Отражение [Сборник рассказов]

Машина скелетов

Он пришёл к городским воротам на рассвете, и ворота оказались открыты.

За плечами — тяжёлый путь через пустоши. Не останавливаясь ни днём, ни ночью, порой он дивился, откуда в измождённом теле столько сил. В пустошах не было воды. Только растрескавшаяся земля, пучки сухой травы, скрюченные деревца, одно примерно на два-три километра. Следы старых дорог, по котором сотни лет никто не ездил, да руины ферм.

Малик не помнил, откуда и куда он идёт. Всё, что сохранила память — как он проснулся, встал и пошёл. Слышал треск и думал, что это жужжат насекомые, но здесь не было насекомых. Трещала его кожа, ветхая одежда натягивалась на выпирающих коленных чашечках, лопалась при каждом неосторожном движении.

За всё время Малик ни разу не оглянулся. Он знал, что сзади нет ничего, кроме пустыни до самого горизонта, да истлевших останков, облачённых в заржавевшие доспехи. Он шёл к Городу, и, как только впереди показались его башни, упал на колени и зарыдал. Он хотел почувствовать влагу подушечками пальцев хоть на щеках, но глаза оставались сухими. Лишь дрожала спина, а горло харкало звуками рыдания, неотличимыми от кашля.

Раскрытые настежь ворота звали внутрь. Они возвышались на добрый десяток метров, собранные из потемневшего до черноты дерева, обитого по углам железом. Малик хотел бы знать, где растут такие деревья, но, подумав, пришёл к выводу, что хотел бы знать, где растут любые деревья выше человеческого роста. Слово «лес», без сомнения, знакомое, звучало в его голове, как камень в пустом котле, ни с чем не ассоциируясь.

К створкам намело песка, здесь был мусор и камни, рос какой-то кустарник. Видимо, их не закрывали уже добрую сотню лет. Малик стоял на линии ворот и, запрокинув голову, смотрел на башни. Город, без сомнения, принадлежал наследию гигантов. Почти все здания разрушены наполовину или более, они выглядели как гнилые зубы. Куски камня, когда-то белого, а теперь желтоватого с коричневыми прожилками, валялись тут и там, каждый в отдельности был размером с могильный курган и сам отныне служил домом для муравьёв, что заселили выброшенную чашку с отломанной ручкой. Муравьёв-человеков, которые прорубили себе окошки и двери.

— Эй, — услышал Малик. Повернув голову (суставы щёлкнули), он увидел, как к нему неторопливо идёт сторож… назвать его стражем было бы высшим актом неуважения к этой значимой профессии. До черноты загорелый мужчина с жидкими седыми усами, укутанный в синюю геллабу с остроконечным капюшоном, сейчас лежащим на плечах. Пояс его был настолько ослаблен, что едва не спадал с бёдер; на нём болтался длинный нож в ножнах, и Малик сразу заметил, что руки этого, с позволения сказать, караульного покоя людского далеки от оружия.

Впрочем, он всё равно не собирался причинять никому беспокойства.

— Воды, — из горла Малика вырвался хрип. — Воды…

Сторожка, слепленная из нескольких небольших камней и скреплённая цементом, напоминала осиное гнездо. Поблизости не было другого строительного материала, поэтому шкура, что десятилетие за десятилетием сходила с мёртвой змеи, не должна была пропасть зря. Каждая её чешуйка шла в дело. К стене прислонено несколько копий разной степени сохранности, рядом, на валуне для сидения, миска с какой-то кашицей, по которой лениво взбирался жук.

— Тебе не нужна вода, друг, — сказал сторож. Малику послышалось равнодушное сочувствие. — Уж поверь мне, я на этом посту двадцать пять лет оттрубил. Я послал за старшим-над-машиной. Скоро он будет здесь.

Незнакомый, чудовищный акцент… что это за наречие? Эмиссары далёкого Темьяна, что ли, заселили эти руины, или обитатели северных предгорий? А может… нет, для людей серы его кожа слишком темна.

Малик снова прохрипел:

— Дайте пить.

Сторож вздохнул и, помедлив, вышел из тени ворот. В воздухе ещё чувствовалась ночная свежесть, но солнце уже спешило вверх по лестнице облаков. Ещё час, и вся вселенная укроется одеялом болезненно-яркого света. Последние несколько дней Малик не переставая воздавал хвалу ночи за её прохладу.

Он вытянул шею, увидев в руках сторожа ковш. Вода была мутной и имела землистый оттенок, но Малик выпил её залпом, не почувствовав вкуса.

— Смотри не подавись, древний воин, — сказал сторож, усмехнувшись в усы.

— Мнится мне, что речи твоей, Сахир, не хватает уважения, — раздался другой голос. — Ты обязан ему жизнью.

— Ему я, положим, пока ничем не обязан, — Сахир заткнул большие пальцы за пояс и запоздало придал своей спине горделивую осанку.

— Так значит, будут обязаны твои внуки, — мягким голосом произнёс второй мужчина.

Он подошёл со стороны жилых построек, приземистых и выглядящих жалко по сравнению с башнями старинных великанских крепостей — даже учитывая, что ни одна из них не была целой. Он без оружия, потрёпанная геллаба отливала благородным пурпуром. Высокий, чуть постарше стража, с пучком белых волос и следами кожной болезни на лице. Блеклые глаза смотрели прямо и открыто. Пояс (туго затянутый, иначе всё богатство уже лежало бы на земле) оттягивало несколько кожаных кошелей, а также ряд свитков в специальных петлях. В руках табличка для записей и клинышек.

— Приветствуем тебя, древний воин, я и мой неучтивый друг. От лица жителей этого славного города, милостиво просим вас вступить под эту тень. Моё имя Данияр, и я главный по встрече путников у восточных ворот — вот этих самых.

— Меня зовут Малик, — прохрипел кочевник.

— Да славится твоё имя в веках, — мужчина пометил что-то на табличке с толстым слоем сырой глины. Малик увидел, что она ещё девственно-чиста. День начался для этого человека со встречи с ним, Маликом, и что принесёт им обоим эта встреча, знает только бог пустынь, чей лик из трещин.

Малик собрался задать один из тысячи вопросов, которые крутились у него в голове, но что-то заставило его перевести взгляд вниз, на свои ноги. Вода, которая впервые за долгое время коснулась стенок желудка, вода, которой, казалось, было столько, что едва можно было смочить губы, теперь стремительно покидала тело, заливая бёдра и уходя в землю — так же, как когда-то его тело покидала кровь. Какие-то ящерки, возникнув из ниоткуда, принялись слизывать длинными раздвоенными языками влагу с босых ног Малика.

Сахир неодобрительно покачал головой.

— Никто не слушает дядьку-стражника, который уже без малого тридцать лет у этих ворот.

— Думай об этом, как о необходимой жертве, — сказал Данияр. — Благодаря таким как он, у нас и есть эта вода, да проклято будет во веки веков пересохшее русло. Идём, древний воин, чьи деяния, без сомнения, гремели в веках, пока их не занесло песком. Я отведу тебя к машине скелетов.

Но Малик не мог заставить себя сделать и шагу. Он раздвинул останки истлевшего одеяния, обнажив полость в животе. Вещи и события, которые он старался игнорировать всё это время, в конце концов ухмыльнулись ему в лицо, поправ здравый смысл. Им надлежало наконец обменяться ритуальными приветствиями. Вот Малик, а вот смертельная рана, белые, вылизанные ветром и песком, рёбра да позвоночный столб.

Он принёс эту рану с собой из великого сражения, участников, как и предпосылок которого никто не помнит. Сражения, в котором он пал, как и полагается воину.

Данияр был терпелив. Он выждал положенное время, пока Малик соберётся с силами, пока он снова научится переставлять ноги. Стоял под солнцем, несмотря на то, что в глубоких морщинах его тёмного лица скапливался пот. Малик не мог отделаться от этого ощущения: к липким от крови ногам пристаёт песок, который нёс в своём брюхе ветер. Он не падает. Стоит, покачиваясь, но не падает. Никак не может поверить, что проиграл. А его противник…

— Та битва уже закончилась? — спросил Малик, когда они вновь двинулись в путь, так медленно, что напоминали старика, бредущего влить немного своей бледной крови в бокал вечно пирующих богов, и сопровождающего его старшего сына.

— И давно, древний воин.

— Кто победил?

— Уж точно не ты, — усмехнулся Данияр, и Малик почувствовал к нему симпатию — к нему и к его шуткам. Он сам любил хорошие шутки — когда-то и где-то, но точно не здесь.

Поселение человеков возникло на месте города, оставленного гигантами — в этом не приходилось сомневаться. Похоже, это были молодые гиганты. Малик не узнавал архитектуру, а спиральное сердце, чьё изображение на камнях ещё можно было различить, походило не на яблоко, как принято у старших народов. Скорее, на блик на воде. Форма его менялась от здания к зданию, от герба к гербу. Подняв голову, воин увидел, что тропа созвездий, ещё видимая в небе, повторяется улицами лишь условно. Да, совсем молодые гиганты. Потерявшие связь с родной землёй, даже мысленную. Как печально.

Но и они давно уже почили — с миром или корчась от боли, уже не важно.

Сейчас на остывших звёздных камнях цвело поселение людей. Отойдя от ворот, они окунулись в городскую суету. У Малика закружилась голова. Видел ли он хоть раз в жизни столько беспечных лиц на краю пустоши? Видел ли он хоть раз, чтобы на поясе у мужчин вместо мечей висели короткие кинжалы с широким лезвием, больше пригодные для разделки мяса? Видел ли он хоть раз свежесть на щеках женщин? А пестрота их одежд! Они все — как бабочки, что упорхнули из ларцов восьмидышащего бога. Заговаривают с Данияром, и тот покровительственно, ласково касается мочек ушей женщин и горла мужчин. Чтобы кто-то прикоснулся к твоему горлу… ещё вчера за это можно было лишиться головы.

Ещё вчера… или сотни лет назад?

Малик не мог испытывать к ним презрения — все чувства как будто спали. Получив прикосновение от Данияра, люди кланялись ему, Малику, называя его древним воином. «Сегодня устроим пир в твою честь, — говорили улыбчивые тонкогубые мужчины. — Пустим кровь и сольём её в одну каплю, чтобы машина скелетов спела тебе самую хорошую колыбельную».

Малик не знал что ответить. Он смотрел по сторонам. На руинах, как грибы на трухлявом пне, возникли новые дома, внося ещё больший хаос в тропу созвездий. От этого было почти физически больно. На крышах рос кустарник с длинными сочными листьями, путаница отчаянно-зелёного плюща, свешивающегося на фасады домов, напоминала лошадиные гривы. Всюду были устроены запруды, отовсюду лилась вода. Малик не поверил, услышав звук льющейся воды, но потом увидел всё своими глазами. Несмотря на то, что было ещё очень рано, малыши плескались там, как ни в чём не бывало. Увидев процессию, они показывали вслед пальцами и что-то кричали на исковерканном наречии. Дети постарше неслись следом, выкрикивая: «Древний воин честен и спокоен!» Постепенно к ним присоединялись и взрослые. Малик сам видел, как торговец луковицами поставил свои корзины на мостовую и поспешил за ними. Стайка девушек в пёстрых платках, взявшись за руки, принялась водила вокруг них хоровод; их загорелые ноги в плетёных сандалиях мелькали на фоне песка.

— Какой сейчас год? — спросил Малик.

— А ты любознательный для мертвеца. Великого воина… всех великих воинов, что приходили к тем воротам, интересовали только собственные славные деяния.

Малик коснулся висящих на поясе скимитаров. Ручки, обмотанные кожей, дарили приятное, знакомое ощущение, однако само оружие никуда не годилось. Лезвия покрылись ржавчиной, одно обломано у середины.

— Год сейчас девятьсот десятый от последнего плодоношения гранатовых деревьев.

Даже система летоисчисления чужда… Малик провёл языком, похожим на земляного червя, по верхнему ряду зубов.

— Гранатовые деревья больше не плодоносят?

— Почти десять веков.

— А люди из серы? Я не вижу ни одного. Неужели они ушли на запад?

Данияр бросил на Малика заинтересованный взгляд. В самых глубоких его морщинах залегло лукавство.

— Ты удивительный человек, древний воин. Спросил об этом только теперь. Люди вроде тебя только и бормочут, что про людей из серы. Сначала просят пить, потом вспоминают этот загадочный народ. Сахир уже привык. Для него это как жужжание насекомых. А меня вот до сих пор гложет любопытство. Но мы с тобой не будем развивать эту тему. Не будем бередить зазря воспоминания давно минувшего.

Данияр осенил себя знаком.

— Ответь, — попросил Малик. — Люди из серы победили в том сражении. Я был в числе последних, кто оборонялся. Они налетали волна за волной, как саранча, и не было им числа… прошло время, они должны были истоптать весь мир своими сапогами.

— Последних? — на лице старика отразилась тревога. Вот это новость. — Значит ты — из последних павших? Значит, больше никто не придёт?

— Я не знаю, — Малик покачал головой. — Битва ещё продолжалась, когда я… когда меня…

— Прости, древний воин, — Данияр коснулся лба в жесте раскаяния. — Трудно вспоминать, да? Давай сменим тему, а лучше вообще закончим этот разговор. Мы почти пришли. Слышишь, как усиливается зов? Отвечая на твой вопрос — никто уже не помнит людей из серы. Ты говоришь, что они поработили весь мир, но время куда лучший воин. Непобедимый. А сера имеет свойство сгорать без следа.

Остаток пути проделали в молчании. С каждым поворотом зелень становилась всё пышнее, какие-то маленькие зверьки шныряли по подоконникам и карнизам, цепляясь коготками за камень, висели на лепнине. На развалах торговали фруктами. В тёмных гротах, откуда несло сыростью, в корзины собирали грибы. Давным-давно здесь собирались в рои гиганты, отправляя свои ритуалы, но Малик почти не сомневался, что местным жителям об этом ничего не известно.

Данияр говорил: «Слышишь, как усиливается зов?», и Малик мог себе сказать: да, он слышит. Очнувшись среди пустошей, он выбрал единственно правильное направление именно благодаря этому зову. Это как запах готовой к соитию женщины, и в то же время как петля, накинутая на шею. По принуждению или из вожделения, но ему нельзя не подчиняться. На сухой траве и растрескавшейся земле не остаётся следов, и всё же Малик знал, что перед ним были тысячи и тысячи… Как знал он, что осталось место и для него, маленький уютный уголок, где не нужно больше ощущать в ноздрях пыль, вновь и вновь вспоминать липкость льющейся по ногам крови, видеть расширенные зрачки человека из серы, который выпустил тебе кишки… Это был славный бой. Люди серы умеют сражаться, и Малику кажется, что в тот момент он приблизился к недосягаемому идеалу. Он заслужил уважение противника.

Люди из серы невысокого роста, с жёлтой кожей, тощими руками, с татуировками на лицах и все как один с рассечённой надвое нижней губой. Они пришли из… да, они вышли из тлеющей долины; равнодушные к жару солнца, могли быть на марше целыми днями напролёт, не покрывая голов и не притрагиваясь к воде. Сущие дьяволы. Они взяли Лимонную Башню за полдня, ведь когда в ход пошли знаменитые огненные косточки, которыми защитники стреляли из пращ и рогаток, огонь не причинял им вреда. Их кожа тлела, но серные люди только ухмылялись и шли дальше, чтобы взобраться на стену и выдавить всем, кто заступит им дорогу, глаза. Они не стеснялись наготы, когда одежда сгорала прямо на их плечах и облетала ярко-оранжевыми кленовыми листьями, как в старинных сказках.

Всё же, что ни говори, а серные люди были пусть и свирепы, но имели собственный кодекс чести. Они уважали качества бойца, готовность сражаться до смерти. Именно поэтому тот серный человек, который выпустил кишки Малику…

— Мы пришли, древний воин, — сказал Данияр у массивной двери, ведущей в полуподвальное помещение, и народ возликовал: «Древний воин пришёл, чтобы дать нам воду!»

Дверь была немногим меньше, чем городские ворота. Щели между створками не хватило бы, чтобы протиснулся гигант… но вполне хватит для человека. Вниз вела лестница, отмеченная цепочкой фонарей. Из-за своей физиологии гиганты не строили лестницы и не пользовались ими, так что эти грубо вырубленные в камне ступени — дело рук человека.

Снизу доносился шум. Влечение стало почти непреодолимым. Малик попытался сглотнуть, в горле щёлкнуло. Но прежде, чем он успел сделать шаг, Данияр схватил его за локоть.

— Тут кое-кто хочет немного твоего внимания, древний воин, — прошептал он. Повернулся и кивнул высокой, тонкой девушке, что топталась у стены в тени заскорузлой пальмы. — Подойди, дитя.

Она вытянула тонкую шею, укрытую от солнца платком, и сказала, взяв убийственно-серьёзный тон:

— Древний воин, я выхожу замуж. Большое счастье, что ты почтил нас своим присутствием именно в этот день. Сразу, как узнала, я со всех ног бросилась к старейшинам и принялась умолять их позволить мне возложить тебе на чело кровавое колесо. Ты позволишь?

В её руках возник венок из красноватых с жёлтыми прожилками стеблей; судя по тому, как Данияр скривил нос, эта трава отличалась сильным запахом. Склонившись и приняв венок, Малик почувствовал далёкое, как гром, удивление: они готовы подарить ему ветви мирры, золотого дерева, только за то, что он пересёк их город и дивился чудесам?

В голос девушки вкрались застенчивые нотки, когда она с выражением начала декламировать ритуальные слова:

— Веди ради нас битву с засухой, древний воин. Стань плодородной почвой, на которой вырастут мандарины. Будь счастьем, что теплится в каждом взгляде, и кровью, что переливается из чрева матери в тело ребёнка. Теперь иди. Машина скелетов готова принять тебя.

Повернувшись, она убежала. Девушки, что водили хоровод, проследили за ней завистливыми взглядами. Ещё несколько секунд Малик смотрел, как полощутся между её ног полы золотисто-коричневого одеяния, как из причёски выбиваются и падают на раскрасневшуюся шею несколько чёрных локонов. Потом повернулся и пошёл вниз. Тёплый океан вымывал из головы все мысли. Шум становился громче. Данияр шёл на шаг позади, что-то бормоча. Один раз Малик едва не оступился, и тогда старейший подхватил его под руку.

Спустившись, Малик увидел Машину.

Она находилась в подвале одной из восьмиугольных башен, которые у древних гигантов служили для наблюдения за бродящими по звёздным тропам.

Но прежде всего он увидел озеро и водопад. Малик никогда не видел столько воды. Он не помнил свою прошлую жизнь, только момент смерти, но такое количество влаги… это просто не могло уместиться в сознании ни одного жителя пустоши. Это сокровищница, золото в которой — сама жизнь.

— Все твои братья здесь, — сказал Данияр. — Иди же и присоединись к ним.

Малик поднял голову и увидел трупы. Сотни и сотни их, разной степени сохранности, гроздьями свисали со сводчатого потолка. Ноги их крепко связаны верёвками и примотаны к железным крючьям, вмурованным в огромную деревянную двенадцатиконечную звезду.

— Они же… живы, — сказал себе Малик. — Они двигаются!

Кто-то шевелился сильнее, пытаясь освободиться, кто-то еле заметно, будто ворочался в своём странном сне вниз головой. Все лица были обращены вниз, все рты открыты, и из них, будто песок из расселины в скале, струилась вода.

Там, глубоко под водой, что-то лежало. Беспокойная водная гладь искажала очертания предмета, казалось, он беспрестанно движется, словно зрачок, пытающийся уследить за мошкой. В одном сомнений не оставалось: оно вытягивало из мертвецов некую субстанцию, обращая её в воду. У одних изо рта она лилась могучей струёй, у других — едва сочилась по языку.

Малику показалось, что комната вращается. «Голова кружится…», — решил он, и только потом понял, что это ноги несут его вверх, по спиральной лестнице, бегущей вдоль стен к потолку. Прямо туда, где ждут двое в чёрных геллабах с верёвками наготове.

— Ступай осторожнее, — крикнул Данияр, кивнув на то, что лежало под водой. Малику показалось, что восторженное ожидание в глазах людей за спиной старейшины находило отклик на поверхности озера алыми и жёлтыми искрами. — Машина очень хрупкая. Мы убрали отсюда всё лишнее, укрепили ступени, но, как говорили славные наши предки, мысль бывает тяжелее камня.

Из ниш в стенах на него смотрели черепа. Под каждым выбито имя и дата — целая плеяда дат, одна за другой. 718, 801, 816, 825… Где-то имена заменяло гордое: «Древний воин», и ниже: «Да славится в веках твоя жертва для Города». Это те, кто окончательно опустошил себя. Дважды умершие. Малик мог коснуться каждого и удостовериться, что в них больше нет жизни. Даже такой куцей, как в нём.

Он вновь посмотрел наверх. Палачи не выглядели угрожающе. Просто ждали, пока он сам поднимется и даст себя подвесить. Один, юноша лет семнадцати, смотрел на Малика почти с благоговением. И Малик ясно увидел, как зрачки юноши расширились, когда он замедлил шаг, а потом остановился.

Что-то меж рёбрами не давало ему стать частью машины скелетов, как добрая тысяча сородичей. Будто сжимало и разжимало сердце, которое давно уже превратилось в высохшую инжирную семечку.

«…именно поэтому серный человек, что выпустил мне кишки, убил себя рядом с моим трупом, — подумал Малик. — Я сражался как пантера, и он знал, что другого такого противника не найдёт». Люди серы живут не для того, чтобы побеждать. Потому и победить их никто не может.

Они живут, чтобы сражаться.

Малик повернул назад. Спустившись, он увидел общее, большое, как грозовое облако, потрясение на лицах. Пышнотелый торговец луковицами держался за сердце. Два старика, сидящих у стены, пытались выяснить друг у друга и у окружающих их людей, что всё-таки происходит. Фальшивое спокойствие на лице Данияра лопнуло, как болячка под напором свежей крови.

— Ты вернулся, древний воин, — сказал он.

— Я не уходил.

— Ты повернулся спиной к машине скелетов, — он явно не знал что сказать. Устоявшийся за века обряд, который он наблюдал с малых ногтей, когда ходил в учениках у предыдущего старейшины, впервые пошёл не так как нужно.

Обернувшись, Малик обнаружил, что палачи уже внизу. В их глазах плескался страх, а руки лежали на рукоятях ножей.

— Эта машина чудовищна, — сказал Малик. — Она вытягивает сущность из мертвецов.

— Их сущность дарует жизнь другим людям, — сказал Данияр, чувствуя необходимость защищаться. — Сотням и сотням людей. Если бы не она, и если бы не такие, как ты, древний воин, здесь не было бы города-сада, а народ, что счастливо живёт в нём, давно бы сгинул в пустоши.

Данияр посмотрел прямо в глаза Малику.

— Твои собратья сами пришли сюда. Все через южные ворота, все как один. И стать мне на этом месте камнем, если хоть кому-то в спину смотрели острия копий. Они чуют машину, они хотят стать её частью. И я не понимаю, почему…

— Не могут сопротивляться. Там, под водой… этот предмет… откуда он взялся? На него можно смотреть бесконечно, как на уголь, что во славу перевитой стали приближается к твоим глазам. Но глаза рано или поздно лопнут.

Данияр облизал губы.

— Согласно книге легенд, это дар Властелина руин. Некий пастушок встретил его однажды на холме, куда в отчаянии привёл своё стадо, чтобы оно пожевало хотя бы жухлую колючую траву. Властелин спросил пастушка: «Где руины твоего народа?», и пастушок ответил: «У моего народа нет руин». Тогда Властелин руин показал дорогу к этим, сказав, что остатки древнего воинства придут, чтобы охранять наш народ от голода и жажды. Машина всегда была здесь. А через несколько дней появился первый древний воин. Он спустился вниз, в этот котлован, который тогда был сух, как нутро сизого червя, и окропил его водой. Мы чтим твоих собратьев. Если бы не они, мы все были бы пылью. Расставшись со своим естеством, каждый обретает вечный почёт и славу.

Данияр провёл рукой, показывая на стены, откуда из многочисленных ниш смотрели черепа. Многочисленные мешочки на его поясе качнулись.

Малик сделал несколько шагов к краю озера, выложенному пёстрым камнем. По нескольким стокам, заросшим густым зелёным мхом, вода поставлялась в город. Зов машины всё ещё был силён, пляска отражений в заполненном водой котловане всё ещё манила… но Малик больше не боялся в ней утонуть.

— Её нужно остановить. Я чувствую, как кричат мои братья. Они пришли сюда не по своей воле и не в силах сопротивляться.

— На тебя машина действует не так сильно, — покачал головой старейшина. Его подбородок дрожал. — Удивительно. За несколько веков такого не случалось ни разу. Наверное, ты и правда могуч.

Малик знал, в чём дело. Их кровь перемешалась тогда, бледная и яркая, кровь слуг кованого сапога и обитателей тлеющих озёр. Человек серы вырезал себе глаза и поместил их меж рёбрами Малика. Эти глаза видят искры, они способны отличить настоящий свет от фальшивого. Здесь, везде вокруг, фальшивый свет. В этом не приходилось сомневаться.

— Они страдают, — веско сказал он.

— Мы обязаны твоему народу, — старейшина, сделав усилие, взял себя в руки. — Но мы не можем этого сделать. Мы погибнем. Я уже стар, я повидал жизнь и знаю, как она может быть жестока. Я… я бы с радостью стал частью машины, чтобы наполнить кувшин какой-нибудь многодетной семьи, вырастить на пятачке её земли хотя бы горсть бобов, но она не примет меня. Никого из нас.

Если бы Малик мог закрыть глаза, то сделал бы это. Век не было, а глазные яблоки… вряд ли эти пыльные мешки можно назвать органом в полном смысле этого слова. Перед его внутренним взором проплывали давно истлевшие лица людей, с которыми он смеялся, с которыми делил пищу во время привала и вместе мечтал о возвращении домой. Так случилось, что все они полегли в пустошах, это по-своему печально, но не должно быть такого, чтобы после смертельных ран пришло не забытье, а новая боль, такая, будто тебя разрывают изнутри, вытягивают одну за другой жилы. И не из тела, которое, в сущности, просто мешок с костями, но из самой души.

Он услышал, как кто-то говорит старшему-над-машиной:

— Сейчас здесь будет Саттар с десятком воинов. Нам ничего не стоит скрутить его и сопроводить к машине.

— Испокон веков наши отношения с древними строились на почтении. По-твоему, почтение — это верёвки и мечи? По-твоему, почтение и принуждение — одно и то же?

— Это плохое решение, Данияр. Никудышное. Когда приходил последний древний воин? Вот уже четыре сезона миновало. Промежутки становятся всё больше. Только за год мы сняли и торжественно захоронили двоих. А теперь вот это…

Малик буквально чувствовал, как губы старика превратились в тонкую линию, как морщины стали глубже.

— Не в нашей власти остановить машину, великий древний воин, — сказал, после минуты размышления, Данияр. — Это было бы преступлением. Но тебе никто не посмеет угрожать. Ты волен уйти из города на все четыре стороны. Помня заслуги твоей расы перед нами, я бы предложил тебе остаться, занять один из брошенных домов, но заранее предвижу, что на большом совете решат — негоже мертвецу ходить рядом с живыми. Тебе поклонялись, но так же легко преклонение может обернуться страхом.

Его глаза были очень красноречивы. Они говорили: «…или они могут решить, что тебя нужно приволочь к машине силком… и моё мнение здесь не сыграет решающей роли».

— Я уйду, — сказал Малик.

Он повернулся и пошёл прочь; люди шарахались от него, как от прокажённого. Машина звала, умоляла… тянула к нему костлявые руки его собратьев. Смотрела вслед пустыми глазницами. Малик держал себя в кулаке. Искры горели ярко. Какой-то малыш, прижавшись к материнскому животу, вновь и вновь вопрошал: «Мама, мы теперь умрём?»

Малик вышел под солнце, которое готово было явить миру свою истинную ярость. Камни болезненно блестели; казалось, они готовы были начать плавиться в любой момент. Он держал руки на рукоятях оружия, ожидая атаки в спину, но её не последовало.

— Какая дорога ведёт в другие города? — спросил он у прохожего, который таращился на него с суеверным ужасом.

— Здесь нет других городов, — ответил мужчина, теребя связки инжира на шее. — Вокруг пустыня, а на западе ещё и чудовища… но, по слухам, далеко на севере живут люди. Иногда приходят караваны, язык их столь странен, что похож на птичье курлыканье. Носят лисьи шкуры. Ещё никому не приходило в голову идти пешком по бесплодным землям. Придётся есть пыль.

Что ж… есть пыль ему не привыкать.

От ворот остались только столбы, чтобы обнять каждый из которых понадобился бы десяток человек. Стражей не было. Дорога начиналась и сразу пропадала, будто кто-то скатал её в рулон и забросил на самое солнце. На листьях чёрной копернии дрожали разноцветные блики.

Он ни разу не оглянулся. Шёл и шёл, не чувствуя усталости, но ощущая безграничную пустоту. Большие чёрные грифы весь день кружили над головой, но к вечеру пропали, поняв, что здесь нечем поживиться. Один раз Малик свалился в разрытую кем-то могилу; там лежало существо явно нечеловеческого вида. Кожа, плотно облегающая кости, покойные, в отличие от костей в его теле. Это можно было посчитать плохой приметой, но Малик с некоторых пор не был суеверным. В голове ворочалось тяжёлое воспоминание — несколько перьев, которые он наудачу затыкает за отворот перчатки, несколько лимонно-жёлтых перьев, подаренных кем-то, когда-то…

Упав, Малик выбил из сустава левую ногу, поэтому не мог идти. До самого утра он полз, потом сел и вправил сам себе ногу. Нашёл несколько идеально круглых камней и кидался ими в быстрых поджарых зверьков, что возникали и бездумно исчезали в трещинах. Потом в какой-то момент идти стало легче. Будто машина смирилась и опустила руки, распахнутые для объятий. Малик ей не верил. Там, на дне рукотворного озера, было живое существо… которое могло обмануть.

Поэтому он пообещал себе всегда быть начеку. В клубах тумана, которые возникали тут и там, он видел города и стада таинственных животных, но продолжал держаться своего направления. Его манила линия горизонта, и полумертвец подчас удивлялся власти, которую она над ним обрела. Что он надеется там найти?

Малик не думал об этом, не считал дни, просто шёл. И вот однажды вечером увидел далеко впереди башни. Миражи быстро рассасываются… но башни не исчезли и наутро. Стали ближе. Показалось, что услышал слова утренней молитвы. Ветер поднимал и швырял в лицо пыль, но на этот раз в этой пыли был сладостный вкус… влага?

Малик опять пришёл к тем же воротам, и вновь, как в дурном сне, ворота оказались открыты. Здесь были люди; они, в своих разноцветных шерстяных одеяниях, казались пятнами вина после застолья. На лицах испуг, на некоторых брови ползут вниз в гневе, нет, в ярости, но не эти эмоции трогали Малика. Он слышал только радость обитателя машины, хотя и не мог её разделить. Блудный сын вернулся, и ничего больше не сможет их разлучить. Глазами, теми, которые в груди, Малик снова видел фальшивый свет, но, как мотылёк, продолжал лететь на него.

Со всех сторон сбегался народ. Детей прятали в домах, кто-то падал на колени, чтобы воззвать к одному из пяти покровителей — или ко всем пятерым разом. Голос текущей воды был похож на звон разъярённого осиного гнезда.

— Зачем ты вернулся, древний воин? — спросил Данияр, в его голосе звенело железо. Невыносимо жарко, его капюшон надвинут почти на глаза, а на подбородке крошки от только что съеденного хлеба. — Мы отпустили тебя.

— Меня привело провидение… — начал Малик, а потом подумал, что лучше бы не говорить с теми, кого собирается лишить будущего, лишить самой жизни. И кто? Солдат давно забытой армии, комок пыли и высохшей плоти, у которого обожравшийся падальщик отхватил кусок щеки.

Медленно, потому что мышцы давно уже разучились действовать слажено, он вытащил скимитары. Краем глаза увидел, как кто-то бросился на него слева, рубанул разом двумя руками. Оружие могло рассыпаться пылью, даже не разрезав одежды — настолько хрупким оно выглядело — но эти ожидания не оправдались. Сломанная сабля оставила рваную поверхностную рану от плеча до грудины, вторая же наискосок разрубила живот. Нападавший рухнул, и Малик увидел, что это молодой парень с большим, как у цыплёнка, ртом.

Данияр стремительно бледнел. Помощники оставили его, спасаясь бегством, теряя кошельки и разливая воду из фляг, он же вышел вперёд и встал на пути у Малика, широко расставив ноги.

— Ты не пройдёшь, — сказал он.

И тогда Малик убил его — быстро и милосердно, перерезав глотку.

Ещё дважды его пытались остановить, первый раз с пиками и самострелами, которым явно не помешала бы чистка. Из семи выпущенных болтов в него попал только один — настолько у стрелков дрожали руки. Малик не пытался уклониться. Отброшенный болтом, он понадеялся, что запоздалая смерть наконец-то найдёт его, но, вставая, не чувствовал даже боли. Когда копейщики, скоординировав усилия, подняли его на пики, древний воин свесился вниз и раскроил двоим головы. Третий убежал.

Последний заслон ждал его возле машины. Мимо него, состоящего из одной-единственной хрупкой фигурки, скрючившейся на ступенях и прижимающей к груди нож, Малик прошёл, не повернув головы.

— Ты счастлива теперь? — спросил он девушку, глядя на живое существо глубоко под водой. Дотронулся до лба, откуда несколько ночей назад сорвал и бросил в пыль кровавое колесо.

— Мой жених оставил меня, — сказала фигурка. Было слышно, как стучат в груди рыдания. Но ни одного всхлипа не просочилось наружу. — Я возложила солнце на голову древнего воина, который не стал сражаться за нас с пустошью. Я теперь отвержена, проклята, и моя судьба — стоять на высокой башне и ловить тени. До конца жизни.

Она подняла голову. Спутанные волосы легли на лицо.

— Я готова даже к этому, если бы внизу, как прежде, смеялись и играли дети, а старики судачили об урожае.

Малик долго смотрел на свисающие вниз головой тела. Похожи на летучих мышей, прячущихся знойным полднем под сводами грота.

— Они страдают… молят о пощаде.

— Я верю тебе, древний воин. Что ты теперь будешь делать?

Малик сжал в кулаке камень, подобранный у входа снаружи. Обломок наследия младших гигантов, подходящий инструмент, чтобы прекратить страдания одних и умножить боль других. Это неправильно. Как может мертвец решать судьбу целого народа — даже если в груди у него глаза, которые могут отличить фальшивое пламя от настоящего? Как может ставший прахом вообще ходить по земле?

Судьба мертвецов — быть сытью, плодородной землёй, которую вспашут пришедшие на смену, славным именем — но не более.

Но всё-таки я здесь, — подумал Малик. — Я, от которого осталось так немного…

— Что бы ты ни сделал, — сказала девушка, и нож, выпав из её рук, зазвенел о камни, — я буду рядом и буду наблюдать. А потом приду к тебе и расскажу о последствиях твоих деяний. О каждой слезинке, которую испарило солнце. О каждом крике новорожденного, что раздастся в сенях у бывших моих подруг.

Малик шагнул к озеру.