Отражение удара

Глава 6

Был первый час ночи, но Иллариону не спалось — видимо, сказывался утренний сон. Забродов относился к подобным вещам философски даже в те времена, когда сон был на вес золота: никакой трагедии в ночном бодрствовании он не видел. Часом больше, часом меньше — какая разница? Организм не дурак, и загнать его насмерть довольно сложно — он все равно улучит момент и возьмет свое, так о чем беспокоиться?

Поскольку день все равно пропал, Илларион полностью посвятил его чтению, прервавшись лишь дважды: сначала к нему приходил майор, а потом привезли колеса для «лендровера». Установив колеса, знакомый автомеханик отправил помощника обратно в мастерскую, а сам сел за руль вездехода и погнал следом — закрашивать непечатную надпись на дверце.

Отложив Стивенсона, Забродов решил скоротать вечер в более солидной компании и завалился на диван, прихватив с собой «Критику чистого разума» Канта.

Почитав час, он почувствовал, что у него слипаются глаза, но для верности эффект следовало усилить, и он упорно продолжал читать, старательно тараща самопроизвольно закрывающиеся глаза и подавляя зевоту.

Здесь, по крайней мере, все было солидно и тяжеловесно, и в сухих отточенных периодах не усматривалось ни малейшего намека на окружавшие Иллариона повседневные реалии наподобие подозрительных милицейских майоров.

Илларион отчетливо видел, что возбудил у майора Гранкина самые мрачные подозрения относительно своей персоны, но склонен был плевать с высокой колокольни и на подозрения, и на самого майора. Он сочувствовал Гранкину: судя по всему, дело ему досталось гиблое, И помочь в раскрытии мог разве что случай. При всем своем сочувствии Илларион не собирался стать счастливым билетом для майора, чтобы взять на себя чужую вину. Он подумал, что информация по этому делу наверняка вот-вот ляжет на стол к полковнику Сорокину, если уже не легла, и криво усмехнулся: то-то обрадуется старый знакомый, увидев в отчете Гранкина знакомую фамилию!

Осененный внезапной мыслью, Забродов опустил тяжелый том и строго посмотрел на темное окно, словно ожидая увидеть там хитро улыбающегося Сорокина. Илларион не забыл манеру полковника незаметно впутывать его в расследование некоторых дел. Эта манера бесила бывшего инструктора: Сорокин вспоминал о нем в основном тогда, когда у милиции оказывались коротки руки, а смотреть на творящийся вокруг беспредел становилось невмоготу. Причем никто и никогда не просил Забродова о помощи: в один прекрасный день Илларион просыпался в самой гуще событий, участие в которых запросто могло окончиться для него весьма плачевно.

Возможно, подумал Илларион. Вполне возможно, что это опять сорокинские штучки… или штучки совместного производства — «Сорокин энд Мещеряков компани, анлимитэд». Не спится господам полковникам. Возможно, никакой скрипачки и на свете не было, а если и была, то ее смерть — просто часть какой-нибудь темной истории, в которой замешаны интересы больших людей. Тогда утренний визит майора, скорее всего, был просто первым ходом в затеянной неугомонными полковниками игре.

Илларион поморщился. Такие мысли нагоняли тоску. Он совсем не стремился снова бегать под пулями и совершать дурацкие подвиги, напоминавшие схватку Геракла с Лернейской гидрой, у которой, как известно, на месте отрубленной головы немедленно вырастали две новые. «Какого черта! — раздраженно подумал он. — Что они себе позволяют, эти черные полковники? Вот уж дудки. Надоели мне эти их гамбиты. Я вам не пешка, государи мои! Сами возитесь, если вам невтерпеж, а меня увольте…»

Нервы совсем расходились, и Илларион понял, что пора ложиться спать. Сна уже не было ни в одном глазу, но именно поэтому он аккуратно поставил Канта на полку, умылся, постелил постель и, юркнув под одеяло, выключил свет.

«Вот так, — подумал он, вытягиваясь на спине и закрывая глаза. — А теперь — спать. Тишина, покой и темнота. Я спокоен…»

Спокойствия не было и в помине. День, с самого утра пошедший наперекосяк, никак не желал заканчиваться, уходить в небытие. Неприятные и все до единого невыносимо глупые происшествия, которыми был наполнен этот пропащий день, теснились в памяти беспорядочной толпой: испачканная дверь, проколотые шины, ненужный и глупый визит к Репе и еще более глупая выходка с солью — тоже мне, Шерлок Холмец… О разговоре с майором и говорить не стоило. Зря я его дразнил, подумал Илларион. На кой черт он мне сдался? А теперь он к утру уговорит себя, что я и есть тот самый кровавый маньяк, которого он ищет. Если уже не уговорил…

— Ну, Сорокин, если это твои штучки — держись. Быть тебе битым, и полковничьи звезды не спасут…

Он тяжело вздохнул и перевернулся на бок. Одеяло казалось слишком жарким, из подушки, как нарочно, все время лезли колючие перья, а мигание рекламы на крыше дальнего высотного дома, казалось, преднамеренно пыталось свести с ума. Илларион прикинул: в его жизни случались передряги покруче этой, да это и не передряга вовсе, а так, черт знает что… Видимо, дело было именно в этом: минувший день оставил в душе какой-то липкий осадок, ощущение грязи, безропотно проглоченного оскорбления. Это было так, словно, вернувшись с банкета и сняв пиджак, он обнаружил на спине густой плевок: неизвестно, кто это сделал, когда и зачем, а главное, непонятно, почему никто из присутствовавших на банкете людей не указал на эту досадную деталь — не поймешь, из деликатности или потому, что это доставляло удовольствие хихикать в кулак у него за спиной… Рисковать жизнью — это одно, а молча отмывать со своей двери похабную надпись — совсем, совсем другое дело… Хорошо, что мелом, а не дерьмом, подумал Илларион и замер, целиком превратившись в слух.

Тихий и какой-то очень вороватый звук, который заставил его насторожиться, повторился. Он доносился со стороны ванной, и Илларион вспомнил, что на круглом окне в ванной комнате уже месяц назад сломалась задвижка. Да он, кажется, и не закрыл его после того, как вечером проветривал ванную — снизу через вентиляционную отдушину весь вечер несло какой-то паленой дрянью, словно там обрабатывали паяльной лампой свиную тушу.

В ванной опять зашуршало. Кошка? Здравствуйте, я ваша тетя — пятый этаж… Птица? Так они давно спят.

Может быть, летучая мышь? Хотя какая, к дьяволу, может быть летучая мышь в центре Москвы, да еще в конце октября? Точно, вампир, с юмором висельника подумал Илларион, вслушиваясь в тишину до звона в ушах.

Оголодал, бедолага, а тут окошко открыто…

Он обнаружил, что стоит, прижавшись спиной к стене уже, возле двери в ванную и дышит через раз.

Из одежды на нем были только трусы, зато в руке обнаружился невесть откуда взявшийся старый добрый револьвер бельгийского производства верный, пристрелянный и безотказный. Револьвер хранился в закрытом на ключ деревянном ящичке в тумбе письменного стола, и было не вполне понятно, каким образом он оказался у Забродова в руке. Ну и дела, подумал Илларион, держа оружие стволом вверх на уровне плеча. Забродов-сан, зомбированный ниндзя в отставке…

Из ванной снова донеслось приглушенное шуршание. Теперь, находясь поблизости от источника звука, Илларион мог с большой долей уверенности определить его происхождение: кто-то лез в открытое окошко, стараясь производить как можно меньше шума. Илларион переступил босыми ногами из-под двери тянуло холодом. Конечно, подумал он, это может быть и кошка… бешеная кошка, вскарабкавшаяся на пятый этаж по отвесной стене для того, чтобы угоститься стиральным порошком. А вот запереть тебя снаружи на задвижку, что ты тогда делать будешь — дверь вышибать?

За дверью раздался негромкий глухой удар и тихое шипение. Илларион холодно улыбнулся одними губами: если это и была кошка, то, во-первых, очень неуклюжая, а во-вторых, какая-то чересчур грамотная: обычно кошки, даже дрессированные, не матерятся. Дверная ручка начала тихонько, почти бесшумно поворачиваться — Илларион отчетливо видел это в полутьме, разжиженной сине-красно-зелеными вспышками рекламы. Привычным усилием воли он отодвинул на задний план и свои озябшие на холодном полу ноги, и свое удивление; для всего этого будет достаточно времени потом, когда этот непонятный инцидент завершится.

Дверь бесшумно распахнулась, скрывая притаившегося за ней Иллариона. Ночной гость не стал снова закрывать, а двинулся прямиком в комнату, изо всех сил стараясь ступать как можно тише. Это трудное дело стоило ему неимоверных усилий — Илларион видел, как он напряжен, по неестественности движений. Наконец, гость добрался до дверей спальни, и его силуэт четко обрисовался на светлом фоне окна. Забродов мгновенно узнал эту громоздкую фигуру с вислыми плечами бывшего боксера и остроконечную стриженую макушку. Удивленно пожав плечами, он попытался засунуть револьвер в карман. Кармана в трусах не оказалось, и во избежание случайностей Илларион перехватил оружие, взяв его за ствол. После этого он протянул левую руку в сторону, нащупал выключатель и включил свет.

Гость стремительно обернулся, мягко присев на полусогнутых ногах и подслеповато щурясь — яркий свет резал его привыкшие к темноте глаза. На всякий случай он выставил перед собой нож, сделав им широкий взмах параллельно полу. Со стороны это выглядело довольно потешно, но Илларион не рассмеялся — во-первых, потому что и сам был хорош в своих трусах и с револьвером в руке, а во-вторых, потому что был зол, — Ну, — спросил Илларион, — и что это должно означать?

— Не подходи, козел, — вполголоса предупредил визитер, — кишки выпущу.

— Глаза-то открой, — посоветовал Илларион, — Давай, давай, они уже должны привыкнуть… Ну, проморгался? Это видишь? — Он показал гостю револьвер. — Бросай свою зубочистку и постарайся объяснить, каким ветром тебя занесло в окно пятого этажа.

— Вот блин, — сказал Репа, неохотно защелкивая лезвие и убирая нож в карман. — И что ты за человек?

Откуда взялся-то?

— Я первый спросил, — напомнил Илларион. — И лучше бы тебе ответить, пока я не позвонил в ментовку.

— Так я и поверил, — проворчал Репа. Он прошел в комнату, включил свет, по-хозяйски огляделся и повалился в кресло, сразу же закинув ногу на ногу. — А ты кучеряво живешь. Не пойму только, зачем тебе столько книжек. От них же одна пыль. Или это дорогие?

«Ах ты, щенок», подумал Илларион.

Он включил свет в ванной и заглянул в открытую дверь. За окном в сырой темноте смутно белела, раскачиваясь на ветру, веревка с узлами. Забродов шагнул в комнату и принюхался, В воздухе явственно ощущался запах алкоголя. Ну, естественно, подумал Илларион.

Трезвый он бы на такое не отважился. Напился и решил покуражиться, отквитаться за мой утренний визит…

Он снова перехватил револьвер, взявшись за рукоятку, и медленно поднял на уровень глаз. Развалившийся в кресле Репа был такой завидной мишенью, что Илларион с трудом преодолевал искушение выстрелить. Со смертью этого бандита мир потерял бы очень немного. Только железная заповедь — никогда не убивать без острой необходимости — удерживала сейчас Забродова от такого простого, не требующего физических и моральных усилий, тысячу раз повторенного, доведенного до автоматизма движения. Нет человека — нет проблемы.

— Встать, — тихо, но резко скомандовал Илларион.

— Да успокойся ты, вояка, — лениво процедил Репа, раскидываясь в кресле еще привольнее.

Илларион большим пальцем взвел курок. Барабан револьвера со щелчком провернулся, и черный зрачок дула уставился бандиту в лоб. Услышав щелчок. Репа мгновенно собрал в кучу свои разбросанные во все стороны конечности и вскочил судорожным движением человека, невзначай усевшегося на раскаленную плиту.

— Да ты чего, командир?! — воскликнул он, задом обходя кресло, словно оно могло защитить его от пули.

— А ничего, — ответил Илларион. — Сейчас шлепну тебя, и весь разговор. Ты зачем сюда пришел?

— Побазарить, — сбавляя тон, сказал Репа.

— С ножом? Это ты санитарам в морге расскажешь.

— Кончай, командир, слышишь? Я же вижу, эта хреновина у тебя заряжена. Еще пальнет, чего доброго…

Учти, братва знает, куда я пошел.

— Чихать я хотел на твою братву.

— Тебя же посадят!

— Да за что, чудак? Ты залез в окно, напал с ножом… Револьвер у меня зарегистрированный, документы в порядке — шлепну и отвечать не буду. А братва твоя скажет: жил Репа, как сявка, и помер, как последний лох… за смертью своей по веревке лез, дурак.

— Бля буду, командир, я побазарить хотел! — плачущим голосом взмолился Репа. Глядя в револьверное дуло, он начисто забыл о том, что собеседник стоит перед ним в одних трусах — именно в таком виде мстительный Репа мечтал застать своего обидчика. Раздетый человек всегда чувствует себя униженным и легче поддается воспитательному воздействию — это Репа усвоил твердо, но в данном случае испытанный прием давления на психику почему-то не сработал.

— Побазарить… — задумчиво повторил Забродов, не опуская револьвер. А почему с ножом и в окно?

Дверей не заметил, что ли?

— Так… это… пугануть хотел, — смущенно признался Репа. — Извини, командир, непонятна вышла… Ты на меня утром наехал — дай, думаю, и я на него наеду, это вечерком. Вырулил из казино, прикатываю к тебе… Думая в дверь звонить, а тут смотрю — окно открыто. Ну, тут меня бес и попутал. Дремучего я на стреме оставил, буксирный конец на крыше закрепили и вперед…

— Недоумок, — сказал Илларион, опуская револьвер. — А если бы ты сорвался?

— Да дурь все моя. — Репа виновато развел руками. — Я уж и сам… это… когда полез-то... Чуть не обгадился, чес-слово…

— Чтоб ты сдох, идиот, — проворчал Илларион и полез в стол. Достав полбутылки коньяку, он взял с полки стакан и плеснул себе на два пальца.

Наблюдая за тем, как он пьет, Репа расслабился и даже ухватился было за бутылку, собираясь, видимо, тоже выпить.

— Лапы убери, — негромко сказал ему Илларион. — Ты уже и так вдетый, а тебе еще обратно лезть.

— Кк-как это — лезть? — поперхнулся Репа.

— По веревке, — ответил Илларион и показал руками, как лезут по веревке. — Как пришел, так и уйдешь.

— Да ты чего, в натуре?! Я же убьюсь!

Илларион пожал плечами и многозначительно посмотрел на револьвер.

— Я тебя, дурака, предупреждал, — сказал он. — Хочешь быть королем в околотке — флаг тебе в руки и паровоз навстречу, как любил говорить один мой знакомый. Только меня в свои подданные не записывай, понял? А если ты такой непонятливый, пеняй на себя. Это как в армии: не доходит через голову — дойдет через руки. Пугать он меня пришел…

— Слушай, командир, — примирительно заговорил Репа, — ну, ты что совсем отмороженный? Это ж беспредел, в натуре… На хрена тебе неприятности?

— Со своими неприятностями я разберусь сам, — отрезал Забродов. — А ты давай, шевели фигурой. Все равно уйдешь через окно. Только, если пойдешь сам, полезешь наверх, а если мне придется тебе помогать, то полетишь вниз.

— Вот сука, — сказал Репа. — Ну, я тебе это припомню, козел…

— Ты уже припомнил. Вперед.

Репа вдруг совершенно непроизвольно зевнул во весь рот, сгорбился и пошел к ванной. Выйдя в прихожую, он рванулся было к двери, но Илларион ухватил его за шиворот и ловко завернул в ванную. Окончательно сдавшись, Репа нерешительно подошел к окну, высунулся по пояс и, поймав веревку, несколько раз сильно дернул, проверяя на прочность. Илларион наблюдал, стоя в дверях с револьвером под мышкой. Ему не нравилось, как выглядит Репа: казалось, вопреки естеству, он на глазах делался все пьянее.

Бандит осторожно, держась одной рукой за веревку, а другой за оконную раму, перебросил ноги через подоконник и оглянулся на Иллариона. Лицо у него было совершенно безумное. Пьяный кураж прошел, и теперь в глазах бандита не было ничего, кроме безумного ужаса. «Точно, убьется, — подумал Илларион. — Он уже полумертвый. Убьется наверняка.»

— Ладно, — сказал он, — слезай и вали отсюда. Давай живее, пока я не передумал.

— Ну и шутки у тебя, — пробормотал Репа, перекидывая ноги обратно в комнату и неуклюже сползая с подоконника.

Он еще хорохорился, пытаясь сохранить лицо, но Илларион видел, что он готов. Забродова это не интересовало: бессмысленный и уродливый день воплотился в уродливой и бессмысленной выходке стоявшего перед ним мелкого уголовника. Илларион чувствовал, что его начинает тошнить от громоздящихся одна на другую нелепостей. Он предпринял последнюю попытку внести во все это хоть какую-то ясность. Поймав осторожно протискивавшегося мимо него Репу за рукав кожаной куртки, он устало сказал:

— Момент… — Репа послушно остановился, глупо хлопая глазами, и Илларион впервые заметил, что глаза у него голубые с поволокой, как у теленка, а ресницы совсем светлые. — Скажи мне честно, как другу: твои орлы прошлой ночью никого не замочили?

— Да ты что, командир! Мы по мокрому не работаем… как правило.

— Вот именно — как правило. Ты уверен?

— Век воли не видать.

— А кто мог женщину подрезать, не знаешь?

— Подрезать?

— Ну, заколоть… Отверткой ее истыкали.

— Во отморозки… У нас?

— Шла она от нас, а убили в другом районе.

— Не, командир, наши ребята тут не при делах.

Слушай, я пойду?

— Иди, иди, хромай потихоньку. Да веревку свою не забудьте отвязать, а то еще кому-нибудь захочется, а у меня окно без шпингалета… Я сегодня нервный.

На тебе грех будет, Репа.

— Шутишь… Это ж мой буксир, я за него только позавчера полтинник отстегнул. Само собой, отвяжем.

Репа снова широко зевнул и, сильно качнувшись, двинулся к выходу, Илларион подавил желание дать атому супермену хорошего пинка, и с грустью подумал, что гостей сегодня хоть отбавляй, но гости все какие-то странные и мало приятные.

…Выехав из арки, Репа опять зевнул и закурил, чтобы отогнать сон. Мощный мотор джипа мерно урчал, навевая дремоту, в кабине было тепло и уютно, и спать от этого хотелось еще сильнее. Репа включил музыку, и салон джипа наполнился хриплым голосом певца — одного из тех, что лопатой огребали зелень, распевая лагерные песни.

— Так я не понял, как ты сходил? — поинтересовался сидевший на соседнем сиденье Дремучий, прозванный так за то, что однажды признался в своем действительно дремучем невежестве: он не знал, кто такой Чак Норрис, по той простой причине, что происходил из семьи баптистов и сошел с нарезки буквально год назад, разом послав в задницу и братьев по вере, и царствие небесное, и даже папу с мамой, не говоря уже о шестерых братьях и трех сестрах. Был он, по твердому убеждению Репы, круглым дураком, и Репа держал его при себе именно за это ценное качество: Дремучий, хоть и обрек себя на адские муки, в душе остался фанатиком и теперь нарушал закон так же истово, как раньше молился, полагая арест и лагерь чуть ли ни равными смерти на кресте.

— Нормально сходил, — ответил Репа, незаметно морщась от унизительного воспоминания. — Побазарили, коньячку выпили…

— А он что? — не отставал Дремучий.

— А что — он? Пика — это, братан, такая штука, что с ней не поспоришь. Извинился, ясное дело...

— Опустить его надо было, — кровожадно предложил Дремучий.

Репа подозревал, что его напарник не вполне представляет себе, что означает употребленное только что слово, и только презрительно хмыкнул.

Выезжая на проспект, он неудержимо зевал во весь рот.

Той же ночью, приблизительно в половине третьего, Витька Гущин по прозвищу Шкилет медленно, нога за ногу, брел по Малой Грузинской, ожесточенно дымя сигаретой. В кармане старой утепленной джинсовой куртки, из которой он давно вырос, лежала мятая пачка, в которой оставалось еще две сигареты, и штук пять или шесть окурков, подобранных на пустой в это время суток автобусной остановке. Правда, только один из них относился к категории «королевских», то есть достигал в длину примерно пяти сантиметров, остальные же были просто мусором — затяжки на две-три, не больше. Кроме того, в кармане у Витьки-Шкилета имелся полупустой спичечный коробок, около рубля мелочью и ключ от квартиры, в которую он не собирался возвращаться — по крайней мере, до тех пор, пока оттуда не уберется этот козел.

Витьке Гущину было тринадцать лет, и все люди в его представлении делились на четыре четко разграниченных группы. К первой относились «козлы» и «твари» — то есть, все без исключения люди старше семнадцати лет в зависимости от пола. Своих сверстников и тех, кто был немного старше, Витька именовал «мудачьем» и «телками» — опять же, разделяя их по половому признаку. Малолетняя мелюзга в его представлении пола не имела и именовалась не иначе как сявками.

Кроме этой нехитрой философской системы Витька обладал дефектом речи, которому и был обязан своим обидным прозвищем, и тощим багажом воспоминаний, которых, если бы у него имелся хоть какой-нибудь выбор, предпочел бы не иметь.

Сколько он себя помнил, отца у него не было. Они жили вдвоем с матерью в однокомнатной хрущевке, единственным достоинством которой было то, что она располагалась недалеко от центра. В остальном же это была вонючая и грязная крысиная нора, которую они делили с несметными полчищами тараканов, наглых, как московские бандиты, и таких же здоровенных и упитанных. В раннем детстве Витька боялся этих тварей до истерики, а потом как-то притерпелся. Как говорится, стерпится — слюбится. Одно время он даже пытался их дрессировать, но потом это занятие ему наскучило — тараканы были тупые и хитрые и ни в какую не желали поддаваться дрессировке, а желали только жрать все подряд и плодиться.

Не следует думать, однако, что отсутствие в доме отца и наблюдение за повадками тараканов, которые, как известно, все до одного являются гермафродитами, оставило Витьку в неведении относительно того, откуда берутся дети. Мужчины в доме периодически бывали, иногда задерживаясь на неопределенный срок. Самый крепкий продержался больше полугода, но потом и он куда-то бесследно исчез, оставив после себя батарею пустых бутылок и стойкий запах грязных носков, который, впрочем, как-то терялся на фоне других, не менее характерных запахов. Витька нацелился было сдать бутылки, но его опередила мать. Так Шкилет опять остался при своих.

Периоды между появлениями в квартире мужчин были относительно спокойными. Мать пила, но в меру, и временами даже подрабатывала мытьем лестниц или мелкой спекуляцией. Впрочем, торговля у нее шла из рук вон плохо: надо было совсем не иметь брезгливости, чтобы купить что-нибудь у этой опустившейся, всегда полупьяной женщины.

Потом в доме опять возникал запах грязных носков и задубевшего от долгой носки мужского белья, и, проснувшись утром, Витька видел на замызганной подушке рядом с головой матери очередное небритое рыло, остро воняющее перегаром и гнилыми зубами. Опять начинались дикие, до белой горячки, многодневные запои, опять скрипела продавленная панцирная сетка, на которой Витька как-то раз насчитал троих «козлов» и двух «тварей»… Короче говоря, в свои тринадцать Шкилет знал о половом вопросе все, что можно о нем знать, не заглядывая в пухлые учебники. Однажды ему даже предлагали попробовать: незнакомая тварь с вислым задом и складчатым животом раздвинула ноги и, маня его рукой с грязными обкусанными ногтями, пьяным голосом проблеяла: «Иди сюда, петушок, поцелуй мамочку…»

При виде того, что располагалось между дряблыми бедрами с синеватыми прожилками вен, Витька заблевал весь пол, после чего сипло и шепеляво выругался матом и убежал из квартиры. Вернулся он только к вечеру следующего дня. Незнакомой твари в доме не было, мать спала мертвым сном, уткнувшись лицом в подушку.

На ней не было ничего, кроме обтрепанной бечевки с оловянным крестиком, висевшей на тощей шее, и Витька прикрыл родительницу рваным, кисло вонявшим одеялом, стараясь смотреть в сторону. Потом пришлось добрых полчаса ползать на карачках, оттирая с пола блевотину — и свою, и чужую.

Витька давно перестал бороться. Время слез и просьб давно осталось позади, а до того, чтобы бить приходящим к ним домой козлам морды, он еще не дорос. Да он и не собирался бить морды — он просто ждал, когда еще немного подрастет и сможет уйти из дома.

Этот день наступил совершенно неожиданно и намного раньше, чем ожидал Шкилет. Однажды мать привела домой нового «козла». Как вскоре понял Витька, это был не просто козел, а законченный отморозок. Мать он не «трахал» и не «имел» — он ее мордовал, поскольку на обычный секс его попросту не хватало. В свои тринадцать Витька был уже неплохим специалистом в области диагностики половых отклонений и очень быстро разобрался в ситуации. Да и как тут было не разобраться, когда в ход то и дело шла лыжная палка, которую этот псих приволок с какой-то помойки и которой пользовался с большой изобретательностью… Это было уже не противно, а страшно. Больше всего Витька боялся, что однажды этот чокнутый сообразит снять с палки ограничительное кольцо, и тогда дело не обойдется простыми побоями.

Именно это и произошло сегодня вечером. Увидев, что собирается сделать проклятый отморозок, Витька не выдержал. Он давно возненавидел мать за свое «счастливое детство», но это было уже слишком. Он бросился вперед, вопя что-то нечленораздельное и почти ничего не видя из-за застилавших глаза слез. Нападение получилось неожиданным, и ему удалось вырвать лыжную палку из потных волосатых лап.

— Ты чего, бляденыш? — удивленно промычал мужчина, все еще сидя верхом на его матери. — А ну, отдай мой вибратор!

Вибратором этот скот называл свою лыжную палку.

— Да пошел ты на…! — выкрикнул Витька прямо в страшную красно-фиолетовую рожу, заросшую грязной седоватой щетиной. — Соси хрен у пьяного ежика!

О последней фразе он немедленно пожалел — так ругались сявки из начальных классов, и ему такие слова были не к лицу. Впрочем, залп попал в цель — пьяный зверь заревел и неуклюже сполз с кровати на пол. Витька все еще сыпал ругательствами, выпаливая в ненавистное рыло все, которые знал, и новые, изобретаемые прямо по ходу дела, и замолчал только тогда, когда мужчина схватил со стола сточенный до тонкой, похожей на невиданный стальной зуб полоски хлебный нож.

Витька посмотрел на него — голого, грязного, вонючего, с головы до ног покрытого спутанной черной шерстью, с ножом в руке и с глазами, как у бешеной селедки, — и понял: убьет. Искромсает в лохмотья, в кровавые лоскутки, а потом вместе с матерью завернет в клеенку и выбросит в мусорный контейнер.

Зверь бросился вперед, молча и с неожиданной плавной стремительностью, и тогда Витька перехватил лыжную палку на манер винтовки со штыком и сделал короткий, точный выпад, целясь в… ну, понятно, куда именно.

И попал!

Это был мастерский удар, и при воспоминании о нем тонкие губы Шкилета тронула бледная тень улыбки Все получилось, как в кино, даже звук: удар сопровождался коротким чавкающим хрустом, и голый человек, похожий на упыря — не на киношного, а на самого настоящего, — остановился, словно с разбега налетел на каменную стену. Медленно-медленно он разинул щербатую щетинистую пасть, медленно-медленно обхватил руками свое хозяйство, и так же медленно, словно бы даже торжественно, опустился на колени. Потом он мягко повалился на бок, медленно — очень медленно! — подтянул колени к животу, показав грязные серо-желтые подошвы босых плоскостопых ног, и только после этого завыл — не закричал, а именно завыл, вот именно как упырь, которому забивают в сердце осиновый кол.

— Нравитша вибратор, бля? — спросил Шкилет сквозь оскаленные зубы, задыхаясь от свирепого боевого азарта.

И тогда случилось самое страшное: мать подняла с подушки опухшее от водки и побоев синее лицо, посмотрела на него заплывшими бессмысленными глазами и вдруг с воплем: «Убью бляденыша!» рванулась к ножу.

Витька не помнил, как выскочил из квартиры. «Вибратор» все еще был у него в руке, и при свете горевшей в подъезде лампочки он разглядел, что изогнутый наконечник лыжной палки испачкан густой, лаково поблескивающей кровью. Он оглянулся. Погони не было — то ли у матери хватило ума не выскакивать голышом на улицу (в чем Витька сильно сомневался), то ли она просто не удержалась на ногах и свалилась рядом со своим козлом. Витьке это было уже безразлично. Он просунул конец лыжной палки между прутьями перил, уперся, налег всем своим цыплячьим весом, и тонкая дюралевая трубка медленно, нехотя согнулась пополам. Витька потянул ее на себя, сгибая в другую сторону. После первого раза дело пошло легче, после третьего на металлической поверхности появилась черная трещина, похожая на беззубый рот, а после пятого палка переломилась, и кусок с окровавленным наконечником со звоном запрыгал по ступенькам.

— Штоять, бля, — сказал ему Витька.

Он поднял обломок и вышел во двор. Половину палки с ручкой он зашвырнул в кусты — пусть ищут свой вибратор, если он им нужен, — а кусок с наконечником спрятал под куртку, предварительно ополоснув наконечник в луже. Он и сам не знал, зачем ему понадобилось это смехотворное оружие, но с ним было как-то спокойнее — пожалуй, это была единственная надежная вещь в предательском, изменчивом мире.

В начале третьего он вышел на Малую Грузинскую.

Несколько раз мимо него проезжали патрульные машины, и тогда он прятался в тень — мальчишке вдруг подумалось, что чертов козел мог отбросить копыта, и теперь менты рыщут по городу, чтобы изловить его, Витьку Гущина, и упечь в колонию для малолетних правонарушителей. В колонию Витьке не хотелось — про тамошние порядки он был наслышан. Он не знал, что из слышанных им страшных рассказов является правдой, а что —, беспардонным враньем, но знакомое, привычное зло всегда кажется предпочтительнее неизведанного, и Шкилет старательно прятался от милицейских машин.

Точнее, прятался он от всех машин, проезжавших в этот глухой ночной час по Малой Грузинской. Издалека не разберешь, патрульная машина или нет, так что лучше не рисковать.

Витька чувствовал, что тупеет, превращаясь в шагающий автомат. Куртка грела слабо, и зверски, до обморока, хотелось спать. На протяжении последних двух недель он сильно недосыпал — мешали вольные упражнения с «вибратором», сопровождавшиеся придушенными нечеловеческими воплями, зверским хрюканьем очередного «папаши» и глухими ударами по голому телу.

О еде он старался не думать — сейчас, посреди ночи, ее негде было даже украсть.

«На вокзал надо идти, — подумал Витька. — Пропаду на хрен, околею…»

Впереди опять сверкнули фары. Они горели совсем низко и были широко расставлены. Это могла быть навороченная иномарка какого-нибудь выбившегося в люди бандита, но с такой же вероятностью фары могли принадлежать милицейскому «форду» или «мерседесу», которых в последнее время в Москве развелось неимоверное количество. Шансы были пятьдесят на пятьдесят, и Витька решил не рисковать. Он чувствовал, что сегодняшнего риска ему хватит на несколько лет вперед, а при экономном расходовании эту дозу можно было спокойно растянуть на всю оставшуюся жизнь.

Шкилет торопливо огляделся. Шея ворочалась с трудом, словно у него уже началось трупное окоченение. Поблизости обнаружилась узкая полукруглая арка, пронзавшая насквозь толщу старого, довоенной постройки дома. Впрочем, в таких тонкостях Шкилет не разбирался.

Арка представляла собой надежное укрытие, и это было все, что его в данный момент интересовало.

Он нырнул в провал, мгновенно растворившись в темноте, и прильнул всем телом к холодной шершавой штукатурке. Штукатурка пахла сыростью, пальцы мальчишки нащупали какие-то борозды. Одни борозды, мелкие и шедшие в разных направлениях, были, наверное, оставлены гвоздями наскальных живописцев, а другие, глубокие горизонтальные царапины, похоже, образовались из-за того, что далеко не каждый водитель мог точно вписаться в эту каменную кишку.

Машина неторопливо прокатилась мимо, и Витька прерывисто вздохнул это все-таки оказался милицейский «форд» с потушенными мигалками. Сквозь боковое стекло Шкилет разглядел тлеющий огонек сигареты, и ему страстно захотелось курить. Витька на секунду задумался. С одной стороны, сигарет оставалось всего две штуки, а с другой — что же их теперь, до самой смерти беречь?

Шкилет вздрогнул и поежился. Сегодня вечером слово «смерть» перестало быть для него пустым звуком Сегодня он заглянул в ее пустые глазницы, ощутил ее смрадное дыхание и понял, что хочет жить. В грязи, в муках, в колонии — как угодно и где угодно, но жить.

Мысли были совершенно недетские, Витька понимал это лучше любого психолога, но он понимал также, что от этого никуда не денешься. Он вовсе не стремился к раннему взрослению — просто так сложилась жизнь Шкилет вздохнул и потянул из пачки предпоследнюю сигарету. Дрожащий огонек на пару секунд высветил худые скулы, вздернутый нос и сведенные к переносице сосредоточенные глаза. Потом спичка полетела в сторону, прочертив в воздухе коротенькую огненную дугу. Витька глубоко затянулся и сделал шаг в сторону улицы.

Позади раздался шорох. Шкилет вздрогнул и хотел было обернуться, но не успел. Его рывком притянули к чему-то податливому, влажному, пахнущему кожгалантереей, табаком и пролитой водкой. Витька сообразил, что это чья-то кожаная куртка. За доли секунды в его мозгу пронеслись десятки жутких рассказов о притаившихся в таких вот арках извращенцах и даже охотниках за донорскими органами. «Утекай… В подворотне нас ждет маньяк», вспомнилась ему строчка из подслушанной где-то песенки, а в следующее мгновение в детское горло впился капроновый шнур удавки.

Начни Витька рассуждать и изобретать планы спасения, все кончилось бы быстро и в меру болезненно Но, выиграв пару часов назад первый в своей жизни бой не на жизнь, а насмерть, Шкилет все еще был взведен, как боевая пружина, хотя и полагал себя смертельно уставшим и готовым вот-вот околеть от холода, голода и недосыпания. Кроме того, он был вооружен. Смешная пика, сооруженная из обломка лыжной палки, словно сама собой выскользнула из-под куртки и удобно, прикладисто легла в ладонь. Не помня себя от боли, ужаса, Витька перехватил пику поудобнее, взявшись за нее обеими руками, извернулся и нанес короткий удар назад, со стороны выглядевший так, словно парнишка делал себе харакири. Убийца был заметно шире тринадцатилетнего подростка, и обломок лыжной палки, лишь слегка чиркнув по старенькой джинсовке, вонзился незнакомцу в ребра.

Этот удар, конечно же, не смог прорвать плотную кожу куртки, но все же убийца, болезненно зашипев, присел и на миг ослабил смертельную хватку. Витька-Шкилет ужом выскользнул из-под удавки, развернулся и наотмашь ударил своей пикой, целясь по смутно белевшему в темноте размытому овалу лица. На этот раз он промазал, и удар пришелся не по глазам, как он рассчитывал с холодным спокойствием человека, которому нечего терять, а по прикрытому вязаной лыжной шапочкой черепу. Чуть повыше виска. Убийца охнул и схватился за голову.

Витька бросился прочь, не разбирая дороги. У него вдруг прорезался голос, и он завопил во всю мочь легких, пронзительно и отчаянно, изо всех сил работая ногами и все еще сжимая в кулаке обломок дюралевой трубки с кривым, похожим на стилизованный язычок пламени наконечником — нелепое оружие, во второй раз за несколько часов спасшее ему жизнь. Он выскочил на Малую Грузинскую и, продолжая отчаянно вопить, как мчащаяся по вызову пожарная машина, пересек проезжую часть и стрелой полетел по тротуару. Пробежав пятьдесят метров, он с разгона врезался головой в объемистый живот пожилого гражданина, выходившего из-за угла.

Пожилой гражданин оказался пенсионером Пряхиным, который вот уже третий год подряд мучился бессонницей и, невзирая на опасности, которыми пугали его родные и знакомые, каждую ночь совершал прогулки по окрестностям, всякий раз меняя маршрут, чтобы не так скучать в своих одиноких странствиях. Будучи протараненным летящим сломя башку неопознанным объектом, издававшим потусторонние звуки, пенсионер Пряхин не устоял на ногах и с размаху сел на асфальт, безнадежно испачкав при этом светлый плащ. Пенсионер Пряхин каждую субботу смотрел сериал «Секретные материалы», по присущей восторженности принимая эту белиберду за чистую монету, и первой мыслью было предположение, что он наконец сделался объектом контакта с внеземной цивилизацией. Правда, контакт на поверку оказался жестковат совсем в стиле любимого сериала пенсионера Пряхина, — но достойный пожилой гражданин повел себя подобающим образом и, невзирая на боль и неожиданность, вцепился в неопознанный объект мертвой хваткой.

Объект на поверку оказался мальчишкой, страшно неухоженным, напуганным до потери дара речи и вдобавок вооруженным металлической палкой, которой он с перепугу попытался изувечить своего спасителя. Пока они возились на тротуаре, к ним подкатил милицейский «форд», и оба гладиатора успели по разу схлопотать резиновой дубинкой, прежде чем недоразумение разъяснилось.

Добившись, наконец, от Витьки какого-то толку, патрульные бросились в подворотню, но убийцы, разумеется, давным-давно след простыл. Тем не менее, недетские приключения Витьки Гущина по прозвищу Шкилет на этом закончились, а поднятый посреди ночи с супружеского ложа майор Гранкин получил окончательное подтверждение версии, согласно которой в районе Малой Грузинской завелся маньяк. Узнав адрес, по которому располагалась пресловутая подворотня, где он обитал, Гранкин неопределенно хмыкнул и энергично потер ладонями щеки, чтобы окончательно проснуться — по названному дежурным адресу проживал милитаризованный библиофил Забродов.