Откуда течет Неман

Но в официальных, что ли, кругах реакция иная, чем в литературных. Вчера в редакцию препожаловала некто Галина или Марина Павловна, кажется, инструктор отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС, то да се, и Сименон ей

не по душе, и «Белый пароход» Чингиза Айтматова не по нраву. Разговариваю с нею (присутствовали также Товстик и Белошеев), а все кажется — главное впереди. И правда, уже под конец, перед тем как попрощаться, вдруг начинает о Евтушенко. «Как поэма попала к вам? Зачем напечатали фотографию с Робертом Кеннеди?» — и так далее, все в этом роде.

Разговор был долгий и оставил тягостное чувство. Как будто наелся хрена с редькой и все время тебя мучает отрыжка. А может, эта Галина или Марина и есть отрыжка? Отрыжка печально памятных времен культа личности?..

Ой, как грустно на этом свете, господа!

11 октября 1970 г.

А. Солженицыну дали Нобелевскую премию. Интересно, возьмет или откажется, как это сделал Пастернак, — вот вопрос.

15 октября 1970 г.

Приезжала Аленка. Пожила несколько дней и опять отправилась в градстолицу.

Учится и работает, вернее — работает и учится. Делает пьесу о художнике, не помню, как она называется. Первый вариант вышел хорошим, но... крамольным, а значит, и неперспективным. Второй — хуже, слабее во всех смыслах. Посмотрим, каким будет этот, третий.

Вообще девка, кажется, делает не то, что сейчас надо, и в этом ее беда. Евтушенко очень понравилось «Житие папы Карло», но сейчас, говорит, это не напечатаешь — надо ждать. А известно, нет ничего хуже, как ждать и догонять...

21 октября 1970 г.

Чудеса твои, господи, да и только! Давно ли мы хвалили роман Вс. Кочетова «Чего же ты хочешь?», давно ли этот роман наше издательство выпустило 65-тысячным тиражом, а сейчас его начинают помаленьку изымать из библиотек. Без шума, без свиста, но изымать!

А кто виноват? ЦК, кто же еще! ЦК нажимал и проворачивал… Если бы этот же самый ЦК больше доверял нам, работникам журналов, и больше бы полагался на нас, было бы куда лучше. Во всяком случае, меньше было бы всяких накладок вроде кочетовской. А то давят, давят — то ЦК КПСС (инструктора, кстати, зовут Галина Павловна Колупаева), то ЦК КПБ, то цензура, тупая, нерассуждающая… Попробуй в таких условиях делать журнал!

4 ноября 1970 г.

Макаенок в Москве, на пленуме Союза писателей, посвященном, кажется, драматургии.

* * *

У нас осложнения с записками Бориса Микулича. В КГБ держат, тянут, не говоря пока ничего определенного. Из телефонных разговоров ясно только, что Б. И. не нравится, что лагерь обрисован черными красками (как будто это

курорт!) и еще что-то в этом роде, что именно — трудно понять. Разговоры полны намеков и полунамеков. А нам сдается, что главное в другом. В записках нарисованы мрачные типы фискалов, Алеся Кучера и др. Они осуждаются, клеймятся безоговорочно. А осудить, заклеймить их — значит, пусть косвенно, но осудить, заклеймить и всех нынешних фискалов, работающих на КГБ. Вот ведь как все оборачивается.

14 ноября 1970 г.

Макаенку в связи с пятидесятилетием дали орден Трудового Красного Знамени. Юбилей отметил скромно, у себя на даче. Никаких торжественных вечеров с докладами и речами. Я болел и не был на юбилее, о чем не жалею. Что-то фальшивое есть в подобных встречах, поздравлениях и поцелуях…

19 ноября 1970 г.

Записки Бориса Микулича зарезали начисто, так сказать, под корень.

Вчера вызывает меня С. В. Марцелев. То да се, как дела, над каким номером работаете и так далее в этом роде. А потом — р-раз! — как обухом по голове:

— Сколько экземпляров записок Микулича отпечатала машинистка?

— Пять, — отвечаю. — А почему это вас интересует?

— Так вот, все пять соберите, один дайте мне, а остальные заприте у себя в сейфе. И — никому не показывайте!

— В чем дело?

— Так надо! — вот и весь ответ.

А сегодня и Макаенок звонит. Оказывается, и его вызывал Марцелев, и ему сказал то же самое. Кучер и др. могут ходить и радоваться.

23 ноября 1970 г.

Странная это штука — «Другая планета», — тянет, и все тут. И чувствую, не брошу, пока не напишу, хотя и не питаю надежды, что ее можно будет напечатать.

25 ноября 1970 г.

Галина Павловна аукнула. Вчера звонила Марцелеву. Ей, видите ли, не понравился наш одиннадцатый номер. Информация о Евтушенко, документальная повесть о каких-то Бонч-Осмоловских… Марцелев, разумеется, в страшном

гневе: «Как? Зачем? Почему?» Разыскал меня в Союзе писателей перед собранием (по телефону) и выложил все начистоту, пригрозив оргвыводами.

Что ж, так и надо, мы знали, на что шли.

26 ноября 1970 г.

Приглашали в КГБ (не вызывали, а именно приглашали), к А. Д. Р. Но он был занят с кем-то из Совета министров, и разговор состоялся в каком-то управлении.

Вполне нормальный разговор, кстати сказать. Он свелся к тому, что печатать Микулича нельзя. Рано. И — выпускать из рук тоже нельзя. Там могут подхватить, раздуть и т. д. Вывод все тот же — собрать все экземпляры и запереть в сейф.

Мельком (кстати пришлось) коснулись Солженицына. Оказывается, о н и читали и «Раковый корпус», и «В круге первом»...

Я сказал:

— Дайте почитать! Ведь мы, литераторы, должны знать, что это за вещи.

Улыбнулись, пожали плечами:

— У нас был один экземпляр — изъяли в Бресте, на границе, — прочитали и переслали в Москву.

11 декабря 1970 г.

Приезжала Аленка. Я перепечатал ей пьесу «По ту сторону дождя» — о художнике-неудачнике... Пьеса, на мой взгляд, талантливая, есть куски (сон Никиты, например) гениальные. Но... но в общем впечатление чего-то громоздкого и не пригодного для сцены.

Сейчас Никита — фигура трагическая. Если бы ее, эту фигуру, сделать комической, то есть несколько сместить акценты, заострить ситуацию, — все стало бы на свои места. Дон Кихот от искусства — вот кто такой Никита. И это его не обижает и не принижает. Ведь, если разобраться, все, все — Шекспир, Толстой и Достоевский, сам Сервантес — Дон Кихоты и не больше. Они хотели исправить нравы, изменить человечество, указать ему новые пути... И что же вышло?

30 декабря 1970 г.

Вот и кончается год. Подписан первый номер, Борис Микулич не пошел, Лебедев обрезан (эпизод с Толочко)... Радует только тираж. Заказ поступил на 58 000 экз., даем 50 000. Бумаги не хватает. Розница сокращена до предела.

...С Новым годом, товарищи!

5 января 1971 г.

Год начался и хорошо, и плохо, все зависит от того, как смотреть.

Хорош тираж. Хотя восемь тысяч срезали (розницу), все-таки и того, что осталось, — дай бог каждому.

А плохо... Макаенок опять завел речь о том, что хотел бы уйти, да жаль — журнал попадет в дурные руки. Эти дурные руки — руки В. П., человека невежественного, далекого от литературы.

Если Макаенку жаль, то каково-то нам, положившим на журнал всю жизнь. Во всяком случае, последние двенадцать лет жизни! Ну, остальные немного меньше, однако... грустно, грустно!

29 января 1971 г.

Звонок из ЦК, от В. П:

— Макаенок?

— Его нет. Позвоните позже.

Кладет трубку.

В этот день Макаенок так и не явился. На другой его тоже не было. На третий заявляется жив-здоров, как говорится. Передаю, что звонил П. Снимает трубку, набирает номер: «В чем дело? Зачем я ему мог понадобиться?» Не отвечает. Наконец дозвонился. Слышит:

— Андрей, говорят, ты собираешься уходить из «Немана»... Как скоро?

— А что?

— Да я хотел бы на это место, то есть, на место главного...

— А кто говорит?

— Говорят...

— Не знаю, кто говорит, но они ошибаются. Я и не думал... А там что, в ЦК-то?

— Надоело, пора менять должность.

Мы подивились наглости человека, посмеялись. Потом Макаенок подхватился и — к Шамякину: «Надо Ивану рассказать, пусть посмеется!» На другой день я узнал, что Иван Шамякин и смеялся, и возмущался — все вместе.

12 февраля 1971 г.

Спектакль по пьесе «Затюканный апостол». Впечатление какое-то неопределенное.

Во-первых, спектакль как бы проявил, выпятил недостатки самой пьесы. То, что мы называем сюжетом, загнано вовнутрь. Макаенок не то что не признает сюжета как такового, а считает, что главное — характеры. Но в данном

случае характеров нет и не могло быть — есть образы, воплощающие мысли, идеи, иными словами говоря, образы-идеи. А спектакль по такой пьесе все-таки скучноват.

Во-вторых, оформление... Условное, абстрактное перемешалось с реальным, и получилась мешанина, которая и разрушает впечатление. Что-то от Беккета, от «Годо» есть и в пьесе, и в спектакле. Только там мысль автора (а потом и постановщиков) обнажена до предела и впечатление было цельное и сильное.

И, наконец (впрочем, под конец-то надо было отнести оформление), артисты играли так себе. Малышу не хватало четкой дикции; текст пропадал, — а когда сюжет загнан вовнутрь, — выручить может лишь четко произносимый текст, если он достоин того, чтобы его четко произносить.

20 февраля 1971 г.

Был Лебедев, секретарь райкома партии, записки которого мы печатаем в «Немане».

Рассказывал о пленуме обкома, на котором он выступил с речью. И не с простой речью, а с речью острой, чуть ли не зубодробительной. Я думал, он громил и ниспровергал, — черта с два! — просто-напросто возмущался какими-

то комсомольцами, которые пропили собранные в фонд Вьетнама деньги. Рублей пятьдесят, кажется.

Я слушал и думал: до чего измельчали мы, коммунисты, если такое выступление выдаем за некую доблесть!

18 марта 1971 г.

Звонил Макаенок. Из Москвы. Ночью. Только что приняли спектакль по пьесе «Трибунал» (на Малой Бронной). Все очень хорошо, и он рад, почти счастлив.

Мы ожидали его в редакции 22-го, в понедельник, но в этот день сдается спектакль по этой же пьесе в Бресте... Хочет и туда ехать, как же иначе!

* * *

Макаенок все эти дни торчит в театре. В редакцию заглядывает лишь на часок-другой — задать традиционный вопрос:

— Ну, что нового?

Лебедев, когда звонит, разговор начинает всегда одним и тем же вопросом:

— Ну, как жизнь молодая?

Сначала представится:

— Лебедев… Из Березы… — А потом сразу, как бы заученно: — Ну, как жизнь молодая?

У Макаенка иная манера. Когда берешь трубку, то первым делом слышишь:

— Это я… — И лишь после этого: — Ну, что там нового? А так как нового бывает слишком мало или, наоборот, слишком много, то и не знаешь, что сказать.

— Да ничего как будто, — тянешь неопределенно, а сам думаешь, вспоминаешь, что такого было в те дни, когда главного не было в редакции.

29 апреля 1971 г.

Съезд писателей Белоруссии. Все тихо, мирно, вполне благопристойно.

«Неман» наконец получил должную оценку, и это радует. Упрекнули лишь за то, что обошли молчанием юбилей И. М. Упрек справедливый, жаль, его не слыхал Андрей Макаенок, — это он запретил давать хоть строчку.

— Пусть он хороший писатель, но он — скверный человек, и я не хочу, чтобы его имя фигурировало в журнале! — Такими или почти такими словами выразил он свою мысль. Российскую Федерацию представлял на съезде Александр Смердов. Вот встреча! 10 июля 1941 года, в день отправки на Запад, в действующую армию, я заглянул к нему в «Советскую Сибирь», где Смердов работал, кажется, литконсультантом. На столе у него лежала верстка его первой поэтической книжки «Письма с дороги». Он был молод, счастлив и, несмотря на войну, радовался вслух и сиял всем лицом.

Помню, зашли Илья Мухачев и Афанасий Коптелов. Мы втроем уселись на мягком диване, стоявшем при входе справа, Смердов остался за столом, держа руку на верстке книжки. Разговор зашел о войне, о том, что Россию немцам не победить и т. д. Илья Мухачев вдруг сверкнул глазом, слегка похлопал меня по спине и сказал:

— А знаете, что умному на фронте труднее, чем глупому? У Брюсова на этот счет есть интересная мысль: «Чем выше интеллектуально развит человек, тем он более трус»... Потом Илья Мухачев читал вторую часть своей поэмы «Мой друг». Первая часть была опубликована незадолго до того в «Сибирских огнях», вторая находилась еще в работе, ее никто не знал, и мы все слушали, глядя на автора, крупного, мужиковатого на вид, читавшего негромким глуховатым баском.

После чтения опять разговоры о войне, о том, как долго она продлится. Разошлись часа через два, крепко пожав друг другу руки. Смердов пообещал прислать мне на фронт книжку «Письма с дороги», как только она выйдет. Увы! Его самого cкоро взяли в армию. Книжку мне прислали из Анжерки сестры, я возил ее всюду с собой, и вот вчера, во время банкета по случаю закончившегося съезда, дал на подпись автору...

29 апреля 1971 г.

Игорь Шкляревский привез поэму «Сторожевая ветка». Читал в «Немане». Перед тем как читать, хвалил поэму, называя ее чуть ли не гениальной. Наверное, это и ослабило впечатление. Поэма показалась довольно-таки обыкновенной.

Будем печатать.

6 мая 1971 г.

Алексей Кулаковский:

— Что вы так стараетесь, Георгий Леонтьевич! Журнал хороший, — все считают, что это заслуга Макаенка, а чуть что не так, — Попов виноват… Свое, свое надо делать!

7 мая 1971 г.

На праздники (на первое и второе мая) приезжала Аленка. Привезла бывшую «Гостиницу», которая теперь называется «Где же ты, брат мой?..». Пьеса, кажется, хорошая, художественная. Если ее поставить, она будет пользоваться успехом, на мой взгляд. Но — кто поставит? Вот старый и вечно новый вопрос!

Между прочим, пьеса «По ту сторону дождя» понравилась Розову. По словам Аленки, он считает, что пьеса есть, причем, пьеса законченная — хоть сейчас в театр, — но... надо годик подождать.

12 мая 1971 г.

9-го Макаенок вернулся с Кубы, 10-го заглянул на часок в редакцию, а вчера улетел в Киев. У него там две премьеры сразу и — затем — съезд писателей Украины, на котором он будет представлять свою республику.

Настроение у него бодрое, приподнятое, он полон сил и желания работать. Куба произвела на него очень большое впечатление, а Фидель Кастро в особенности. Фиделя он считает самой яркой фигурой нашего времени.

* * *

У Ленки в институте состоялся семинар. Обсуждали «Художника». Мнение, в общем, у всех хорошее.

Провожая Макаенка в Киев, я в аэропорту вскользь, между прочим сказал ему об этом. Макаенок заинтересовался очень, как мне показалось. Попросил дать ему эту пьесу. Я сказал, что она, Аленка, хочет, чтобы он прочитал «Брата» (бывшую «Гостиницу»).

— Давай обе пьесы. Как вернусь — обе прочитаю. А вдруг удастся протолкнуть в министерстве!

…Если бы удалось!

16 мая 1971 г.

14 мая была редколлегия. Говорили долго и много, и в общем хорошо.

Журналом довольны. Раздался только один критический голос —Тарас Хадкевич выступил против публикации Жоржа Сименона. Но его никто не поддержал.

Когда редколлегия кончилась, узнали, что наш главный выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета республики. Позвонил в Киев, не смог связаться — оставил телефонограмму в Союзе писателей… Потом выпили —

кубинский ром — за того, кто вез этот ром через океан.

21 мая 1971 г.

Звонок из Москвы. Беру трубку.

— Это Марта Яковлевна. Из Театра сатиры… Где Макаенок?

Объясняю.

— Как вернется, скажите, пожалуйста, пусть немедленно, сейчас же позвонит к нам в театр. Скажите, это очень важно. — И потом, после разговора о том о сем: — Он ведь теперь у нас драматург номер один!

22 мая 1971 г.

В «Неман» повалила всякого рода антисоветчина. Нас и раньше не забывали, а сейчас, кажется, прямо-таки возлюбили, как самых ближних.

Сперва прислали (кто? — вот вопрос) программу ненасильственного изменения существующего строя. На тонкой бумаге, без интервалов — шесть страниц. Первый экземпляр. Шрифт ясный, четкий, несколько старомодный. Общая мысль программы не новая — за Советскую власть, но без коммунистов и с некоторым допущением (в рамках семьи) частной инициативы.

Потом — какое-то воззвание и прокламация в форме интервью с неким молодым советским человеком. Это уже пятый или десятый экземпляр под копирку, и разобрать что-либо просто невозможно. Ясно одно: кто-то радеет, болеет, не спит или…

У Герцена в статье «С того берега» есть любопытная мысль: «Социализм разовьется во всех фазах своих до крайних последствий, до нелепостей. Тогда снова вырвется из титанической груди революционного меньшинства крик

отрицания и снова начнется смертная борьба, в которой социализм займет место нынешнего консерватизма и будет побежден грядущею, неизвестною нам революцией».

Так радеет или действует по указке извне? Кто и когда ответит на этот вопрос?

3 июня 1971 г.

Не везет «Неману» в этом году. Материалы — один интереснее другого — летят в корзину.

Полетели записки Бориса Микулича, уже подготовленные к печати, а на них мы так рассчитывали! И вот сейчас летит документальная повесть Бориса Клейна «Жена карбонария» — о Мигурских, героях рассказа Льва Толстого

«За что?» — тоже почти готовая к печати. Повесть читалась, обсуждалась, автор перерабатывал ее с учетом замечаний редакции...

И дело все в том, что Борис Клейн обвинен в политическом двурушничестве. Открыто, с кафедры проповедовал одно — он преподавал историю КПСС, — а за углом, так сказать, в узком кругу, совсем другое. И вот результат — исключен, уволен с запрещением преподавать и заниматься научной работой.

Я не знал Бориса Клейна как человека (мы не сходились близко), но автором он был толковым, настоящим, и как автора, потерянного для «Немана», его можно пожалеть. «Побег из Колымажного двора», «Доктор Руссель», «Дело

Бонч-Осмоловских»... Все эти вещи запомнились крепко.

4 июня 1971 г.

Послал Аленке деньги — «пенсию», как она выражается.

Пересекаю проспект, подхожу к приходной кассе, чтобы расплатиться за телефон, и вдруг навстречу женщина, очень живая, даже, как показалось, жизнерадостная.

— Георгий Леонтьевич, не узнаете?

— Лидия Александровна!

Она протягивает руку, я пожимаю ее, и пошло — пятьсот слов в минуту. Лидия Вакуловская, та самая... Впечатление такое, что встряска пошла ей на пользу. Много пишет, часто печатается (последние роман и повесть приняты

журналами «Москва» и «Октябрь»), друзья (Климашевская, В. Тарас и др.) от нее отвернулись, но это и к лучшему.

— Ведь это мне подсунули письма Солженицына. Когда допрашивали в КГБ, я все ждала: сознается, сволочь, все скажет тот, кто подсунул... Нет — отрекся! — и пришлось всю вину взять на себя... Переживем!..

8 июня 1971 г.

Во дворе Союза писателей встретил Макаенка. Отошли в сторонку.

— Знаешь, какая мысль пришла мне в голову? А что, если взять Василя Быкова редактором отдела прозы? А?.. Перетащим его в Минск, квартиру дадут... Думаю, там (кивок в сторону здания ЦК КПБ) одобрят и поддержат... Как ты?

Я сказал что-то в положительном смысле, а потом пораскинул умом и пришел к убеждению, что это не лучший вариант. Во-первых, не хочется понижать в должности (а значит и ущемлять материально) Кудинова. Во-вторых... Во-вторых, еще неизвестно, справится ли Василь Быков. Читать уйму рукописей, отбирать, редактировать… Макаенок, например, может разобрать, дать дельный совет, а сам поправить, отредактировать не в состоянии. Во всяком случае, до сих пор не отредактировал ни одной страницы. Возвращая прочитанную рукопись, он обычно предупреждает:

— Ну, на стиль я не обращал внимания…

А Василь Быков? А если и он на стиль не будет обращать внимания?

11 июня 1971 г.

Звонит Макаенок:

— Ну как? Не уехал еще?

— Нет... Хорошо, что ты позвонил... — и выложил ему свои сомнения насчет Василя Быкова.

Думал, будет возражать, доказывать, — нет!

— Так я же в порядке совета... Дело это не срочное… Вернешься — подумаем...

14 июня 1971 г.

Коктебель... Тот же Коктебель. Начальство сменилось, порядки (вернее было бы сказать — беспорядки) остались прежние.

На этот раз нас поместили в седьмом бараке (вторая комната). Просторно, хотя и сыровато. И — запах какой-то… Впрочем, этот запах здесь во всех бараках.

15 июня 1971 г.

Среди отдыхающих нет-нет да и попадаются знакомые по прошлому лету. Алексей Каплер и Юлия Друнина — и в столовой у них тот же столик, на веранде, жена Шукшина, кажется, Лев Кондырев, еще кто-то — фамилий их не знаю, запомнились одни лица…

В прошлом году «гвоздем сезона» был Евг. Евтушенко. Сейчас Евтушенко нет и «гвоздя» нет, — и как-то скучновато по сравнению с прошлым годом.

Да и погода... Сегодня был дождь, с утра дует ветер. Не «южно»!

17 июня 1971 г.

Ну и Крым!.. Ветер, то солнце, то дождь... Вода в море плюс четырнадцать... Войдешь и — как пробка — выскакиваешь обратно.

20 июня 1971 г.

Послали Аленке денег на дорогу. Значит, в конце июня нагрянет сюда. А Наташка не хочет ехать. Так, во всяком случае, она сказала Алесю Савицкому, а тот — Людмиле Борисовне, своей жене, отдыхающей здесь, в Коктебеле,

вместе с нами. Это существенно меняет планы. Без нее и Валентина, а вернее всего, и Аленка не останутся здесь дикарями.

21 июня 1971 г.

Читаю «Затерянный мир Кинтано-Роо» Мишеля Песселя. Любопытная книжица.

«Неведение мое оказалось во многих отношениях неоценимым качеством. Особенно оно помогло мне в общении с людьми. Ко всем, кто мне встречался на побережье, я относился с таким наивным и обезоруживающим доверием, что даже самые отъявленные злодеи не смели меня обидеть. Таким образом, у меня оказалась защита, о которой никто даже не подозревал».

24 июня 1971 г.

Юлька:

— Когда я вырасту большая, то вырожу девочку.

— Почему именно девочку?

— Мальчишки плохие, они дерутся.

26 июня 1971 г.

Приехала Ленка. Сдала на пятерки, это значит — на повышенную стипендию.

Молодец!

29 июня 1971 г.

Вечером мы с Юлькой возвращались с набережной. Встречается Александр Миронов с супругой. Вместо: «Как отдыхаешь? Что нового?» — с места в карьер:

— Вот дом Катьке строю... Пристала: «Давай, папа, мне отдельную дачу!» Ну, давай так давай!.. Теперь, если кто будет писать, так по адресу: «Планерский, Моровая 3-А...» — и весело засмеялся.

Катька — дочь Миронова. Она, кажется, еще не кончила школу.

5 июля 1971 г.

Юлька:

— Зачем вы назвали меня Юлей? Лучше бы Даша или Марина… А то имя плохое и я плохая...

29 июля 1971 г.

Ездили с Валентиной к Юльке.

Дача детсада в хорошем месте. Леса, леса… Недалеко от Минска (километров десять), а тишина — как где-нибудь в глухих дебрях.

И все-таки ребятишек жалко. Они скучают по дому, да и развлечений здесь почти никаких. Выведет воспитательница на «поляну», к старым липам, сядет — а вы, дети, играйте, играйте!

Жалко стало девчонку. Очень жалко. И — делать нечего, — там, на даче, при всех минусах лучше, чем в городе.

30 июля 1971 г.

Награды. Вручал Сурганов. Запомнились Бровка, Пестрак, Семеняко, Ширма, Корж-Саблин. Киты, все, кроме Семеняко, почти совсем седые. Из молодых — Пташников, Саченко, Глебов.

Вручение проходило церемонно и... скучно. Сурганов каждому говорил заученные слова, что-то вроде того, что, мол, желаю здоровья и новых творческих успехов, люди получали из его рук красные коробочки с орденом или медалью, бормотали что-то вполголоса и, смущаясь, неловко возвращались на место. Бровка «толкнул» речь, но, опять же, стереотипную, скучную.

Завершив раздачу наград, Сурганов взял листки бумаги и зачитал поздравление.

И — ни шутки, ни улыбки, ничего.

1 августа 1971 г.

Аленка делает новую пьесу. Название — «На кругах полудня» — тяжеловатое и претенциозное, но лучшего не нашла пока.

Работает на кухне, за крохотным круглым столиком, на котором едва помещается машинка. Бывает так: Аленка стучит на машинке, рядом, на столе и стуле, горы небрежно разложенных рукописей, тут же Наташка «перекусывает»,

а Валентина моет посуду под краном или готовит что-нибудь на завтра. Шум, гам, звон, всякие запахи и, вдобавок, разговоры...

Будет просто удивительно, если у нее что-то получится.

4 августа 1971 г.

Жара, какой не было в Минске сто лет. Температура в тени 30—32 градуса, на солнце — до сорока и, говорят, выше.

Душно. Дышать нечем.

Листья на некоторых тополях пожелтели или, не успев пожелтеть, посохли и осыпались, идешь — как по железным стружкам. Березы, липы, клены и каштаны тоже начинают желтеть и помаленьку осыпаться. Кое-где дворничихи сгребают листья в кучи и жгут, как это делают поздней осенью. По вечерам терпкий дымок тянется по воздуху, проникая в квартиры.

6 августа 1971 г.

Умер Янка Мавр, немного не дотянув до девяноста.

Вчера состоялись похороны. Лето, отпускной сезон, и народу было не много. По очереди стояли в почетном карауле. Жалкий оркестр (человека четыре) играл похоронный марш. И речи на гражданской панихиде были какие-то бесцветные, жалкие. Шамякин, Якимович, Хомченко... Все говорили по обязанности и — одно и то же: родился, работал, умер... А ведь в это «родился — умер» вмещается восемьдесят восемь лет!

Впрочем, именно эти восемьдесят восемь лет и предопределили общее настроение: «Пожил старик! Дай бог каждому!» — было как бы написано на лицах.

8—9 августа 1971 г.

Звонит Макаенок:

— Знаешь, Никита Богословский прислал письмо. Дескать, ваш журнал сейчас самый умный и прогрессивный... Ну, и... предлагает юмористическую повесть «Завещание Глинки». Если, говорит, немного сократить и кое-какие

фамилии изменить, то можно и напечатать... Как ты, а? Я сказал — пусть присылает, посмотрим. Но никаких авансов давать не надо. Макаенок хочет так и сделать, то есть не давать никаких авансов.

6 октября 1971 г.

Вчера приезжала Любовь Александровна Дубенская, она дает запись воспоминаний Нади Леже, художницы, уроженки Белоруссии. Разговорились о художниках вообще. По ее словам, Пабло Пикассо живет сейчас уединенно, никого не принимает. Последняя его выставка удивила — чуть ли не сплошная эротика. Между прочим, я видел (и не однажды) Пикассо в августе 1948 года во Вроцлаве, на конгрессе в защиту мира. Во время перерывов он расхаживал по вестибюлю в обнимку с Ильей Эренбургом. Близко наклонившись друг к другу, они о чем-то оживленно болтали и посмеивались. Не смеялись, — именно посмеивались, — одними глазами. С Марком Шагалом Дубенская встречалась лично. Всемирная слава, богатство — всего достиг, — а, по его словам, не проходит и дня, когда бы он не вспоминал свою родину, Витебщину. Спит — и во сне видит. И разговор у них, естественно, был только о России, о Витебщине. Когда она, Дубенская, сказала, что его помнят и знают на родине, — Шагал весь просиял и загорелся: — Правда? Нет, скажите, это правда?— и счастлив был, как ребенок. Условились, что в воспоминаниях будет несколько страничек и о Марке Шагале.

16 октября 1971 г.

15 октября исполнилось тридцать лет с тех пор, как мы с Валентиной встретились. Было это в сосновом лесу где-то на полпути между Ржевом и Старицей. Мы отступали... Накануне утром медсанбат с трудом проскочил через горящий Ржев, остановился в лесу, переждать до вечера. Потом, не дождавшись, когда начнет темнеть, двинулись дальше, но проехали километров пять-шесть, свернули влево и остановились в том сосновом лесу. Раненые прибывали, — пришлось оставить палатки, зарыть ящики с медикаментами, одеяла, простыни, — все, что мешало двигаться дальше. Спали кое-как, на березовых листьях, а утром я проснулся, вышел из палатки к костерку, смотрю — она, Валентина. Ее ППГ на конной тяге, как он назывался, разбомбили немцы, командир и замполит дали деру, а их, девчат, медсестер и санитарок, бросили на произвол судьбы. И они пошли... на запад, и напоролись на штаб нашей 246-й стрелковой дивизии. Валентина была лаборанткой, а нам нужна была лаборантка, вот ее и взял в медсанбат начсандив Тарханов. У нее были удивительные глаза — большие, темные, глубокие, умные,

ласковые... Не знаю, еще какие. Эти глаза и сразили меня сразу и наповал, на всю жизнь.

11 ноября 1971 г

Юлька (глядя, как мать ест):

— Мама, а когда я была у тебя в животе, я что, пережеванное ела?

13 декабря 1971 г.

Вчера воротился из Москвы, с совещания по критике. Совещание так себе. Уровень в общем низкий. Но поездкой доволен. Мавзолей Ленина, музей А. П. Чехова на Садовой-Кудринской, вечер памяти Некрасова, Музей им. А. С. Пушкина, Кремль... И куда ни зайдешь — дух захватывает. Огромное впечатление производят импрессионисты. Без них мировое искусство было бы беднее. Смотришь на Сезанна, Ренуара и Ван Гога и глазам не веришь. Иллюзия полнейшей, причем — живой, а не мертвой, застывшей реальности.

17 декабря 1971 г.

Двуличие, двурушничество и двусловие входят в привычку. Виль Липатов, давая интервью по телевидению, сказал, что у нас нет проблемы «отцов и детей»... Нет — и баста! На совещании, посвященном молодым, кто-то заявил, будто у нас поэту или прозаику, входящему в литературу, нет ничего проще, чем издать первую книгу. И то и другое, мягко выражаясь, не соответствует действительности. Проблема «отцов и детей» всегда была, есть и будет, ее можно не замечать, но она, проблема, от этого не перестанет существовать, ибо заключает в себе движение жизни, ее диалектическое развитие от низших к более высшим формам. «Дети» умнее своих «родителей», они не признают и отрицают что-то из того, что дорого их родителям, и одно это уже заключает в себе некую проблему. Что касается первых книг, то тут надо иметь в виду вот что. «Дети» в силу своей молодости правдивее своих родителей. И пишут они правдивее, откровеннее. Попробуй-ка напечатать! Или — напечататься! Да «родители» (всякие Полевые, Кожевниковы, Косолаповы, Алексеевы — им несть числа…) костьми лягут, но не пропустят. Другое дело, если «ребенок» научился лгать и приспосабливаться. Такому все пути открыты. Но такого «ребенка» подстерегает серьезная опасность. Ложь и талант две вещи несовместные, — ложь убивает талант.

21 декабря 1971 г.

Звонок в редакцию. Беру трубку.

— Здравствуйте, Георгий Леонтьевич! Это говорит ваш читатель… Хочу сделать критические замечания... Что ж это вы дали своей «Тростене» подзаголовок — из записной книжки?.. Это же поэма!.. Настоящая поэма!.. — И — пошел, пошел. Эпитеты самой превосходной степени. — Кончил читать в два ночи — хотел сразу позвонить, — не решился. Может, спит человек...

Вот как!

Я слушал, не сомневаясь в искренности слов того, кто говорил, и все же мне было неловко, и я невольно краснел. Шакинко, наш худред, бывший в это время у меня в кабинете, догадался, в чем дело, и расплылся в улыбке.

Но вот долгая «критика» (она продолжалась минут десять-пятнадцать) кончилась. Я спросил:

— Кто же со мной говорит?

И — в ответ:

— Василь Витка…

Вот от кого не ожидал так не ожидал. Он всегда производил на меня впечатление человека мягкого, душевного и замкнутого или, во всяком случае, сдержанного. И вдруг — такая открытость и щедрость. Редкие в наше время.

27 декабря 1971 г.

Еще звонок... Роман Ерохин, из «Советской Белоруссии»:

— Слушай, только что прочитал твою «Тростену»… Начал так, без особого интереса, куда, думаю, клонит... А потом вчитался и — до конца... Это же гимн России... — И т. д. в этом роде. Только неманцы пока сдержанны: ни похвалы, ни порицания…

22 февраля 1972 г.

Зашли Александр Адамович, потом — Янка Брыль. Разговорились. Адамович пишет статью о Василе Быкове. По заказу Виталия Озерова, главного редактора журнала «Вопросы литературы». Я сказал, что лучшая вещь Быкова — это все-таки «Meртвым не больно». Образ Сахно (и образ самой сахновщины) делают эту вещь типичной на все времена. — Вот ты и напиши об этом в своем журнале, — засмеялся Адамович. Брыль просидел часа полтора. Не спеша полистал второй номер «Немана», всматриваясь в фотографии украинских поэтов, отпуская замечания, как о своих добрых знакомых.

О Романе Лубкиевском:

— Смотри ты, усы отпустил! Казак!

То же самое заметил также об усах Петра Скунца. А на Лину Костенко смотрел-смотрел и восхищенно воскликнул:

— Воительница!

25 февраля 1972 г.

Смерть настигает нас в пути — и это независимо от возраста. Человек живет, строит какие-то планы, хочет что-то делать, уже не себе — другим, и вдруг… Нежданно-негаданно.

Когда-то (в 1961—1962 гг.), помню, ходил в «Неман» высокий, красивый, совершенно седой старик, Алексей Габриель. Он уже давно был на пенсии, задумал большую книгу о пограничниках двадцатых годов и первые рассказы

из этой книги хотел опубликовать у нас в журнале. Мы взяли, нашли литературного редактора, Рыгора Нехая, а когда тот отредактировал (кстати, отредактировал он из рук вон плохо, пришлось потом возиться и возиться…), сдали

в набор. Автор прочитал корректуру и... больше я его не видел. А скоро узнал, что он умер, так и не дождавшись выхода в свет своего, может быть, заветного детища.

И вот — новый случай. Вячеслав Шатилло, странный, нелепый человечина. Когда-то (если не изменяет память, тоже в 1961 году) мы напечатали его первую повесть — «Плыви, мой челн». Критик Яков Герцович разнес ее в пух и прах... Я тогда считал и теперь считаю, что критика была несправедливой. Герцович подошел к повести просто-напросто без учета специфики жанра… Но автору она подрубила крылья, эта критика, и он стал отчаянно метаться в поисках «себя». Бросил радио, где работал, и пошел на завод в качестве... не знаю — кого... Кажется, в качестве писателя-наблюдателя. Собрал материал... для романа! Потом ушел с этого завода и поступил на другой, редактором многотиражки, потом очутился каким-то образом в академии.

Однажды он принес очерк о директоре завода — мы забраковали его как слабый в литературном отношении. Та же участь постигла и роман о рабочем классе. После долгого перерыва он вдруг (именно вдруг) положил на стол повесть «Лабиринт», которую мы приняли безоговорочно. После повести он явился с романом на рабочую тему, но роман оказался слабее, и мы вернули его на доработку. И вот наступил февраль, в середине месяца номер вышел из печати (с повестью «Лабиринт»), и мы узнаем, что автор, Вячеслав Шатилло, увы, пятого сего месяца умер. Был — и нет человека!

Грустно!

25 апреля 1972 г.

В «Немане» опять осложнения. Материал Григория Вейсса о встречах с немецкими писателями (Келлерманом, Фалладой и Гауптманом) в сорок пятом — сорок шестом годах взят Главлитом под сомнение. Причина? Да очень простая! Не может быть, чтобы московский автор предложил сразу «Неману»... Сначала он предлагал наверняка в Москве, там отвергли, зарезали, забраковали... Почему же забраковали? Вот вопрос! И, пуская в ход современную технику, то бишь телефон, начинают докапываться до этого почему... А время идет, а нервы — они не железные!

Вчера кто-то в редакции пошутил:

— Если бы выпустить номер, сделанный исключительно из материалов, зарезанных Главлитом, то это, наверное, был бы самый интересный номер из всех за время существования журнала!

Шутка шуткой, а забракованы-то были, и правда, самые интересные вещи.

13 мая 1972 г.

Кончил вчерне записки Эдика Свистуна. Хотел, чтобы Аленка прочитала, но та пренебрежительно загнула уголки губ: «Беллетристика!» Дал Валентине. Она всегда была строгим, даже жестоким критиком. Но и она... Дошла до «праздника дождя» и захлопнула папку: «Скучно!»

А мне нравится... Нравится, вот беда! Книга (не роман, не повесть, а именно книга) кажется мне и не скучной, и не пустой. Конечно, это не детектив, не захватывающая любовная история. Это улыбка при взгляде на наши нынешние и будущие проблемы. Но разве такая улыбка не имеет права на существование?

Вчера кончил читать и править. Кое-что вычеркнул, в отдельных местах немного дописал. И... вступил в полосу колебаний, когда не знаешь, получилось у тебя или не получилось, а если не получилось, то что надо сделать, чтобы в конце концов все-таки получилось. Теперь книга будет колоть, как иголка в сердце, пока... пока не пересилю себя и не возьмусь за новую перепечатку, вторую по счету. А там, возможно, последует третья, за третьей — четвертая...

18 мая 1972 г.

Разговор о Хемингуэе. Я сказал:

— Написать такую книгу (речь шла о романе «Острова в океане») и отложить, почувствовав, что она ниже всего, что тобою опубликовано,— это может только настоящий талант!

Помолчав немного, Макаенок заметил:

— Одного я не понимаю... Как такой писатель мог охотиться, то есть убивать? У меня был кот. На даче... Как-то приезжает жена Делендика, глянула и руками всплеснула: «У кота стригущий лишай!» Надо пристрелить — не могу!

Знаю, что надо, иначе заразишься сам, да и дети... И — не могу! Пришлось просить Броника, тот привез какого-то шофера с автобазы, и шофер пристрелил. А мне этот кот три ночи подряд во сне снился. Будто бы входит ко мне, смотрит в упор, как бы говоря: «Ну что, доволен?»

Я сказал, что это трудно объяснить — насчет охоты... У меня тоже был случаи. В Силезии. Шел с ружьем по опушке леса (дело было недалеко от Оэльса, возле деревни Гросс-Рауден), гляжу, вдали что-то сереет в траве. Заяц, думаю... Прицелился, нажал на спусковой крючок... После выстрела подхожу и — о, ужас!— лежит весь в крови косуленок. Сердце так и оборвалось. Закопал косуленка (он был уже мертв), засыпал травой и домой. И целую неделю после этого не находил себе места.

Макаенок передернулся, глаза его влажно заблестели.

— Но вот что любопытно, — продолжал я, — птиц, животных мы жалеем, хотя с удовольствием едим их мясо. И в то же время продолжаем оставаться равнодушными к людям. Помочь друг другу — много ли таких найдется? Недавно в аптеке я наблюдал такой случай. У девочки (на вид ей можно было дать лет шесть-семь) заболела мать. Доктор выписал лекарство, мать дала денег — ровно столько, сколько надо было, и послала в аптеку. А девочка то ли заигралась, то ли по рассеянности, но потеряла десять копеек. Подает рецепт в кассу, а денег не хватает. Она в слезы. Лекарство-то не дают! Собрался народ, сочувствуют, разумеется, но... Одного сочувствия мало. И никому не пришло на ум дать ей эти десять копеек. Понимаешь, кота жалко, косуленка жалко (всем жалко), а девочки не жалко. Что слезы? Высохнут... А сколько таких девочек ежедневно льют слезы — одна оттого, что нечего одеть и обуть, другая оттого, что ее подружке покупают конфеты и мороженое, а ей не могут купить — у матери денег нет, — третья, наконец, оттого, что Маньку возят на машине, а у нее и дешевенького велосипеда детского нет и не предвидится... Да только ли от этого!

11 июня 1972 г.

Макаенка принял Машеров. Разговор у них был долгим и приятным. Прежде всего Машеров поинтересовался новой пьесой — «Таблетку под язык», — она и написана по заказу или по подсказке Машерова, — спросил, почему ставится в Москве, а не здесь. Макаенок будто бы сказал:

— Пьеса готова. А что касается Москвы, то там мне подсказать что-то могут, здесь же я сам подсказываю...

Потом (уже под конец) разговор зашел о «Немане». Машеров будто бы заметил, что журнал благотворно влияет на Макаенка-драматурга, поэтому, мол, об уходе нечего и думать.

Мы, неманцы, довольны, даже несмотря на то, что Машеров разрешил главному, если надо, не появляться в редакции неделями и месяцами.

— Есть в редакции люди, на которых ты можешь положиться?.. Чего еще надо!

25 июня 1972 г.

17—18 июня — поездка-семинар... Маршрут: Минск—Логойск—Плещеницы—Бегомль—Докшицы—озеро Нарочь.

Из Минска до границы с Логойщиной нас сопровождал секретарь Минского райкома партии. На границе — оркестр, самодеятельность, цветы. Дальше — председатель Докшицкого райисполкома.

В Бегомле — остановка. Возложение венков к памятнику воинам и партизанам. Митинг в сквере. Самодеятельность, речи, стихи. Знакомство с местным музеем. И — дальше. Через грибные и ягодные леса.

Начались остановки — на полях, около хлебов. Директор совхоза, а в другом месте — председатель колхоза кратенько (в течение трех-пяти минут) рассказывали о своих хозяйствах, о том, что когда-то лет десять-двенадцать назад) урожай был 4—5 центнеров с гектара, а сейчас 30—35 центнеров с гектара. В чем дело? Очистили поля от камней, стали больше вносить органических и минеральных удобрений и сеять перекрестным способом.

В Докшице остановка. Секретарь райкома, женщина, приглашает в ресторан. Входим — и глазам не верим. Длинный стол, заставленный винами и закусками. Тут было все вплоть до жареных поросят. Нy, разумеется, отведали, то есть выпили и закусили, потом плотно пообедали — все это под тосты за писателей, композиторов (вместе с писателями было человек шесть-семь композиторов), за руководителей района и, наконец, за рядовых тружеников.

Потом осмотр полей (из окон автобусов) и следующая остановка, в парке совхоза «Ситце» — так, кажется, он называется... Народу собралось человек, наверное, двести, а то и все триста. Как и в Бегомле, гости поднялись на площадку (очевидно, танцевальную), уселись полукругом. Опять самодеятельность, речи, стихи.

Максим Танк вспомнил, что именно здесь, в Ситцах, он скрывался когда-то, будучи комсомольцем-подпольщиком.

Поехали дальше. Через поля, которые, и правда, производят огромное впечатление. Густая высокая рожь, такая же густая пшеница «мироновская-808»... В прошлом году урожай получили: ржи — тридцать с лишним центнеров,

пшеницы — по 40—43 центнера с каждого гектара. Для этих мест неслыханно и небывало!

И добились этого как будто несложным путем. Убрали камни (здесь все начинается с уборки камней), хорошо распахали и так же хорошо удобрили землю и посеяли перекрестным способом районированными и для этой местности семенами. Ну и уход: подкормка, прополка гербицидами... Господь бог помогал — дождей хватало.

Ехали-ехали, и вдруг Василь Хомченко заметил:

— Вот едем сто с лишним километров, и ни одной надписи по-белорусски!

Председатель райисполкома, сидевший в нашем автобусе с микрофоном в руках, как настоящий гид, хитровато (он, кажется, вообще мужик себе на уме) улыбнулся:

— Как же? А на границе района? «Сярдэчна запрашаем!..» Было, было! Но вот и еще одна граница — граница между Докшицким и Мядельским районами. Самодеятельность, речи, взаимные благодарности. Ру ководство совхоза

«Ситце» приготовило — «на развітанне» — янтарную медовуху крепостью, как уверяли, пять-шесть градусов.

Секретарь ЦК КПБ А. Т. Кузьмин сунул Василю Быкову сразу две рюмки. Быков подходит ко мне:

— Ну, давай выпьем!

Выпили. Распрощались. Поехали дальше. Отсюда, от границы, нас сопровождал председатель Мядельского райисполкома, менее остроумный и более сдержанный, чем его докшицкий коллега.

И картины по сторонам пошли иные. Поля похуже, урожай пониже, люди пожиже.

На всем пути (а дорога не близкая) заборы в деревнях ровненько подпилены и побелены известью. Секретарь Докшицкого райкома партии уверяла нас, будто в районе объявлен месячник борьбы за культуру села. А в других районах? Тоже месячник? Или только неделя?

И — толпы людей, особенно много школьников, мальчишек и девчонок, большей частью — малышей. Приоделись, как на праздник, в руках — букеты цветов. А машины не только не останавливаются, но даже не притормаживают.

Раздаются возгласы:

— Помашите рукой!

Кое-кто приникает к стеклам, улыбается, машет...

Нашу компанию «вела» машина ГАИ сине-желто-полосатая, с постоянно мигающим ярким синим фонарем на крыше. Всюду, где дорога раздваивалась, стояли парни с красными повязками на рукаве, а на перекрестках и в селах — милиционеры, один, двое, реже — трое. Парни (наверное, дружинники) указывали направление, куда надо ехать, милиционеры брали под козырек. Возле милиционеров, как правило, толпились детишки, женщины, мужчины, одним словом — народ. Мужчины стояли молча и руками не махали.

Но вот и Нарочь. Нас поместили в городке для туристов. Место неважное: низинка, кругом еловые леса, до озера далековато... Едва устроились, едва осмотрелись, как приезжает начальство. Выхожу из домика, смотрю —

стоит П. М. Машеров. Направляюсь в его сторону. Он замечает меня и делает несколько шагов навстречу. Здороваемся так, как будто знакомы друг с другом давным-давно, хотя я не уверен, что он знает, кто я и кем работаю. В лицо знает (мы встречались и на совещании в ЦК КПБ, и на съезде писателей), но и только.

Вокруг нас сразу же образуется группа. Алесь Божко подходит, еще кто-то... Потом и А. Н. Аксенов, второй секретарь ЦК КПБ.

Машеров:

— Устали в дороге?

Говорю, что да, устали, дорога долгая, да и впечатлений... Разговор заходит о докшицких полях. Я сказал, что лет четырнадцать назад, когда я работал в «Колхозной правде», объездил всю республику, представляю, что тогда здесь было, и теперь поражен. В таких местах и такие урожаи!.. Маляров стал хвалить секретаря райкома партии, вообще людей, которые добились буквально чуда. Позже, в ресторане, он вспомнил, как в оные времена самолично снаряжал ходоков в Казахстан. Старики съездили, облюбовали место... Когда вернулись, сказали, что в Казахстане хорошо — земли много и земля хорошая, — но... нет вот этого леса... И переселяться отказались. И вот теперь на бедных, считавшихся совсем бесплодными землях люди получают лучшие в республике урожаи. Скоро П. М. Машеров перешел к другой группе, потом к третьей, женской, — мы остались с Аксеновым. Оказалось, Аксенов знает Алеся Божко. Он стал вспоминать, как последний в сороковых годах не испугался поехать в какой- то самый бандитский район Западной Белоруссии.

В ресторан, где был накрыт стол, пошли пешком. Дорога лесная, кое-где в лужах. В нашей кучке (Макаенок, Шамякин, еще кто-то) был Аксенов. Разговор зашел о Китае. Почему — не помню, но эта тема всех почему-то интересовала. Аксенов сказал, что, по сообщению одной гонконгской газеты, Мао Цзэдун при смерти. В Пекин вызваны все члены ЦК.

Ужин был как ужин, обильный во всех смыслах. И закуски, и вина, и тостовречей — всего хватало.

Удачно хохмил Андрей Макаенок. Когда выехали из Минска, секретарь райкома партии рассказал, что на птицефабрике имени Крупской (это район Зеленого Луга) проигрывают музыку, отчего куры лучше несутся и быстрее растут

и жиреют.

— Хорошо бы у нас в Союзе писателей организовать группу, которая ходила бы по птицефабрикам и читала наши произведения... курам на смех. Все польза! В дороге председатель Докшицкого райисполкома стал рассказывать историю о том, как медведь напал на школьников, шедших на сенокос. Увидев косматого хозяина тайги, ребята перебежали на другой берег какой-то речки и остановились, ожидая, что будет дальше. Медведь переплыл речку, хотел взобраться на крутой, обрывистый берег, но ребята замахали руками, платками и не пустили. Тогда медведь вернулся обратно, увидел брошенную кем-то газету и стал рвать ее в клочья.

В этом месте рассказа Макаенок взял из рук председателя райисполкома микрофон (автобус был радиофицирован) и громко сказал:

— Это была газета «Літаратура і мастацтва»!

А наутро, когда позавтракали (без вина), вдруг все попритихли. Сидели и ждали, когда поднимется начальство и объявит распорядок дня. Тишина продолжалась с минуту. Ее нарушил Машеров. Вставая из-за стола, он сказал:

— Что ж мы сидим...

И в это время сидевший неподалеку от него Макаенок подхватил:

— Ждем обеда, Петр Миронович!

Все знали, что к обеду будет вино. Намек поняли и приняли... Все громко расхохотались.

За ужином произнес речь Аксенов. Он вспомнил, как завидовал когда-то украинцам — у них и Донбасс, и Криворожье, и Днепрогэс, а в Белоруссии ничего. Одна Белгрэс, да и та, что это за станция! А теперь? Теперь республика стала одной из самых промышленно развитых в стране.

А после ужина опять разбрелись кто куда. Одни вели умные разговоры, другие травили анекдоты. Возле домика № 15 «давал жизни» Максим Танк. Анекдот за анекдотом, и все соленые — не для женского уха... Все, кто был около него, покатывались со смеху.

В разгар веселого настроения Максим Танк вдруг повернулся и ушел куда- то, возможно, к себе на дачу. А мы побрели вдоль асфальта — просто так, прогуляться перед сном. Глядим, в том месте, где стоянка автомашин, собралась толпа — человек, наверное, двадцать... В середине круга — Машеров. Высокий, в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке, он походил на монумент. Он говорил... Говорил увлеченно, даже запальчиво, и тыкал пальцем в сторону Василя Быкова. Быков стоял, как всегда, хмурый и молчал.

Речь шла о том, что надо, прямо-таки необходимо создать многосерийный телевизионный фильм, посвященный партизанам Ушатчины. Идея эта родилась лет семь назад, но дело пока что так и не сдвинулось с места.

— Пусть Анатоль Велюгин возьмется, он мастер! — подал кто-то голос.

— Я уже делаю по заказу Центрального телевидения два фильма. Один про Белоруссию, другой про Украину, вместе с украинцами, — сдержанно буркнул Велюгин.

Заговорили о трудностях, связанных с созданием такого фильма. Машеров уточнил, что это должен быть именно художественный фильм, но построенный на документальном материале. Фильм о подвиге народа в войне.

Одни были за, другие против... Дискуссия продолжалась. Когда стали расходиться, было уже далеко за полночь. Всем было ясно, что создать многосерийный художественный фильм не удастся.

Вернувшись в дом № 15, я лег спать. Слышно было, как за стеной переговариваются Иван Мележ и Алексей Русецкий. Мележ рассказывал о поездке по местам, связанным с Черняховским, о том, что продолжает переделывать роман «Минское направление»... Русецкий интересовался какими-то деталями, но какими, я не понял, — меня клонило в сон...

На другой день было воскресенье. Проснулись все рано. Когда я встал и вышел, Петрусь Бровка уже прогуливался по поляне. Василь Витка шел умываться. С ним был и Павел Ковалев, недавний главный редактор журнала «Полымя», а ныне просто персональный пенсионер республиканского значения. Тихо было только в доме № 16, где поместились Андрей Макаенок и Иван Шамякин. Вчера Шамякин страшно устал и вдобавок промерз. Вечером стоит на асфальте с измученным лицом, переминается с ноги на ногу.

— Вид у вас неважный, Иван Петрович, — говорю.

— Устал. И замерз. Не захватил плащ, думал, тепло будет, а тут...

— И шли бы себе спать!

— Неудобно как-то, — и кивает в сторону Машерова.

Пошли на Нарочь. Постояли на берегу, рассказывая анекдоты. Здесь были Павел Ковалев, Василь Витка, Алесь Божко. Потом подошли критики — Дмитрий Бугаев и Виктор Коваленко. Критики держались тихо и как-то обособленно.

Дальше все пошло по распорядку. Завтрак. После завтрака потолкались на берегу Нарочи. Потом сели в автобусы и поехали на теплоход. Потом прогулка на теплоходе и фотографирование возле памятника воинам и партизанам.

Потом — обед — уже с вином, — а после обеда опять сели в автобусы и поехали в Минск. Жизнь изучили, чего еще надо!

На границе с Вилейским районом (возвращались через Вилейку) остановились. Здесь нас уже поджидали участники художественной самодеятельности. Несколько песен — «развiтальных», — каждому из нас вручили памятные подарки — значок «Нарочь» и альбом «Нарочь»... Рукопожатия, взаимные благодарности и — снова в путь. По сторонам замелькали те же поля, леса, деревеньки. Только заборы уже не были подрезаны и побелены, и на улицах не стояли приодетые детишки, женщины и мужчины. Очевидно, в этих местах не проводилось недели, тем более месячника по благоустройству...

Если говорить об устроителях этой поездки-семинара, как ее называли в тостах, то наиболее благоприятное впечатление произвели А. Н. Аксенов и А. Т. Кузьмин. Первый отличается живым умом, живой речью и какой-то раскованностью в общении с людьми. Кажется, он чувствует себя прежде всего человеком, а потом уже секретарем, и в этом все дело.

Кузьмин все время был молчалив, сдержан. В воскресенье после завтрака подошел ко мне, взял под руку:

— Пройдемся!

Я ожидал, что разговор пойдет если не о литературе, то, по крайней мере, о журнале. Ничего подобного! Он стал вспоминать, как отдыхал здесь, на Нарочи, вот на этой поляне, дикарем. Поставил палатку и жил, ловя рыбу. В то время здесь жил какой-то местный рыбак, знавший места, где клюет. Он, то есть Кузьмин, все просил того рыбака поделиться секретами, споил цистерну водки, — черта с два. Выйдет на берег, разведет руками, показывая на горизонт:

— Во-он там! — и дело с концом.

Двойственное впечатление оставляет Машеров. С одной стороны, рост, осанка, голос. А с другой — некая заданность, граничащая с театральностью. Слова, которые он произносит, похожи на гальки, побывавшие в тысячах и тысячах руках: они круглы, гладки и... неинтересны. Слушаешь — все правильно, все так и надо, а — не задевает и не трогает.

Отталкивает и налет барства. М. М. Джагаров во время войны был боевым партизаном, чуть ли не начальником штаба бригады. Казалось бы, с ним-то Машеров и другие должны быть на дружеской ноге. Свой же брат, партизан...

Так нет, Джагаров буквально немеет и цепенеет при виде начальства. Во время обеда или завтрака ходит вдоль стола на цыпочках и со страхом посматривает на тарелки Машерова и Аксенова. Особенно Машерова. И обедает не вместе со всеми, а в сторонке, за отдельным столиком, судя по всему, предназначенным для обслуживающего персонала.

Впрочем, в «обслуживающий» попал и председатель райисполкома. Под конец, во время обеда, Машеров поднял его и давай отчитывать. Мол, так дело не пойдет... Мол, ты такой-сякой, эгоист и прочее... О чем шла речь, мы не поняли. Но всем стало неловко. Позже, когда прощались на границе с Вилейским районом, этому председателю все особенно сочувственно жали руку.

27 июня 1972 г.

Вышел шестой номер «Немана». В нем — великолепные стихи Светланы Евсеевой, стихи человека, который много пережил, передумал, на деле познал, почем фунт лиха, и все же сохранил и веру в жизнь, и желание жить.

Забыв о том, что есть предел,

Что где-то все кончали,

Что общество спокойных стрел

Там ждет ее в колчане...

Так устремленна и остра!

Не скучно ей... Напротив!

Я одинока, как стрела,

Когда она в полете.

6 июля 1972 г.

Вчера встречали Фиделя Кастро. Впечатление было такое, будто весь Минск высыпал на проспект. Толпы, толпы... Многие с флажками. Где-то около часа дня мы, неманцы, тоже вышли на крыльцо редакции. Смотрели на публику, которая рекой текла по тротуару, говорили о Фиделе, о притягательной силе его личности.

И вдруг возгласы:

— Едут! Едут!

В самом деле — со стороны площади Победы двигалась вереница машин: впереди три желто-синих «ГАИ», следом — открытая машина, в которой стояли Фидель Кастро, Машеров, еще кто-то... Нас как ветром сдуло на тротуар — хотелось поближе посмотреть на человека, который стал одной из самых ярких фигур нашего столетия.

Высокий, немного неловкий, широкоплечий, чувствуется — очень простой. Стоял, поглядывая то направо, то налево, и помахивал правой рукой. Публика тоже махала. Молча... Только где-то на другой стороне вдруг раздался одинокий выкрик: «Viva!»— и все.

Сегодня есть сообщение, что Фидель Кастро вернулся в Гавану. Может статься, что в Минск он больше не заглянет. А Минска без него уже и не представишь. Пролетел — как метеор, — оставив в душах людских какой-то след.

Так, наверное, бывает всякий раз, когда судьба (или случай) сталкивают нас, хоть ненадолго, лицом к лицу с настоящим человеком.

22 июля 1972 г.

На перекрестке стояла машина, нагруженная лесом. Рядом топтались, а вернее сказать, не топтались, а перебегали с места на место, что-то выкрикивая, четверо мужчин. Разобрать можно было лишь одно слово — лоси. Мы подошли. Поляна была довольно широкая и светлая — на ней частенько играли детсадовские ребятишки... Слева — подросший сосонник, справа — саженцы поменьше, — они еще огорожены колючей проволокой. Почти на самой

дороге — высокий, развесистый, возможно, двухсотлетний дуб. Впереди, шагах в сорока, действительно паслись лоси. Самец-рогач довольно внушительных размеров и стройная, тонконогая, какая-то вся поджарая самка. На машину (мотор продолжал тарахтеть) и на людей они не обращали никакого внимания.

— Идут, идут! Смотрите, идут! Сюда идут! — наперебой выкрикивали мужчины. В их словах слышались и восхищение лесными великанами, и опасение, как бы эти великаны не кинулись на людей.

Мы с Валентиной прошли немного вперед и стали на открытом месте. Дуб, правда, был рядом, шагах в пяти от нас, и я подумал, что в случае чего можно укрыться за этим дубом.

Однако лоси не проявляли агрессивных намерений. Они медленно брели и брели вдоль опушки, обкусывая на соснах молодые побеги, изредка останавливались, как-то мельком, равнодушно взглядывали на людей, снова начинали кормиться.

Вот они совсем вышли на поляну. Мужчины взобрались на уложенные в кузове бревна, и машина покатила дальше. Мы остались, так сказать, пара на пару: лось с лосихой и мужчина с женщиной. Не только могучие, но и красивые животные! Я впервые видел их на свободе так близко. Двадцать шагов, пятнадцать… Хорошо различаешь рога — лопаты — и толстые губы, и «серьгу» у самца, и светло-коричневую шерсть, слышишь ровное, спокойное, полное достоинства дыхание.

— В эту пору они не опасны, вот в октябре-ноябре, когда у них начинается гон, другое дело! Тогда им не попадайся! — говорю я, а сам не свожу глаз с лосей.

Вот они подошли совсем близко, шагов на десять… Остановились и стоят, смотрят на нас, мы — на них. Посторонний мог бы, наверное, подумать, что мы играем в старинную игру: кто кого переглядит. Но «игра» продолжается недолго — минуту, ну от силы две… Рогач делает еще шаг, и наши нервы не выдерживают — мы пятимся, пятимся, а потом и совсем уходим.

Перед тем как свернуть направо, в сторону Московского шоссе, я оглядываюсь в последний раз. Лоси стояли посредине поляны — неподвижные, как неживые, — и с сожалением смотрели нам вслед. «Ах, какие люди, как они недоверчивы!» — казалось, думали они в недоумении.

27 июля 1972 г.

Заглянул один ученый, — кажется, Манин, кандидат и прочее. Он печатался у нас в «Немане».

Разговорились о том, что материальная сторона в жизни людей берет верх над идейной, то есть духовной.

— Почему это происходит? — я пожал плечами. — Ведь идеология-то наша еще молодая!

— Ну, пятьдесят лет — это уже не молодость, даже для идеологии, — заметил кандидат. — А во-вторых, и всякие влияния сказываются — на всех, сверху донизу. Все хотят иметь дачи, машины... не знаю, что еще... А завел человек дачу, машину — у него и интересы появляются дачные. И все, что раньше было на первом плане — революция, коммунизм, — отодвигается куда-то в сторону. Для него, для этого человека, куда важнее какого-то абстрактного коммунизма конкретные доски для ограды, удобрения для огорода... наконец, колесо для машины...

* * *

Был академик Н. П. Еругин. Принес книгу «Будущее науки» (выпуск пятый), сделал дарственную надпись.

* * *

Андрей Макаенок — после того, как я передал ему суть разговора с Маниным, кандидатом:

— Не знаю, не знаю... — он вперил взгляд куда-то в угол. — Вот я сейчас говорю не для тебя — для себя, чтобы уяснить прежде всего для себя, — думал ли я, когда писал «Трибунал», о материальных благах? Нет! Честное слово, нет! Я говорю это не для тебя — для себя, значит, я не лгу. Да мне и лгать нечего... Нет и еще раз нет! Не думал! Материальные блага пришли потом, сами по себе... Понимая, что они принадлежат мне по праву, я взял их и стал пользоваться ими.

Но к разговору с Маниным это, кажется, не имеет прямого отношения.

31 марта 1973 г.

Мысли некстати...

Андрей Вознесенский сложен, усложнен, зачастую впадает в безудержный формализм, в котором тонут мысли и чувства.

Другое дело Евг. Евтушенко. Он предельно прост и общедоступен, и этим — отчасти — объясняется его популярность. Эти общедоступность, желание быть общедоступным приводят иногда к тому, что Евтушенко перестает

верить себе и начинает разжевывать то, что и так ясно. Отсюда — многословие и вялость стиха.

* * *

Чингиз Айтматов, наверное, принадлежит в первую очередь киргизской литературе, как Василь Быков — белорусской. Но без того и другого уже невозможно представить и русской литературы. Как и в старые времена, русская литература делается сейчас руками писателей многих национальностей. Разница лишь в том, что раньше, начиная писать по-русски, писатель чаще всего старался быть русским и становился русским. Сейчас же, пиша по-русски (или переводя себя на русский, что практически все равно) писатель остается национальным и тем самым как бы вносит в море русской литературы струю своей национальности.

29 апреля 1973 г.

Мне пятьдесят пять. И много и мало — это как смотреть.

В этот день (в страстную субботу) было партийное собрание. Доклад делал А. Т. Кузьмин, секретарь ЦК КПБ по пропаганде. Я сидел в президиуме рядом с Иваном Мележем, Максимом Танком и Иваном Шамякиным, а потом и выступал, — и думал о том, что все это суета сует. Захотелось — как-то пронзительно захотелось — туда, в Прыганку, в дола и лога, в сосновый бор... Видно, и правда, старость — это одиночество, а одинокий человек больше живет прошлым. Именно там, позади, мелькают мгновенья, которые сейчас, спустя годы и годы, представляются счастливыми.

28 мая 1973 г.

Вчера в «Правде» Евг. Евтушенко — едва ли не впервые! — назван большим поэтом. Признание знаменательное. Однако оно наводит и на грустные размышления. Талантливые люди у нас сперва подвергаются всякого рода гонениям, а потом уже получают признание. Разве не такова судьба не только Евг. Евтушенко, но и Василя Быкова? А если заглянуть подальше, то и Мих. Булгакова? О «шипах» при жизни и «розах» после смерти хорошо сказано в Аленкиной пьесе «Дом на берегу моря», которую мы сегодня сдаем в набор.

6 июня 1973 г.

Опять семинар. Писатели, художники и композиторы побывали в Институте физики Академии наук БССР и в объединении «Планар» — так, кажется, оно называется...

Впечатление огромное. Будто попадаешь в совершенно иной, фантастический мир. Все просто и сложно, знакомо и незнакомо... Лазеры, мельчайшие по размерам электронные приборы... Когда читаешь о них — одно, а когда видишь и осязаешь, — совсем другое.

И вот что бросилось в глаза. Когда говорят специалисты, ну, скажем, директор института физики Б. И. Степанов или генеральный директор объединения «Планар» И. М. Глазков, все хорошо. Ты чувствуешь, что эти люди стоят с веком наравне, они отлично знают то, о чем говорят, и речь их кажется хотя и далеко не простой, но вполне естественной и убедительной. Но вот слово берет партийный работник, в данном случае — П. М. Машеров, и получается чепуха. Набор каких- то пустых слов.

Машеров сначала перебивал Глазкова репликами. Потом поднялся и проговорил минут пять-десять. И вся его речь представляла собой примитивную вязь, сотканную из пяти-шести, в сущности, одинаковых фраз. Я записал их, эти

фразы, в том порядке, в каком они произносились:

— Мыслить на уровне новых категорий... Мыслить новыми категориями... Работать на началах новых категорий... Минский автозавод я не отнесу к числу тех, кто мыслит новыми категориями... Там, где должны действовать

факторы объективного влияния... Работать на уровне большого напряжения моральных и умственных сил... Область действия факторов объективного порядка...

И все слова, слова, слова.

Он высок, строен, красив. Когда выходил, чтобы сказать что-то, то скрещивал на груди руки и слегка вскидывал голову. Нy точь-в-точь Наполеон Первый!

...Не знаю, как остальным, а мне почему-то было очень грустно.

14 июня 1973 г.

Вот уж поистине — нет добра без худа, как и худа без добра.

...Приходит к Макаенку директор литературного архива. Муж умер, сына надо женить — купи то, другое, третье, — а денег нет. «Дай, Андрей Егорович, взаймы рублей пятьсот-шестьсот...» Отказал — обидел.

Несколько дней спустя является Владимир Короткевич. И — та же песня: собрался с женой за границу, а грошей нема, — одолжи восемьсот-девятьсот рублей... И Короткевичу отказал, и в его лице нажил врага. А сколько таких случаев! На Макаенка многие смотрят, как на денежный мешок, и многие (из этих многих) не прочь запустить в него руку. Но — увы! — Макаенок тоже не промах!

9 декабря 1973 г.

О господи, опять беда на нашу голову! Главлит снял повесть Петра Мильто из первого номера лишь по той причине, что в ней показаны действия нашей армейской разведки на Халхин-Голе и в Маньчжурии.

Разговор по телефону проходил в таком духе:

— Значит, Марина Константиновна, повесть снимается?

— Нет, что вы! Редакции надо только взять разрешение...

У кого? Какое? Ведь это повесть! Все в ней вымышлено — и герои, и описываемые события.

Все равно. Надо взять разрешение в управлении разведки Генерального штаба. Мол, сведения, сообщаемые автором, не являются секретными. Или что- нибудь в этом роде.

Но ведь улита едет, когда-то будет. Пока в Генеральном штабе читают, пока заключают... Пройдет месяца три, а то и все полгода... Выходит, надо снимать.

— Повторяю еще раз: мы не снимаем! Мы только требуем разрешения Генерального штаба. Вы как хотите, в конце концов, это дело редакций. А мы не снимаем! И вообще... Учтите на будущее, что все, что касается армейской разведки, должно проходить через разведуправление.

— Спасибо. Учтем. — Кладу трубку.

И вот как будто неплохо сбитый первый номер летит в тартарары. Вместо повести «На сопках Маньчжурии» даем повесть «Ужин в Лозовахе». Но первая хоть читается (по художественному уровню они примерно одинаковые), вторая же так и дышит скукой. Усилия редакции «заманить» читателя, дать ему с первого номера что-то интересное, читабельное разбились о железобетонную стену Главлита. А ведь это только цветочки. Впереди у нас записки Эдика Свистуна. Мама родная, что-то будет!

19 декабря 1973 г.

Когда-то на этом месте были огороды, поля, сады и, может быть, перелески. Потом город разросся и подмял все это под себя. О прошлом напоминают лишь уцелевшие кое-где вековые липы, купы яблоневых и других фруктовых

деревьев.

Но жаворонки, должно быть, по привычке, прилетают по-прежнему сюда, на это место. Летом на пустыре, который со временем превратится в асфальт или площадь с чьим-нибудь монументом, они порхали стайками, взвивались в небо и оттуда рассыпали свои нехитрые трели. Слушая их, легко было представить себя где-нибудь вдали от города.

Сейчас зима. Декабрь. Морозы доходили до двадцати градусов. Это вам не шуточки! А жаворонки не улетели. Во всяком случае, не все улетели. Идешь на работу или с работы, глядишь, то тут, то там вспархивают пара, другая, третья. Держатся ближе к тропинкам, копаются в мусоре, наверное, ищут корм. Подпускают совсем близко. Только когда подойдешь шага на три-четыре, вспархивают и перелетают на новое место.

Как-то я взял в карман горстку пшена. Завидев жаворонков, рассыпал пшено и ушел. Оглянулся. Жаворонки хотя и не сразу, однако же вернулись и стали клевать. Может быть, они и остались-то зимовать здесь, в городе, среди девяти- и двенадцатиэтажных зданий, потому что прониклись доверием к людям? Мол, не обидят, прокормят, с ними — большими и сильными — нам никакие холода не страшны... Или почуяли, что зима будет теплая? Кто знает!

27 декабря 1973 г.

Заказ на первый номер за 1974 г. составил 118 500. Невиданная цифра! «Неман» стал вровень с некоторыми московскими журналами. Во всяком случае, в этом году «Дружба народов» и «Наш современник» выходили куда меньшим тиражом.

Но, как обычно бывает, возникли затруднения с бумагой. М. И. Делец, председатель комитета, вознегодовал. Еще бы — непредвиденные хлопоты! Директор издательства В. Ф. Терещенко тоже схватился за голову. Макаенок в ЦК,

к А. Т. Кузьмину. Тот обещал помочь. Посмотрим, что выйдет, на какой тираж наскребут бумаги. Рассчитываем на сто — сто десять тысяч.

Популярность журнала растет, а работать становится труднее. Впрочем, наверное, в этом есть своя закономерность. Особенно тяжело с Главлитом. Повесть Петра Мильто «На сопках Маньчжурии» пробили, точнее сказать, отстояли. Оказалось, визы Генерального штаба и не требуется, все можно решить на месте, было бы желание. Теперь боимся за записки Эдика Свистуна. А вдруг не поймут в Главлите, заартачатся, снимут? На всякий случай готовим запасной вариант — набрали и сверстали повесть Валерия Высоцкого «Ужин в Лозовахе» и сегодня сдаем в набор большой кусок румынского детектива «Смерть манекенщицы».

Позавчера Макаенок сказал, что надо закрепить стотысячный тираж и на следующий, 1975 год. Я заметил, что дела у нас складываются неплохо, есть что печатать, и повестей, и романов — всего хватает, лишь бы нам не помешали... И это правда. Повесть Аркадия Савеличева «Воротись до полуночи», роман Эрнеста Ялугина «Острова», рассказы Лидии Вакуловской (из цикла «Черниговские сказания») — одного этого достаточно, чтобы «заманить» читателя и подписчика. Лишь бы нам не помешали.

29 декабря 1973 г.

Кончается год, грядет новый, полный тревог и волнений. Окончательный тираж «Немана» еще не утвержден. Весь вопрос упирается в бумагу.

Экономисты подсчитали, что при тираже 110 000 экз. журнал даст за год 168 тыс. руб. чистой прибыли! Экономим на копейках, а тут тысячи... Есть о чем подумать!

Вчера звонил из Москвы Никифор Пашкевич. Рецензию на книгу Ивана Шамякина приняли, хотят дать в третьем номере. Для меня это все равно — что во втором, что в третьем... Книга не по душе, и рецензия получилась вялая, неинтересная. Вместо того, чтобы сказать правду, я хожу вокруг да около.

Боимся за Эдика Свистуна. Все боимся... Арлен Кашкуревич нарисовал остроумные рисунки. И Кашкуревича будет жалко, если все полетит в тартарары. 2—3 января получим вторую корректуру, значит, числу к десятому наша бесценная Марина Константиновна прочитает и скажет свое веское слово. Вообще-то в повести ничего нет, никакой крамолы. Просто боимся, что Марина Константиновна не поймет. А коли не поймет, то и не пропустит.

Погода стоит мерзкая. Мокрядь, слякоть, даже воздух кажется каким-то водянистым — дышать нечем. Вот вам и зима!

* * *

Только что разговаривал с директором издательства В. Ф. Терещенко по телефону. Он, что называется, обрадовал: первый номер печатаем тиражом 106 000 экз. Остальные 12 тыс. 500 — коту под хвост.

8 января 1974 г.

Вчера позвонил Петр Хорьков и сообщил, что Аленке за пьесу «Просительница» присуждена третья премия на конкурсе.

— Передай от меня самые горячие поздравления, — сказал он.

Я спросил, что собою представляет эта премия. Хорьков ответил, что в данном случае важны не деньги (двести рублей не бог весь какой капитал), а, так сказать, моральный фактор. Я согласился с ним. Да, моральный фактор в данном случае, может быть, важнее двухсот рублей. Зато автор... автор рассудила по- иному. «Как? Только двести рублей? Почему так мало?» Премией Аленка обязана, конечно, Макаенку. Не попадись пьеса ему на глаза, не прочитай и не оцени он пьесу по достоинству, и не видать бы ей даже этих двухсот рублей как своих ушей.

* * *

А сегодня решился вопрос и с Эдиком Свистуном. Опасения в общем оказались напрасными. Наша Марина Константиновна две первых части одобрила без всяких разговоров. Предложила только убрать три строки насчет иностранцев, которым мы привыкли верить.

Что ж, теперь посмотрим, что скажет критика. Во всяком случае, судьба Эдика Свистуна теперь целиком и полностью в руце божией, и мне, автору, ничего не остается, как возвести очи горе и сказать:

— О господи, боже милостливый...

18 января 1974 г.

Макаенка приглашает к себе Полянский, нынешний министр сельского хозяйства. Наверное, хочет дать «социальный заказ»: мол, напиши-ка пьесу о современной деревне.

Перед тем как отправиться в Москву, Макаенок побывал у Машерова и попутно, между прочим, выбил кое-что для «Немана». Ну, во-первых, две штатные единицы: зав. редакцией и фотокорреспондента. Затем — две с половиной

тысячи на рецензирование рукописей. И, наконец, тысячу двести на командировки.

«Неман» стал популярнее, и работать стало труднее. Каждому хочется напечататься в нем! Сегодня предстоит трудный разговор с Александром Адамовичем и Янкой Брылем. Они «толкают» свою «вёску». Мы берем, но только шесть листов: по два в трех номерах. Им это кажется мало. А мы больше дать не можем, потому что материал-то однообразный, да и известный. Он уже вряд ли привлечет читателя.

2 февраля 1974 г.

Полмесяца не брался за дневник. Все некогда было. За это время много воды утекло.

Прочитал повесть Виктора Козько «Здравствуй и прощай». Есть отличные места, особенно там, где он описывает тайгу. Но в общем, когда читаешь, не покидает чувство зажатости. Будто весь мир клином сошелся на крохотном

пятачке и дальше ходу нет.

Аленка закончила пьесу «Под созвездием Гончих Псов». По-моему, это шаг вперед — для нее, для автора, разумеется... И главное, вполне, вполне цензурно, чего не скажешь о «Кругах» и «Художнике». Посмотрим, как примут эту пьесу и здесь, и там...

Макаенок вернулся из Москвы окрыленный. Он все больше проникается мыслью, что наступает время для сатиры и сатириков. Для серьезной сатиры. Что ж, поживем — увидим.

Мой Эдик Свистун выходит в люди. На первых порах он вызывает даже не улыбки, на что я рассчитывал, а скорее удивление и не доумение. Что это, мол, за чудище?! Во всяком случае, такой прием ему оказали в «Вечернем Минске». Сначала попросили, хотели дать в нескольких номерах, а потом вдруг вежливо отказались. Бормотали что-то насчет объема... Но было ясно, что дело не в объеме, просто-напросто Эдик оказался слишком экстравагантным для такой серьезной, добропорядочной газеты, какой является «Вечерний Минск».

10 февраля 1974 г.

Читаю седьмой том Достоевского. Отрывки, наброски, незаконченные фразы, — словом, черновая работа мысли. Но — какой мысли! При чтении возникает почти физическое ощущение, как Достоевский ходил сутулясь или часами просиживал за столом, над чистыми листами бумаги, обдумывая идеи, образы, характеры и, наконец, конструкцию романа в целом. Это, наверное, самая мучительная и увлекательная часть работы.

15 февраля 1974 г.

А «Вечерний Минск» я напрасно хаял. Эдик Свистун понравился, и редакция хочет дать его в нескольких номерах. Правда, в отрывках.

* * *

Вчера была редколлегия. Я докладывал об итогах прошлого года и планах на этот год. Итоги выразились в цифрах достаточно внушительных: начинали мы год тиражом 60 000 экз., а кончаем тиражом без малого 69 000 экз. Доход

планировался 59 000 руб., а фактически составил 73 628 руб. Ну, и планы ничего, дай бог силы выполнить их! Главное — есть проза! Есть, есть! И Виктор Козько, и Аркадий Савеличев, и Эрнест Ялугин — все это серьезно.

16 февраля 1974 г.

Солженицын лишен советского гражданства и выдворен из страны. Говорят, в ФРГ. Из-за скудости нашей информации (всего десять строчек петита) случай с Солженицыным вызывает уйму кривотолков. В интеллигентских кругах брожение, пусть тихое, словесное, но брожение: мол, мы не можем судить, дайте нам почитать этот самый «Архипелаг ГУЛАГ».

13 февраля, до того, как передали сообщение, Макаенку позвонил Матуковский, собкор «Известий»:

— Слушай радио, — говорит, будут передавать сообщение, и ты должен знать, в чем его суть.

— Что за сообщение?

— Оно касается Солженицына.

— А почему я должен знать суть?

— Твоя подпись стоит под одним заявлением... Там много подписей, но в том числе и твоя...

На другой день, перед тем как начать заседание редколлегии, мы с Макаенком сидели у меня в кабинете и толковали о всякой всячине. Когда разговор коснулся Солженицына, я открыл стол и вынул рассказы этого автора, присланные когда-то в «Неман» на предмет опубликования.

— Порвать?

— Нет, зачем же! Пусть лежат! — возразил Макаенок.

А вчера зашел ко мне Олег Фомченко из «Вечернего Минска» и сказал, что нет-нет да и раздаются звонки в редакцию. Некие «доброхоты» выражают свое возмущение. Звонят, разумеется, из автоматов.

— Почему? На каком основании? — И все в этом роде.

Между прочим, Олег Фомченко заходил лишь затем, чтобы сообщить «пренеприятное известие»: редактор «Вечернего Минска» Язылец зарезал-таки Эдика Свистуна. Испугался и зарезал. Бедный Эдик!

16 февраля 1974 г.

Вчера в редакцию пожаловал консул Польской Народной Республики Роман Вацлавский, человек лет под пятьдесят, как мне показалось, который изо всех сил старался выглядеть дипломатом.

Утром Макаенок позвонил мне и попросил купить бутылку коньяку и конфет, что я и сделал, когда шел на работу. За его счет, разумеется, у меня в кармане хоть шаром покати... Мы сидели за столиком, пили, вернее — тянули коньяк, закусывая конфетами, и вели всякие разговоры. Консула интересовало все и... ничего. То он спрашивал, над чем Макаенок работает, какую пьесу пишет, то как бы между прочим напоминал, что в апреле исполняется 30 лет освобождения Польши, тем самым намекая, что надо бы как-то отметить эту дату в журнале. Я сказал, что хорошо знаю Польшу, а когда речь зашла об Елене Гуре (Гиршберге), спросил, как замок Гер. Гауптмана, сохраняется ли. Вацлавский сказал, что да, сохраняется, хотя по всему чувствовалось, что он не в курсе.

Разговор в таком духе продолжался ровно час. Потом консул взял свою рюмку, поднял ее:

— Ну, на «посошок», как у нас говорят!

— У нас тоже говорят на «посошок», — заметил Макаенок.

— Ну, так у вас и у нас... На «посошок»! — И, чокнувшись с нами, выпил, встал и начал одеваться.

Мы проводили его до порога.

За коньяком не могли не вспомнить и о Солженицыне. Макаенок сказал, что там (имеется в виду — на Западе) повозятся с ним год, ну, может быть, немного больше, и все его забудут.

— Да, конечно, — неуверенно мотнул головой консул.

18 февраля 1974 г.

Люди живут ожиданием перемен. Каждый намек на эти перемены, каждое обнадеживающее словцо, исходящее «оттуда», то есть из верхов (низы сейчас не способны на какие-либо активные действия) вызывают щемящее чувство надежды.

По словам Макаенка, Полянский поддержал его мысль о том, что там надо смелее писать о недостатках. Он будто бы сказал даже так: «Сколько у нас в ведомстве журналов? Тридцать? Ну так вот, один из них надо сделать журналом острой сатирической направленности!»

Завтра приезжает В. Ф. Шауро, зав. отделом ЦК КПСС. На встречу с ним приглашены Макаенок и я. Может быть, ничего нового Шауро не скажет. Однако мы ждем... Ждем — чего? И сами не знаем, все еще ждем того, что берется, а не дается.

20 февраля 1974 г.

Увы, ожидания были действительно тщетными. Ничего нового Шауро не сказал. Была обычная лекция об идеологической работе в сов ременных условиях, потом ответы на вопросы, касавшиеся, главным образом, Солженицына. Если верить лектору, у нас все хорошо, луч шего не надо. И литература процветает, и театр, и кино, одним сло вом, все, все.

Солженицына выдворили во Франкфурт-на-Майне. Там его встретил Генрих Бёлль. После двухдневного пребывания у Бёлля (дружба!) Солженицын отправился в Швейцарию, в Цюрих, поближе к своим капиталам. А капиталов у него, говорят, накопилось порядочно. До выхода «Архипелага ГУЛАГа» у Солженицына на счету было полтора миллиона. А сейчас около двух или более двух! Человек знал, какой товар дороже ценится!

Завозились и наши «левые». Евтушенко написал письмо на имя Брежнева. Это письмо каким-то образом попало в Италию и было напечатано в какой-то буржуазной (говорят, что буржуазной) газете, а потом и передано по радио.

В связи с этим не состоялся его творческий вечер в Колонном зале, который должен был транслироваться по телевидению.

Отвечая на записку, Шауро сказал, что о вечере не могло быть и речи — Евтушенко был в таком состоянии... Макаенок бросил реплику :

— Он что, был пьян?

— Нет, — ответил Шауро, — Евтушенко не был пьян, но находился в таком состоянии, что о вечере не могло быть и речи.

Андрей Вознесенский в разгар событий работал здесь, под Минском, в Аксаковщине. Когда случилась история с Солженицыным и когда стало известно о письме Евтушенко, Вознесенский сразу собрался и махнул в Москву.

«Посоветоваться с Зоей Богуславской, как ему вести себя», — пошутил по этому поводу Макаенок.

14 марта 1974 г.

Умер журналист, острый ум и острое перо.

Умер человек с задиристым, ершистым характером, с множеством недостатков, но и с достоинствами, которые, несомненно, с лихвой перевешивали эти недостатки.

Умер Борис Устинов.

13 марта он умер, и в тот же день в «Вечернем Минске» появился Указ о присвоении ему звания заслуженного работника культуры республики. Вечно- то мы опаздываем!

Говорят, незадолго до смерти ему зачитали текст Указа. Он будто бы сказал: «Ну все... Это конец!» И это, действительно, был конец. Итог. Черта.

Мы с ним долгое время были соседями. Жили через коридор. Виделись каждый день. Потом разъехались и — разошлись. Он любил карты и выпивки, мне это было неприятно, и общих точек соприкосновения с годами становилось все меньше и меньше. Встречались чаще всего в редакции «Немана»: Борис то приходил занять пятьдесят рублей (обязательно пятьдесят), то приносил материал, мелкий, для «разных разностей»... Разговор был, что называется, на ходу: «Как жизнь? Как Валентина Алексеевна?» Вот и все. Месяца два назад я встретил его в лечкомиссии. Он сделал вид, что не заметил меня, и прошел мимо. Я тоже не остановил его. Лишь обернулся и посмотрел ему вслед — на его согбенную спину уже пожилого и к тому же больного человека. У него оказался рак правого легкого.

Он хорошо знал Чехова. И любил цитировать его на память. Особенно ему нравилось начало повести «Моя жизнь». Бывало, процитирует с выражением и потрет руками от удовольствия: хорошо! Но мне приходит на память другое

место из той же повести — начало последней главы: «Если бы мне вздумалось заказать себе талисман, я выбрал бы такую надпись: «Ничто не проходит»...

...Ах, как хотелось бы, чтобы это было именно так!

21 марта 1974 г.

Читаю роман Бориса Павленка «Мои далекие синие горы». На ложку беллетристики бочка публицистики. Но — занятно и... верно! Посмотрим, что будет дальше.

* * *

А Макаенок погорел — в буквальном смысле слова. Позавчера, то есть в прошлый вторник, у него сгорела дача в Ждановичах. Прекрасная была дача! Великолепная дача! Он в свое время отдал за нее шесть тысяч рублей. А полтора года назад один северянин давал ему за нее уже четырнадцать тысяч!

И вот — сгорела!

Между прочим, передавая подробности пожара, строя всякие предположения насчет того, что могло вызвать этот пожар (не исключается и поджог, так сказать, вторжение без оружия), он сказал:

— Не везет так не везет! Позавчера дача сгорела, а сегодня подметки оторвались. Только купил ботинки, неделю назад, и на тебе — оторвались! — И сам же громко засмеялся.

25 марта 1974 г.

Прочитал роман Бориса Павленка «Мои далекие синие горы». Хороший роман, неравнодушный. Да, в нем много публицистики. Но публицистика пропущена через сердце Андрея, главного героя романа, и не кажется чужеродной.

В романе много живых фигур, отличных сцен. Однако важнее, пожалуй, другое: автору удалось показать народ в первые дни войны, и показать не избито, по-своему, как еще никто не показывал. Реализм чистейшей воды окрашен

романтикой почти мальчишеских лет — и это впечатляет. Вчера роман взял читать Макаенок. Посмотрим, что он скажет. Передавая рукопись, я, во всяком случае, твердо сказал, что я за публикацию. Не в этом году (этот год забит до отказа), — в первом и втором номерах за будущий, 1975 год.

4 апреля 1974 г.

Разговор от «Борисе Годунове». Я считаю эту трагедию превыше многих, шедших и идущих на сцене. Макаенок, наоборот, относится к ней с холодком.

— Не сценичная. Потому-то и не идет.

— Зато читается, вот ведь какая штука. Есть пьесы, которые идут, но которые читать невозможно. А есть — не ставятся, а читать их одно удовольствие. Первые становятся фактом театральной жизни, вторые — фактом литературы. Даже Шекспир уже редко ставится. А читать... Дай-ка его новое собрание сочинений — в миг расхватают! Да и тот же «Борис Годунов»... Издают, издают, а все мало.

— Нет, трагедия все-таки неудачная. Пушкин на этом материале должен был бы написать прозу, ну, роман, например...

— В духе Вальтера Скотта?

— Может быть...

— Пушкину это советовали... И знаешь кто? Николай Первый!

—Не может быть! — Макаенок даже попятился немного.

— Да, да, представь себе! И именно в духе Вальтера Скотта!

— Какой умный был царь! — перевел все на шутку Макаенок и первым громко рассмеялся.

Не знал или забыл? Впрочем, мог и не знать. В партшколе этого не проходили, а самому прочитать не довелось. Да, как я заметил, читает он вообще мало, большей частью то, что имеет непосредственное отношение к его нынешней работе. Сейчас, например, он штудирует биографии Черчилля, Де Голля и других великих мира сего.

7 апреля 1974 г.

Утро. Еще нет и шести. Восток только-только начал светлеть. И вдруг в открытое окно полилась песня жаворонка. Настоящего жаворонка! И сразу пропало чувство города и городской квартиры со всеми удобствами вплоть до газа и мусоропровода, и на какое-то время показалось, будто я там, в степи, может быть, в тех же логах, и кругом никого нет. Степь, синее небо и — эти жаворонки... Хорошо!

Неужели это те самые жаворонки, которые оставались здесь на зиму? Или прилетные? Как бы то ни было, а их привязанность к родному клочку земли не перестает удивлять. Кругом дома — девяти-, двенадцати- и шестнадцатиэтажные, — снуют автобусы и легковушки, без конца бродят люди, а им, птахам, хоть бы что! Еще и гнезда совьют где-нибудь на пустыре, и птенцов выведут! Что ж, в добрый час!

А вообще-то чему же здесь удивляться? В будущем так и будет. Чем острее человек будет чувствовать потребность в природе, тем добрее, бережнее станет относиться к ней. И в конце концов наступят времена, когда звери и

птицы — если не все, то многие, — увидят в людях не врагов, а друзей, и перестанут их бояться. И уже людям надо будет остерегаться, как бы не наехать, не наступить на потерявшего всякий страх зверя или птицу, не причинить им нечаянного вреда.

11 апреля 1974 г.

А сегодня звонил Борису Павленку. Сказал, что роман прочитал, и прочитал с удовольствием. Почти не отрываясь. Макаенок (он тоже прочитал) говорит, что это, строго говоря, не роман — ему надо дать другое жанровое определение. Я с ним согласен. Однако это не меняет положения. Будем печатать.

29 апреля 1974 г.

Говорят, в Москве действует какая-то шайка, которая занимается тем, что поджигает дачи состоятельных товарищей. Денежных товарищей. В Минске то же самое. Начались ограбления. Но какие ограбления! У предсовмина Киселева исчезли золото и хрусталь. Не все золото и не весь хрусталь, разумеется, — какая-то часть. Вора нашли. Кое-что вернули. Остальное пропало. Дело возбуждать постеснялись. Неудобно предавать гласности такие вещи.

Потом обокрали квартиру Пилотовича, бывшего секретаря ЦК КПБ, а ныне посла в Польше. Хранительницей квартиры оставалась теща Пилотовича, Розалия Антоновна. Однажды она куда-то вышла на минутку. А воротилась, ее встретили дюжие молодчики. «Тихо, а то будет худо!» Втолкнули в туалет и приказали помалкивать. А сами тем временем стали «убирать все лишнее», опять же золото и хрусталь, как вещи, не теряющие цены. Взяли, вышли, погрузили на машину и... поминай как звали.

Розалия Антоновна, разумеется, подняла шум, прибежала милиция, начались поиски... Все тщетно!

Наконец самый свежий и самый смешной случай. Днем подъехала машина, из нее вышли, допустим, те же молодчики и очистили квартиру Марцелева, зав. отделом культуры ЦК КПБ. Все забрали. Впрочем, не вообще все, а все или почти все золото и почти весь хрусталь, и опять — никакого шума. Как будто ничего и не было.

21 мая 1974 г.

Макаенок приехал из Польши. В составе делегации был и Владимир Солоухин.

— Настоящая русская душа. Смотрит тебе в глаза — и ты знаешь, что то, что у него на уме, то и на языке. Будет хвалить или хаять — все от души, искренне.

— Между прочим, — продолжал делиться своими впечатлениями от поездки, — я сделал для себя одно открытие. Меня все время упрекают, за язык упрекают, будто бы в языке у меня много русизмов. Люди у меня пьют не из шклянок, а из стаканов, едят не цукерки, а конфеты. Теперь, если бросят упрек, я знаю, что ответить. Я напомню им, что язык-то у нас белорусский!.. Белорусский, обрати внимание, а не белопольский! Посмотрю, что они на это скажут!

О приеме в советском посольстве рассказывает:

— Дворец — ну прямо-таки княжеский! Приезжаем. Вместе с Солоухиным. Сидим десять, двадцать минут. Нет посла, то есть Пилотовича. Солоухин пожимает плечами: «Может, хватит ждать?» — «Погоди, — говорю, — ты увидишь что-то интересное!» Проходит еще двадцать минут. Наконец является. Приглашает в кабинет. Посочувствовал мне (насчет сгоревшей дачи), я посочувствовал ему (насчет ограбленной квартиры)... Потом спрашивает: «Ну, как вас здесь принимают?» А я уже на взводе и про себя думаю: я тебе сейчас выдам по первое число... «Как, — отвечаю, — какой посол, такой и прием!» Пилотович насторожился, но пилюлю проглотил. Кивает помощнику: дескать, чаю... Я говорю: «Только чаю?» Тогда Пилотович снова кивает: «Пусть принесут коньяк!» Я вздыхаю и говорю с укором: «Вы и здесь коньяк с утра пьете!» Пилотович побледнел, потом покраснел, но и эту пилюлю проглотил. Что ему оставалось делать? А когда мы вышли, я сказал Солоухину: «Ничего, пусть не заставляет людей ждать так долго!»

18 июля 1974 г.

Вчера заходит в редакцию Константин Губаревич, драматург. Оказывается, побывал в колхозе «Коминтерн», что на Могилевщине, и написал очерк.

— У вас очерками занимается, кажется, Леонид Леонов. Или Леонович, как он подписывается?

— Нет. Он занимался критикой. А теперь будет заниматься наукой, — говорю.

— Наукой — это хорошо. По сравнению с критикой наука — живое дело...

Кстати, он и пьесы пишет. Одну предложил министерству... Читал...

— Ну и как?

— Драматургия — трудный жанр!

И — пошло-поехало. О том, что драматургия — трудный жанр, что мало хороших пьес... Вот сейчас проводится всесоюзный конкурс молодых драматургов. Двухступенчатый. Сначала в республиках отбирают, потом отобранные вещи отсылают в Москву, на всесоюзный. И что же? Поступило много, а отобрали пока что только две! «Вир» и еще... Вот память проклятая... Склероз...

Меня как будто кто в спину толкнул:

— Не «Площадь Победы» случаем?

— Вот-вот, «Площадь Победы»! Замечательная пьеса! Свежая, оригинальная, глубокая, с умным подтекстом... — и все в таком роде. И — уже после того, как наговорил с три короба всяких похвал:

— А вы откуда эту пьесу знаете?

— Ну, откровенность за откровенность, — говорю. — «Площадь Победы» — это пьеса моей дочери. — И рассказал, кто она такая. А вчера же вечером — звонок:

— Только что кончилось заседание жюри. Могу поздравить... Пьеса прошла первым номером! Больше того, решено, независимо от результатов всесоюзного конкурса, учредить республиканские премии. Этой пьесе присуждена первая премия — шестьсот рублей. Материалы представляются на утверждение министру. Кстати, сколько ей лет?

— Два — шесть, — говорю, давая понять, что разговор идет втайне от домашних.

— О, она далеко пойдет! — слышится в трубке. — Поздравляю!

Спасибо, говорю, а про себя думаю: «Дай-то бог, чтобы и на всесоюзном эта пьеса прошла успешно!» Аленке так нужен первый успех и первая поддержка! Поддержка не на словах — слов она наслышалась от Макаенка, — на деле. Талант у нее есть, замыслов не занимать... Не хватает уверенности в себе. А уверенность может дать как раз успех. Пусть самый скромный.

19 июля 1974 г.

Встал рано. Поработал. Потом сидел в кресле, за машинкой, и вспоминал сорок первый год. Но не войну, нет, — вспоминал семинар молодых поэтов и прозаиков, который состоялся в январе сорок первого в Новосибирске. Я жил в одной комнате с шорцем Федором Чиспияковым, — он что-то писал и вдобавок работал над русско-шорским словарем. К нему заходил Павел Кучияк, алтаец, или ойрот, как тогда говорили. Тоже смуглый и тоже немногоречивый. Я знал его по довольно слабой книге, вышедшей в переводе на русский язык.

Мои стихи разбирал Илья Мухачев, еще не старый, но уже тертый калач. Стихи ему нравились. Помню, особенно по душе пришлась ему строчка: «...лежит сугроб, разрезанный ручьем...» Он цитировал ее несколько раз.

Вместе со мной или позже, не помню сейчас, разбирались стихи Наума Голштейна, молодого, самоуверенного, смотревшего на всех как бы сверху вниз. Они были туманны, запутаны — под раннего Пастернака, как сказал кто-то из участников семинара. Запомнились слова Ильи Мухачева об этих стихах:

— Бывает, после дождя идешь по улице. Кругом лужи, лужи... Останавливаешься в страхе: какая безмерная глубина!.. Кажется, ступишь — и провалишься в бездну. Но вот осторожно ступаешь, и ничего! Лужа как лужа, она и до щиколотки не достает. Так и стихи Наума Голштейна. Первый раз прочитаешь: у, какая глубина! А потом вчитаешься, вдумаешься, — никакой глубины, просто... лужа! Запомнилась и Нина Павленкова из Змеиногорска. Ее стихи хвалили. И сильно хвалили. Если меня обвиняли в объективизме, бунинщине (Илья Мухачев и сравнивал мои стихи со стихами Бунина), то ее принимали безоговорочно.

Ее стихи отличались простотой, субъективностью и удивительной сердечностью.

Ты мне памятен, старый, старый,

В горы брошенный городок.

Над тобою зарниц пожары

Плыли с запада на восток...

Она была кареглазой, стройной, умной... Не знаю, что нас (именно нас двоих) сблизило, но пока продолжался семинар, мы почти не расставались с нею. Вместе сидели, когда разбирались «произведения» наших товарищей, вместе бродили по тихим улочкам Новосибирска, ну и, разумеется, читали друг другу стихи — и свои, и чужие.

Она уезжала первой. Я пошел ее провожать. Внесли ее вещи, вышли в тамбур. Было холодно. За минуту до отхода поезда у меня закружилась голова. Я наклонился к ней и поцеловал ее в губы. И раз, и два, и три... Она вырывалась, но слабо... А потом посмотрела на меня долгим взглядом, как бы говоря: «Зачем?» Поезд тронулся. Стоя на перроне, я махал ей рукой. Она смотрела в оттаявший кружок в окне и тоже махала. Прошла еще минута... Поезд вдаль умчало... И... больше мы никогда не виделись. Никогда!

— Зачем? — и сейчас слышу я глуховатый, как бы идущий откуда-то из глубины ее голос. Не знаю, как и тогда не знал. Наверное, затем, чтобы сейчас, тридцать три с лишним года спустя, я мог вспомнить и ее глаза, и голос, и те поцелуи в тамбуре вагона. Без таких воспоминаний жизнь наша была бы, я уверен в этом, намного беднее.

21 июля 1974 г.

Прочитав повесть Виктора Козько «Здравствуй и прощай», Макаенок сказал:

— В Белоруссии еще никто и никогда не писал такой прозы! Штука, конечно, сильная и яркая. Тайга дана крупным планом. О тайге писали многие, но так, как написал Виктор Козько, — впервые. И люди, живущие в тайге, предстают живыми. Пусть некоторые характеры (Малыша, в частности) кажутся книжными, — это не меняет дела.

Проза, проза... Ах, как нам нужна хорошая проза! Мы добились признания читателей. «Неман» знают, его любят и читают. Но критика молчит, как и прежде. Более того, раньше, когда журнал влачил незавидное существование, критика замечала его чаще, чем сейчас. Нам предстоит преодолеть барьер критики. А преодолеть его можно только качеством материалов, и в первую очередь качеством прозы. Больше хорошей прозы! — вот лозунг дня. Этим лозунгом мы и руководствуемся, составляя план первого полугодия будущего года. Начнем год романом Бориса Павленка «И нет дороги назад», потом дадим повесть Владимира Павлова «Нас поле не насеяно», потом снова повесть Виктора Козько — «Повесть о беспризорной любви»... Ничего, и критики заговорят!

25 июля 1974 г.

Беседа в редакции «Немана». Николай Виногоров рассказывал о советскоамериканских отношениях. Трудных отношениях!

Создается впечатление, что Америка — это мошна, из которой сколько ни черпай, все не убывает. Она всем помогает и всех покупает. С выгодой для себя, разумеется. Вот и теперь... Купила Египет, кормит Израиль, не жалеет миллиардов для Африки... И вдобавок содержит наемную армию. Раньше платила каждому солдату шестьдесят долларов в месяц, теперь платит триста!

Кто-то из наших хлопцев (кажется, Владимир Жиженко) пошутил:

— Раньше каждый американский солдат получал, как итальянский генерал, теперь получает, как советский. Мы же вечно проигрываем. Денег для друзей не жалеем, но, увы, эти друзья часто оказываются ненадежными. Взять тот же Египет. Уж мы ли не старались: и Асуанская плотина, и металлургический комбинат, и дорогостоящее оружие, и военные советники... А вышло что? Нынешний президент Садат переметнулся к американцам, полагая, должно быть, что там можно получить больше. И оружие теперь закупает у американцев, и международную политику проводит, подлаживаясь под американцев.

Да и только ли Египет! Нашим врагом стал Китай. Все наши усилия нейтрализовать соседей Китая, тем более сделать их своими союзниками, терпят крах. Индия, во всяком случае, готова пойти на сближение с Китаем. Она уже ищет этого сближения. Япония тоже... Не этими ли провалами нашей дипломатии объясняется факт, что мы начинаем заискивать даже перед Польшей. Во всяком случае, Брежнев чуть не расплакался, когда в Варшаве ему вручали военный орден. «Я не думал... не мог думать... что через тридцать лет... поляки будут помнить...» Стыдно! Не через тридцать — они и через тысячу лет должны помнить!

Макаенок после беседы сказал:

— Миллиарды надо вкладывать не в Африку, не в Индию, — в Рязань и Воронеж. В случае войны они наши самые надежные «союзники». А мы? Мы заставляем их за колбасой в очередях стоять! О, Русь! Тебя, и правда, умом не понять и аршином общим не измерить. Все-то годы тебя стараются надуть, поприжать и потеснить, надавать тебе тумаков и зуботычин. А ты знай себе стоишь и растешь, и еще находишь в себе силы шутить и улыбаться, и похлопывать по плечу братьев-соседей: «Ничего, как-нибудь... Не пропадем!» Тебе изменяют, а ты прощаешь даже измену. Ты всех называешь братьями и сестрами, со всеми готова поделиться последней рубашкой. Тебе же

в ответ (ой, как часто) показывают фиги и кулаки. И выходит, в конечном счете, что надеяться тебе не на кого, кроме как на себя. Что делать?.. Как быть?.. Дай ответ!

5 сентября 1974 г.

Юлька пошла в школу. Учится пока неважно — письмо не получается. И сама Юлька, и бабушка измучились — и хоть бы что!

27 сентября 1974 г.

Осень. Туманы — ни зги не видать. И настроение какое-то туманное, неопределенное. Может, оттого, что неожиданно заболел — воспалением легких. Кололи. Потом перестали. Но все равно недельку еще придется посидеть дома.

Когда я был в Ирпене, воспалением переболел Макаенок. А сейчас, стоило ему уехать в Югославию (на фестиваль театрального искусства), как я свалился. Словно в порядке очередности.

А дома... дома тоже невесело. Ассистентская работа на киностудии Аленке не нравится. Да это и правда не то, не то... Ждет результатов конкурса. Как-то, перед отъездом в Югославию, Макаенок спросил:

— Тебе Луценко ничего не передавал?

— Нет, — отвечаю.

— Как же... Аленкина пьеса получила первую премию. Здесь, в Минске.

— Очень рад, — говорю. — Но ты, Андрей, подсказал бы тому же Луценко, как главрежу, взять и поставить эту пьесу. Поддержать молодого талантливого человека — что может быть благороднее и благодарнее!

Макаенок сказал, что и об этом шел разговор, но Луценко колеблется. Я передал все Аленке. Здесь, в Минске, пьеса получила высшую оценку. А как там, в Москве? Вот вопрос!

4 октября 1974 г.

Умер Василий Шукшин. Яркий талант, разносторонний и — удивительно русский. Даже в самой его разносторонности — актер, режиссер, писатель — было что-то широкое, щедрое, русское. Больно и горько. Вот уж о ком поистине

можно сказать — невосполнимая утрата...

Мне, к сожалению, не довелось встретиться с ним. Лишь в Коктебеле (так уж выходило) мы все время устраивались на пляже рядом с его женой, актрисой Лидией Федосеевой. Она отдыхала с дочерьми, симпатичными белобрысыми девчонками, кажется, больше похожими на мать, чем на отца.

9 октября 1974 г.

Где-то опять подхватил что-то вроде воспаления легких. Две недели валялся дома. Вчера пошел закрыть бюллетень, и в лечкомиссии встречаю Михаила Савицкого, автора «Партизанской мадонны». Худой — кожа да кости, — страшно смотреть. Человек какой год страдает язвой желудка, и врачи ничего не могут поделать.

— И вы сюда похаживаете?

— Нужда заставит, — отвечаю.

— Ох, эта нужда... — И как будто виновато улыбнулся.

В редакции дела идут помаленьку. Едва переступил порог, и сразу с головой в работу. То то, то другое... Авторы идут, корректуру надо просмотреть, оригиналы прочитать — три дня до сдачи в набор первого номера... На минуту заглянул Макаенок. Бодрый, краснощекий — ну здоровяк да и только. Между прочим, буквально на ходу сообщил новость. Олег Санников звонил в Москву, в Министерство культуры, и ему сказали, что пьеса «Площадь Победы» встречена жюри хорошо и, возможно, потянет на премию.

Это радует и... беспокоит. Радость понятна. Получить премию на всесоюзном конкурсе для Аленки что-то значит! А беспокоит... Беспокоит, что появятся деньги, и она, Елена, постепенно собьется с пути истинного. Сейчас курит и выпивает, а что будет потом... Примеров вокруг хоть отбавляй! Ю. М., говорят, совсем спилась. С. Е. трезвой почти и не бывает. Как-то звонила — лыка не вяжет... А ведь обе эти дамы очень талантливы и могли бы кое-что дать нашей поэзии. Так и Аленка... Не пересилит своих желаний — и пиши пропало.

21 ноября 1974 г.

«Неман» переживает трудные времена.

За пределами республики журнал залимитирован — можно ожидать, что тираж упадет. Это скверно. Завоевывать рубежи всегда труднее, чем их терять.

А тут еще и некоторые недоброжелатели мутят воду. Кому-то не нравится, что мы мало (будто бы мало) переводим с белорусского. Нажали на Михася Парахневича, на Анатолия Кудравца, а те подготовили дело... И вот в конце ноября или в начале декабря нас должны пригласить к самому товарищу Марцелеву.

Макаенок уехал в Алжир. Оттуда вернется в Москву, а потом — почти без передышки — в Прагу, на какой-то фестиваль театрального искусства. Ему не до журнала. Да и вообще, он все чаще поговаривает об уходе. Насколько искренне это желание (уйти), трудно сказать, но суть не в этом. Нам далеко небезразлично, кто станет во главе журнала.

Но мы не унываем и делаем свое дело. Читается в Главлите первый номер, макетируется второй, готовится к сдаче в набор третий... Первые номера получаются достаточно разнообразными и содержательными, а читатели, думаю,

останутся довольными.

Аленка томится ожиданием. Переделала «Площадь Победы» — она стала хуже, слабее. Теперь опять взялась за переделку, уже возвращаясь, вернее - приближаясь к предыдущему варианту. Посмотрим, что из этого получится.

27 ноября 1974 г.

Вчера выступали в библиотеке Академии наук БССР. Все было бы хорошо, если бы не телевидение... Когда знаешь, что тебя «записывают», становится не по себе. Пропадает раскованность, улетучиваются слова, и ты начинаешь городить черт-те что.

Перед началом встречи говорили о книгах вообще, о редких книгах... Я вспомнил, что библиотеку Академии наук (эту самую) когда-то спасла наша 246-я стрелковая дивизия. Было это весной сорок пятого. Мы форсировали Одер и

выбили немцев из Ратибора, что в Верхней Силезии. Попутно взяли и близлежащие деревеньки. И вот в одной из них — в деревне Шенхайн — и обнаружили книги с библиотечными штампами академии. Большая часть была свалена (не сложена, а именно свалена) в каменном доме на краю деревни, похожем на барский особняк, меньшая — в другом доме, посередине деревни. Помнится, стояли мы в Шенхайне не долго, день или два, и тронулись дальше. Дивизии предстояло взять Опаву (Троппау) и продвинуться вглубь Чехословакии. Но о библиотеке все же позаботились. Говорили, что начальник политотдела полковник Голубев сначала поставил охрану, а потом распорядился погрузить книги на машины и отправить в Белоруссию.

3 декабря 1974 г.

Человек живет в пространстве и во времени. Но если пространство мы начинаем ощущать с первых шагов — изба, двор, деревня, дорога, лес, школа, город и т. д., то физическое ощущение времени приходит не сразу. Чаще всего оно наступает, когда жизнь поворачивает к закату.

Это чувство скорее грустное, чем трагическое. Ты видишь, как все изменилось вокруг тебя, и в мире вообще, за один твой век... в сущности, за очень короткий век, осознаешь и тоже почти видишь (каким-то внутренним зрением, которое глубже внешнего), что жить остается немного... все меньше и меньше — с каждой весной, с каждым месяцем, с каждым днем, — и, внушая себе: «Не спеши, замедли бег!» — все пристальнее и мудрее вглядываешься в себя и других. Слух, зрение, осязание — все чувства обостряются, — и порой тебе кажется, что ты слышишь, как идет Жизнь и гудит Вселенная.

Особенно это чувство обостряется по утрам. Нынешние архитекторы молодцы, что делают окна почти во всю стену. Встанешь раным-рано, когда все в доме спят, — тишина, безмолвие... Лишь цепочка мертвых, электрических огней вдоль нижней кромки оконной рамы напоминает о том, что ты в мире не одинок... Идет время — и на твоих глазах меняется цвет неба, по крайней мере, над одной четвертой частью планеты. Сначала в окне сплошная чернь, потом чернь как бы разбавляется синью, потом к сини прибавляется молоко — еще слабое, едва заметное, — потом молока становится больше, чернь исчезает, а синь голубеет, и наконец из-за нижней кромки оконной рамы выплывает в розовых одеждах новый день. Для одних — первый, для других — последний.

Твое сердце еще бьется, подлаживаясь к ритму Времени, стараясь выдержать безумное соревнование с этим ритмом... Тебе радостно и грустно... Грустно — потому что ты знаешь: победа в конечном счете будет не за тобой...

9 декабря 1974 г.

Ты — мне, я — тебе... Живучий принцип!

Ивану Шамякину надо пробить в роман-газете «Снежные зимы» — мы даем повесть Марты Фоминой, близкой приятельницы Ильинкова, зав. редакцией роман-газеты.

Андрею Макаенку надо чаще разъезжать по заграницам, — мы печатаем «Смерть манекенщицы» в переводе Ирины Огородниковой, жены какого-то влиятельного лица из иностранной комиссии Союза писателей СССР.

Тому же Андрею Макаенку надо «умаслить» редактора газеты «Советская культура» Романова (авось пригодится), — и вот звонок — срочно, в четвертый номер, дать его — Романова — воспоминания о Якубе Коласе...

И фактам такого рода несть числа!

10 декабря 1974 г.

Пересказал эти факты Наташке и Аленке. Они пожали плечами:

— Ну и что из того? Если надо, почему не напечатать?

А в этот же день и Макаенок завел разговор о Романове.

— Ты понимаешь, как он, Романов, может все истолковать? Вот, мол, я редактор газеты, которая является органом Центрального Комитета КПСС, а они тянут... Нарочно тянут... Чтобы показать, что им на все начхать!

— Ну, знаешь ли, так можно черт-те до чего додуматься! — возразил я.

— И додумываются! — засмеялся Макаенок.

Выходит, ты — мне, я — тебе не такой уж плохой принцип. Во всяком случае, ничего предосудительного в нем нет, никакого криминала. И так, скорее всего, думает подавляющее большинство.

11 декабря 1974 г.

Встреча со студентами Института народного хозяйства. Были Макаенок, Виктор Козько, Спринчан, Геннадий Бубнов. Журнал больше хвалили, чем критиковали. Но похвалы, как и критика, чувствовалось, были заранее подготовлены. Казенщина, а вернее было бы сказать — китайщина!

Потом мы с Макаенком отправились в комитет по издательским делам. Решался вопрос насчет тиража. Надо давать заказ в типографию. Республиканское управление по распространению печати назвало примерную цифру (окончательных итогов еще нет) — 130 тысяч экземпляров. У издательства с бумагой туго. Директор Терещенко оставил плановую цифру — 110 тысяч. Но ни управление, ни нас, работников редакции, эта цифра не удовлетворяет. «Воевали» с Терещенко, сошлись на 125 тысячах.

Потом спустились на первый этаж, зашли к Дельцу и тут все утрясли более или менее твердо. Те же 125 тысяч остались, уточнили только, где взять бумагу. Договорились два номера (пятый и одиннадцатый) выпустить на офсетной бумаге.

Терещенко кипятился:

— Вы не зарывайтесь! Поднимете тираж, а потом он вдруг упадет? Плакать будете!

На это Макаенок ответил шуткой:

— Зачем так мрачно думать о будущем? Какой же это мужчина, если, ложась в постель с женщиной, он будет думать, как бы эта женщина после не родила ему тройню?!

У Борушки, заместителя Дельца, был другой конец: он выжимал слезу. Дескать, пятнадцать дополнительных тысяч тиража — это же вон сколько книг белорусских писателей... На это Макаенок ответил:

— Каких книг? Плохих? Так их совсем не надо выпускать! — И немного погодя добавил: — В смысле популяризации белорусской литературы и вообще белорусской культуры «Неман» делает больше, чем все эти книги, вместе взятые.

И даже Борушко наконец сдался.

13 декабря 1974 г.

Разговорились о конкурсе. Что касается Москвы, то Макаенок настроен скептически. Провинция еще наивна и продолжает поступать по справедливости. В столице же творится черт знает что. Премии если не распределяются, то выколачиваются наверняка.

— Я ведь посылал на конкурс свой «Трибунал»... Пьеса как пьеса, пусть не шедевр, однако же идет! И что же? На мой «Трибунал» никто не обратил внимания! Премии получили пьесы, которые или не пошли нигде, или пошли в одномдвух театрах. Мой же конверт с девизом даже не вскрыли. После, когда я попал в министерство, меня упрекнули: что же ты, дескать, не сказал, что послал свою пьесу на конкурс? Меня это взбесило. Как же я мог сказать, конкурс-то, говорю, закрытый! Не хватает еще просить.

— Кто же получил?— спрашиваю.

— Они, кто же еще? — И после небольшой паузы: — Так что Аленка пусть особенно не надеется. Ей надо пробивать здесь, в русском театре. А после этого и дальше двигаться будет легче. Я знаю, что ее пьесы лучше многих и многих других, идущих в Москве. Но сквозь китайскую стену Алешиных и Зориных ей не пробиться.

19 декабря 1974 г.

Журнал требует всего тебя, без остатка. Иначе, наверное, нельзя.

Половина девятого. Звонок.

— Я слушаю...

Оказывается, из типографии, прямо из цеха. В рассказах Федора Конева не проставлены абзацы, а текст отпечатан на машинке плохо, и линотипистки не знают, как набирать.

Только сел за машинку — снова звонок. На этот раз — Михаил Шиманский, собкор «Известий». Заказанный редакцией репортаж о наводнении в Брестской области он не может представить сейчас, как условились, — просит еще деньков десять.

— Хорошо. Пусть еще десять. Но на этот раз чтобы точно, как в аптеке.

— Что вы, Георгий Леонтьевич!..

О времени, когда находишься в редакции, и говорить нечего. Идут, идут... Шлют письма... И за всем надо проследить, со всем ознакомиться — хотя бы бегло, — чтобы быть в курсе дела. Иначе случаются досадные оплошности.

Жиженко написал бывшим щорсовцам грубое письмо — давай объяснительную в ЦК... Из Кустанайской области обратились за помощью оформить подписку еще 224 товарищам сверх лимита, — Белошеев отделался бюрократической отпиской... Пришлось срочно поправлять, то есть созваниваться с республиканским управлением, заказывать телефонный разговор с Кустанаем... Точнее — не с самим Кустанаем, а с каким-то райцентром области, название которого и выговорить трудно...