Открытия, войны, странствия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба на воде, на земле и под землей

Бремя славы

Друзья вскрыли первое письмо с тремя марками на конверте, с адресом, отпечатанным на машинке (первое — ибо потом они были еще), забравшись глубоко в тайгу.

Письмо было на гладкой бумаге, с печатью.

И в скобках еще раз было — «А. Сизов».

Друзья снова и снова по очереди перечитали письмо, пока наконец поняли, что опять надо ждать.

Единственным следствием первого сообщения было то, что о письме пронюхал кто-то: либо Мишка, либо Колька тетки Татьянин, либо еще кто. Во всяком случае, спустя два дня, когда к Петькиному дому подошел курдюковский почтальон дед Матвеич с письмом из милиции, в противоположном конце широкой белоглинской улицы будто бы невзначай мелькнула фигура Владьки. А Мишка через час подошел к забору и, дождавшись, пока друзья выйдут из дому, спросил:

— Пишем?..

— Пишем, — сердито ответил Петька.

Мишка хотел спросить еще о чем-то, но понял, что это бесполезно, и одобрительно сказал:

— Ну-ну…

С этим письмом они уже не прятались в тайге — прочитали дома.

Областная милиция сообщала, что письмо направлено для «ответа по существу» в городское справочное бюро…

А еще через день письма посыпались одно за другим.

Горсправка переправила Петькин с Никитой запрос в областное отделение Союза художников «для консультации».

Союз художников переслал письмо в «Облгеологоразведку».

Чудной этот город — Свердловск! Столько организаций, что запутаешься.

«Облгеологоразведка» сообщила, что на запрос ответит областная транспортная контора.

Областная транспортная контора передала письмо белоглинцев автоколонне № 2. Автоколонна — строительству 44/98.

Когда дед Матвеич в восьмой раз прошел через всю улицу со стороны Курдюковки к Петькиному дому, на дороге против дома, переминаясь босыми ногами в теплой пыли, стояло, как по команде, человек десять. Тут и Колька тетки Татьянин, и Мишка, разумеется, и Семка Нефедов, и даже кучерявая Кравченко… Десять пар глаз внимательно проследили, как не спеша дед Матвеич доставал из-за пазухи пакет, как заставил Петьку расписаться в какой-то тетрадке и как Петька с Никитой, жившие все эти дни затворниками, будто глухонемые, исчезли в доме.

Петька злился из-за этой неожиданной популярности, сто раз на дню хватался заново изучать манжету, много нервничал, похудел за неделю и уже начинал сомневаться во всей Никитиной затее. Никита ел с удовольствием, аппетита не терял и, что-то невнятное мыкая на Петькины возражения «по существу» и «не по существу», с утра до вечера думал какую то одну бесконечную думу.

Петька держался за один уголок письма, Никита — за другой, да так они минут пять и дышали рядом. Потом в четыре руки свернули письмо. Потом развернули опять, чтобы выучить наизусть.

А к вечеру порешили спрятать его и в банке из-под солидола зарыли письмо вместе с манжетой за сараем.

Все становилось на свои места. Все становилось понятным: замешательство Прони, который не может найти ни камня, ни речки, рассказы бабки Алены про засулинского Мусю, а отсюда и то даже, почему разыскиваемый камень оказался в устье Мусейки, и то, откуда у речки такое странное название… Кто-нибудь знает, наверное, и почему Стерля Стерлей называется.

Ожидание кончилось — надо было действовать.

С одной стороны

Прежде чем двинуться в поход, друзья вынуждены были предпринять столько сложных действий, что до самого отплытия ни тот, ни другой не могли бы поручиться за благополучный исход подготовки к путешествию.

Во-первых, затаившись у окна, они долго не решались показываться даже в Петькином дворе, наблюдая из-за занавески, как нехотя расходится любопытная компания перед окнами.

Последним ушел Семка Нефедов. Похоже, Мишка оставлял его подшпионивать.

Наконец, уже после того как банка с драгоценными документами была зарыта и опустилась ночь, друзья огородами пробрались к лодке. Тихо, стараясь не скрипнуть ни одним веслом, закрепили уключины, сходили на другой берег за своим припрятанным имуществом. Что брать, что не брать с собой решено было еще неделю назад. При свете луны, перешептываясь только в самых необходимых случаях, отобрали два лука, стрелы, штык, нож, фонарь, удочки, шпагат, веревку, сетку от комаров, запасные уключины, котелок, острогу, ложки, немного поколебались и взяли коробку когда-то отсыревшего, а теперь будто спекшегося пороху.

Каждый шорох в ночном лесу заставлял их вздрагивать и подолгу прислушиваться, замирая в самых неестественных позах.

Они должны были привыкнуть к этим шорохам и не бояться их.

С минуту вглядывались в оцепеневший лес, потом кто-нибудь объявлял:

— Бурундук… — Или: — Мышь…

И работа продолжалась. На реке было просторней и словно безопаснее, чем в лесу.

Все имущество уложили в старый брезентовый мешок, лодку выволокли на берег в таком непролазном тальнике, что ни одна живая душа не могла бы наткнуться на нее. Весла оставили здесь же.

Опять огородами, опять крадучись возвратились в деревню. Половина дела была сделана.

У дома расстались. Никита отправился к себе, на сеновал, Петька — в свою сараюшку, чтобы утром никто ни в чем не заподозрил обоих.

Проснулись рано, и, когда встретились, обоим немножко не верилось, что все у них идет так складно. Но радоваться было некогда. Главная и самая трудная часть подготовительной работы, а именно дипломатическая часть, предстояла сегодня.

В Курдюковку направились без какого-нибудь плана. Действовать надо было в соответствии с моментом — тут заранее ничего не придумаешь.

Петька даже волосы намочил и пригладил, чтобы выглядеть человеком, на которого можно положиться. А Никита, задержавшись у родника, долго оттирал свои черные локти. Каждый день приходилось доказывать бабке Алене, что чернота эта навечно, а тут вдруг выяснилось, что ее можно оттереть. Локти Никиты стали даже белее, чем остальные части коричневых от загара рук.

Валентина Сергеевна встретила своих учеников, как всегда, радостно, почти с восторгом. Вот уж этого Петька в своей учительнице так и не мог понять. Кто-кто, а Петька знал, что радостного в нем очень мало. Мать — и та вздыхает без конца. Чудная немножко эта Валентина Сергеевна, неопытная.

— Что нового, мальчики? Как отдыхаете? Разузнали что-нибудь про камень?

Мальчики солидно уселись за стол и медлили, стараясь уловить наиболее удобный момент в разговоре.

Валентина Сергеевна суетилась по комнате, опять вытащила на стол варенье, сахар.

— Мы этот камень узнали где, — решительно брякнул Петька. — Тут это, недалеко…

Никита поглядел в потолок.

Валентина Сергеевна остановилась.

— Правда? Какие молодцы!

Петька незаметно ерзнул на стуле. Погибать так погибать.

— Надо бы в поход сходить на это место, поглядеть, — уточнил Петька, будто между прочим.

— Это мысль, мальчики! Я же говорила, что мы обязательно сходим куда-нибудь. Это мысль. Надо только хорошенько обдумать все и…

— Ведь это ж против никто не будет? — беспокойно заметил Никита.

— Нет, нет, конечно! Что здесь такого? Наоборот.

— Что такого… — автоматически подтвердил Петька.

— Это же интересно, во-первых! — сказала Валентина Сергеевна. — А потом — для здоровья необходимо.

— Конечно… — подтвердил Петька, стараясь удержать разговор в неопределенно-общих рамках.

— Кто может быть против? — продолжала бесхитростная Валентина Сергеевна. — Мы заведем свой музей, с дневниками походов, с воспоминаниями о каникулах, с гербариями, коллекциями минералов. Это же стыдно, мальчики: жить в таком богатом краю и даже лютик изучать по картинке!

— Да…. — с готовностью согласился Никита, поскольку чуточку удивленные и чуточку возмущенные глаза Валентины Сергеевны остановились на нем.

— Я уже многим ребятам дала задания. Вот и вы сделали хорошее дело. А надпись на скале у водопада? Она же стирается! Надо сфотографировать ее, надо разыскать свидетелей, кто воевал здесь.

— Надо… — опять согласились Никита и Петька.

— Сидеть и ничем не интересоваться, мальчики, — это плохо. Надо быть романтиками: дерзкими, смелыми, решительными!..

Когда друзья уходили от Валентины Сергеевны, Петька аж дрожал от желания возликовать: Валентина Сергеевна буквально отправляла их в странствие. Но пока шли по улице и пока не скрылись за углом окна Валентины Сергеевны, пришлось держать себя солидно. Потом Петька сошел на обочину и сделал стойку на руках. Простоял несколько секунд — если считать эти секунды с момента, когда он оттолкнулся от земли, и до момента, когда он, описав полукруг, снова коснулся ее. Вернее, брякнулся на нее всей спиной. Никита был тоже доволен. Но особых восторгов не высказывал.

Впереди предстояли еще две беседы.

Проще было с Петькиной матерью.

— Мамань, — решительно сказал Петька, — были мы у Валентины Сергеевны… Так вот — надо для школы в поход сходить.

— Ну, чего ж, — сказала Петькина мать. — Валентина Сергеевна говорила мне. Это когда же вы собираетесь?

— Сегодня, ма. Ты же знаешь, — как можно небрежней разъяснил Петька. — Надо до рассвета, пока не жарко. А то ж потом — и комарье, и устанешь.

Петькина мать слишком уважала учителей, чтобы сомневаться в чем-нибудь. Всполошилась только:

— Когда ж я изготовлю-то все? Батюшки! Хоть деньком бы позже.

Подталкивая Никиту к выходу, Петька ловко закруглил разговор:

— А чего, мам, надо мне? Хлеба булку да соли… Мы ж с удочками!

— И долго он будет — поход-то этот?

— Дня три, мам!.. Туда-сюда…

Немножко труднее было дипломатничать с бабкой Аленой. Пришлось выдумать ей ориентировочное место, до которого предстоит поход, пришлось как-то разъяснить внезапность похода. Тут главное было — уйти от прямого вопроса: идет с ними Валентина Сергеевна или не идет. Поэтому, когда бабка Алена спросила: «Мишка тоже собирается?» — Петька пустился в длинные, путаные разъяснения насчет Мишки: он же такой — неделю назад его взял Федор дядьки косого Андрея за жердями в тайгу, так он поехал, а дорогой сбежал — куликов ловить на озере. Федор туда-сюда, а Мишки нет… Пока искал, и жердей не нарубил… Мишка, он только сначала все соглашается, а потом его… Или другой случай: с тем же председателем, когда Мишка силосовать взялся… Дали ему Орлика… Сиди себе в яме, топчи, как положено, а он — Мишка…

— Ай поцапались? — уточнила бабка Алена.

— Ну да! — обрадовался Петька. И хотел было продолжить рассказ о Мишкиной расхлябанности. Бабка Алена остановила его:

— Ладно, помолчи, ботало… Если что у меня — глядите тогда… Сыму сыромятину. Не догляжу, что ученые, так отпишу…

Но в общем-то бабка Алена загрустила. Трое суток: ни поговорить не с кем, ни одернуть некого… Да и Никита — кто его приструнит там? Учителя, они ясно — добрые, да только ж все на слово… А слово — его как не повернешь?..

Дипломатия настолько утомила друзей, что, сбежав на минуту от бабки Алены, они вздохнули свободно, только развалившись в бурьяне за огородом.

— Все, — сказал Петька. — Теперь бы ничего не забыть ночью. А? — И даже затянул: — «По морям, по волнам…»

Никита молчал. И лишь когда подошла минута расстаться ненадолго, изрек:

— С одной стороны, конечно, мы никого не обманули.

В тонкости другой стороны Никита вдаваться не стал.

Мишка шпионит

Решили проверить подходы к лодке, чтобы не заплутаться ночью, и столкнулись на берегу с Мишкой.

Мишка шарил по камышам.

Он так пристально вглядывался в каждую пролысину в камышах, что заметил друзей, когда те подошли уже вплотную к нему.

Петька хотел шлепнуть его между лопаток, Мишка оглянулся.

— Здравия желаю…

— Чего шаришь? — спросил Петька.

— Да так… — словчил Мишка. — Тут где-то крякуха лазит. Может, подраненная?

— Ну, давай… — разрешил Петька.

— А кто вам писал? — насторожился Мишка.

— Всякие, — объяснил Петька. И заключил неопределенным обобщением: — Умные люди — пишут.

Мишка обобщения не понял.

— Тихарите?

— Кому ружье, кому письма, — вступился Никита. — История нас рассудит.

— Ладно… — оскорбился Мишка. — А лодку вы куда дели? — По хитрому выражению глаз его было ясно, что он догадывался о чем-то.

— Ха, — сказал Петька. — Лодку Федор взял карасей ловить на старице.

— Что у Федора, своей нет?

— Проволоки-ка его четверку на старицу! — удивился Петька. — Проволокешь?

Мишка не поверил, но возразить ему было нечего.

В это время из камышей вынырнул запыхавшийся Владька и выпалил, не разглядев чужих:

— Может, на том берегу спрятали?

Мишка сразу поскучнел.

— Вдвоем шарите? — съязвил Петька. Затем приободрил Мишку, как недавно Мишка приободрял их: — Ну-ну…

И, уверенные в себе, друзья зашагали прочь от незадачливых шпионов.

Капуста

Пользуясь материной благосклонностью, Петька выпросил у нее деньги на компас и слетал еще раз в Курдюковку. В сельпо. С фосфорной стрелкой, с ремешком и блестящим, как зеркало, корпусом компас этот был давнишней мечтой Петьки. Мать сто лет бы не разорилась на него. Но когда в дело вмешиваются учителя, тут она слова против не скажет. Посоветуй ей Валентина Сергеевна: мол, Петьке для учебы паровоз надо, Петькина мать продаст дом, корову, поросенка, одежду, и хоть за двести километров паровозы от Белой Глины — она пешком дойдет до станции и притащит Петьке паровоз.

Новенький, с маленькое блюдце величиной компас блестел на Петькиной руке, и настроение у Петьки было самым безоблачным, когда, уже на обратном пути через Белую Глину, пришлось это настроение немножко утратить.

На хутор через деревню шла желтоволосая Светка в платье с горошинами и с кочаном капусты в руке, а следом за ней человек шесть разных недотеп, вроде Семки Нефедова: Семка, Лешка — его покровитель, тоже простофиля, второгодник. Простофиля не потому, что второгодник, а второгодник потому, что простофиля. Парень нечестный и ядовитый. Ну, к примеру, если кто дерется напрямую — жизнь или смерть, то есть до последнего, Лешка, с вечно прищуренными, блудливыми глазами, может подскочить сзади, треснуть по шее и — в сторону, опять подскочить — и опять в сторону… Так и на дуэлях он: махнет — отскочит, опять махнет шпагой — опять отскочит и кружит, кружит, даже смотреть тошно. Остальные четверо, кто увязался за Светкой, кроме Семки и Лешки, — мелюзга, второй эшелон из отряда Кольки тетки Татьянина.

Что Светка приманивает всех — давно было ясно. Раньше все играли в лесу да у реки, за околицей еще, а теперь — бороться если — обязательно возле хутора, на поляне, в войну играть — тоже здесь, в лапту — тоже. И целыми днями галдеж около хутора.

Светка впервые шла по деревне одна, без Димки и кучерявой Кравченко.

Петька, будто случайно, пристроился вслед за шестеркой провожающих. Светка настолько овладела всеобщим вниманием, что даже Петькиного компаса никто не заметил.

Светка была явно растеряна, и боялась остановиться, и боялась убежать.

Командовал парадом Лешка.

Лешка кивал одному из шпанят — он всех недоразвитых около себя собирал, — тот забегал перед Светкой и, пятясь, корчил ей рожи.

— Мальчики… — растерянно умоляла Светка.

— Ну, ты, шмок! — прикрикивал Лешка на своего подчиненного, тот возвращался к нему, а Лешка посылал следующего, чтобы потрогал Светку за волосы или чтобы, пристроившись рядом, старался идти с ней нога в ногу.

Пацаны так и вертелись вокруг нее.

— Городская, а?

— А чего ты молчишь?..

Наконец один из преследователей подбежал сзади и неожиданно сильно ударил по кочану. Кочан вырвался из Светкиных рук и, откатываясь, несколько раз перевернулся в пыли.

Зажав ладошкой глаза, Светка заревела вдруг и, не оглядываясь, побежала в сторону хутора.

Преследователи разбежались в стороны от дороги.

Петька остановился. Что-то непонятное вдруг ворохнулось у него в груди и — чего не бывало с ним никогда раньше — подхлынуло к самому горлу, даже глаза помутились.

Как все произошло в дальнейшем, он не очень помнил.

В одно мгновение Петька схватил кочан, догнал Светку, задержал ее и, подавая кочан, сказал:

— Возьми. Нюня…

Такое сказал, что прямо краска в лицо ударила. И слово же подвернулось — мяукающее: нюня…

Она взяла кочан, поглядела мокрыми глазами.

— Спасибо…

И дальше пошла уже спокойно.

А Петька остался стоять, растерянный, взбешенный, не зная, то ли трахнуть чем себя по голове, то ли догнать и трахнуть Светку, скорее, конечно, себя, чем Светку, — будто в один миг оборвалось что-то для него, будто что-то можно было раньше сделать хорошее, а теперь отмяукал — и нельзя больше. Уходи в сторону, а то опозоришься…

Дуэль по-новому

Бешенство его не долго пребывало в безвыходности. Через несколько секунд оно обратилось на тех, кто был самой дальней его причиной.

Петька отстегнул компас, аккуратно засунул его в карман и повернул назад, к собравшимся неподалеку приятелям из Лешкиной компании.

Его честь опять оказалась под угрозой.

— Шестеро на одну? — спросил он, входя в расступившийся перед ним кружок.

— Станешь вызывать на дуэль?.. — ухмыльнулся Лешка. И все ухмыльнулись.

Но Петька уже не мог остановиться. Традиции рушились одна за другой. Раз нет справедливости на земле — долой обычаи, долой законы.

Петька размахнулся с ходу и врезал Лешке такую затрещину, что, должно быть, тому померещилось в этот момент что-нибудь яркое. Не давая противнику опомниться, он по всем правилам бокса ударил снизу по челюсти Степку Нефедова и только повторял при этом:

— Шестеро на одну?.. Капусту валять?..

Мелюзга разлетелась по сторонам, будто ее ветром сдуло. Семка так и сел на землю, потом, перекувыркнувшись как-то боком, тоже отскочил в сторону.

Как шутить с Петькой — Семка знал давно. Впрочем, тут еще на стороне Петьки была внезапность. Один только Лешка успел дать ему под дых, да потом еще некоторое время спустя после драки Петька почувствовал, что скула у него немного побаливает, а тут он скоро оказался верхом на Лешке и, крепко обхватив его затылок, тыкал носом в дорожную пыль: «Шестеро на одну?..» Почему-то ему хотелось именно этого — чтобы вот Лешка в пыль потыкался.

На стекле компаса появилась небольшая трещина. Но странное дело: теперь Петьке было почти наплевать на компас — на компас, о котором он мечтал три года.

Дома Петька долго и мрачно пил воду, пил жадно и безвкусно, как пил однажды загнанный Орлик.

Потом успокоился. Какое ему дело до лешек и светок? У него поважней задача…

Отплытие

Никита пришел под вечер вместе с бабкой Аленой.

Никита был в телогрейке, с мешком за плечами, в кепке. Телогрейка доставала ему почти до колен, а сломанный козырек кепки приходилось то и дело поправлять, потому что он без конца нависал на глаза.

Лицо Никиты было невозмутимо-будничным, как перед прогулкой за грибами.

Петькина мать тоже заготовила сыну мешок, толково уложила туда хлеб, соль, десяток картофелин, десяток яиц, туесок со сметаной, ломоть сала, четыре огромные луковицы.

Женщины хотели уточнить кое-какие детали предстоящего путешествия, Петька увильнул:

— Нам надо, мамань, чуть свет стронуться, мы поспим малость…

Женщины остались во дворе, а Петька с Никитой забрались в сарай и долго шепотом обсуждали происшедшие события, веря и не веря, что все у них складывается так нормально.

Впрочем, долгое напряжение сказалось, и, не думая засыпать, они все-таки очень кстати поспали часа четыре.

К Петькиным приключениям Никита отнесся без осуждения. Правда, Петька рассказал о них смутно, главное внимание сосредоточив на драке, тогда как главное было в капусте, которая упала в пыль…

Петькина мать собиралась провожать их, и проснулись они вовремя, как раз в тот момент, когда, в последний раз проведав их, Петькина мать ушла в дом, чтобы прикорнуть немного.

Первым проснулся Никита. Спал он всегда крепче Петьки, а потому и просыпался, когда надо, раньше. Петька вскочил, едва Никита толкнул его в бок.

Вылезать из-под одеяла в ночь, в прохладу оказалось не так радостно, как это представлялось днем.

Стуча зубами, молча зашнуровали ботинки, молча надели телогрейки, приладили за спинами котомки, вышли во двор. Здесь было как будто теплее, и оба почувствовали прежнюю решимость.

Огородами неслышно пробрались к тайге.

Лодка была на месте.

Торопливо, поминутно оглядываясь, словно их могли еще остановить, спустили снаряженную долбленку на воду, Петька сел за весла, Никита — к рулю, и в полной темноте выгребли на середину реки.

Вода под веслами фосфорилась таинственным светом, откуда-то из глубины. Редкие звезды перемигивались в вышине, и слышно было только журчание воды вдоль узких бортов долбленки.

— Ни пуха ни пера, — благосклонно пожелал Никита.

Петька всей грудью вдохнул ночной воздух и стал грести ровно, широко размахивая веслами.

Луна выкатила над черной тайгой, когда они были у Марковых гор. Голубой свет облил меловые склоны, и из благоговения перед окружающим их безмолвием Петька на время перестал грести. На время оба приковались взглядами к таинственной чащобе Маркова леса, и вдруг Петька вскрикнул испуганным шепотом:

— Гляди!..

Никита сначала ничего не мог рассмотреть, потом и ему показалось, будто на призрачном фоне тайги, на той самой вершине, откуда, по преданию, бросился в воду красавец Марко, проглядывает силуэт человека.

Лодку несло течением все дальше и дальше от Марковых гор, а они по-прежнему сидели без движения и теперь уже будто бы явственно видели застывший наверху силуэт: то ли тень сумасшедшего Прони, то ли призрак обманутого Марко.

Первая оплошность

Плыли всю ночь.

Настроение мало-помалу установилось. По крайней мере, сутки или двое никто о них спохватиться не мог, и мысли обоих сосредоточились на предстоящем открытии.

В рассветных сумерках проплыли Гуменки.

Друзья с любопытством таращили глаза — все-таки неизведанный край. Еще год назад они бы не решились на подобное путешествие. Вернее, год назад даже путешествие к Марковым горам казалось подвигом. Но ничего особенного в Гуменках не обнаружили. Деревня как деревня. Только и всего, что чужая. Такие же дворы, такие же огороды, точно так же лениво лаяли в тумане собаки, струилась неподалеку чистая, как слеза, похожая на Стерлю речка. Петька разыскал даже избу, в точности напоминавшую его, Петькину, избу в Белой Глине. Только Гуменки были в несколько раз подлинней Белой Глины. Друзья позавидовали: должно быть, здесь и клуб, и школа… Потом решили, что нет здесь ни скал, ни водопада, и зависть пропала. Никита достал тетрадь, макнул в воду за бортом химический карандаш и тщательно записал свои наблюдения.

Холодная, розовая заря постепенно угасла, растворилась, и первые лучи солнца зажгли веселым блеском верхушки елей на берегу Туры. Петька скинул телогрейку, отцовскую кепку, оба с удовольствием сняли ботинки.

А когда солнце уже взошло высоко над тайгой и желтая Тура заискрилась из конца в конец, решили сделать первый привал.

Петька, правда, хотел было протестовать, но желудки у обоих подвело, а руки ныли от усталости. К тому же Никита где-то вычитал, что как ты ни спеши, а привал и завтрак вовремя — это первое дело в путешествии. Теория у Никиты имелась на все случаи жизни.

Разногласия кончились, едва выволокли лодку на берег и едва огляделись, довольные собой. Их лодка — с удочками, телогрейками, полными провизией мешками — очень походила на лодку самых заправских путешественников. А тайга, окружавшая лужайку, на которой высадились они, и река и безлюдье вокруг — не оставляли никаких сомнений в реальности происходящего.

Шлепнулись на траву и, закрыв глаза, минут пять предавались блаженным раздумьям.

Над самой головой Петьки вытянулась корявая лапа сосны, и нахальная синица, прыгая с ветки на ветку, о чем-то торопливо рассказывала Петьке. Петька приоткрыл глаз и разглядывал ее пушистое брюшко. А синица, наклонив голову, тоже разглядывала его одним глазом.

Пахло хвоей, пахло тайгой, но друзья выросли в этом запахе и не замечали его. Это был запах земли, запах жизни на земле. И скажи им, что где-то может пахнуть иначе, — они не поверили бы.

— Подъем! — сам себе скомандовал Петька и, вскочив на ноги, полез в чащу за валежником.

Скоро на поляне заиграл костер. Сначала Петька, за ним Никита искупались. Обоим хотелось подольше, как всегда, понырять, но они солидно искупались, солидно выложили из мешков провиант.

Молоко обоим было велено выпить как можно скорее, пяток сырых яиц у Никиты тоже нельзя было хранить, поднявшиеся соленые огурцы долго держать в мешке не следовало, а чтобы сидеть у костра да не испечь картошку — об этом речи не могло быть. Словом, позавтракали так крепко, как никогда в жизни еще не завтракали. Однако не почувствовали себя очень обремененными едой. Из ручейка, который, по существу, и явился причиной выбора стоянки, набрали пресной воды. Разом выпили по полкотелка. Но поскольку всякий уважающий себя путешественник кипятит чай, полкотелка еще вскипятили и без энтузиазма похлебали пахнущую дымом воду. Решили, что в следующий раз не будут пить сырую, тогда кипяченая пойдет лучше.

Опять немного полежали. Петька вспомнил мать, потом вспомнил Мишку с Владькой и позлорадствовал про себя. Вспомнил Светку и омрачился ненадолго. Вспомнил Лешку и чуть-чуть поторжествовал: «Еще ахнут все…»

О чем думал Никита — не угадать. Никита отыскивал для себя точку даже там, где ее и отыскать нельзя. Небо голубое, ровное из края в край. Петька шарит, шарит по нему глазами — зацепиться не за что. А Никита как уставится вверх, так кажется, будто что подвесили там специально для него — гляди Никита и радуйся: как интересно.

Синица улетела куда-то, а на сосне прицепился дятел. Петька загадал, что если дятел десять раз стукнет и улетит — поход кончится удачей. Загадал рисково.

Но дятел стукнул десять раз и, естественно, притих, поскольку в сантиметре над его головой просвистел брошенный Петькой камень.

Друзья сели и поглядели друг на друга. И на этот раз подумали об одном и том же. Подумали о тайне, что ждала их впереди. Но думать об этом они могли, а говорить нельзя было. Что толку гадать, если ничего не известно?

Впрочем, Петька уже открыл было рот, чтобы сделать хоть самое осторожное предположение, как рядом под чьими-то шагами захрустел валежник. Друзья замерли. Нож валялся в стороне от них, а штык — в лодке.

Это была непростительная оплошность.

Тайга живет

На лужайку вышла женщина в ватной телогрейке, в сапогах, в платке, под которым угадывалась толстая, уложенная вокруг головы коса. Женщина была, вроде Колькиной тетки Татьяны, большая и — что дядька Андрей — строгая.

Друзья от удивления привстали даже. Они забрались за тысячи верст, в глухомань, а тут — здрасьте — женщина. Уж лучше бы сам Марко. Она так и сказала:

— Здравствуйте…

— Здравия желаем… — ответил Петька, машинально повторяя любимое Мишкино приветствие.

— Откуда вы? Чего тут делаете?

— Мы-то? — переспросил Петька. — Мы белоглинские. В походе… Гербарий собираем, — находчиво добавил он. — Ну, цветы разные, травы для школы. Это нам учительница велела. Валентина Сергеевна. Не слышали такую?

При сообщении о том, что они белоглинские, женщина подозрительно оглядела обоих, про учительницу Валентину Сергеевну она, разумеется, не слышала, но словно бы уже сам авторитет учительницы позволял многое, и женщина сразу подобрела.

— А-а… Гребарий… — сказала она и присела на борт лодки. — А я гляжу — дым… Угли не оставляйте. И как это матери вас пускают.

— Угли — это мы знаем, — обиделся Петька. — Что мы — впервой, что ли? А вы кто такая?

— Я-то? — Женщина улыбнулась вдруг и как бы поняла, что обида Петькина справедлива. — Мы тут от лесничества…

— А-а… — солидно сказал Петька. — Мы не знали. Мы думали, тут никого. Пусто.

Женщина поглядела вверх по реке и сказала назидательно:

— В тайге не бывает пусто. Кто как глядеть может… Тайга завсегда живет.!. И человеком, и зверем…

Друзья решили, что на будущее учтут это.

— Далеко плывете? — спросила женщина. — Разве цветов да травы в Белой Глине нет?

Вопрос был резонным. Петька не все учел.

— А мы еще по одному делу, — сказал Никита. — Мы камень ищем.

Женщина опять посуровела.

— Какой такой камень?

Никита рассказал про мрамор, который увезли на памятник. Школе просто необходимо описание мест, где нашли этот мрамор. Для большей убедительности Никита показал женщине свою тетрадь. Тетрадь подействовала.

— Чудная у вас учительница… — с уважением произнесла женщина. — А то я думаю, чтой-то все камень ищут…

— Кто — все? — настораживаясь, спросил Петька.

— Был тут один… Придурковатый не придурковатый…

Друзья незаметно переглянулись.

— Зарос весь, что черт… — продолжала женщина. — Тоже камнем интересовался. Речка, говорит, и камень… А стала я выспрашивать, так завертелся… Дурак не дурак, а хитрит, вижу… Зачем, говорю, камень?.. Взял какую-то гальку — и за пазуху. Тронутый, в общем… — Она опять подозрительно оглядела приятелей. — Вы-то не за тем же камнем плывете?

— Не! — энергично возразил Петька. — Там нет речки. Была раньше близко — Мусейка такая. Теперь нет. Это нам из области написали.

Женщина успокоилась.

— Мусейку знаю… Это за поворотом от линии…

— Какой линии? — быстро уточнил Петька.

— Лектрической — ясно какой… Там за поворотом сразу Соснушка вроде была, потом Лебядка, потом Чернавка, потом Мусейка… А дале — Надкаменка…

— А Засули где ж? — спросил Петька. — Леспромхоз?

— Засули? Засули-то в стороне остаются, в лесу…

Друзья опять переглянулись. Новая оплошность. Выходит, они могли промахнуть мимо пересохшей Мусейки и уплыть невесть куда…

— Теть, а теть… — осторожно спросил Никита. — А что этот был, который расспрашивал, может, сумасшедший какой? Может, из дому для сумасшедших бежал?

— Кто его знает…

— Давно был?

— Давненько уж… С месяц, что ли… Ай три недели… Ну, ладно, — сказала женщина; — Хлеба-то у вас хватит?

— Хватит! — с радостью заверил Петька и в доказательство потряс своим мешком.

— Уголья тогда прилейте…

Женщина вздохнула, покачала головой и растворилась в тайге.

Мусейка

Едва приятели снова остались одни, котомки их полетели в лодку, Никита быстро зачерпнул котелком воды, поплескал на затухающий костер, дружным усилием спустили лодку, и через пять минут они уже опять стремительно плыли посередине реки. Оба чуточку раскаивались в затянувшемся привале, будто кто-то мог опередить их в розыске несуществующего камня. Дурак-дурак Проня, а дело туго знает.

Одно оправдывало затянувшийся отдых: теперь они знали, что́ им надо искать в первую очередь. При мысли о том, в какой просак могли они попасть, не случись этой женщины, становилось тоскливо. Могли бы плыть до бесконечности… Вот тебе и Засули!.. Читая письмо тракториста, друзья думали, что, как Гуменки или Белая Глина, приткнулись Засули к реке и пожалуйста: «Вот мы. Мусейка вам нужна? Шарьте здесь…»

Теперь, пока один греб, другой пристально всматривался в берега, чтобы не проглядеть столбы.

Но плыли и плыли, а тайга, безмолвная, обступала Туру с обеих сторон, и проходили поворот за поворотом, замечали речушку за речушкой, а столбы все не показывались…

Может, и Чернавку проплыли уже…

Когда солнце начало клониться к земле, Никита стал грести медленней. Оба приумолкли.

Ни до еды, ни до стаи пролетавших мимо уток обоим теперь не было никакого дела. Спускаться по течению легко, а как — если придется подниматься?..

И вдруг Петька завопил:

— Е-е-эсть!..

И тут они еще раз напомнили себе о необходимой осторожности.

Петька подскочил на корме, а Никита так резко оглянулся, что лодка накренилась и черпанула бортом.

Впрочем, оба единодушно простили это друг другу.

Задрав кверху ноги, Петька еще раз повторил:

— Есть!..

Потом они обнялись, пожали друг другу руки.

Петька затянул «По долинам и по взгорьям…» Но довел пение только до второй строки. Минуту мальчишества можно было позволить себе. Но главные трудности еще ждали их впереди…

— Гребем к берегу, — скомандовал Петька.

По берегам Туры, могучие, словно великаны, возвышаясь над тайгой, стояли металлические опоры высоковольтной линии электропередачи. И два кабеля перекинулись с берега на берег, устремляясь к неведомым городам, поселкам, станциям, через бесконечно многие километры тайги…

Если бы знали путешественники, что «линия» окажется такой приметной, могли бы плыть спокойней.

Буквально в двух метрах от берега, почти цепляясь веслом за корневища деревьев, обогнули поворот, затаив дыхание, проплыли мимо тенистой, в зарослях ивы Соснушки, оставили позади мутноватую, в крутых глинистых берегах Лебядку, наконец Петька скомандовал «стоп».

Под ними журчала светлая вода Чернавки. Названия люди не всегда справедливые придумывают, но друзья не стали осуждать людей. И «стоп» Петька скомандовал чисто символически. Они были у той границы, за которой надо было плыть с предельной осторожностью, оглядывая каждую незначительную выемку на берегу.

Становилось понятно, почему нелегко было сумасшедшему Проне отыскать пропавшую Мусейку.

Друзья через каждые десять метров высаживались на берег, чтобы обследовать новую подозрительную расщелину в линии берега. После недолгой дискуссии приходили к выводу, что ручей — это ручей, значит, Мусейкой быть не может, а овраг — это овраг: река выглядит по-другому.

Обследовали два поросших камышом и осокой заливчика. Никита вдруг решил, что именно так должно выглядеть устье пересохшей реки. Догадка его вскоре подтвердилась.

С реки можно было разглядеть два ряда разросшихся близко друг к другу осин и высокую траву между ними. А это уж, как правило: где река — там осина, да ольха по берегам, да тальник еще, да кое-где черемуха.

Лодку привязали к ближайшему корневищу и друг за дружкой, медленно, словно боясь, что и на этот раз они ошиблись, прошли вдоль едва приметного, когда-то заполненного водой русла… Только такую хлипкую речушку и могли назвать Мусейкой.

— Она… — раздвинув кусты перед собой, объявил Никита.

Перед ними чистое, в рамке зелени сверкало озерцо. Там, где была старая пойма или речка, обязательно потом остаются озерца…

Никита не ошибся.

Теперь уже напрямик, через кусты пробрались дальше, мимо озерца. Метрах в ста от первого, вытянутое вдоль старого русла и затененное нависшими над ним деревьями, гладкое, как стекло, и бездонное на вид из-за утонувших в нем высоченных сосен открылось второе озерцо.

Сомнений быть не могло: они стояли в устье Мусейки.

А то, что на берегу не оказалось никаких следов мрамора, было естественно.

Камни — они как грибы. Вырастет вдруг в таком месте, где на десять километров осколочка скалы не найдешь. А то лежит валун, будто отшлифованный. Валентина Сергеевна рассказывала, что это после ледникового периода. Может быть, откуда-нибудь из дальних-дальних стран тысячу тысяч лет назад занесло в устье Мусейки глыбу мрамора…

Цена невыдержанности

Лодку выволокли и перевернули в кустах, спрятав под нее свое имущество. Обулись, надели телогрейки. Петька сунул за пояс штык. Никита взял нож.

— Может, дождемся утра?.. — осторожно спросил Никита.

Петька только глянул на него — и стало ясно, что до утра Петька не выдержит.

Сошлись на том, чтобы немного пройтись и возвратиться назад.

— Давай цифры, — приказал Петька. Глаза его горели решимостью, штык, начищенный к случаю, отливал внушительным стальным блеском.

— Тысяча пятьсот, четыреста, триста шесть, сто шестьдесят, двести восемьдесят три, — не задумываясь, отбубнил Никита.

— Сто шестьдесят, двести восемьдесят три… — с благоговением, как заклинание, повторил Петька и, опершись каблуком в самую кромку берега, насколько это позволяло заболоченное устье Мусейки, сделал первый шаг. Отсчитал: — Раз…

Никита тоже уперся каблуком. И тоже про себя отсчитал:

— Раз…

Просто было считать только до пяти. Потом пришлось делать сложные вычисления: каждый шаг — метр. Пять пройденных шагов в уме, десять — вокруг вереска, это половина длины окружности. Никита высчитал, что если бы идти напрямую, через вереск, получилось бы примерно три с половиной шага. Надо сделать для ровного счета полшага от вереска… Итого пройдено четыре шага. Плюс пять тех, что были в уме, — девять.

Причем это было одно из простейших действий. Там, где на пути лежали озерца, вычисления имели более сложный и более приблизительный характер.

Петька почему-то всегда старался набавить в приближении, Никита — убавить, а тут необходима была совершеннейшая точность. Брать среднее они не имели права.

Но дальше, за озерцами, опять стало легче.

Решили идти не по самому руслу, а пересекли его и пошли чуть стороной, параллельно бывшему руслу, под сосками.

Шаги Никита записывал, чтобы не сбиться, а Петька время от времени поглядывал на компас, хотя особой нужды в этом пока и не было.

— Надо все пробовать… — сказал Петька. И отсчитал: — Двести восемьдесят один… — Остановились рядышком. Вместе сделали следующий неровный шаг. — Двести восемьдесят два… — И: — Двести восемьдесят три…

Петькины губы побелели от напряжения, а Никита поправил сломанный козырек кепки, но тот опять упал ему на глаза. Тогда Никита сердито крутнул его на затылок.

Петька шагнул к руслу. А Никита сделал неприметную засечку на сосне. Выцарапал: «283».

— Сколько там вбок?.. — шепотом спросил Петька.

Никита пришлепнул первого комара на щеке и сказал:

— Нет… Двести восемьдесят три не может быть первой цифрой… Тогда, выходит, сто шестьдесят вбок и шесть назад? Тогда было бы не двести восемьдесят три, а на шесть меньше. И на другом чертеже этих цифр нету.

Никита доказал, что бессмысленно мерять шесть шагов по тайге, если нет отправного ориентира.

Петька приподнял кепку, дернул себя за волосы.

Математика — наука убедительная…

— Меряем тысячу двести, — сказал Петька.

1200 — была первой цифрой на столе в землянке. И от сосны с пометкой «283» он опять шагнул дальше.

— Двести восемьдесят четыре…

Никита подумал и тоже шагнул.

Через некоторое время решили, что должна быть хоть какая-то примета на пути, в точке поворота, иначе бы ни им, ни тому, кто чертил схемы, никогда не найти этот поворот.

Пометку «500» сделали скоро, а к «1200» пришлось перебираться через болото.

Оба и не заметили, как попали в трясину. С кочки на кочку, с кочки на кочку — мало ли приходилось так вышагивать, но постепенно залезли в такую зыбь, что каждую кочку приходилось предварительно опробовать палкой, потом уж осторожно ступать или прыгать на нее.

Тысячу двухсотый шаг сделали посреди болота. Ничего мало-мальски приметного поблизости, в бывшем русле, не обнаружили: ни вверх по руслу, ни вниз. Впрочем, оба, не сговариваясь, основные надежды возлагали уже на цифру 1500. Если верна цифра 1200, зачем бы появилась цифра 1500 и все те многочисленные повороты, что следовали за ней? Тем более, что 1500 была цифрой на манжете, где тщательно вычерчен чертеж со всеми изгибами Мусейки.

— Тысяча двести один… — отсчитал Петька. — Тысяча двести два…

Бормоча цифры, Никита давно уже с тревогой поглядывал назад, но Петька скакал и скакал дальше. На последних метрах от суши адмирал-генералиссимус все-таки окунулся в жижу почти по пояс. Но, выбравшись из болота, не остановился, а сделал еще шесть недостающих до тысячи трехсот шагов и только здесь начал быстренько скидывать штаны.

Штаны и трусы Петькины выжали, ботинки протерли сухой травой. Но без штанов Петька сразу понравился комарам и только поэтому смог убедиться, что близится ночь.

— А ведь нам не пробраться назад… — без воодушевления заметил Никита. Петька оглянулся на пройденный путь. И почти умоляюще — на Никиту.

— Еще двести, а? Гляди-ка, ровень какая…

— Околеешь.

Петька хлопнул себя по карману. Спички есть. Но тут же понял, что они промокли.

— Не околею. — И шагнул дальше. — Раз…

Никита зашагал следом.

А солнце клонилось все ниже и ниже. Они старались не оглядываться, будто от этого светило могло еще задержаться на небе.

Зарубку «1500» сделали уже в сумерках. Но и здесь не было ничего приметного: ни в русле, ни поблизости, на сотни метров вперед и назад. А если поворотные ориентиры мог разглядеть лишь хозяин чертежа — любой поиск заранее безрезультатен… Утешало то, что ни один нормальный человек не стал бы вычерчивать такую изломанную схему пути, если бы ориентиром поворота была обыкновенная сосенка или раздвоенная ель… Их можно насчитать тысячи по тайге.

Петька пробовал даже ковырять штыком землю. Но разве перековыряешь весь лес? И растерянный Петька помрачнел.

— Надо было сворачивать на тысяче двести… — сказал он.

Никита задумался. Зачем-то поглядел вверх, вниз, потом вправо…

Адмирал-генералиссимус с надеждой воззрился на его круглую голову. Не может же быть, что все прахом…

— Слушай… — сказал начальник штаба. — Когда это записывалось?.. Схема.

— Давно, — не понял Петька.

— Я знаю, что давно. В революцию ведь?

— Наверно…

— А тогда ведь не меряли метрами… А этими — саженями… Бабка и теперь саженями все меряет.

Петька воспрянул.

— Да у тебя… святая голова, брат! Академия! Конференция! — заорал Петька. — Организация Объединенных Наций! Сельсовет! Вот какая у тебя голова!

— А сажень — это два метра, один дециметр, тридцать четыре миллиметра… Тридцать четыре — откинуть. Два метра десять сантиметров на тысячу пятьсот, — продолжал хладнокровно высчитывать Никита, — три тысячи плюс сто пятьдесят…

— Сельсовет, а у тебя есть спички? — неуверенно спросил Петька.

— Нет, они у тебя. Три тысячи плюс сто пятьдесят…

— Ты знаешь, мои промокли…

Никита уставился на него отсутствующими глазами. Петька даже был убежден, что он досчитал в уме: три тысячи плюс сто пятьдесят — три тысячи сто пятьдесят метров…

— Да? — спросил Никита. Обеими руками шлепнул себя по щекам. Огляделся. — Надо идти назад…

Петька, синий от холода, виновато подергал себя за волосы.

— Не дойдем…

Вершины сосен потухли на глазах. И тайга будто понадвинулась со всех сторон, уплотнилась, нависла над ними.

— Так… — сказал Никита. — Давай штанами меняться?

— Еще чего, — огрызнулся Петька. — Надо что-нибудь делать… Шалаш какой, что ли…

До сосновых веток не добраться — высоко, надо было искать пихту или, на худой конец, ель.

Петька поглядел на компас. Стрелка уже начинала светиться. Показал рукой:

— На северо-восток…

От мокрых штанов его все сильнее охватывала дрожь. Но винить было некого, и, стиснув зубы, Петька молчал.

Они прошли всего-то шагов пятьсот, когда темнота стала такой, что и в десяти шагах можно было потерять друг друга. А рядом по-прежнему возвышались голые до самых верхушек сосны.

Уже не сдерживая знобкую дрожь, Петька остановился.

Всегда знакомая и близкая тайга теперь нависла над ними, чужая, неприветливая, суровая. Она всегда сурова к растяпам — тайга…

— Заблудим… — сказал Никита.

Плечи их соприкасались.

Петька неожиданно повел головой.

— Чего ты? — тревожно спросил Никита.

— Не чуешь?

Никита принюхался.

— Чую!..

Дрожь сразу пропала. Петька глянул на компас.

— Восток!

Запах был едва уловимым. Но это был запах костра.

Судьба еще раз улыбнулась им.

Странники

Костер горел рядом с небольшой охотничьей избушкой на поляне.

У костра сидели два мужика. Друзья из осторожности понаблюдали за ними. Но ничего подозрительного не заметили.

Один из мужиков, с вислыми рыжими усами, что-то не спеша рассказывал напарнику. Тот, время от времени кивая, слушал. Лицо у него было маленькое, морщинистое и чем-то располагающее.

Неподалеку от них лежали на траве двустволки и убитый заяц. А на газете между охотниками стояла бутылка водки.

Лица вышедших на поляну друзей имели самое невинное выражение, как будто это вполне естественно — появляться вот так из тайги.

— Приятного аппетиту… — вместо приветствия пожелал Петька, останавливаясь у костра. От штанов его сразу повалил пар.

Мужики с открытыми ртами некоторое время разглядывали пришельцев.

Потом усатый ответил, как положено:

— Будьте гостями…

— Спасибо, — сказал Петька и облегченно вздохнул, усаживаясь почти вплотную к огню.

Никита тоже сел.

Помолчали немного.

— Штаны-то зачем мокрые? — будто между прочим, спросил усатый, разливая в две кружки «Московскую».

Никита заметил в траве еще одну бутылку.

— Да так… — сказал Петька.

— Чтой-т я не слышал, чтоб за так в мокрых штанах ходили… Ты не слышал, Акимыч? — спросил усатый.

Акимыч тряхнул головой.

— Н-не… Как-тось не по-нашенски.

— Ну да, — рассудительно заметил усатый. — По-нашенски, так высушился бы, чай?..

Петька догадался наконец, что к чему. (Ладно, хоть штык успел передать Никите.) Скинул штаны, подвесил их на рогатулине возле костра, рядом — трусы и ботинки, а телогрейку застегнул на бедрах, как юбку. И сразу приободрился.

Усатый протянул Никите кусок отварной говядины. Никита хотел отказаться, но вспомнил, что с самого утра они с Петькой в рот ничего не брали, и рука его сама собой потянулась к мясу.

— Спасибо, — поблагодарил Никита.

Петька тоже получил кусок говядины с хлебом, тоже поблагодарил.

— Ничего! — ответил Акимыч. — Будьте здоровы!.. Будь здоров, Тихонович! — и выпил.

Пока ели, молчали, разглядывая друг друга.

В общем, все получалось довольно по-мужски.

— Кто же вы будете?.. — между делом спросил Тихонович, опять закусывая огурцом и не глядя на приятелей.

— Мы-то?.. Да мы это… — сказал Петька, — ну, путешествуем…

— Это как же: вроде странников, что ли? — равнодушно уточнил Тихонович.

— Ну да… — согласился Петька. — Если по-старинному, то странники.

— А-а… — сказал Тихонович. — И отколь же вы?..

— Да тут, недалеко… Из деревни, — сказал Петька.

— Понятно… — вздохнул Тихонович, снова принимаясь за бутылку. — Так вот, Акимыч, значитса… Идет эт-та Ефросинья-то… Ну, а я, сам знаешь, поддамши малость…

Никиту потянуло ко сну, и он под неторопливый говорок Тихоновича вздремнул.

Сначала высохли Петькины трусы, и он надел их, потом штаны, потом обул ботинки.

— Поспите, чай? А? — обернулся к нему Тихонович. — Сооруди, Акимыч.

Никита очнулся.

Акимыч взял смолистую головешку и, наклонившись, вошел в избушку.

Никита и Петька с готовностью последовали за ним.

— Вот сено, вот кошма. Дерюжку-то под голова, а кошмой накроетеся, — гостеприимно распорядился Акимыч.

Друзья бухнулись на сено и только подумали возликовать, как дверь что-то очень уж быстро хлопнула, и за стеной послышался торжествующий смешок Тихоновича.

Никита поднялся на коленки, попробовал сшелохнуть дверь плечом, но, видимо, ее крепко подперли снаружи.

— Дяденька… — позвал Никита.

— Хе-хе!.. — отозвался Тихонович. — Странники, значится? Вот я завтрева к маткам вас оттащу, — они вам покажут эти самые странствия… Чи страствования, Акимыч, — как это?

— Дыть как ни обзови, а все одно вожжой придется! — добродушно рассмеялся Акимыч.

— Дяденька… — еще раз безнадежно позвал Никита. — Нам надо идти!.. Мне по надобности надо…

Но смех за стеной уже стих. И от костра послышалось знакомое:

— Значитса, еще по махонькой?.. Ну, так вот эт-та…

— Поживем — увидим… — неуверенно изрек Петька.

Оба они настолько устали, что не поспать им просто нельзя было.

Закон джунглей

Пять или шесть часов проспал Петька — он не знал, потому что спал как убитый. Разбудил его уже проснувшийся начальник штаба.

Было еще темно. От костра по-прежнему долетал говорок.

— Спички высохли?

Петька кивнул в темноте на стены.

— Увидят!..

Никита уже прошарил бревна.

— Тут как в погребе!..

Петька зажег спичку.

Солома в углу избушки была разрыта. Никита ткнул пальцем в землю:

— Роем!..

И спичек больше не зажигали. Слышали только дыхание друг друга, орудуя попеременно — один штыком, другой руками.

Идея была правильной. Через двадцать минут под стеной избушки уже пролезала рука, но чтобы расширить подкоп, пришлось покопаться еще минут тридцать.

Первым выглянул наружу Никита. Петька сзади подтолкнул его: «Давай!..»

Но Никита влез обратно. Велел зажечь спичку и куском случайно оказавшейся под руками извести вывел на стене приветствие джунглей:

Потом они вылезли наружу и соломой прикрыли за собой лаз.

Последнее, что слышали они от костра, — это неторопливый говорок Тихоновича:

— Так вот эт-та Ефросинья-то…

И уже не могли слышать, как утром, войдя в пустую избушку, Тихонович долго недоуменно читал надпись на стене, а потом советовался с Акимычем возле костра:

— Али племяш какой?.. Ишь ты! Моя кровь — эт верно… Вот эт-та, как с Ефросиньей-то…

Опыт приходит не сразу

Первый день путешествия кончился неудачей, новый день начался с неудач.

Свою лодку они хорошо упрятали от людей, но позабыли, что в тайге опаснее — звери. Если бы они предполагали заночевать далеко от реки, они, возможно, и учли бы это.

Возле их мешков с провизией ночь напролет пировали мыши.

Хлеба, после того как его обрезали и выкинули изъеденные горбушки, стало в три раза меньше, сала — в два, мясо пришлось вовсе выкинуть, а сметана вытекла из прогрызенного туеска, даже вареные яйца прожорливые зверьки не обошли своим вниманием.

— Надо экономить, — заключил начальник штаба, когда итоги были подведены, а дырки на мешках завязаны, и с запоздалой предусмотрительностью подвесил мешки на ближайшем суку.

По дороге к реке думали расправиться в первую очередь именно со сметаной. И пропажа сметаны показалась самой: обидной. Петька взял удочку, молча направился к озерцу.

Во всех неудачах был косвенным образом виноват он, следовало искупить свою вину.

Откопал рядом с озерцом червя. Насадил его, поплевал и с надеждой осторожно забросил поплавок прямо на середину озерца. Трудно было надеяться на рыбу в такой лужице, но, приглядевшись, Петька заметил мальков и, усаживаясь на коряге, поклялся про себя, что не уйдет без добычи.

Клятва была рисковой, но примерно через полчаса томительного ожидания поплавок дрогнул. Дрогнул и замер опять. Петька напрягся до того, что начало мутиться в глазах. И тут поплавок исчез. Исчез так неожиданно, что Петька дернул удочку обеими руками: дернул непростительно для опытного рыбака — на себя и вверх. Шлепнулся на спину с коряги, а карась прилетел уже откуда-то сверху и шлепнулся на него. Петька успел увидеть только праздничный желтоватый блеск на солнце. То был не карась, а целый поросенок граммов на четыреста весом. И Петька с восторгом потер ушибленную карасем губу. Кинулся за новыми червями.

Дальше началось невообразимое. Будто Петька поймал хозяина озерца: караси так и полезли на крючок — только выдергивай, даже червя менять не надо. Такие большие, правда, как первый, уже не попадались.

Спохватившись, Петька увидел, что натаскал десять рыбин. Не спеша смотал удочки, не спеша насадил карасей под жабры на прутик, не спеша возвратился к лодке.

Начальник штаба тоже не дремал тем временем.

На берегу весело потрескивал костер, обдавая легким дымком подернутую пеплом воду в котелке, а Никита чистил маслята.

Никогда раньше и никогда потом не доводилось путешественникам есть такого супа: душистого, ароматного — немного картошки, немного луку, много дыму и караси с грибами.

Никита оказался опытным поваром и даже заправил суп жаренным в баночке из-под крючков салом.

И ели на этот раз по-особому. Вчера ели торопливо, глотали не жуя. А на этот раз медленно, по очереди черпали ложками из котелка, медленно, подставляя кусочек хлеба и стараясь не пролить ни капли драгоценного варева, подносили ложки ко рту, и суп не глотался при этом, а будто растворялся в теле.

Трех карасей — самого большого и двух поменьше, — завернув в листья и обложив горячей золой, Никита изжарил. Изжарил не очень хорошо, но все же что-то было теперь в запасе. Уложили карасей в мешок.

Два мешка тащить не имело смысла. Взяли один. Взяли сетку от комаров, штык, удочки (удочки — главным образом для маскировки) и фонарь. Спички рассовали так, что если даже придется опять окунуться в воду, — две спички да останутся сухими. Ничего лишнего решили не брать, взяли только самое необходимое.

Надрали сухой бересты для растопки, немножко сухого мха.

Тайны не лежат на поверхности. К тайнам нужно пробираться настойчиво, обдуманно, предполагая в два раза больше трудностей, чем их окажется впереди, а не наоборот.

Они выросли в тайге. Они давно знали ее законы, но только теперь осознали суровость этих законов.

— Все?.. — неуверенно спросил Никита, еще раз мысленно перебирая снаряжение.

Петька огляделся, пошевелил ботинком пепел костра.

— Все… Трогаем.

О чем каркали вороны

До отметки «1500» решили не перемерять. И без того им предстояло отмерить еще тысячу шестьсот пятьдесят метров до трех тысяч ста пятидесяти.

Еще тысячу метров отшагали через бурелом разнолесья.

Никита разодрал телогрейку. Пришлось останавливаться и кусочком лески штопать рукав, чтобы не лезла вата.

На две тысячи шестисотом метре неожиданно вышли на опушку. Круто изгибаясь, русло Мусейки взбегало дальше вверх по склону. По левому берегу ее, если смотреть в сторону Туры, тянулся лес, а по правому лежало широкое — в несколько километров — пшеничное поле. Дальше виднелись роща и деревня за ней.

Друзья в растерянности остановились. Потом, забыв про усталость, побежали вверх по руслу. Считать метры толку не было. Следовало искать какую-то естественную примету…

И оба остановились, не пробежав ста шагов.

Скалистый уступ в русле мог быть единственно приметным ориентиром на всем ближайшем участке. Либо путешественники недооценили возможности своих шагов, либо цифры схемы были приблизительными, но дальше, насколько можно видеть, русло было одинаково ровным, и ни приметного деревца, ни камня на берегу…

— Водопад?.. — шепотом спросил Петька.

— Порог, — уточнил Никита.

Лица обоих были красными от напряжения, и пот, разъедая кожу, градом катил по щекам.

Разом повернулись налево и замерли, не смея шагнуть в пшеницу.

Петька бросил на землю удочки, потом мешок, потом телогрейку, снял ботинки и скоро уже закачался на верхушке осины, что росла по другую сторону пересохшей Мусейки.

Никита терпеливо выжидал.

Петька долго, пристально вглядывался во что-то неведомое за полосой пшеничного поля. Наконец кивнул:

— Вижу!

— Что видишь?.. — дважды спросил Никита, пока Петька спускался на землю.

Уже одеваясь, Петька ответил:

— Поле.

— Какое поле? — разозлился Никита.

— Непаханное. Понимаешь? Ну — мысок такой, вроде языка…

Мысок порос крапивой и репейником да васильками по обочине.

С упавшим настроением, по пояс в бурьяне, сами не зная зачем, стали пробираться к концу заросшего сорняками участка.

Не мог же колхоз оставить этот мысок как специальный ориентир для них?

Никита споткнулся обо что-то. На секунду скрылся в крапиве. Выпрямился с обломком кирпича в руке.

— Есть здесь четыреста саженей? — спросил он, глядя на лес по ту сторону высохшего русла.

— Есть! — на всякий случай заверил Петька. Но чтобы доказать это самому себе, ринулся было напролом через бурьян с намерением проутюжить мысок во всех направлениях, но, поскольку удочка помешала ему сбалансировать, тут же растянулся во весь рост в крапиве. Каждая удача давалась ему сегодня в падении. Может быть, стоило бы поэтому падать чаще?

Не обращая внимания на ожоги, Петька вскочил и сантиметров на пятьдесят вырос при этом над Никитой.

— Нашел! Или как кричат? — Петька подпрыгнул, опять на минуту забывая о выдержке. — Ну, эти — древние?

— Эврика, — подсказал Никита.

— Вот-вот! Эврика, понял? Жернова! Тут ветряк был, понял? — Никита понял. Оглянулся.

Двух совпадений не могло быть. Чтобы порог в русле через тысячу пятьсот саженей от Туры и ветряк в четырехстах саженях от порога…

Лишь триста саженей (или триста, помноженные на два метра десять сантиметров, — шестьсот тридцать метров, или шестьсот тридцать шагов) отделяли их от заветной цели… Шаги эти вели назад, в лес. Но близость жилья, в нескольких километрах за рощей, как-то уменьшала веру в успех… Будто ценности должны храниться в самой что ни на есть глухомани, за сотни километров от людей…

— Давай компас… — негромко проговорил Никита.

Пусть уж лучше существуют неразгаданные тайны, чем — никаких. Теперь, когда столько сделано уже, боязно было убедиться, что тайна вовсе не существует.

— Надо параллельно реке, — сказал Никита.

— Знаю… — сердито огрызнулся Петька, сосредоточенно выравнивая компас. Сначала он пытался успокоить стрелку прямо на руке, но Петькино волнение сказывалось на магнитном притяжении земли. Пришлось взять компас в ладони. Обе руки тоже оказались ненадежной опорой. В сердцах раздвинув бурьян, Петька положил компас на землю, долго примеривался, вытягивая руку параллельно бывшей Мусейке, наконец объявил:

— Пятьдесят четыре с половиной градуса… от севера. — И тут же придумал, как им двигаться, чтобы не уклоняться в сторону: — Жми вон к тому подсолнуху! — показал он на детище случайно занесенного в поле семечка, метрах в шестидесяти от себя. — Так!.. Стать чуть правее!.. Левее чуть! Стоп!.. — командовал он, глядя то на Никиту, то на компас у себя под ногами.

Промерил шаги от жернова, сдвинул Никиту с места, компас установил точно там, где только что находились Никитины каблуки, опять прицелился.

— Пятьдесят четыре с половиной градуса… Береза! Вон, видишь, кособокая такая, вроде Настюшки, помнишь, к Евсеичу приезжала…

— Помню, — сказал Никита, проверяя Петькин прицел.

До березы от жернова было сто пять шагов.

Путешественники ошиблись. Деревня осталась где-то в стороне. Им пришлось опять углубиться в такую глушь, что жилье, если не знать о его существовании, могло бы показаться далеким-далеким, где-нибудь за тридевять земель, за семью реками, за семью морями…

Направление в пятьдесят четыре с половиной градуса на северо-восток привело их в глубокую балку, густо поросшую, разнолесьем на склонах, а по дну — сырую, сумеречную, с запахом прели, с гнилой листвой и валежником под ногами..

Солнце даже в зените не проглядывало сюда.

Петька сделал пятьсот семидесятый шаг.

Где-то над головами у них кружили два ворона и, противно каркая, оглушали своим хриплым криком застоялую тишину тайги. Петька выругался. Запустил в пространство еловой шишкой. Петька не любил ворон. Всякие птицы есть на земле. Есть и противные. Так вот эти из противных самые противные — вороны.

— На нашу голову каркают… — сказал Петька.

Пятьсот девяностый шаг стал шагом в невезение.

Балка неожиданно круто ушла влево. Никита, выдерживая направление, вскарабкался вверх по склону и остановился.

Петька тоже вскарабкался и тоже остановился.

Вкопанный в землю почти у самого спуска в балку стоял камень с надписью: «Здесь покоится прах рабы божьей Ольги Ухтомской. 1901–1919».

Надпись Никита прочитал автоматически.

Взгляды обоих утонули в глубокой яме, которая начиналась сразу за камнем. Яма давно поросла мхом, А дно ее покрывала слежавшаяся, прелая хвоя. Эта яма, несомненно, и была той целью, к которой они стремились… Петька сбежал на дно, со злостью пнул какую-то гнилушку, — это все, что неизвестный соперник оставил им от былых сокровищ.

«Здесь покоится прах рабы божьей…»

Никита в яму не спустился. Петька задрал голову в поисках злосчастных воронов. Но вороны притихли, будто испугались того, что натворили.

— Все? — спросил Петька.

— С одной стороны, мы нашли эту яму, а с другой стороны — где же клад? — спросил Никита.

Гипотеза вторая

Обшарили метров на двести вокруг каждый куст, каждое дерево, каждый муравейник, но ничего примечательного больше не обнаружили.

По прямой, перпендикулярной Мусейке, прошли далеко к руслу, но тайга скрыла от них свои сокровища. С удивлением обнаружили теперь, что цифры первого чертежа (1200, 400), внешне соответствующие второму чертежу, на самом деле не совпадали по конечной своей точке, так как вблизи тысячи пятисот саженей от устья Мусейка делала крутой поворот, и если двигаться согласно первому чертежу — перпендикулярно Мусейке в тысяче двухстах саженях от русла, никогда не найти бывшей могилы Ольги Ухтомской и ничего другого, как убедились путешественники.

Вот как разнились эти конечные точки двух чертежей.

Либо там, в землянке, кто-то забыл о повороте Мусейки, либо путешественники чего-то еще не знали…

Они возвратились к яме, уже не сомневаясь, что эта яма и есть целевая точка их путешествия. Ошибка могла быть лишь в самом начале: когда они приняли высокий порог Мусейки за первый ориентир. Но слишком уж правильными были дальнейшие совпадения. Оставалось признать, что камень «Здесь покоится…» и охранял тайну от посторонних взоров. Но в шаге по одну сторону от камня тянулась балка, сразу за камнем — яма.

Кто-то уже давным-давно копал здесь. Если тайна существовала, у тайны имелся теперь хозяин.

По-прежнему загадочными оставались только три цифры: 6, 160 и 283.

Яма была глубиной всего около трех метров. Петька ринулся было копать глубже. Но всегда трезвый в суждениях начальник штаба верно предположил, что шести метров глубины быть не может. Во-первых, не все ли равно было кому-то зарывать, ну, золото, к примеру, на глубину в шесть метров или в три: если кто узнал, где спрятан тайник, он докопается до него на любой глубине, во-вторых, рядом балка, а в-третьих, места кругом вообще болотистые, и любую яму глубже трех-четырех метров будут заливать грунтовые воды…

Уселись рядышком возле камня.

— Молодая… — кивнул Петька на цифры «1901–1919». — Что делать, раб божий?

Раб божий долго сосредоточенно думал, уставившись в неприметную точку на замшелом противоположном склоне ямы.

Потом глубокомысленно решил:

— Что-то надо делать.

Петька мог бы заметить, что решение начальника штаба не из самых гениальных, но поскольку другого предложить не мог — смолчал.

Раскопал эту могилу кто-нибудь из жителей деревни, и уж во всяком случае в деревне должны были знать, кто раскопал ее, что нашел. Если нашел, конечно…

Окончательную разгадку тайны следовало искать в поселке.

Друзья недолго предавались разочарованию. Привезут они с собой мешки золота или не привезут — славу путешественников они обеспечили себе.

Конечно, возвратиться с золотом — оно бы немножко солиднее…

Никита достал тетрадь и записал результаты поиска. Даже камень срисовал…

Петька выдернул с корнем пушистый кустик мха — надо хоть гербарий собрать… И незаметно от Никиты вздохнул про себя.

Заходить прямо в деревню не решились. Кое-какой опыт встречи с людьми у них уже был. Двинулись опушкой леса в обход деревни и скоро натолкнулись на поляну с ульями. Парень-пасечник без маски что-то прилаживал в одном из них.

Первые сведения о Прокопке

— Здравствуйте, — бодро сказал Петька, останавливаясь в двух шагах за спиной пасечника.

— Здорово, богатыри! — весело отозвался пасечник.

Петька кашлянул.

— Далеко путь держите? — вытирая руки цветным платком, спросил пасечник.

— Да так… — неуверенно разъяснил Петька.

— Как так? — уточнил веселый пасечник. — Не нашенские, вижу?

Озорные искорки в глазах парня, морская тельняшка на широкой груди и добродушный голос не вызывали ничего подозрительного.

Никита решился еще раз признаться:

— Путешествуем мы…

— Путешествуете? — уважительно переспросил пасечник. — Это, брат, дело! Марш-бросок на пятьдесят километров — так? Укрой, тайга, укрой, глухая!.. Хлеб да соль, выходит! Милости прошу к моему шалашу! — И он показал в сторону шалаша на краю поляны.

Друзья прошагали через поляну, оглядываясь на всякий случай. Доверие — доверием, а осторожность не мешает…

Но пасечник в тельняшке проковылял следом. Проковылял как-то неумело, широко расставляя ноги.

— Скидавайте фуфайки! Эк вы в такую жарынь! Бросай якорь! Располагайся, — приказал он.

Никита решительно стащил телогрейку, бросил на траву и не сел, а упал на нее. Петька тоже не заставил себя уговаривать.

— Голодные небось?

— Не… — сказал Петька. — У нас есть… — И развязал мешок.

Пасечник заглянул в него.

— Ха! Такого добра у меня, корешки, хоть отбавляй! Раз пригласил на хлеб на соль — свое спрячьте!

Он исчез в шалаше.

Через минуту около друзей появилась большущая миска творогу со сметаной, целый каравай хлеба и запотевший чайник со студеной водой.

— Медку, корешки, нема! За медок надо председателю руки-ноги обломать. Медку — через год приходите — залейся будет! Ложки есть?

— Есть, — быстро доложил Петька.

— Это дело! Были б ложки — борщ найдется! — И неловко усаживаясь рядом с друзьями, он снова спросил: — Откуда ж вы, а?

Петька признался:

— С Белой Глины… На лодке мы.

— Фью-ить! — присвистнул пасечник. — Это вы правильные ребята! — И строго спросил: — Не сбежали, нет?

— Нет! — заверил Петька. — Мы для школы. Собираем, записываем разное…

— Ну, это надо! — согласился пасечник. — Ешьте!

Скрипнул протезами и, перехватывая любопытный взгляд Петьки, разъяснил:

— Это меня, братцы, под самым уже Берлином… Растреклят его… Теперь вот еще не приноровлюсь никак…

Беседа мало-помалу развязалась, и пасечник Саша рассказал приумолкшим друзьям, как воевал: сначала на кораблях, потом в пехоте.

Одна тельняшка от моря и осталась.

— Любите наши места? — неожиданно сердито спросил он.

Друзья заверили, что любят.

— Ну, то-то… — опять смягчился пасечник. — Я вот всякое повидал… И смерть, и все… Оно уж насмотришься до злобы, что и умереть не страшно… А это вот страшно: чтобы умереть, а не увидеть напоследок, где родился, где вырос… Ясно? А? Кажется, вдохнуть бы вот это в последний раз, — он оглянулся на деревья, — а тогда уж и прощайте, братцы!..

Пасечник помолчал немного.

— Оно вроде завоевал право жить, где проще: хоть направо, хоть налево плыви — за любым ветром… А я шел раз в штыковую, поклялся: буду жив — на четвереньках приползу в эти края. Отсюда — ни шагу. Ясно? То-то, путешественники! Правильно: пишите, путешествуйте — тут, братцы, красота, как нигде такой! Верно говорю?

— Верно, — подтвердил Петька.

Скоро ложки их застучали по дну миски. Друзьям не хотелось выглядеть обжорами, но Саша приказал:

— Чтобы до тютельки. — И облизал свою ложку. — Путешествие — дело серьезное… Только как же это вы без оружия?

Петька чуточку поколебался и вытащил из мешка штык.

Лицо пасечника Саши стало на мгновение грустным, когда он коснулся пальцами граненой стали штыка. Коснулся осторожно, как будто чего-то хрупкого. Потом усмехнулся опять, одобрительно крякнул, возвращая Петьке его оружие.

— Штык — это дело. Ребята вы, я вижу, отчаянные. Ну, и что попалось вам интересного в наших краях?

Настроение блаженного покоя, которому друзья невольно поддались от сытного ужина и яркого солнца над стихшим в безветрии лесом, тут же улетучилось.

— Есть тут… — заспешил было Петька. Но раб божий начальник штаба решил взять ответственные переговоры на себя.

— Видели мы здесь камень… — сказал раб божий начальник штаба Никита. — Там… — Показал в тайгу. — Вроде могилы. Написано: «Здесь покоится…», по-старинному написано. А яма рядом. Разрыл кто, что ли?

Пасечник Саша усмехнулся.

— Тут, братцы, история путаная… — Расправив широкую грудь под тельняшкой, лег на спину. Разъяснил: — После приема пищи полагается мертвый час… Располагайтесь. История эта темная… Правда — не правда, где анекдот, где сказка — не поймешь. Но раз уж ваше дело собирать всякую всячину — пишите. Может, и распутаете что…

Друзья остались сидеть, как сидели. Никита на всякий случай достал тетрадь.

Глядя в синее небо над соснами, Саша продолжал:

— Было это, если что было, еще до нас с вами… Тут, чтобы понятней, наша деревня, слышали небось, называется Кедрачи, рядом хутор — Савеловки, там дальше в лес — вам это назад — Засули, в аккурат у Чертова болота, где раньше Мусейка начиналась, а по реке назад — Гуменки. Так вот в Засулях барином был француз какой-то, тут у нас, в Кедрачах и на хуторе, — полковник бывший с дочкой, а Гуменки — тоже полковничьи были, но там его сын, одним словом, жил, — чертей им в хвост и гриву… Так вот все это правда, а уж где правда, где неправда дальше — это сами разбирайтесь… Дыма без огня не бывает… Француз этот все в Москве да Петрограде жил, — так, хлипкий французишко, одно название, что барин… Но, говорят, когда революция началась, дал наш французик деру, так сказать, в свое имение, в Засули то есть… Ну, и вдруг слух пошел — французик наш разбогател где-то… Революция ж к нам не сразу, а потом пришла. Ну, и слух — это уже после… Было тут два дела враз. Первое — французика нашего нашли мертвым у себя, связанного, глаза выколоты, словом, помученным крепко нашли… И будто бы кто-то видел полковника с сыном на лошадях с вечера… Словом, тут кутерьма уже быстро пошла — не до судов и следствий… Дела одно за другим, а люди все это в кучу сваливают. Утром нашли француза мертвым, а днем здесь полковничья дочка отравилась. Наши-то в деревне — красные уже близко — за топоры было взялись, но, такое дело, дочь у полковника отравилась — пожалели отцовские вроде чувства…

Хоронить самоубийцу по-старому нельзя на общем кладбище. Тем же днем вырыли полковник с сыном могилу в тайге, камень этот кузнец полковнику вытесал… Не по обязанности уже, а из жалости опять…

Словом, через день, как здесь крестьяне власть взяли, уже ни полковника тут, ни сына. Дочь они, считалось, ночью захоронили.

Это видели — телегу опять же… Ну и вот — лет десять прошло тому — наш Прокопка (есть здесь такой) надоумился раскопать ту могилу. Прокопка этот сына родного раскопает — посмотреть…

Друзья напряглись в тревожном ожидании.

— И оказалось, — продолжал пасечник, — нет там никакого гроба. Куда уж они ее — в другом месте, что ли, захоронили? А там, значит, ящики с книгами. Семь ящиков да смоленые все. Полковник этот давно упаковывался, а взять с собой вряд ли что успел. Девку-то он либо в речку, либо в болото какое бросил, а это схоронил, гад… Культура, что ли?.. Так вот это уже опять точно: книги в ящиках… Три или четыре ящика с книгами были, а в других одежда разная…

Петька уставился на Никиту. А Никита, не отрываясь, глядел на пасечника. Благо, тот не замечал, какое впечатление производит его рассказ.

— Это… — заикнувшись, спросил Никита. — Тот Прокопка, который потом книгами печь топил? Нам бабушка рассказывала…

Пасечник Саша даже сел от негодования.

— Это Прокопка да чтобы кусочек бумажки выбросил?! Да он хворостины лишней в огонь не сунет!.. Да он — этот скобарь — он из чужого огня себе полешко выхватит!.. Это такой гад, братцы… Людям — кому война, кому голодуха, а он тут один во всей деревне как сыр в масле катался: корова с телкой каждый год, два поросенка во дворе, куры, утки, забор вокруг в два метра! Одни бабы в деревне и остались — найди-ка на Прокопку управу!.. Еще старый хрыч девок мордовал!.. Женился, видишь ты!.. На эвакуированной, гад, на молодухе, из блокады!..

— И где же теперь… книги?.. — осторожно спросил Никита.

— Книги-то?.. Да у него ж, у Прокопки, — успокаиваясь, разъяснил пасечник. — У него там склад на чердаке… Там небось комбайн сыщешь! Да по сараям еще всякого… Я вот, погодите, братцы, расхожусь малость. Мне сейчас тяжело это — драться. Месяц, другой еще, а там я наведу порядок! Я этого кулака заставлю работать — Прокопку этого, и председателя заставлю! Тут, братцы, закипит еще! А то бабы в поле, а мироеды — по дворам! Растащили колхоз! В хлебах, да чтобы без хлеба! Развелось, как до революции!.. Я этих гадов знаю! Которые так всякое время на смертях умели наживаться! Я вот только расхожусь! — Пасечник в ярости ударил себя широкими ладонями по протезам. Глухо отозвалось на удар пустое дерево.

— Саша… — вдруг позвал чей-то голос.

Друзья оглянулись.

Над ними стояла молодая женщина с руками, сложенными под передником, в платке до бровей. На друзей она поглядела неприветливо.

— У-х… — все еще горячась, проворчал пасечник. И объяснил с гордостью: — Это моя жена. Ясно? Всю войну ждала в невестах. Да потом еще — пока по госпиталям. Ясно?

Друзья кивнули: ясно.

— Что за ребята? — сердито опросила жена.

— Это? Это, Любаш, путешественники! Края наши изучают!..

Любаша недоверчиво оглядела путешественников.

— Ты бы меньше волновался, Саш… Успеется — все сделаешь… И так с зари до зари… Нельзя тебе сейчас…

— Душа вон, Любаш, как подумаю… — ворчливо оправдался пасечник, опираясь своими могучими руками на руки жены, чтобы встать, и немножко смущаясь собственной беспомощности.

Друзья начали прощаться.

В засаде

Дом Прокопки стоял обособленно от хутора, так что, затаившись в кустах, друзья оказались прямо перед ним.

Все видел Петька: и такие никудышные дома, как сопляковская усадьба, и ворота с коньками, и навесы в половину двора, и высокие ограды вокруг дворов, но такую крепость, как Прокопкин дом, видел впервые.

Главное дело, какую ограду ни городи, а дом должен глядеть своими окнами на улицу. Здесь же дом был спрятан за высоким забором так, что виднелась одна лишь крыша его… Крыша с ходом на чердак и с лестницей, приткнутой к самому ходу. Потом крыша сарая — тоже с ходом и лестницей. Забор тянулся метров на пятьдесят в одну сторону и метров на пятьдесят — в другую, по квадрату. Поверх забора — в два ряда колючая проволока, ворота на замке, калитка, наверное, тоже, в две трети двора — навес, а что там, под этим навесом, не углядишь.

Рассказ пасечника Саши оборвал надежды друзей на сокровища, но вместе с тем его сообщение о книгах подтверждало, что путешественники на верном пути.

Тогда, в лесу, чернобородый смеялся над Проней: «Что ж, он верующий, что ли, был — дурак этот, что библии доверился?..»

Еще одним узелком увязывались в ниточку их очень разрозненные сведения о цели собственного путешествия.

Правда, найти старую, никому не нужную библию — заслуга маленькая. Но искать следовало, наверное, не библию… Там, в книгах, могло оказаться что-нибудь посущественнее… Ну, что-нибудь такое, чего не углядел Прокопка…

Два часа наблюдения прошли безрезультатно. Незаметно перебраться через забор и таким образом проникнуть на чердак было невозможно.

А солнце уже скрылось за лесом, и путешественников начало одолевать беспокойство.

Длинные тени пихт упали через поляну к воротам Прокопкиного дома.

Еще час-полтора — и новая ночь застигнет путешественников в лесу, без крыши над головой. Не проситься же к кому-нибудь на ночевку?..

Где-то слышались мальчишечьи голоса.

Поскрипывая осями, проехала невдалеке телега.

— Солидолу нет? Растяпа… — обругал Петька невидимого конюха.

В стороне, за околицей, мычали коровы.

Неожиданно от деревни на поляну вышел мужик.

«Прокопка!» — разом подумали Никита и Петька.

Что-то во всем облике мужика было такое, что не позволяло усомниться в принадлежности его к тем самым мироедам, о которых говорил пасечник Саша. Походка враскачку — близко не стой, зашибет. Кожаные сапоги со скрипом, льняная рубаха под офицерским ремнем, бритое лицо до того коричневое, что сколько лет Прокопке — не вдруг угадаешь. Волосы темные — кружком вокруг головы, а брови густые, нависли прямо на глаза. У такого не спросишь: «Дяденька, можно нам…»

Придавит каблуком — вякнуть забудешь.

Петька поежился.

У калитки Прокопка остановился, зачем-то долго, невесело поглядел через головы друзей, в глубь тайги, достал из кармана ключ, не спеша загремел запорами.

В раскрытую калитку выбежала собака, завертелась около хозяина.

Петька снова поежился.

Волкодав это был или не волкодав, но Петька всегда представлял себе волкодавов такими.

Стукнула калитка, опять отгремели запоры, и все стихло.

Никита пригнул ветку шиповника, чтобы лучше видеть адмирал-генералиссимуса.

— Фиаско?

— Чего? — переспросил Петька. И пожал плечами: «Фиаско так фиаско…»

— Это значит — ничего не выйдет…

Петька был согласен с этим, но оба не знали, что делать дальше, и потому оба остались под кустом.

Тени пихт уже легли тем временем на крышу Прокопкиного дома. Только верхушка кирпичной трубы желтилась на солнце.

Опять стукнули запоры калитки.

Приятели замерли в новой надежде. Если Прокопка уйдет опять… Что тогда — они оба не знали. Но Прокопка остался дома. Из калитки на поляну вышла женщина с плетеной корзинкой в руках.

«Жена Прокопки, эвакуированная…» — решили приятели.

Тонкая, тоньше Валентины Сергеевны, она шла, низко опустив голову и ступая как-то очень уж часто, не по-деревенски маленькими шажками. И туфли на ней были не деревенские, и волосы, распущенные по плечам, черные, длинные.

Она торопилась в деревню. Но прошла через поляну не по тропинке, а по траве, близко от друзей.

Петька затаил дыхание. Петька разглядел большие светлые глаза, и показалось ему что-то знакомое в этой женщине. Будто раз он уже видел ее раньше. И не давно, а совсем на днях, совсем недавно где-то…

Адмирал-генералиссимус шмыгнул глубже в кусты и разом поднялся на ноги. Он вспомнил: это не женщину он видел на днях — он видел Светку с кочаном капусты в руке. Но в глазах и в походке женщины вдруг почудилась ему такая же торопливая напуганность перед кем-то или перед чем-то, какую видел он тогда в Светке. И показалось на миг, что он знает эту женщину. Знает, а поэтому может довериться ей…

Женщина должна была пройти через небольшой перелесок. И в этом перелеске Петька явился перед ней — явился так неожиданно, что она сделала шаг назад.

— Здравствуйте! — сказал Петька.

— Откуда ты, мальчик? — грудным голосом спросила удивленная женщина, словно бы радуясь, что перед ней оказался всего-навсего адмирал-генералиссимус Петька. — Так можно и напугать…

— Я по делу, — оправдался Петька. — Если вы поможете…

— Я? — снова изумилась женщина. — Откуда ты меня знаешь?

— Знаю, — сказал Петька. — Вы жена Прокопки.

Женщина поморщилась. Короткая радость сбежала с ее лица, и в глазах опять затаилась напуганность.

— Я не это… Ну… — попробовал извиниться Петька за прозвище, которым он случайно обозвал ее мужа. — Так говорят…

— Ладно, — остановила его женщина и строгим, нетерпеливым голосом спросила: — Какое у тебя дело ко мне?

— Понимаете… — начал смущенный Петька. — Я к вам, ну… В общем, есть у вас на чердаке ящики с книгами… Нам бы надо посмотреть их… Одну там книгу…

Женщина снова поморщилась.

— Если книги, так это не на чердаке. Кто ж на чердаке бумагу держит? А на сеновале — там ногу сломишь… И еще — мыши. Я туда не лажу.

— Да не вы, а мы полезем! — обрадовался Петька.

Женщина, прищурившись, внимательно оглядела его.

— Кто это мы? А если я об этом мужу скажу?

— Нет, вы не скажете, — торопливо заверил Петька, — я знаю!

Глаза женщины опять сделались большими.

— Это почему же?!

— Ну, знаю… — сказал Петька. — Вы хорошая.

— Кто это доказал тебе, что я хорошая?

— Пасечник Саша, — не моргнув глазом, выпалил Петька.

Женщина еще раз подозрительно оглядела его, как бы стараясь угадать, правду он говорит или врет в глаза.

— Не знаю я, какой такой Саша… И не подбивай меня, мальчик… Может, ты украсть что хочешь? — Она только теперь заметила высунувшегося из кустов Никиту. — Да вас много!

— Двое… — разочарованно объяснил Петька.

— Ну, ладно, — сказала женщина. — И не ходите здесь, а то я выпущу Шерхана…

Она сдвинула брови и, наклонив голову, сделала два привычно торопливых шага, чтобы уйти от случайного собеседника, потом еще два — медленней… Потом остановилась.

— А зачем вам это, ну, книга или книги?

— Ищем мы… — объяснил Никита, поскольку терять уже было нечего. — Ну, тайну одну!..

Женщина улыбнулась.

— Клад?.. Таинственную надпись?.. Сокровище?..

— Вроде… — сказал Никита.

Опустив на траву свою корзинку, женщина шагнула к начальнику штаба, неожиданно крепко стиснула ладошками его лицо и сверху вниз внимательно и долго, как недавно на Петьку, поглядела в глаза Никиты.

Никита давно вышел из того возраста, когда терпят, чтобы тебя тискали ладошками, но глаза женщины быстро помутнели, и сначала одна, потом другая выкатились и замерли на ее щеках слезы.

А вздрагивающие губы ее как-то неправдоподобно улыбались при этом.

— Кладоискатели… — проговорила она. — Когда-то и я мечтала найти свой клад… Да, наверное, искала не там, где нужно…

Усмехнулась, отстраняя начальника штаба. Обернулась к Петьке.

— Сегодня ничего не получится… Завтра будете здесь? — Глаза ее заискрились неожиданной решимостью, она покраснела даже и вся стала похожей на озорную девчонку.

— Будем! — заверил Петька.

— Я спешу. А завтра, может, что-нибудь придумаем! Ладно? Только чтобы — никому! — пригрозила она. И не успел Петька заверить ее, что «ни-ни!», как она уже махнула рукой на прощанье сначала ему, потом Никите и зашагала в деревню своей быстрой походкой, только голову не опустила, как раньше, и густые волосы ее казались оттого еще длиннее — почти до пояса…

Возвратилась она примерно через полчаса с какими-то свертками в корзине.

Друзья опять на совесть замаскировались к этому времени. Она не могла видеть их, но, проходя через поляну, улыбнулась тайге.

Ночевка

Искатели сокровищ отступили глубже в лес.

Быстро темнело, и рубить шалаш попросту не оставалось времени.

Разыскали копешку прошлогоднего сена на поляне, решили, что этого достаточно: лишь бы не дождь…

Никита оглядел тускнеющее за деревьями небо, подытожил:

— Вёдро будет.

Опустошив свою котомку с провизией, оба почувствовали все напряжение отошедшего дня.

Цель, окончательно ускользнувшая было от них, снова замаячила впереди крошечным огоньком звезды между тучами.

Петька и сам не знал, как он решился на откровение с Прокоповой хозяйкой. Доведись повториться всему — он, может быть, и не остановил бы ее… Тут все решали секунды. И хотя начальник штаба, отдавая должное главнокомандующему, с уважением отозвался о количестве извилин в его мозгу, Петька-то знал, что двигали им не извилины, а другое что-то, более быстрое Даже, чем мысль… Как реакция на дуэли. Ну, если приблизительно…

Разжигать костер так близко от хутора не следовало.

Поели. Не наелись. Но разделили запасы на две равные части, и половину оставили на завтра.

Петька подвязал котомку к ветке над головой. Никита поискал воду, не нашел.

Стали укладываться без воды.

Тайга опять загустела и понадвинулась со всех сторон с короткими вздохами где-то рядом, с шорохами в кустах, с тоскливыми человечьими стонами иногда…

Но сегодня тайга была уже не такой суровой, как в прошлую ночь: во-первых, за деревьями нет-нет да и напоминала о себе натужным собачьим лаем деревня, а во-вторых, мысли друзей были далеко от всяких шорохов: путешественники жили завтрашним днем… И сердца их гулко бились рядом, так что не разберешь: твое выстукивает или друга.

Сначала они зарылись в солому с головой, потом из предосторожности высунули головы и решили отдыхать по очереди: один спит, другой глядит, слушает.

Ровно через пять минут после распределения очередности они уже оба спали. Дыхание их слышал только вечно гонимый русак, случайно оказавшийся рядом с копешкой и шарахнувшийся что было ног прочь через кусты.

Снова западня

День прошел в наблюдениях. Сначала лежали в кустах оба, потом — во время обеда — по очереди, потом снова оба.

Начальник штаба разыскал озерцо, но ловить рыбу было некогда, развел костер и сунул в котелок двух, как выяснилось, недожаренных в прошлый раз карасей. Почистил остатки картошки и сделал зажарку на сале.

Похлебка вышла не очень удачной, однако, сменившись ненадолго, друзья выхлебали котелок до дна.

Все свое имущество, кроме фонаря, оставили в котомке под елью. И опять залегли перед домом Прокопки.

Дважды проходил в деревню сам Прокоп, раз его жена — торопливо семеня ногами и склонив голову, как вчера, — она прошла туда и обратно не по траве, а тропинкой, подальше от леса.

Друзья начали тревожиться.

А тени пихт опять вырастали на заборе…

Прокоп, возвратившись домой после второго выхода в деревню, остановился у калитки и опять долго, мрачно глядел на тайгу поверх голов Никиты и Петьки. Если бы он точно так же не глядел вчера, можно было подумать, что он видит их.

День показался длинным и невеселым. Раз путешественники вынуждены были отгонять приблудшую к ним корову: где-то рядом мог оказаться ее хозяин. Второй раз деревенские мальчишки целой гурьбой прошли куда-то в двух метрах от затаившихся искателей сокровищ. Потом на пихте рядом с ними уселась болтливая сорока и, сколько ни пугали ее, с полчаса тараторила, извещая лес об их присутствии.

Прокоп шагнул в калитку, но не запер ее. Было слышно, как он что-то прокричал во дворе. Потом вышел на поляну с ружьем за плечами и с бесноватым Шерханом рядом.

Петька стиснул локоть начальника штаба.

Прокоп зашагал мимо них, вдоль ограды, потом — в тайгу.

И когда хруст валежника под его кожаными сапогами стих, из калитки быстро вышла женщина, быстро отгремела засовами, быстро прошла через поляну — не тропинкой, а по траве, как вчера.

Друзья выросли перед нею на прежнем месте.

— Быстро, мальчики! — скомандовала она. — Вы не здешние? Ну, ладно. Вторая доска за углом отходит. Сдвинете ее — и быстро! Я в сельпо. Глядите: узнает — прибьет и вас, и меня! — предупредила она, а глаза ее опять искрились озорным весельем, будто это радостно даже — когда тебя могут прибить.

Петька ринулся к дому.

— Боже! Мальчики! Не запалите там!.. — взмолилась она с запоздалым испугом, увидев фонарь.

— Знаем, знаем! — откликнулся Петька.

Она безнадежно махнула рукой, и кофта ее замелькала в кустах по направлению к деревне.

Вторая от угла доска заскрипела, сходя с нижнего гвоздя, легко отошла в сторону…

Петька не вскарабкался, а взлетел по лестнице на сеновал.

Прикрыли за собой вход.

Никита чиркнул спичкой, зажег фонарь, и оба остановились в изумлении перед открывшимся вокруг них богатством. Все драгоценное имущество отряда выглядело бы здесь убогой кучкой железок. На огромном чердаке — даже по скатам стропил, даже по крыше — не было кусочка, свободного от вещей. Тут и мельничное крыло, и тракторные фары (прав был пасечник Саша!), и какое-то старое, с толстенным, как у пушки, стволом ружье, и тяжелые стулья с львиными головами на подлокотниках, и какие-то портреты, несколько большущих деревянных сундуков друг на дружке, плужные лемеха, какие-то шестеренки, гайки, болтики, выцветший транспарант: «Смерть фашистским оккупантам!», приводной ремень от движка, как в МТС, динамо-машина, как у киномеханика Володи, которую парни крутят во время киносеансов по очереди и кричат друг на друга, если кто крутит плохо, старый кожаный диван, зазубренные серпы, чучело зайца, дырявый тулуп, подшивки газет на полках, рваные сапоги, стертые лапти, цепь, колодезный ворот… И на всем этом слой пыли.

Друзья, ошеломленные, долго озирались на нужные и не нужные им вещи.

Первым опомнился Петька.

— Быстро!.. — Кинулся в один угол, в другой, потом через целую баррикаду тряпья перебрался в конец чердака.

Рванул с горы мебели старую этажерку, Никита остановил его: «Надо спокойно…» Показал рукой на следы.

Успокоились, опустили пригашенный фонарь вниз. Стали перекладывать вещи с места на место, поднимая их осторожно, чтобы оставалось как можно меньше следов.

Наконец в правом дальнем углу показались аккуратные стопы книг.

Друзья отодвинули в сторону неведомо как оказавшуюся здесь школьную доску и увидели два пыльных ящика рядом с книгами.

Петька схватился за крышку. Ощетинившись ржавыми гвоздями, она легко поднялась вверх.

— Здесь!.. — с испугом прошептал Петька и выхватил из ящика первую книгу.

«Братья-враги» — прочитали оба в свете мерцающего фонаря. Никита взял ее за корешок, потряс, заглянул в переплет — ничего особенного не заметил.

Петька выхватил другую.

«Похождения Ната Пинкертона»… «Гибель Колорадо»… Толстый том: «Тайны женского очарования»… «Мужчина и женщина»… «Русская история в самом отжатом состоянии»…

Никита присел возле ящика, потер рукавом его смоляную стенку.

— Чего ты? — спросил Петька.

— Пять, — зловеще изрек Никита. Петька увидел проступившую на ящике цифру «5». По лицу его скользнуло недоумение, но уже в следующую секунду адмирал-генералиссимус накинулся на второй ящик. С трудом выдвинули его и на задней стенке нашли небрежно очерченное варом «3».

— В куче… — устало дыша, резюмировал Никита.

Затягивался еще один узелок в цепочке неясностей.

Ящик с цифрой шесть, если только он не был ящиком с одеждой, которая разошлась по деревне, был, очевидно, использован Прокопом для других целей, а книги он выложил в стопы.

Снова пришлось хватать один за другим тома и томики разных «похождений…», глотая пыль и задыхаясь, чтобы не раскашляться.

Оба не заметили, сколько времени прошло с минуты их вторжения на сеновал.

Явственный мужской голос где-то поблизости заставил Петьку броситься грудью на фонарь, и он чуть не раздавил его, опершись руками о кучу тряпья. Дунул под стекло.

Темь окружила обоих.

Никита уткнулся в пыль рядом с Петькой.

Лениво рыкнул Шерхан.

Что-то со злостью проговорил у калитки Прокоп. Со злостью хлопнул калиткой, со злостью двинул засовами. Скрипя сапогами, прошелся по двору. Встревоженный Шерхан загавкал.

— Цыц! — рявкнул Прокоп, и, виновато урча, Шерхан отбежал в дальний угол двора. — Тихо, Шерхан!..

Прокоп взошел на крыльцо дома, тонко пропела сенная дверь.

— Бежим! — одним дыханием шепнул Никита. Петька прижал его к тряпью. Шерхан, напоминая о себе, заставил Никиту покориться.

Прокоп снова появился на крыльце.

Слышно было, как, раздраженный, изо всей силы пнул он подвернувшееся под ноги ведро.

Остановился где-то между крыльцом и сараем.

Через несколько секунд угрожающе скрипнула лестница, по которой недавно поднимались на сеновал наши герои.

Заглянул Прокоп внутрь или не заглянул… Догадался о чем или не догадался… Заметил что-нибудь или все знал заранее… Но вдруг звякнула накидка на входной дверце и прогремел замок.

Никита хотел, как тогда, протянуть спасительное «дяденька», открыл рот… и остался лежать с расслабленной челюстью.

Звякнула еще одна накидка.

Глухо бухнула земля под сапогами прыгнувшего вниз Прокопа. Отгремела, соскальзывая по стене, лестница. Потом с шумом улеглась в сарае. Потом туда же улеглась вторая — от входа на чердак…

Все это было проделано в молчании. Только время от времени, будто одобряя действия хозяина, торжествующе рычал Шерхан.

В этот вечер в Белой Глине

В этот вечер Мишка, окончательно потерявший голову в догадках по поводу исчезновения друзей и зная от Петькиной матери, что какое-то отношение к этому имеет учительница, навестил Валентину Сергеевну, чтобы попытаться выведать хоть что-нибудь у нее. Но Мишка был плохим дипломатом. После двух-трех вопросов о здоровье, о возможностях почтового сообщения и всякого рода путешествий Валентина Сергеевна уже догадалась, что Никита и Петька в походе. Неведение Валентины Сергеевны по этому вопросу удивило Мишку не очень. Учительницу собственное неведение удивило сильнее.

Тем же часом она вместе с Мишкой отправилась к Петькиной матери.

Петькина мать ахнула, завидев учительницу.

Через некоторое время к ним присоединилась бабка Алена, и три женщины, припоминая свои беседы с беглецами, никак не могли уточнить, на кого ссылались друзья, говоря о походе, и запрещал ли им кто-нибудь путешествовать без старших. Получалось так, что все трое не разрешали этого и никто из троих не запрещал.

Больше всех, а вернее, заметнее всех волновалась Валентина Сергеевна. Она даже осталась на ночь у Петькиной матери. Бабка Алена вспомнила, что путешественники обещали возвратиться через два-три дня, и решено было ждать их завтра.

Но прошел завтрашний день, а беглецы не появлялись.

Вечером Владька и Мишка организовали постоянное дежурство в тальнике, у поворота, на берегу Туры. Владька для этой цели соорудил подзорную трубу из двух линз. Труба немножко замутняла изображение, но все же, приглядевшись, через нее можно было различить, где река, а где берег, и даже лодку, если та появится метрах в пяти от засады.

К сменному дежурству добровольно подключился Колька тетки Татьянин. Подключился не потому, что изменил своим прежним симпатиям, но потому, что обиделся на друзей за скрытность.

Безрезультатно прошла еще одна ночь. Потом еще один день. Еще ночь. А к вечеру следующего дня Валентина Сергеевна пришла в сельсовет и по телефону сообщила в районную милицию об исчезновении двух своих учеников. Валентина Сергеевна была расстроена до того, что минут десять объясняла внешние приметы одного Никиты, хотя и сказать-то надо было всего, что голова как шар.

В двух белоглинских домах нарастала тревога, наблюдатели в тальнике сменялись каждые полчаса, а беглецы будто канули в воду.

Шерхан

Когда первые ошеломляющие минуты заключения прошли, друзья приспособились к темноте и могли различать друг друга.

Оба сели на тряпье, оба слышали, как скрылся в доме Прокопка.

— Нас предали, — шепнул Никита.

Петьке стало чуточку тоскливо от этой мысли, но Петька подумал и мотнул головой: «Нет!» Потом вспомнил, что Никита может не разглядеть его движения, и сказал:

— Нет…

Никита хмыкнул, и сколько-то времени они опять сидели молча. Но когда неуверенно застучали запоры калитки, оба вздрогнули, понимая, что каждый ждал именно этого — когда возвратится женщина.

Заскрипела калитка, и одновременно тихонько пропела сенная дверь.

Голос Прокопки:

— Где шляешься?!

Грудной, удивительно виноватый — ее голос:

— Я ходила в сельпо…

Голос Прокопки:

— Сельпо закрыто, кому мозги вправляешь?

Ее голос:

— Я вспомнила, что нет водки, искала завмага…

Голос Прокопки:

— У-у… — Не понять, то ли он доволен ее стараниями, то ли нет. — Давай!.. В следующий раз…

Неправдоподобно часто и вразнобой отстучали ее каблуки по ступеням: «ток-ток-ток». Видно, дернул Прокопка за руку.

— Собака!.. — сквозь зубы выругался Петька и даже сделал движение, чтобы встать.

Никита дернул его за штаны.

Ее голос:

— Не груби… У меня может не хватить терпения…

Голос Прокопки:

— Что?! Странно… Ха-ха-ха!..

И с минуту, наверное, Прокопка хохотал:

— Странно!.. Нет… Рассмешила, благодарствую!.. Ха-ха… Выкормыш туда же… — И сразу оборвал смех: — Входи! Что там у тебя?

Запела дверь.

Петька еще раз выругался. Но потом друзья опять долго молчали. После всего услышанного возможность очутиться в лапах Прокопки казалась еще опаснее.

— И чего она опоздала… — посочувствовал Петька.

— А может, она ждала нас там?.. — спросил Никита. И когда спросил, обоим стало легче на душе.

— Ладно… — сказал Петька, тихонько приподнимаясь. Надо было сориентироваться.

Сквозь единственно видимую щелку от неплотно прихлопнутой двери на сеновал проглядывали сумерки.

Петька переполз через баррикады тряпья и попробовал открыть дверцу.

Тотчас же гавкнул от конуры Шерхан.

Петька попробовал еще раз, Шерхан злобно гавкнул дважды, зарычал.

Петька торопливо возвратился к Никите.

— Думай, Голова…

Голова, раб божий, начальник штаба стал думать. Но не о спасении, а так — о разном: ни о чем вообще и обо всем понемножку. Петька тоже взгрустнул.

Полоска сумерек от неплотно прикрытой дверцы стала еле заметной.

Снова тихонько пропела сенная дверь.

Легкие шаги. Она…

Погремела где-то рядом жестяным корытом. Шерхан заскулил, подлизываясь к хозяйке.

Негромко:

— Спать, Шерхан, спать… Мальчики, если здесь, тише… Спать, спать…

Никита протянул руку и осторожно стукнул по стропилу.

— Тихо, тихо, Шерхан!..

Петька шепнул:

— Тихо!..

послышалась от крыльца негромкая песенка. Потом шаги по лестнице, и опять все стихло.

— Я говорил! — торжествующе отметил Петька. В ответ ему взвился яростным лаем Шерхан.

Хлопнула дверь.

Голос Прокопки:

— Ты чего? Ну, ну, не балуй… Гляди тут…

Друзья поняли, что теперь, когда смолкли последние звуки в хуторе, Шерхан улавливает малейший их шепоток, и долго-долго опять сидели без движения.

Потом Петька дернул Никиту за плечо. Мол: «Спим…» Тут же улеглись на тряпье и заснули в обнимку.

Нет худа без добра

Бодрые, вскочили разом под крик петуха во дворе, и оба разом вспомнили, что спят не дома. Даже не в гостях.

Сели.

Несколько раз выходил во двор и возвращался в избу Прокопка. Когда он уходил в избу, то из одного конца двора, то из другого доносилась тихая песенка. Настолько тихая, что слов было не разобрать. Только напев:

Опять и опять натужно орал петух. Квохтали выпущенные из сарая куры. Покрякивали утки. Где-то неподалеку вздыхала корова, слышалось тяжелое хрюканье, время от времени заглушаемое требовательным визгом подсвинка.

— Живет, кулак… — повторил Петька определение пасечника.

Никита показал на фонарь:

— Может, не видно?..

Петька метнул взглядом по сеновалу.

Вместе подтащил тумбочку без дверцы, засунули в нее фонарь, так, чтобы свет падал только в одну сторону.

К обоим возвратилась прежняя энергия.

Петька отполз к дверце. Осторожно выглянул в щелку. Через нее был виден уголок крыльца и узенькая полоска гладкого, будто асфальтированного двора.

«Зажигай!» — просигналил Петька.

Слышно чиркнула спичка.

Света из-за кучи барахла Петька не увидел.

Возбужденный, приполз обратно.

Глупо было думать о побеге, когда они еще не выполнили своей главной задачи. С молчаливого согласия они как бы возложили всю ответственность за свою дальнейшую судьбу на ту, у которой была песенка: «Ясный месяц за синей рекою…» Им оставались собственные заботы.

Опять до ряби в глазах замелькали в тусклом свете фонаря «Похождения…», «Приключения…», фотографии женских ног вместо картинок…

Стопы книг уменьшались до нуля и опять восстанавливались в своей первозданности. От возбуждения стало жарко. Разделись до маек.

Надежда — друг легкомысленно-непостоянный, — то сильнее она, то чуть-чуть…

И когда Никита зашевелил непослушными губами, пытаясь что-то сказать Петьке, она была уже совсем чутошной. Петька испугался даже: мало ли что может приключиться с человеком, когда он вот так ворочает глазищами и челюстью вверх-вниз, а ни гугу, ни слова то есть.

Руки Никиты были прижаты к толстой в кожаном переплете книге. Петька силой раздвинул его руки. Во всю обложку книги сиял тисненый, с двумя перекладинами крест.

— Ну!.. — сказал Петька.

В четыре руки распахнули книгу.

Глазам обоих представились обнаженные мужчина и женщина под огромным дубом. На разметавшуюся в полусне женщину глядеть было неприятно.

— Библия! — наконец прошептал Никита.

— Не дурак!.. — не своим голосом огрызнулся Петька. — Шуруплю.

Никита быстро-быстро шелестнул страницами. Дальнейшее у обоих не вызывало сомнений.

Тайна последних двух цифр была перед ними. Страница сто шестидесятая… Во всю оборотную сторону картинки — ничего не говорящая, без единого слова схема… Опять схема!

Страница двести восемьдесят третья… И только тут заметили оба, что книга написана на непонятном языке.

Помолчали, растерянные.

— Французский! — с гордостью полиглота заявил наконец раб божий начальник штаба.

— Откуда ты знаешь… — сердито отозвался адмирал-генералиссимус.

Никита открыл титульный лист. И совместными усилиями, после короткого спора, пришли к выводу, что внизу титула напечатано русское слово «Париж» нерусскими буквами: «Paris».

Снова открыли на двести восемьдесят третьей странице.

Петька заметил аккуратную точку в начале и в конце одного слова.

Воодушевленные, забегали глазами по строчкам и нашли еще несколько точно таких же аккуратных точек.

— Шифр! — доложил начальник штаба.

Но дешифровальщика в отряде не было. Снова раскрыли книгу на схеме. Схема была до унылого непонятной.

Петька перевел глаза на соседнюю страницу и… здесь тоже увидел точку. Тогда, изумленные, они стали раскрывать библию где попало и увидели, что каждая ее страница помечена аккуратными точками в строках.

Петька обеими руками почесал затылок. Все это было невероятно и вместе с тем… очень естественно.

Либо на двести восемьдесят третьей странице заключался ключ ко всему шифру, либо точки на остальных страницах были сделаны для отвода глаз. И в том, и в другом случае человек, ставивший их, имел основания крепко запутать случайного читателя. То есть случайному читателю это множество точек, возможно, ничего б и не сказало…

Петька взял у Никиты книгу: стоит ли глазеть на страницы, когда ничего не понимаешь? Лег на спину, тяжелую книгу положил на грудь, обхватил ее обеими руками, и сердце его застучало в кожаный переплет.

Никита хотел погасить фонарь. Но раздумал, достал из первого ящика «Тайны женского очарования» и, растянувшись на животе около тумбочки, стал читать про женское очарование.

Некоторые из тайн женского очарования

— «Родинка на лице придает ему особую прелесть», — сказал Никита.

— Это бородавка-то?.. — переспросил Петька. И даже сплюнул.

Никита пошелестел страницами, помолчал и тоже сплюнул.

— Чего ты? — спросил Петька.

— «Если девушка позволяет вам при встрече целовать ее ладонь — это означает особое ея к вам расположение… Целуйте в линию сердца».

Петька вздохнул. Никита бросил книгу в общую кучу, задул фонарь и лег рядом с Петькой.

Так они лежали долго.

Предпринимать что-нибудь не имело смысла. Во-первых, им бы не удалось выбраться. А во-вторых, они могли подвести ту, которая так решительно пошла им навстречу.

Лежали, может быть, час, может быть, два.

Они ничего не говорили друг другу, и оба очень хотели пить.

Сухота будто бы медленно подступала к ним со всех сторон, откуда-то из углов, от крыши, а потом стала надвигаться ближе, ближе, и вот, когда она уже совсем навалилась, Петька пошевелился. Если бы Петька не пошевелился вдруг, они бы лежали еще долго. Но Петька пошевелился, и Никита встал, опять зажег фонарь, достал из ящика «Гибель Колорадо» и стал читать.

Некоторое время опять молчали. Потом Никита поскреб свой круглый затылок, и Петька спросил:

— Чего там?

— Женятся, — сказал Никита. — Свадебное путешествие.

— Это вроде как Федька с Наташкой в Сопляковку…

— Вроде, — сказал Никита. — Только на корабле.

Опять помолчали. Никита увлекся. Стал пристраиваться возле тумбочки поудобней.

— Ну… — снова напомнил о себе Петька.

— Субмарина, — объяснил Никита. — Это по-фашистски — подводная лодка. Сейчас топить будет корабль…

— Бомбы, что ли, нет у этих? — спросил Петька.

— Нету, — сказал Никита. — Это ж не русские — англичане.

Немецкий капитан предложил женщине спуститься, на подводную лодку. С женщинами капитан, оказывается, не сражается.

— Врет, собака… — комментировал Петька.

— Ну, вот… — сказал он, когда немец все-таки потопил корабль.

Но лодка всплыла и подобрала невесту.

Дальше всякий раз, когда Никита хмыкал про себя, Петька требовал разъяснить ему причину хмыканья. И мало-помалу перед ним развернулась картина такого безобразия, что, если бы не жалко было лишних движений, Петька изничтожил бы книгу.

Жених мисс Фейл утонул. Немецкий капитан поселил ее в своей каюте. И скоро она забыла про жениха. Но тут все офицеры стремятся с ней побеседовать. Капитан держит ее под замком.

Лодку бомбят наконец, и лодка падает на грунт. Немцы, вместо того чтобы спасаться, кидаются все к капитанской каюте и хотят прорваться к мисс Фейл. Тут среди них оказался один порядочный юнга, который из пистолета убивает всех, чтобы защитить эту дурочку Фейл. Потом приходит капитан, благодарит юнгу и убивает его. Мисс Фейл плачет. Капитан объясняет ей, что спастись можно только вдвоем.

— Шкура… — чуть слышным шепотом пояснил Никита.

Капитан открывает люк, и вместе с воздушной пробкой они выскакивают из лодки. Мисс теряет сознание. Капитан за волосы тащит ее на поверхность.

Англичане подбирают эту пару.

Никита завозился вдруг.

Петька подтолкнул его ботинком: мол, говори, что еще там.

— Она тут, понимаешь… — каким-то уже не своим от жажды голосом разъяснил Никита. — Говорит, что это ее жених, тот, ну, которого немец этот утопил…

Несмотря на предельное возмущение, Петька только шевельнул пересохшими губами, но язык его распух, будто заполнил собой весь рот, в горле засвистело.

«Если бы Наташка так, — хотел сказать Петька, — убил бы дядька косой Андрей… И правильно б сделал».

Не зря англичане не помогали в войну. С такими союзниками очень не развоюешься: продадут, как эта мисс Фейл.

Пленнички

Судить о времени они не могли. Надо бы встать, подползти к двери, чтобы увидеть, где солнце, но не имело смысла расходовать на это силы.

Никита больше не читал. Они опять лежали рядом. И, может быть, прошли сутки, может, двое…

Во всяком случае, потом выяснилось, что они пролежали так целый день. Им ничего не оставалось, как только прислушиваться к звукам во дворе и стараться по этим звукам угадать свою судьбу.

Прокопка без конца шастал из сарая в сарай, потом в избу, потом опять выходил во двор, и Шерхан скулил, бегая вокруг него.

Они могли бы еще рискнуть и положиться на Прокопкину доброту вчера, когда у них не было этой драгоценной книги, сегодня рисковать было бы уже глупо.

Когда вместе с Прокопкиным топотом к ним доносились со двора еще и легкие, торопливые шаги, обоим на некоторое время становилось будто бы легче. И Петька мог сглотнуть слюну, присесть ненадолго, опять пощупать в темноте французскую библию.

Наконец шаги хозяев и вовсе утихли снаружи.

По неуловимо загустевшей темноте чердака путешественники догадались, что близится вечер. Тишина стояла так долго, что Никита не выдержал и спросил:

— А может, все же предали нас?..

Вопрос этот тяжелым камнем повис в воздухе над самой Петькиной головой, так что Петька как ни старался увернуться от него — увернуться не мог. И оттого сухота в горле чувствовалась еще сильней. Оттого казалось, что легкие вовсе слиплись, и дыхания не хватало.

Хлопнувшая на крыльце дверь показалась обоим сигналом к спасению. Что-ничто, а какие-то перемены должны были случиться…

— Шерхан!.. — коротко позвал Прокопка.

Друзья сразу привстали на коленях и вслушались.

Заскрипела калитка.

Петькины глаза засверкали торжеством, хотя торжествовать особой причины пока не было.

Но когда калитка закрылась и когда прошло две или три минуты, дверь дома опять сильно хлопнула, и друзья буквально почувствовали, как женщина перебежала через двор к сараю. Коротко заскрипела приставленная к дверце лестница; и — будто у этой женщины в самом деле крылья — рядом послышался ее веселый шепот:

— Мальчики! Живы, мальчики?

Друзья кубарем перелетели через тряпье.

В дверную щель — примерно в три-четыре пальца шириной — им было видно только часть ее лица: один глаз, нос и улыбающиеся губы, но смеется она или плачет — разобрать нельзя было.

— Бедненькие мои! Вас не ищут?

— Не… — сказал Петька. — Мы путешествуем.

Теперь она засмеялась.

— Пленнички мои! Держитесь! Немножечко еще, ладно?! Немножко потерпите! — И, болтая всякие нежности, как маленьким, она стала проталкивать им в щель куски хлеба, потом сала, потом масло в газете, потом блины, потом втиснула плоскую солдатскую фляжку с водой, потом еще большущий флакон из-под одеколона.

Со стороны леса послышался лай Шерхана.

Женщины в один миг не стало у дверцы.

Лишь от крыльца к путешественникам долетел еще кусочек напева:

Друзья теперь уже твердо знали, что их трое здесь против одного Прокопки.

Великий Визирь

Воду решили расходовать экономно. Фляжку завинтили как следует и оставили на завтра, а флакон постановили выпить сразу.

Опять легли рядом и, передавая друг другу ароматный, пахнущий одеколоном пузырек, стали делать по одному маленькому глотку. Вода из узкого горлышка текла плохо, и сначала это раздражало, но капельки воды, попавшие в рот, смачивали язык, нёбо, и мало-помалу языки у обоих приняли свои нормальные размеры. Когда со стенок флакона стекла в широко открытый Никитин рот последняя капля, путешественники были уже готовы на любые новые испытания. Эту последнюю каплю Никита ждал минут двадцать. Задерживал дыхание в надежде, что она вот-вот упадет, потом быстро делал вдох-выдох и опять раскрывал рот. Капля упала ему на язык. И Никита сел.

Конечно, они могли бы выпить сразу и фляжку, но опыт подсказывал, что делать этого не следует.

Жажда пропала. На смену ей пришел голод.

В свете фонаря разложили хлеб, масло, блины и пировали до тех пор, пока не почувствовали, что объелись.

Это всегда выясняется почему-то вдруг. Нет бы человек наедался постепенно. А то глотаешь, глотаешь, кажется, еще тонну можешь съесть. Вдруг — стоп! Оказывается, ты перехватил лишнего. И тебя даже начинает чуточку мутить.

Остатки продуктов спрятали от мышей между стропилом и тесовой обшивкой крыши. Развинтили фляжку и набрали в рот по большущему глотку воды на закуску. Сидели друг против друга с раздутыми от воды щеками и наслаждались, пропуская воду махонькими дозами в желудок.

Потом еще раз от корки до корки перелистали библию, но ни безмолвная схема, ни многочисленные точки опять ничего не объяснили им.

Никита разыскал среди книг «Похождения Ната Пинкертона». Увлекся. Оказывается, Пинкертон — это почти Шерлок Холмс.

А Петька нехотя раскрыл «Тайны женского очарования» и, сплевывая и ругаясь время от времени, стал читать эти непонятные тайны.

Потом, уже обжившись на сеновале, устроили себе хорошую постель. По-домашнему сняли ботинки и легли спать, укрывшись телогрейками.

Никита в эту ночь воевал на немецкой субмарине. С двумя пистолетами в руках он застрелил капитана. Потом через торпедный аппарат выбросил за борт мисс Фейл (с женщинами Никита тоже не воевал, но всякую продажную шкуру держать на корабле не собирался). Потом он вместе с юнгой захватил весь корабль. А юнга оказался как раз тем брошенным женихом мисс Фейл. И под двумя флагами — английским и советским (советский — чуть выше) — они стали громить фашистские корабли на их же лодке.

Петька нашел дворцы. И будто бы Петька — Великий Визирь: куда он ни пойдет, золото так и сыплется из-под его ног. А кругом алмазы, алмазы. Он велит мастерам сделать матери курятник из чистого золота, с золотыми насестами. И у петуха в гребне — жемчужина. Весь мир подвластен Петьке. Он даже не знает уже, чего пожелать… У него больше нет желаний. Он не успеет подумать что-нибудь, а разные арабы, абреки, ашуги уже несутся сломя головы, чтобы желание его было выполнено. Но жизнь у визиря несчастливая. Все почему-то восхищаются огромной бородавкой на его носу. Он хочет ее прикрыть, он старается спрятать ее под чалму. А все кричат: «Ах, какое очарование! Какая замечательная у него бородавка!» И главное — ее все время видишь. Нет бы села где-нибудь на шее — села прямо на кончике носа, так что на весь мир невольно приходится глядеть через бородавку. А тут еще Никита, будто очуманел, хватает его руку и целует в ладошку.

— Сдурел ты?! — спрашивает его Петька.

А Никита слышать ничего не хочет и лезет поцеловать его еще в грудь на линии сердца. Этого уже Петька выдержать не мог. И все заканчивается дуэлью… Только дерется Петька не с Никитой, а почему-то с Семкой Нефедовым. Но Семка — разве соперник? И Великому Визирю становится даже стыдно, что он вышел со шпагой против такого никчемного человека.

Мироед

Весь день с раннего утра стирала во дворе и полоскала белье жена Прокопки. Со двора доносилась ее тихая, осторожная и вместе с тем счастливая песенка:

И так это легко было представить себе: вечер… Синева. Речка. Не Тура, а другая — чистая-чистая, синяя. И месяц над нею. Будто два месяца: один вверху, а другой — в речке. И тихо-тихо. Только песня откуда-то:

Путешественники — каждый про себя — стали подпевать ей.

Но слов они, к сожалению, не знали.

А после обеда, когда женщина запела чуть громче и Никита с Петькой обрадовались, что услышат песню до конца, хлопнула дверь на крыльце. Рявкнул Прокопка:

— Ты чего распелась!..

И песня оборвалась.

— Что же мне — даже петь нельзя?..

— Вижу, как поешь! — зло отрубил Прокопка. — Дома от тебя слова не услышишь, а как на выход — пение начинается! Шалава…

— Соб-бака… — Петька зажал в кулаке штык и сильно ткнул им в тряпье.

— Иди домой! — приказал Прокопка.

— Я еще не все сделала…

— Сказано, домой! — оборвал Прокопка.

— Мироед… — выругался Петька.

Женщина скрылась в избе. А Прокопка остался на крыльце. Дощатый настил поскрипывал под его сапогами. Было непонятно, зачем он угнал жену, если та стирала.

Но вдруг зарычал Шерхан, потом залаял, и в калитку постучали:

— Кто? — громко спросил Прокопка.

— Свои… — послышался неуверенный голос из-за забора.

— С делом или так опять?

— Не все равно тебе — сегодня или завтра… Может, договоримся?

— Я с пустыми руками не говорю! — яростно отрезал Прокопка. — Синица в руках лучше журавля в небе!

— Хороша синица!.. Заломил!.. — опять послышался просительный голос из-за калитки.

— А ты что ж думал?.. — хохотнул Прокопка. И разозлился опять: — Ладно! Больше я не толкую! Сказал, не ходи покуда! Дело так дело, нет так нет!

— За ерунду ведь…

— Если за ерунду — не приходи! А если надо… Зазря не шастай тут! У тебя свое, у меня — свое!..

— Торгуется, ворюга… — неслышно разъяснил Петька.

— Сашу бы пасечника сюда… — отозвался ему Никита.

За калиткой умолкли.

Чем-то взбешенный Прокопка ушел в избу.

А во дворе опять появилась женщина. И к друзьям опять долетела чуть слышная, радостная песенка:

К вечеру у путешественников кончились продукты. Воду они тоже — по глотку, по глотку — выпили всю. Петька в совершенстве овладел тайнами женского очарования. Никита мог бы запросто наниматься в частные сыщики. А когда пришла новая ночь, кончился керосин. И путешественники остались в кромешной темноте.

Свобода

— Мальчики!

Они вскочили, как по команде. Ударились в темноте головами и долго не могли сообразить, в чем дело.

— Мальчики! — опять донесся к ним из темноты веселый голос: — Я уже минут десять зову вас!

Петька, зажав на груди библию, кубарем перемахнул через тряпье. Никита следом. Оба дрожали спросонок, так что зуб на зуб не попадал.

На лестнице, в темном квадрате открытой дверцы, проглядывал силуэт женщины.

— Ну, вот! Я же боюсь туда залазить, а вы не слышите… — пожаловалась она.

— А вы не бойтесь! — посоветовал Петька.

— Мыши! — сказала женщина.

— Фу! Они же маленькие! — удивился Петька, наспех зашнуровывая ботинки.

Женщина чему-то тихонько засмеялась, спускаясь на землю.

— А… Прокоп где? — спросил Никита.

— Нет Прокопа! У него свои дела по ночам… — ответила женщина.

Петька не спустился, а буквально слетел вслед за ней. Но Никита проделал это еще быстрее, так что, если бы не кепка, Петьке не избежать шишки на голове от Никитиного каблука.

Женщина, заложив руки за спину и прислонившись к калитке, поджидала их у выхода.

Друзья остановились против нее. И бывает же: опять, как тогда, со Светкой, Петьке захотелось сказать своей избавительнице что-нибудь такое… необычное. А что — он не нашел. Это же не Светка все-таки… Переступил с ноги на ногу.

Женщина улыбнулась в темноту.

— Нашли свою тайну, кладоискатели?

— Вот… — показал Петька библию.

— Не заблудитесь в темноте?

— Не! — сказал Петька. — Мы же путешествуем!

Женщина опять улыбнулась. Но улыбнулась уже не так весело, как раньше.

Из-за тучи проглянула луна, и в лунном свете лицо женщины показалось путешественникам грустным-грустным…

Помолчали.

— Теть, а вы по-французски не умеете читать?.. — спохватился Никита.

— Нет, мальчики… — сказала она. — Я ничего не умела в жизни…

И теперь друзья определенно заметили, что в то время, как губы ее улыбались, в глазах влажно поблескивали слезы.

Обоим стало отчего-то неловко и грустно.

— Вот, возьмите на дорогу, — сказала она, вытаскивая руку из-за спины, и сунула Никите газетный сверток. — Пленники маленькие…

Никита сначала пробормотал «спасибо» и сначала взял сверток, а уж потом сказал:

— Нет! Что вы! Нам не надо!..

Губы ее все время улыбались в темноте.

— Возьмите, возьмите…

Друзья уже нерешительно хотели идти, она спросила:

— Да, как, вы говорили, пасечника зовут?

— Саша! — обрадовался Петька. — Вы с ним познакомьтесь! Он хор-роший!

Она кивнула, думая о чем-то своем.

— А как вы ключ нашли?.. — спросил Никита.

— Ну, это уж моя забота! — тихонько засмеялась она. — Бегите! А то еще нас вместе запрут!

Друзья сделали по три шага в сторону тайги, когда Петька опять быстро вернулся.

— Теть, а как дальше эта песенка, ну, про месяц?..

Она легонько дернула его за козырек кепки.

— Это взрослая песня, про любовь… Но я и сама не знаю, как дальше. Я давно уже не пела…

Друзья пересекли поляну и скрылись в кустах, а она, прислонившись к столбу, все еще стояла у открытой калитки.

Женщина есть женщина, несмотря на все ее тайны

С трудом разыскали в темноте свою котомку, втиснули туда библию, подарок жены Прокопки, и завязанный четырьмя узлами мешок Петька вскинул за спину, а Никита еще раз проверил сзади, не выскочит ли их драгоценная находка в какую-нибудь прореху.

Ночная тайга дышала ровно, спокойно.

Вот ведь она какая — тайга! Сегодня она тебе — как враг, а завтра — как самый лучший друг на земле!

После долгого плена путешественникам, когда они, спотыкаясь о корневища, углубились в чащу, тайга показалась родным домом…

Они удалялись от хутора молча, стараясь производить как можно меньше шорохов, и лишь после того как, отшагав порядочное расстояние, вышли на случайную поляну в соснах, к ним окончательно возвратилось ощущение безопасности.

Петька сел на широкий пень в самом центре поляны. Глаза Петьки блестели от радости. Он хотел дотянуться до мешка за спиной, чтобы пощупать библию, но не дотянулся. Пощупал за него Никита.

Надо было ждать утра.

Выспались они на Прокопкином сеновале до отвалу. Костер разжигать не решились.

Никита тоже сел на пенек, и, прислонившись друг к другу спинами, вернее — к мешку между ними, они решили бодрствовать до утра.

Луна скоро спряталась за горизонтом. Где-то близко проухал филин.

Потом какая-то птица долго носилась через поляну, то припадая низко к земле, то взмывая выше деревьев.

Раз она пролетела так близко от Никиты, что Никита не выдержал и замахнулся на нее:

— Кш-ш!.. — Птица улетела.

Оба и не заметили, когда начало светлеть небо на востоке. В какой-то момент разом глянули друг на друга и поняли, что можно идти: уже светло.

Петька вытащил из кармана и надел на руку компас.

До самой Туры почти бежали.

Долбленка их была на месте.

И блеклое, раннее солнце, и желтая река, и даже камыш в устье Мусейки выглядели до того родными, что Петька, не выдержав, прокричал негромкое «ура».

Они вернулись победителями и должны были поэтому разделить свою радость хотя бы с рекой, лесом, камышами…

Желудки у обоих подвело.

Никита взялся бросать в кучу хворост для костра, Петька стал развязывать мешок.

Но в свертке, который дала им на дорогу Прокопкина жена, оказались мятные конфеты.

Петька застонал от разочарования. Когда мечтаешь о ломте хлеба с салом, о миске хорошей каши — чего стоят эти леденцы!

Оставшийся у них кусочек хлеба превратился в жалкий, слипшийся от сырости катышок, сала могло хватить лишь для запаха — на зажарку.

Петька в досаде бросил мешок, схватил удочку и побежал на старицу за новой добычей.

Никита грустно поглядел на конфеты, съел несколько штук, потом еще несколько и отправился на поиски грибов.

О карасе как о рыбе и о плотичке как о селявке

Дождя давно не было, и не было грибов. Кроме нескольких червивых маслят, которые годились только на то, чтобы запустить ими в какого-нибудь Мишку, Никита ничего не нашел.

— Ладно, — утешил Петька. — Сейчас мы…

И перебросил удочку. Перебросил ее точно на то же место, где ловил в прошлый раз. Но поплавок оставался без движения.

Сначала Петька еще повторял: «Сейчас, сейчас…» Потом замолчал. Потом сел на ту же корягу, на которой сидел в прошлый раз. Потом даже принял точно такую же позу, как тогда, приготовившись моментально шлепнуться на спину, если поплавок дрогнет. Но поплавок не шелохнулся.

Уж такая это дурная рыба — карась.

Он будет, как ошалелый, лезть на удочку, к примеру, до двух часов. И только успевай выкидывать его на берег. А в два часа кончится жор, и тогда ты хоть сто наживок перемени, хоть кашу с маслом предлагай карасю — он и глазом не поведет.

Петька просидел на коряге больше часа, но шлепнуться на спину ему не пришлось.

Никита, из сочувствия, ушел к Туре и, сидя около незажженного костра, стал нехотя сосать мятные конфеты.

Петька подошел к нему, сел рядом и с горя тоже поел конфет. Но выгребать против течения на голодный желудок — пустое дело. А конфетами сыт не будешь.

Решили попытать счастья на Чернавке.

Котомку с библией Никита положил в другую котомку и, усевшись в лодке, стиснул ее между ног.

Пока гребли до Чернавки, животы у обоих словно приросли к позвоночнику. А от конфет во рту стало до того вязко, что Никита даже прополоскал горло мутной туринской водой.

— Ставь котелок! — распорядился Петька, когда они вытащили свою долбленку на песок рядом с Чернавкой, и опять, решительный, взялся за удочку.

Но скоро котелок закипел, а рыбы все не было.

Никита разыскал немного щавеля и опустил его в воду, потом набросал туда мелкими кусочками заячьей капусты, лебеды и даже белых корешков осоки.

Тогда Петька махнул рукой на честь бывалого рыбака, снял грузило, уменьшил глубину до десяти сантиметров, разыскал под камнем несколько муравьиных яиц и закинул на плотичек.

Плотичка, или селявка, как называли ее в Белой Глине, — это не рыба, это так — промысел Кольки тетки Татьянина. Хороший рыбак постыдится удить селявку — это все равно что с дробовиком охотиться на цыплят во дворе. Но делать было нечего. И Петька, не оглядываясь, стал кидать на траву позади себя крошечных, с палец величиной, селявок.

Никита понимал всю бедственность положения и молча подбирал «добычу», молча потрошил ее, молча опускал в котелок. Потом объявил:

— Хватит!

Петькина досада прошла, когда он увидел, до чего — невпроворот — густым получилось варево.

Никита сполоснул ложки.

Сели друг против друга у котелка и, опять счастливые оба, разом зачерпнули по ложке темного цвета жижи с пеплом.

Петька со смаком втянул в себя первый глоток и поперхнулся. Горло его сжали спазмы. Уха была горькой, как хина.

Петька вопросительно глянул на Никиту. Но Никита, скосив глаза, глядел в собственную ложку и глотал варево как ни в чем не бывало.

Петька решил, что горечь во рту — это у него после конфет. И вторую ложку проглотил, стараясь не чувствовать, какой вкус имеет Никитина уха.

Только после того как Никита обсосал и выбросил последнюю плотичку, после того как в котелке не осталось ни щавелинки, Петька, лизнув свою ложку, спросил:

— Чтой-то горьковато вроде?..

— Может… Чуть есть, — сказал Никита. — Это я для вкусу травой приправил…

Потом, лежа на траве, отдыхали перед дорогой.

Сначала отдыхали рядом. Потом у Никиты заурчало в животе. Он встал и отошел, чтобы лечь подальше. С полчаса поурчали врозь. Петька же слышал только свое урчание и потому ничего не сказал. Раза два, правда, он взглядывал на начальника штаба. Но начальник глядел в синее небо и был спокоен.

Арестанты

Они услышали тарахтение моторки сразу, как только выплыли на середину Туры.

Петька перестал грести, чтобы не оказаться под носом у быстроходного катера.

Моторка появилась из-за поворота, и Петька уже рассчитал, что она пройдет метрах в трех по борту от их лодки, как неожиданно моторка пошла прямо на них.

— Эй, дяденьки! — крикнул Петька.

Красивая белая с продольной красной полосой моторка почти вплотную от них круто развернулась, мотор ее заглох, и здоровенный старшина в синей милицейской форме, перегнувшись через борт, крепко ухватил Петькину долбленку за отшлифованный стеклом буртик.

— Руки вверх! — скомандовал старшина.

Никита сначала поднял руки, потом опустил и спросил:

— Зачем?..

— Вы арестованы, — не глядя на них, объяснил старшина, подтаскивая долбленку плотнее к борту своей лодки. — А ну перебирайтесь сюда! — приказал он. И добавил: — Сопротивление бессмысленно.

Петька хотел было что-то возразить, но все было так неожиданно, а лица старшины и милицейского лейтенанта настолько суровыми, что путешественники переглянулись и молча, с упавшим настроением полезли в милицейскую лодку.

Единственная улика, за которую их могли арестовать, находилась в котомке, но эта была слишком драгоценная улика, чтобы расстаться с ней без боя, и Петька прихватил котомку с собой.

Старшина передал лейтенанту носовую цепь с долбленки, лейтенант молча укрепил ее на корме, рядом с мотором.

— Дя, за что нас?.. — попутался осторожно выведать что-нибудь адмирал-генералиссимус.

Но молодой красивый лейтенант с орденом на кителе не ответил. Даже не взглянул на адмирал-генералиссимуса, а, сдвинув тонкие черные брови, достал из-за пазухи какую-то бумагу и приказал старшине:

— Проверяй. Лодка долбленая…

— Так точно, — доложил старшина. — Долбленая.

— Нарушителей двое…

— Есть. Раз, два, — сказал старшина, зачем-то пересчитав Никиту и Петьку, сидевших на средней лавке, как будто двоих нельзя пересчитать в уме.

— Один стриженый, другой не стрижется… — мрачно, как приговор, известил лейтенант.

— Снять шапки, — приказал старшина. — Так точно, товарищ лейтенант, один не стрижется.

Никита и Петька только головы поворачивали, глядя то на одного, то на другого. Лейтенант сидел на корме, старшина — на носу лодки.

— Звать… Как звать? — спросил лейтенант, впервые поднимая суровые глаза на арестованных.

— Петька… — сказал Петька.

— Никита… — сказал Никита.

— Все правильно… — заключил лейтенант. — Дальше… Телогрейки. У одного синяя, у другого черная.

— Грязные у обоих, товарищ лейтенант, не разобрать.

— А ну, где у вас там есть чистое место? — спросил лейтенант. — Под мышками. Так. Все правильно: черная и синяя.

— Дя… — начал было Никита.

— Разговоры! — прервал его старшина.

— Ладно, — сказал лейтенант. — Сомнений быть не может. Время задержания… — Глянул на большие наручные часы. — Без пяти минут девять ноль-ноль… Запишем. — И карандашом записал на бумаге. — Следите за ними, товарищ старшина.

— Есть следить! У меня не сбегут, — ответил старшина.

Лейтенант обернулся к мотору, намотал на пусковое колесо тонкий ремешок, дернул его. Мотор сразу оглушил всех.

Не глядя на друзей, лейтенант развернул лодку, и, рассекая мутную туринскую воду, лодка стремительно полетела вверх по течению, а за ней так же стремительно понеслась арестованная долбленка.

Петька ждал каких-нибудь решений от начальника штаба. Но начальник глядел за борт, в искрящееся на желтой волне солнце, и никаких решений не принимал.

Весть о преступлении

Лодка шла так быстро, что минут через сорок уже показались Гуменки.

Петька заметил на берегу двух человек, один из которых был тоже в милицейской форме и сигналил руками: не то «я здесь!», не то «сюда!»

Это уж показалось вовсе не к добру, и Петька понадеялся, что милиционеры не заметят сигналов, но глянул сначала на лейтенанта, потом на старшину и убедился, что они видели все раньше него.

С заглохшим мотором лодка мягко выскочила носом на прибрежную гальку. Лейтенант придержал рукой долбленку, чтобы та не ударила в корму.

Милиционер на берегу отдал честь. Лейтенант тоже отдал честь и вышел на гальку. Старшина выпрыгнул сразу, как только лодка причалила.

— Чепэ, товарищ лейтенант! — доложил милиционер, по требованию которого лодка причалила к берегу. Штатский рядом с ним был, видимо, из колхозников. И только испуганно моргал глазами.

— Слушаю… — коротко сказал лейтенант.

— Покушение на убийство, — доложил милиционер. — Ограблен кассир сберкассы. Ехал с деньгами из района. Два выстрела: один пулевой, другой из дробовика.

— Кассир жив? — сразу спросил лейтенант.

— Жив. Пуля попала в лошадь, а его только поцарапало дробью. Но потерял сознание, когда падал с лошади. Это, думаю, и спасло его. Теперь уже в сознании.

— Денег много? — спросил лейтенант.

— Так точно, — доложил милиционер. — Около семи тысяч.

— Ничего не трогали на месте?

— Никак нет! Поставили охрану из колхозников.

Лейтенант обернулся и что-то негромко приказал старшине.

Старшина оттолкнул лодку и прыгнул в нее. Завел мотор. Лодка стала снова быстро набирать скорость.

А лейтенант в сопровождении милиционера и колхозника широкими шагами двинулся куда-то в сторону от Гуменок.

Старшина

Друзья поняли наконец, что никаких обвинений им не предъявят, что их попросту отбуксируют до Белой Глины и с рук на руки передадут бабке Алене и Петькиной матери.

Мысль об этом привела друзей в полнейшее уныние. Даже то, что они узнали в Гуменках, отошло на второй план. Даже то, что в котомке у них лежала таинственная библия, казалось малоудовлетворительным…

Вместо того чтобы возвратиться бывалыми, утомленными и вместе с тем готовыми к новым странствиям путешественниками, они должны будут предстать перед всеми (начиная с Мишки и кончая Семкой Нефедовым) как мальцы, вроде Кольки тетки Татьянина, которые заблудились и были найдены милицией…

Петька покраснел при мысли о грядущем позоре.

И когда вдалеке проглянули Марковы горы, он не выдержал.

— Дя, отпустите нас…

Старшина не взглянул на него. Старшина думал о том событии, которое произошло в Гуменках, и беспокоить его было опасно. Но Петька все же не мог молчать.

— Дя, мы сами доплывем… — неуверенно заканючил Петька.

Старшина молчал.

— Товарищ старшина, отпустите, — бравым голосом попробовал Никита.

Старшина глядел прямо перед собой.

— Мы больше не будем… — поклялся Петька, стараясь заглянуть в глаза старшине. Чего не будем — он и сам не знал.

Лицо старшины не дрогнуло ни единым мускулом.

— Дядь, мы сами, тут близко… — сказал Никита.

Старшина молчал.

— Дядь, нам нельзя так в деревню… — сознался Петька.

Старшина не ответил. Петька вздохнул и тоже замолчал.

— Дядь, отпустите, а?.. — сделал последнюю попытку начальник штаба. Но и на этот раз не получил ответа.

Друзья пали духом.

Петька подумал даже, не выпрыгнуть ли ему, чтобы вплавь добраться до берега. Но, во-первых, в телогрейке не вдруг доплывешь, а во-вторых, намокнет библия…

И вот когда по борту уже забелели Марковы горы, старшина заглушил мотор. Тишина ворвалась в уши так внезапно, что даже зазвенело в голове.

Старшина поймал догнавшую их долбленку, подтянул ее к борту.

— Быстро пересаживайся!

Друзья не успели сообразить, в какую сторону переменились события, но упрашивать себя не заставили и, будто по волшебству, разом очутились в долбленке. Уставились на старшину в четыре глаза, веря и не веря своему избавлению.

Старшина поднял палец.

— Домой поплывете?

— Домой! — быстро заверил Петька.

— Слово? — спросил старшина.

— Честное пионерское! — в голос поклялись путешественники.

— Ну, глядите у меня… — предупредил старшина, отталкивая долбленку. — В другой раз я прямо через всю деревню вас проведу! Если попадетесь еще.

— Не! — заверил Петька. — Мы в другой раз не попадемся!

— Ах! Вы еще собираетесь… — воскликнул старшина и сделал движение, чтобы снова поймать долбленку.

— Нет! Нет! — хором поклялись друзья, и от мгновенного волнения даже вспотели оба.

Старшина усмехнулся, развернул свою лодку и через минуту уже мчался вниз по Туре, к Гуменкам.

— До свиданья! — попрощался Никита.

Старшина не услышал, но оглянулся, погрозил пальцем и помахал рукой на прощанье.

— С одной стороны, нас арестовали, — сказал Никита, — а с другой стороны, подвезли к самому дому…

Землепроходцы

Все получилось как нельзя лучше.

Путешественники издалека увидели целую армию встречающих на берегу. Тут собрались и Колька, и Димка, и Светка, и кучерявая Кравченко, и Мишка, и Владька, и даже рагозинцы. Видимо, было заключено кратковременное перемирие по случаю такого важного события, как возвращение блудных сыновей.

Друзья всех разглядели издалека, чтобы ни на кого не глядеть вблизи. Подумаешь, событие: неделю-другую походить в тайге…

Вытащив лодку на песок, они в окружении толпы зевак по-деловому, как и подобает двум мужчинам, достаточно много испытавшим и привыкшим ко всякого рода невзгодам, собрали свое имущество, молча оглядели долбленку — нет ли где повреждений (может, не заметили, когда на рифы наскочили). Повреждений не было. Перевернули лодку. Взяли весла и молча, рядышком, сквозь строй расступившихся перед ними туземцев направились к деревне.

Колька тетки Татьянин пристроился шагать рядом. Хоть он и выслеживал их в последнее время, он же раньше всегда был на их стороне. И может, он нарочно молчал, а сам знал, куда они плавали.

Светка Егорова глядела с таким любопытством, что у Петьки аж спина окостенела — настолько невозмутимым стал Петька.

Димка-от-горшка-два-вершка глядел на них, разинув рот.

Владька все выставлял перед собой духовое ружье.

Нужно оно кому — ружье его… По людям из дробовиков стреляют…

А Мишка пытался подъехать то с одного боку, то с другого.

— Куда вы плавали, а?..

Друзья шли молча.

— Нашли что-нибудь?..

Друзья не дрогнули ни одним мускулом на лице.

— Подумаешь, важность…

Друзья продолжали глядеть прямо перед собой.

— А! — сказал Малыга рагозинский. — Если уж путешествовать, так в Индию, в Китай…

Друзья молчали.

— Тихарите, да? — спросил Мишка.

Путешественники — ни слова в ответ.

— Мы тоже скоро идем в поход!.. «С Валентиной Сергеевной», — хотел сказать Мишка, но понял, что с Валентиной Сергеевной — это уже не то, что самостоятельно.

Друзья молчали и шли к деревне в сопровождении растянувшегося за ними эскорта любопытных. Возглавлял эскорт Колька тетки Татьянин. Замыкали Светка с Димкой.

Единственно, кто мог испортить триумф, — это бабка Алена. И Петька давно тревожно вглядывался в каждый переулок, не сомневаясь, что женщин предупредили о возвращении путешественников.

Бабка Алена и Петькина мать стояли у калитки Никитиного дома. За преувеличенно спокойными позами женщин могло крыться что угодно, и путешественники, не сговариваясь, применили оригинальный тактический прием.

Они шли все время прямо, прямо… А потом, возле дома дядьки косого Андрея, круто свернули направо, и тропинками, через огород, все тем же спокойным шагом направились к дому Петьки.

Дорога славы была протоптана вплоть до самого Петькиного порога.

Пир и прочее

Не стоит рассказывать о том, как пришли домой Петькина мать с бабкой Аленой, не стоит рассказывать, что говорили они. Тем более, не стоит упоминать, как где-то случайно мелькнула в разговоре фраза о тонкой сыромятной коже, и о других такого же рода второстепенных намеках. Не стоит перечислять, сколько чего съели путешественники в продолжение этой беседы и после нее. Во всяком случае, сначала они заверили, что чувствуют себя прекрасно и есть не хотят совсем. А потом как-то так случилось, что появлялись на столе кринки с молоком и вскоре убирались пустыми, появлялось, чтобы вдруг исчезнуть, сало. Петька мог бы поклясться, что в продолжение нескольких минут он даже видел перед собой огромный кусок мяса на столе. Мясо тоже исчезло. Это очень походило на сказку со всякими там волшебствами. Когда главное из того, что ей хотелось оказать, Петькина мать высказала, она стала к плите, взяла в руки огромную кастрюлю с жидким тестом, черпак и стала один за другим перекидывать на сковороде блины. А бабка Алена подхватывала их и несла к столу, чтобы положить на тарелку рядом с миской холодной сметаны… Блины Петькина мать пекла, бабка Алена их носила, чтобы положить на тарелку, а на тарелке их, как в сказке, не было. Потом и сметана кончилась.

Потом прибежала радостная и расстроенная Валентина Сергеевна.

Путешественники насупились.

Одно дело, когда бежит посмотреть на тебя Колька тетки Татьянин или даже Мишка, другое дело, когда это учительница. Тут уж как-то немножко даже неудобно.

Валентина Сергеевна так запыхалась, что первые несколько минут, раскрасневшаяся вся, только головой качала, глядя на героев дня. Потом заговорила — быстро-быстро:

— Вы их не ругайте, ради бога, Алена Дмитриевна! Настасья Федоровна! Не надо. Они больше не сделают ничего такого! Правда, мальчики? Не надо. — Друзья приободрились. — Мы все вместе обдумаем, как нам лето спланировать. Наш учитель физкультуры ничем не хочет заниматься! Мы сами. Обдумаем однодневный поход! Решим, когда будем читать книги! Приключенческие будем читать!

Петька с грустью поглядел на Никиту, невольно вспомнив «Тайны женского очарования», — чтения с Петьки уже достаточно на лето.

— Будем разучивать песни! — продолжала Валентина Сергеевна.

Теперь загрустил Никита. Если бы «Черного ворона» разучивать…

— Самодеятельность организуем!

Словом, Валентина Сергеевна придумала столько культурных мероприятий на лето, что и каникул могло не хватить.

Друзья вежливо поддакивали учительнице, поскольку она явно переволновалась за них. В эти минуты они были согласны на все: и петь «Эй, пионер, всегда будь готов!..» вместо «Черного ворона», и рассказывать на рагозинской сцене стихи про «весну-проказницу», вместо того чтобы поймать и как следует вздуть Ваську-малыгу за Петькины штаны, и под барабан шагать в поход к Марковым горам, вместо того чтобы ползком, ужами пробираться в камышах через болото.

Потом, успокоившись немного, Валентина Сергеевна расспрашивала их о путешествии. На некоторые вопросы друзья отвечали ей туманно. Рассказали про женщину-лесника, про Сашу-пасечника, про мироеда Прокопку, у которого жена в батраках, про убийство.

Петькина мать и бабка Алена из вежливости ушли на кухню.

Выслушав друзей, Валентина Сергеевна внимательно поглядела на них и сказала:

— Мальчики, вы что-то скрываете от меня!

Никита почесал затылок, Петька подергал себя за чуб.

— Что за жесты, мальчики!.. Ведь я верно угадала?

Друзья переглянулись.

— Тайна это, Валентина Сергеевна! — признался Никита.

Валентина Сергеевна долго думала, глядя на них, потом обрадовалась чему-то:

— Хорошо! Раз тайна, значит, тайна. Но обещайте мне, что вы больше ничего такого не предпримете, не поставив меня в известность. А надумаете куда идти — возьмёте меня с собой. Ладно? Слово. — И протянула руку, совсем как Светка.

Петька дрогнул, но руку учительницы пожал.

Эпоха первого путешествия адмирал-генералиссимуса и его начальника штаба завершена

Валентина Сергеевна французским языком не владела — это путешественникам было известно точно. Бабка Алена знала все, что совершилось в мире за последние несколько тысяч лет, но французского языка тоже не знала. К самому председателю и то бесполезно было обращаться.

Но теперь они уже имели некоторый опыт переписки и с самого начала были убеждены, что найдут переводчика в Москве.

Открыть свою тайну Валентине Сергеевне они не решились потому, что думали: вдруг и эта библия, и ветряная мельница, и могила — случайные совпадения. Вдруг все их розыски окажутся напрасными?.. Засмеют в деревне! Тот же Малыга… Тот же Мишка… То есть для себя они были твердо убеждены, что ищут не напрасно. А для Валентины Сергеевны думали: «Вдруг…»

Они написали в Академию наук.

Написали так:

Далее они для маскировки, а заодно и для проверки других страниц библии переписали три фразы из слов, обозначенных точками, на случайных страницах: одну из начала книги, другую из середины, третью с конца. Потом, четвертой фразой, написали фразу, составленную из слов с точками на двести восемьдесят третьей странице:

Потом срисовали еще две пробные.

И закончили письмо так:

В тот же день они написали и отправили еще одно письмо в Свердловскую область Верхотурский район Гуменский сельсовет деревню Кедрачи, на пасеку, пасечнику Саше.

В этом письме они просили пасечника избавить жену Прокопки от мироеда, который ей не разрешает даже петь, и еще написали, чтобы он следил за Прокопкой, — Прокопка, наверное, ворует зерно. А потом просили его передать жене Прокопкиной огромный привет от них и море наилучших пожеланий. А еще чтобы, если она вспомнит ту песню, которая начинается словами «Ясный месяц за синей рекою…», то пусть она пришлет им по нижеуказанному адресу. Самому пасечнику они пожелали поскорее «расходиться» на своих ногах и подписались: «Никита Ложков, Петр Савостин».

Потом решили, что пасечник мог забыть их, и добавили:

Потом сходили на почту и отправили письма. Спросили у почтальона деда Матвеича, не вскрывает ли кто почту. Дед заверил, что не вскрывает никто.

Проходя по улице, заметили, как в кустах на опушке блеснула солнечным зайцем подзорная труба, и догадались, что за ними установлено наблюдение.

Что ж, пусть пока противник наблюдает…

Предстояла длинная скучная эпоха ожидания…