Открытие мира

Чалмаев В. (к первой книге)

«ВСЕ, ВСЕ НАСТОЯЩЕЕ, ВЗАПРАВДАШНЕЕ!»

(В художественном мире Василия Смирнова)

Вероятно, первое и самое сильное впечатление, которое неизменно производит роман «Открытие мира»* (первая книга вышла в 1947 г.) замечательного мастера русской прозы Василия Александровича Смирнова, это впечатление удивительной способности художника собирать из драгоценных крупиц, любовно творить свой образ Родины. Образ предельно земной, ощутимый и все‑таки сказочно прекрасный. Собственно, все открытие мира для деревенского мальчика, затем подростка Шурки Соколова, главного героя романа, и его друзей — это изумляющее в каждый миг открытие Родины. Процесс этот, как сладкий сон, бесконечно сложный, не всегда, конечно, идиллический, но вечно увлекательный, неостановимый… Вживание в мир взрослых, узнавание самих себя как частицы этого же мира — сколько ненавязчивых «сюжетов» таится здесь! И какой триумф полнокровной реалистической детали, отнюдь не нарочитой, не щегольской, не выпирающей, как кособоко положенный кирпич из общей кладки, какое пленительное торжество чудесного русского слова в этом неостановимом открытии Родины. Кажется, что дети у Вас. Смирнова без запинки читают бесконечную, внятную им книгу, написанную лепетом весенних ручьев, летними радугами над Волгой, свистом зимних вьюг. Да еще и колоритными говорами жизни, тревогами за хлеб насущный! Трудно забыть, например, одно мгновение из главы «Лето красное»:

_______________

* «Открытие мира» — большое повествование о русской деревне. Под таким названием в издательстве «Детская литература» вышли первая книга, которая предлагается читателю, и третья (1966). Вторая книга — «Весной семнадцатого» (1970). Последняя выпускалась под названием «Красные дни» (1975).

«По горячим камням шоссейки, по всему селу и кривым колеям полевых дорог, на заворотах, в канавах просыпано духовитое сено. Бородой щетинится оно на примятой крапиве и чертополохе, лошадиными хвостами свисает с никлых ветвей, придорожных ив и берез, приклеилось на рябые, испачканные дегтем столбы и перила моста. Возвращаясь с поля, с гумна, мать всегда приносит в волосах травяные шпильки и вычесывает их гребнем, а отец целыми днями, не замечая, ухитряется таскать в усах запутавшуюся былинку.

На бритом, в червонном загаре гуменнике, где сушат сено, земля точно вареньем густо намазана, пахнет сладко, идешь по гумну — слюнки текут во рту. Жаркие амбары и сараи бережно хранят драгоценный клевер, луговую гороховину, мелкое, с прутиками и мхом, лесное разнотравье. Из всех щелей бьет в нос и щекочет хмельной настой, с горчинкой и кислинкой» (Подч. мной. — В. Ч.).

Так и кажется, что деревенские мальчишки как будто решили про себя: «Что толку рассуждать сразу о всем мире, надо прежде всего оглядеться хотя бы в малом уголке его!» И оглядеться они решили домовито, серьезно, хозяйственно.

Так оглядывался еще давний предшественник смышленых деревенских тружеников Вас. Смирнова некрасовский «мужичище». Он ведь твердо помнит в свои шесть лет, что в доме «всего мужиков‑то — отец мой да я». Некрасовская традиция поэтизации детства, даже сурового, отчетливо ощущается в «Открытии мира». И, оглядываясь на всю мужицкую жизнь в канун первой мировой войны, в годы военного лихолетья и сиротства, юные герои Вас. Смирнова передают то отраднейшее чувство, о котором Н. А. Некрасов, земляк Смирнова, сказал:

Все рожь кругом, как степь живая,

Ни замков, ни морей, ни гор…

Спасибо, сторона родная,

За твой врачующий простор!

(«Тишина»)

* * *

Роман «Открытие мира» давно стал, как тот же летний жарко дышащий сенной амбар, хранящий дары лугов и лесов, подлинной энциклопедией жизни северной деревни в канун Октября. Никакой приблизительности, ни следа от пейзажей — анонимов, от номенклатуры видов, когда вообще «шумят деревья», «цветут растения», ни единой скудной выцветающей словесной краски, отмеченной печатью языковой засухи!

Природа непрерывно обрушивает на детей свои откровения, «импровизирует», изменяется, не повторяет себя. И ни на миг не убывает в Шурке, летописце и зрителе, дар удивления вечным трудом полей, лесов и речек, не рвутся тончайшие нити, связывающие эту текучую жизнь народной среды и его развивающееся нравственное чувство. Оставим сенокос, заглянем вместе с тем же Шуркой Соколовым или его дружком Яшкой Петухом в том же июле в прозаический деревенский огород или на поле (в августе или сентябре они уже иные!). И вновь мы встретим подлинное пиршество совершенных в своем звучании, естественных красок и образов. Здесь «доцветает бледно — желтыми и фиолетовыми гроздьями картофель», «выбрасывает синюю тяжелую броню овес», «молодецки распушил ячмень шелковистые усы». А лен? И его не забудет представить — любимца и муку деревенских мамок! — писатель, знающий свою деревенскую вселенную: «На мохнатых, овеянных нежной позолотой тонких стеблях качаются бурые головки льна, похожие на горшочки с крышками».

Немного в современной русской прозе произведений, в которых юный герой, знающий, как нешуточна и сурова жизнь, был бы наделен таким светлым, жизнерадостным восприятием любых частиц неба, полей, лесов, звуков родной речи. Послушная лошадь Лютик, голубой лен, что словно «зажмурился» под вечер, подарки отца, привезенные из Питера («подмоченная головка сахара, обрывок цепи, гвозди, волосатое клетчатое одеяло, «лампасея» в банке, спорок хорькового меха, изъеденный молью»), — все это Шурка умеет понять, связать воедино, оценить как частицу непрерывно текущей, не сдающейся перед натиском внешних бед, ударов жизни.

Это, пожалуй, самое важное и в характере юного героя и во всем художественном мире писателя. Действительно, богатство достовернейших деталей, сочных и невыцветающих красок, неповторимых композиций — встреч и расставаний Шурки с отцом, бед и тревог матери в годы войны, ребячьих походов на Волгу и в лес — ни в коей мере не застылое, не статичное. И не одними вспышками чувств «обжигается» слово, создается в романе чудесный лад фраз, описаний. Рядом с миром природы живет и бурный исторический процесс, чувство Родины юных героев зреет среди взрывов социальной борьбы…

Василий Александрович Смирнов (1905–1979) вырос в ярославском селе Синицыно возле города Мышкина в многодетной (он был вторым ребенком среди восьми братьев и сестер) семье крестьянина — питерщика… Это обстоятельство, наряду с грандиозными историческими событиями 1914 1917 гг., всколыхнувшими ярославскую деревню, весьма своеобразно отразилось уже в первых главах «Открытия мира».

…Читатель «Открытия мира» заметит, конечно, что уже в начале повествования оставшийся домовничать с Ваняткой, малолетним братцем, Шурка Соколов вместе с дружком Яшкой Петухом попадает из своего двора не просто на весеннюю улицу. Они попадают на шоссейку, на д о р о г у, уводящую и их помыслы в далекий Питер, куда нужда и безземелье загнали Шуркиного батьку. По этой дороге бредет само горе — злосчастие — то в образе нищих странников, то богомолок с детьми, то рекрутов, гонимых в жадный зев бессмысленной бойни… Эта дорога донесет в село весть о революции. По ней вернется потом без ног с войны и отец Шурки. Шоссейка, символ большой дороги, простора, подчеркивающий громадность России, кочевой зуд в ногах у многих, переливы человеческой массы из края в край — это замечательная находка писателя. Большой мир бросает свой свет на окрестности малой родины, осерьезнивает догадки и прозрения Шурки. Дом у дороги, человеческое гнездо среди стремительно обновляющегося мира, юность, растущая среди грозных событий… Такое соседство создает в художественном мире Вас. Смирнова множество невыдуманных событий, перемен, крайне глубоких духовных драм.

Кто является первым перед детворой, играющей у въезда в село? Писатель словно щадит эту доверчивость детства и начинает серию открытий с юмористического персонажа — с питерского официанта Миши Императора. Он открывает пеструю череду проходящих перед юным героем обитателей родного села и округи. Они проходят со своими печалями и надеждами, вечной борьбой за крохи радости и нередко чудесной поэтической одаренностью. И какая‑то ранняя житейская сообразительность, охватистый умишко делают оценки Шурки и его «портреты» на редкость рельефными, социально определенными. Тот же официант Миша Император, поражающий блеском «самоварного золота» — дешевых колец, запонок, цепочек, — очерчен прежде всего лакейской дешевизной интонаций в описании роскоши «своего» ресторана: «Ламп нет, а свету целый потоп — с. Потому — электрические люстры. На стенах парча, шелк… зеркала… рога заморских быков, картины… Им — пре — са — ри — о, одним словом». А рядом с ним живут со своей правдой Ося Тюкин, знаток речных и лесных тайн, и религиозный Василий Апостол с глазами под густыми бровями, похожими на глубокие затененные колодцы, и лавочник Устин Быков, что ласково воркует в лавке, но способен, поймав ребенка в саду или огороде, набить ему штаны крапивой и «со вздохом» отправить домой…

Вообще портреты людей в сознании Шурки, слепки их душевной и хозяйственной деятельности, определенны и остры: герой стремится не просто видеть, но и изменить мир, оттеснить зло на периферию жизненного процесса. Плохое не просто плохо, но… антиприродно, бездушно, изгоняемо, оно отменимо! Как его отменить и изгнать? На это, правда, нелегко ответить в восемь — девять лет…

Социально — портретная живопись Смирнова превосходна не только благодаря емким, звучным подробностям, редкому его «слуху» на народную речь, но и благодаря обилию действий, движений в самой сердцевине характеров. Нельзя забыть и хорохорящегося питерца, отца Шурки, покручивающего усы, глядя на деревенское простодушие; выразителен портрет матери, человечность которой так подчеркивает «цвет небесный, синий цвет» ее глаз. Игра этого цвета действительно причудлива: то это стынущий «синий холод», то брызжущее «голубое тепло», то «ласкающий взгляд голубых глаз»… А с другой стороны, самый емкий объемный портрет героини создается сценой ее труда. Во время молотьбы на току «каждая кровинка горела и переливалась у нее на бледно — румяном оживленном лице», ее цеп неторопко бил по комлю снопа, чтобы «не оборвать ни одного колоска в мякину», а «из‑под платка у нее непроизвольно и безудержно лился внутренний голубой теплый свет»…

Есть еще одно движение, которое захватывает всех, старых и малых. Вся цепочка усилий, деяний взрослых и детей, элементы их борьбы за счастье семей убеждают Шурку в том, что жизнь на земле немыслима без постоянного труда, что самой земле всегда нужны трудовые руки и работа. Праздность это удел нищих, нездоровых духом людей. Таким труд только труден, тягостен, противен. Задолго до появления «Лада» Василия Белова — этой поэмы о разумности и целесообразности даже в мелочах народного трудового опыта и уклада — Василий Смирнов подчеркнул как важнейший жизненный урок деревенской детворы, что «земля не может ждать, у поля свои сроки и требования, и жизнь в деревне вся подчинена этим срокам и требованиям, и каждый день и час оправданы трудом»*.

_______________

* В. В. Смирнова. Русская зима на переломе. «Москва», № 8, 1965 г.

Может быть, непроходящее очарование всего детства Шурки — с трудами по дому и рыбной ловлей на Волге, с озорством на ярмарке и невзгодами военного сиротства, разделяемого с тем же Яшкой, Катькой Растрепой, — в том, что отрицательный опыт несчастий, горя, бед, обесцвечивающий мир, не заслонил того, что можно назвать положительным историческим опытом, трудовой мудростью народа, неистощимой его волей к победе над злом. И горестно, и бедно живется часто людям северной деревни на своих подзолах и глинах («Наша сторона как раз для горюна — и вымучит и выучит»), то и дело нужда гонит людей в Питер на заработки («Питер — беднякам бока вытер»), но простой человек и в этих условиях ухитряется не просто выжить, но и сделать свою жизнь разумной, полной высокого смысла. И даже нарядной, украшенной и озорством, и шуткой песней и сказкой о таких близких и вероятных чудесах! Такое детство, такой «лад» народной жизни нельзя позабыть.

И невольно задумываешься: ведь ушла в прошлое вся жизнь старой деревни с ее социальной несправедливостью, свинцовыми мерзостями, но и доныне все, что говорит о нравственном здоровье народа, о богатстве его положительного исторического опыта, входившего, конечно, в самосознание детей, не может устареть. Мы, безусловно, иначе трудимся сейчас на земле, чем те пахари, которых так завороженно созерцает маленький пахарь Шурка: «Как колдуны, ходят по полю за лошадьми мужики и будто ищут клады. Нет — нет да и блеснет на солнце серебром лемех или отвал плуга. А может, это и в самом деле плуг выворачивает из земли серебряные рубли?»

Но какая любовь к земле, какая культура экологического сознания жила в них! Мысль о том, что и вся‑то земля и священный дар жизни на ней — это самый великий «клад», врученный человеку, жила невысказанной в этих душах. Она то громко, то тихо звучит во всем повествовании Вас. Смирнова. Этот дар нельзя расточать, подвергать опасности. Иначе оскудеет не только детство. Исчезнет и то, что так необходимо каждому человеку и народу: ощущение прочности и неотменимости своего исторического места на земле, уверенности в счастливом будущем.

Первая книга «Открытия мира» — и это после просветленных сцен сенокоса, рыбной ловли, по — кустодиевски ярких картин ярмарки на тихвинскую — завершается суровой, многое предвещающей сценой: отец уходит на войну, мать ищет поддержки, опоры у того же Шурки. Он утешает мать, обещая со всеми делами по дому успевать: «В школу сбегаю, вернусь, немножко поем — и зачну пахать, молотить… Я умею… — Шурка запнулся, помолчал. — Ну, не умею, так научусь…» Шурка уже сейчас отбирает у матери вожжи, и лошадь сразу почувствовала «твердую руку нового хозяина»…

Да, вновь путь — дорога, предвещающая новые испытания, но и новые открытия. Радость от них часто побеждает тяжесть жизни. Движение по этой дороге к революции, к победе нового уклада — неостановимо. Встреча с героями Василия Смирнова — это пробуждение в каждой душе множества скрытых частиц радости, доверия к жизни, к труженической мудрости родного народа. Такая уж оптимистическая сила заключена в картинах, диалогах, массовых сценах этого романа. Это мастерство, а может быть и волшебство? О нем хочется сказать словами того же Шурки Соколова, нарисовавшего однажды елочку в лесу, запорошенную непогодой, с придавленной снегом веточкой и синими тенями от нее на снегу: «Все, все настоящее, взаправдашнее!»

Кедрина З. (к книге 3, часть 2 — «Весной семнадцатого»)

Василий Александрович Смирнов

Весной Семнадцатого

Роман

Эпопея «Открытие мира»

(книга 3, часть 2)

Роман Василия Александровича Смирнова «Весной Семнадцатого» продолжение задуманной им тетралогии «Открытие мира» (вторая часть третьей книги). Вместе с тем это и новое самостоятельное произведение.

Дело всей жизни художника — роман создан на основе лично пережитого. Выведенный в нем даровитый деревенский паренек Шурка — ровесник писателя, также родившегося на Верхней Волге в знаменательный год первой русской революции. Открытие мира совершается и автором, и его героем как бы параллельно, и это придает повествованию лирическую теплоту. Однако перед нами отнюдь не беллетризованная автобиография В. Смирнова, а написанная уверенной рукой мастера широкая картина народной жизни.

Первая часть третьей книги, опубликованная в «Роман — газете» в 1965 году, изображает русскую деревню в пору, когда уже совершилась Февральская революция, когда переполнилась чаша народного терпения: все гуще шли с фронта «похоронки», появлялись калеки, все туже завязывался узел безысходной крестьянской нужды, все заманчивей простирались перед мужиком запустевшие из‑за нехватки рабочих рук барские земли, все больше распухали на бедняцкой нужде деревенские богатеи — предприимчивые, верткие кулаки.

И вот новое произведение — о весне Семнадцатого, поре позднего ледохода, который, казалось шуркиным односельчанам, никогда и не настанет. Но — «в страстную пятницу, днем, река внезапно пробудилась по — настоящему, очнулась, раскрыла пошире глаза — полыньи, потянулась с хрустом вдоль и поперек, словно расправляя онемелые от долгого зимнего сна грудь и плечи, вокруг на версту сразу затрещало, зашумело, — и как бы в одно мгновение, легко, дружно начался долгожданный ледоход… Волга пошла!»

Необычайно емкое, сильное, идущее от русской народной традиции изображение природы, мощи и красоты родной земли всегда было отличительной особенностью прозы В. Смирнова. Здесь картина ледохода перерастает в исторический символ воспрянувшего народа.

За считанные весенние дни проходит Шуркина деревня через многоголосые споры, составление нескладных «приговоров» о земле — к организации своего Совета под предводительством солдата — фронтовика дяди Роди. А Совет — это и бессчастная батрачка Минодора, и сочувствующий большевикам разумный Никита Аладьин, и озлобленный жестокой нуждой и увечьем безногий Шуркин отец, и затейный выдумщик — чудак пастух Сморчок, впервые записанный в депутатский список под своей настоящей фамилией — Захаров.

В эту весну все сдвигается со своих мест, идет в рост. Совет уже накладывает свою хозяйскую руку на барские пахотные земли и лес. Свергаются старые боги. «А ты… видела, когда он за всех, бог?» — гневно восклицает набожный Василий Апостол, потерявший на войне всех сыновей. «За меня когда?.. Я не помню!» Шурка ощущает себя уже совсем большим; он мужает, когда внемлет смелым речам взрослых, «мужиков».

Бурное течение рисуемой художником жизни определяет и краски его палитры. Мастерски лепя своеобразные характеры крестьян, В. Смирнов все чаще сводит их в собирательный образ — «мужики» — многоголосый, противоречивый, но целостный. Другой подобный образ — коллектив — «мамки», детные крестьянки, всегда теперь присутствующие где‑то рядышком с «мужиками». И третья группа «ребятня» — чутко прислушивается к происходящему. Люди по мере нарастания революционной волны становятся в глазах Шурки народом — богатырем.

В этой обстановке пытливость «ребятни», тяга ее к познанию проявляются как изначальные черты народного интеллекта. Шурка и его сверстники открывают книгу с той же поэтической силой чувства, с какой переживают первую любовь; они ожидают первую выдачу книг в библиотеке как свершение лучшей своей мечты. Выразительно показывает автор поистине чудное мгновенье, когда деревенский подросток, в жизни не знавший ничего прекрасней гармони, впервые слышит рояль.

Духовные наследники Касьяна с Красивой Мечи, тургеневских «Певцов» стоят на пороге величайшего из мировых открытий — Октябрьской революции. В сознании будущих хозяев мира идет переоценка не только социальных, но и нравственных ценностей. Отсюда — сложность и противоречивость процесса самоопределения Шурки и его друзей в формирующейся революционной среде, отсюда — и особая «совестливость» ребят по отношению к людям, стремление к справедливому решению их участи.

Конечно, прав посланный в деревню большевиками старый питерщик: «Лютеет народ. Копит силу.» Но самой лютости этой нет в русском народном характере утверждает своим романом Василий Смирнов. Она возникает лишь как вынужденный ответ на непосильный гнет эксплуататоров. Народ копит силу для борьбы за свободу, человечность, счастье.

Новый жизненный материал «Весны Семнадцатого» определяет и новый стиль романа. Классически ясный, теперь он обретает особую напряженность. «Весна все торопилась, бежала, не оглядываясь…» Мамки сидели на сходке «поднебесные, с дальней слабой зарей на щеках…» Слушая беседу отца с военнопленным Францем о революции, «Шурка тонул и горел… в отрадном жутком пожаре» отцовских глаз, «захлебываясь наслажденьем, замирая, радуясь… и сам светился пламенем, все вокруг поджигая, как отец». И хочется сказать вслед за автором: «Да, нынче весной все было по — новому.» По — новому о весне Семнадцатого написал и Василий Смирнов.

З. КЕДРИНА

ЗАРЕ НАВСТРЕЧУ (к "Новый мир построим!"

Уже после выхода в 1947 году первой книги романа Василия Смирнова «Открытие мира», стало очевидно — новый художественный мир с самобытными героями, нелегкими жизненными драмами, с незатихающей борьбой безземельных крестьян «за землю, за волю, за лучшую долю» возник в отечественной литературе. Ярославская земля, та сторона, о которой деревенские бабы в довоенном романе В. А. Смирнова «Сыновья» (1940) говорили: «наша сторона как раз для горюна — и вымучит и выучит», — вновь ожила под пером замечательного русского художника, пришла в движение, предстала в сложном борении сил.

Этот художественный мир не ошеломлял абсолютной новизной… Мы как будто «знали» его, предугадывали, что он будет именно таков! С ярославскими мужиками, идущими в Питер на заработки, — ведь давнее безземелье делает их легкими на подъем, смышлеными, именно «расторопными», как сказал еще Гоголь… С горькими бабьими посиделками в годину первой мировой войны. И наконец с подростками-«подсобляльщиками» мамок, рано — как некрасовский парнище — осознающими, что и у них в доме «семья-то большая, да два человека всего мужиков-то — отец мой, да я»… И конечно же, с Волгой-матушкой, великим откровением родной природы, истории, песни.

Но все ожидаемое читателем, предполагаемое им, обрело в романе «Открытие мира» такую ощутимую предметность, достоверность бытия, густоту красок, было согрето такой проникновенной любовью писателя, родившегося в 1905 году и выросшего на Волге, что произошло истинное чудо художнического подвига. Роман получил такую силу самостоятельного движения, живого роста и развития, что уже по нему, как по яркому документу времени, мы уточняем ныне представление о ярославской деревне в эпоху мировой войны и революции, о становлении характеров первых деревенских комсомольцев, ровесников Октября. «Все, все настоящее, взаправдашнее!» — так, словами одного из героев, хочется сказать о романе. И прав был К. Г. Паустовский, отметивший волшебную силу таланта писателя, подобного «живой воде», когда писал в 1948 году о героях романа и его авторе: «Ямщики, отходники-«питерцы», дети, старухи-сказочницы, затуманенные вечной заботой матери-крестьянки, нищие, богомольцы, ярмарочные торговцы, пастухи, прощелыги, подлинные деревенские поэты — рыболовы и охотники — такова эта разнообразная галерея людей… Писатель В. Смирнов — волгарь, ярославец. В этом слове «волгарь» для нас заложено многое — и луговые наши просторы, и величавое течение рек, и дым деревень, и леса, и Левитан, и Горький, и Языков, и Репин, и Чкалов, и Островский. Волга — это особый уголок нашей души».

С тех пор прошло свыше тридцати лет… Для писателя это были десятилетия напряженного труда над новыми книгами романа. Для читателя — а он у Василия Смирнова весьма многочисленный, всех поколений и возрастов! — эти годы были продолжением захватывающего, полного новых открытий путешествия сквозь бури и грозы все той же эпохи. На историческом небосклоне ее все отчетливей и ярче вспыхивали зарницы Великого Октября…

И вот перед нами — пятая книга романа, завершение, героическое и трагическое подчас, судеб многих его героев. И прежде всего юных, неистовых «подсобляльщиков» революции, выросших в ее тревожном и грозном мире, — того же Шурки Соколова, теряющего летом 1917 года уже искалеченного войной отца, его друзей Яшки Петуха и Катьки Растрепы. Мир вновь поворачивается, открывается Шурке «самой главной и сильной, самой справедливой своей стороной…»

Весна 1917 года, когда торопливо цвели, словно боясь опоздать, подснежники, струился по снежному атласу стволов берез тепловатый сок, воссоздана в пятой книге «Открытия мира» как время сложной и трудной борьбы за землю, за истинно народную революцию.

Но писатель не спешит сразу ввести героев в мир социальных схваток. Как и ранее, роман остается историей детской души, юности, и цепочка простодушных, полных доверия к природе открытий в мире не обрывается и сейчас…

Война войной, но, как и прежде, Шурка Соколов, вытянувшийся за зиму в сущую каланчу, в «кишку», как дразнит его Катька Растрепа, удирает в погожий весенний день в лес с друзьями. Дома — безногий отец, взявшийся с мукой в душе за горшечный промысел, братец Ванятка, к которому он определен в няньки, и бесконечные труды, а здесь… Писатель вновь с удивительной зоркостью раскрывает поэтические стороны характера деревенского мальчишки, его единство со всем хрупким, нарождающимся заново миром весенней природы. Шурка и его друзья вновь — нет, не просто любуются! — живут в какой-то миг общей жизнью с природой, столь знакомой им и вечно новой… Он внемлет чутко «знакам» и всегда осмысленным «жестам» безмолвной внешне природы… Он ощущает ее приглашение, ее предостережения, весь ее «язык», звучащий в «зеленом шуме» ее полей, лесов, в оттенках поведения птиц, бабочек: «Мерцала алыми звездочками аграфена-купальница. Она криком кричала, что зря эдакие парнищи не сунулись в Глинниках в воду, говорят вам, бестолочь, пора купаться, давно пора… Рябило в глазах от цветов, стрекоз и бабочек. Летали не крапивницы, не капустницы, надоевшие на гумне и в поле, здесь порхали бабочки лесные, редкостные… Бабочки садились в траву, на листья, распахивали крылышки и замирали, как цветы. Небезызвестные ребятам сковородники-стрекозы носились над полянами на своих двойных, длинных и узких, стеклянно-дымчатых, почти невидимых крыльях»…

Это было и в прежних книгах — и первый белый гриб «с сахарным, бочонком» корнем, в бисерных капельках влаги, и уползающая гадюка, которую ребятня лупила хлыстами, «переносясь от злобы»… Но хорошо, что это было и все же осталось: значит, не ожесточились, не упростились души, значит, велико еще воздействие здоровой трудовой среды, если не разучились дети читать великую книгу, написанную лепетом весенних ручьев, свистом вьюги, цветением лугов, движением Волги. Герои растут в каком-то смысле… на иждивении природы, среди ее ненавязчивых и добродушных уроков. Открытие мира — это вечное открытие Родины, бесконечное развитие патриотического чувства. В пятой книге «Открытия мира» — и в часы походов в весенний лес, и в дни сенокоса, и в те мгновения, когда отцы и мамки вспоминают о сборе ополчения Минина и Пожарского в Ярославле, в смутное время, об Ивановском Совете рабочих депутатов в 1905 году, — автор вновь доносит мысль о том, что чувство Родины — основа характера, первоэлемент личности.

Это чувство, чрезвычайно развитое в Шурке, Володе Гореве, Яшке Петухе, сыне большевика, первого председателя Совета в селе, в любой момент, даже в минуты безмятежных походов в лес, и возвращает их к главным событиям времени. Они внезапно оставляют без внимания весь ликующий мир весенней природы и пристально, с затаенным дыханием рассматривают пистолет «Смит-вессон», украденный Володькой Горевым в Петербурге в дни февральской революции, когда разоружали «фараонов»-городовых… В их речах мелькают новые слова «экспроприатор», «манифестанты», звучат в сознании торжественно-величавые мелодии новых песен… С недетской серьезностью оберегают друзья душевный покой Яшки Петуха, мать которого лежит при смерти. И не понарошку, а всерьез помалкивают о тайных походах Катьки Растрепы в лес, зная, что она ходит к скрывающемуся в лесу — от жандармов Временного правительства — бунтарю-отцу…

В России идет революция! Идет и в Питере, и здесь, идет по проселочным дорогам и магистралям, через каждую избу, через все души — взрослые и детские…

И В. Смирнов с редкой точностью деталей, улавливая малейшие психологические сдвиги в героях, передает множество переходов «из ребячьего царства в большой взрослый мир»…

Первый Совет в деревне… Непривычная боль, которую обрел Родион Петушков, фронтовик, недавний работник в барской усадьбе… Неожиданно большая власть, которой страшится и уездное начальство, — ее обрели вдруг самые беднейшие мужики, вдовы-солдатки. Обрели даже они — юные помощники революции, добровольные секретари и «писаря» на заседаниях Совета, сходах, митингах. Все это изумляет и Шурку, и Яшку Петуха, и других детей из бедняцких семей, «полмужиков», которые уже умеют работать как взрослые…

И не просто изумляет, становится ярким впечатлением жизни. Начинается особая работа мысли, чувства, рождаются небывалые запросы к собственной совести, особые укоры совести. Не прогулять бы золотое времечко революции, не отстать бы от ее могучего движения! С большим наслаждением читаются эти психологически проникновенные страницы:

«Но в душе, не распахнутой настежь, как постоянно, на все четыре стороны света, захлопнутой наглухо, все ж таки шевелилась, не давала удальцам спуска обыкновенная стыдоба. Оттого им бывало не по себе, что оно, молодое, складное мужичье, столько времени тратило попусту на забавы и ничегонеделание, тогда как ихние отцы и матери не знали роздыха, ломили, гнули спины в поле и по дому, по хозяйству и еще успевали — дивитесь и радуйтесь! — творить обеими руками, без устали, революцию в деревне».

Творить революцию! Это стремление переполняет юные сердца, делает ум и сердце зрячими. А видеть надо многое. И еще больше надо понимать, осваивать сердцем…

Уже в четвертой книге «Открытия мира» Вас. Смирнов пошел, в полном соответствии с правдой истории, на смелый художнический шаг: несколько главок романа стали единой развернутой сценой народного митинга. Кто учился думать в дни революции, тот непременно говорил вслух! Такова была особенность того времени. Май — июнь 1917 года и вошли в историю как бескровный, митинговый этап революции… В пятой книге интереснейшей школой жизни стала для всех — и для отца Шурки Николая Александровича, и для учителя Григория Евгеньевича, и, конечно, для множества крестьянок, впервые отошедших от печей, колыбелей, домашних забот, — открытая борьба на митингах с чиновниками Временного правительства, с эсерами, меньшевиками, анархистами.

Какой удивительный «слух» и у юных героев и, конечно у самого писателя на эти голоса, интонации времени, то одиночные, то сливающиеся в разноречивый общий хор!

Земля! Земля!.. Еще недавно ласково, вкрадчиво на приторно-селянском языке говорил перед мужиками один оратор из Ярославля, советуя не спешить с дележом земли.

«…Сковорода не накалилась, блин толстый, не испечется, сырой будет. Хозяюшки отлично меня понимают, надеюсь. Со всякой, поди, такое бывало; квашня подвела, жидко растворены блины, не загустели, не пузырятся. Так?»

Но отзвучал этот голос, утонул в шуме всеобщего возмущения, и Шурка слушает другого оратора, улавливая скрытую фальшь, не умея еще ее разоблачить, испытующе вглядываясь в лица дяди Роди, отца. Найдутся ли у них нужные гневные слова?

«Народ не готов брать власть в свои руки. Такие попытки только на руку реакции… Посему: контроль над Временным правительством… Критиковать! Подталкивать! Поить валерьянкой… Направлять. Но не свергать… Немцы только этого и ждут. Явятся тут же и посадят нам на шею опять царя Николая, своего родственника… Не допускать врага! Драться с ним! Защищать революцию!»

Но опасения Шурки оказались напрасными. Время основательно вразумляло всех — и опаленного огнем войны Родиона-большевика, и солдатских вдов в осевших за войну избушках, и стариков, вроде Василия Апостола, живших долго в плену суеверий. Что-то изменилось в людях, «добавилось» им — дерзости, смелости, душевной отваги! Передавая это новое, не подталкивая вовсе своих героев вперед в познании мира, писатель находит такие слова: «В каждом мужике, в каждой бабе торчал сейчас другой, неведомый Шурке, сильный и смелый человек, и он-то многоголосо, властно шумел на сходке».

Самая драматичная сцена пятой книги романа — бунт мужиков в дни сенокоса, вспышка лютой ненависти отца к офицеру-карателю, ко всему старому укладу жизни, обездолившему его, — это яркая предгрозовая вспышка уже близкой революционной бури.

Отец главного героя в момент схватки — это уже новый человек, непохожий ни на былого «питерщика», озабоченного лишней копейкой для дома, ни на кормильца, невольного «горшечника» последних месяцев, с его осмотрительной оглядкой, выжиданием. Ничего рабского, покорного слепой судьбе уже нет в нем. Погиб отец, погиб вступившийся за него пленный австриец Франц, такой же бедняк, как и безногий ярославский мужик, но то «сильное, немыслимое пламя», что бушевало в глазах отца, навечно осталось в памяти юноши.

И вновь будни, напряженные ожидания перемен — вплоть до октября 1917 года… Опустели поля, не тянет уже детей в лес, где в туманной чуткой тишине с торопливым шорохом посыпался багряно-червонный лист. Холодные осенние дожди посыпались на землю, и тучи скрыли недавние зарева за Волгой. Угнали на фронт дядю Родю, председателя Совета, обезлюдела изба, где заседал Совет, реже стали приходить газеты. Кажется, жизнь вошла в свои берега и все, о чем пылко мечтали на летних сходках, отодвинулось вдаль.

Вас. Смирнов владеет — при всей основательности эпического исследования жизни — особым чувством повествовательного ритма, музыкальным слухом и особым «глазомером». Накал событий то ослабевает, то возрастает, история и быт живут неразрывно. Гибель отца и рождение сестренки Машеньки в семье Шурки, кажущийся «отлив» революционных событий к осени и напряженная вера, что близка «буря», что «скоро грянет буря!». Наконец, глубоко оправданное выдвижение на первый план одних героев и временное устранение других… Все это рождается как будто не по прихоти автора, непроизвольно, естественно… Жизнь движется вперед многими потоками, порой «дробится» на ручейки, а затем вновь собирается вдруг в единый океан, отдельные судьбы сплетаются в народную судьбу.

Вас. Смирнов помогает читателю «прочесть» себя, он дает возможность просматривать реку народной жизни на всю ее глубину. И не о мастерстве композиции думаешь, читая многие страницы романа, а об истинном волшебстве художника-реалиста, богатстве исторической памяти и свежести чувств, слуха на слово.

Шурка Соколов, ошеломленный гибелью отца, повзрослевший сразу на много лет, еще не может увидеть всего свершившегося в стране. Он жадно ловит вести о событиях в Ярославле, Рыбинске, о съезде Советов в Петрограде. И вновь его ожидания не обмануты. В один из октябрьских дней пришла весть об исторических событиях в столице, донесся и сюда, в деревню, голос Ленина. Газеты с первыми Декретами Советского правительства — о мире, о земле, о власти — обжигали в тот осенний день глаза посильнее солнышка.

Пятая книга романа «Открытие мира» — это новая встреча с любимыми героями, встреча в преддверии Октября, когда все лучшие их ожидания, воля к изменению своей судьбы стали прямыми действиями, каждодневными поступками. Писатель перенес нас в мир, как будто затихший перед грозой, но он вселил ощущение:

Роман вновь утверждает великую истину — история прекрасно «умещается» в человеческом характере, если характер этот, даже еще юный, живет в буре и вихрях главных событий времени, если он одухотворен великой мечтой о народном счастье. Свет революции озарил судьбы множества героев «Открытия мира», и они вновь пришли к нам — тот же Шурка Соколов, его юные друзья — как наши современники, первооткрыватели и строители нового мира, пришли в излучении самых благородных надежд и мечтаний, как олицетворение вечной молодости революции. У идущих навстречу заре — далекий безграничный путь в будущее.

В. Чалмаев