- А вы сами чего ж? - уставился вопросительно на барда Нелепин.
- Мне - нельзя. Меня - не пустят, - попытался гордо распрямиться пьяненький бард. - Враз всех выпотрошу! Потому как сам я игру эту выдумал. Да и цифры предсказывать, - бард жадно хохотнул, - я могу. Вот и не пускают, скоты, - с надсадой добавил он. - Вам я, кстати, ни единой комбинации не подскажу! И не просите! Развелось вас, просителей! А не отстанете, тут охрана - поискать надо!
- Ну на кой нам охрана, - Нелепин миролюбиво развел руками и двинулся в противоположную от слабого гула сторону.
- Так вы не играть? Не игра...? - задохнулся бард. - Ну тогда я вам, пожалуй, кое-что скажу. Может, в бар? А порасскажу я вам такого! Я ведь вижу! Вы приезжий, да? И как бы не корреспондент столичный! Давно, давно пора сказать о нас миру!
- Я не корреспондент, - мягко прервал его Нелепин, - но в бар, отчего ж не зайти? Деньги покуда есть, ведите.
Лесенки, коридоры, тяжкая медь цилиндров, колоколов, стены, шитые орехом и дубом, поразили давно забытой, избыточной роскошью в духе 50-х. Дохнуло на Нелепина недоступной и теперь абсолютно ненужной жизнью, погрозило высокими кабинетами, повеяло тихо-властным, въевшимся в стены античным коммунизмом.
- Роскошь нашу разглядываете? Меня, между прочим, Валерьян Романович зовут. Дурнев моя фамилия. Ученый я. Не слыхали, конечно? Оно и верно: кто теперь вспомнит ученого, утопленного в бочке дерьма? Кстати, на фига нам бар? - снизил голос Дурнев. - Не видали вы баров что ль? Да и не пью я теперь почти. Хотите - в притон? В настоящую воровскую малину? Посторонним строго воспрещено. Но, но....
- В малину, говорите? Что ж, валяйте. - Нелепин дотронул локтем пристегнутый под пиджаком газовый пистолет. Пистолет был на месте.
В глаза ударило настоящей мертвой темью, а в нос - гальюном. Лестница склизкая, вертанувшись два-три раза под ногами, внезапно кончилась.
"Где ж малина?" - хотел уже было спросить провожатого Нелепин, как вдруг довольно далеко от вошедших вспыхнула болезненно-красная искорка, за ней - костерок, и потекла зудом по коже манящая скрытой непристойностью песенка:
Гришка Распутин сидел за столом,
Царь Николай отошел за вином...
И-и-э-э-х отошел, и-и-э-э-х отошел,
И-и-э-э-х отошел, отошел за вином!
Костерок у дальней стены полыхнул сильней. И предстал взору пейзажец: в поместительной, с наглухо задраенными иллюминаторами каюте высился широкий помост. По стенам - ящики, посередь каюты ворохами рванина. С десяток полуголых бабешек с крылышками, с полузадернутыми розовой паутинкой пахами, а вместе с ними два густо татуированных мужика - выпили разом, каждый из своего горлышка, и, с сожалением оторвавшись от наслюнявленной стеклопосуды, стали снова орать:
И-и-э-х отошел, ииэх отошел...
Тут, сбоку, из-за полуспущенной портьеры выткнулся пожилой, строгого вида цыган, ласково, но без тени угодничества позвал:
- Сюды, гости милыя, сюды! - он слегка поклонился и повел кудрявобородой головой, куда-то вправо. - Не гоже вам тут. Сюды, в кабинетик наш "малиновый"...
Нелепин двинулся за вежливым цыганом, запутался в одной портьере, в другой, чертыхаясь, стал распутываться и как раз в смежном с танцзалом кабинетике и очутился.
- Ну, чего приперлись? - спросил сидящий у накрытого стола человек, одетый в серый свежемодный костюм. Крупнощекое, круглобровое, с морщинками округлыми лицо его продернулось вдруг судорогой гнева. - Ты, дурак ученый, зачем сюда шляешься? Мало тебе игральных комнат? А ну, валите отсель! Не то охрана быстро из вас бешбармаков нарубит!
- Оставь их! Пусть! Не с тобой же, пентюхом, мне весь вечер со скуки помирать.
Женский, контральтовый, чуть застуженный голос прозвучал из затемненного угла, с какой-то кушеточки, на коей подававшая голос женщина и полулежала. Хорошенько рассмотреть ее Нелепин не мог, правда заметил: одета женщина строго, без нагло обнажающих тело лохмотьев. Это ему понравилось, хоть и услышалась вместе с простудой в голосе женщины развязно-пьяненькая нота.
- Кто пентюх? Я губер, губер! Да я тебя тут же! Сейчас! Насквозь!
- Чего шумим? Чего буяним? - прервал говорящего незаметно прокравшийся в дверь последний участник этой начинавшей уже тяготить Нелепина сцены верткий, тощалый, не шибко высокого росточка человек с глубоко запавшими (так в темноте показалось) ямами глаз.
- А чего они приперлись? - по-воловьи повел головой в сторону Нелепина и Дурнева круглощекий. - Меня не признают! И она тоже, эта твоя курвешка... Скажи им, кто я есть! Я легитим... я губер...
- Губернатор ты! Всеконечно! Губерлибер!... - ловко-сноровисто и, видно, не в первый раз стал успокаивать губернатора пришедший. При этом он неотрывно и сверхвнимательно, с веселой тревогой засматривал в глаза Нелепину. - Вот, прошу любить и жаловать прошу! Губернатор наш, Сила Илларионович Луёв!
- Да! Сила я! Сила... - вновь заорал, но тут же утомленно стих сбитый на манер деревянного сундука губернатор.
- А я - вице-губернатор Зистер. А вы - я извиняюсь? С кем, как говорится, нечто имею? Ну, Валерьян Романыча, славноизвестного ученого нашего, мы, конечно, знаем, хоть и не всегда, - здесь вертлявый Зистер рыдальчески взвел глаза к потолку, - действия его одобряем! Не всегда даже и понимаем их! - жеманничал он дальше. - Но, что попишешь? Причуды большого ученого!
- Нелепин, член совета директоров фирмы "АБЦ-Холзан", - интимно, на ухо Зистеру отрекомендовался Василий Всеволодович. - Вы позволите сесть? уже громко обратился он к женщине, полулежавшей на канапэшке.
- Ах, Боже мой, ну конечно, конечно же! - высоко и трепетно, как поют в одних только современных рок-операх, заголосил Зистер. - Вот и вы, наконец! Вот и вы... - как бы слегка призадумался он над своими же словами. - Ну уж коли прибыли, так и располагайтесь, - в голосе Зистера послышалась легкая, вовсе не идущая к делу скорбь, - по-хозяйски.
- Здесь я хозяин! - снова донеслось с кресла. - Я - Сила, я и хозяин! А он - гангстер, рэкс! Сейчас велю охране всех вас в мешок и за борт! губернатор, пытаясь приподняться, заворочался в кресле, но так в нем и остался. Подступив к креслу вплотную, Зистер что-то быстро и нервно застрекотал пьяному в ухо. На это стрекотанье Сила отвечал коротко и внеалфавитно: - Ый... Ыйя... - гудел он печной трубой, - ну пусть... Пусть его!
Но скоро пресеклись и эти звуки: Сила в кресле уснул. Зистер же, наоборот, представляя Нелепину женщину, распетушился:
- Иванна Михайловна, Ивочка наша неплакучая! Я ведь не переврал ваше отчество, дивная? Ивочка - не посторонний нам с вами человек! С того самого предприятия, - нажимал со значением Зистер. - Ну да вы ведь знаете с какого!
- Нальете вы мне или я тут с вами с тоски подохну! - по-тигриному мягко Иванна спрыгнула на пол. Оказалось, что она не в вечернем платье, как сперва почудилось Нелепину, а в спортивном костюмчике, застегнутом под горло и в кроссовках. - Долго я ждать буду? Привезли сюда, так поите, растлевайте! Ну!
Нелепин наклонился к столу, однако выпивки на нем не нашел.
- Здесь нету, нет! От Силы Илларионыча прячем! - не обращая внимания на вскочившую Иванну, запричитал Зистер. - Вы здесь новичок, хоть, так сказать, и у себя дома, - снова подпустил он скорбной иронии. - Сейчас, моментом оформим!
- Скажите, чтоб подышать меня выпустили, - обратилась Иванна к Нелепину. - Может, они вас послушают. А то я сейчас от этой муйни головой в стену въеду.
- Ивочка, душа моя! Сделайте милость! Вы свободны, свободны! Здесь, поправился Зистер, - на теплоходе свободны. Так что, куда хотите: вверх, вниз.
- Это вы при постороннем так. А вот он, - Иванна указала на спящего Силу, - сказал: так здесь в кабинете и подохнешь, если не дашь сейчас же...
- Фу... Ива... Ну перебрал наш губер маленько, ну да ведь у него и слов таких в лексиконе нету. Мы-то вас отпустим. А вот ваше руководство... Но как представитель власти заявляю вам: вы свободны!
- А, свободна, так пошли! Ну, показывай дорогу! - Иванна встала, вызывающе подбоченилась, прошлась фертом по глухим коврам "малинового кабинетика", как бы нечаянно толкнула зазевавшегося Зистера бедром.
Хорошего, даже высокого росту, стриженная, с матовым, залитым легчайшей смуглотой лицом, подбористая, но вовсе не сухопарая, Иванна обладала, на взгляд мужского племени, лишь одним недостатком: была чересчур своенравна (некоторые говорили "бодлива") и неподнадзорна. За что ей всегда и нагорало по первое число: и в газете, где она работала обозревателем, и раньше, в университете, и здесь в Волжанске, куда занесла нелегкая женщину полтора месяца назад и где намертво захлестнула ее петля пусть и "научного", но все одно мертвящего и липкого блуда.
На верхней палубе, куда поднялись все, кроме Силы, гуляли острые ветерки, шатался некрепкий еще речной сумрак. Сквозь буроватую его наволочь правый высокий берег Волги еще виднелся, но воспринимался уже как нечаянно-неловкая размывка заскучавшего к ночи художника. Был он каким-то неестественным, этот далекий холмистый берег, был словно за порогом реальности! Впрочем, никто, кроме Нелепина, на берег не смотрел. Всяк был занят своим, и поэтому текла в четыре потока по-над стынущей материей воды материя человечьих мыслей. Дурнев думал о том, что опускаться дальше ему, ученому мирового уровня, занятому ныне устройством рулетки и лотерей, некуда. А надо либо кидаться головой в Волгу, либо валить за бугор. Зистер прикидывал, как сгладить у нежданно объявившегося представителя хозяев ночного клуба и многих других городских объектов неприятное впечатление от криков губернатора, как перетащить заезжего москвича на свою сторону в намечавшейся нешуточной драчке местного значения. Нелепин, обычно не слишком к женщинам внимательный, - безотрывно глядел на Иванну. У него вдруг явилось стойкое впечатление: в скором времени предстоят им совместные дела, предстоит совместное, чуть ли не сдвоенное существование! Почти против желания погружался он в незнакомую женщину, в ее душу и плоть, сливался с ее, пока для него загадочной, жизнью. "Что за черт... С чего это я заскакиваю во что-то еще со мной не случившееся?"
Иванна же в тонком своем спортивном костюмчике мерзла, ругая себя за то, что "выперлась" на этот сквознячище, и мечтала об одном - зарыться головой в подушку и забыть все: сумасшедшую идею поехать в Волжанск, устройство на временную работу в не известную никому фирму, съемки то ли в порнографических, то ли в биоэнергетических фильмах, ведущиеся какими-то чересчур скрытными людьми - может, учеными, может, военными... Ей хотелось разметать по ветру свою нынешнюю жизнь, которую иначе как жизнью крепостной девки и назвать было нельзя. "Хуже даже, чем крепостная! Продали, продали, - твердила Иванна про себя. - А кто продал?! - подливала она масла в огонь. - Сама ты себя и продала! Да только думала продаться красиво, а получилось: будут трахать тебя все подряд, когда и сколько захотят, а вместо цветочков-колечек получишь помои на голову. Потом еще и ноги об тебя вытрут!"
За всеми этими мыслями Иванна почти не слыхала, что говорил ей новый знакомый, правда, изредка и всегда в местах нужных слабо-равнодушно ему улыбаясь.
"Мели Емеля - твоя неделя", - подытожила она наконец про себя излияния незнакомца. И тут же решила: наплевать на все! Надо лететь, куда летится, падать - куда падается, втаптываться - куда втаптывает ее ребристыми подошвами начинающаяся ночь. Тут впервые внимательно глянула на нового своего собеседника. "Неплох! Главное рост, конечно. А то все недомерки какие-то попадаются. В ресторан стыдно выйти! И при деньгах, кажется. Тоже - плюс. Может, такого-то мне, дуре, и надо, может, он-то меня отсюда и вытащит, по попке нашлепает, в Москву к папе-маме отправит?"
- Вы сухое шампанское, но только совершенно сухое, без крупицы сахара любите? Чтобы бокал от сухости дымился? - Иванна распрямилась, улыбнулась.
От неожиданности Нелепин поперхнулся и развел руками, словно показывая: кто же, Иванна Михайловна, такого шампанского не любит? Потом добавил:
- Вообще-то я пью обычное сухое вино. Белое, не слишком охлажденное. Но вас, Валерьяна Романовича и господина Зистера я приглашаю выпить именно шампанского.
Здесь настало новое мытарство: мытарство чревоугодия, неумеренного питанья и несоблюденья постов.
Медленно, словно крадучись, вошли они в чье-то громадно-разверзшееся чрево. Ангелы в тусклом брюшном сиянии растворились.
Прожорливые, размером с гренландского тюленя личинки, кольцатые черви и каменные осы копошились над голубовато-лазоревыми всхолмленьями кишок. Кой-где кишки эти были пережаты до невозможной ужины, кой-где бугрились напряженно-плотными опухолями, узлами. В пространственной тесноте между желудком, селезенкой и печенью тоже царил мутно-синенький, с отравным коричневым оттенком свет. Здесь сновали уже не духи воздушные, - сновали какие-то ловкие официанты и продавцы-лотошники. Они-то и понесли навстречу поставленному на мытарства подносы с яствами, с питьем. Были питье и пища невыносимо гнусны, отдавали блевотиной, посвечивали кровавым калом. Запах жарящихся, скворчащих на цепторовских сковородках, клокочущих в кастрюлях-скороварках отбросов, мучительный своей неизбывностью, обдал испытуемому ноздри, опалил ему рот, проник в сердцевину души.
"Не хочу!" - изготовился крикнуть мытарящийся. Однако на губы и в глаза ему уже дрызнула гнусно-обильная бесовская жижа. Его вырвало желудочным соком, потом желчью, потом стало выворачивать и протаскивать через глотку все внутренности по очереди. А неуклюжие или нарочно все с подносов расплескивающие официанты все несли, все швыряли ему в лицо фекальные блюда, раз за разом меняя их. И тогда он упал лицом вниз, на плотные узлы кишок. Но запах неочищенной, запах мертвой и тошной сивухи, пробив стенки голубокаменных кишок, еще раз вывернул ему нутро наизнанку. И мытарящийся снова стал блевать остатками желчи и растворившимися в этой желчи частичками души. Он не слышал, как ангелы сказали "довольно", как отлепили лицо его от тошных склизких кишок, как ссыпали на весы официантам-лотошникам несколько его собственных и притом случайных молений о духовном голоде и нищей растительной пище. Ссыпали они также и собственные его слова "хватит жрать", сказанные еще на земле: на земле смутнодышащей, то медленно удаляющей, то приближающей внешние свои стенки к непостижимым пространствам мытарств.
Вдруг увернувший в приятном направлении разговор был разрублен на куски, растерзан: водно-воздушную теплоходную стихию мощно вспорол крик, поверх крика лопнул и растекся пекучей влагой отчаянный женский визг, взвыла, но, правда, тут же и смолкла пароходная сирена. А вслед за сиреной весь теплоходный свет, кроме синеватых дежурных ночников, погас. Чуть погодя к визгам присоединился звук ломаемой мебели и разбиваемой чуть не целыми сервизами посуды. Били посуду на средней палубе. Зистер заторопился туда. Иванна и Нелепин, переглянувшись, медленно двинулись за ним. На верхней палубе остался один, в этот час ко всему равнодушный, почуявший внезапно такой же наплыв неизъяснимой энергии и силы, как и когда-то давно, при начале работы над уловлением "материи д.", ученый Дурнев.
Материя высшей, иной, не нашей, но крепко связанной с нами жизни, плыла, притекала, валила на него плотными клубами грубо осязаемых сумерек! Она набегала с высокого правого берега Волги, она несла в себе человечьи голоса и помыслы, целые города и скопища времен, побитые полки и "котлы" с попавшими туда дивизиями и армиями, несла государства, народы, тюрьмы, подземелья с пытками, с присевшими на минуту у стен скелетами и печальными надписями над ними, несла печаль и скуку всей земной истории, но тут же приносила и восторг всеоживленья, восторг вечного существованья того, что прошло. Материя эта проницала все, была всем. Материя души, эта первоматерия мира, вмиг превратила мысли Дурнева в один сгусток, одаряющий его обладателя еще при жизни внетелесной свободой, бессмертной решимостью, вселенским опытом!..
Меж тем на средней палубе, в проходах и у роскошного стеклянного буфета уже бушевала толпа. Тон задавали девушки в лохмотьях. Они делали непристойные жесты и вопили; из дальних кают выставлялись головы беспонятливой мужской публики, сбегались на скандалёз охранники с нижней палубы.
- Что за гвалт? - Иванна легонько сжала нелепинский локоть. У нее этот, давно желаемый, однако как раз теперь лишний шум вызвал одно раздраженье. Может, потому, что новый знакомый начинал ее интересовать все больше.
- Не знаю, я здесь в первый раз, - смутился Василий Всеволодович. И вслед за его словами вопли бунтующих окончательно оформились в одно четкое слово: "Хозяина!"
- Хозяина! - визжали девушки в кровавом тряпье.
- Хозяина хлопнули! - убеждал стриженый и круглый, как колобок, охранник другого, с белыми, сплетенными сзади в косичку сальными волосиками.
- Хозяина?! - ревел вопрошающе внизу в кабинетике "малиновом" Сила Луёв.
- Чего эти прохвосты хотят? - очнулся вдруг Дурнев.
- Хозяина требуют. День, кричат, у них рабочий - 14 часов, а денег ни зарплаты, ни сверхурочных - не платят, - Иванна неопределенно повела плечом.
- Я вас прошу спуститься на среднюю палубу, - плотно налег на Нелепина Зистер. - Как представитель фирмы вы даже обязаны. На берегу ведь слышно! Что о нас подумают! Здесь, кажется, кто-то из Москвы ошивается, из газет. Скажите же хоть полсловечка! Ведь засветимся! - Зистер вертелся вокруг Нелепина чуть ли не дворовым песиком.
Не понимая, чего хочет от ее нового знакомого этот холощенный баран вице-губернатор, Иванна собралась было снова бедрышком Зистера толкнуть, но не успела. Сам не зная как, Нелепин сделал несколько шагов к лестнице, ведущей на среднюю палубу, и встал так, чтобы его увидели снизу.
- Вот он, хозяин! В Волгу его! - заорали десятки глоток. Нелепин поднял руку, чтобы дать понять: сейчас он во всем разберется, а взамен просит лишь тишины. Но в него тут же полетели огрызки яблок, легонькие пепельницы. Ни на какие переговоры толпа настроена не была. Нелепин еще раз попытался что-то сказать, но вызвал этим лишь новый шквал криков. Осыпаемый проклятиями и мелкой объедочной дрянью, он хотел выматерить Зистера, а заодно объяснить Иванне, что сам-то он здесь ни при чем. Но тут Иванна, до этого воспринимавшая происходящее как нечто сторонее, как чужую головную боль, ни к ней, ни к новому ее знакомому отношения не имеющую, вдруг сообразила:
- Так это вы? Вы и есть хозяин? Так это вы всех нас из подземелья на теплоход переправили? - прикрыв на миг серые огромные глаза, а затем с силой оттолкнув нелепинскую руку, потянувшуюся было к ее локотку, она сделала несколько решительных шагов вниз по лестнице и вмиг в разностильной толпе исчезла.
- Ну что же вы! - подпрыгивал рядом с Нелепиным Зистер. - Они же нас с вами последнего куска хлеба лишат! Да не ищите вы Иванну Михайловну! шипел он. - Ее охрана не выпустит! Скажите им что-нибудь по-хозяйски, крикните что ли!
Но разбушевавшаяся обслуга уже никого, ни хозяина, ни черта лысого слушать не желала. Да и время для разговоров было бездарно утеряно. Буза продолжалась, претензии перешли мало-помалу в жажду разбоя. Горячая пена гнева взлетала вверх, опадала в Волгу, залетала в бильярдные, видео-бары, интим-салоны. Самое сильное кипение ощущалось на средней палубе у стеклобуфета.
- Ты, Нюсь, в буфете давно ли была? - спрашивала одна из "малиновых" девушек - белокурая, с лунным оттенком волос и лица, прикрытая обрывками едва державшейся на сосках и на бедрах одежды, - у другой, невысокой, крепенькой, одетой в одну только сетчатую мужскую майку (правда, длинную) и шерстяные гетры. Эта вторая задумчиво ковыряла носком туфельки медный прут, продетый в такой же медный, грубо взблескивающий шарик.
- Вишь, в меди все, в зеркалах, - не то одобрила, не то обругала теплоход вторая, - да не то, что у нас под землей, зеркала-то! Импортные! И надпись в уголку есть... А давай-ка мы зеркалки эти пересчитаем?
Тут в руках у крепенькой Нюси, имевшей вид закоперщицы, явился добрый обрезок корабельной цепи, какою обычно притягивают к бортам всякую дребезжащую мелочь: ведра на баке, кружки, питьевые бачки. Послышался хлесткий удар, зеркало длинно хрустнуло - посыпались осколки. За первым ударом последовали второй, третий. Осколки разлетались на удивленье далеко, один даже отлетел к ногам Нелепина, и в нем, как ему показалось, мелькнуло лицо Иванны...
И наконец упала сверху, со штурманско-капитанских высот, в чашу бузы последняя тяжкая капля: стал спускаться на среднюю палубу Сила Илларионович Луёв.
- Хозяина кличете? - в сотый раз за вечер повторил колдовское это слово либергубер. - Я - хозяин! Чего надоть? Докладайте!
Но варняканье его потонуло в гоготе, свисте, визгливых разрывах смеха:
- Какой ты хозяин! - неслось отовсюду. - Ты вошь! Гнида! Тля обкомовская!
Покинув освещенную среднюю палубу, Нелепин поднялся наверх, припал к заградительным сеткам. На верхней палубе было зябко, темно. Плеск волн стал сильней. Казалось, теплоход не стоит на приколе у темной волжанской пристани, а тихо-медленно сплывает вниз по реке. Дальнего правого берега Волги видно уже не было. Снизу несся хруст дробимых в крупу зеркал, треск фанеры.
"Ну буза, ну обычное ведь для таких заведений дело! Кому-то из посетителей даже нравится, - уговаривал он себя, - чего это я так напрягся? Ну тряхнем их завтра. Продадим, может. Не нужен фирме такой ореол! Верно Ушатый говорил: измазать хотят!.." Он уже хотел идти вниз, искать Иванну в "малине", как вдруг, словно насмехаясь над его усталостью и досадой, мужской тенористый голос истерично крикнул в мегафон:
- Теплоход оторвало!
Шум и топоток, но теперь безо всякого уже смеха и женских визгов, возобновился. Захлопали двери, на верхнюю палубу стали и поодиночке, и гуртом выбегать полураздетые или, наоборот, одетые с иголочки люди. Все жадно вглядывались в непроницаемую завесу из воздуха и мельчайших капель воды и, ничего не увидев, бодро убегали назад. Наконец кто-то догадался: бросил вниз, в волны, зажженный факел. Факел, шипя, высветил на несколько мгновений черно-стылые, отливающие сизой зеленью, с гневом уходящие от борта валы. Стало ясно: теплоход, влекомый неведомой силой, плывет вниз по Волге.
Как раз в момент опускания факела в волны на верхнюю палубу выскочил Зистер. Резво пробежавшись взад-вперед, он быстренько выдернул взглядом из кучки толокшихся у борта людей Нелепина:
- Вот вы где! А я уж всех своих людей переполошил! Корабельная охрана перепилась в стельку. Ну, а наши ничего, держатся! Нас подцепили буксиром! Тащат куда-то.
- Где Иванна? - зло прервал белькотанье вице-губернатора Нелепин.
- Где-где! А я почем знаю? Она ведь из вашей организации, почтеннейший!
- Как это из моей?
- Да вот так! С вашими "фирменными" бабешками сюда и прибыла. Ну покупаем мы их у вашей организации или, верней, - напрокат берем! Не пропадать же бабешкам! А здесь, можно сказать, - и стол и дом. Да чего вы такой ехидной топорщитесь! Охрана моя давно ее ищет! Только навряд ли найдут! Скорей всего она еще до отплытия на берег как-то выскользнула. Отбуксировать теплоход! До чего дошло! Чувствую, ох чувствую, под кого здесь мину подводят!
Вопреки жалкому виду и неостановимым бормотаньям Зистера, Нелепин не мог не заметить: рассуждает вицегуб куда как здраво. Так оно и есть! Нарочно фарс разыграли! Только вот девки чуть-чуть замысел им подпортили. Но те, кто всем этим занят, дело свое знают крепко и бабий бунт использовали как надо. Теперь отбуксируют кораблик куда душе угодно, а потом все на Волгу да на бунт и спишут!
- Эй, на буксире! - в который уже раз зазвучал с носа теплохода жестяной мегафонный крик. - Стопори машину!
- Для нас с Силой таких киношных угонов совершать не стали бы! Это для вас, для вас! Кто-то очень не хочет, чтобы вы свой носик в дела наши совали. Но ничего, я вызвал по рации вертолет. - Зистер снова, уже печальней, хихикнул. - Выберемся!
- Выберемся, если... - тут Нелепину припомнились слова Ушатого: "Глядишь, скоро бомбочки под нас подкладывать начнут. Ты там смотри, бомбочек да киллеров этих самых остерегайся. Сам никуда не суйся".
Нелепин оборвал воспоминания, отодрал себя от заградительной сетки.
- Шлюпка... шлюпка есть?!
- Есть, кажется...
- Быстро вниз! Вертолет - шлюпку увидит! Просигналим ему факелом или фонарем. Тащите вниз Силу, узнайте еще раз про Иванну!
- Иванны на борту точно нет. А Сила... Сила пусть здесь вытрезвляется, - с нежданной твердостью закончил Зистер, махнул охране рукой и, цепляясь каблуками о ступеньки, заспешил вниз, к темным и загадочным толщам волжской воды. И грянула напоследок в спину бегущим затянутая пьяной охраной, то ли чующей неминучую гибель в волнах, то ли неизбежное свое увольнение, дерзко-разбойная песня:
Вниз по матушке по Волге,
По Волге, по Волге, по Во...
А вслед за песней поплыл в установленные на теплоходе телеприемники долгожеланный телеэфир матушки-Москвы:
"Чшхт... Включение номер ноль... Пробный, пробный эфир! Вечёр добрый! Говорит и показывает НЕКРО-ТВ. Работает студия "40 дней" . То, что вы сейчас увидите, не монтаж и не худфильм. Так что: "Роспрягайтэ хлопци конэй и лягайте" поудобней у ваших кабельных телеприёбников... Хух! С вами сегодня и с вами всегда, пока вы живы - уж не стану желать вам помереть, Вова Чмут. Ну, шутки, как говорится, в стороны! Новейшие достижения техники сделали возможным проникновение нашего доблестного ТВ в некромир, а также и его съемку. Ну, некромир - это конечно, не для всех. Только для самых-самых! Сегодня у нас "видение" первое. То, что вам покажут, я особо комментировать не буду. Но для самых недоверчивых пердунчиков скажу: седни у нас "Сады райские". Рай, так сказать, в натуре...
- Йасионийасионийасионийа...
- Фу, черт! Миль пардон. Да не трухайте вы так, толстожопики! Ну песня ангела. Ну и чего такого... Скоро и самого его увидите. Сегодня - все можно, все доступно. Так что смотрите нас! Да на помехи не жалуйтесь! Некромир же, дуроломы!"
Одни неудачи
Серо-болезненными пятнами на теле суши и вод проступал рассвет.
Вертолет, чуть креня винты и задирая вверх хвост, уходил к берегу. Уходил, нехотя выпуская из цепких лап дымно-отуманенную Волгу и жадно подтягивая к себе винтами материю неба - воздух.
Вжавшись лбом в стекло, Нелепин попытался отыскать теплоход, не отыскал, откинулся в кресле. Через минуту, однако, вертолет стал забирать влево, почти лег набок, и Василий Всеволодович увидел сплывающий чуть бочком вниз по Волге тупоносый трехэтажный утюжок. Теплоход-утюжок от фарватера реки тянуло в плавни, в камыши, тяжко-медленно несло к славному колечками и песнями селу Красному и дальше, на древний Макарьев, к коченеющей в холодных золах рассвета ярмарке, в дивные бухточки, в острый реликтовый рай, вспыхнувший вдруг неясной желтизной на левом пологом берегу Волги. Вдалеке крохотным водоплавающим жучком виднелся буксир, теплоход давно бросивший.
С верхней палубы теплохода валил не то чтобы густой, но вполне заметный дым.
- Видите? - прокричал Зистер Нелепину. - Это Сила безобразит!
Про Силу, палящего огонь, Нелепин не поверил, да он и плохо слушал вице-губернатора. Все это время ждавший взрыва на теплоходе, он впал наконец в сладкое оцепенение. Беглая, восхитительная дрема, словно легкая, совершенно голая балерина на цыпочках пробежалась по нему, как по разлегшемуся на животе партнеру, пробежалась, сладко ударяя в плечи и лопатки крепкими босыми ступнями. "Дело надо делать, работать не умеешь, сукин кот! Ишь - разлегся..." - голосом Иванны, низковатым и простуженным, высказалась балерина и в сером волжском мареве растворилась...
Работать Нелепин умел, больше того - работу любил. Тем утром, после бегства со взбунтовавшегося теплохода и краткого в гостинице сна, он пришел в головную контору фирмы, расположенную напротив пожарной каланчи у старинных торговых рядов к девяти и вызвал всех значащих управленцев и директоров отделений, кроме управляющего ночным клубом "Золотое дно". Вел себя Нелепин с приглашенными грамотно, естественно, и сам себе удивлялся. Не будучи ни экономистом, ни финансистом, он чувствовал себя до странности уверенно, отдавал приказы легко, без запинки, они каким-то образом попадали в цель и умудренных долгим опытом борьбы с правоохранительными органами бухгалтеров и коммерческих директоров вовсе не шокировали. Власть творила чудеса: любое жалко-ничтожное замечание воспринималось как откровение. Кратко поблагодарив всех, Нелепин задержал у себя главного экономиста Волжанской конторы Глипинца:
- Можно ли выгодно, лучше прямо сегодня, продать ночной клуб?
- Можно, но зачем? Местечко - доходное.
- Нужно, Вячеслав Львович, нужно. Он нам репутацию портит. До самой Москвы душок идет. Какие-то девки, цыгане... Ни к чему нам это.
- Что ж. Покупатель у меня давно имеется.
Закончить разговор, однако, не удалось. Позвонил Зистер, предложил срочно встретиться, кой-чего обсудить. Ссылаясь на головную боль, Нелепин стал от Зистера руками-ногами отбиваться.
- Ну, я эту вашу головную боль мигом сниму! - с нажимом сказал вицегуб.
Он явился очень скоро, как будто звонил снизу, из торговых рядов, отодрал Нелепина от главэкономиста, вывел в коридор и там шепотом сразу же предложил союз.
- Вы тут недвижимостью интересуетесь? Так вот. Я обозначу объекты, кредитование которых мы гарантируем. У нас с Силой давно эти гарантии местные воротилы выпрашивают. Но им - шиш. Вам отдадим. Что взамен? Да почти ничего...
- Не заставляйте меня сразу отказываться. Из ничего - пшик и получится.
- Ну пошутил, пошутил! Взамен ваша фирма... ну, скажем, профинансирует одну вполне законную операцию в Москве. Почему ваша? Ну это просто! Вы под крылышком МО! Никто связываться с вами не станет!
- Какое там крылышко! Перышко осталось! Бросило нас Министерство родное и навсегда отринуло...
- Ну будет вам прибедняться! Про то, что Ушатый умеет зарабатывать, здесь наслышаны. Поговорим лучше о деталях...
- Потом! К черту все! Как найти Иванну? Пропадет ведь баба! Утром я ездил в филиал. Но к девушкам "фирменным" никого не пускают. Даже меня. Списков не дают. Говорят - не положено. Как вам тех-то, в лохмотьях, удалось на корабль забрать? Кстати, как теплоход? Цел? Продаем мы его...
- Много вопросов сразу, - поморщился Зистер. - Но отвечу, отвечу. Девушек - врать не стану - определил в "малину" Сила Илларионович. У него - связи с военными. Но для вас Иванну он выуживать не станет. Сам на нее глаз положил. Значит, обойдемся без Силы... А что теплоход продаете приветствую. Рассадник! И плывет сейчас этот рассадничек - глаза б мои его не видели - вниз по матушке по Волге...
Охранник поста No 2 Михаэль Скусов ночью спал дурно. И теперь, сидя у телефона в кожаном кресле на первом этаже старинного дома, как раз против входа во внутренний дворик волжанского отделения фирмы "АБЦ-Холзан", мучился. Прямо перед ним во дворике стоял небольшой одноэтажный флигель. Флигель был пустой, камуфляжный, но в нем был вход в подземные помещения, которые, собственно, и охранялись. Из-за секретных этих помещений Михаэль сегодня и пострадал. Да и как не страдать, живя в бочке-вагончике?
А в бочке капитан Скусов с женой и дочкой Любашей жил уже давно. Случилось так потому, что из армии Михаэля выкинули. Почему под сокращение попал именно он, капитану-вертолетчику, перебравшему не одну сотню раз в уме все строки своей биографии, было неясно. Других-то в его возрасте, несмотря на все сокращения, оставляли! Сначала здесь, в Волжанске, была надежда на работу, да и жили по-первости у родителей жены. Но потом расскандалились, съехали. Тогда-то в военкомате и посоветовали - советовал криво ухмылявшийся полковник, выведенный когда-то, как и сам Михаэль, из Германии, - наняться охранником в "Холзан".
- Они тебе и жилье подыщут, - не переставая лыбиться, говорил полковник, - все одно ведь пропадать, а тут, глядишь, кус! - пошутил вроде полковник, но горечи, примешавшейся к словам, скрыть не сумел. С этой, брызнувшей на щеки и стекшей на подбородок горечью Михаэль тогда и ушел.
Фирма жилье действительно подыскала: бочку-вагончик. Бочка стояла недалече от порта, на старинной, теперь наполовину разрушенной улице. Денег охранницких почти хватало, платили вовремя. Но жене Скусова жизнь такая не нравилась, Любашку дразнили "бочешной", да и сам Михаэль чувствовал себя униженным. Форму он, конечно, не носил, но и без всякой формы все окрест знали, что он офицер.
А тут еще поползли какие-то слухи про фирму. Верней, не то чтобы слухи, а просто жена одного из бывших сослуживцев Михаэля по ЗГВ сказала в гастрономе Скусовой женке:
- Ты думаешь, они там дежурят? Да они ночи напролет баб щупают. Питомник там у них! Вишь, глазки-то у твоего - ввалились.
Как назло, встретилась вскоре Скусовой женке еще одна знакомая, тоже полковая, правда, на этот раз пожилая дама, и сказано ею было, хоть и помягче, а почитай, то же самое. А сегодняшней ночью женка закатила Михаэлю скандал и потребовала с работы уйти. Неприятные ощущения Михаэля - так его прозвали восточные немцы, полюбившие капитана то ли за смугло-красные щеки, то ли за резкие черточки усов, а скорей всего - за артистическую, давно и всеми армиями мира утерянную, несолдафонскую выправку и нежную молодцеватость, - так вот: неприятные ощущения Михаэля усугублялись тем, что он и сам кой-чего за фирмой замечал. И это "кой-чего" очень ему не нравилось. Но все ж ночью он скалился на женку и, боясь разбудить Любашку, сдерживал крик:
- А бочку? Бочку другую где возьмем? Опять к твоим кровососам? А деньги?
Но женка отвечала в том смысле, что уйдет сама и Любашку с собой заберет, а то и прилюдно кинется в Волгу, во что Михаэль сразу поверил, так как скандалы женка любила, плавала хорошо, а вода в Волге в этом году была еще теплая.
И сейчас на посту No 2 Михаэль растерянно и жалко перебирал варианты будущей своей жизни, а заодно и настропалял себя против фирмы.
"Ишь, бочку дали, - а могли б хоть комнатенку! И кого охраняем? Фирма вроде частная, научный центр при ней тоже частный, а каждый день - чины из Минобороны. Их ни с кем ведь не спутаешь. Да и клетушки эти, внизу!" Михаэль вновь и вновь вспоминал, как однажды (неожиданно заболел внутренний охранник, и Михаэля вызвали на замену, хотя "внешняков" никогда внутрь не допускали) душным июньским вечером дежурил он внутри подземных помещений. Михаэль должен был обеспечивать вход и телефон. Но так как обеспечивать было нечего, то он и прогулялся разок-другой сначала ко входу во внутренние помещения, а затем и по внутреннему коридору. Только раз увидать и пришлось!
Но и одного захода было достаточно, чтобы понять: слухи ползли недаром!
Коридор, где побывал Михаэль, сразу насторожил его: пол в коридоре был прозрачный, стеклянный, из крепкого, небьющегося стекла. Посередь прозрачного пола лежала ковровая дорожка, дорожку ограничивали легонькие алюминиевые перильца, видно, чтобы охранник или наблюдатель, скорей наблюдатель (тогда же подумалось Михаэлю, чего охранять, если все на запоре?), не прилипал к клетухам, вытянутым по бокам дорожки в два ряда. Однако и с дорожки клетухи, отгороженные друг от друга непрозрачными перегородками, были видны неплохо. Видны были и девки в этих клетушках. Все они были голые и были даже лучше, чем в немецких журналах. А уж журналов этих поглядел Михаэль в Германии без счету. Занимались девки чем-то странным. Одна - в каждой клетушке их было по две - нападала на другую. Бились они какими-то толстыми пластмассовыми палками. Без злобы, но со страстью. Подерутся, раздразнят друг дружку, затем, как по команде, лягут на пол, нацепят какие-то браслетки, вроде кандалов и опять вскакивают. Да как вскакивают! Ноги врозь, грудь вперед... А потом начинал шевелиться в углу одной из клетушек робот не робот, а в общем, искусственный мужик. Дальше Михаэль посмотреть не успел. Однако крепко досада запала ему в душу: зачем мужик искусственный? Этим-то бабам, может, и все равно, им искусственный, может, даже и лучше, а ему обидно. Что за наука блядская такая? Своих мужиков не осталось, что ли?
Даже сейчас, при воспоминании о девках, у Михаэля враз перешибло дух. Ну да девки - это полбеды! Но вот иногда, по ночам слышался под землей рев мотора. Рев долетал даже и до поста No 2. Реву вослед слышались крики людей, заводивших вертолетный - от МИ-8, сразу определил Михаэль, двигатель. Крики были истошные, чуть не предсмертные. Правда, они быстро кончались, а иначе не выдержал бы Михаэль, побежал разбираться. Крики кончались, и вертак (или другой какой-то аппарат), судя по звуку, улетал. Только куда ж он из-под земли-то улететь мог?
Михаэль как раз прокручивал в голове рев мотора, когда наружная дверь отворилась и в помещение фирмы вошел натянутый стрункой, с седыми баками подполковник милиции. В руках подполковник держал коричневую папочку из кожзаменителя с детским щелкающим замком.
Михаэль мигом вскочил, а над замочком детским посмеялся: "Совок-замок", - съязвил он про себя даже. Однако тут же все лишние мысли и оборвал.
Подполковник устало Михаэлю кивнул, сел в кресло по другую сторону стола, снял фуражку. Он посидел чуток в кресле, на минуту прикрыв - как сделал бы любой немолодой человек после быстрой ходьбы - глаза. Потом открыл их, дружелюбно на Михаэля глянул, постукал средним пальцем по папочке:
- Вот, с руководством вашим погутарить пришел. Сами-то они к нам - ни ногой! Зовем, зовем - ан нет. Такие дела, капитан, - подполковник еще раз крепко стукнул пальцем по папке. - Так что, звоните.
Звонить не надо было, телефон стоял на столе для отвода глаз, подполковник, конечно, не знал, что достаточно нажать ногой кнопку на ножке стола, и придет из камуфляжного здания старший охраны.
- Сами-то взглянуть не желаете? Снимочки интересные! Вы ведь когда-то борцом за справедливость были? В Германии? А? Не за то ли вас отовсюду повышибли?
"Вон оно! А я-то... Как же не допер! Вон за что турнули!" - пронеслось в голове Михаэля мгновенным вихрем. Сам же он стал склоняться к папочке, которую - отстегнув детский замок - уже разламывал надвое, как книгу, подполковник.
Подполковник раскрыл папку, резко сунул ее Михаэлю под нос, тот вдохнул чего-то сладко-обморочного и моментально почти отключился, успев лишь сделать движение рукой, но не сообразив нажать кнопку, вделанную в ножку стола.
Подполковник бережно поддержал теряющего сознание, опустил его в кресло, подошел к окну, выходившему на улицу, махнул рукой, и через десять-пятнадцать секунд в наружную дверь вошло сразу несколько человек.
Один из вошедших стал колдовать над распределительным щитком на стене, не забыл осмотреть кнопки на полу и на ножке стола, сразу же легко обесточив их.
- Хотово, - сказал с придыханием колдовавший, и все вошедшие, кроме одного, оставленного с автоматом на входе, быстро прошли во внутренний дворик. Впереди шел подполковник, с ним рядом майор в военной форме, сзади - трое крепышей в штатском. Замыкал шествие человек в плащ-палатке, вместо обычного капюшона на голову его был нахлобучен балахон с узкими прорезями для глаз.
Через двадцать минут картина в научном центре "АБЦ-Холзан" была такой: связанных охранников вынесли в глухую комнатенку, нависавшую над стеклянными клетухами в конце коридора, девушки - всего их было восемь собрались в одной из клетух. Присутствия чужих они, похоже, не смущались, им было даже весело, кое-как увернув животы полотенцами, понабросив на плечи халатики, они о чем-то мило щебетали, ведущий съемки оператор и младший научный сотрудник пили кофе, так как никакого сопротивления милиции оказывать, понятное дело, не собирались. Подполковник же, майор и двое штатских, проволочив связанного начальника охраны через коридор к еще одной комнатухе без окон, приступили к допросу.
- Ну, ты! - майор сунул пистолет в лицо лежавшему на полу начальнику охраны. - Мы знаем, кто вы и все дела ваши знаем. Говори быстро, не думая! Иначе шлепнем здесь же. Закон по борьбе с бандитизмом знаешь?
- Вы бандиты и есть... А мы - Миноборона... Вас сейчас здесь накроют.
- Не накроют. Не поможет тебе Миноборона. Мы их самих сейчас крутим! А вы - частная лавочка. Быстро, только ответы: здесь не все девки. Остальные где?
- Больше нет.
- Не темни! - майор ткнул пистолетом начальнику охраны в зубы. Из верхней губы выступила и тяжко повисла, словно не зная - падать ли, нет ли, - капелька крови. - Должны быть еще! Куда вы тех, что не подходят, деваете?
- Не знаю, не мое дело...
- Ну не режете же вы их здесь, а? - майор еще раз ткнул пистолетом охранника, и у того из губы выпрыгнуло сразу несколько капель, они тут же сомкнулись в алую струйку. - Ну? - повторил майор.
- Тех, что не подошли, куда-то устраивают. Куда - не знаю.
- А тех, кто подошел? Кто стопроцентно подошел? Бывают же такие?
- Бывают, но редко...
- Когда в последний раз такая девушка была выявлена? - быстро спросил молчавший до сих пор подполковник.
- Вчера.
- Куда ее дели? - подполковник чуть повысил голос.
- В Москву отправили. В какой именно центр - не знаю. Нам не сообщают.
Допрос продолжался, но человек в балахоне с прорезями для глаз не стал дожидаться его окончания.
Осторожно ступая, он пересек внутренний дворик, отворил дверь наружную и оказался на темноватой, тихой, сплошь заросшей липами окраинной улице. Там он осмотрелся, убедился, что никто за ним не следит, и, убыстряя шаг, пошел по засаженной липами улице. Забравшись в дожидавшуюся его "Волгу", человек стал сдирать с лица мешавший дышать балахон.
- Ее увезли в Москву.
- Ну, стало быть, и нам туда дорога. Давно в стольный град собираюсь! Самолет завтра в одиннадцать. Одним рейсом и полетим.
И вот после всех нервотрепок и неожиданностей Волжанска Нелепина по прибытии в Москву потянуло в дом с бельведером, к старику. Сразу после обстоятельного доклада Ушатому, он сел в ЗИС и покатил на Солянку. Машина, так понравившаяся Китаю, бежала легко, слушалась руля безукоризненно. Оставив ее на прежнем месте, Нелепин вошел.
Новый сторож встретил его растерянно-ласково. В последние пять-шесть дней ему приходилось чуть не ежечасно то служащим, то оперативникам, то досужим соседям, то и сейчас еще мелькавшему в доме следователю Степененко, которому и было поручено дело об убийстве старика Яхирева, что-то отвечать. От неловких своих ответов сторож-сморчок еще больше сжимался и морщился, стягивал лицо в узелок, говорил боязливей, тише.
- Я ж вам и отвечаю, - в третий раз, но без раздражения, как-то обреченно повторял он, - тут во дворе и зарезали. А кто, за что - неведомо. Не нашли никого покамест. Может, и искать не будут. До того ль! - сторож бережно покашливал, как старая обезьянка, сбивающая с себя капли опрокинутой на нее озорниками воды, встряхивал головой. - Жалко Михеича. Тут-то яво все Китаем звали. И дома тож. Мы с ним суседи, на Болвановке жили. Место освободилось, меня и взяли. А схоронили его на Рогожке. На Рогожском, значит, кладбище. Там и лежит...
Нелепин тоскливо разглянулся по сторонам. Электросвечка Китаева исчезла, горела лишь копченая лампочка в голой торцовой стене. Книги раскрытой на конторке тоже не было. И от этого брыдко, от этого муторно стало Нелепину в доме своем. Показалось: дом без старика - ему не нужен вовсе! Показалось еще, что и вся нынешняя его жизнь, несмотря на богатство ее и разнообразие, - одна сплошная неудача. Не зная, как от тяжести этой неудачи освободиться, и ни о чем больше сторожа-сморчка не спрашивая, кинулся он на неведомую Рогожку.
И здесь настало мытарство новое: мытарство гнева, мытарство ярости.
Полыхнула огнем близ ног узко-глубокая яма, засветилась слабо-алым накалом понатыканная в малопрозрачном чадном воздухе вкруг ямы проволока. Крылья восхищавших душу на небо - разжались, ангелы "встречные" - исчезли. И разлилась во всю ширь тошно-давящая и голубо-черная пустота. Пустота эта ела душу, была всеохватной, бескрайней. И только из ямы огненной, то гасившей, то вновь воздымавшей свой жар, неслись сладко-тягучие, словно бы женские стоны. Испытуемый стоял столбом, не двигался, что делать ему - не знал. Ожидая смерти духовной и пугаясь ее больше возможных телесных мук, он мелко, словно тонувший и случайно выброшенный из воды на берег, дрожал. Вдруг выткнулась из ямы белокурая хорошенькая головка на стебельковой, мягко опутанной пламенем - словно косыночкой газовой - шее.
- Прошэ пана... Допомогы! Рятунку! - обморочно шепнула женская, алкающая неги головка. Спотыкаясь о кочковатую твердь, о прибитую сизым мороком небесную землю, подступил испытуемый к яме. Втянув бесплотный, однако ж помнящий боль земных ран живот, протиснулся он меж горящих проволочных штырей. Встав у края ямы, протянул обнаженной женщине - теперь выставившейся по пояс - руку. Женщина широко и плотски улыбнулась, ухватилась за кончики его пальцев. Но тотчас в чавкающую огненную жижу, звучно ей захлебнувшись, с головой и ушла. А вместо женщины выскочил из ямы, подставил бритую педерастическую щечку для поцелуя испятнанный огненными лишаями воздушный дух.
Тут ярость обуяла испытуемого на мытарствах, гнев охватил его с головы и до пят. Он хотел ударить педика-беса и убить его! Но поднятую руку враз обмахнуло пламя, загорелись волоски и кожа на щеке, занялись волосы в паху. Здесь совсем уж безумный, обламывающий голову с хрустом, как конец огурца, гнев вошел в испытуемого. Он рванулся назад, но проволока вокруг огненной ямы стала гуще, тесней и продраться сквозь нее было теперь нельзя, невозможно! В гибельном гневе стал хватать он горящие теперь во весь накал электроды руками. И на руках его вздулись страшные, шире шаров воздушных, волдыри. И обвиснув тестом, лопнули. Но потом вздулись вновь. А вскоре загорелась под ногами и сама твердь, запылали ботинки испытуемого, задымились ступни его.
Кончаясь от страшной боли, которая, как вдруг он понял, будет теперь с ним всегда, испытуемый стал падать вниз. Падая же, мучился невыносимо. Мучился тем, что ярость (чувство излишнее, чувство ненужное!) не смог унять и на небе, уничтожив тем самым еще какую-то частицу своей души. Падал он и с плотным осознанием того, что больше ему на мытарства не подняться, что участь его решена, а судьба дописана до строчки: летит он не наземь - летит прямехонько в ад!
Но внезапно был испытуемый под руки подхвачен, от стволовых, огненных ямин неба оттянут.
- Не так ли и на земле гневался ты, безумец? Не так ли и в ярость впадал? Хорошо еще, не кажночасно, - спел на ухо мытарящемуся мальчик-ангел.
И тогда уразумел он: испытание им выдержано! И от этого сразу впал в сладчайшее и ослабляющее смертную истому забытье. После забытья же, после непонятно где - то ли на небе, то ли на земле - пребывания и бесконечного, но не слишком вылегчившего душу плача стал готовиться он к новому мытарству. Потому что узнал: в муках мытарств - их сладость. В тяжких карах - надежда на выздоровление.
Сочинитель слухов
Утро холодное, утро неясное, утро, пока не испятнанное едко-заразными облачками человечьих выдохов, не истыканное огоньками сигарет и насмешек, но уже и лукавое, уже на все готовое, - выскользнуло из облачной низкой постели и, смущая душу гарнизонной своей голизной, всем телом легло на Москву.
И сразу же в слабо колыхаемую плоть этого не первосортного, но все же сладостного тела стали вонзаться ножи и булавки слухов, шильца и спицы домыслов.
За кинотеатром "Художественный" уже волновалась стайка женско-мужских особей, готовых всегда, в любое время года выдавливать из себя, подобно жукам-бомбардирам, тонкие струйки вздорных новостей. Людей этих просто-таки распирала неуемная сила слухотворчества или, верней, слухачества.
- Не знаете? - с мрачным сарказмом спрашивал для затравки какой-нибудь невзрачный, корноухий, в кепочке лужковской мужичонка. - Как же! Вчера на Рогожке души свежемороженные из медицинского душехранилища раздавали. Как кровь донорскую. Стратегический, между прочим, запас!
- Никакие они не мороженные! Похмеляться надо! Искусственные души, электронные. Но хорошо, сволочи, сработали.
- Эка невидаль! Везде уже давно так: чуть душка перепрела, усохла, надорвалась на чем - на тебе новую! Пользуйся!
- Это где же везде, позвольте спросить?
- Где-где. Не знаете будто. Вставочка-то - японская, там, стало быть, и выдают.
- Вот тут вы, уважаемый, в лужу и сели! Прямо-таки вашей задницей 56-го размера в нее и шлепнулись! Кассетка наша, вэпэкашная! Стало быть, и душа в ней - отечественная!
- Ну опять! Заладила сорока Якова одно про всякого! Если вы еще хоть слово о мифической русской душе скажете, я за себя не отвечаю! А на кассетах - программа выхода из нынешнего кризиса, индивидуальный, так сказать, расчет этого выхода. Вот вам и вся душа.
- А господин-то Соловый - ночью повесился! И Пройдысвит с ним вместе!
- Так они тебе и повесятся. Повысились они! Оба! Просто шутят они так в последние дни: нам, каплунам, нынче в должности повыситься - как повеситься.
- Все враки, чушь! Вы не знаете главного: вчера наконец отыскались эти якобы расстрелянные! И где б вы думали? Живут в правительственном санатории, хлеб жуют. Никто их и не думал расстреливать, так, попридержали на время за городом...
Слух катился, вдувался в кровь ветряной заразой, наливался уродующей лицо оспой, лупил кого-то по темечку, валил с копыт, сотрясал, сживал со свету, смешил, становился грубо-матерьяльным, ранящим, опасным. Слух рассыпался громом пивных банок, подвязанных к сотням кошачьих хвостов, шнырял стаями крыс в каменных московских садах, свистал, как тать, в желобах и, набравши сил, тугим осенним смерчем уходил вверх, к недоступным обывательскому сознанию окнам.
Свежий слушок долетел, наконец, и до Старой Площади. Жестким вихорьком громыхнул он по окнам третьего этажа выходившего в Китайский проезд дома, а затем вдруг расслоился на грязные мелкие язычки, на змеиные жальца, стал тыкаться в окна, форточки, фрамуги. И это было гнусно. Омерзительно было это! Ужасна была такая неуправляемость и хаотичность слуха! Потому что слухами, равно как и всем набором человечьих погремушек, должен кто-то руководить.
Очень маленький, очень толстый, но очень уверенный в себе, только что размышлявший о руководстве слухами человечек, смахивающий на накачанного сероводородом подлещика в костюме, - соскочил с высокого стула, сиганул к окну. Через Старую Площадь вниз, к Китайскому проезду, летел густо измалеванный троллейбус. С троллейбуса на человека смотрел и даже вроде собирался в окно третьего этажа экологически нечистой слюной харкнуть желтый верблюд. Верблюд, однако, проехал безо всяких плевков. А человек, глядевший на верблюда, снова задумался. И лицо его от мыслей стало каким-то двойственным, неединообразным, что ли. Потому как с одной точки обзора был подлещик лицом схож с греческим - полноватым правда - архонтом. Но с другой точки - ничего античного в лице его не было, походило оно на банальную харю разъевшегося на импортной дешевке лотошника: щечки парные, лысина глянцевая, тени под глазами лиловые, кожа сизо-пупырчатая. Но и это было не все. Бытовало в доме на Старой площади мнение: не только двулик подлещик, но и двуязык! Имелся якобы у человечка над языком обыкновенным еще один: маленький, вострый, кроваво-фиолетовый. Правда, этого второго языка никто хорошенько рассмотреть - пока - не мог.
Встав на цыпочки, человек лег животом на невысокий подоконник, словно хотел увидеть, что же там внизу, на земле, делается. При этом пиджак куцый над задком подлещика поддернулся, стала видна торчащая из заднего кармана рукоять пистолета. Пистолет этот, "вальтер" этот, на Старой площади нередко являлся предметом обсуждения, ибо с ним подлещик не расставался, хоть никогда оружие из кармана и не думал выхватывать. Да и нельзя было жалкий этот "вальтерок" из кармана выхватить! Плотно засел он, как дробинка в теле, в носовых платках и бумажках, сунутых в тот же карман, тесно держали его бугры и прослойки обширного - в два раза шире плеч - зада. Но несмотря на невозможность оружие использовать, воспаленную голову подлещика, а также и другое важнейшее на теле место металл этот благородил, успокаивал. Может, из-за этого пистолета многие отзывались о человеке-подлещике несправедливо-коротко: "жопа с ручкой"...
Тут как раз "жопа с ручкой" окно захлопнула, негодуя, ножкой топнула, костяшками пальцев себя по лысине ударила. Но ударила не крепко, для виду лишь. Не стал бы человечек сильно себя бить! Хоть, может, и были на то причины. Еще бы! Сегодня был день запуска очередной порции слухов, а в голове у человечка - шаром покати! "Жопа с ручкой", а по-настоящему - Дюдя Тимерчик, впервые за долгие годы оказался к службе неподготовленным.
- Все, все пропаво! - трухал Дюдя. - Все пропаво и сгинуво!
И пропадать было чему. Дюдя, прибывший в Москву в те же примерно дни, что и Нелепин, начал новый виток своей карьеры резво, круто. Да и прибыл он не жалким соискателем давно промотанного наследства, а полновластным хозяином пятикомнатной квартиры, дачи в Жуковке - вообще всей до волоска знакомой, обнюханной и прощупанной сверху донизу Москвы. Правда, прибыл Дюдя после неприятного, как он сам выражался, "выкинштейна", новой жизни робел, и поэтому осечки в работе были ему не нужны.
И хоть врал и подличал перед собой Дюдя, бормоча: "Как бы тебя, дурака, опять головой в Африку не засунули, а то и во что поглубже...", чуял он: все и на этот раз обомнется. Попал, кстати, Дюдя в Африку по вздорной нелепости. Просто не успел новый высокий начальник со Старой площади ознакомиться с его личным делом. А когда б ознакомился, то сказал бы себе: не с тем связался, осади, дубина! Все дело было в одной строке Дюдиной биографии. В строке этой значилось: дедушка Дюди был революцьонер. Да какой! Самый близкий, самый нужный, самый преданный стране, вождям! И вождями, кстати, навечно признанный: и ленинцами, и ревизионистами, и волюнтаристами, и демократами, и стагнаторами! Никто! Никогда! Ни разу! Никто, никогда и ни разу не усомнился в необходимости для России всего того, что сотворил Дюдин дедушка. Держа дедушку в уме, Дюдя, тянувший два года подлую африканскую лямку, вдруг решил ее скинуть, вернуться в Москву. Другой бы тут же погорел. Другой, но не Дюдя! Бронзовое седалище дедушки, его рассиявшаяся к сорока годам лысина (а именно в этом возрасте дедушку вытесывали из камня и усаживали на постаменты), его байбаковатое лицо и глазки дерзкого тушканчика помогли вновь. И, конечно, первое, что сделал Дюдя по возвращении, - так это дедушку навестил. Был старикан ныне слабо популярен, и вовсе не революционные ветерки над ним попукивали (не таких бугров недавно с пьедесталов сковырнули). Но Дюдя рассчитал все точно. Принеся к месту успокоения дедушки в Кремстене четыре резиновых цветка и рассказав с подобающей дозой иронии двум-трем унылым телевизионщицам о подвигах никому ныне не нужного комдива, Дюдя тотчас получил приглашение он ожидал его - занять свое прежнее кресло на Старой.
Что ж это было за кресло и кем был Дюдя?
Дюдя был сочинителем слухов. Странно-невероятная, отдающая дешевым бульварчиком и дохлой оруэловщиной, надобно сказать, должность! Но она была, да что там: она до сей поры существует! Обратитесь на Старую площадь в дом No 6, и вам тотчас кабинет сочинителя покажут! И хоть официально "сочинителем слухов" Дюдя стал называться, лишь воротившись из Африки, сочинял он их всегда. Ведь это только олигофрены и послушники в монастырях говорят: "Пустили слух". Сказал, брякнул и - понеслось? Так что ль? Дудки! Попробуйте выйти на улицу и что-нибудь, даже самое соблазнительное, брякнуть. Ни отклика, ни пука! Нет! Слух надо умно сконструировать и умело запустить. Как новый летательный аппарат, он капризен и глух к заклинаниям, как фюзеляж "черной акулы" - тонок, фигэрист и не полетит никуда, покуда не будет бережно и с почтеньем запущен!
Слухи Дюдя сочинял в школе, на работе, дома. Поначалу, правда, делал он это по-дилетантски и результатами слухачества не пользовался. Впервые он ощутил, что слух - это товар, и товар наиценнейший, работая в журнале "Болт". Именно из этого журнала изошел однажды неистребимо-стойкий и запашной слушок, очень дорого организации, издававшей журнал, стоивший. Касался он физического недостатка одного из основателей нашей дивномудрой компартии. Вслед за слухом полетели хлесткие придаточные предложения, восклицания и головы. В ненавистной Дюде организации - правда, сытно его кормившей и жарко обогревавшей - начался переполох. Гаечку руководства с "Болта" вмиг свинтили. Дюдя же, раскопавший фактик в неопубликованном дедушкином письме, по странной случайности остался за кадром и, чуть погодя, был назначен главным редактором этого самого "Болта".
Здесь надо сказать о двух особенностях Дюди.
Первая особенность была такая: Дюдя был врожденно лыс.
Второй особенностью Дюди была способность предугадывать ближайшие события. Невзирая на эти две особенности, а может, именно благодаря им, Дюдя и оказался в конце концов на Старой. И хотя тогдашние знобко-онанистические большевистские вожди никогда его "сочинителем" не называли - был он всего-то заместителем заведующего отделом, - принялся Дюдя эти самые слухи плодить с завзятостью резвой мышки. Да и события удалось предугадать Дюде почти все: и раннюю смерть Андропова, и болтуна-Горбачева, и громилу-Ельцина, и идущего ему на смену правителя.
Правда, раз таки Дюдя со слухом оплошал. Произошло это от неразберихи, царившей тогда и на Старой площади, и вообще в Москве. А может, переиграл Тимерчика другой, неведомый ему сочинитель, но уже не слухов - событий. В общем, не посоветовавшись наверху (не с кем в те дни было советоваться!), пустил Дюдя пробный слушок. Состоял слушок всего из двух слов: ГКЧП победит.
Но не тут-то было! Тем же вечером по вместительным арочным коридорам дома под темно-зеленой крышей свирепо шелестнул другой слух. Зазвучал он вначале на первом этаже, пробежался по кабинетам партийной мелочухи, затем вдруг окреп, отвердел, налился силой и, завиваясь плотными желтыми кольцами, как грубо-резиновый пустынный ящер, сыто полез на этажи верхние. А уж там, выворачивая ящики столов, толкая под руку торопливых чинодралов, куроча сейфы, переворачивая полусекретные и секретные бумаги, взревел ураганом. Этот враждебный Дюде слух состоял уже не из двух слов, а из трех: ГКЧП - не победит!
Слова эти потрясли Дюдю своей тупостью и безграмотностью. Он начал действовать, включил дополнительные сигналы и мощности, стал снова и снова звонить наверх. Но вертушки беленькие с пластмассовыми буковками на них предательски молчали, мощности не врубались, а фундаментальный "Макинтош", специально переделанный для Дюдиных нужд, молол чепуху, шлепая на экран мокрые еще портреты каких-то мародеров и уголовников.
В три часа ночи чуждый слух стал реальностью.
В три пятнадцать Дюдя вызвал на Старую двух пришедших вместе с ним из "Болта" помощников - Срамоту и Свечного. Сморкаясь и хватая ртом кем-то навечно выкачанный воздух, сказал им:
- Я ухожу. Насовсем. Я потеряв способность к предвиденью... Кто бы не победив, нам с вами свабости не простят!
Дюде и правда промашки не простили, ровно через пять дней выкинув со всеми причиндалами со Старой вон. Так Дюдя оказался в Африке, в омраченной спертым воздухом тайного людоедства, в изматывающей ритуальными танцами стране.
И вот теперь, отскочив от окна, Дюдя ощутил новый приступ скорби, похожий на тот далекий, августовский. Возвратившись к столу, Дюдя нажал на селекторе две кнопки сразу.
Через минуту в кабинете, заставленном разнокалиберной мебелью, возник Дюдин помощник Василий Феоктистович Свечной. Был Свечной низок душевно и низок ростом, был горбатенек и кривоват. Но глаза его при всем при том смотрели на удивленье ясно, пронзительно. Даже когда Свечной шел куда-нибудь, а шагал он всегда, как рак-отшельник, бочком, боком, глаза его чистые, мытые, отроческие всегда оставались с вами. Свечной умел глядеть не только вбок, но почти что и назад. Как он это делал - никто толком понять не мог, но всем эта внимательность, эти ни на миг не покидающие собеседника глазенки - нравились.
- Ну, доквадай, как дево движется.
А дело двигалось неостановимо. И состояло оно в следующем.
Еще три дня назад, просматривая список готовящихся к запуску слухов, а также тех учреждений и организаций, кои могли слухам сопутствовать, Дюдя обнаружил фирмочку. Раньше Дюдя о ней не слышал и, уедаемый любопытством, стал тут же наводить справки. И по справкам выходило: фирма "АБЦ-Холзан" сходными с Дюдей проблемками занимается! И даже кой-чего из своих, явно не основных (какие основные - дознаться не удалось) разработок - продает. А на предстоящих выборах такие разработки...
Дюдя глянул в тихие очи Свечного и заверещал внезапно:
- Выборы! Конечно - выборы! Я вниз, в библиотеку, - закричал он и, пребольно толкнув горбатенького помощника, побежал вниз.
Дело свое, надо сказать, Дюдя обожал. А теперь, по прибытии из Африки, он получил возможность еще и прилично оснастить его. Кроме кабинета верхнего, Дюдя имел в подвале здания персональный отсек: стальная дверь с диковинной наборной ручкой в виде носорожьего рога выполняла функцию защиты и фотосъемки одновременно. За дверью были компьютеры, близ компьютеров громадный макет Москвы. Называлось все это хозяйство для посвященных библиотекой, для непосвященных - аппаратной. В библиотеке-аппаратной на полках вместо книг стояли пластиковые папки. Папки были заказаны недавно, но содержимое их было разным - и старым, и новым. Фамилии на корешках папок тоже были всякие - и восходящие в зенит, и упадающие в надир, были популярнейшие и были забытые. Попадались меж папок с фамилиями членов президентского совета и именами двух-трех писателей, среди которых утомляло присутствием имя давно на процессы жизни не воздействующего рубаки-кавалериста Голикова, папки с названиями непонятными: "III-й Мавзолей", "Голова Хрущева", "Домжур: день и ночь", "Санта-Гоморра", "Послы влежку", "Ночные бани", "Готовы к бальзамированию"... Расставлены папки были строго в соответствии с греческим алфавитом, что должно было успокоить посторонний глаз научностью и академизмом. Но никто и никогда, включая Срамоту и Свечного, в отсек подвальный не входил. Мыла там иногда и бумажками шелестела молчаливая, грубо шаркающая мужскими ботинками старушенция, похожая отдаленно на буддийскую монахиню, но она, понятно, была не в счет.
А рядом со стеллажами на широченной подставке располагался макет Москвы. Аккуратные, точь-в-точь как настоящие, домики, памятники, дворцы, эстакады, пруды - по воле могучего Дюди - загорались, горели, гасли. Дюдя всегда останавливался у настенного щитка, где было с десяток рычажков и только одна надпись: "Каналы распространения". Он отводил вправо красный рычажок и оборачивался к мягко вспыхивавшему городу. Город чудный, город лакомый, город, не испоганенный на макете ничем, даже новостройками (здесь благостно-тихими), загорался каждый раз у ног Дюди! Вдруг ломким зигзагом пробегала по какой-нибудь из улиц огненная дуга и высветляла и соединяла в систему, в цепь разнородные и, кажется, несоединимые учреждения: редакции, рестораны, бильярдные, театры... Два полных африканских года работал Дюдя над программой распространения слухов. Мало! Ему было мало обычных бабских пересудов и всегда достигающих цели дипломатических сплетен! Мало было референтов, парикмахеров, брокеров, таксистов и газетчиков, капающих на бумагу непрозрачной слюной больных лабораторных собак. Ему нужна была система. Вне системы все было гадким и недостойным внимания маленького супераналитика и чмок-астронавта.
И система была подготовлена. Ее ввели в компьютеры, и результат получился ошеломляющий. Система давала свои варианты распространения слухов! Поначалу Дюдя системе не поверил. Но стоило запустить слушок по указанной компьютером схеме - как он уже через несколько часов въедался в плоть и кровь Москвы. Ну кто, к примеру, мог подумать, что для наилучшей материализации исходящий слух - легкий, как душистая кашка цветка, - нужно испускать не где-то в Госдуме, а в неказистых Зубаревских банях (попросту Зубарях), пахнущих холодной ржавчиной и селедочным мылом? Кто бы подумал, что затем слух надо бережно переносить, - как переносят особо ценный вирус в пробирке - не куда придется, а обязательно в бассейн при одном чванливом посольстве, а уж оттуда спокойненько сдавать в общий отдел некоей младопаранойяльной газетенки, купленной на корню известными Дюде людьми? Если компьютерный порядок и ритм соблюдались, то, мало того что результаты были стопроцентными, они тут же придавали слуху самостоятельный импульс, тоже машиной предсказанный. Такой путь был особенно хорош для несущихся лавиной слухов грязно-скандальных.
Самой машиной слухи, кстати, были поделены так: а) нервно-паралитические, б) поражающие, в) сексуально-политические, г) невозможные, д) паранормальные, е) смертельно-непоправимые. И хотя с такой градацией Дюдя согласен был не вполне (не могла пока машина охватить российское умосостояние полностью!), он понимал: постепенно с такой или подобной шкалой придется смириться.
Постепенно главным в дюдиной работе становилось слухосочетание. Здесь машина часто сбивалась. Не выдерживала она того безумно-бездарного и одновременно нагло-безрассудного сочетания действительности и слухов, что ежедневно ввинчивала в уши российская жизнь. Машина не выдерживала, а Дюдя - запросто! Вот и сейчас он решительно двинулся к компьютеру, поиграл портретиками кандидатов. Треща веером, машина гнала их всех подряд.
- Пусть поработает, подлая. - Дюдя уточнил задание, перевел машину в автоматический режим, экраны пригасил и, замкнув двери своего мозгового центра, стремительно поскакал наверх.
На пороге дюдиного кабинета тихо сиял глазенками Свечной.
- Где Срамота? - автоматически спросил Дюдя, привыкший всегда и во всех случаях жизни видеть своих помощников вместе.
- Бумаги готовит. У нас приятная новость, - Свечной умильно поднял глазки на шефа, - Обнаруженная вами фирма - подходит.
- Так. Это - дево. Конкретика есть?
- Профиль сходный. Проблематика до конца не ясна. Судим по тому, что они продают. Фирма связана с военными. Бывший научно-исследовательский институт. Сейчас в систему Минобороны не входит. Выведена оттуда пару лет назад. Как раз... - умненький Свечной помедлил, понял, что после сладенького можно Дюдю и огорчить: - Как раз в том самом августе. Фирма акционирована. И Миноборона через подставных лиц контрольным пакетом акций там, скорей всего, владеет. Финансовое положение фирмы - шаткое. Может, поэтому ощущается вокруг нее какая-то возня. Кто и чего возит - пока не знаем. Но раскопаем. Только нужно ли?
- Нужно, мивок, нужно!
- Тогда есть смысл действовать смело: тихо к ним входим и прибираем к рукам. Сейчас они на сотрудничество пойдут. Позже - нет. Да и опоздать можем.
- Лады. Еще что-нибудь на них есть?
- Глава фирмы некто Ушатый. Генерал-майор в отставке. Молодой, сорок четыре года. Химические войска. Идеалист. Прославился тем, что в советские времена открыто ходил в церковь. Человек не наш. Придется его объегорить.
- Мог бы сказать - недоинформировать.
- Ну, недоинформировать. Но если думать о выборах... С этой фирмой, подключив ее мощности и заставив их работать на вашу идею, мы выборы колбасой пустим!
- Так. - Дюдя пробежался по кабинету, привычным движеньем охлопал пистолет на заднице. - Так... Поехали к ним! Вызывай к подъезду машину и Срамоту.
Часа через два Дюдя с помощниками возвратился на Старую площадь. Он был вне себя! Глаза его, по выражению недоносков, находившиеся за ушами, отпрыгнули куда-то еще дальше. Сердце билось почти у самых губ, норовило выпрыгнуть наружу, а выпрыгнув, поведать всем, всем, всем, какое дельце сегодня провернуто! Смутил, правда, Дюдю в этом дельце один момент. Шутовской и обалдуевский обмер контура его собственной души, затеянный генералом, смутил.
- Сейчас, сейчас, - стонала с прихлебом генеральская туша. - И всего-то! Пять минут! И достоинства ваши - как на ладошке! Заодно и на садочек наш с попугаями глянете. А? "Садок вишневый возле дома! Вечерняя заря встает!.."
В контурную вошли без Срамоты и Свечного, оставив их с попугаями и неким Нелепиным. Контурная напоминала дюдин подвал, но была просторней и без приборов фирменных. Генерал решил обслужить клиента сам: чем-то пощелкал, позвенел, повыпендривался. А потом вывел на экран и всего-то бесформенное серое пятно! Пятно затрепыхалось, приняло на миг очертания человеческого тела и вдруг исчезло. Может, из-за его исчезновения быстренько закончилась и вся эта клоунада. Генерал резво вскочил, колыхая коровьим животом, кинулся к запасному пульту, посидел возле него, чем-то опять пощелкал, а затем уж стал весело кричать, даже приплясывать:
- Ну нет и не надо! Мы ведь и без нее, сердешной, с вами поладим, Друвид Егорыч! А прибор - испортился. И по случаю его порчи выпьем-ка мы с вами... Или нет: подарю-ка я вам в честь встречи одну штуковину.
Подарки Дюдя любил, и обмер с поломкой и необнаружением какого-то малосущественного контура быстро забылся. Но остальное-то! Остальное! Ведь генерал тупенький и карты все приоткрыл, и сотрудничать согласился! Поставил, правда, одно малозначащее и вполне выполнимое условие.
Чтобы не разболтать первому встречному о своих успехах, Дюдя, зажав рот кулаком, побежал в подвал. Не давая себе отдышаться, он тут же перевел компьютер из автоматического режима в обычный. Вспыхнули разом три экрана, Дюдя сел в кресло, прикрыл глаза.
Вдруг что-то в машине заскворчало. Завыл предостерегающе сигнал опасности, по экранам побежала цветная рябь, буквы скособочились, полетели вниз, в компьютерную бездну. Запахло паленым, Дюдя вскочил. Но прежде чем успел он подскочить к щитку и систему выключить, картинки со всех трех экранов в дикой панике слетели, а вместо них явилось расплывчато-дрожащее, но до боли узнаваемое лицо. Лицо помедлило, дернулось, затем раскрыло дымящуюся волчью пасть и ампутационно-хирургическим голосом рявкнуло:
- Я тебе покажу, дрянь, как вмешиваться в высшие, понимаешь, материи! Какие выборы? Все давно выбраны!
Белый огонь полыхнул с экранов, и перепуганная человеческой мощью машина стала разваливаться на куски... Не чуя под собой ног, позабыв, что явившееся на экраны лицо было только плодом машинных игр, кинулся Дюдя на первый этаж, а оттуда - из здания вон. За ним (наперекор системам защиты), порхнул из подвала воздушным змеем слушок. Был он короток и до смешного прост: у Дюди Тимерчика отсутствует душа. А посему его скоро сменят!
Ученый Дурнев
Сразу после волжанского разговора с Нелепиным Дурнев засобирался в столицу. Он-то жил в Москве всегда! Он не был обвешен гирями провинциализма, не был раздавлен нищетой-безграмотностью, старт его был быстрый, легкий, жизнь - стремительна и до поры - прекрасна. Ребенком еще ему сказали: перейдешь из обычной - в спецшколу. Он перешел. Сказали: в университете открывается перспективный факультет, зав. кафедрой профессор Экономец о тебе знает, готовься! И он без скрытой ленцы, без злости за то, что его лишают воли и выбора, - готовился. Родители Дурнева делали все для того, чтобы он стал классным - в те годы это был высший шик - ученым. Они и сами были отчасти учеными: мать преподавала черчение в техникуме, отец заведовал какими-то базами, а это, как говаривала мать, расчета требовало не меньшего, чем в высшей математике. Приехав в Москву вскоре после войны, родители дурневские узнали, почем фунт лиха, но за десять лет, к рождению первенца, пообтерлись.
Закончив университет и аспирантуру, Валя Дурнев сразу же окунулся в науку. Ну, может, не совсем сразу окунулся, потому как вначале была небольшая проволочка с армией, закончившаяся полным освобождением от нее по статье 8-й, графе 1-й, означавшей наличие у освобождаемого невроза навязчивых состояний. Произошла, правда, и еще одна заминка перед входом в храм науки: то ли Валя решил добросовестно статью своего военного билета отработать, то ли и вправду занедужил, но только месяца два не выходил он из своей комнаты, отрывисто сообщая родителям через дверь, что слушает мировой голос и думает о душе. Затворничество это, однако, вовремя закончилось: наученные жизнью родители подослали к Валеньке изысканно-хлесткую и остро нуждавшуюся в жилой площади аспирантку Тулю. Мировые голоса лопнули и тут же по ветру развеялись. И здесь будущему ученому сказочно повезло. Нет, не с молодой женой! Они вскоре - и вполне безболезненно - расстались. Повезло ему в другом. На одной из аспирантско-мэнээсовских вечеринок, на которые заботливо усылался Валя мудрыми своими родителями, познакомился он с Ликарионом Синицыным. Это и была его первая и главнейшая научная удача.
Ликарион Синицын и тогда слыл уже - и, надобно заметить, был - звездой ярчайшей светимости: эдакий голубой Ригель из созвездия Ориона. Несмотря на молодость, - ему едва перевалило за тридцать, - он был уже старшим научным сотрудником и доктором наук, работал в сверхсекретном институте и прославился тем, что никто не знал и даже не мог предположить, чем Синицын занят.
Маленький, худой, изящно-гордый, по-житейски наивный, белый и пушистый, как цыпленок, Ликарион, с рюмкой в руке, долго смотрел в глаза сидевшего напротив Вали Дурнева, потом тихим, но чистым дискантом, не обращая внимания на сыпавшийся через стол студенческий гам, сказал:
- Удивительно. Переменное свечение! Такого я не встречал еще. Надо или выправить, или...
Слова эти непонятные и предопределили судьбу ученого Вали: он стал работать с маленьким Ликарионом в сверх- и суперсекретном институте.
При первой же официальной встрече в институте Ликарион объяснился.
- Я взял вас потому, Валя, что вы - феномен. Ваши зрачки находятся в странном состоянии: то затухают, то вновь загораются. Это свет души. Она то уходит, то вновь возвращается к вам. Поверьте мне. Я на этом собаку съел! Здесь съевший собаку ласково закашлялся и продолжил звенеть чистым отроческим дискантом: - Это надо поправить. И мы поправим! Кроме того, школа профессора Экономца меня вполне устраивает. Вы правильно выбрали учителя, Валя! А еще я слышал, - удивлялся дальше маленький Ликарион, - что в аспирантуре вы вплотную интересовались физической химией и теориями академика Семенова, а также зеркалами Козырева, геоаномальными зонами, даже Игнатием Брянчаниновым. Тоже к месту! Так к месту, что, пожалуй, и за работу пора.
Маленький Ликарион, все так же веселясь и светясь, убежал, оставив умного Валю недоумевать и сомневаться по поводу ненаучного бреда, предстоящей работы и даже психической полноценности самого Ликариона.
И поначалу недоумения Дурнева подтвердились. Простенько, в какую-нибудь рабочую робу, в синенькие халатики одевшись, ехали они с Ликарионом то в студенческое общежитие, то в одну знаменитую в ту пору своими веселыми нравами гостиницу близ ВДНХ. Или в больницу ехали. А то, бывало, и в морг. Ликарион брал с собой плоский металлический чемоданчик и начиналось: замеры, съемки, подключения, дежурства в темных комнатах и подглядывания через кем-то заранее подготовленные щели то за совокупляющимися, то за умирающими. Во всех таких подглядывательных комнатках было полно приборов, экранцев, проводов. Всем этим богатым инструментарием науки Валя Дурнев быстро овладел. Овладел он и системой съемки и записи увиденного, а она была сложной. Только мертвые, которых Ликарион продолжал настойчиво и, на взгляд уже во многом разобравшегося Вали, фанатично досматривать, Дурневу не нравились! За мертвыми не подглядывали - незачем было, - но их трогали, переворачивали, прикрепляли ко рту и к горлу маленькие сверхчувствительные пленки, спецзеркала, датчики! И это было хуже и постыдней подглядыванья за живыми.
- Ничего, ничего, - звенел серебряным дискантом маленький Ликарион. Скоро только живыми заниматься будем. И как будем! В двадцать первый век мы, Валя, войдем с уловленной, осмысленной и взвешенной суперматерией! Материей души!
Такая популярно-академическая, но и туманно-научная жизнь тянулась три с лишним года. Стал уже Дурневу виден и край платьица этой самой "материи д.", этой королевы и шлюшки одновременно, стали брошюроваться в книги будущие диссертации, отливаться в звон наград чисто женские капризы материи и ее тихие вскрики. Однако тут все неожиданно и безмозгло лопнуло.
Маленький Ликарион - повесился. То есть Валя ни минуты не верил, что Ликарион повесился сам по себе, без чьей-либо прямой или косвенной помощи. Маленький Ликарион повесился, чемоданчик его был реквизирован остервенившимся вдруг Ушатым, а Валя снова, как и во время своего невроза, захандрил.
За великой хандрою последовали конец перестройки, постперестройка, рынок, пострынок, работа теперь уже в частной, выдавленной из секретнейшего института фирме Ушатого, новые эксперименты, девушки, работа с эфиром, больницы, морги, переживания о смерти маленького Ликариона, глухие обвинения в присвоении его программы, внезапное к программе равнодушие, карты, вино, перевод в Волжанск, снова карты, еще одна высылка, на этот раз из стеклянного подвала в ночной клуб, темень жгучая, надрыв, вой - конец!
Правда недавно, объясняя безобразно неподготовленному Нелепину теоретические посылки "материи д.", их практическую выгоду, их великую будущность, Валерьян Романович так же, как и при первой встрече с Ликарионом, неожиданно для себя стал вспыхивать, загораться зрачками. И возвращать зрачки к привычной в последнее время пустоте и тусклости не торопился.
- Поймите же вы, педант! Поймите, администратор унылый! Вы держите в руках жар-птицу! - кричал тогда в Волжанске Валя, вскакивая со скамейки.
Степенные волжанцы оборачивались, неодобрительно глядели на долговолосого, белокурого, с громадными взлизами над висками и красными белками глаз человека.
Теперь Волжанск остался позади. Дурнев - вернулся. Он снова входил в приязненный воздух московской жизни, и душа Москвы, колыхая его на своих воздушных волнах, обещала все трудности разрешить, воздать за ссылку сторицей!
Здесь влетело, как шаровая огромная молния, сверкнув ртутно-золотым блеском, новое мытарство: мытарство вражды, мытарство братоненавистничества.
Вновь из расселин и трещин низкокупольного неба набежали толстогубые мурины. Двое из них несли на руках тело подростка. Когда-то здоровое, гибкое, оно стало теперь страшно скрюченным, до жалости тошной уменьшилось.
- Смотри, что сделал ты с братаном своим Саввой! - брехливо, как пес, кичливо, как урка, вякнул впереди идущий мурин. Тельце Саввы кинули к ногам испытуемого. Наклонясь и скорбя душой, попытался он тело это поднять. Однако неподъемной своей мертвизной оно сразу оборвало ему руки. Так повторено было и десять, и сто, и тысячу раз: испытуемый пытался поднести иссохшее тельце к себе поближе и ронял его. Осознав бесконечность муки и почуяв адскую ее повторяемость - мытарящийся завыл, как пес. От непомерного же утяжеленья души - пал на колени. Чтобы не захлебнуться в удушающем шипенье горя, вдруг возникшем в недрах естества его (теперь во всем подобном пузырькам воздуха, что стоят друг над другом в тихой озерной воде), - хрипя и лая, вопросил он вожатых:
- Господие мои! Откуда эти гнусные власти воздушные знают про дела мои? Не только осуществленные, но и втайне замысленные? И почему не вижу я здесь умерших своих родственников? Или тех, кто приятельствовал в жизни со мной? Слыхал ведь я: выходят они из мглы вечной, утешают и ласкают новопреставленных, умягчают им путь. А тут - одна скверна, одно непотребство с паскудством!
- Никакого облегченья не жди, пока мытарства твои не кончатся. Насчет же удовольствий и встреч-ласк - обман бесовский! Только у врат вечных, если сможешь преодолеть все мытарства, могут встретиться, да и то мельком, те, кого сам увидеть пожелаешь. Но помощи от них - не жди! Помощь тебе и в том, и в этом мире - душа твоя. А что знают духи воздушные про грехи - так ведь к каждому человеку князь тьмы на земле служек своих приставляет. Сей дух лукавый всюду за человеком следует, словно бы в копилку грехи его собирает. И когда разлучается душа с телом и устремляется к Создателю, духи низкие, духи воздушные останавливают ее, и мытарят, и пытаются низвергнуть во ад, не допустить до высей горних. Неверующие же в Создателя путем этим не восходят вовсе. Потому как и во времена существованья земного - живы лишь телом. Душой же погребены во аде! И когда умирают они, безо всякого испытания хватают бесы ошметки душ их, низвергают в "нижнее место", в гехинном, в гадес, в геенну!
И тогда, впервые за часы восхожденья, выплеснул он со скрежетом на ангелов несколько ржавых капель мертвого своего смеха:
- Что мне мытарства ваши? Что ад! На земле прошел я все круги его! Мучили меня и казнили словом! Убивали и лишали стыда! Что ж: и там ад, и здесь? Не бывает так! А потому - не страшусь отныне я вашего ада!
- Молчи, чадо безразумное! На земле всё - временно, а значит, всё преходяще. Да и муки, по большинству, там телесные. Здесь же - муки духовные, муки тяжкие, несносимые! От страданий земных избавляет смерть. От страданий меж небом и землей - не избавит ничто! Разве сама душа сможет дать себе роздых, коли заслужила его. И хоть и впрямь на мытарствах иногда только продолжение земных мучений, - не тождественны они! Да и к целям разным ведут. Ну да скоро сам узнаешь...
Черный! Оранжевый! Бледный! Три цвета, как три клинка, вонзились в глаза и в лоб испытуемому: вонзились одновременно, вонзились внезапно. И вмиг было раскрошено этими клинками-молниями твердое шаровое небо, и ссыпались вниз хвостатые электроискорки, и перетерлись в порох мурины. Душа же испытуемого еще на одну ступень приблизилась к очередному мытарству, а значит - к небу "высокому".
Снова в Москве
Треснуло зеркало. Треснуло от собственной тяжести, справа внизу, по краю. Наискосок, ломкой линией треснуло, но не разбилось, не разлетелось. Так трескается, не разбиваясь до конца, жизнь.
Звук - сухо-струнный, звук пустой, звук остро корябнувший прошел через комнату, стих. Был он негромок, но сердце высверлил вмиг и до дна, а после воткнулся стальной заточкой в висок. Не открывая глаз, она провела по виску рукой, затем рука скользнула ниже, к шее, к груди, уткнулась в набивную, толсто наверченную на тело и мешавшую спать всю вторую половину ночи ткань. Мерзкое тряпье!
Мало того, что оно опутывает, душит и склоняет к греху днем! Мало этого - так оно еще и по ночам душу рвет! А все оттого, что тряпье намного распутней наготы, хоть и напоминает о ней все время на ухо, исподтишка, как сводня! Не было ведь тряпья на Адаме и Еве! Вот и грязи на них сперва не было...
Она стала сдирать накрученные на живот, на бедра цветные цыганские тряпки, кидать их на пол. Скинув с себя все и сразу вздохнув легче, она вскочила, босиком по линолеуму прошлепала к зеркалу: грязненькое, в ржавых пятнах, а теперь еще и треснувшее, оно отразило такую же грязную стену, часть раскрытого дивана, тумбочку, чуть помигивающую лампу дневного света. Отразило зеркало и женщину. Не слишком понравившись себе в прямом отражении, она повернулась боком. Так было лучше: загорелые плечи, тускло-обморочно блеснувшая грудь с восковым, вздорно-туповатым, но и восторженным торчком соска, плоский живот, который пока не надо втягивать, круто вылепленные ягодицы. В другой раз она восхитилась бы, может даже, как часто делала раньше, поцеловала себя в плечо... Однако сейчас только горечь и досаду вызвало у нее собственное тело. Слишком хороша! Значит, через несколько лет превратят ее в такую же тряпку, как и те, что скинуты на пол.
С трудом оторвав взгляд от зеркала, она тяжко перевела его на дверь. Дверь была приоткрыта. Но ни перышка света не пробивалось в щель. Лишь иногда - мертвые, придушенные звуки из комнат товарок да изредка кошачья возня. Все!
Тут, как бы вперекор горьким ее мыслям и опрокидывая их, где-то вверху загремело-загрохало. Прошлись строем маленькие кавалерийские слоны, вслед за ними протопали звери помельче. От ударов задребезжала жалкая жестяная пепельница на тумбочке. Но тут же все стихло. Привычная мучная тишина посыпалась на нее из мешков, кулечков.
- Подземелье... Ттвою мать! - обморочно-весело выговорилось вслух. Без окон, без дверей... Ишь, занесло!
Подземелью же предшествовало вот что. В ту ночь на теплоходе, в Волжанске, оттолкнув с ненавистью хозяина ночного клуба, Иванна побрела с верхней палубы вниз, в "малинку". Собственно, больше идти было некуда.
Именно по дороге в "малину" ее и перехватили двое мужичков неопределимого - от тридцати до пятидесяти - возраста.
- Иванна Михайловна? - один из мужичков глянул весело ей прямо в глаза. Второй при этом, как показалось, наоборот, поглубже задвинулся в тень. Не дождавшись подтверждения, что она - и вправду она, мучижок продолжил: - У нас к вам предложение. Не подумайте дурного! Предложение соответствует вашему образованию и профессиональным навыкам. Вот мои документы, - поспешно добавил он.
Тут же блеснула перед Иванной широким трехцветным тиснением книжечка: "Администрация... Российской Федерации", - и даже какие-то бравурные рояльные аккорды ею услышались, и полез в уши дикторский убалтывающий телетенорок. Была книжечка и раскрыта, но углядела в ней Иванна лишь какую-то нечитаемую фамилию, кончавшуюся на "ин". То ли Подкарпухин, то ли Перепелихин.
- Так что же? Дело стоящее! Подробности объясним на берегу.
- А охрана? Мы же здесь вроде пленниц...
- Нас охрана пропустит, - с ударением на слове "нас" сказал Подкарпухин.
Через десять минут заскрипели под ногами сходни, плеснула русалочьим толстым хвостом Волга, двое охранников, стоявших на берегу по бокам сходен, как по команде зевнули, отвернулись. Дорога из паршивой "малинки", из рабства в свободный, полный света и счастья мир была открыта!..
В последние два-три года ей не везло. Хоть поначалу все складывалось куда как удачно. По окончании факультета журналистики МГУ она была принята по слабенькой, ей ничего не стоившей протекции в "Аналитическую газету" и полгода работала в ней, пусть и напряженно, но весело, в охотку. Тут, однако, начались беды: умер старый, тридцать лет державший на плаву газету главный редактор, пришел редактор новый - и пошло, поехало!..
Отступив от зеркала, Иванна схватила какое-то полотенце, брезгливо кинула его на стул, села. Стоило ей вспомнить о том, что она глубоко под землей, ниже всяких - как говорили ей, измываясь, - правительственных бункеров, и у нее начиналось настоящее, доводившее до судорог, удушье.
Внезапно вскочив со стула, она, как была нагишом, побежала к двери: где-то, значительно ближе, чем раньше, послышались необычные для этого места звуки. Кто-то заливисто хохотал. Хохот несся справа, из "приемника-распределителя" или, как его здесь называли, из "гоп-жоп-конторы", где сидел старый облезлый котяра Исай Ложкин искавший-распределявший клиентов, ежедневно выслушивавший жалобы томимых в подземелье женщин, урезонивавший их. "Резонил" он их странно, с плачем, с притворными слезами, причем сам же на притворность слез и указывал. И лишь иногда, беленясь, выкрикивал он очередной подземный жиличке в лицо свое любимое: "Не по правде... Не по правде живешь! Обещала клиенту - сполняй!"
А клиент в подземелье всегда был один-единственный! Не любили здесь лишнего шуму-гамузу, не любили вожделеющих, шляющихся толпами мужиков. Но зато уж для этого одного - было все: косяки женщин на выбор, музыка струнная, фонтанчики влаги из раскупоренной бочары с красным вином, ну и, конечно, венец Исайкиного подземного цирка - "женщина на блюде". Кто додумался соединять акт поедания с актом любви, Иванна не знала. Только нравилось такое соединение до боли, до нервных припадков одиноким, высоко стоящим на общественной или чиновничьей лестнице клиентам. Еще больше нравилось им рабское положение здешних женщин. Нравилось втыкать вывозимой на блюде в окружении скачущих и кривляющихся товарок женщине в ягодицы позванивающие вязальные спицы. Нравилось слизывать выступившую кровь, а потом, вином и кровью опьянясь, валиться всем телом на огромное трехколесное жестяное блюдо, на изображающую оживающую еду женщину. Нравилось хрустеть вынутой из женского рта морковкой, выдернутой из волос петрушкой, поедать прозрачную сабзу, наклеенную на трепещущие соски, пожирать женскую плоть и тут же с плотью этой соединяться, рвать ее, долбить, дырявить!
Вздрогнув, Иванна выпала из воспоминаний, прислушалась. Смешок приблизился. Послышались вперебой смешку и голоса - ближе, рядом... К ней?
Разом, как по команде, голоса стихли, в дверь, только что предусмотрительно закинутую крючком, постучали. Иванна натянула и завязала на талии халат, подошла к двери, мизинцем с отвращением откинула крючок. Вглубь коридора метнулись, как заметилось ей, две тени, за тенями улетали вполголосые смешки, а на пороге в отпахнутом кожаном пальто встал человек с теплохода.
Встрече в подземном бардаке предшествовали события неоднодневные.
Дурнев, вернувшись в Москву сразу же, как и договаривались, позвонил Нелепину. Дело не терпело: работы по изучению "материи д." надо было разворачивать по-новому, нужно было "убирать из репертуара" абсолютно недоступные разделы зарождения души, сосредотачиваться только на ее прижизненном и посмертном существовании, нужно было ставить цепь новых экспериментов... Однако Нелепин, не слушая приветствий и объяснений, чуть запинаясь, крикнул в трубку:
- И... Иванна не с вами? Может, слышали о ней что-нибудь?
Через час они сидели в пустой кафешке в полуподвале фирмы, и Нелепин , хватая Дурнева за рукав, настойчиво и резко втолковывал ученому:
- Здесь, в Москве, я сделать ничего не могу, понимаете? Концов никаких! Я уже хотел лететь в Волжанск: там кончик веревочки, там! Здесь же десятимиллионный город! Милиция смеется, частные детективы интересуются лишь предоплатой. Подумайте, вспомните! Пропадет человек ведь! Кто вертелся на теплоходе вокруг нее в последние дни? Вы же сами говорили, что были рядом! Кто вертелся - тот и увез!
Тут оба и как-то разом поняли: "Ушатый! Только он, Ушатый, все организует и распишет!"
Ушатый все и сотворил. Он послал разведку фирмы (оказывается, была и такая, Нелепин об этом не знал, очень удивлялся, недовольно фыркал, качал головой) - в Волжанск. Разведчики хоть и с трудом, но узнали: навел на Иванну людей московских подрабатывавший сводничеством бывший секретарь Волжанского горкома КПСС Раздайцев.
Больше Нелепину не сообщили ничего, знал он только, что разведка фирмы действовала дальше уже в Москве. Вскоре поступило сообщение: похожая женщина отыскана, правда, свобода ее ограничена, и увидеть ее так вот, за здорово живешь, невозможно, потому как стоит такое удовольствие немалых денег. Дальше шли фамилии, адрес, приметы, привычки и наклонности неволивших женщину лиц.
Прошелушив быстренько поступившие сведения, Ушатый позвал к себе в кабинетик крохотный Нелепина:
- Ну вот что, чудо-богатырь. Пассию твою нашли, кажется. Кажется, потому что ребята у нас скромные, на чужих баб глаза не больно пялят. Они ее не видели, но чует мой нос - она. Бери с собой побольше зеленых, из охраны кого покрепче, да и езжай с Богом. Там уж про тебя знают. Но как поведут себя - неведомо! Ну да разведка будет рядом, чуть что - прикроют.
- А что за контора такая? - не понял Нелепин.
- Езжай, езжай, вот адрес. На месте все и узнаешь. Спросишь Ложкина.
Нелепин взял с собой одного только Дурнева, и они поехали куда-то к черту на рога, за Божедомку. Нужный дом поблескивал мытыми окошками всех трех этажей, покалывал глаз оранжевой, диковинной для Москвы черепицей. Стоял он, словно крепкий подосиновик, в кругу обступивших его - как бывает только в долгую гнилую мокредь - тонконогих домов-поганок.
Ложкин сидел в полуподвале этого самого дома без вывески. Принял он гостей нежно-вкрадчиво, брал за руки, моргал слезящимися глазками, морщил нечистый, прыщеватый, к тому ж в пурпурных пятнах лоб, встряхивал сальными бело-рыжими волосками, сорил на стол из неопрятной пророчьей бороды крупной перхотью, обсмыкивал тесный вельветовый пиджачишко. Словом, вел себя по-лакейски, мелко.
- Со службы выставят! Турнут, дьяволы! А? Да уж вам отказать не могу. Из уваженья к господам бизнесменам - десять, всего десять штучек зелененьких! Хотел, хотел живым товаром содрать! Да увидел вас, растрогался... Скромненькие вы наши, предпринимашечки! Совесть вы наша, то есть эпохи нашей! Глянул я на вас и понял: не нужно мне никаких "сосок" взамен. Да и не заменить вашу дамочку. Так что - десять! Ведь без работы останусь! А старость? А зубки, зубки мои?
- Да ты что! - всю дорогу кипятившийся Дурнев, готовившийся вступить в переговоры чуть ли не с бандой мошенников и от Нелепина знавший, что разведка где-то поблизости, - ухватил Ложкина за борт испятнанного жиром вельветового пиджачка. - Мы тебе что, мафия, козел?
- Я не козел, не козел! - надувая губки, пел-кокетничал Ложкин. - Кот я, котик... Десять штучек всего, господа хорошие! А то не попросил бы ваш котик прибавочки за испуг! - Ложкин затряс распушившейся, как лисий хвост, бородой.
- Пусти его, - с мрачной гадливостью Нелепин вынул из внутреннего кармана перетянутую резинкой стопочку стодолларовых бумажек, полез в карман задний, достал такую же.
Шли изматывающе долго - лесенками, коридорами, - потом спускались на лифте. В конце концов и лифт остался позади, Ложкин сказал "здеся", зажег свет, осветив над широкой железной дверью трехцветную надпись:
"2-й образцовый московский сераль"
- Ты, сука! - Нелепин развернулся к Ложкину, готовясь дать котику по зубам. - Шутить после будешь!
- Какие шутки! Никак невозможно шутить, господа хорошие! Тут ваша барышня, - он стеснительно потупился. - Своенравная, доложу я вам, барышня, а уж гордая, а неприступная! Только сейчас у нас перерыв. Не знаю, как и быть...
Здесь-то, осмыслив надпись до конца, и стал бухать ногами в железную дверь Нелепин, а Дурнев зашелся смехом. Этот смех и несколько нанесенных в бешенстве ударов Иванна и слышала.
- Вы? - отойдя к дивану, она села, не прислоняясь к спинке. - Что ж, входите...
Все зарябило и съехало в сторону перед глазами Нелепина: мелькнула Волга, теплоход, "малинка", потом - серые, огромные под чуть влажноватыми ресницами, глаза Иванны.
Задыхаясь от прихлынувшей к горлу тесноты, он скинул пальто.
- Вам что, дурно? - чуть мягче, уже без внутреннего вызова, спросила Иванна.
- Я за вами. Если конечно... Я ведь понимаю... Никаких прав на вас у меня нет... Но все-таки... Я искал вас. С того самого вечера.
- Плохо искали... - горько, с неприятной и неуместной злобинкой в голосе выдохнула Иванна.
Чтобы как-то притекшую горечь унять, она откинулась на спинку дивана и, желая казаться равнодушно-наглой, чуть выставила из-под халата матово блеснувшие лодыжки.
- Не так уж плохо искал я. Но ведь вы и сами могли как-то обозначиться! Там, на теплоходе... Ну, в общем, вы ведь меня сразу среди других отметили. Уж извините за наблюдательность. - Нелепин вдруг осерчал, резко отчеканил: - Мне показалось - я вам не безразличен... И вы могли...
- Что я могла? Что? - наглости с равнодушием как не бывало. - Такие, как вы, меня сюда запроторили, используют как хотят!
- Послушайте, Иванна Михайловна! - Нелепин внезапно для самого себя вскочил, обронил беззаметно на пол пальто, поднял, пересел на диван. - Не надо так... Оставим! Все забудется, все поправимо!
- Забудется? - низким, чужим голосом протянула вдруг Иванна. Затем словно самой себя испугавшись, закрыла глаза, и уже из-за этой завесы, отгородясь ею от тяжко нависшего над нею мира, вышепнула: - Поцелуй меня. Я скучала...
От неожиданности Нелепин чуть отстранился, но тут же быстро наклонился, поцеловал ее в щеку, потом в краешек губ.
- Еще...
Он поцеловал крепче в обметанные утренней сухою тоской губы. Иванна разлепила ресницы. В глаза ей кинулось ржавое, треснутое зеркало в грязненьких пятнах, она полубессмысленно обошла комнату взглядом и неожиданно протяжно захохотала...
Нелепина шатнуло в сторону.
- Вы ведь все так начинаете! Мягко стелете, да жестко спать. Мягонько, мягонько, а потом вжик - и на блюдо... Сколько ты за меня дал? - вдруг, как гадюка, зашипела она, приблизив серые ненавидящие глаза к глазам нелепинским. - Сколько? Они ведь бесплатно сюда не пускают! Ты день купил? Час? Всю ночь? Говори!
- Замолчи! - кровь, давно теснившая горло, медленно, как вода в колодце перед грозой, стала вздыматься к затылку, к вискам. - Сука! - уже не сдерживая себя, и где-то глубоко внутри своей бесконтрольной свободой восхищаясь, и по мере разрастанья крика все больше этой свободе потакая, заорал Нелепин.
Иванна вскочила, метнулась к двери. Нелепин хотел ее удержать, она вырвалась и тогда он неприцельно, вкось, вмазал ей ладонью по лицу. В ответ, обернувшись, она царапнула коготками его скулу. Тогда он ударил ее жестче, сильней, кулаком в ключицу. Охнув, она припала на одно колено.
Не соображая, что делает, он ударил ее кулаком по шее.
- Бей, бей, - стонала она, поднимаясь на ноги, - бей!
Он ударял еще и еще, не разбирая, куда бьет, и опомнился только, увидев на руке своей кровь. Враз ощутив ужас происходящего, не глядя на побитую Иванну (хоть ему ужасно вдруг захотелось узнать, что он такое ей разбил: нос? губы? ), подхватив с полу пальто, кинулся Нелепин из комнаты в темненький коридор.
Быстро дошагав до дверей лифта, рванул он с низкого дивана, зачем-то установленного в темноте рядом с лифтом, Дурнева: - Давай наверх!
Высунул голову из какой-то двери и котик Ложкин. Глянув на всклокоченного Нелепина, заулыбался постно:
- Гордая барышня! Говорил же вам! А денежки-то я уже оприходовал. Денежки - тю-тю! Так что забирайте свою кралю, берите, владейте!
Нелепин, толкнув вставшего на пути Ложкина так, что тот грохнулся о стену, - шагнул к лифту.
Скандальных посетителей "2-го московского сераля" давно и след простыл, когда терший по очереди все ушибленные места котик Ложкин поднялся в контору, рухнул в кресло, ухватил обезьяньей ручкой телефонную трубку, стал звонить в охрану:
- Енту из седьмого номера сей момент с вещичками наверх. Да в шею, в шею отсэда! Куда? А куда хотите! Хоть в топку в котельной киньте! Или нет. Подержите до вечера у Огурца. А потом - как обычно... Да. Да! По второму варианту и сделайте!..
Жаль! Жаль, не слышал наглых Исайкиных словес крупный специалист по раскрытию убийств Никодим Фомич, следователь Степененко! Жаль, был он в тот час далече и от поганого Огурца, и от "2-го московского сераля"! А то б... А то расправил бы следователь плечики, вздернул повыше встрепанную головку, сказал бы обличающие слова, выхватил из кармана прокурорский ордерок и показал бы его всем, всем, всем! И напугал бы ордерком сутенеров и сталинистов! Хакамадистов, жириновцев, интеллигентиков! Содержателей притонов, громил, педрил! Детей-убийц, наконец! И наслал бы на них гром и молнию, и опрокинул бы на них "Pater noster" и "Mallus malleficarum"! И стер бы всем этим с лица земли недоносков! Ну а заодно и скромного романиста, считывающего с пленочки нечто в Москве невозможное и несуществующее, до смерти напугал бы. И заплакал бы романист навзрыд! Заплакал бы потому, что следователь этот вовсе не из книжечки на свет явился. Не из громадно-высоких женских дум наших юристочек детективных в Москву он порхнул! А порхнул он вообще черт знает откуда! Может, ветрами революционно-демократическими зачат был, может, вообще из-под земли, сбивая с рукавов синенькое пламя, выскочил!
Но скакал в тот час, вскидывая копытца (как потешечка заводная), следователь совсем по другим улочкам.
Ночные встречи
Розово-бесшумный, как бабочка "мертвая голова", крестоспинный, в чем-то слегка человекоподобный (если глядеть на него сверху) "мерс" с тихой прытью воздушного шпиона пересек Трубную площадь, заскользил по Москве.
Рядом с водителем сидел притихший, утопивший свой разум в вечернем растворе света и тьмы сочинитель слухов. Бежали за машиной, дразнясь как цыганские дети, огни лавчонок, ресторанов, покалывали зрачки тошно-слезливые подъездные огоньки. Однако ничто мелкое и частное не проникало сейчас в голову сочинителя. Только - крупное, крупняк! А что крупней Москвы? И вот она вам, пожалуйста, - тайно украденная, навсегда присвоенная, скрытно руководимая! Вот они, изгибы-впадины послушного московского тела! Сейчас-то Москва спокойна, ни о чем не догадывается, лишь сладко вздрагивает, отдаваясь одновременно и смутному беспамятству, и лени, и сну. Но завтра, завтра! Скорчит Москву на один бок, кольнет в другой, отнимет палец на руке или даже всю руку. И как не бывало сна! Зашевелится, застонет! Потому как завтра - острой спиралькой да в женское, в живое тело Москвы вкрутится и надолго в ней поселится слух. Ну что с ней, с сердешной, завтра произойдет, ежели выпустит Дюдя давно лелеемый слушок о введении в Москве обязательного для всех многоженства? Взметнутся волны гнева и радости, заблеют обиженные, станут дико вопить облагодетельствованные. Или - еще слушок: об отсоединении Московской области от Москвы и о присоединении ее (минуя границы государства Российского), к Финляндии? А слушок о том, что хранившиеся долгие годы в Третьем Мавзолее отдельно друг от друга верхняя и нижняя части тайно мумифицированного тела И. Сталина особым способом сращены и уже делают первые разминочные шаги по ближней кунцевской даче? А слух о выборе (конечно же, общенародном!) Всероссийского Папы? Не императора, заметьте, не президента, а именно Папы Всероссийского, совмещающего в себе и духовную, и финансовую, и иную-прочую (как это у пап водится) власть. То-то шуму хлынет, то-то крику! Какие головы полетят, какие языки сами под нож сунуты будут!
Но то - завтра, а было еще и сегодня. И в этом "сегодня" вынужден был умещать сочинитель мысли поскромней. И середь них подспудно точила такая: не дался-таки в руки глава "Холзана"! Не так с ним надо было утром говорить! Надо было прижать, не миндальничать и вытянуть все-таки из этой туши: чем конкретно они заняты? Поговаривают - психотронным оружием или чем-то сходным. А ведь хозяйство Ушатого - только нюхни - ноздри от запаха разрывает! 150 ученых! Спецы из ВПК! Лучшие разработчики! Вот бы и зарядить этих ушатовских спецов в собственную систему, смешать слухи и психотронное оружие и уж тогда - шандарахнуть! Надо, надо пощупать сегодня ночью их слабые места, секреты! Задарма, что ли, шпионы дюдины на фирме отираются?
- Вопрос Срамоте, - Дюдя полуобернулся назад. - Как поощрен наш человек на "Холзане"?
- Не слабо поощрен. Дачный участок ему по Минке бесплатно выделили. Якобы от Московского правительства.
- Маво, черт бы вас съев, маво! Надо быво участок с домиком! Тогда бы мы имели всю информацию, а так приходится в темноте тыкаться. Дом, дом обещайте!
- Они там, на фирме этой, шизанутые все! Участок, зараза, даром берет, информацию продает, а все про душу и про совесть лопочет!
- Ладно! Мовчи! - скрипнул зубами чем-то вдруг напуганный Дюдя.
"Чего это я? - шевельнул он враз оледеневшими пальцами. - Чего?"
Вопрос, ясное дело, был риторический. Знал Дюдя, что испугало его, чуял! Это самое словцо, усекающее повинную главу первым же коротким "с", а вторым "с", как стальной клешней ухватывающее и кидающее срубленную голову в мешок, - испугало! Словцо сегодня уже во второй раз куснуло Тимерчика. Сперва на фирме, когда Ушатый вскользь сказал об обнаружении гена совести и о том, что якобы установлено: совесть - функция защиты человеческого вида от разрушения и перерождения. Теперь - в машине. Никаких особых причин пугаться свистящих согласных не было. Но сама мысль о том, что совесть не выдумка дураков, филосемитов и русопятов, что за ее потерю кто-то жизнью распоряжающийся накажет, отомстит, - пугала Дюдю.
"Отмстит, отмстит!" - свистело в ушах старинной краткой формой казнящее это слово. И не в одной ведь совести дело! Совесть, блин, что? Насчет совести можно и поторговаться, кого-то надуть, доказать - да хоть и через адвоката, - что и не терял ее вовсе. А вот душа... Тут - сложней. Вмиг припомнились Дюде кой-какие фактики из собственной биографии и представилось невероятное: душа все время из него выпарялась. Да, да! Выдул он из себя душу вместе со слухами и слушонками, и теперь...
"Труба дело, труба!" - загундосил кто-то внутри у Дюди. Дюдя схватился за сердце. Сердце - билось! Ну так, стало быть, и душа на месте! Враз повеселев, Тимерчик стал напевать, стал глушить в себе песенкой ощущение непоправимости им творимого.
Дюдя пел, Свечной хитро молчал, Срамота клевал носом, машина летела стремительно, было в ней уютно, тепло, и постепенно от тепла этого и от скорости все, кроме влитого в руль шофера, стали впадать в дрему.
Стала впадать в дрему (но не от тепла, а от охватившего ее тело озноба) и прислоненная к косенькому забору на какой-то стройплощадке, освещаемой дальней порсклой лампочкой, Иванна.
После того, как котик Ложкин вызвал охрану, прошло всего несколько часов, а казалось, прошла вечность: просвистели сквозь тело годы, месяцы, недели... Охрана - двое молодых парней и третий постарше, в причудливой, черно-синей форме, в береточках с крупными куриными перьями сбоку - церемониться с Иванной не стала.
- Одевайся живо, - рыкнул один из охранников, раскрыл шкаф, стал оттуда выхватывать и швырять в Иванну висевшие на вешалках блузки-юбки. Ну!
Он вытащил из шкафа высокий и плотный бумажный пакет, который Иванна волокла с собой из самого Волжанска, выдернул из шкафа чье-то гадкое зеленое пальто, которое с первого дня вселения в подземную конуру страшно Иванну раздражало. Она всегда представляла в этом пальто какую-то старую испитую проститутку, наподобие той, что спросила ее когда-то давно в дешевом ресторане: "Че дорожишься, сявка?" Одев эту старую потаскуху в мерзкое зеленое пальто, Иванна мысленно сажала ее в лифт и, подняв на верхние этажи, со страшным грохотом, обрывая трос, опускала вниз. "Да, опускала! - горько и не ко времени подумалось Иванне. - Теперь и тебя опустят".
Охранник взял в одну руку бумажный пакет, подхватил выроненный Нелепиным и теперь лежавший на тумбочке бумажник, заглянул в него, увидел, что там, кроме визитки, ничего нет, гадливо, двумя пальцами опустил бумажник в тот же пакет.
- Пошли, - каменной рукой ухватил он Иванну, поволок ее к лифту... Вдруг Иванна почувствовала: отправляют ее отнюдь не к маме с папой. Она стала упираться.
- А деньги, а документы! - уже у самого лифта запричитала она и не узнала своего голоса. Голос прозвучал по-старушечьи вяло, растреснуто. Ключи хоть верните, сволочи! Я дальше не пойду! - Иванна попыталась вырваться.
- Пойдешь! - захохотал внезапно, все это время молчавший маленький, черноусый, не так коротко, как остальные, стриженный охранник. - Еще как пойдешь!
Этот маленький, быстро подскочил к Иванне и, не меняясь в лице, ударил ее прутом железным по спине, потом правым цуком в живот.
- Хватит пока, - сказал усатому старший, тот, что собирал ее. - В машине добавишь.
В машине действительно добавили. Тот же черноусый, все сильней заводясь, стал ударять втиснутую на заднее сиденье женщину головой о сиденье переднее.
- Молчи, бля! - вскрикивал он время от времени, хоть Иванна даже и выть перестала. - Молчи! Рот отъедим, пиписку вывернем!
Он еще раз ударил ее лбом о сиденье, какой-то зеленовато-рябой дым пополз перед глазами... "Чего они злятся так? Боятся, боятся неминуемой кары!" - успела подумать Иванна и потеряла сознание.
Очнулась Иванна поздним вечером, когда ее стали вытаскивать из машины. Голову мутил обморочно-медицинский запах, сыроватый, холодный воздух полз от щиколоток по ногам вверх. Разлепив на секунду глаза и увидав ночные фонари, Иванна больше глаз уже не открывала. Охранники, думая, что выдворенная из борделя все еще не пришла в сознание, понесли ее куда-то.
- Здесь. Поглубже занесите - скомандовал старший охранник, тот, что останавливал (Иванна узнала его по голосу) маленького усатого. - Давай, шевелись!
Охранники пронесли женщину несколько десятков метров, усадили прямо на землю, грубо притулив к невысокой бетонной кладке, и тут же ушли. Машина завелась, отъехала. Но легче от этого не стало. Надо было двигаться, сгибать-разгибать разбитую спину, шевелить переломанными - так казалось руками, приводить себя в порядок, звонить домой. А двигаться не хотелось. Иванна открыла, потом снова закрыла глаза и враз оказалась у края широченной, чернопровальной, ласково засасывающей трубы. Ее неостановимо влекло к краю этой трубы.
Наконец, встряхнувшись, она вяло сунула руку в мешок, вынула оттуда косметичку, из нее круглое зеркальце. Зеркало под слабенько разбрызнувшимся в стороны стройсветом блеснуло жалко, тупо.
"Нет! Лучше здесь околеть. Замерзнуть лучше. Да и кому позвонишь... она сделала непроизвольное движение плечом и тут же застонала. - Кумушкам из "Аналитички"? Затерзают, изведут вопросами! Матери? Срам! Деду? Дед, конечно, примчится... - она еще раз глянула на себя в карманное зеркальце и даже слегка улыбнулась, увидев заплывший глаз, вспухший нос. - Ничего не скажешь - восхитительна! Особенно этот фингал под глазом. Ну форменная блядь!"
Иванна еще раз, с трудом разгибая схваченные холодом, плохо гнущиеся пальцы, залезла в свой мешок, нащупала нелепинский бумажник, но открывать его не стала. Считав с визитки адрес с телефоном, она еще в подвале запомнила их наизусть. Надо было вставать, идти. Она попробовала подняться, но переломленная болью в спине надвое, снова села на лежавшую поверх невысокой бетонной кладки доску. Тело не слушалось. Озноб, все это время ее трепавший, вдруг пропал: начинался жар.
Все же поднявшись, вскрикивая и при каждом шаге шатаясь, Иванна обогнула косенький, похилый забор, выползла на улицу, огляделась. Справа от себя над домами она увидела вершок огромного, неосвещенного, молочно туманящегося сквозь рваную осеннюю темень дома.
"Пресня! Пресненские сады! Как же я ночью дойду отсюда! - шептала в такт шаркающим своим старушечьим шагам Иванна. - Попала я. Как попала! Куда иду? И зачем?"
Жизнь вдруг начала растворяться в томящем одиночестве, в безмозглой ночной тьмище. Ноги не слушались, особенно болела левая, в коленку которой угодил каратист-охранник. Ныло нестерпимо и все остальное тело, пылали руки, намерзшиеся без перчаток, тонко-высокими печными голосами гудела голова.
Чуть пониже Зоопарка, на Конюшковской, Иванна окончательно сдалась, села на ступеньки пятиэтажного дома, то ли банка, то ли госучреждения, и, прикрыв на минуту глаза, подумала: "Хоть бы в милицию забрали. Может, там терзать не будут, домой отвезут". Тут веки ее смежились окончательно и она вновь очутилась у края широченной, жирно, с причмоком сосущей воздух, утягивающей в себя все вокруг лежащее, трубы. У трубы продолжалась возня: слышались визг, свист, без конца мелькали тени, горбленные спины, круто изломанные крылья. По временам труба дико взвывала, затем сипло глохла. Этот раскоп у Трубной площади Иванна хорошо знала, но о наличии широченной, не меньше пяти метров в диаметре трубы и не подозревала. Тихим трубным воем ее вдруг оторвало от земли, приподняло вверх, проволокло, ударяя о наросты и комья воздуха, несколько метров... С натугой великой открыла она глаза. Открыв же их, подивилась происшедшей на улице перемене. Еще недавно кое-где горевшие лимонно-острые, словно набитые желчными камнями, пузыри фонарей погасли. Шел мелочно-скупой, но все равно приятный снег. Окружающий мир подобрался, посветлел.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги