Отрочество 2

Седьмая глава

Пряча в серых глаза опаску, половой споро принёс водку и нехитрую закуску на подносе из разукрашенной жести. Запотевшая стопка водки, солёный огурец, одуряюще пахнущий травами и чесноком, и пара запеченных яиц с остатками золы на скорлупе встали на стол, споро обмахнутый полотенцем.

Решительно хватаю стакашок и…

… меня долго рвёт на выщербленные доски пола. Запах дрянной водки пробудил во мне всё, казалось бы, давно забытое. Сапожник с занесёнными кулаками, поглаживающий по бедру хитрованец с масляно поблёскивающими глазками…

«– Психосоматическое» – выдало подсознание.

– Ничево, вашество… – половой суетился с тряпкой, не показывая брезгливости, – сейчас я ето… Не извольте переживать, оно от волнения… да-с… никак не от водки! Да-с! У нас, бывалоча, и купечество захаживает, и никаких, знаете ли, претензиев!

Выхлестав остывший чай и прикусив огурец, я загасил-таки привкус желчи во рту, вытер рот поданным полотенцем и ушёл, к превеликому облегчению полового, оставив на столе серебряный рубль за беспокойство.

– Завсегда, да-с… – кланялся он, – рады-с… Только прощения просим – без таких вот, как эти господа. Одни неприятности от таких, просим прощения-с… Вам, стало быть, рады завсегда, а ентим господам мы заповедуем, да-с…

Угукаю и выхожу из трактира, успевая краем глаза заметить, как половой, оглянувшись по сторонам, хлопнул украдкой оставшуюся нетронутой водку, и подхватив назад поднос с оставшейся закуской, заспешил на зады трактира.

Меряя шагами московские улицы, подставлял разгорячённое лицо дождю и ветру, перепрыгивал лужи и раз за разом переживал случившееся. Бабка это чортова… и не важно, провокаторша это полицейская или так… из верноподданных дур. Первая, так сказать, ласточка.

Глаза полицейского агента, обещающие скорую встречу… старуха-гарпия, да р-революционные студенты с Сергеем Сергеичем… Вождёнок, мать его!

Такие, ничтоже сумнящеся, приговаривают к смерти даже и собственных товарищей – по малейшему подозрению, за недостаточностью рвения, за пропажу пёсьей преданности в глазах. Не Революции им важна и тем паче не результат, а их место в Революции, строчки в учебниках, собственные бронзовые бюсты когда-нибудь потом, в светлом будущем. Фанатики, повёрнутые на идее и собственном величии. На идее собственного величия.

– А ещё чахотошный! – вырвалось у меня вслух, и я даже огляделся по сторонам, засмущавшись. Но, слава Богу, улица по непогоде пустая, и лишь редкие прохожие спешат, натянув шляпы и подняв воротники, да жмутся под козырьками и навесами дворники и разносчики, дожидаясь окончания дождя.

Вырвалось и вырвалось, но почему-то – в голове занозой под ногтем застряло.

– Точно! – остановившись, прищёлкнул пальцами, и пошёл дальше, замедлив шаги. Личность психопатического типа, с болезненным самолюбием… и я, обложивший его хуями… а ещё страх, выметший всех четверых из трактира. Не простит! Не тот человек. И чахотка, то бишь не затаится, а может наотмашь – здесь и сейчас! Просто штоб не одному помирать.

– Тьфу ты! – досадливо плюнув на растекающееся по пузырящейся луже конское яблоко, попытался убедить себя, што – ерунда всё!

Но как-то не убеждалось. Такие вот Сергеи Сергеичи, они за всё хорошее против всего плохого, но как-то так выходит, што борьба их ведётся вроде как против самодержавия, а по сути – с собственными товарищами. За место в иерархии стаи, за иное толкование священной для них идеи, за…

… и главное, падлы такие, не тонут! Как говно. Стреляют, утверждают приказы товарищам по движению, и живут, даже и с чахоткой. Только глаза гипнотически пучат, да речи произносят, свято уверенные в собственной нужности. А такие, как Глеб – под пули полицейских, на каторгу, в тюрьмы.

Домой пришёл совершенно мокрый, пахнущий рвотой и почему-то псиной. Татьяна, приняв чуть не насквозь промокшую верхнюю одежду и обувь, споро унесла их сушиться, ворча и причитая.

– Я ванну набираю, Егор Кузьмич! – донеслись безапелляционные её слова, и тут же раздался звук открываемых кранов в ванной, – И может, коньяку прикажете?

– Чаю! – передёрнул я плечами при одном упоминании алкоголя, и Татьяна, выказав глазами недоумение и несогласие, принялась хлопотать.

Несколько минут спустя я лежал в ванной, а на специальной подставке стоял стакан в серебряном подстаканнике, в котором плескался крепченный, едва ли не дегтярного цвета чай. Отхлебнув, поморщился чутка – сладкий! А знает же… впрочем, как лекарство – самое то.

Днём коротал время, придумывая для Нади идеи к «Гарфилду», пытаясь пусть не забыть, но хотя бы – забить эмоционально произошедшее днём. Не думать, не вспоминать…

– Вот прям толстого такого? – не унималась Надя, – А не слишком?

– Для улыбки, – поясняю ей снисходительно, – штоб просто глянул на таково пузана, и губы сами вверх в улыбке подёргивались.

– А…

Раздражённый бестолковостью девчонки, я объяснял, рисовал, предлагал идеи…

… а потом р-раз! А тревожности-то и нет! Просто – воспоминание неприятное.

– Спасибо, – остановив объяснение, говорю ей.

– Всегда пожалуйста, – бестолковая девчонка разом преобразилась в смешливую и немного ехидную интеллектуалку, которая не только пишет книги, издающиеся в шести странах, но и регулярно печатается в газетах, – братик!

– Хм… сестрёнка, – покатал я на языке и кивнул, глядя в спину Наде, собравшейся с альбом в свою комнату. А ведь и верно… сестра! Родней родных.

Тревожность окончательно ушла прочь, и грудь распёрло, как надуваемый воздушный шарик. Какой же я всё-таки счастливый!

Вечером Владимир Алексеевич, придя из редакции довольно рано, выслушал меня, задавая уточняющие вопросы. Санька, допущенный до серьёзного разговора, сидел тихой мышкой, сочувственно сопя на некоторых местах моево рассказа.

– В открытую, значит, – опекун пробарабанил сильными пальцами по подлокотнику, – хм… могут! Напортачили сами, а обидеться за своё скудоумие на тебя изволили? Эти могут… не впервой.

– Или повыше кто? – он задумался, мрачнея и подёргивая ус, – Н-да… очевидно, што вероятно. Не факт, далеко не факт… мелковат ты, как по мне, штоб Великий Князь…

– А пониже кто? – осведомился брат, – Сам бровкой повёл, и без всяких слов хотение исполнят.

Сказав, он тут же засмущался, и даже вжался немножечко в кресло.

– Очень может быть, што и да, – согласился Гиляровский с ноткой сомнения, – излишне ретивый… пожалуй. Есть категория служак, готовых впополам порваться ради одобрительного начальственного кивка. Тем паче… хм, других пополам рвать.

– Показать служебное рвение в деле, попавшем на вид начальству? – поинтересовался я, и дядя Гиляй кивнул в ответ, кусая задумчиво ус.

… – ещё и революционеры, – упавшим голосом сказал он несколько минут спустя, и мне стало неловко.

– Да ты тут при чём? – понял опекун моё состояние, усмехнувшись кривовато, – Просто один к одному всё, комом скаталось. Акция… пожалуй, што и нет. Не сейчас, по крайней мере. Не… острая. Уж поверь, я эту публику знаю получше. А вот нагадить, и крепенько, могут.

– Да хоть провокацию! – выпалил Санька, подавшись с дивана вперёд, – Што?! Вроде как от полиции нагадили, а сами в сторонке! Ты в тюрьме, у них – возможность в колокола бить, што самодержавие забижает…

– Обижает, – поправила его Мария Ивановна, вздыхая.

– … обижает, – послушно повторил брат, – и этот Сергей Сергеевич всё равно тебя через своё колено, под свою волю ломает. А?! Тут тебе и месть, и всё, што хочешь!

– Весьма вероятный сценарий, – захмурился Владимир Алексеевич, дёргая себя за ус, – дружный тандем полиции и революционеров, двигающийся в одном направлении, это достаточно серьёзная проблема. Не критичная в ином случае, но сейчас, пожалуй…

– Так! – он хлопнул ладонью по подлокотнику кресла, – Собирайся, поедешь…

– В Одессу? – оживился я, сразу вспомнив о Фире, тёте Песе и многочисленных приятелях и деловых партнёрах. Там-то небось ни одна полиция не достанет!

– Подальше, – хмыкнул дядя Гиляй понимающе, – и сильно. Соскучился? Дело молодое… Палестина, хм…

– Сергей Александрович, – подала голос Мария Ивановна, – председатель Императорского Православного Палестинского Общества, которое ведёт весьма деятельную политику на Святой Земле.

– Хм… – Владимир Алексеевич снова подёргал себя за ус, – Школы для беднейших слоёв населения, учительская семинария, обширный прозелитизм и благотворительность. Спасибо, Машенька, я это упустил из виду.

– Могут нагадить, – упавшим голосом констатировал я, – хотя бы по принципу ефрейторского зазора[15].

– Ну-ка? – оживился опекун, и я рассказал. Посмеялись, сбросив напряжение, но Палестина – увы, отпадает. Тамошняя первобытная простота нравов может здорово аукнуться: донесутся слухи о нелюбви Большого Белого Сахиба из Москвы, и – чик ножичком по горлу! С полным осознанием правоты и надеждой на Большую награду.

– В Европу… – опекун задумался, – аккредитации тебе не дадут, а вот в места с несколько более простыми нравами – пожалуй. Как тебе Африка?

– Здоровски! – выпалилось у меня, – Всегда хотел!

– А… я тоже, – решительно сказал Санька, весь напружинившись и приготовившись отстаивать своё право на Приключение, – Мне, как художнику, очень важно…

Он ажно задохнулся, не в силах подобрать слова, и только умоляюще переводил взгляд с меня на Владимира Алексеевича и Марию Ивановну, сразу же поджавшую губы. Я тут же закивал, и мы вдвоём принялись гипнотизировать опекунов.

Женщина быстро сдалась, и только вздохнула, махнув на нас рукой.

– Ну вот и решено, – усмехнулся Владимир Алексеевич, – Великобритания снова бряцает оружием, на сей раз в Южной Африке.

– Полагаю, – сказал он тоном умудрённого человека, – дальше нескольких стычек дело не зайдёт, а дальше либо быстрая аннексия, и у Британии появится новый доминион, либо – возобладает здравый смысл, и буры удовлетворят требования Великобритании, не доводя ситуацию до критической.

– Да Бог с ними! – отмахнулся я рукой, – Даже и без военных действий африканский антураж должен понравится читателям.

– Ага! – поддакнул Санька, – Я собираться! Жаль только, Мишку Федул Иваныч и дед точно не отпустят! А было б здоровски!

– Кажись, налево, – задумался Пономарёнок, чиркая спичками и пытаясь разглядеть в подземельях Хитровки условные метки.

– Потуши, дьявол! – рявкнула взлохмаченная голова, высунувшаяся из какой-то щели, – спать не дают!

Мишка отскочил с колотящимся сердцем, схватившись за подаренный братом револьвер. Выдохнув и несколько успокоившись, он устыдился своево испуга и решительно свернул налево…

… заблудившись самым решительным образом.

– Штоб я ещё раз, – бухтел он себе под нос, пробираясь впотьмах по подземелью, – да без Егорки сунулся сюда? Да ни в жисть!

Услышав поскуливание, Мишка решительно двинулся в тут сторону, здраво рассудив, што ни одна собака не станет по своей воле забираться глубоко по землю. И стало быть, либо она там с хозяином, либо недалече выход на поверхность.

Пару раз споткнувшись о валяющиеся под ногой булыганы, да вляпавшись ногой в кучу говна, неоспоримо свидетельствовавшего о близости жилья, подросток пошёл медленней.

– Терпи, – услыхал он чуть погодя чей-то пьяненький голос, – я кому сказал – терпи!

И снова этот щенячий скулёж, от которого заходится сердце. Шаг…

… эта картина навсегда осталась в памяти Мишки.

За небедным столом – с самоваром, водками, баранками и колбасой, пировали несколько нищих. Скулил же ребёнок, мальчик лет шести. Стоя у края стола, он с белым от ужаса лицом смотрел на своих мучителей, но даже и не пытался вырваться из цепких пальцев. Только тоска да обречённость запредельная во всей его покорной фигурке.

Кривой старик с пропитым лицом потянул его за руку, и открыл краник самовара, обваривая кипятком тонкую ручку.

– Терпи, – ханжеским тоном сказал он дрожащему всем телом ребёнку, скулящему от нестерпимой боли и ужаса, – Господь терпел, и нам велел!

Крепко вцепившись в ребёнка, старик раздувал широкие ноздри, будто впитывая страдания. На лице ево появилось странное выражение…

– Лицо иму обвари, – пьяно сказал кривому старику один из калунов помоложе, – для жалостливости штоб!

Мишка сам не понял, как выдернул револьвер. Выстрелы во влажном подземелье прозвучали глухо. Дёрнулись ноги одного из нищих, пытающегося спрятаться за большим сундуком, и Пономарёнок, оскалившись совершенно безумно, добил его выстрелом в голову.

Чувствуя опустошение в душе и какую-то глубинную правильность своих действий, он перезарядил револьвер, тяжко дыша в пропахшем сгоревшим порохом воздухе подземелья.

– Пошли, – Пономарёнок протянул руку ребёнку, – я отведу тебя домой.

– У… тот заколебался, но дал руку, – у меня нет дома, я сирота.

– Теперь есть, – кривовато улыбнулся Мишка.

«– Дед уже старый, – подумал он со странной смесью цинизма и жалости, – тово и гляди помрёт. А так… глядишь, и поживёт ещё, коли будет о ком заботиться. И етот, мелкий… братом будет!»