Отважное сердце

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Невского поразило, что в лесном стане народных мстителей «гасиловцев», как сами себя они называли, — не было никаких землянок, а были крепкие, с двускатной крышей, из брёвен рубленные, настоящие избы.

Мирон-Гасило объяснил это князю очень просто:

— Да ведь не любит русский народ землянки эти! К чистоте привык: и чтобы ему светёлка чистая, и чтобы в баньку сходить, хотя бы и в трущобе лесной.

— Неужто и здесь баню срубили? — спросил Невский.

— А то как же! — отвечал, рассмеявшись, Мирон Фёдорович. — И для тебя с твоими воинами, коли велишь, баньку истопим. Ино, сходи попарься с дорожки, поразомни косточки…

После бани беседовали с Мироном на завалинке его избы. Вспомнили про первую их давнюю встречу.

Невский впервые встретил этого крестьянина-богатыря десять лет назад на его лесном починке земли, в Переславском княжестве. В ту пору Мирону было лет шестьдесят. Александр тогда заночевал у него. Он и душою отдохнул в те дни в трудовой семье пахаря. Всё ему нравилось там: и сам старик, и его два молодых женатых сына, и обе невестки его, Милава и Настя, под стать мужьям своим — красивые, работящие и сильные.

Вскоре после вторжения татар Невский снова проезжал теми же местами, но увидел там одни лишь обуглившиеся брёвна да клыки каменных печей на пожарище. Что случилось с Мироном и его семьёй, того никто не мог сказать князю.

И вот от самого Мирона узнаёт он сейчас о страшной гибели всей его семьи, зверски умерщвлённой татарами. А сам Мирон Фёдорович, этот рассудительный и трудолюбивый старик, возделывавший в поте лица свой клочок земли, нянчивший внучат, превратился в неуловимого и беспощадного истребителя татар — в страшного Гасилу.

…Перед сном Гасило пришёл в избу, где расположился Александр Ярославич. Он пришёл предупредить князя, чтобы тот ночью не встревожился, если услышит крики и звон оружия близ лесного их обиталища.

— Поганые хочут этим лесом ехать с награбленным русским добром баскаки татарские. Разведали молодцы наши… Так вот, хочем встретить злодеев! — сказал старик.

— В час добрый! — отвечал Александр. — А сон у меня крепок: не тревожься, старина.

Однако известие, принесённое Мироном, встревожило Гришу Настасьина. Он поделился тревогой своей с начальником стражи, и тот на всякий случай усилил сторожевую охрану и велел держать коней под седлом.

Григорий лёг в эту ночь в одежде и при оружии. И когда сквозь чуткую дремоту донеслись до его слуха отдалённые крики и звон оружия, Григорий осторожно, чтобы не разбудить князя, вышел из избы. С крылечка виден был сквозь деревья свет берестяных факелов. Настасьин сел на коня. Начальник стражи послал с ним одного из воинов.

Ехать пришлось недолго. Густой, частый лес преграждал дорогу всадникам. Они спешились, привязали коней и пошли прямо на свет. Уж попахивало горьким дымком. Лязг и звон оружия и крики боевой схватки слышались совсем близко.

Но когда Настасьин и сопровождавший его воин продрались наконец сквозь лесную чащу и выбежали на озарённую багровым светом поляну, то всё уже было кончено. Сопротивление татарского отряда прекратилось. Захваченные в плен каратели сгрудились, окружённые мужиками, и похожи были на отару[11] испуганных овец.

Один только их предводитель глядел на русских гордо и озлобленно. Это был молодой, надменный, с жирным, лоснящимся лицом татарин в роскошной одежде. Но оружие у него было уже отнято и валялось в общей куче при дороге. Рядом лежали груды награбленных татарами драгоценностей.

Из татарского отряда было убито несколько человек. Но и из нападавших гасиловцев один рослый и могучий парень лежал навзничь, раскинув руки и без сознания. На голове у него сквозь русые кудри виднелся тёмный кровоподтёк.

Настасьин, едва только оглядел место боя, сразу же быстрым шагом подошёл к поверженному воину и опустился возле него на колени.

Старик Гасило молча посмотрел на княжего лекаря и затем властно приказал:

— Огня дайте поближе… боярину!

Один из лесных бойцов тотчас же подбежал с пылающим факелом и стал светить Настасьину. Григорий взял безжизненно лежавшую могучую руку молодого воина и нащупал пульс.

— Жив, — сказал он. — Только зашиблен. Надо кровь пустить, а то худо будет.

С этими словами он поднялся на ноги и направился к своему коню. Здесь он раскрыл свои заседельные кожаные сумки и достал узенький ножичек в кожаном чехле.

Снова склонился над бесчувственным телом воина. У того кровавая пена стала выступать на губах. Грудь вздымалась с хриплым и тяжёлым дыханием…

Теперь все, кто стоял на поляне, даже и пленные татары, смотрели на Григория.

Настасьин обнажил выше локтя мощную руку воина, перетянул тесьмой предплечье — синие кровеносные жилы взбухли на руке.

Григорий вынул из чехла узенький ножичек и одним неуловимым движением проколол набухшую вену. Показалась кровь… Он подставил под струйку крови бронзовую чашечку. Кто-то из воинов удивился этому.

— К чему такое? В чашку-то зачем? — протяжно, неодобрительным голосом сказал он. — Землица всё примет!

На него сурово прикрикнул старик Мирон:

— Мы не татары — хрестьянску кровь по земле расплёскивать! Боярин молодой правильно делает. Умён.

Григорий услыхал это; ему сначала захотелось поправить Мирона, сказать, что не боярин он, а такой же мужицкий сын, как и все они, но затем решил, что ни к чему это.

Поверженный воин тем временем открыл глаза. Григорий Настасьин тотчас же с помощью чистой тряпицы унял у него кровь и наложил повязку.

Раненый улыбнулся и, опираясь здоровой рукой о дерево, хотел было встать. Настасьин строго запретил ему.

— Нет, нет, — сказал он, — вставать погоди! — А затем, обратясь к Мирону, распорядился: — Домой на пологу[12] его отнесёте!

Гасило тотчас же приказал исполнить повеление лекаря.

— Стало быть, жив будет? — спросил он Григория.

— Будет жив, — уверенно отвечал юный лекарь.

— Это добро! Всю жизнь будет про тебя помнить! — одобрительно произнёс старик. — Большая же, юноша, наука у тебя в руках: почитай, мёртвого воскресил!… А это вон тот его звезданул по голове, татарин толсторожий! — чуть не скрипнув зубами от злобы и гнева, добавил Гасило и указал при этом на предводителя татар.

Настасьин взглянул на татарина и вдруг узнал его: это был царевич Чаган — тот самый, что с такой наглостью ворвался на свадебный пир Дубравки и Андрея.

Гасило повёл рукою на груды награбленного русского добра, отнятого у татар.

— Ишь ты, сколько награбили, сыроядцы! — ворчал Гасило. — Меха… Чаши серебряны… Книги… Застёжки золотые — видать, с книг содраны… Шитва золотая… Опять же книга: крышки в серебре кованом!… Ох, проклятые!

И, всё более разъяряясь, старик приказал подвести к нему поближе предводителя татар. Но Чаган уже и сам рвался объясниться с Мироном. Татарин был вне себя от гнева. Видно было, что этот жирнолицый молодой татарский вельможа привык повелевать. Когда его со связанными позади руками поставили перед Гасилой, он так закричал на старика, словно тот был ему раб или слуга. Чаган кричал, что он кость царёва и кровь царёва и что за каждый волос, упавший с его головы, виновные понесут лютые пытки и казнь. Он требовал, чтобы его и охрану мужики тотчас же отпустили, вернули всё отнятое, а сами у хвоста татарских коней последовали бы в Суздаль, на грозный суд верховного баскака хана Китата.

— Я племянник его! Я царевич! — кричал он злым и надменным голосом.

Гасило угрюмо слушал его угрозы и гневно щурился.

— Так… так… Ну, што ещё повелит нам кость царёва? — спросил он, еле сдерживая свой гнев.

— Видели мы этого царевича, как своими руками он мальчонку нашего зарезал!… Видели мы этого царевича, как он живых людей в избах велел сжигать! — закричали, вглядевшись в лицо татарина, мужики.

Старик Гасило побагровел от гнева.

— Вот што: довольно тебе вякать,[13] кость царёва! — заорал он. — Тут, в лесу, наша правда, наш суд! Зверь ты, хитник,[14] и звериная тебе участь! Што нам твой царь? Придёт время — мы и до царя вашего доберёмся. А ты хватит, повеличался!

И, шагнув к татарскому предводителю, Гасило изо всех сил ударил его кистенём в голову. Чаган упал…

Тяжело дыша, страшно сверкая глазами из-под седых косматых бровей, Мирон сказал, обращаясь к Настасьину:

— Этого уж и твоя сила, лекарь, не подымет: богатырска рука дважды не бьёт!

…Утром, беседуя с Невским, Мирон-Гасило похвалил перед ним врачебное искусство Настасьина.

— Да-а… — сказал он со вздохом. — Нам бы такого лекаря, в лесной наш стан. А то ведь, Олександр Ярославич, сам знаешь, какие мы здеся пахари: когда сохой пашешь, а когда и рогатиной; когда топором тешешь, а когда и мечом!