти скалистые, высокие и неприступные вершины также было нельзя: все они покрыты лесом, таким густым и колючим и столь изобилующим шипами, колючками и шиповником, что невозможно сквозь него пробраться. Не было у него также дружбы с тамошним народом и толмача, дабы сноситься с жителями и привлечь их на свою сторону. Более того, к его несчастью, касики и короли Амапаи сообщили гвианцам, что он хочет разграбить и завоевать империю, рассчитывая на столь великое ее изобилие и множество золота. Он прошел мимо устьев многих больших рек, впадающих в Ориноко и с севера, и с юга; называть их я воздержусь, ибо это будет утомительно: приятнее описывать их, нежели перечислять.

Беррео утверждал, что в Ориноко с севера и с юга впадает сто рек, из коих самая меньшая столь же велика, как Рио-Гранде, протекающая между Попаяном и Новым королевством Гранада, а Рио-Гранде считается одной из известнейших рек во всей Вест-Индии и принадлежит к числу величайших рек всего мира[124]. Но он не знал названий ни одной из них, кроме Кароли, и в каких землях берут они начало, и в какие провинции они ведут, потому что ни разу не удалось ему переговорить с местными жителями; да его и не интересовали такие вещи, так как он совершенно необразован и не умеет отличить востока от запада.

Я же получил обо всем этом кое-какие сведения (и о многом — более подробные), частью во время собственного моего путешествия, частью — из расспросов. Имея при себе индейца, говорившего на многих языках и, конечно, на гвианском, я узнавал от одного — одно, от другого — другое. Я разыскивал стариков и тех, кто больше бывал в чужих странах, и с помощью тех и других стал разбираться в местах, реках, королевствах от Восточного моря до границ Перу и от Ориноко на юг вплоть до Амазонки, или Мараньона, и земель Мариа Тамбалл[125] и узнал обо всех королях провинций и капитанах городов и деревень — каковы они во время войны и во время мира и кто кому друг или враг, без чего, как, впрочем, и везде, ни проникнуть в эти места, ни завоевать их невозможно. Ведь Пасаро завоевал Перу благодаря распре между Гуаскаром и Атабалипой, а Кортес одержал победу над Мексикой благодаря ненависти, которую траскальянцы питали к Мутесуме[126]; без этого же оба они, и тот, и другой, потерпели бы неудачу в своем предприятии, и не было бы великой славы и богатств, которые они получили.

Итак, Беррео стал впадать в отчаяние и не ждал уже иного успеха, чем его предшественники в этом предприятии, пока не прибыл в провинцию Эмерия[127] близ Восточного моря и устья реки, где нашел народ весьма дружественный и страну, изобиловавшую всеми видами продовольствия. Король этой страны звался Карапаной и был человеком весьма мудрым, хитрым и многоопытным, и было ему немногим менее ста лет отроду. В молодости из-за междоусобиц он был послан своим отцом на остров Тринедадо и воспитан на этом острове в селении, называемом Парико. Юношей он видел в этом месте много христиан — и французов, и испанцев — и несколько раз ходил с тринедадскими индейцами на остров Маргериту и в Куману в Вест-Индии, потому что оба эти места всегда продовольствовались с острова Тринедадо. Поэтому он многое узнал и понял различия между народами, сравнивая силу и оружие своей страны и христиан. Впоследствии он всегда устраивался таким образом, что, где бы ни совершались злые дела и какая бы провинция ни опустошалась войною, — сам Карапана и его страна пребывали в мире и изобилии. Он также поддерживал мирные отношения с карибами, или канибалами, своими соседями, и свободно торговал со всеми народами, кто бы с кем ни воевал.

Беррео прожил в городе этого Карапаны шесть недель и дал отдых своему слабому войску и узнал от короля о дороге и проходе в Гвиану, и об ее богатствах и великолепии: идти дальше, однако, он уже никак не мог и решил попытать счастья на следующий год, пополнив свои запасы и собрав больше сил. Получить их он надеялся и из Испании, и из Нового королевства, где оставил своего сына дона Антонио Хеменеса[128] с приказом следовать за ним при первом известии о вступлении его в Гвиану. Таким образом, погрузившись на каноэ, он по притокам Ориноко добрался до Тринедадо, сопровождаемый умелыми лоцманами, которых дал ему Карапана.

От Тринедадо он прошел вдоль берега Парии и так возвратился на остров Маргериту. Рассказав о своем путешествии дону Хуану Сермиенто[129], губернатору, и улестив его богатствами Гвианы, он получил от него пятьдесят солдат, обещая тотчас же вернуться к Карапане и, следственно, в Гвиану. Однако Беррео тогда и не думал выполнить свое обещание; для такого предприятия ему нужно было намного больше припасов. И потому, отплыв с Маргериты, он обосновался на Тринедадо и отсюда послал своего помощника и старшего сержанта обратно к границам Гвианы, дабы открыть ближе всего расположенный проход в империю, снестись с индейцами, живущими у границ, и склонить их на свою сторону, и заручиться их дружбой. Без этого, он понимал, ему нельзя будет ни пройти благополучно, ни получить никакими средствами ни провизии, ни чего-либо другого. Карапана направил его отряд к королю, звавшемуся Морекито, заверив испанцев, что никто не может рассказать о Гвиане больше, нежели он, и что живет он всего в пяти днях пути от Макурегуарай, первого просвещенного (civil) города Гвианы[130].

Вашим милостям надлежит теперь узнать, что этот Морекито — один из величайших властителей, или королей, на границах Гвианы — за два или три года до того был в Кумане и на Маргерите в Вест-Индии с множеством золотых дисков, доставленных для обмена на то, что нужно в его стране, и каждый день в его честь устраивали празднества, и его принимали губернаторы этих мест. Он был среди них почти два месяца, и за это время некий Видес[131], губернатор Куманы, уговорил Морекито стать его проводником в Гвиану, завлеченный теми дисками и идолами из золота, которые Морекито привез с собой для торговли, а также древней славой и великолепием Эль Дорадо.

После этого Видес послал в Испанию за патентом на открытие и завоевание Гвианы, не зная, что уже существует патент Беррео, подписанный, как тот утверждал, раньше патента Видеса. Узнав о Беррео и о том, что тот проник в эту землю и предвосхитил его желания и надежды, Видес — это полагали за верное — сговорился с Морекито, что тот будет препятствовать Беррео и беспокоить его чем только сможет и не давать прохода через свои владения ни ему, ни его отрядам, и не снабжать его провизией, и никоим образом не указывать дороги. Видес, губернатор Куманы, и Беррео стали смертельными врагами, потому что Беррео по патенту получил вместе с Гвианой Тринедадо и потому что из-за Беррео Видесу самому нельзя было совершить путешествие в Гвиану. Как там оно было, не знаю, но Морекито на некоторое время скрыл свои намерения, допустил испанцев (и в том числе одного монаха), которых Беррео прислал для открытия Маноа, пройти через свою страну и дал им проводников до Макурегуарай, первого города, где жил просвещенный, носящий одежды народ; отсюда они должны были получить других проводников до Маноа, великого города Инки. Затем, запасшись тем, что, по словам Карапаны, было в наибольшей цене в Гвиане, они пошли вперед и через одиннадцать дней, как утверждал Беррео, достигли Маноа. Однако я не мог получить подтверждения этому у властителя, управляющего ныне провинцией Морекито, ибо он сказал мне, что испанцы все золото получили в других городах, по эту сторону озера Маноа, а там много очень больших и богатых и, как он сказал, построенных наподобие христианских, городов с домами, в которых множество комнат.

Когда эти десять испанцев воротились и готовились уже покинуть пределы Арромаи[132], люди Морекито напали на них и перебили всех, кроме одного, который уплыл по реке, и взяли у них на сорок тысяч песо золота[133]; таким образом, как говорится в повести об Иове[134], остался в живых из них один-единственный, дабы принести Беррео весть, что и девять его солдат, и святой отец были предательски убиты в указанной провинции. Я сам говорил с капитанами Морекито, которые их убили, и был на том месте, где это произошло[135].

Беррео пришел от всего этого в ярость и послал все силы, какие смог собрать, в Арромаю, чтобы отомстить за себя, своих людей и свою страну, но Морекито, предвидя это, бежал за Ориноко и, пройдя через земли сайма и викири[136], снова достиг Куманы, где губернатором был Видес, и там счел себя в полной безопасности. Однако Беррео послал за ним именем короля, и его посланные явились за Морекито в дом некоего фашардо, где тот содержался, внезапно. Морекито уже невозможно было спасти, и Видес не посмел его не выдать: губернатору надо было избежать подозрения в заговоре и в том, что святой отец был убит им и его людьми. Морекито предлагал фашардо золота на три кинтала[137], чтобы тот помог ему бежать, но все оставили несчастного гвианца; он был передан помощнику Беррео и тотчас же казнен.

После смерти этого Морекито солдаты Беррео разграбили его страну и взяли многих пленных, среди которых был дядя короля Морекито по имени Топиавари, нынешний король Арромаи (сына его я привез с собой в Англию); это человек великого разума и мудрости, ему более ста лет, но он все еще очень крепок. Испанцы водили его на цепи семнадцать дней и сделали его своим проводником в местах между его страной и Эмерией, провинцией вышеуказанного Карапаны, но в конце концов он был выкуплен за сто золотых дисков и множество камней, называемых пьедрас ихадас, или селезеночные камни.

Из-за убийства Морекито и других жестокостей, грабежей и кровавых бесчинств, учиненных в Арромае, Беррео потерял любовь всех оренокепони и всех индейцев, живущих у границ, и не осмеливался более посылать ни одного своего солдата в глубь страны дальше, чем до города Карапаны, который он называл портом Гвианы[138]. Но оттуда с помощью Карапаны он торговал с расположенной дальше частью страны, и десять испанцев, назначенные им, постоянно жили в городе Карапаны. С помощью Карапаны и ведомые его людьми, эти десятеро разведали всю местность поблизости как по части рудных залежей, так и других промыслов и товаров.

Испанцы также склонили на свою сторону племянника Морекито, которого окрестили и назвали доном Хуаном и на которого они возлагали большие надежды, стараясь всеми средствами утвердить его в этой провинции.

Помимо многих других видов торговли, которую они вели, эти испанцы имели обыкновение ходить на каноэ к рекам Бареме [Варима], Павроме [Померун] и Диссекебе [Эссекибо], кои находятся южнее устья Ориноко, и здесь покупать женщин и детей у канибалов, столь варварских по природе, что за три или четыре топора они продают сыновей и дочерей собственных своих братьев и сестер, а немного дороже — даже собственных дочерей. От этого испанцы получали огромный доход, ибо, купив девушку двенадцати или тринадцати лет за три или четыре топора, они продавали ее снова на Маргерите в Вест-Индии за пятьдесят и сто песо, что равно такому же количеству крон.

Капитан моего корабля Джон Дуглас захватил одно такое каноэ, которое пришло оттуда, груженное людьми для продажи; большинство из них сбежало, но среди доставленных им была женщина такая красивая и столь хорошо сложенная, что вряд ли я встречал подобных в Англии, и впоследствии я видел многих из них, кои, если бы не их красно-бурый цвет, могли бы сравниться с кем угодно в Европе.

Испанцы на этих реках также выменивали хлеб из кассави; за один нож они покупали сто фунтов хлеба и продавали на Маргерите за десять песо. Они также получали великое множество хлопка, дерева «бразил» и тех постелей, которые они называют «амакас», или бразильские постели[139], на них, и ни на каких других, в жарких странах обычно спят испанцы, и мы тоже поступали так, когда там были.

Эта торговля и выкуп за разных гвианцев и обмен на топоры и ножи дали Беррео и золотые диски, и золотых орлов, и золотые фигурки — человечьи и птичьи, и он послал своего помощника в Испанию со всем собранным, дабы нанять солдат и соблазнить всем этим других на [новое] предприятие. Посылая различные изображения как людей, так и зверей, птиц и рыб, столь удивительно сработанные из золота, он не сомневался, что уговорит короля оказать ему дальнейшую помощь, особенно потому, что страну эту никогда не грабили, рудников никогда не разрабатывали, в Индиях же разработки сильно истощены, и золото добывается с большим трудом и издержками. Он также отправил гонцов к своему сыну в Новое королевство, чтобы тот собрал все силы, какие сможет, и спустился ему навстречу по реке Ориноко в Эмерию, провинцию Карапаны; он послал также в Сантьяго де Леон на берегу Каракаса[140] купить лошадей и мулов.

После того как я узнал, таким образом, о делах Беррео — прошлых и тех, кои он еще собирался совершить,— я сказал ему, что решил достичь Гвианы и что в этом состоит цель моего путешествия и причина моего прибытия на Тринедадо (как оно в действительности и было), и что в прошлом году я послал Джемса Уиддона на разведку. Беррео говорил с ним тогда сам и помнил, как настойчив был Уиддон в расспросах о его делах и о стране Гвиане. Беррео был охвачен великим унынием и грустью и употребил все доказательства, какие только мог, дабы отговорить меня, а также убеждал джентльменов из моего отряда, что это будет потерянный труд и что они испытают множество бед, если отправятся туда.

Сначала он заявил, что я не смогу войти ни в какую реку ни на какой барже или пинассе[141] и едва ли также на какой-либо из корабельных шлюпок, слишком уж эти реки мелководны и изобилуют песчаными мелями, и что его отряды каждодневно садились на мель на своих каноэ, имеющих осадку всего двадцать дюймов. Далее он сказал, что никто в стране не подойдет даже поговорить с нами, что все убегут, а если мы последуем за ними в их обиталища, они сами сожгут свои города. Кроме того, дорога длинная, зима на носу, а когда реки разольются, то невозможно будет идти против течения, и мы никак не сможем на своих небольших лодках везти почти все время и людей, и провиант. Он сказал еще (и это действительно более всего обескураживало наш отряд), что короли и властители всех индейцев, живущих у границ и в Гвиане, повелели никому не торговать ни с одним христианином на золото, ибо это будет причиной их же собственной гибели: ведь из любви к золоту христиане собираются завоевать их и всего лишить.

Многое, и даже большую часть этого, я счел верным, но все-таки, решившись во что бы то ни стало попытать счастья, приказал капитану Джорджу Гиффорду, моему вице-адмиралу[142], вступить в командование кораблем «Лайонз велп», а капитану Колфилду — его барком и следовать на восток, против бриза, насколько это будет возможно, дабы достичь устья реки, называемой Капури[143]. Для открытия входа в нее я ранее посылал капитана Уиддона и шкипера Джона Дугласа, и глубина оказалась: при самой полной воде около девяти футов и более, а при малой воде — пять. Обоим, Гиффорду и Колфилду, я отдал распоряжение стать на якорь у края отмели и при самом большом приливе тронуться с места; вышеуказанную отмель Джон Дуглас предварительно обставил буями и бакенами.

Но они трудились напрасно. Им не удалось обойти ее так далеко на восток, да и прилив продолжался не так долго, и вода спала прежде, чем они смогли миновать песчаные отмели (в этом же мы убедились потом при второй попытке). Так что теперь мы должны были или отказаться от нашего предприятия, или, оставив наши корабли на волю случая в четырехстах милях позади[144], подняться вверх по реке на наших корабельных шлюпках, барже и двух яликах. Я сомневался, однако, можно ли будет в таких скорлупках разместить вооруженных людей и провиант для них на столь продолжительное время. А тут еще Беррео уверил нас, будто в это же время его сын должен прибыть сюда с множеством солдат. Поэтому я послал некоего Кинга, шкипера с «Лайонз велп», на его корабельной шлюпке разведать другой рукав реки, впадающий во внутреннюю часть бухты Гуанипа, который называется Амана[145], дабы проверить, не будет ли здесь достаточно воды для прохода того или иного из малых кораблей. Но когда он пришел в устье Аманы, то увидел, что оно подобно остальным, однако не остался, чтобы тщательно все осмотреть, так как проводник индеец уверил его, что канибалы с Гуанипы с множеством каноэ нападут на них и что они стреляют отравленными стрелами, и если он не поспешит обратно, то все погибнут.

Тем временем, опасаясь самого худшего, я приказал всем плотникам, какие у нас были, снять надстройки с галиона, на котором мы собирались отплыть, и снабдить его банками[146] для гребцов и подготовить его так хорошо, как они только смогут, чтобы он имел осадку не более пяти футов, ибо столько было на отмели Капур и при малой воде. Сомневаясь в возвращении Кинга, я снова послал Джона Дугласа на моем капитанском баркасе, чтобы оказать ему помощь, а также чтобы тщательно обследовать внутреннюю часть этой бухты. Считалось, что какой бы корабль или шлюпка туда ни попали, они никогда оттуда не выйдут по причине бешеного течения, устремляющегося в эту бухту, а также из-за бриза и восточного ветра, дующих прямо в нее. Такое мнение я слышал от Джона Хэмптона из Плимута, одного из опытнейших моряков Англии, а также и от многих других, кои торговали на Тринедадо.

С Джоном Дугласом я послал лоцманом старого касика с Тринедадо, который сказал нам, что мы не сможем вернуться обратно бухтой или заливом, но он знает поблизости несколько рукавов, пересекающих эту землю по направлению к востоку, и полагает, что по ним мы сможем попасть в Капури и, таким образом, вернуться за четыре дня. Джон Дуглас исследовал эти реки и нашел четыре хороших входа, из которых самый узкий столь же широк, как Темза у Вулиджа[147], но в бухте по направлению к ним — отмель, и воды всего шесть футов.

Мы потеряли теперь надежду, что какой-либо корабль или барк смогут здесь пройти, и потому решили идти на шлюпках и на переделанном галионе. В них мы втиснули шестьдесят человек, а на шлюпке с «Лайонз велп» и на ялике было еще двадцать. Капитан Колфилд взял на свой ялик еще десять, а я на свою баржу — других десять; всего это составило сто человек. У нас не было другого выхода, как только поместить провиант на месяц в эти же шлюпки и разместиться в них самим как придется и тут же в шлюпках варить и готовить пищу. Капитан Гиффорд взял в свой ялик шкипера Эдв[арда] Портера, капитана Эйноса и еще восьмерых со всем их провиантом, оружием и припасами. Капитан Колфилд взял с собою моего двоюродного брата Батшеда Горджса и еще восьмерых. На галионе из джентльменов и офицеров у меня были капитан Тин, мой двоюродный брат Джон Гренвил, мой племянник Джон Гилберт, капитан Уилдон, капитан Кеймис, Эдв[ард] Хэнкок, капитан Кларк, лейтенант Хьюз, То[мас] Аптон, капитан Фэси, Джером Феррар, Энто[ни] Уэллс, Уил Коннок[148] и еще около пятидесяти человек. Мы не смогли выведать у Беррео, есть ли какой-нибудь другой вход, кроме как через речные рукава, расположенные настолько на ветре[149], что вернуться мы не смогли бы, ибо на наших яликах надо было бы преодолеть морем такое же расстояние, как между Дувром и Калэ[150], да еще в большую волну, при очень сильном ветре и течении.

Нам пришлось на этих маленьких шлюпках идти прямо фордевинд[151] во внутреннюю часть бухты Гуанипа и оттуда войти в устье одной из тех рек[152], которые Джон Дуглас только что отыскал. У нас был лоцманом индеец с Баремы [р. Барима] (реки, южнее Ориноко, между нею и Амазонкой), каноэ которого мы до этого захватили, когда он с указанной реки Баремы пробирался с грузом хлеба из кассави для продажи на Маргерите. Этот аравак[153] обещал доставить меня на великую реку Ориноко, но той реки, в которую мы вошли, совершенно не знал, потому что не видел ее уже двенадцать лет, а тогда он был еще очень молод и неразумен.

И если бы господь не послал нам другой помощи, мы могли бы проплутать в этом лабиринте рек целый год, прежде чем нашли какой-нибудь путь оттуда или туда, особенно после того как испытали отливы и приливы за прошедшие четыре дня; я уверен, что на всей земле нет подобного слияния рек и рукавов, пересекающих друг друга так много раз. Все они столь обильны и велики и так походят один на другой, что никто не может сказать, которым следует воспользоваться. И если даже мы шли бы по компасу или по солнцу, надеясь так пройти прямым курсом, то и тогда нам пришлось бы кружить среди множества островов. Каждый остров здесь окаймлен высокими деревьями, так что никто не мог ничего разглядеть более чем на ширину реки или на длину бреши между островами.

Но 22 мая мы вошли в реку, и, так как она не имела названия, мы назвали ее рекой Ред-Кросс [Красного креста], (ибо были первыми вошедшими в нее христианами)[154], а поднимаясь вверх по ней, мы заметили маленькое каноэ с тремя индейцами. Благодаря быстрому ходу моей баржи, шедшей на восьми парах весел, я догнал индейцев, прежде чем они смогли пересечь реку. По берегам, укрывшись в густом лесу, остальные туземцы с опаской наблюдали, что происходит с теми тремя, коих мы взяли в плен. Но когда они заметили, что мы не учинили над ними никакого насилия и никто из нас не сел в их каноэ и на каноэ никого из них не схватили, индейцы начали показываться на берегах и выразили готовность торговать с нами тем, что у них было. И когда мы подошли близко, все они оставались спокойными, и мы с нашей баржей вошли в устье небольшой речки, что шла от их города к большой реке.

Когда мы остановились там ненадолго, наш индейский лоцман, которого звали Фердинандо, захотел сойти на берег в этой деревне, чтобы достать фруктов и отведать их туземного вина, а также осмотреть местность и познакомиться, имея виды на будущее, с их владетелем. Он взял с собой своего брата, сопровождавшего его в путешествии. Но когда они пришли в деревню, владетель острова велел схватить их и убить за то, что этот наш индеец привел чужеземцев в его землю грабить и истреблять его народ.

Но лоцман, быстрый и ловкий, ускользнул от их рук и убежал в лес, а брат его, бегун более быстрый, добрался до устья речки, где остановились мы на нашей барже, и стал кричать, что его брат убит. Мы схватили поэтому одного из местных индейцев, бывшего около нас, очень старого, и привели на баржу, заверив его, что, если нашего лоцмана нам не вернут, мы тут же отрубим этому старику голову. Этот старик понял, что ему придется расплачиваться за других, и крикнул тем, кто был в лесу, чтобы спасли нашего лоцмана Фердинандо. Однако они все-таки продолжали преследовать его и охотились за ним по пятам со своими собаками, крича так, что по всему лесу раздавалось эхо от их воплей. Но наконец индеец, которого так травили, добежал до реки и взобрался на дерево, а когда мы проходили вдоль берега, спрыгнул и подплыл к барже, полумертвый от страха.

Наше счастье, однако, что мы задержали другого, старого индейца (которого схватили, спасая нашего лоцмана) — мы рассудили, что, будучи уроженцем этих рек, он должен знать дорогу лучше, нежели любой чужеземец. И, действительно, если бы не этот случай, я думаю, мы никогда не нашли бы дороги ни в Гвиану, ни обратно к нашим кораблям, ибо Фердинандо через несколько дней уже не знал, куда сворачивать, да и сам старик много раз был в большом сомнении, какую реку избрать. Всех тех людей, которые живут на этих иссеченных оврагами островах и на затопляемых землях, называют тиуитиуас, причем существует две их разновидности: одну называют сиавани, а другую — варавеете[155].

У великой реки Ориноко, или Баракан, девять рукавов, которые впадают в море севернее ее главного устья; южнее его есть семь других, так что она изливается в море всего шестнадцатью рукавами между островами и местностью, иссеченной оврагами; но острова очень велики, многие из них такие же большие, как остров Уайт, и еще больше, и много меньших. От первого рукава на севере до последнего на юге по меньшей мере сто лиг, так что устье реки при впадении в море не менее трехсот миль шириною, что, я думаю, гораздо больше, чем устье Амазонки[156]. Все, кто населяет устье этой реки на нескольких ее северных рукавах,— это тиуитиуас, и у них два главных властителя, постоянно воюющих друг с другом. Острова, которые по правую руку, называются Пальямос, а земля налево — Хороротомака, и реку, по которой Джон Дуглас вернулся из Аманы в Капури, они называют Макури[157].

Эти тиуитиуас — очень хороший народ и очень храбрый, и речь их самая мужественная и самая рассудительная; мне вряд ли доводилось слышать такую у кого бы то ни было. Летом дома у них, как и у всех, — на земле; зимой они живут на деревьях, строя на них очень искусно города и селения[158]; в испанской истории Западных Индий описано, как они это делают в низинах у залива Ураба. Между маем и сентябрем река Ориноко поднимается на тридцать футов[159], и тогда эти острова заливает на двадцать футов над уровнем земли, за исключением немногих возвышенных мест в их середине; потому эти люди и вынуждены жить таким образом. Они никогда не едят ничего такого, что надо сажать или сеять, и так как дома они ничего не выращивают и землю не обрабатывают, то, приходя в другие страны, они не хотят есть ничего кроме того, что природа родит без человеческого труда. Они употребляют в пищу верхушки пальмитос[160] вместо хлеба и, чтобы добыть остальную пищу, бьют оленей, рыбу и кабанов; у них есть также много видов плодов, которые растут в лесах, и великое разнообразие дикой птицы. И если рассказ об этих птицах не сочтут утомительным или изобличающим дурные вкусы, то можно сказать: мы видели в этих рукавах птиц очень редких цветов и видов, которых больше не найти нигде (сужу по тому, что видел или читал).

Эти люди, которые живут на рукавах Ориноко, называемых Капури и Макурео[161], в большинстве — строители каноэ, и они строят лодки самые большие и красивые и продают их в Гвиане за золото, на Тринедадо — за табак, чрезмерным употреблением которого они превосходят все народы. И, несмотря на сырость, в которой они живут, грубость их пищи и великие труды, которые они претерпевают на охоте, рыбной ловле и ловле птиц для своего пропитания, я никогда ни в Индиях, ни в Европе не видел лучшего, более гостеприимного и более мужественного народа. Раньше они воевали со всеми народами и особенно с каннибалами, так что никто без достаточных сил не решался плавать по этим рекам. Но последнее время они находятся в мире со своими соседями, потому что все считают испанцев общими врагами.

Когда их предводители умирают, они впадают в большое горе. Когда мясо на трупах сгниет и слезет с костей, они вешают скелет в доме умершего касика и покрывают его череп перьями всех цветов и вешают все его золотые вещи на кости его рук, бедер и ног. Те народы, что называются арвакас, рассеянные по многим местам к югу от Ориноко (из этих мест и этого народа был наш индейский лоцман), имеют обыкновение толочь кости умерших своих лордов в порошок, а их жены и друзья выпивают этот порошок с различными напитками[162].

Выйдя из гавани этих сиавани, мы стали подниматься вверх по реке с приливом и отдавали якорь при отливе и таким образом продвигались вперед. На третий день как мы вошли в реку наша галера села на мель и завязла так прочно, что мы подумали, — здесь-то и пришел конец нашим открытиям, и нам придется оставить шестьдесят наших людей, подобно грачам, на деревьях вместе с этими народами. Но на следующее утро, когда выбросили весь балласт, мы, толкая корабль взад и вперед, сняли его с мели и двинулись дальше. К концу четвертого дня мы попали в такую хорошую реку, какую я вряд ли когда-либо видел и которая называлась Великая Амана; она текла без излучин и поворотов, прямее, чем другие. Но вскоре морской прилив покинул нас, нам оставалось либо изо всех сил грести против сильнейшего течения, либо вернуться обратно тем же путем, каким мы шли. У нас не было иного способа, как уверить отряд, что трудиться придется всего два или три дня, и это только и могло побудить их стараться изо всех сил. Все джентльмены, как и остальные, гребли по очереди, сменяя друг друга у весел.

Каждый день мы проходили мимо изрядных притоков, некоторые из них впадают в Аману с запада, другие — с востока, но к ним я вернусь в описании на карте нашего открытия, где все они будут названы и будут указаны их истоки и устья. Когда прошло еще три дня, наш отряд стал приходить в отчаяние, ибо погода стояла необычайно жаркая, берега реки были покрыты очень высокими деревьями, что еще более усиливало духоту, а противное течение с каждым днем становилось сильнее. Но мы неизменно наказывали нашим лоцманам говорить, что конец завтра, и пользовались этим долго, все время заверяя команду: он будет после четырех поворотов реки, потом — после трех, потом — после двух и так — после каждого следующего поворота. Между тем, однако, прошло уже много дней, и нам пришлось сесть на более скудный рацион, так как хлеб наш уже подходил к концу, а воды не было вовсе. Наши люди и мы сами сильно устали, были опалены солнцем и к тому же сильно сомневались, совершим ли мы когда-нибудь наше открытие или нет. Жара усиливалась но мере того как мы приближались к экватору, а мы были теперь в широте пяти градусов[163].

Чем дальше мы двигались, тем более сокращался наш провиант, а воздух становился все более нездоровым, и мы все более и более слабели и слабели, тогда как нам превыше всего нужны были силы и умение, ибо с каждым днем река мчалась навстречу нам все неистовее. На барже, яликах и корабельной шлюпке капитана Гиффорда и капитана Колфилда уже израсходовали весь провиант. Нами овладели бы беспокойство и отчаяние, не убеди мы весь отряд, что работы осталось только на один день и мы достигнем страны, где нам помогут во всем, в чем мы нуждаемся, а если мы вернемся, то умрем с голоду по дороге и станем, кроме того, посмешищем всего мира.

На берегах этих рек встречались разные виды плодов, годных в пищу, цветы и деревья в таком разнообразии, что их хватило бы на десять гербариев, и мы подкреплялись много раз плодами этой страны и иногда дичью и рыбой. Мы видели птиц алого, малинового, оранжевого, красно-бурого, пурпурного, зеленого, голубого и всех других цветов, как чистых, так и смешанных, и весьма приятно проводили время, любуясь ими. Я не говорю уже о том подкреплении, какое мы получали, убивая их из своих охотничьих ружей. Без этого нам пришлось бы плохо — ведь у нас почти не было хлеба и никакого другого питья, кроме густой и мутной речной воды.

Наш старик лоцман из племени сиавани (которого, как я говорил раньше, мы взяли, чтобы спасти Фердинандо) сказал нам — если мы войдем на барже и на яликах в приток, что по правую руку, оставив пока галеру на якоре в большой реке, он приведет нас к городу арваков, где мы найдем изобилие хлеба, кур, рыбы и туземного вина. Он убеждал нас, что, уйдя от галеры в полдень, мы сможем воротиться к ночи. Я очень был рад услышать эти речи, и тотчас же моя баржа с восьмью мушкетерами, ялик капитана Гиффорда с ним самим и четырьмя мушкетерами и капитан Колфилд с его яликом и с таким же количеством людей вошли в устье реки, и, так как нас уверили, что это очень близко, мы не взяли с собой никакой провизии. Когда мы прогребли три часа, то удивились, что не видим никаких признаков селения, и спросили лоцмана, где же город. Он ответил нам — немного дальше. Еще через три часа, когда солнце почти уже зашло, мы стали подозревать, что он повел нас этой дорогой, чтобы предать — ведь он сам признался, что испанцы, бежавшие с Тринедадо, а также оставшиеся с Карапаной в Эмерии, все находятся сейчас в каком-то селении на этой реке. Когда приблизилась ночь и мы потребовали, чтобы он указал, где это место, он сказал — через четыре поворота; когда мы прогребли четыре и еще четыре, то не увидели никакого признака города, и наши несчастные гребцы, сокрушенные и усталые, готовы были пасть духом, потому что мы отошли от галеры почти на сорок миль.

В конце концов мы решили этого лоцмана повесить, и если бы знали толком, как нам ночью вернуться обратно, то он бы, конечно, умер. Но собственных наших нужд оказалось достаточно для его безопасности, ибо ночь была черная как смола, и река начала суживаться, и деревья нависали с одного берега на другой, так что нам приходилось мечами прорубать проход сквозь ветви, закрывавшие воду. Мы жаждали найти этот город, мечтая о пире, ибо лишь наскоро позавтракали утром на галере, а теперь было уже восемь часов вечера, и желудки наши терзал голод. Однако нас одолели сомнения, что же лучше — вернуться или идти дальше, ибо все больше и больше подозревали мы лоцмана в измене. Но несчастный старик индеец все уверял нас, что город немного дальше, за этим поворотом, и за тем поворотом, и наконец около часу пополуночи мы увидели свет и, начав грести по направлению к нему, услышали лай собак в этой деревне.

Мы высадились на берег, но нашли там немного народу, потому что владетель этой деревни ушел со многими каноэ более чем на четыреста миль к верховьям Ориноко наторговать золота и купить женщин у канибалов. Впоследствии, когда мы стояли на якоре в гавани Морекито, он, к сожалению, прошел в ночной темноте мимо нас, хотя так близко, что его каноэ бортами касались наших шлюпок. Одного человека из своего отряда он оставил в гавани Морекито, и от него мы узнали, что они везли тридцать молодых женщин, много дисков из золота, тонких тканей и постели из хлопка. В доме владетеля мы получили много хлеба, рыбы, кур и индейского напитка и этой ночью отдохнули, а утром, поторговав с теми его людьми, которые к нам пришли, мы воротились к нашей галере, прихватив с собой хлеб, рыбу и кур.

Мы проходили вдоль берегов самой прекрасной страны, какую когда-либо видели мои глаза. Раньше мы видели лишь одни леса, колючки, кусты и терновник, здесь же были равнины в двадцать миль длиною, с низкой зеленой травой и в разных местах — рощи, как бы насаженные искусственно лучшими садовниками в мире. Когда мы шли рекою, олени будто по зову пастуха подходили кормиться к берегу. На этой реке великое изобилие дичи многих видов; мы видели в ней разных диковинных рыб, удивительной величины, но больше всего там лагартос[164]; в ней тысячи этих отвратительных животных, и здешние люди называют эту реку на своем языке из-за обилия их рекой Лагартос. У меня был негр, превосходнейший малый, он спрыгнул с галеры, чтобы проплыть в устье этой реки, но у нас на глазах его схватил и съел один из этих лагартос.

А в это время наши люди на галере решили, что мы заблудились (потому что мы обещали вернуться до ночи), и послали шлюпку с корабля «Лайонз велп» с капитаном Уиддоном за нами вверх по реке. Но на следующий день, после того как мы прогребли вверх и вниз около восьмидесяти миль, мы вернулись и пошли дальше вверх по большой реке.

Когда мы были уже в последней крайности от нужды в съестных припасах, капитан Гиффорд, следовавший впереди галеры и остальных шлюпок в поисках места для высадки (дабы разжечь костер), увидел четыре каноэ, шедшие вниз по реке, и с немалой радостью приказал своим людям во что бы то ни стало догнать их. Вскоре два из четырех каноэ повернули и помчались к берегу, и все, кто в них был, укрылись в лесной чаще. А два меньших, пока капитан высаживался, чтобы захватить первые два, ушли, завернув в какую-то боковую протоку, мы не могли определить, куда. Те каноэ, которые мы захватили, были гружены хлебом и направлялись на Маргериту в Вест-Индии; хлеб эти индейцы (называемые арваки) везли туда на обмен. Но в меньших каноэ были три испанца, кои, прослышав о поражении их губернатора на Тринедадо и о том, что мы собираемся проникнуть в Гвиану, бежали на этих каноэ. Один из них, как потом рассказал нам капитан арваков, был дворянин, другой — солдат, а третий — пробирный мастер.

В это время ничто на земле не могло быть для нас более деланным (после золота), чем большой запас превосходного хлеба, который мы нашли в этих каноэ, так как теперь наши люди закричали: идем только вперед, сколько бы нам ни идти. После этого капитан Гиффорд повел два каноэ к галере, а я взял свою баржу и пошел к берегу, сделав с дюжину выстрелов туда, где пристали к берегу первые каноэ. Я высадился там и послал преследовать тех, кто бежал в лес, с одной стороны капитана Гиффорда и капитана Тина и с другой — капитана Колфилда.

Когда я продирался сквозь кусты, то нашел спрятанную индейскую корзину, и это оказалась корзина пробирного мастера, потому что я обнаружил в ней ртуть, селитру и разные принадлежности для пробирования металлов, а также толченую руду, которую он испытывал; в скрывшихся же каноэ было немало руды и золота. Тогда я высадил еще людей и предложил пятьсот фунтов тому из солдат, кто захватит хотя бы одного из этих испанцев, высадившихся, как мы думали, на берег. Однако все наши труды были напрасны, ибо, как оказалось, испанцы сели в одно из малых каноэ и бежали, пока мы брали большие каноэ. Но, ища испанцев, мы наткнулись на скрывавшихся в лесах арваков, лоцманов испанцев и их гребцов. Из них самого главного я оставил при себе лоцманом и взял его с собой в Гвиану.

От него я узнал, где и в каких местах испанцы искали золото, хотя всем этого и не раскрыл. Ибо, когда ручьи начнут выходить из берегов, а реки подниматься столь внезапно, мы никоим образом не сможем остаться для разработки залежей. Кроме того, самые богатые из них прикрыты твердым камнем, который мы называем белый шпат, и такая разработка потребует времени, людей и орудий, пригодных для этой работы. Я счел за лучшее поэтому не мешкать более поблизости, ибо, если бы обо всем узнал наш отряд, сюда послали бы множество барков и кораблей и, возможно, за нами, как за лоцманами, пришли бы другие народы, а то и другое нам надо было предотвратить. Ведь тогда все наши заботы о хорошем поведении людей пропали бы зря из-за тех, которые уважают только быстрые барыши и учиняют такие насилия и дерзости, что желание индейцев, живущих у границ, получить любовь нашу и защиту сменилось бы ненавистью и насилием. [78]

А что касается более длительной остановки, дабы привезти больше золота (о чем, как я слышал, часто говорили), то если бы кто видел или испытал неистовство реки, когда вода начнет подниматься (да еще более чем через месяц после того, как мы в последний раз слышали о кораблях, оставленных примерно в четырехстах милях оттуда), — то он, быть может, повернул бы обратно еще быстрее, чем мы, будь даже все эти горы из золота или драгоценных камней. И, сказать правду, вода во всех притоках и в малых реках, впадающих в Ориноко, поднимается с невероятной быстротой: утром мы переходили их вброд в сапогах, а при возвращении домой, вечером, нас покрывало по плечи[165]. Остаться, чтобы выдирать золото ногтями,— это был бы Opus laboris, а не Ingenij[166]; такого количества, которое бы нас удовлетворило, мы получить не могли, но отыскать залежи нам удалось, и в этом было наше горе. Ведь если бы остаться подольше и поискать еще — это принесло бы огромную выгоду, но вскрыть эти залежи нелегко, и, действуя в спешке, их не откроешь. Вообще же, однако, я мог бы добыть больше золота в чистом виде, не будь у меня иной цели, кроме быстрого барыша.

Наш арвакский лоцман и остальные индейцы опасались, что мы съедим их или убьем каким-нибудь другим жестоким способом, ибо испанцы, дабы никто по пути в Гвиану или в самой Гвиане даже не заговаривал с нами, убедили все народы, что мы людоеды и каннибалы. Когда же эти несчастные мужчины и женщины увидели нас и когда мы дали им мяса и каждому еще что-либо, редкое и незнакомое для них, они стали понимать обман и намерения испанцев. Последние действительно (как признались индейцы) отнимали у них всякий день и жен и дочерей и пользовались ими для удовлетворения своей похоти, совершая над ними насилие. Но я свидетельствую перед величием бога живого, что не знаю и не верю, чтобы кто бы то ни было из нашего отряда силой или иным способом сближался с какой бы то ни было из их женщин, хотя мы и видели их сотни, и имели многих в своей власти, и среди них были совсем юные и большой красоты, бесхитростно находившиеся среди нас совершенно нагими.

Ничто не завоевало нам среди них большей любви, чем наше поведение, ибо я не допускал, чтобы кто-нибудь брал у них даже ананас или картофельный корень без возмещения, либо покушался коснуться какой-нибудь из их жен или дочерей. Такой порядок, столь отличный от устроенного испанцами (которые тиранствовали над ними во всем), заставил их преклоняться перед ее величеством, по чьему повелению, как я им сообщил, это делалось, а также необычайно почитать наш народ. Но признаюсь, что это очень беспокойная работа — удерживать людей низшего разбору от грабежа и воровства, когда мы приходили в дома индейцев. И так как я не в силах был всего предотвратить, я приказал моему толмачу индейцу — всякий раз перед тем, как мы откуда-либо уходили, — дознаваться про ущерб и обиды, и похищенное или взятое силой возмещалось, а виновных наказывали на глазах у индейцев или платили индейцам, сколько бы они ни запросили. Они также немало нам удивлялись, когда узнали, как мы убивали испанцев на Тринедадо, ибо считали раньше, что ни один христианский народ не может противиться испанцам, и еще больше удивились, когда я рассказал им о страшном поражении, которое армия и флот ее величества за последние годы нанесли испанцам на их же собственных землях.

После того как мы взяли этот запас хлеба, а также множество корзин с кореньями — пищей прямо-таки превосходной, я дал арвакам одно из тех каноэ, что принадлежали бежавшим от нас испанцам. Отпустив всех, кроме капитана[167], коего испанцы окрестили Мартином, я послал назад на этом каноэ старика сиавана и Фердинандо, моего первого лоцмана, и дал им обоим все, что им было по душе, и вдосталь съестных припасов, чтобы они добрались обратно. С ними я послал на корабли письмо, которое они обещали передать, и выполнили это.

После того я отправился дальше с моим вновь нанятым лоцманом Мартином — арваком; но через день или два наша галера опять села на мель и мы чуть ее не потеряли, а она была нагружена провизией и припасами. Она пролежала на песке всю ночь, и мы еще больше прежнего отчаялись спасти ее, так как не было прилива, который бы нам помог, и потому опасались, что все наши надежды рухнут. Но, закрепив якорь на берегу и приложив все силы, мы стянули галеру с мели; и так на пятнадцатый день, к великой нашей радости, увидели далеко впереди горы Гвианы[168].

К вечеру поднялся северный ветер, он подул очень сильно и продвинул нас вперед так, что мы увидели великую реку Ориноко, из которой вытекала та река, в коей мы находились. Далеко впереди мы заметили три каноэ, за которыми и поспешили на нашей барже и яликах, но два из них скрылись из виду, а третье вошло в большую реку, которая была справа от нас на запад, и здесь скрылось. Люди в каноэ думали, что мы собираемся идти на восток, в провинцию Карапаны. Этого пути обычно держатся испанцы, не осмеливаясь идти вверх, в Гвиану, ибо там все — их враги; сидящие в каноэ и решили, что мы — испанцы с Тринедадо, избежавшие смерти. Когда же мы спустились к началу того притока, куда они ускользнули, то подошли к ним ближе на нашей барже и яликах, стали преследовать их, приблизившись на расстояние оклика, и через нашего толмача объяснили, кто мы такие, после чего они охотно поднялись к нам на борт. Они отдали нам часть рыбы и черепашьих яиц[169], которые собрали, и обещали утром привезти с собою владетеля этой провинции и оказать нам все другие услуги, какие только смогут.

Этим вечером мы отдали якорь у водораздела трех больших рек. Одна из них была река Амана, по которой мы пришли с севера, она круто сворачивает на юг; другие две были разветвлениями Ориноко, которая шла с запада к морю, на восток[170]. Мы высадились на мелком песке, где нашли множество черепашьих яиц, и пища эта очень здоровая и превосходно восстанавливает силы, так что наши люди наелись досыта и были весьма довольны и едой, и близостью страны Гвианы, которая была уже видна.

Утром пришел, как и было обещано, владетель этого пограничного края, по имени Топаримака, с тридцатью или сорока спутниками и принес нам разные виды плодов, туземного вина, хлеба, рыбы и мяса, и мы его также угощали, чем могли, и в заключение он выпил хорошего испанского вина (у нас его было несколько бутылок), которое они любят больше всего на свете. Я советовался с этим Топаримакой о дальнейшем пути в Гвиану, и он провел нашу галеру и шлюпки в свою гавань, а оттуда повел нас в свой город, который находился в полутора милях [от гавани].

Здесь некоторые наши капитаны принялись пить его вино, пока очень не развеселились, потому что оно очень крепкое, настоянное на перце и соке различных трав и плодов, и очищенное[171]. Они держат его в больших глиняных горшках в десять и двадцать галлонов, очень чистой работы и красивых[172], и сами эти народы на своих сборищах и праздниках — самые большие винопийцы и питухи в мире. Когда мы пришли в город Топаримаки, там уже находились два касика, из коих один был чужеземец, приплывший вверх по реке для торговли (его лодки, люди и жена остановились в гавани, где мы отдали якорь), а другой — из этой страны, вассал Топаримаки. Оба они лежала в амакас [гамаках] из хлопка, которые мы называем бразильскими постелями, и две женщины прислуживали им с шестью чашками и небольшим черпаком, чтобы наполнять чашки из глиняного кувшина с вином, и каждый касик выпивал по три этих чашки зараз, одну за другой. Таким-то вот образом они обычно и напиваются на своих праздниках и сборищах.

У того касика, который был чужеземцем, жена оставалась в гавани, где мы отдали якорь. В жизни мне не доводилось видеть более красивую женщину — она была хорошего роста, черноглазая, дородная телом, с прекрасным лицом, а волосы у нее — почти до земли и завязаны красивым узлом. И, казалось, она не испытывает такого трепета перед своим мужем, как остальные, потому что разговаривала и вела беседу, и пила в кругу джентльменов и капитанов, и была очень весела, сознавая свою миловидность и очень гордясь ею. В Англии я видел леди, так похожую на нее, что, если бы не различие в цвете кожи, я мог бы поклясться — это та самая.

Местоположение этого города Топаримаки очень приятное, он стоит на небольшом холме, откуда открывается прекрасный вид; на милю кругом красивые сады, тут же два больших превосходных пруда с великолепной рыбой. Этот город называется Аровакаи, люди же принадлежат к народу, называемому непойос[173], и они вассалы Карапаны. В этом месте я видел настолько старых людей, что у них можно было рассмотреть все мускулы и жилы, а плоти никакой нет.

Властитель этого места дал мне в лоцманы одного старика, человека многоопытного, он также много путешествовал и превосходно знал реку. Для любого, кто идет по ней и днем и ночью, необходим такой лоцман, ибо река эта во многих местах в четыре, пять и шесть миль, а в других местах — в двадцать миль шириной[174], с удивительными водоворотами и сильными течениями, множеством больших островов и различных мелей и опасными скалами. Кроме того, при каждом порыве ветра на ней поднимаются такие огромные волны, что порой мы на галере находились на краю гибели, а малые лодки решались отойти от берега только в очень хорошую погоду.

На следующий день мы поспешили вперед, и так как нам помогал восточный ветер, руки у нас отдохнули от гребли. Мы вошли в Ориноко; она течет большей частью с востока на Запад от самого моря вплоть до Кито в Перу. Эта река судоходна для кораблей немногим меньше чем на тысячу миль[175], и от того места, где мы в нее вошли, по ней можно плыть на малых пинассах во многие лучшие места Нового королевства Гранада и Попаяна; и из этого места легче всего захватить Гвиану и вторгнуться в города этой части Индий. Весь день мы поднимались вверх по рукаву этой реки, имея слева большой остров, который индейцы называют Ассапана (должно быть, около двадцати пяти миль в длину и шести миль в ширину), а главное русло реки — по другую сторону острова[176]. За этим средним рукавом на реке есть и другой остров, называемый Ивана [Тортола], который вдвое больше острова Уайт, и позади него, между ним и самой Гвианой, течет третий рукав Ориноко, называемый Аррароопана [Пиакоа]; все три рукава велики и все судоходны для больших кораблей. Я думаю, что река в этом месте по крайней мере в тридцать миль шириной (считая острова, которые делят ее на части), так как потом разведал и оба других рукава[177].

Когда мы достигли верхней части этого острова, называемого Ассапана, справа, немного западнее, открылась река, текущая с севера, называемая Еуропа [Гуаргуапо]; она впадает в великую реку, и за ней, на той же стороне, мы отдали этой ночью якорь (у другого острова в шесть миль длиной и в две мили шириной, который они называют Окайвита[178]). Здесь утром мы высадили двух гвианцев, которых встретили в городе Топаримаки и которые прибыли с нами. Они отправились сообщить о нашем прибытии владетелю этой страны, звавшемуся Путайма. Он был вассаллом Топиавари, главного владетеля Арромаи, наследника Морекито, которого (как вы уже слышали) казнил Беррео.

Но в этот день он к нам не пришел, оттого что город его находится далеко в глубине страны, и ночью мы снова стали на якорь у берегов другого острова (по величине сходного с соседним), который местные жители называют Путапайма[179]; на материке, напротив этого острова, — очень высокая гора, называемая Оэкопе[180]. Мы предпочли встать на якорь не у берега, а на реке, у этих островов, из-за черепашьих яиц, которые наши люди находили на них в великом изобилии, а также потому, что дно здесь больше подходит для рыбной ловли сетью. Берега материка здесь по большей части каменистые и высокие, и порода — синего металлического цвета, как у лучшей железной руды, за каковую я все это и считаю[181]; из этого же синего камня были и разные большие горы, выходящие во многих местах к реке.

На следующее утро, около девяти часов, мы подняли якорь и при усилившемся бризе отправились вверх по реке на запад, и вскоре после того как справа открылась земля, начались равнины, а берега пошли совершенно красного цвета[182]. Я послал две наши малые шлюпки с капитаном Гиффордом и с ним капитана Тина, капитана Колфилда, моего двоюродного брата Гренвила, моего племянника Джона Гилберта, капитана Зйнаса, шкипера Эдв. Портера и моего двоюродного брата Батшеда Горджса и с ними немного солдат, дабы они поднялись на берега этой красной страны и узнали, что за земля находится по другую ее сторону.

Они обнаружили, что вся она плоская, насколько смогли увидеть, пройдя по ней сами или смогли разглядеть с самого высокого дерева, на которое только им удалось взобраться. И мой старик лоцман, человек много странствовавший, брат касика Топаримаки, сказал мне, что эта плоская земля носит название равнин Сайма и достигает Куманы и Каракаса в Вест-Индии, находящихся в ста двадцати милях к северу, и населена в основном четырьмя народами.

Первый из них — сайма, следующий — ассаваи, третий, и самый большой, — викири; ими был разбит ранее упомянутый Педро Эрнандес де Серпа, когда проходил с тремястами лошадей из Куманы к Ориноко во время своего Гвианского предприятия. Четвертый народ называется арорас[183]; они черны, как негры, но у них гладкие волосы, и они очень храбрые или, скорее, отчаянные, и стрелы их отравлены самым сильным и самым опасным из ядов на свете; относительно ядов я скажу здесь кое-что, и это будет небесполезным отступлением.

Ничто не возбуждало моего любопытства больше, чем поиски верных средств от этих отравленных стрел, ибо причиненные ими раны не просто смертельны — человек, в которого попали стрелой, испытывает самые невыносимые муки на свете и гибнет самой отвратительной и жалкой смертью. Иногда таких раненых охватывает перед смертью полное безумие, иногда у них из живота вываливаются внутренности и цвет кожи у них быстро меняется, становясь черным как смола, и они делаются такими мерзкими, что никто не может ни лечить их, ни ухаживать за ними. И еще более странно было узнать, что за все это время ни один испанец ни дарами, ни пытками не смог добиться верных сведений о лекарстве, хотя испанцы мучили и предавали изощренным пыткам не знаю уж сколько индейцев. Но о лекарстве известно не каждому индейцу, и даже не одному из тысячи, а только их колдунам и жрецам, которые тщательно скрывают его и передают только от отца к сыну.

Их простые лекарства, предназначенные для обычных ядов, делаются из сока корня, называемого тупара[184]; они также превосходно утишают жар при лихорадке и излечивают внутренние раны и лопнувшие жилы, кровоточащие внутри тела.

Я наблюдал за гвианцами больше, чем кто-либо другой. Антонио де Беррео говорил мне, что он никак не смог узнать лекарства, меня же они все-таки научили, как лучше всего излечивать и от этого, и от других ядов. Некоторых испанцев от обычных ран, причиненных обыкновенными отравленными стрелами, лечили соком чеснока; но главным правилом для всех, кто будет путешествовать по Индиям, где употребляются отравленные стрелы, должно быть воздержание от питья. Потому что, если они примут внутрь какой-нибудь напиток (а их будет к этому усиленно побуждать жажда), — я имею в виду, если они будут пить до перевязки раны или вскоре после нее, — не будет никакого исхода, кроме быстрой смерти[185].

Итак, я возвращаюсь снова к нашему путешествию, которое на этот третий день мы закончили и опять отдали якорь близ материка, слева, между двумя горами, из которых одна называется Ароами, а другая Айо[186]. Я оставался здесь только до полуночи, ибо ежечасно опасался, что начнется дождь и тогда невозможно будет двигаться дальше вверх по реке, хотя каждодневно дул очень сильный бриз и восточный ветер. Разведать же страну по гвианскому берегу я решил при возвращении вниз по реке.

На следующий день мы подошли к большому острову посредине реки, называемому Манорипано[187], и, когда совершали небольшую прогулку по острову, в то время как галера ушла вперед, к нам подошло с материка маленькое каноэ с семью или восьмью гвианцами, дабы пригласить нас в их гавань; я, однако, отложил это до моего возвращения. Тут был тот самый касик, к которому отправились индейцы непойос, что плыли с нами до города Топаримаки.

Итак, на пятый день мы поднялись до области Арромая, страны Морекито, которого казнил Беррео, и стали на якорь западнее острова, называемого Муррекотима[188], в десять миль длиной и в пять шириной, и этой ночью касик Арамиари (к городу которого мы совершили длинное и голодное путешествие из реки Аманы) прошел мимо нас.

На следующий день мы прибыли в гавань Морекито и стали здесь на якорь, послав одного из лоцманов на поиски короля Арромаи, приходившегося дядей Морекито (убитого Беррео, как уже говорилось). На следующий день, до полудня, этот король — старик ста десяти лет отроду — пришел к нам пешком из своего дома, находившегося в четырнадцати английских милях[189] (и вернулся пешком в тот же день), и с ним многие живущие у границ индейцы с множеством женщин и детей, пришедшие подивиться на наш народ, и они принесли нам съестные припасы. Последних было великое множество: оленина, свинина, куры, цыплята, дичь, рыба, разные виды превосходных фруктов, кореньев и великое изобилие ананасов, царя всех фруктов, которые только есть под солнцем, а особенно под гвианским. Они принесли нам также много хлеба и туземного вина, и птиц паракитос[190], размерами не более крапивника, и множество других птиц, больших и маленьких. Один из них подарил мне зверя, называемого испанцами армадилья (индейцы называют его кассакам), который, кажется, весь покрыт маленькими пластинками, наподобие носорога, а сзади у него белый рог размером с большой охотничий, индейцы им пользуются, чтобы дудеть, вместо трубы[191]. Монардус[192] пишет, что порошок из этого рога, положенный в ухо, излечивает глухоту.

После того как этот старый король немного отдохнул в маленькой палатке, которую я велел разбить, я через толмача завязал с ним беседу о смерти Морекито, его предшественника, и затем об испанцах. Сначала, прежде чем перейти к остальному, я сообщил ему, почему я сюда прибыл, чей я слуга, и сказал, что королеве было угодно, дабы я предпринял путешествие для их защиты и освободил их от тирании испанцев. Я подробнейшим образом описал (как делал раньше перед другими на Тринедадо) величие королевы, ее справедливость, ее милосердие ко всем угнетенным народам и столько остальных ее красот и добродетелей, сколько я мог выразить, а он — себе представить. Когда же все это было внимательно и с огромным восторгом выслушано, и он выразил необычайное восхищение, я стал осторожно выспрашивать у старика обо всем, что касается Гвианы,— что в ней происходит, что она за государство, как управляется, какими силами и способами, сколь далеко она простирается, и какие соседние народы друзья ей и враги, и, наконец, какое расстояние до нее и какими путями можно в нее проникнуть.

Он сказал мне, что он сам, и его народ, и все живущие вниз по реке к морю вплоть до Эмерии, провинции Карапаны, — гвианцы, но что они называют себя оренокепони, так как живут на великой реке Ориноко. И все народы между рекой и теми горами, которые мы видели и которые называются Вакарима, — такие же и называются так же. А по другую сторону этих гор Вакарима находится большая равнина (которую я открыл потом, при возвращении), называемая долиной Амариокапана, и во всей этой долине люди тоже издревле гвианцы[193].

Я спросил, какие народы обитают дальше за горами, за долиной Амариокапана. Он ответствовал мне с глубоким вздохом, как бы вновь переживая потерю своей страны и свободы, особенно же — гибель старшего, самого любимого сына в битве по эту сторону гор. Старик сказал, что припоминает, как при жизни его отца, когда тот был уже очень стар, а сам он был еще юношей, в эту большую долину Гвианы пришел народ с той стороны, где спит солнце (таковы были собственные его слова), в столь великом множестве, что нельзя было ни счесть его, ни дать ему отпор. И они были в длинных одеждах и в шляпах малинового цвета — каковой цвет он показал на жерди красного дерева, поддерживавшей мою палатку, и они назывались орейонес и эпуремеи[194], и они убили и уничтожили столько прежних обитателей этих мест, сколько листьев на всех деревьях в лесу. И они стали властителями всех, кто живет здесь, вплоть до подножия горы, именуемой Кураа, за исключением только двух народов: одного, называемого иваравакери, и другого — кассипаготос[195]. В последней битве между эпуремеи и иваравакери его старший сын был избран вести в помощь иваравакери большое войско оренокепони, и он был со всеми своими людьми и друзьями в этом сражении убит, и теперь у старика остался только один сын.

И далее он рассказал мне, что эти эпуремеи построили большой город, названный Макурегуарай, у подножия указанной горы, при начале больших гвианских равнин, которым нет конца, и в домах у них много покоев — один на другим. Великий король орейонес и эпуремеи держал здесь для защиты своих границ от индейцев три тысячи человек, и с ними ежедневно нападал на индейцев и убивал их. Но в последние годы, с тех пор как христиане начали нападать на земли его и их границы, все они живут в мире и торгуют друг с другом, кроме только племени иваравакери и других народов в верховьях реки Кароли [Карони], которые называются кассипаготос (мы потом их открыли), из остальных народов каждый считает испанцев общим врагом.

Ответив таким образом, он пожелал удалиться, дабы отправиться обратно, говоря, что идти ему далеко, что он стар и слаб, и каждый день его зовет к себе смерть, и это — тоже собственные его слова. Мне хотелось, чтобы он переночевал у нас, но я не смог его уговорить; он, однако, сказал мне, что когда я вернусь из страны, расположенной выше по реке, он снова к нам придет, а пока снабдит нас всем самым лучшим из того, что приносит его страна. Той же ночью он вернулся в Орокотону[196], свой город, так что он прошел в этот день двадцать восемь миль, а было очень жарко, ибо страна эта расположена между четвертым и пятым градусами от экватора. Сей Топиавари почитается достойнейшим и мудрейшим из всех оренокепони, и, говоря со мной при моем возвращении, он держался так хорошо, что я сомневаюсь, можно ли найти другого такого же серьезного и рассудительного и столь же приятного в беседе человека, хоть он и не получил ни воспитания, ни образования.

На следующее утро мы тоже покинули гавань и пошли вверх по реке на запад, дабы обозреть знаменитую реку, называемую Кароли, — как потому, что она сама по себе удивительна, так и потому, что, по-моему, она ведет к самым сильным народам во всем пограничном крае, врагам эпуремеи, подданных Инки, императора Гвианы и Маноа. Этой ночью мы стали на якорь у другого острова, называемого Кайама[197], около пяти или шести миль в длину, а на следующее утро прибыли к устью Кароли. Находясь уже недалеко от него, близ гавани Морекито или еще ниже, мы услышали страшный рев и шум падения реки. Но когда мы на барже и яликах приблизились к этому месту, чтобы войти в устье, предполагая пройти здесь около сорока миль к народам кассипаготос, то не смогли на барже с восьмью гребцами продвинуться за час и на расстояние брошенного камня, хотя река тут такой ширины, как Темза у Вулиджа, и мы пробовали пройти у обоих берегов, и посредине, и во всех частях реки.

И пришлось нам разбить лагерь на прилегающих берегах; мы послали наших оренокепони (которые пришли с нами из страны властителя Морекито) сообщить народам по реке, что мы здесь и хотим видеть владетелей Канурии[198], живущих в провинции по этой реке, и оповестить их, что мы враги испанцев. Ведь на этом берегу реки Морекито как раз и убил монаха и тех девятерых испанцев, кои пришли из Маноа, города Инки, и взял у них золота на сорок тысяч песо.

На следующий день пришел владетель, или касик, по имени Вануретона[199], с многими людьми и доставил всевозможную провизию, чтобы угостить нас, как это делали до него остальные. И подобно тому как я прежде объяснил мое прибытие Топиавари, я теперь дал понять и этому касику, с какой целью я послан ее величеством (а о ней было уже сказано), и собрал у него какие мог сведения о государстве Гвиана. От него я узнал, что эти племена на Каролине только враги испанцев, но более всего — враги индейцев эпуремеи, у которых очень много золота. Вануретона сообщил мне далее, что в верховьях этой реки живут три могущественных народа, которые сидят на большом озере, из коего берет начало эта река, и называются кассипаготос, эпараготос и араваготос[200], и все они примкнут к нам против испанцев или против эпуремеи. И если мы проникнем в страну за горами Кураа, мы будем удовлетворены и золотом, и всем прочим. Он рассказал и о народе, называемом иваравакери (о котором говорилось раньше), постоянно воюющем с народом эпуремеи, населяющим Макурегуарай, первый просвещенный город Гвианы, где живут подданные императора Инки.

На этой реке, как говорил мне некий капитан Хорхе, которого я взял вместе с Беррео, есть изрядная залежь серебра, неподалеку от берегов указанной реки. Но как раз в это время Ориноко, Кароли и все остальные реки поднялись на четыре или пять футов, так что никак нельзя было пройти ни на какой лодке и с каким бы то ни было количеством людей вверх по течению. Поэтому я послал капитана Тина, капитана Гренвила, моего племянника Джона Гилберта, моего двоюродного брата Батшеда Горджса, капитана Кларка и еще примерно тридцать стрелков вдоль реки по суше в город, расположенный примерно в двадцати милях от долины и называемый Амнатапой. Если им посчастливилось бы отыскать здесь проводников, то они должны были направиться дальше, к подножию горы и другому большому городу, называемому Капурепана, во владениях касика по имени Хахаракоа (племянника старого Топиавари, короля Арромаи, нашего главного друга), ибо этот город и область Капурепаны прилегают к Макурегуарай, пограничному городу империи.

А тем временем я с капитаном Гиффордом, капитаном Колфилдом, Эдв[ардом] Хэнкоком и примерно с полудюжиной стрелков прошел по суше, дабы осмотреть удивительные водопады на реке Кароли, рев которых доносился до нас, хотя мы были далеко, а также прилегающие равнины и прочие части провинции Канури. Я послал также капитана Уиддона, У. Коннока и с ними примерно восемь стрелков на поиски всяческих руд у берегов реки.

Когда мы достигли вершин первых холмов на прилегающих к реке равнинах, то увидели этот изумительный каскад, воды которого устремлялись вниз по Кароли. Мы смогли с горы рассмотреть реку, а она бежит тремя потоками на протяжении более двадцати миль, и отсюда видно было десять или двадцать водопадов, один над другим, как уступы церковной башни, и низвергались они с таким неистовством, и в воздух взметалось столько воды, что казалось, будто перед нами сплошная завеса дождя, а в некоторых местах эту водяную пыль мы сперва приняли за дым, поднимающийся над каким-то большим городом[201]. Будучи очень плохим ходоком, я хотел было вернуться обратно, но все остальные так стремились подойти поближе к этим диковинным гремящим водам, что мало-помалу увлекли меня за собой, пока мы не пришли в соседнюю долину, а оттуда можно было получше его рассмотреть.

В жизни своей не видел я более прекрасной страны и более привлекательных видов — холмов, что там и сям вздымались над долинами, реки, которая змеилась несколькими рукавами. Ближние равнины, где не было ни рощ, ни жнивья, поросли прекрасной зеленой травой, по плотной песчаной почве без труда можно было передвигаться и на коне и пешком; олени встречались на каждой тропе, птицы распевали на деревьях в предрассветные часы на тысячу ладов; тут были и журавли, и цапли, белые, малиновые и алые; легкий восточный ветерок нес прохладу. Каждый камень, который попадался нам под ноги, сулил золото или серебро. Вашим милостям доведется увидеть много разных таких камней, и я убежден, что лучших, чем некоторые из них, не найдется под солнцем. А ведь только перстами своими и кинжалами могли мы вырвать их из рудного шпата (об этом шпате я уже упоминал прежде), и камни эти были очень твердые и подобны кремню, и даже тверже, и, кроме того, жилы таились на глубине по крайней мере двух морских саженей[202]. А мы нуждались решительно во всем, и в избытке у нас были лишь желание и добрая воля свершить как можно больше, если это угодно будет богу.

Короче говоря, когда вернулись оба наши отряда, каждый из людей принес также по нескольку разных камней, камни эти казались очень красивыми, но были из таких, что просто валяются на земле и по большей части бесцветные, и золота в них не было. Но люди, не имеющие об этом понятия или опыта, подбирают все, что блестит, и их не убедишь, что не все золото, что блестит, и они берут их с собой, равно как и марказит с Тринедадо, и отдают эти камни на пробу во многих местах, и таким образом создается мнение, будто и все остальные камни такие же. Однако некоторые из этих камней я показывал потом одному испанцу из Каракаса, который сказал мне, что это El Madre del oro и что залежь находится глубже в земле.

Но меня сочли бы неблагоразумным, если бы я стал тешить домыслами и самого себя, и свою страну, и мне вовсе не так уж по душе и эти временные приюты, и эти бдения, и эти заботы, и эти недуги, и горести, и эта дурная пища, и многие другие беды, которые сопутствуют путешествиям, чтобы снова вовлечься в какое-нибудь из них; но суть в том, что я уверен, — нигде на свете нет под солнцем таких богатств. Капитан Уиддон и наш лекарь Ник Милчеп принесли мне камни вроде сапфиров, но какие они окажутся, я не знаю; я показал их некоторым индейцам оренокепони, и они обещали привести меня к горе, где встречаются такие камни, очень большие, похожие на бриллианты. Горный ли это хрусталь, бристольский алмаз[203] или сапфир, я еще не знаю, но надеюсь на лучшее, так как уверен, что это место похоже на такое, откуда привозят все драгоценные камни, и находится в той же широте или очень близко от нее.

Слева от этой реки Кароли сидят те народы, которые называются иваравакери, и, как уже упоминалось, они враги Эпуремеи; в верховьях ее, близ большого озера Кассипа[204], живут другие народы, воюющие с Инкой и индейцами эпуремеи, и они называются кассепаготос, эпареготос и арраваготос. Я узнал потом, что это озеро Кассипа так велико, что их каноэ не успевают пересечь его за день, длина его — около сорока миль, и в него впадает несколько рек, а летом, когда вода в озере убывает, в этих реках находят много золотых зерен. За Кароли находится другая красивая река, которая называется Аруи[205], она также протекает через озеро Кассипа и впадает в Ориноко дальше к западу, и вся земля между Кароли и Аруи, таким образом, представляет собой остров, который также очень красив. За Аруи протекают две реки, Атойка и Каора[206], и на той, которая называется Каора, живет народ, у коего головы не выше плеч; может быть, это просто басня, но сам я полагаю сие правдой, ибо любой младенец в провинциях Арромая и Канури подтвердит это.

Этих людей называют эвайпанома; говорят, что глаза у них на плечах, а рты посреди груди и что меж плеч у них растут свисающие вниз длинные волосы. Сын Топиавари, которого я привез с собой в Англию, рассказал мне, что сильнее их нет людей во всей стране, а луки, стрелы и дубинки у них в три раза больше, чем у кого бы то ни было в Гвиане или среди оренокепони; один иваравакери за год до нашего прибытия взял одного из этих людей в плен и привел его в пределы своей родной страны, Арромаи. Когда я в этом усомнился, сын Топиавари сказал мне, что здесь это не считается чудом и что это большой народ, столь же обычный во всех этих провинциях, как и все остальные, и в прежние годы они перебили сотни людей из народа его отца и из других народов. Мне, однако, довелось узнать о них лишь перед отъездом; и если бы мне сказали хоть слово, пока я там был, я привез бы с собой хотя бы одного, дабы устранить все сомнения[207]. Такой народ описан Мэндвилом[208], рассказы коего долго почитались баснями, а теперь, когда Восточная Индия открыта, мы находим, что сообщения его о многом, что прежде считалось неправдоподобным, — правдивы. Правда это или нет — не столь важно, да и выгоды мне эти домыслы никакой принести не могут — ведь сам же я их не видел. Но я считаю, что невозможно такому множеству людей сговориться между собой и распустить подобный слух.

Когда я потом прибыл в Куману в Вест-Индии, то случайно разговорился с одним испанцем, который много путешествовал (он жил неподалеку оттуда). Когда он узнал, что я был в Гвиане и к западу от нее, вплоть до Кароли, то он тут же спросил меня — видел ли я кого-нибудь из эвайпанома, людей без голов. Он сказал мне, что видел их множество, — а его считают здесь честнейшим человеком, и речи его, и дела — тому подтверждение. Я не могу назвать его имени, ибо это может ему повредить, но он хорошо известен сыну мсье Мушерона[209] в Лондоне и Питеру Мушерону, купцу с фламандского судна, бывшему здесь по торговым делам, который также слышал об этом народе и счел это правдой.

Четвертая река к западу от Кароли — Каснеро, впадающая в Ориноко по сю сторону Амапаи, и эта река больше Дуная или любой другой в Европе; она берет начало на юге Гвианы в горах, отделяющих Гвиану от Амазонки, и, я думаю, судоходна на много сотен миль[210]. Но у нас, по указанным выше причинам, не было ни времени, ни средств, да и время года не давало нам возможности разведать эти реки, ибо надвигалась зима. Зима и лето не различаются здесь по холоду или жаре, и незаметно, чтобы деревья теряли листву, но на них всегда есть плоды — либо созревшие, либо зеленые, а у большинства — цветы, листья, зеленые и созревшие плоды в одно и то же время. Зима их отличается лишь ужасными дождями и разливом рек и множеством сильных бурь, ветров и гроз; всего этого мы изведали вдосталь, прежде чем вернулись обратно.

На северной стороне первая река, впадающая в Ориноко, Это Кари [Карис], за ней, на той же стороне, река Лимо[211], а между ними живет большой народ канибалов, и главный их город носит название реки и зовется Акамакари[212]. В этом городе есть постоянный рынок, где торгуют женщинами, покупают же их арваки за три или четыре топора каждую и продают в Вест-Индию. Западнее Лимо протекает река Пао, за ней — Воари и Катури[213], выходящие из большой реки Меты, по которой Беррео прибыл из Нового королевства Гранады. К западу от реки Капури [Апуре] находится провинция Амапая, где зимовал Беррео и где так много его людей отравились бурой водой на болотистых землях народа анебас. Выше Амапаи, по направлению к Новому королевству, в Ориноко впадают Мета, Пато и Касана[214]; западнее их, по направлению к провинциям племен ашагуа и катетио, находятся реки Бета, Доуни и Убарро[215] и ближе к границам Перу — провинции Томебамба и Кахималта[216]. Вблизи Кито на севере Перу протекают реки Гуаикар и Гоауар[217], по другую сторону указанных гор — река Папамене, впадающая в Мараньон, или Амазонку, и она течет через провинцию племени мутилонес, где дон Педро де Осуа (что был убит изменником Агири, о коем сказано раньше) построил свои бригантины, когда искал Гвиану, пустившись вниз по Амазонке[218].

Между Доуни и Бетой на Ориноко лежит знаменитый остров (река, начиная с этого места, носит название Баракан, ибо выше Меты она неизвестна под именем Ориноко), остров этот называется Атуле, и суда с грузом не могут пройти выше него из-за мощнейшего водопада и течения; но при полной воде все малые суда можно протащить до самого Перу[219]. Однако утомительно преждевременно сообщать подробности об этих реках, и я оставлю поэтому все прочее, их касающееся, до описания [Гвианы].

Эта река Ориноко судоходна для больших судов немногим меньше чем на тысячу миль, а для малых — почти на две тысячи[220]. По ней (как уже говорилось) можно вторгнуться в Перу, в Новое королевство и в Попаян; она также ведет к Великой империи Инки и к провинциям Амапая и анебас, в которых много золота; ее притоки Коенеро, Манта, Каора[221] берут начало из удаленных от моря мест и из долины, лежащей между самой восточной провинцией Перу и Гвианой, и она впадает в море между Мараньоном [Амазонкой] и Тринедадо в широте двух с половиной градусов[222]. Но все это ваши милости лучше уяснят себе из всеобщего описания Гвианы, Перу, Нового королевства, королевства Попаян и Роидас с провинцией Венсуэльо; оно охватит все земли до залива Ураба на западе и на юге — до Амазонки.

Отдав якорь у берега Канури, мы принялись собирать сведения о всех народах в верховьях и на притоках этой реки и обнаружили так много разных народов — врагов народа Эпуремеи и новых завоевателей [испанцев], что я решил: оставаться на этом месте — значит терять время, особенно же потому, что неистовство Ориноко с каждым днем начинало угрожать нам опасностями при нашем возвращении. Не прошло и нескольких часов, как река начала бушевать и разливаться самым ужасным образом, и пошли страшные ливни в великом изобилии, и подули сильные ветры. Вдобавок ко всему наши люди подняли крик, требуя смены одежды: им негде было держать свою одежду, та же, которая была на них надета, вымокала на каждом по десять раз в день. А ведь мы теперь уже около месяца каждодневно двигались на запад, все дальше и дальше от наших кораблей. Нам поэтому пришлось повернуть на восток, чтобы в оставшееся время совершить открытия по реке в направлении моря — ведь в этой части мы ее еще не осматривали, а как раз она-то и была для нас важна.

На следующий день мы покинули устье Кароли и снова прибыли в гавань Морекито, где были раньше (вниз по течению мы шли немногим меньше ста миль в день без всякого труда и против ветра). Отдав якорь, я сразу же послал за стариком Топиавари, с которым очень хотел посоветоваться вновь, а также условиться о том, чтобы взять кого-нибудь из его страны с нами в Англию, чтобы мы могли изучить их язык и чтобы с ним можно было советоваться в пути; оставаться здесь дольше мы уже не могли. Три часа спустя после того как мой гонец пришел к нему, он прибыл сам, и с ним множество всякого люда, и каждый что-либо с собой принес, и, казалось, будто мы на большом рынке или на ярмарке в Англии. Наши оголодавшие люди сгрудились в три ряда вокруг корзин, и каждый брал, что ему нравилось.

Когда Топиавари немного отдохнул в моей палатке, я удалил всех, кроме моего толмача, и сказал: я знаю — и эпуремеи, и испанцы — враги ему, его стране и его народам, что первые уже завоевали Гвиану, а вторые хотят отнять ее у нас обоих. И потому я хочу, чтобы он сообщил мне все, что может, о проходе к богатым золотом частям Гвианы, и к просвещенным городам, а также к носящему одежды народу Инки.

Ответил он мне так: во-первых, он не думает, что я смогу сейчас дойти до города Маноа, ибо время года неподходящее, да он и не видит достаточного количества людей для такого предприятия. А если я попытаюсь сделать это, то заранее можно сказать, что ждет меня и весь мой отряд гибель, ибо у императора такие силы, что, если к моему отряду прибавить во много раз больше людей, чем у меня есть, все равно будет слишком мало. Кроме того, он дал мне еще и такой хороший совет и наказывал не забывать его (ибо предчувствовал, что не доживет до моего возвращения): никакими способами не нападать на сильно защищенные части Гвианы без помощи всех тех народов, которые тоже с нею враждуют. Без них будет невозможно ни избрать правильный путь, ни получить съестные припасы или носильщиков — ведь наши люди не смогут вынести похода по такой жаре, если жители пограничных областей не окажут нам помощи и не перенесут на себе наш провиант и припасы.

Он вспомнил, как на равнинах Макурегуарай были разбиты триста испанцев; их изнурила дорога, и не было у них друзей среди жителей пограничных провинций, и противник при переходе границы окружил их со всех сторон, а затем поджег высокую сухую траву, и от дыма у них сперло дыхание и иссякли силы, и они не смогли даже разглядеть своих врагов[223]. Он рассказал мне далее, что в четырех днях пути от его города находится Макурегуарай, и жители его — самые ближние к нам подданные Инки и эпуремеи. Это первый город носящего одежды и богатого народа, и все золотые диски, которые имеются у жителей пограничных мест и которые везут к другим народам, далеким и близким, происходят из этого Макурегуарай и делаются там. Но те, что из внутренней части страны, — гораздо красивее, и на них изображены люди, звери, птицы и рыбы.

Я спросил его, считает ли он мой отряд достаточным для захвата этого города, и он ответил, что считает его достаточным. Я спросил его тогда, поможет ли он мне проводниками и пошлет ли со мной своих людей. Он ответил, что пойдет сам со всеми индейцами, живущими у границ, если реки можно будет перейти вброд и при том условии, что я оставлю у него до моего возвращения пятьдесят солдат, которых он берется прокормить. Я ответил, что у меня здесь всего лишь не более пятидесяти солдат, а остальные — работники и гребцы, и к тому же нет запасов пороха, пуль, одежды и прочего, дабы им оставить, а без всего необходимого для защиты им в мое отсутствие будет угрожать опасность от испанцев, которые, как я понимал, пустят в ход против меня те же средства, кои я испробовал против них на Тринедадо.

Когда я провел опрос, пожелали остаться капитан Колфилд, капитан Гренвил, мой племянник Джон Гилберт и многие другие, но я рассудил все же, что они, вероятнее всего, здесь погибнут. Ведь Беррео всякий день ожидал помощи из Испании и ежечасно мог прийти сын его из Нового королевства Гранада, с множеством конных и пеших, и еще у него в Валентин, в области Каракас, было двести всадников, готовых выступить в поход. Я же не мог выделить им больше сорока, и у меня совершенно не было никаких запасов пороха, свинца или запалов, чтобы им оставить, и никаких других припасов, и ни лопат, ни кирок, ни чего-либо другого для постройки укреплений.

Когда я привел старику причины, по коим не смогу оставить ему такой отряд, он пожелал, чтобы я покинул его и его страну. Он уверял меня, что я нахожусь всего в трех днях пути от берега моря, а если он хоть как-нибудь покажет нам дорогу или окажет нам помощь, эти эпуремеи нападут на него и перебьют тех из его подданных и друзей, которые еще остались в живых. Он объявил далее, что испанцы хотят его убить, как убили его племянника Морекито, владетеля этой провинции. Они семнадцать дней держали его самого на цепи — а ведь раньше он был королем этой страны,— и водили его, как собаку, с места на место, пока он не заплатил сто золотых дисков и не отдал много связок селезеночных камней в выкуп за себя.

И теперь, с тех пор как он стал владетелем этой провинции, они много раз устраивали засады, дабы схватить его, а сейчас, узнав о его совещании с англичанами, они еще более распалятся, и потому, сказал он, они еще больше станут стремиться свергнуть меня, если не смогут схватить. Они, продолжал старик, завладели моим племянником Эпаракано, коего они окрестили доном Хуаном, и его сыном доном Педро, которых они одели и вооружили и с которыми хотят создать партию против меня в моей же собственной стране. Племянник взял в жены некую Лоуиану из сильного рода, что живет по соседству со мной. А сам я теперь стар и в руках смерти, и не могу уже ни путешествовать, ни передвигаться, как в молодые годы.

Поэтому он упрашивал нас отложить это предприятие до будущего года, когда сам он возьмется привлечь всех жителей пограничных мест нам на помощь и время года будет более благоприятным для путешествия. А в нынешнее время года мы не сможем перейти ни через какую реку, так как вода поднялась и останется так до нашего возвращения.

Он сказал мне далее, что сам я могу и не испытывать столь сильного желания завоевать Макурегуарай и остальную часть Гвианы, но все жители пограничных мест проявят больший пыл, нежели я, и главная причина состоит в том, что в войнах с эпуремеи они лишились своих женщин: жены и дочери были у них отняты. За свои труды они не хотят ни золота, ни сокровищ, а только вернуть женщин от эпуремеи. Ибо, говорил он далее с великой грустью (и, видимо, для него это много значило), они хотят иметь по десяти или двадцати жен, но вынуждены теперь довольствоваться тремя или четырьмя, а владетели эпуремеи имеют по пятидесяти или сто.

И, действительно, они больше воюют из-за женщин, нежели из-за золота или земель, потому что владетели этих стран хотят иметь много детей, дабы приумножить свое потомство и род; в этом залог их сил, и на это они крепко надеются. Многие из вассалов старика потом уговаривали меня вернуться поскорее, чтобы разграбить страну эпуремеи, и я спросил у них, что они возьмут там? Они ответили — женщин для нас и золота для вас. Они гораздо больше хотят войны из-за этих женщин, чем из-за золота или возвращения своих древних земель. Так как страна их расположена между подданными Инки и испанцами, народ на этих границах поредел, и многие из страха перед испанцами бежали к другим народам, подальше.

После того как я получил от старика этот ответ, мы принялись обсуждать, благоразумно ли вступить в Макурегуарай и начать войну с Инкой немедля, если, конечно, позволит погода и все сложится благоприятно. Сам я считал пагубнейшим делом совершать подобную попытку в это время, ибо мы не могли двинуться туда из-за состояния реки и у нас не было таких сил, какие требовались, и мы не решались ждать наступления зимы или мешкать еще дольше вдали от наших судов. И, хотя жажда золота была бы ответом на многие возражения, все же, казалось мне, это привело бы к полнейшему провалу всего предприятия, в случае, если ее величество когда-нибудь затем попытается вновь его осуществить. Ведь теперь индейцы знают, что мы враги испанцев и посланы ее величеством освободить их, а тут, убедившись, что и те, и другие пришли сюда с одной и той же целью и оба стремятся лишь грабить и обирать их, они с такою же легкостью присоединятся к испанцам по нашем возвращении, как сейчас вошли в соглашение с нами. Пока же наша жажда золота и наше намерение захватить страну неизвестны этим обитателям империи.

Если ее величество осуществит это предприятие, они, вероятно, скорее покорятся ей, нежели испанцам, чью жестокость и они, и индейцы, живущие по границам, уже испытали. И потому, насколько я знаю волю ее величества, я скорее воздержусь от разграбления одного или двух городов (хотя это и может принести большую выгоду), чем подорву или ослаблю грядущие надежды на столь многие миллионы и великую прибыль, и богатую торговлю, которую Англия могла бы, таким образом, захватить в свои руки. Теперь я уверен — они все до последнего человека умрут, сражаясь против испанцев, в надежде на нашу помощь и возвращение; в противном же случае, если бы я захватывал индейцев, живущих по границам, или брал бы выкуп с владетелей, как делал Беррео, или напал бы на подданных Инки, — в будущем тогда все было бы потеряно. После того как я сообщил Топиавари, владетелю Аромаи, что не могу в настоящее время оставить с ним отряд, как он просит, и что я решил отложить поход против эпуремеи до будущего года, он охотно отдал мне своего единственного сына, дабы я взял его с собой в Англию, и выразил надежду, что, хотя ему самому мало осталось жить, сын его с нашей помощью придет к власти. Я оставил с ним некоего Фрэнсиса Спэрроу, слугу капитана Гиффорда (он очень хотел остаться и мог описать страну своим пером)[224], и моего юнгу по имени Хью Гудвин, чтобы он изучил язык[225].

Затем я спросил, каким образом эпуремеи изготовляют эти золотые диски и как им удается выплавлять золото из камня. Но он сказал мне, что большая часть золота, из которого они делают диски и изображения, добывается не из камня — они собирают в озере Маноа и во многих реках золото в зернах и кусках величиной с небольшие камни и прибавляют к нему немного меди, иначе они не могли бы его обработать. Они пользуются большим глиняным горшком с отверстиями, расположенными по кругу, и когда смешают золото и медь, то укрепляют в отверстиях тростинки, через которые дуют, и, таким образом, людским дыханием увеличивают огонь, покуда не польется металл, а потом они отливают его в формы из камня или из глины. Так они делают эти диски и изображения. Я послал вашим милостям золотые вещи двух разновидностей, которые случайно смог достать (больше, чтобы показать их образцы, нежели из-за их ценности, ибо я никоим образом не обнаруживал своей жажды золота); да у меня и не было ни времени, ни сил, чтобы добыть больше. А золота гораздо больше, чем получил, я роздал им в новых монетах по двадцать шиллингов с изображением ее величества, дабы они носили эти монеты на шее; они же обещали с этого времени служить ей.

Я послал также вашим милостям разные руды, из которых — я это знаю — некоторые не беднее любых добываемых на земле. Их, я знаю, будет достаточно, даже если не останется надежды ни на что иное. Но мы не могли задержаться и обследовать холмы, и у нас, кроме того, не было ни рудокопов, ни ломов, ни кувалд, ни железных клиньев, чтобы разбить землю, без чего залежь разработать невозможно. Мы, однако, осмотрели все холмы в поисках камней цвета золота и серебра и определили, что это не марказит, и, значит, то, что испанцы называют Madre del oro, а это несомненное доказательство большого изобилия. И я сам видел на поверхности многих залежей белого шпата то, чего все домогаются в этом мире, и в большем количестве, чем мне хотелось бы на этот счет распространяться.

Я разузнал все, что мог, в Канури и Аромае и получил верное обещание главенствующих в этих областях служить ее величеству и сопротивляться испанцам, если те предпримут какую-нибудь попытку завоевать их в наше отсутствие; они обещали также, что привлекут к этому делу народы, живущие близ озера Кассипа, а также — племя иваравакери. Затем я расстался со старым Топиавари и взял его сына в залог дружбы между нами и оставил ему двух наших людей, как уже было сказано раньше[226]. Фрэнсису Спэрроу я наказал совершить путешествие в Макурегуарай с теми товарами, которые я ему оставил, и таким образом ознакомиться с этим местом, а если удастся пройти дальше, то отправиться и в великий город Маноа. Когда все было сделано, мы снялись с якоря и пошли вдоль гвианского берега реки (так как сюда мы шли вдоль северного берега) мимо равнин, населенных народами сайма и викири.

Здесь пришел к нам из Аромаи касик по имени Путийма, владеющий областью Варапана (этот Путийма убил девятерых испанцев на Кароли, о коих говорилось раньше). Он пригласил нас отдохнуть в гавани его страны, обещая привести нас к горе, невдалеке от его города, где есть камни цвета золота, что он потом и выполнил. Отдохнув здесь одну ночь, утром я с большинством джентльменов моего отряда пошел по суше к указанной горе. Мы шли по берегу реки, называемой Мана [Супамо], оставив по правую руку город, именуемый Тутеритона; он стоит в области Тарракоа, глава которой — Вариааремагото. За ним к югу, в долине Амариокапана, лежит другой город, носящий имя указанной долины, простирающейся почти на шестьдесят миль в длину с востока на запад. Там такая превосходная земля и такие прекрасные поля, какие едва ли кто видел на земле, и оленей там столько же, сколько в любом парке или в любом лесу в Англии, и в любых озерах и реках такое же изобилие рыбы и дичи. Владетель этой страны — Иррапаррагота[227].

Идя от реки Мана, мы пересекли другую реку в указанной прекрасной долине — она называется Ойана[228] — и устроили привал у прозрачного озера, лежащего посреди этой Ойаны. Один из наших проводников разжег нам двумя палочками огонь, и мы остались здесь ненадолго, чтобы высушить платье, а оно было мокро от пота и обременяло наши плечи. Затем мы стали искать брод, дабы пройти к горе, называемой Иконури[229], где, по словам Путиймы, и находилась залежь. В этом озере мы видели огромную рыбу, величиной с винную бочку, они называют ее манати, и у нее великолепное и питательнейшее мясо[230].

Я понял, однако, что для перехода через эту реку потребуется еще полдня пути, а я не смогу уже этого выдержать. Послав дальше одного капитана Кеймиса с шестью стрелками, я отдал им приказ не возвращаться в гавань Путиймы, которая называлась Чипарепаре, а передохнуть и пройти по этой долине вплоть до реки, называемой Кумака[231], где обещал их встретить. Проводником его вызвался быть сам Путийма. Идя туда, они оставили города племен эмпарепана и капурепана[232] по правую руку и от дома Путиймы отправились по долине Амариокапана, а мы в тот же день вернулись к берегу реки; по пути мы видели множество пород, похожих на золотую руду, а по левую руку — круглую гору, состоявшую из рудного камня.

Отсюда мы пошли на веслах вниз по реке, вдоль берега провинции Парино. Что же касается притоков рек, о которых я не упомянул в рассказе, то лучше их описать вместе с горами Айо, Ара и другими, расположенными в провинциях Парино и Каррикуррина[233]. Когда мы спустились к стране, называемой Арриакоа, где Ориноко разделяется на три больших рукава, причем каждый из них — преизрядная река, я отправил капитана Генри Тина и капитана Гренвила на галере ближним путем, сам же взял на своей барже и двух яликах капитана Гиффорда, капитана Колфилда, Эдварда Портера и капитана Эйноса и спустился вниз по тому рукаву Ореноке, которой называется Каррароопана и ведет к Эмерии, провинции Карапаны, и к Восточному морю[234]. Я хотел отыскать капитана Кеймиса, которого послал по суше, а также познакомиться с Карапаной, одним из самых значительных властителей народа оренокепоаи. И когда мы подошли к реке Кумака (к которой Путийма обещал привести капитана Кеймиса), я оставил капитана Эйноса и шкипера Портера ожидать там его прибытия, а остальные двинулись вниз по реке в направлении Эмерии.

На этом рукаве, называемом Карароопана, также много красивых островов, некоторые длиной в шесть миль, некоторые — в десять, а иные — в двадцать. Когда солнце стало клониться к закату, мы вошли в приток, впадающий в Ориноко и носящий название Виникапора[235], где, как мне сообщили, была гора из хрусталя, к которой, по правде говоря, из-за длины пути и неблагоприятного времени года я не смог подойти, да, кроме того, не мог и задерживаться дольше. Мы видели ее лишь издали, и она казалась белой церковной башней чрезвычайной высоты. Здесь на нее низвергается с высоты мощная река, но она ни с какой стороны не касается горы, а проносится над ее вершиной и обрушивается с ужасным грохотом и шумом, и кажется, будто тысяча огромных колоколов стучат друг о друга. Я думаю, что во всем мире нет такого поразительного и такого чудесного на вид водопада; Беррео сказал мне, что на горе этой[236] есть алмазы и другие драгоценные камни и что блеск их заметен на далеком расстоянии. Но что там есть, я не знаю; однако и сам он, и его люди не решились подняться на вершину указанной горы, ибо соседние народы — их враги (и это действительно так), и дорога к ней непроходима.

Передохнув немного на этой реке Винекапора, мы двинулись оттуда в глубь страны к городу, названному как и эта река, где вождем был некий Тимитвара; он также предложил провести меня к вершине указанной горы, называемой Вакарима[237]. Но когда мы в первый раз пришли в дом указанного Тимитвары, был один из индейских праздников, и мы нашли всех мертвецки пьяными, и кувшины с напитком переходили без остановки от одного к другому.

Усталые и разгоряченные ходьбой, мы были рады этому изобилию, хотя вполне удовлетворились и малым, ибо этот их напиток очень крепок и хмелен. И вот, чуть передохнув и подкрепившись, мы вернулись к своим лодкам на реку и туда пришли к нам все властители страны со всеми съестными припасами, которые дают эти места, с их тонким ананасным вином, с множеством кур и другой провизии и с теми камнями, которые мы называем селезеночными. Мы узнали от этих вождей Виникапоры, что их владетель Карапана удалился из Эмерии (которая отсюда была уже видна) и что он бежал в провинцию Каирамо[238], прилегающую к горам Гвианы и расположенную над долиной, называемой Амариокапана, ибо десять испанцев, живущие у него в доме, убедили его, что мы погубим и его, и всю его страну.

Но вот эти касики Виникапоры и Сапоратоны, его вассалы, узнали наши намерения и убедились, что мы пришли сюда как враги одних только испанцев и не причиним никакого зла ни одному из этих народов, даже если и узнаем, что они служат испанцам. Тогда они заверили нас: Карапана будет столь же готов служить нам, как и любой из властителей тех провинций, через которые мы проходили. И он потому лишь решался до этого времени принимать испанцев, что страна его лежит прямо у них на дороге и ближе всех других к любому входу, которым можно попасть в Гвиану с этой стороны.

Затем, продолжали они, он ушел не из страха перед нами, но чтобы отделаться от этих испанцев или любых других пришельцев, что могли явиться сюда позже. Провинция Каирамо расположена у подножия гор, отделяющих равнины Гвианы от земель оренокепони; таким образом, если кто в наше отсутствие придет в его города, он ускользнет через горы в гвианские и эпуремейские равнины, где испанцы не рискнут преследовать его, если у них не будет больших сил.

Я убедился, однако, что Карапана, будучи весьма мудрым и хитрым человеком — ведь ему от роду сто лет и потому он весьма опытен — удалился, чтобы посмотреть, как все обернется на деле. И если он увидит, что мы вернулись с большими силами, он будет наш, если же нет, — оправдает свой уход перед испанцами, и скажет, что удалился из страха перед нами.

Мы сочли поэтому бесполезным спускаться так далеко вниз по реке и продолжать поиски этой старой лисы. И от реки Варикапаны, расположенной у входа в Эмерию, мы вновь повернули, оставив к востоку четыре реки, берущие начало в горах Эмерии и впадающие в Ориноко: это Варакапари, Коирама, Аканири и Ипарома[239]. Ниже этих четырех находятся также те рукава и устья Ориноко, кои ведут в Восточное море, из которых первый Аратури, следующий Амакура, третий Барима, четвертый Вана, пятый Мороока, шестой Парома, последний Вийми[240]; за ними в стране между Ориноко и Амазонкой, населенной арваками и каннибалами, впадают в море четырнадцать рек, и называть их я здесь не буду[241].

Теперь пришло время вернуться на север, и этот обратный путь был весьма утомительным. Мы шли от границ Эмерии в верховья реки Карароопаны, по коей раньше спускались и где расстались с галерой, которую я послал к гавани Топаримаки более близким путем, то есть тем, каким мы прибыли туда в первый раз.

Ночь была штормовая и темная, постоянно гремел гром и дул сильный ветер, так что нам в наших малых лодках приходилось держаться у самого берега, ибо все мы очень опасались и волн, и ужасного течения реки. На следующее утро мы достигли устья реки Кумака, где оставили капитана Эйноса и Эдварда Портера дожидаться прихода капитана Кеймиса по суше. Но, придя туда, мы узнали, что у них нет никаких сведений об его прибытии. Это заронило в нас большое беспокойство — ведь мы не знали, что же могло с ним произойти.

Я продвинулся дальше вверх по реке на лигу или две и все время стрелял из мушкетов, дабы оповестить его о нашем прибытии. И на следующее утро мы услышали, что нам также отвечают из мушкетов.

Мы приняли Кеймиса и его людей на борт и, попрощались с Путиймой, их проводником, который больше всех оплакивал наш уход и предложил послать с нами в Англию своего сына, если мы сможем остаться и подождать, пока он пошлет за ним в свой город. Но сердца наши похолодели при виде великой ярости Ориноко и подъема воды в ней, и потому мы отплыли оттуда и двинулись на запад, пока не прибыли к водоразделу трех вышеуказанных рек, чтобы дальше следовать вниз по течению к галере.

На следующий день мы высадились на острове Ассапана (он отделяет реку от рукава, по которому мы шли в Эмерию) и здесь отведали мяса зверя, называемого армадильо; ранее мы уже пробовали такое мясо на Виникапоре. Назавтра мы прибыли к галере, стоявшей на якоре в гавани Топаримаки, и в тот же вечер вышли оттуда при очень бурной погоде и ужасном громе и ветре — ведь зима была уже в разгаре. Идя вниз по реке, мы совершали переходы длиной не менее ста миль в день, и это было очень хорошо, но вернуться тем путем, который мы избрали, мы не могли, ибо по реке Амане, впадающей во внутреннюю часть залива Гуанипа, никоим образом нельзя спуститься из-за сильного бриза и морского течения. Поэтому мы пошли по рукаву Ориноко, называемому Капури[242] (который впадает в море восточнее места, где остались наши корабли), дабы воспользоваться попутным ветром. Это не было лишней предосторожностью, ибо предстояло не только дойти до устья реки, но и пересечь пространство открытого моря такое же, как между Гравелином и Дувром[243], а на каких лодках — это вашим милостям уже известно.

Не буду здесь говорить, по каким еще причинам возвращение было утомительным, и описывать или перечислять все реки, острова или селения индейцев тиуитиуас, которые живут на деревьях; об этом мы скажем в своем месте, там, где речь будет идти о главной карте Гвианы.

Коротко говоря, когда мы прибыли на берег моря, нас ждало там испытание самое тяжкое и горькое из всех, какие встретились в нашем путешествии, и я свидетельствую перед богом, что мы находились в положении поистине отчаянном. В ту самую ночь, когда мы стали на якорь в устье реки Капури, где она впадает в море, поднялся сильнейший шторм, а устье было не меньше лиги[244] в ширину, и мы метались у берега до самой ночи на своих лодчонках. Мы подтянули галеру так близко к берегу, как только могли, но положение ее было отчаянное, и она вот-вот должна была затонуть. Я, признаюсь, сильно колебался, какой избрать путь — пройти ли всем на этой перегруженной галере две лиги и затем проливом между материком и Тринедадо, где над песчаными отмелями глубина всего шесть футов, тогда как осадка галеры пять, или же отважиться при такой сильной волне и такой ненадежной погоде пересечь море на моей барже.

Чем больше мы медлили, тем становилось хуже, и потому я взял капитана Гиффорда, капитана Колфилда и моего двоюродного брата Гренвила к себе на баржу, и около полуночи, когда прояснилось, мы, уповая на господа, пустились в море, оставив галеру на якоре, ибо на ней в такое плавание можно было пуститься только при дневном свете. Всем нам было горько и грустно, и у нас едва хватало сил поддерживать мужество у ближних наших. Но богу было угодно, чтобы на следующий день около девяти часов мы увидели остров Тринедадо и взяли курс на ближайший его берег. Мы шли вдоль берега, пока не прибыли к Куриапану, где нашли наши суда на якоре, и в жизни своей я не испытывал большей радости. Теперь, когда богу было угодно привести нас невредимыми к нашим кораблям, настало время оставить Гвиану солнцу, которому поклоняется ее народ, и отправиться от нее прочь, взяв курс на север; поэтому я в немногих словах завершу описание ее открытия.

Я еще раз скажу о различных народах, которых мы встретили, совершая это открытие, и о способах, какими на них можно воздействовать.

Войдя впервые в Аману, один из рукавов Ориноко, мы по правую руку, у внутренней части залива, прямо против Тринедадо, оставили народ бесчеловечных каннибалов, живущих на реках Гуанипа и Берреесе[245]. В тот же залив впадает и третья река, Арео[246], она течет со стороны полуострова Пария к Кумане, и на этой реке живут викири, а главный их город на этой реке — Сайма. В этот залив не впадают никакие реки, кроме трех, указанных ранее, и четырех рукавов Аманы; все они выбрасывают зимой столь много воды, что море становится пресным на две или три лиги от земли. В проходах, ведущих к Гвиане (то есть во всех этих странах, которым восемь рукавов Ориноко придали форму островов), живет народ одной только разновидности, называемый тиуитиуас, но состоящий из двух родов (castes), как они их обозначают, — сиавани и варавеете, и они воюют друг с другом.

На этой стороне Ориноко, как и в области Топаримаки и по реке Виникапора, живет народ, называемый непойос; они вассалы Карапаны, владетеля Эмерии. Живущие между Виникапорой и гаванью Морекито, находящейся в Аромае, и все обитатели долины Амариокапана называются оренокепони, и прежде они подчинялись Морекито, а теперь они подданные Топиавари. На реке Кароли живут канури, которыми управляет женщина (она наследственная властительница этой области[247]); эта женщина пришла издалека, чтобы поглядеть на наш народ, и спрашивала меня об ее величестве, и была весьма обрадована рассказом о могуществе ее величества, и дивилась правдивым сообщениям нашим о многих добродетелях ее величества. В низовьях Кароли и на озере Кассипа живут три сильных народа кассипаготос. Прямо на юг в глубь страны живут капурепана и Эмпарепана и за ними, рядом с Макурегуарай (первым городом Инки) — иваравакери; все они открытые враги испанцев и богатого народа эпуремеи. Западнее Кароли живут разные народы каннибалов и эти эвайпанома, что без голов. Прямо на запад живут амапайцы и анебас, у которых также удивительно много золота. Остальных, живущих по направлению к Перу, мы пропустим. К северу от Ориноко, между нею и Вест-Индией, живут викири, сайма и остальные, о которых говорилось раньше, все смертельные враги испанцев. На южном берегу главного устья Ориноко живут арваки, за ними каннибалы, а южнее их — амазонки.

Чтобы описать различных зверей, птиц, рыб, а также плоды, цветы, смолы, ценные породы деревьев, потребуется столько же томов, сколько у Геснеруса, а о различных верованиях и обычаях индейцев не расскажешь и в целом собрании Декад[248].

Вера у эпуремеи та же самая, что была у Инков, императоров Перу, о ней можно узнать у Сьесы и в других испанских историях; там говорится, как они верили в бессмертие души, поклонялись солнцу и как с ними погребали живыми самых любимых жен, а также и сокровища, подобно тому как это делают в Пегу (в Ост-Индии)[249] и в других местах. Оренокепони погребают не жен, а только драгоценности, ибо надеются снова воспользоваться ими. Арваки высушивают кости своих владетелей, и жены и друзья выпивают их в настое, превратив сначала в порошок. В могилах перуанцев испанцы нашли великое множество сокровищ; подобное можно найти и у этих народов в каждой провинции. У них у всех много жен, а у властителей в пять раз больше, чем у простых людей; их жены никогда не едят со своими мужьями и вообще вместе с мужчинами, они прислуживают мужьям за столом, а потом едят сами. Те, чья молодость уже миновала, готовят всю пищу и напитки и делают постели из хлопка и выполняют все остальные работы, ибо мужчины (когда не заняты на войне) не занимаются ничем, кроме охоты, рыбной ловли, игры и пьянства.

Не буду вдаваться в дальнейшие подробности касательно их нравов, законов и обычаев. И так как я сам не видел городов Инки, я не могу отвечать за то, что слышал, хотя, очень возможно, император-Инка построил и воздвиг в Гвиане столь же великолепные дворцы, как его предки в Перу, и, быть может, эти дворцы по своим богатствам и редкостям наиболее удивительны и превосходят все в Европе и, как я полагаю, во всем мире, исключая Китай. Также и испанцы, которых я захватил в плен, уверяли меня, что это правда; да и жители пограничных мест, кроме салуайос[250], принадлежат к тем обитателям внутренней части страны, которые хоронят покойников вместе с разными сокровищами. Мне рассказали об одном из касиков долины Амариокапана, с каковым похоронили, незадолго до нашего прибытия, кресло из золота, изысканнейшим образом отделанное; оно было изготовлено либо в соседнем городе Макурегуарай, либо в Маноа. И если бы мы начали с того, что, не подготовив их к принятию лучшей веры, оскорбили бы их собственную[251], раскопав их могилы, — мы утратили бы их всех; и потому я придерживался своего первого решения: ее величество может принять или отвергнуть это предприятие, но пока не следует делать ничего, что бы ему помешало. И если в Перу, где царствовали Инки, были такие горы золота и они так услаждались им, то нет сомнения, что ныне живущий и правящий в Маноа император — такого же нрава, и я убежден, что в его земле больше золота, чем во всем Перу и во всех Западных Индиях.

Что же до остального, виденного мною, то говорить могу только то, о чем знаю достоверно. Тем, кто стремится открыть и лицезреть многие народы, по душе придется эта река, у которой много рукавов и притоков, ведущих в разные страны и провинции более чем на две тысячи миль с востока на запад и на восемьсот миль с юга на север[252], и берега большинства из них богаты либо золотом, либо другими товарами (marchandises). Простые солдаты будут здесь сражаться за золото и плата им будет не в пенсах, а в дисках в полфута шириной, в то время как в других войнах они ломают себе кости за нищенское жалование. Их командиры и предводители, алчущие славы и богатства, найдут здесь больше богатых и прекрасных городов, больше храмов, украшенных золотыми идолами, больше гробниц, наполненных сокровищами, нежели Кортес нашел в Мексике или Пасаро в Перу; и сияющая слава этого завоевания затмит столь широкую славу испанской нации.

На свете нет страны, более отрадной для обитателей или удобной для таких развлечений, как охота (в том числе и соколиная), рыбная ловля, птицеловство и прочее. В ней так много равнин, прозрачных рек, в изобилии водятся фазаны, куропатки, перепелки, коростели, журавли, цапли и прочая дичь, олени всех видов, кабаны, зайцы, львы, тигры, леопарды и многие другие разные животные, годные как для охоты, так и в пищу[253]. Здесь встречается в великом множестве животное, называемое кама, или анта, большое, как английский бык[254].

Говорить о разновидностях каждого животного будет утомительно для читателя, и потому я все подобное пропущу и заключу лишь, что по здоровому климату, свежему воздуху, приятности и богатствам эту страну нельзя сравнить ни с одной другой ни на западе, ни на востоке. Более того, страна эта так полезна для здоровья, что из более чем ста человек нашего отряда мы не потеряли ни одного, хотя они не вылезали из грязной одежды и что ни день, то чуть не плавились от жары во время гребли и переходов, и внезапно намокали от сильных дождей, питались всеми видами гнилых плодов, готовили пищу из сырой рыбы, не провялив ее, из черепах, из лагартос и из всех животных, и хороших, и плохих, и без всякого порядка и меры, и, кроме того, находились каждую ночь под открытым небом. Ни один, насколько я знаю, не заболел и не подхватил ни горячки, ни иных смертоносных болезней, коих множество во всех жарких местах близ экватора.

Там, где есть изобилие золота, бесполезно, в сущности, вспоминать о других товарах, но близ южной части реки здесь много бразильского дерева и различных ягод, которые, засыхая, дают превосходную темно-красную и алую краски. Подобной краски для румян нет ни во Франции, ни в Италии, ни в Ост-Индии, ибо чем больше моешь кожу, тем яснее выступает эта краска, и даже здешние коричневые и цвета дубленой кожи женщины метят ею себя и красят себе щеки[255]. Все эти места изобилуют хлопком, шелком, бальзамом — и превосходнейшими их видами, каких никогда еще не знали в Европе; много всяких разновидностей смол, индейского перца; а что еще есть в этих странах, мы не знаем, и у нас не было времени на выяснение и поиски. Кроме того, и земля здесь столь превосходна, столь обильно орошена, что может родить сахар, имбирь и все другие товары, кои есть в Вест-Индии.

Морской путь в Гвиану — короткий, ибо туда можно дойти при обычных ветрах за шесть недель и за такое же время — обратно. И по пути нет ни подветренных или негостеприимных берегов, ни скал, ни песчаных отмелей, то есть всего того, что приходится преодолевать по пути в Вест-Индию и во многие другие места. Багамский пролив, например, которым идут из Вест-Индии, нельзя проходить зимой, и даже в лучшем случае это опасное и наводящее ужас место. Остальная часть Вест-Индии весьма затруднительна для плавания из-за штилей и болезней, а Бермуды — адское место из-за грома, молний и штормов. Только в нынешнем году в Багамском проливе погибло семнадцать испанских судов, а большой корабль «Филипп», едва не затонувший у Бермуд, был доставлен в Сан-Хуан-де-Пуэрто-Рико.

При этих плаваниях такое случается большей частью ежегодно, но в плавании, о котором я говорю, этого не следует опасаться. Самое подходящее время выхода из Англии — июль, а лето в Гвиане приходится на октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль и март, а затем корабли могут выйти оттуда в апреле и, таким образом, возвратиться в Англию в июне. Так они никогда не подвергнутся действию зимней непогоды — ни по прибытии [в Гвиану], ни пребывая здесь. Это я считаю одним из величайших удобств и такой поддержкой, о какой только я мог мечтать, испытав в путешествии в Вест-Индию много штилей, сильную шару, неистовые бури, сырую погоду и противные ветры.

В заключение скажу, что Гвиана — это страна, еще сохранившая девственность, никогда не грабленная, не порченая и не тронутая; лик земли этой еще не изранен, а соки и соли почвы — не истощены земледелием, могилы не разрыты в поисках золота, залежи не вскрыты киркой и идолов никогда не вытаскивали из храмов. В Гвиану никогда не вступало ничье войско и ее никогда не завоевывал и никогда ею не владел ни один христианский государь. Ее, кроме того, легко защищать. Если построить два форта в одной из провинций, которые я посетил, где река узка и фарватер у самого берега, то корабль пройдет мимо одного из них, а затем другого на расстоянии пики. Эти два форта будут надежной защитой как империи Инки, так и множества разных других королевств, лежащих на этой реке, вплоть до города Кито в Перу[256].

Таким образом, Гвиану легко и завоевать и удержать после завоевания. Поэтому существует большая разница между Гвианой и Вест-Индией или Ост-Индией. Для любого груженого судна есть лишь один морской вход в Гвиану, и кто первый ее завоюет, тот обнаружит, что она недоступна для любого врага, если только этот враг не придет на баржах, яликах и каноэ или на других плоскодонных лодках. А если бы неприятель и отважился войти в нее таким способом, то на двести миль по рекам у этого входа столь густые леса, что будь в лодке даже мышь, ей не избежать здесь пули с берега. По суше добраться до Гвианы совсем уж невозможно, ибо нет под солнцем земли более недоступной, и вокруг нее со всех сторон непроходимые горы, так что невозможно прокормить какое бы то ни было войско на марше.

Это было изведано испанским народом, который со времени завоевания Перу не реже чем раз в пять лет предпринимал попытки попасть в эту империю или же открыть какую-либо дорогу в нее. И все-таки из двадцати трех[257] различных джентльменов, рыцарей и знатных господ не было ни одного, кто знал бы, каким путем вести войско по суше или направить корабли по морю, дабы оказаться хоть поблизости от указанной страны. Орельяно, от которого получила имя Амазонка, был первый, а дон Антонио де Беррео (которого мы наголову разгромили) — последний; и я очень сомневаюсь, знает ли он или кто другой из них лучший путь, ведущий в указанную провинцию. Поэтому едва ли кто сможет отвоевать ее обратно, если только в ней будут заранее размещены какие-нибудь силы (всего только в одном или в двух местах) и построены и поставлены на реке в ее пределах всего два или три небольших береговых судна или галеры. Кроме того, если в Вест-Индии много гаваней, мест для взятия воды и высадки, то в трехстах милях от Гвианы никто не сможет завести корабль в гавань, если только не знает одного-единственного места, которое второпях обнаружить невозможно; а что предприму здесь я, этого не узнает ни один человек, даже из моего отряда, как бы они ни старались.

Таким образом, можно защитить всю империю, поставив один хороший форт или сильное укрепление. И какие бы отряды потом в этой стране ни разместились, хотя бы в двадцати разных провинциях, все они смогут соединиться друг с другом при любой необходимости — либо по одной из рек, либо пройдя по суше, где нет ни леса, ни болот, ни гор. В Вест-Индии же мало городов или провинций, которые могут помочь или прийти на выручку друг другу на суше или на море. На суше в этих странах либо пустыни, либо горы, либо сильные враги. Не поможет здесь и морской путь: если кто нападет на восточную часть, то те, кои на западе, не смогут даже за много месяцев преодолеть бриз и восточный ветер. Кроме того, испанцы там разбросаны (по-настоящему же они сильны в одной только Новой Испании). Крутые горы, колючий кустарник с ядовитыми шипами, песчаные и трудные дороги в долинах, удушливые жара и воздух, недостаток воды в иных местах — это их единственная и лучшая защита. А так как народы, нападающие на испанцев, нигде не могут получить ни продовольствия, ни припасов, чтобы закрепиться в этих местах, и друзей нигде поблизости у них нет, то эта защита и заменяет испанцам хорошее вооружение и великое множество солдат.

Впервые Вест-Индия была предложена деду ее величества Колумбом — чужестранцем, касательно которого могли быть подозрения в обмане, и, кроме того, тогда считалось неправдоподобным, что существуют столь обширные страны и провинции, кои не были описаны ранее[258]. Гвианская же империя сделалась известной ее величеству от собственного ее вассала и такого, который обязан ей много больше, нежели обычный подданный, так что было бы подлостью в ответ на многие милости и благодеяния, какие я получил, вводить в заблуждение ее величество баснями и вымыслами. Страна уже открыта, многие народы приведены к любви и покорности ее величеству, и испанцы, которые среди других народов считались непобедимыми, и дольше и больше всего трудились над ее завоеванием,— разбиты, обескуражены и обесчещены. Ее величество может в этом предприятии занять всех тех солдат и джентльменов, кои являются младшими братьями[259], и всех капитанов и предводителей, ищущих службы, а расходы будут состоять только в том, чтобы поначалу снабдить их и вооружить. И я не сомневаюсь, что через год или два увижу в Лондоне Casa de Contraction с бОльшими поступлениями из Гвианы, чем теперь Севилья получает из Западных Индий[260].

Я считаю также, что, если даже небольшое войско вступит в Гвиану и подойдет к Маноа, главному городу Инки, он по доброй воле даст ее величеству так много сотен тысяч фунтов ежегодно, что защитит нас от всех врагов извне и покроет все издержки внутри страны. Кроме того, император будет по-царски платить гарнизону из трех или четырех тысяч солдат, дабы они защищали его от других народов. Ведь он не может не знать, что его предшественники (да и собственные его великие дяди — Гуаскар и Атабалипа, сыновья Гуайнакапы, императора Перу, соперничавшие из-за империи) были разбиты испанцами. А в последние годы и даже после этого завоевания испанцы искали пути и пытались войти в его страну, и он также не может не знать об их жестокостях к жителям пограничных мест. Нет поэтому сомнения, что император с радостью будет платить дань, а если нет, то ведь у него во всей его империи нет ни огнестрельного, ни железного оружия и потому его легко победить.

И далее я вспоминаю то, что Беррео рассказывал мне и другим (и славой господней клянусь, что это правда). Когда Перуанскую империю приводили к покорности испанцам, в ее главнейших храмах среди других пророчеств, предвещавших гибель этой империи, было найдено предсказание, что в свое время с помощью Англии эти инки будут восстановлены и освобождены от рабства завоевателей. И так как мы — хоть были в небольшом числе — разбили первый гарнизон и изгнали испанцев из указанной страны, ее величество, я надеюсь, повелит довершить это и либо будет защищать ее и удерживать как вассальное государство, либо завоюет и будет охранять Гвиану как ее императрица.

Какой бы государь ни завладел Гвианой, он будет величайшим из всех, а если король Испании утвердится в ней, он будет непобедим. Пусть же ее величество утвердит и укрепит мнение всех народов касательно ее великих и царственных дел. И тогда там, где южная граница Гвианы достигает владений и империи амазонок, эти женщины услышат имя девы, которая может не только защищать собственные свои земли и своих соседей, но также нападать на столь великие и столь далеко расположенные империи и побеждать их.

Я опасаюсь, что дальнейший рассказ будет утомительным. Я уповаю на бога, что правды, о которой я поведал, будет достаточно и он, король всех королей и Владыка Владык, вложит в сердце Владычицы Владычиц желание обладать Гвианой.

Если же нет, то я буду считать достойными королями империи тех, кои по милости и с дозволения ее величества предпримут это сами.