Отражение удара

Глава 5

Майор Гранкин покинул дом на Малой Грузинской, пребывая в состоянии глухого и не вполне осознанного раздражения. Садясь за руль потрепанного «жигуленка», он пытался доискаться до причин недовольства и в конце концов решил, что подозрительному чудаку в камуфляже удалось-таки вывести его из равновесия.

Майор не был знаком с бывшим инструктором спецназа и потому ошибочно принял его обычную манеру поведения за злонамеренное издевательство над ним, майором Гранкиным, персонально и над органами охраны правопорядка вообще.

Кроме того, из беседы с Аллой Петровной Шинкаревой и из скомканного, полного двусмысленностей и полунамеков разговора с Забродовым ему не удалось выяснить ничего нового. Да, новоселье имело место, и скрипачка из «Старого Колеса» Жанна Токарева была в числе приглашенных. Да, она покинула квартиру Шинкаревых в начале первого ночи и очень боялась при этом опоздать на метро — денег на такси, насколько понял майор, у нее не было, а в долг она не брала принципиально. Да, гостья была в прекрасном настроении. Да, скрипка была при ней — как обычно.

Этим, собственно, и исчерпывались все добытые майором утвердительные ответы. Были и отрицательные, но Гранкин решительно не видел в них ничего, что могло бы принести пользу следствию.

Нет, у Токаревой не было врагов. Нет, после новоселья она не собиралась ни с кем встречаться. Нет, во время вечеринки она ни с кем не ссорилась, и тот ясе Забродов утверждал, что никакого скандала не слышал.

По его словам, новоселье у соседей было на удивление тихим и мирным, и он даже не уловил момент, когда гости разошлись.

Гости гостями, подумал майор, а этого чудика необходимо прояснить. Совершенно непонятно, кто он, на что живет и по какой причине завалился спать с утра пораньше. То есть, спать днем, конечно, не возбраняется, но принимая во внимание обстоятельства… Может быть, гражданину Забродову все-таки не спалось ночью, и он вышел прогуляться? Натура у него, судя по всему, сложная, непредсказуемая, и кто знает, что может взбрести в голову такому человеку, когда ему не спится?

Сел в машину и поехал развлекаться… Заодно подбросил домой одинокую девушку.

А что, подумал майор, выруливая на проспект, в этом есть резон. У Забродова явный заскок на почве оружия: метательные ножи, камуфляж, армейский автомобиль… А оружие существует для того, чтобы убивать. Человек, который день за днем, год за годом мечет ножи в деревянный кругляш на стене, рано или поздно захочет узнать, какой звук сопровождает тяжелый нож, когда тот вонзается в живую плоть?

Да ерунда это все, подумал Гранкин, перестраиваясь в правый ряд и притормаживая у светофора. Тут все гораздо проще. Если этот Забродов и пенсионер, то наверняка военный. И очень может быть, что служил он не просто в армии, а в действующей армии — возможно, даже в спец-войсках. С книгами это, правда, вяжется плохо, но тем хуже для Забродова. Профессиональный убийца, начитавшийся книжек — это же классический, хрестоматийный тип маньяка. Ницше, Шопенгауэр… да тот же Джек Лондон, которого майор Гранкин в свое время перечитал почти всего, вполне способны сделать из обыкновенного профи стопроцентного маньяка, одержимого идеей собственной исключительности и богоизбранности.

Ницше майор не читал, но знал, что его труды легли в основу нацизма. Еще майору Гранкину было доподлинно известно, что Забродов, в отличие от него, был знаком с трудами немецкого философа — толстый черный том с выведенным золотом именем Ницше на корешке стоял у пенсионера на самом видном месте.

Позади раздраженно заныли клаксоны. Гранкин вздрогнул и посмотрел на светофор. Разумеется, на светофоре давно горел зеленый, который, задумавшись, майор позорно проморгал. Он рывком тронул машину с места, слишком резко бросив сцепление, и та, как и следовало ожидать, немедленно заглохла посреди перекрестка.

— Трах-тарарах я вашего Забродова! — в сердцах бросил майор, стараясь не слышать разнообразных слов и выражений, которыми щедро сыпали водители объезжавших заглохший «жигуленок» машин.

Вот и версия готова, со спасительной самоиронией подумал майор, терзая квохчущий стартер. Куда как хорошо! С самого утра все, кому не лень, забивают мне голову маньяками, и вот я уже разглядел маньяка в первом же подвернувшемся под руку чудаке. Очень удобно…

Машина, наконец, завелась, и майор закончил поворот, излишне резко вывернув руль и заскочив задним колесом на тротуар.

Да, думал он, ведя машину тихой боковой улицей, да, очень удобно. Мне чуть ли не со школьной скамьи вдалбливали в голову, что самое очевидное, лежащее на поверхности решение чаще всего оказывается неверным.

Жизнь, однако же, сплошь и рядом убеждает нас в обратном… тем более, что в данном случае корыстные мотивы почти наверняка отпадают, так же, как и сексуальные.

Значит, мы имеем дело либо с местью — а все в один голос утверждают, что врагов у Токаревой не было, — либо с абсолютно бессмысленным убийством. То есть, говоря попросту, без затей, это работа маньяка.

Ладно, примирительно сказал он себе. Предположим — предположим! — что это сделал Забродов. Зачем он это сделал, гадать не будем — маньяк есть маньяк. Мог он это сделать? Получается, что мог. Алиби у него нет. Алиби в этой истории вообще есть только у супругов Шинкаревых, да и оно нуждается в проверке. Ох, подумал он, это же придется опросить всех гостей, и не по одному, мать их, разу… Ну, это ладно, решил он. Не будем отвлекаться. Решили думать о Забродове, вот и будем о нем думать.

Значит, алиби у него нет, зато под черепушкой явно полно тараканов. Ножи эти непростые, книги… Книжный червь в камуфляже. Алиби нет, а машина есть. Плевать, что шины проколоты. Это, между прочим, тоже подозрительная деталь. Почему это случилось именно сегодня? Не сам ли подозреваемый постарался? Где уж мне, мол, по Москве мотаться, когда остался без колес…

И отвертка. Длинная такая отвертка, которой очень удобно под капотом ковыряться, у меня у самого такая в багажнике лежит… Автомобильная отвертка, до ужаса удобная. Эх, тряхнуть бы его как следует, с тоской подумал майор. Да только непохоже, что из него легко что-нибудь вытряхнуть. Не больно-то он пугливый…

Значит, будем работать, с тихим ожесточением подумал Гранкин. Перестанем на время выдумывать небылицы про маньяка и садиста Забродова и будем, как обычно, ковыряться в навозе — авось, жемчужина попадется…

Он с трудом отыскал место на стоянке и с виртуозной точностью, доступной только жителю огромного мегаполиса, втиснул «жигуленок» между огромным, похожим на ржавое корыто «опелем» и новенькой темно-зеленой «Волгой». Над стоянкой нависало модерновое здание заводоуправления, сверкая в лучах октябрьскою Солнца сплошным стеклянным фасадом. Без очков было видно, что дела у предприятия идут неплох: здание явно было новеньким, с иголочки, да и забор, тянувшийся в обе стороны, насколько хватало глаз, был заново оштукатурен и окрашен в приятные глазу пастельные тона — не забор, а мечта дизайнера. Правда, при всей своей декоративности, стена эта достигала в высоту трех метров, и преодолеть ее было не просто. На площади перед заводоуправлением были разбиты клумбы, там и сям печально шевелили голыми ветвями живописные группы плакучих ив, а прямо напротив проходной располагался большой, выключенный по случаю окончания летнего сезона фонтан. Разумеется, все это была показуха — вряд ли такая красота окружала завод по всему периметру, — но майор Гранкин мог, не сходя с места, перечислить два десятка столичных предприятий и организаций, у которых не было средств даже на починку протекающих крыш, не говоря уже о постройке новых зданий и капитальном ремонте заборов.

Выдержав короткую, но ожесточенную схватку с озверевшими от безделья вохровцами, оборонявшими пустую в этот час проходную, майор проник на территорию завода. Пришлось потратить довольно много времени на поиски Шинкарева. Мастер ремонтно-строительного цеха не сидел на месте, целый день, как заведенный, мотался по территории завода от одной группы своих рабочих к другой. Наконец, трое по самые глаза перепачканных известковой пылью субъектов, один из которых держал на плече тяжеленный дорожный отбойный молоток, другой — огромный моток резинового шланга высокого давления, а третий волок в охапке три совковых лопаты, встреченные майором на центральной аллее завода, с уверенностью заявили, что Митрич порулил во вторую литейку смотреть, как колонны рушат. Выслушав эту тарабарщину, Гранкин поинтересовался, как пройти в эту самую «вторую литейку», и получил исчерпывающие сведения. Следуя указаниям и ориентируясь по все усиливавшейся вони, которая обычно сопровождает литейное производство, он двинулся в глубь заводской территории.

Очень скоро окружавшие его цеха утратили последние остатки показушной нарядности, и по обеим сторонам дороги потянулись унылые строения с непрозрачными от копоти окнами и какие-то решетчатые металлоконструкции, сплошь покрытые толстым слоем темно-серой, мелкой, как мука, зловонной пыли. Все здесь было темно-серым, закопченным и казалось заброшенным много лет, а то и веков, назад. Декорации к какой-то фантастической антиутопии, да и только. Петляя между штабелями чугунных болванок и ржавыми контейнерами, на мятых бортах которых масляной краской было криво выведено слово «БРАК», морщась от всепроникающей едкой вони и поминутно уворачиваясь от замызганных тракторов и самосвалов, майор добрался, наконец, до таинственной «второй литейки», которая на поверку оказалась литейным цехом номер два.

Интерьер оказался под стать экстерьеру, с той лишь разницей, что на улице было прохладно и светило солнце, а внутри Гранкина встретила душная жара и подсвеченный красным полумрак. Все здесь гремело и лязгало, над выложенным стертыми чугунными плитами центральным проходом то и дело проносились огромные ковши с расплавленным металлом. Эти полеты сопровождались истеричными трелями электрических звонков и фейерверками искр, когда раскаленный до температуры вулканической лавы чугун выплескивался через край ковша и рассыпался по полу звездными брызгами. В этом аду майор с трудом разглядел несколько человеческих фигур — таких же замасленных, черно-серых, как и все их окружение. Они яростно орудовали какими-то непонятными железяками, двигали формы и, поддевая жидкий огонь мятыми ковшиками на длинных металлических ручках, разливали по формам точно отмеренными порциями. Разговаривать с ними было явно бесполезно, и майор слегка растерялся, но тут из общей адской какофонии выделился привычный звук. Где-то дробно, взахлеб, с металлическим подголоском грохотал отбойный молоток — вероятно, там, где «рушили колонны», и где предположительно должен находиться мастер Шинкарев.

На всякий случай втянув голову в плечи и пугливо вздрагивая всякий раз, когда над головой со звоном проносился полный расплавленного чугуна ковш, Гранкин двинулся на звук и вскоре уперся в обитую мятой жестью перекошенную дверь, которая вела в соседнее помещение. Толкнув ее, он оказался в просторном зале, где не было никакого оборудования. Здесь было так же грязно, как и везде, громоздились какие-то полуразбитые, заросшие бурой копотью бетонные фундаменты, а высокий закопченный потолок поддерживали грубые железобетонные колонны. Одна из колонн выглядела так, словно над ней поработали какие-то чокнутые бобры: примерно в метре от пола, на уровне пояса, бетон был отбит со всех четырех сторон, так что наружу торчала ржавая, причудливо изогнутая, а местами и перебитая надвое арматура. Возле колонны топталась пара перемазанных по самые уши рабочих. В тот момент, когда Гранкин вошел в помещение, один из них с натугой вскинул тяжелый отбойный молоток, уперся острием зубила в бетон, и, почти сложившись пополам, налег на ручки молотка тощим животом. Молоток загрохотал, задергался, заставляя работягу трястись крупной дрожью, из-под стального наконечника полетела цементная пыль, а сам наконечник заскользил по твердому бетону и, наконец, мертво заклинился между бетонным выступом и прутом арматуры. Работяга яростно рванул молоток на себя, но тот не сдвинулся ни на миллиметр.

— Мать твою за ногу и об колено, деда медного по чайнику! — воскликнул работяга и бросил обтянутые резиной ручки молотка. Молоток остался торчать в колонне параллельно полу, как диковинная стрела или неразорвавшаяся ракета. — И вот так все время, — продолжал работяга, обращаясь к стоявшему поодаль невысокому полноватому человеку в ярко-оранжевой пластмассовой каске и синем халате, из-под которого выглядывали темные брюки и светлая рубашка с галстуком. — Задолбала, сволочь, хоть ты зубами ее грызи.

— Хоть зубами, хоть ногтями, — со странным сочетанием застенчивости и твердости ответил человек в каске, — а разбить надо. Что я начальнику скажу? Саша, мол, устал, ничего у него не получается…

— Да чего там — устал, — застеснялся Саша, которому на вид было лет пятьдесят. — Просто бетон, зараза, твердый. Сразу видно, до перестройки делали. И арматура мешает…

— После обеда пришлю сварщика, — пообещал человек в каске. — Только вы до его прихода не в карты шлепайте, а работайте.

Напарник Саши, вислоусый мужик лет сорока, в ответ на его слова хитро ухмыльнулся.

— Хрена ты скалишься?! — рыкнул на него Саша. — Давай, выковыривай эту сволочь, а я пока перекурю…

Вислоусый натянул грязные рабочие рукавицы и принялся расшатывать засевший в бетоне отбойный молоток, налегая всем телом. Саша стащил с потной лысины бурую от грязи кепку и провел по лицу подкладкой, размазывая грязь. Потом извлек из кармана мятую и засаленную пачку «примы», губами вытянул кривую сигарету и принялся чиркать спичкой. Коробок вырвался из его руки и, забренчав, упал на пол.

— Вот же раздолбанная работа! — пожаловался Саша, нагибаясь. — Руки от этой вибрации как деревянные, не пальцы — сучки корявые, бабу за сосок не ущипнешь…

Он вдруг прервался на полуслове и подскочил, схватившись за обтянутый грязными рабочими штанами зад, словно его ткнули шилом.

— Твою мать! — выкрикнул он и, подхватив с пола увесистый обломок бетона, с натугой метнул его куда-то в глубину помещения.

Обломок с грохотом ударился о ржавую жесть, и только теперь с интересом наблюдавший за этой сценой Гранкин заметил, что у дальней стены возвышается какая-то непонятная конструкция, более всего напоминавшая загородку из криво сваренных мятых листов жести. Жесть вибрировала, из-за нее доносилось гудение и громкий дробный шорох вперемежку с короткими металлическими щелчками. Именно этот агрегат, судя по всему, каким-то непонятным образом вызвал неудовольствие рабочего.

— Тише, тише, — успокоил Сашу человек в каске, бывший, вероятнее всего, мастером Шинкаревым. — Наше дело — строить, а не ломать.

— Тогда пошли отседова на хрен, — вполне логично предложил Саша, мрачно раскуривая сигарету и стараясь держаться к жестяной загородке спиной. — Строить тут нечего, а колонну пускай какие-нибудь ломатели добивают.

Его напарник коротко гоготнул, продолжая дергать и раскачивать молоток. Гранкин, видя, что на него никто не обращает внимания, деликатно покашлял в кулак.

Работяги посмотрели в его сторону безо всякого интереса и сразу же отвернулись, а мастер немного удивленно приподнял брови и шагнул навстречу.

— Вы ко мне?

— Если вы Сергей Дмитриевич Шинкарев, то к вам.

— Я Шинкарев. В чем дело?

— Видите ли, я…

Он замолчал и схватился за щеку. Ощущение было среднее между укусом пчелы и выстрелом из пневматического ружья.

Отняв ладонь от щеки, майор посмотрел на Пальцы, почти не сомневаясь, что обнаружит на них кровь, но крови не было.

— Вот черт, — выдохнул он. — Что это было?

— Дробеструйка, — непонятно объяснил Шинкарев, кивая на жестяную загородку. — Туда помещают отливки и под давлением обрабатывают стальной дробью, чтобы удалить всякие наплывы и шероховатости, грубо говоря, шлифуют. Жестяной экран, по идее, не должен ничего пропускать, но, как видите, между теорией и практикой существует разница.

— Ощутимая, — заметил Гранкин, потирая щеку и опасливо косясь на дробеструйку. — Если вы здесь уже закончили, то, может быть, прогуляемся по свежему воздуху?

— Далековато придется идти, — с улыбкой ответил Шинкарев, но спорить не стал и первым шагнул к двери. — Сегодня с этой колонной надо закончить, — напомнил он рабочим, оглянувшись с порога.

— Тяжелая у них работа, — с сочувствием сказал Гранкин.

— У них-то? Да, тяжелая… Впрочем, ничего больше они делать не умеют, иначе не торчали бы здесь. Да они и не особо себя утруждают, поверьте… Знаете, до чего додумались? Вогнали отбойный молоток в пол, притянули проволокой ручку к воздушному патрубку, чтобы он сам стучал, а сами улеглись на пол и в карты режутся…

Со стороны послушаешь — работа кипит, грохот на весь цех, а подойдешь поближе — никого, только молоток барабанит, прямо заходится…

Гранкин, не сдержавшись, фыркнул.

— Вам смешно, — сказал Шинкарев, — а мне с этими артистами надо как-то план выполнять. Прошлой зимой из машины начальника цеха весь антифриз выпили.

И только один недоумок попал в больницу, а остальным хоть бы что, как огурчики. Разболтался я что-то… Вы ведь по делу?

— По делу, — согласился майор. — Моя фамилия Гранкин, Алексей Никитич Гранкин. Я работаю в криминальной милиции. Хотелось бы с вами поговорить о…

— В криминальной? — перебил его Шинкарев, и на лице его явственно обозначилось какое-то странное, отсутствующее выражение, которое, впрочем, немедленно растворилось без следа. — Это, как я понимаю, по-старому уголовный розыск, да?

— Совершенно верно. Насколько мне известно, вы вчера справляли новоселье.

— Ну… да, справлял. Разве это противозаконно?

Впрочем, извините, это я просто от неожиданности… Что случилось?

Майор решил пока что оставить его вопрос без внимания, тем более, что терпеть не мог, когда свидетели и подозреваемые вместо того, чтобы давать показания, начинали удовлетворять собственное любопытство.

— Вы не припомните, кто, кроме вас и жены, присутствовал на этой вечеринке? — спросил он, вынимая блокнот. В блокноте были записаны фамилии гостей, названные Аллой Петровной.

— Отчего же. — Шинкарев пожал плечами. — Правда, я не всех знаю по фамилии… ну, соседи, коллеги жены…

— Назовите тех, кого знаете, и опишите незнакомых.

— Нет, не то, чтобы незнакомых… Ну, вы же знаете, как это бывает: это Вася, это Петя, а вот это толстуха со второго этажа, у которой левретка… Кому нужны фамилии?

— Понятно, — сказал Гранкин. — Итак?..

Шинкарев перечислил гостей. Слушая, майор сверялся со списком и пришел к выводу, что супруги Шинкаревы не врут. Впрочем, какой им смысл врать? Не они же, в конце концов, зарезали несчастную скрипачку…

— Хорошо, — сказал он. — Расскажите, как прошел вечер.

— Что значит — как? Обыкновенно… Выпили, закусили, пошли танцевать, снова выпили… Честно говоря, у меня все немножечко в тумане… — Шинкарев смущенно улыбнулся. — Я, знаете ли, пью мало, а тут не удержался. Ну, меня и развезло с непривычки, так что помню я очень немного. Вы уж извините, зачем-то добавил он.

— Что ж тут извиняться. — Гранкин понимающе усмехнулся. — Вполне понятное явление. В конце концов, вы были у себя дома. Ну, а ссоры какой-нибудь между гостями не было? Спора какого-нибудь… к примеру, из-за женщины?

Шинкарев приостановился, пропуская нагруженный железным ломом самосвал, и пожал плечами, отворачиваясь от поднятой пыли.

— Не припоминаю, — сказал он. — Насколько помню, все было в высшей степени мирно. Правда, я уже говорил вам, что помню далеко не все. Послушайте, в чем все-таки дело?

— Дело… — Гранкин неопределенно повертел пальцами. — А что вы можете сказать о Жанне Токаревой?

— О Жанне? — Шинкарев снова, на этот раз почти неуловимо, изменился в лице. — А что — Жанна? Знаю, что работает в казино, в этом… струнном квартете. Играет на скрипке. Хорошо играет, я слышал. Симпатичная такая, молодая, темноволосая… Я за ней, признаться, вчера слегка ухаживал. Ну, вы меня понимаете…

— Странно, — удивился Гранкин. — Ваша жена об этом не сказала. Неужто не заметила?

— А вы уже с ней поговорили? Заметила, конечно…

Сегодня утром намекала. То есть, не намекала, а прямо сказала. Но все было, как говорится, в рамках, иначе она мне голову отвинтила…

— А когда она ушла?

— Жанна? Не помню. Хоть бейте меня, хоть режьте — не помню. Не помню даже, как до кровати добрался, а вы про Токареву спрашиваете. Почему она вас так интересует? Я мало ее знаю, но у меня сложилось совершенно определенное ощущение, что она мухи не обидит… Нет, не помню, когда она ушла.

— Ну, неважно, — вздохнул Гранкин. — В конце концов, жена ваша помнит. Токарева помогала ей мыть посуду и ушла позже остальных.

— Посуду? — Шинкарев, казалось, был несказанно удивлен. — Ах, ну да, конечно… Надо же было так нализаться. Обычно посуду в таких случаях мою я, а тут, видите, какая история… Так что же случилось?

Гранкин неторопливо закурил и выпустил дым в небо, медля с ответом.

— По дороге от вас Жанна Токарева была убита, — сказал он наконец. Ей нанесли сорок три удара отверткой в шею и спину.

Сергей Дмитриевич Шинкарев смертельно побледнел, и майору на миг показалось, что он вот-вот потеряет сознание.

— Какой ужас, — едва шевеля бескровными губами, прошептал он. — Какое зверство…

— А ваш сосед, — продолжал Гранкин, убедившись, что собеседнику ничто не угрожает. — Что вы можете сказать о нем?

— Какой сосед? — прошелестел Шинкарев, глядя мимо майора остановившимся взглядом.

— Сосед по лестничной площадке, — пояснил Гранкин. — Забродов.

— Забродов? А что — Забродов? Сосед как сосед…

Мы с женой заходили к нему, звали на новоселье. Он отказался — правда, очень вежливо, но причина отказа была какая-то вздорная, что-то вроде головной боли, и мы поняли это так, что он просто сторонится компании. А вообще-то очень приятный человек, хоть и старый холостяк. Знаете, говорят, что старые холостяки все немного того… с прибабахом, как говорится. Но я ничего такого не заметил. Вот разве что на книгах помешан. Их у него, наверное, тысяча, но книги — не водка, не героин какой-нибудь…

— Помешан, — задумчиво повторил Гранкин. Он сам не понимал, почему спросил о Забродове, но ответ Шинкарева странным образом звучал в унисон с его собственными мыслями по этому поводу. — Помешан… Это вы верно заметили, мне это тоже бросилось в глаза.

А как вам кажется, не мог этот ваш Забродов каким-то образом оказаться замешанным в это дело?

— Забродов? — выходя из своего сомнамбулического транса, удивился Шинкарев. — Нет… Не думаю… Не знаю! Честное слово, я так потрясен, что вообще не знаю, что думать. Он не похож на сексуального маньяка…

— А почему вы решили, что Токареву убил сексуальный маньяк? — бросив на мастера острый взгляд, спросил Гранкин. В свое время он потратил немало времени, отрабатывая этот внезапный пронзительный взгляд, но в данном случае, как и давеча с Забродовым, его умение осталось незамеченным.

— Ну… как почему? — смешался Шинкарев. — А разве нет?

— Нет, — ответил Гранкин. — В том-то и дело, что нет. Ее не изнасиловали, даже не ограбили — просто убили и оставили лежать в луже, под дождем.

— Под дождем, — эхом повторил Сергей Дмитриевич, которому пришла на ум его мокрая куртка и грязные ботинки. — Под дождем…

Провожая взглядом удалявшегося милиционера, казавшегося удивительно маленьким и безобидным на фоне закопченных громадин заводских корпусов, Сергей Дмитриевич вынул из кармана брюк носовой платок, снял каску и промокнул выступившую на лысине испарину. Она была холодной и липкой, и, случайно дотронувшись до нее рукой, Шинкарев содрогнулся от внезапного отвращения к самому себе.

За час до окончания рабочего дня Сергей Дмитриевич отправился посмотреть, как обстоят дела в районе нового лабораторного корпуса, который недавно возвели на отшибе, неподалеку от железнодорожной проходной, Путь туда был неблизкий, оттоптанные за день ноги гудели, но идти было надо — он не появлялся там уже два дня и подозревал, что за это время подчиненные успели порядком разболтаться.

На «лабораторке» работало две временных бригады: внутри корпуса трудились штукатуры, а снаружи, возле самого забора, копался каменщик Стась Яремский с подручным Мишаней, придурковатым недорослем, который числился в табеле плотником второго разряда и стал для Шинкарева настоящей головной болью; выгнать этого социально незащищенного недоумка было нельзя, да и не за что, а находить для него работу, с которой он мог бы справиться, не причинив при этом ущерба ни себе, ни заводу, с каждым днем становилось все труднее. Именно эта парочка и беспокоила Сергея Дмитриевича: Яремский был неплохим каменщиком, но совершенно не понимал, как можно быть трезвым, если есть возможность заложить за воротник. Вот его-то по всем правилам давно полагалось уволить, но найти толкового строителя с каждым годом становилось вся труднее. Будучи уволенным, Стась ни в коем случае не пропал бы, моментально найдя работу в какой-нибудь частной лавочке, а вот Сергей Дмитриевич потом долго кусал бы себе локти, лишившись единственного толкового каменщика. Кроме того, нечистая совесть не позволяла Яремскому вертеть носом, и он безропотно брался за любую работу. Вот и теперь второй день подряд он торчал в глинистой яме, выкладывая из кирпича канализационный колодец, и лишь обреченно вздыхал, когда губастый Мишаня по команде «Раствор!» обрушивал полную лопату цементной жижи прямо ему на руки.

Шинкарев углядел их издалека: Стась сидел на краю своего колодца, неторопливо покуривая обслюненную беломорину, а низкорослый, похожий на сломанное пугало Мишаня бестолково топтался рядом в огромной, не по размеру робе, стоптанных рыжих кирзачах и низко надвинутом на микроскопический лоб подшлемнике с оборванными шнурками. Под сапогами чавкала мокрая глина, и, подойдя поближе, Сергей Дмитриевич разглядел на рыжем фоне предательские серые пятна цемента: ушлые работяги опять похоронили раствор, чтобы растянуть работу еще и на завтрашний день. Положить оставалось никак не более двух рядов, и такой тактический ход был вполне понятен Шинкареву: с утра они отправятся на свой объект, до обеда будут ждать машину с раствором, потом Стась за полчаса закончит работу, а еще через полчаса уже не будет отличать мастерок от собственной ладони, а Мишаню — от совковой лопаты… Забор-то — вон он, рядышком, да и дежурные на железнодорожной проходной склонны смотреть сквозь пальцы на шастающих взад-вперед строителей.

А от проходной до ближайшего гастронома десять минут прогулочным шагом…

Стась сидел лицом к забору и не видел подошедшего мастера. Приблизившись, Сергей Дмитриевич поймал обрывок его монолога — вести полноценную беседу с Мишаней было трудновато, но Стась не нуждался в собеседнике, вполне довольствуясь внимательным слушателем.

— Маньяки херовы, — говорил он, оживленно жестикулируя короткопалой рукой с зажатой в пальцах папиросой. — Житья от них нету, честное слово…

Сергей Дмитриевич вздрогнул, замер и прислушался. Слово «маньяки» резануло слух, как опасная бритва, — это слово уже давно не шло у него из головы, бесконечно повторяясь, как рефрен прилипчивой песенки.

— Изуродовали мне руку, — продолжал Стась, поддергивая рукав и демонстрируя почтительно внимавшему Мишане обмотанное грязным бинтом предплечье. — Пошел в поликлинику, а мне говорят: бытовая травма.

Хочешь, говорят, справку выпишем? Без оплаты… А на хера она мне нужна без оплаты?

— Ух ты, — сказал Мишаня, еще больше отвешивая нижнюю губу и благоговейно притрагиваясь корявым пальцем к повязке. — А чего?

— Что — чего? — не понял Стась.

— Чего изуродовали?

— А… Так общага же… Иду я это вечером с кухни, в руке чайник с кипятком, а эти козлы на пол наблевали. Ну, я и поскользнулся…

— Ушибся? — сочувственно спросил Мишаня.

— Вот дурак, — восхитился Стась. — Какой хрен ушибся — обварился, е-н-ть, как свинья…

Сергей Дмитриевич вздохнул. В этом был весь Стась.

Только он мог безропотно терпеть рядом с собой Мишаню, все время норовившего уронить напарнику на пальцы кирпич или вывалить на голову лопату раствора, и только он, Стась Яремский, мог поскользнуться на чужой блевотине и вывернуть на себя чайник кипятка…

Зато он не бродит по ночам, подумал Сергей Дмитриевич и совсем уж было собрался повернуться и тихо уйти восвояси, но тут проклятый недоумок Мишаня заметил начальника и шарахнулся, как испуганная лошадь, бросив затравленный взгляд под ноги — туда, где под тонким слоем глины покоилось добрых полкубометра цементного раствора. Заметив его маневры, Яремский обернулся и нехотя встал, зажав в углу рта потухшую беломорину.

— Привет, Митрич, — сказал он. — Что ты, понимаешь, подкрадываешься, как маньяк…

Сергей Дмитриевич неожиданно для себя самого скрипнул зубами. Внезапно оказалось, что его кротость и сговорчивость имеют предел, и ему вдруг захотелось выхватить у Мишани лопату и колотить обоих по головам до тех пор, пока они не вобьются в землю по самые ноздри. Надо же, что придумали: раствор хоронить! Маньяки, е-н-ть…

— Почему сидим? — скрипучим начальственным тоном спросил он.

— Дак, Митрич, чего же делать, если раствор весь вышел? — рассудительно ответил Стась. — Не заказывать же его в конце дня. Сами переживаем — делов-то осталось с воробьиный нос… Скажи, Мишаня?

Недоумок ожесточенно закивал головой и утвердительно фыркнул, отчего из левой ноздри у него вылетела длинная зеленоватая сопля и повисла на верхней губе, поросшей редкой, отвратительной на вид щетиной. Сергей Дмитриевич почувствовал, что теряет над собой власть. Ситуация была самая что ни на есть будничная — ему было плевать и на раствор, и на колодец, и на Стася с Мишаней, — но в последнее время на него свалилось столько неприятностей, что рассудок временно помутился. Странно, подумал он с холодным удивлением стороннего наблюдателя. Очень странно. Раньше это случалось только по ночам, а вот теперь днем… Болезнь прогрессирует, решил он, хищным движением выдирая из рук Мишани лопату и еще не зная, что будет с ней делать.

— Кончился? — надтреснутым, дрожащим от ярости голосом переспросил он. — Кончился?!

Он взмахнул лопатой и вогнал штык в податливую глину. Наступил на него, загоняя лопату поглубже, налег всем телом на отполированный ладонями черенок и с натугой вывернул на поверхность зеленовато-серый рассыпчатый ком — хоть сейчас в работу.

— Ну?! — яростно прорычал Сергей Дмитриевич и швырнул лопату под ноги пугливо отскочившему каменщику. — Сколько здесь — полкуба, куб? Это уголовщина, тебе понятно?! При Сталине тебя бы шлепнули за это дело, а при Андропове загнали туда, куда Макар телят не гонял…

— Не при Сталине живем, — осторожно огрызнулся Стась. Сергей Дмитриевич шагнул к нему, и каменщик резво отпрыгнул назад, зацепился за край колодца и чуть было не нырнул в него головой вперед. — Ну, ты чего, Митрич, — примирительно заныл он. — Чего ты, в самом деле? Мы тут целый день по пояс в глине, как эти… а ты, блин, как этот…

— Вот что, — холодно сказал Сергей Дмитриевич, брезгливо вытирая испачканные о черенок лопаты пальцы краем халата. — Сейчас раскопаете эту могилу, — он кивнул на смешанную с цементом глину у себя под ногами, — и закончите колодец, а завтра пойдете на сборочный, бетон кидать… Учтите, я проверю.

— Ты на часы-то смотрел? — медленно закипая спросил Стась. — Ишь, раскомандовался…

— Повторять не буду, — отчеканил Сергей Дмитриевич. — Хочешь работать — работай, а не хочешь — пойдешь за ворота. И не надейся, по собственному желанию я тебе уволиться не дам. Пойдешь по статье, за пьянку на рабочем месте… С такой записью тебя уборщиком в морг не примут.

— Какая пьянка? — вскинулся Стась. — Ты мне наливал?

— Экспертиза? — с холодной улыбкой предложил Шинка рев.

Стась увял.

— Бери лопату, калека, — сказал он Мишане.

— А? — не понял тот.

— X., на! — рявкнул Стась. — Лопату, говорю, бери, раствор откапывай, кирпич подавай, баран ты долбанный… Работать надо! Зря ты так, Митрич, закончил он, повернувшись к Шинкареву.

Сергей Дмитриевич резко повернулся на каблуках и широко зашагал прочь, сильно отмахивая рукой. Другая рука судорожно шарила по карманам — он опять забыл, что давным-давно бросил курить.

Вернувшись в цех, он обнаружил, что забыл еще кое о чем: сегодня в цеху выдавали зарплату, и первые ласточки уже возбужденно переминались возле закрытого окошка табельной, выходившего на лестничную площадку. Лестница вела на второй этаж, к раздевалкам и душевым, и это было удобно: по дороге на работу рабочие опускали пропуска в прорезанную в окошке щель, а на обратном пути табельщица Вера возвращала их владельцам, В дни получки вместе с пропуском работяга получал свои кровные, и тогда во всех окрестных гастрономах случался аншлаг, переходивший в народное гуляние.

Сергей Дмитриевич внезапно понял, что сегодня он впервые за много лет с удовольствием примет участие в этом гуляний, и нетерпеливо постучал в дверь табельной.

— На часы погляди! — раздраженно отозвалась из-за двери табельщица.

Сергей Дмитриевич поморщился; и эта туда же!

«Посмотри на часы…» Посмотрела бы ты на мои часы, сучка… Нет у меня часов!

— Верунчик, это я, Шинкарев. Открой, золотце.

— Какие вы все ласковые, когда получкой пахнет, — проворчала Вера, впуская Сергея Дмитриевича в тесную каморку, где круглый год стоял неприятный запах — у табельщицы было собственное понятие о личной гигиене, и Сергей Дмитриевич, попадая сюда, старался дышать через раз.

Сунув ком разноцветных бумажек в карман брюк, он вышел из табельной и, спустившись на первый этаж, в комнату мастеров, повесил каску в шкафчик и сменил халат на кожанку. Куртка почти высохла и только у пояса неприятно холодила ладонь. Шинкарев рывком задернул «молнию» до самого верха, нахлобучил на голову шляпу и двинулся к выходу, но тут на столе зазвонил телефон.

Чисто автоматически он снял трубку и, услышав голос начальника цеха, проклял все на свете: черт его дернул схватить эту трубку!

— Шинкарев? — спросил начальник. — Вот так удача! Как говорится, на ловца и зверь бежит. Зайди-ка ко мне, поговорить надо.

— Иду, — покорно сказал Сергей Дмитриевич и, положив трубку, впервые за много лет длинно и витиевато выматерился.

Разговор у начальника был вполне деловой: со следующей недели нужно было начинать капитальный ремонт столовой третьего механического. Работы предстояло невпроворот, и множество деталей требовало предварительного уточнения и согласования, но Сергей Дмитриевич никак не мог избавиться от мысли, что начальник затеял эту тягомотину в самом конце рабочего дня специально. Издевается, скотина, подумал Шинкарев, слушая начальника. Власть свою показывает. Дня ему, видите ли, не хватает, горит он на работе… мать его за ногу и об колено, как говорит Саша.

Разговор затянулся почти на час, и, когда Сергей Дмитриевич миновал проходную, пересменка уже закончилась. Внутри у него, казалось, все спеклось и потрескалось, как в пустыне, и он, мысленно показав кукиш всему свету и в первую очередь жене, зашагал напрямик к ближайшему гастроному.

В вино-водочном, как водится, стояла длинная, весело-возбужденная очередь, почти сплошь из мужчин.

Сергей Дмитриевич пристроился в хвост, с трудом преодолевая нетерпение и изо всех сил стараясь не вспоминать о визите милицейского майора. Сделать это оказалось непросто: переодетый в штатское мент никак не шел у него из головы, так же, как и страшная смерть Жанны Токаревой. Сергей Дмитриевич слегка кривил душой, утверждая, что совсем не помнит вчерашний вечер. Он отлично запомнил веселый хмель, бродивший по всему телу и попеременно ударявший то в ноги, то в голову, и то, как он раз за разом приглашал танцевать симпатичную скрипачку Жанну. У нее была чудесная, очень волнующая улыбка и мягкие теплые бока под скользкой тканью блузки. Они были упругие и нежные, и не только они — грудь у скрипачки тоже была выше всяческих похвал, и перебравший Сергей Дмитриевич, помнится, весь вечер мучился вопросом, какова она на ощупь.

Ему помнилось еще кое-что, и, как ни старался Сергей Дмитриевич отвлечься, воспоминание назойливо жужжало в голове, как осенняя муха. Ссора на вечеринке все-таки имела место… точнее, не ссора, а мелкий инцидент, которыми во все времена изобиловали подобные мероприятия. На него можно было бы смело закрыть глаза, не имей это самого прямого отношения к скрипачке Жанне и к нему, Сергею Дмитриевичу Шинкареву, лично.

Вся беда была в том, что он-таки выпил лишнего, и как это часто бывает с подвыпившими людьми, зациклился на одном-единственном предмете. Этим предметом как раз, и оказалась грудь Жанны Токаревой — молодая, выпуклая, задорно вздернутая. Весь вечер, танцуя с девушкой, Сергей Дмитриевич ощущал мимолетные прикосновения волнующих выпуклостей сквозь тонкую ткань рубашки и в конце концов взвинтился до такой степени, что совершенно потерял контроль. У него и в мыслях не было затащить девушку в постель — какая, к черту, может быть постель, когда вокруг полно народа, а жена не спускает с тебя внимательных глаз! — но он буквально сходил с ума, представляя, как положит ладонь на упругую округлость и легонько сожмет, лаская, отыскивая большим пальцем твердый сосок… В результате он так и поступил. Финал был плачевный, но все-таки не такой, каким мог бы быть, по крайней мере, по физиономии он не схлопотал, но ему недвусмысленно дали понять, что такое поведение для хозяина, мягко говоря, неуместно. Он даже протрезвел на какое-то время — короткие, но вполне достаточное для того, чтобы обрадоваться отсутствию свидетелей. Дело происходило на кухне, где они каким-то не вполне понятным образом оказались наедине. В следующее мгновение в кухню вошла Алла Петровна и, хвала аллаху, застала их стоящими в разных углах и мирно беседующими на отвлеченные темы…

Вспомнив о жене, Сергей Дмитриевич задумался как вышло, что ему она сказала одно, а следователю — совсем другое? Я что же было на самом деле две версии полностью противоречили друг другу; по одной Жанна Токарева беседовала с ним о музыке, в то время как Алла Петровна мирно спала в своей постели, по другой же она помогала жене Сергея Дмитриевича мыть посуду, а мирно спал Сергей Дмитриевич… мирно ли?

Вот этот вопрос и занимал его в первую очередь. То, что жена солгала следователю, можно было объяснить вполне убедительно: муж и жена — одна сатана, и нечего устраивать в доме следственный изолятор. Но в свете того, что произошло потом, провал в памяти выглядел довольно зловеще. Тут, на счастье, подошла очередь, и Сергей Дмитриевич не успел додумать мысль до конца. Он попросил у продавщицы бутылку дешевого вина, пачку сигарет и коробок спичек. Расплачиваясь, он почувствовал, что его тянут за рукав, и пережил кратковременное; но очень острое ощущение падения с огромной высоты, вообразив, что это вернулся майор Гранкин с ордером на арест. Нехотя обернувшись, он с облегчением обнаружил рядом не майора, а всего-навсего Стася Яремского, который совал ему в руку скомканную купюру.

— Митрич, возьми пузырек на мою долю, — попросил каменщик. — Выручай, трубы горят.

— Еще одну. — сказал Сергей Дмитриевич продавщице, и та, сделав недовольное лицо, со стуком, брякнула на прилавок еще одну бутылку бормотухи.

У Стася в кармане оказался складной нож, и Сергей Дмитриевич запоздало спохватился: по неопытности он и не подумал о том, как будет срезать полиэтиленовую пробку. Стась вообще оказался человеком запасливым: помимо ножа, в его хозяйстве обнаружился плавленый сырок и лежалое, сильно побитое плодовой мушкой яблоко. Они расположились на скамейке в сквере и откупорили бутылки — сразу обе, чтобы потом не возиться. Стась покромсал сырок толстыми ломтями и разрезал яблоко на четыре части. Сергей Дмитриевич внес свою лепту тем, что расстелил на скамейке носовой платок и выложил на эту импровизированную скатерть свежевскрытую пачку «Мальборо». Увидев сигареты, Стась уважительно подвигал тонкими рыжими бровями и сказал:

— О! Цивильные… Ты же, кажись, не куришь, Митрич?

— Теперь курю, — коротко ответил Шинкарев и закурил.

Первая затяжка прошла как по маслу, словно и не было десяти лет воздержания, только немного закружилась голова. Прислушиваясь к ощущениям, Сергей Дмитриевич вспомнил вычитанное где-то утверждение, что алкоголики, наркоманы и курильщики никогда не излечиваются от своих пагубных пристрастий: они вынуждены постоянно держать себя в руках, все время помня при этом, какой кайф они ловили когда-то. По собственному опыту он знал, что это чистая правда, и теперь, затягиваясь непозволительно дорогой при его доходах сигаретой, испытывал такое же облегчение, какое, наверное, ощущал Сизиф, когда его чертов булыжник, в очередной раз вырвавшись из рук, подскакивая, катился к подножию горы.

Он сделал богатырский глоток из протянутой Стасем бутылки, в полном соответствии с этикетом обтер горлышко ладонью и вернул бутылку каменщику. Тот тоже выпил и, осторожно вытянув из пачки Шинкарева сигарету, закурил. С видом дегустатора выпустив дым, он пожал плечами и сказал:

— Трава.

— Точно, — согласился Сергей Дмитриевич, чувствуя, что хмелеет, и широким взмахом отбросил куда-то в сторону наполовину выкуренную сигарету. — Доставай свои, Стась, Будем курить, как русские люди, а не как какие-то жидомасоны.

Одобрительно ворча, Яремский выложил на скамейку пачку «беломора». Пачка была мятой и грязной от долгого лежания в кармане спецовки, которую Стась никогда не стирал, совершенно справедливо полагая, что это бессмысленное занятие: все равно испачкается.

Шинкарев снова отхлебнул из горлышка. Пойло было отвратительное, но теперь, со второго захода, вкус показался вполне приемлемым. Он отломил кусочек плавленого сырка, понюхал и бросил в рот.

— Ты извини, Стась, — сказал он, жуя. — Я на тебя сегодня немного того… наехал…

— Говно это все, — хрустя яблоком, ответил Яремский. — Работа — она и есть работа, чего про нее говорить. Я сам знаю, что раствор хоронить последнее дело. Жизнь такая сучья, что сам не понимаешь, чего творишь.

— О! — Сергей Дмитриевич значительно поднял кверху палец. — Золотые слова! Это точно — сам не понимаешь… Давай-ка дернем еще… для ясности.

Вечерело. На город опускались холодные сумерки.

На улицах зажглись фонари, замигали разноцветными сполохами огни реклам, диковинными аквариумами засветились витрины. Сквозь анестезирующее воздействие алкогольного тумана Сергей Дмитриевич ощутил, что озябли руки, и вспомнил о перчатках, очень кстати оказавшихся в кармане куртки. Продолжая развивать перед почтительно внимавшим Стасем какую-то свою мысль, касавшуюся разумного общественного устройства — к этому времени они уже прикончили первый «фауст» и ополовинили второй, — Сергей Дмитриевич полез в карман и вынул влажные перчатки. Тупая игла воспоминания шевельнулась под сердцем, но проверенное народное средство от душевных недугов действовало отменно, и Шинкарев принялся расправлять перчатки, с неудовольствием заметив, что они, вдобавок ко всему, еще и перепачканы чем-то скользким и липким. Он опустил глаза и в свете угасающего дня заметил, что перчатки густо перемазаны кровью.

Продолжая говорить, он неторопливо смял перчатки в кулаке и затолкал обратно в карман, радуясь тому, что Яремский сидел сбоку и, скорее всего, ничего не заметил. Не вынимая руки из кармана, он со всей возможной тщательностью вытер ладонь о подкладку. Хмель как рукой сняло, его со страшной силой мутило — чужая загустевшая кровь, казалось, проникала сквозь кожу, отравляя организм, заражая липким холодом насильственной смерти. Он вдруг вспомнил, как пять лет назад забирал из морга тело родственника. В тот раз ему не повезло: он ошибся дверью и сдуру вломился в прозекторскую, где как раз в этот момент полным ходом шла работа. Сергей Дмитриевич тогда заблевал весь пол и долго сидел на скамеечке во дворе, дыша свежим воздухом…

Воспоминание довершило дело: издав мучительный сдавленный звук, Сергей Дмитриевич подскочил, перегнулся через спинку скамьи, и его с чудовищной силой вывернуло наизнанку. Выкашливая остатки содержимого желудка, он почувствовал, как подошедший Стась осторожно постукивает его по спине ладонью.

— Спасибо, — прохрипел он. — Извини…

— Чего там — извини, — спокойно отозвался Яремский. — Не на колени же, в сторонку. Не пошла бормотушка. Бывает, е-н-ть.

— Не пошла, — выпрямляясь, хрипло согласился Шинкарев. — Надо водочки взять. Ты как?

— Водочки? — глубокомысленно переспросил каменщик и с сомнением посмотрел на него. — А ты не сложишься, Митрич?

— Сам не сложись, — огрызнулся Сергей Дмитриевич. — Ну, ты идешь, или я один?..

— Нет, Митрич, — вздохнул Стась, — одного тебя не пущу.

Он в три огромных глотка допил остатки, швырнул опустевшую бутылку в кусты и, хозяйственно завернув недоеденный сырок в забытый мастером носовой платок, заторопился за Шинкаревым, который, слегка покачиваясь, уходил по аллее сквера, держа курс на светившуюся неподалеку неоновую вывеску гастронома.